Д. Н. Мамин-Сибиряк
В последний раз
Повесть
II
III
IV
V
В последний раз, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1903
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в десяти томах
Том пятый. Сибирские рассказы
Библиотека ‘Огонек’
М., ‘Правда’, 1958
Маремьяна Власьевна убиралась на дворе и ворчала:
— Тоже, гость называется… И гость свое время должон знать. А мой-то Семеныч и рад лясы точить хоть до утра… тьфу!.. Вон и двор не прибран, и овса надо прикупить, и сена только-только осталось, а вдруг обоз придет?.. С гостями-то просидишься как раз…
Высокая, рослая и полная женщина, Маремьяна Власьевна не походила на загнанную бабу и напрасно жаловалась на мужа. Так просто хотелось поворчать бабьим делом.
Она несколько раз заглядывала в окошко чистой половины, где останавливались проезжающие почище, и видела, как за большим самоваром, какие подают только на постоялых дворах, сидит все та же компания: муж Гаврила Семеныч, сосед Огибенин и проезжий-гость, плотный, немолодой человек, одетый по-городски, в серое суконное пальто, подпоясанное гарусным шарфом.
— И о чем, подумаешь, разговаривают… тьфу! — ворчала
Маремьяна Власьевна, проходя сенями в мелочную лавочку, где торговала вдовая дочь Душа.
Ей казался подозрительным неизвестный гость. Ох, и нанесет худого человека, тоже не обрадуешься, а Семеныч прост!
— За водкой не посылали, Душа? — спросила она сердито.
— Гость посылал, а только тятенька не пьет. Огибенин так рюмку за рюмкой и хлещет.
— Ну, этому в самый раз!
Маремьяна Власьевна присела на скамеечку и с жалостью посмотрела на дочь. Какая-то она ледащая да нескладная вся и старше своих лет кажется. Уж, кажется, голодом никто не морит, и работа не тяжелая сидеть в лавке, а все чахнет. Вон купчихи или торговки на базаре — в коже места нет. Напустил кто-нибудь на Душу сухоту, не иначе дело. Мало ли худых людей на свете!
На ‘чистой половине’, действительно, шел самый оживленный разговор. Старик Огибенин, с испитым хищным лицом и жилистой шеей, горячился больше всех, размахивал руками и выкрикивал хриплым голосом:
— Господи, да ежели бы сила-мочь, да всю бы округу перевернули вверх дном!
Хозяин Гаврила Семеныч держал себя солидно и говорил сдержанно, поглаживая окладистую темную бороду. Он сидел в одном жилете с ситцевой рубахой-косовороткой навыпуск, как носят городские мещане. Худощавый, высокий, с решительным взглядом небольших серых глаз, он производил впечатление именно солидного человека, видавшего виды. Даже и чай он пил как-то солидно, не торопясь, аккуратно откусывая сахар. Гость был купеческой складки, коротенький, с заплывшими глазками и гнилыми зубами… Время от времени Огибенин в подтверждение своих слов обращался к нему:
— Уж Гаврила Семеныч знает, он всю округу наскрозь знает…
— Чего же тут не знать? — скромно отзывался Гаврила Семеныч.— Всем известно, слава богу… Кто не знает, отчего разорились Курчаевы? И очень просто… У них золото шло гнездовое, а они разведку закатили по всей россыпи шахматом. Ну, где шурфом-то угодишь прямо на гнездо?.. Бились-бились, денег издержали уйму, а под конец и обессилели. Тыщ пять проработали, а потом едва за пятьсот рублей продали прииск. Мелькову.
— А тот близко восьмидесяти тысяч нажил,— дополнил гость хозяйскую речь.— Действительно, дело известное… Может, и не хватало-то сотни, другой.
— Вот-вот! — выкрикивал Огибенин.— Тоже взять Теленковых… Верное дело было, натакались {Натакались — попали, нашли. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)} на постоянную жилу, а силенки-то и не хватило!
— Ну, у Теленковых особь статья вышла,— остановил его Гаврила Семеныч.— Несуразный человек сам-то Арефий… Ему все подавай дело с маху, а это не манер. Золото-то к рукам идет тоже, а не зря.
Оказалось, что гость хорошо знал и дело Теленковых… Справная была семья, а теперь вконец изнищала.
— Подвел их Лука Саввич Прохоров,— объяснил он, покачивая головой.— Все обещал помочь, а как дело коснулось,— он сейчас, например, в кусты. Теленковы-то и остались на бобах.
Маремьяна Власьевна не утерпела и вошла в избу, чтобы послушать, о чем говорят. По выражению лица мужа она догадалась, что и он относится к гостю недоверчиво. Это ее успокоило. Старуха недолюбливала вообще этих проклятых разговоров о золоте.
— Все-то у вас золото на уме,— проговорила она, не обращаясь лично ни к кому.— Аники-воины!
— И будет золото, кума!..— заплетавшимся языком ответил за всех Огибенин.— Ивана Панфилыча Оглоблина забыла? Вот так же сидел со мной на лавочке и даже очень горевал, последний у тещи вымолил четвертной билет, а теперь на тройке разъезжает, дом двухэтажный имеет… Вот оно какое, золото-то, бывает!
— Это ему, надо полагать, теща наворожила золото-то,— заметил с улыбкой гость.— Не иначе дело… От ихнего брата, баб, тоже много зависит, ежели другой человек ослабеет и начнет бабу слушать.
— А вот это уж ты напрасно говоришь! — сердито оборвала Маремьяна Власьевна шутливого гостя.— У мужиков-то у всех одна вера: поколь у него деньги, так и шире его нет, и жена нипочем, а коль промотал деньги,— ну, сейчас оглобли-то и поворотил к жене.
Гаврила Семеныч не вступался в этот разговор, а только нахмурился. Не любил он пустых бабьих слов.
Маремьяна Власьевна отлично знала, что такое значит, когда муж молчит, и ушла.
Весенний день кончался. Гаврила Семеныч зажег жестяную лампочку и молча слушал пьяную болтовню захмелевшего Огибенина.
— Эх, и нет же лучше места, как наш Миясский завод! — повторял старик, точно кто-нибудь с ним спорил.— Вот какое местечко господь уродил: направо — золото, налево — золото, кругом золото… На, получай, ежели у тебя есть умственность! Конечно, Златоуст — город, например, и Челяба — тоже, а какая им цена? Так, одно звание… По всему Уралу такого угодного места не сыщешь, как наш Миясский завод! Так я говорю, Гаврила Семеныч?
— Говорить все можно,— уклончиво ответил Гаврила Семеныч, поглаживая бороду.— Мало ли золота по Уралу, особливо на севере…
— Ах, то совсем даже наоборот, Гаврила Семеныч…— захлебываясь, спорил Огибенин.— Бывать не бывал, а только слухом земля полнится. И золото тоже золоту рознь… Возьми теперь в степе золото, ну, Кочкарь — опять свой манер, а супротив нас не выйдет!
— Получше нашего-то будет,— вставил свое слово гость.— И даже весьма получше… В Кочкаре жильное золото работают, ему и конца-краю не будет. Возьмите промысла Подванцева или Екатеринбургский прииск: на сто лет золота хватит. Да… А у вас кругом все россыпи. Сегодня есть, а завтра — тю-тю!
— К казенному золоту большие деньги нужны,— объяснял Гаврила Семеныч.— Чего одна шахта стоит? А тут паровую машину ставь, чтобы воду отливать, тут тебе бегуны и прочее. Больших это все тысяч стоит.
Разговор завязался серьезный, и были разобраны все золотые промыслы Южного Урала по ниточке, где, что и как.
Особенно хорошо были известны ошибки неудачников золотого дела.
— Да что тут говорить! — заявил Гаврила Семеныч, поднимаясь с лавки.— Я сам раз с пять зорился на этом самом золоте и могу вполне соответствовать.
Откуда-то явилась вторая бутылка водки, и Гаврила Семеныч ‘разрешил’. После двух рюмок он сразу раскраснелся.
— Что вы меня учите? — говорил он.— Ученого учить — только портить… Сами отлично все можем понимать и соответствовать. Тоже на золоте выросли сызмальства… Слава богу, всяких народов насмотрелись вполне достаточно и можем понимать, что и к чему. Всю округу вот как понимаем…
— Ах, господи! — подобострастно выкрикивал Огибенин.— Ежели, примерно, родительского дома не пожалели, Гаврила Семеныч…
— А что мне родительский дом? — азартно заговорил Гаврила Семеныч, ударив себя в грудь.— Своих трех домов не пожалел… да! Ежели считать, так и не сосчитаешь, сколько тут капиталу убито. Одним словом, зараза! Нет, брат, я это дело вот как знаю!..
Он даже стукнул кулаком по столу. Гость тоже раскраснелся и смотрел на него прищуренными, улыбавшимися глазами.
— Да, что же делать! Случается…— соглашался он, потирая жирной ладонью свою круглую коленку.
— Бывает?! — уже выкрикивал Гаврила Семеныч.— Конечно, дураков учат и плакать не велят… Верно!.. Ну, а теперь пусть кто-нибудь надует Гаврилу Семеныча Поршнева? Хе-хе!..
Гость остался ночевать.
— Кто он такой будет? — спрашивала Маремьяна Власьевна мужа.— Откуда взялся?
— А кто его знает,— уклончиво ответил Гаврила Семеныч.— Сказывал, что с Сойминских промыслов едет в Кочкарь.
— А зовут как?
— Зовут-то Егором Спиридонычем Катаевым. По торговой части занимается…
— Оно как будто и не похоже. Очень уж он допытывался о нашем миясском золоте…
— Кто его знает, что у него на уме? Сказывал, что едет куда-то на Балбук… Пали слухи, будто башкиры обыскали золото в верховьях реки Белой.
— Вот, вот!.. В самый раз ему прикачнулась печаль о чужом золоте!
— Не наше дело,— строго остановил жену Гаврила Семеныч.— Мало ли чужестранных народов у нас по золотым промыслам околачивается! Может, у него легкая рука на наше-то золото. Случается… Вон екатеринбургские купцы как поднимают Кочкарь: деньги прямо лопатой гребут. Из Невьянска тоже и протчие…
Утром на другой день Гаврила Семеныч поднялся рано, как всегда, наскоро напился чаю и ушел с гостем на базар. Последнее опять обеспокоило Маремьяну Власьевну.
А весеннее утро было отличное. Стояли последние числа апреля, и снег везде стаял. Начали распускаться вербы и березы. По низинам около воды высыпала первая зелень. Улицы в Миясском заводе в буквальном смысле тонули в грязи, и возы с кладью приходилось иногда добывать из нее бастрыгами и прочим дрекольем.
— Время-то какое… а? — повторял Катаев, любовно глядя на далекую линию гор.— Вода тронулась… Самое время теперь работать на промыслах. Огнем горит работа…
— Это уж что говорить,— соглашался Поршиез.— Вся сила в воде… Так, говоришь, обыскали башкиришки золото на Белой?
— Богатое золото, сказывают… В самой верхотине реки, где она выпадает под Чи-Ташем.
— Случалось, бывал. Это за Теребинском будет… Ох, и народец только там живет, первые воры на всю округу!
— Ну, и по другим местам тоже рта не разевай, Гаврила Семеныч! Известно, промыслы…
— Да, случается… Я еще на Кумышаке бывал, Егор Спиридоныч.
— Ну-у?..
Катаев даже остановился. Даже в летописях Южного Урала, где добыто много золота, прииск Кумышак являлся чем-то сказочным.
— Да, был… В горе башкиришки обыскали вот какую жилу! Прямо наверх вышла. Ну, только башкиришкам от нее ничего не досталось, потому как дача-то приграничена к Балбуку, значит, Базилевскому. Работы поставили кое-как,— смешно было смотреть… Кварц-то был облеплен золотом, точно пчелами. Его толкли прямо в чугунных ступах, и не золото толкли из кварца, а кварц из золота.
— Пудов с десять золота добыли, сказывают?
— Около того… А как поставили настоящие работы,— шахту ударили, бегуны устроили и прочее,— жила сразу изубожилась.
— Расщепилась?
— Да… Много тут денег даром было потом-то заколочено, да толку не вышло.
— Это уж всегда так бывает, ежели в жиле видимое золото. Выбрали гнездо — и прощай! В настоящей крепкой жиле крупинки не увидишь золота…
На базаре Катаев обошел все лавки, где можно было купить разную приисковую снасть: ломы, лопаты, кайлы, веревки и т. д. Он приценялся к товару, и видно было, что человек знает свое дело до точности. Поршнев указал ему, где можно заказать тачки, приисковые таратайки, вашгердты, насосы. В общем всего на прикидку выходило рублей на шестьсот с хвостиком, да еще надо было прикинуть провоз.
— Ну, провоз-то пустое,— заметил Катаев.— Все равно придется купить штук пять своих лошаденок, три — четыре телеги,— сами свезем.
Прикинув все в уме, Поршнев сообразил, что дело по расчету подходит к тысяче рубликов. ‘Ох, круглая денежка!..’ Про себя он даже пожалел Катаева. Как раз мужик в петлю головой залезет, а что будет — еще неизвестно. Но ему нравилась обстоятельность гостя и какое-то особенное, деловое спокойствие. Вот таким людям и золото в руки… В душе Гаврилы Семеныча заныло что-то забытое, старое, обидное. Он припомнил свои личные неудачи и последовательный ряд разорений. Конечно, глуп был, не понимал настоящего дела, да и добрые люди помогли.
Домой с базара они вернулись только к обеду. Гость остался еще на день, чтобы выехать завтра пораньше утром. За обедом опять шли разговоры о золоте и промысловом деле.
— Да будет вам! — ворчала Маремьяна Власьевна.— Слушать-то тошнехонько…
— А ты и не слушай! — резко оборвал ее Гаврила Семеныч, начинавший сердиться на жену.— Ведь никто не неволит. У нас свои разговоры, и не вашего бабьего ума это дело.
Маремьяна Власьевна обиделась и замолчала. Но Гаврила Семеныч разошелся и, стукнув кулаком по столу, проговорил:
— И те дураки, кто вашего брата, баб, слушает!.. Да… А я вот возьму да вместе с Егором Спиридонычем и махну на Белую. Ей-богу, уеду!.. Что я тут сижу дома, как чирей?! С постоялым-то и без меня управишься, а я, даст бог…
— Гаврила Семеныч, голубчик, не снимай головы! — завопила Маремьяна Власьевна, бросаясь в ноги мужу.— Прости глупую бабу на скором бабьем слове!..
— Ладно, отвяжись!.. Довольно уж мне тебя слушать-то. Досыта наслушался… Добрые люди дело делают, а я сижу да свою бабу слушаю! А вот поеду — и конец тому делу!
Из кухни, где обедали, дверь со стеклянным окошечком вела в лавку, чтобы на всякий случай видно было, что там делается. Когда в этом окошечке показалось испуганное лицо Души, Гаврила Семеныч окончательно рассвирепел и, оттолкнув валявшуюся у его ног жену, набросился на дочь:
— А тебе что нужно?!. А?!. Да я вас всех вот как распатроню!..
Одним словом, Гаврила Семеныч так разошелся, что гостю пришлось его успокаивать:
— Перестань грешить, Гаврила Семеныч! И разговор-то самый нестоящий… Ну, съездим, ну, посмотрим, а там, примерно, как есть ничего нет,— ну, с теми же глазами и домой возворотимся. Ты, Маремьяна Власьевна, даже совсем напрасно беспокоишься… Надо сказать так: сейчас все реки играют, а нам надо переезжать через реку Урал. Положим, она в верхотине даже очень невеличка, и курицы ее вброд перейдут, а по веснам она вот как играет, когда с гор полая, вешняя вода скатится. Не дай бог!.. А мостишко дрянной,— по нему, пожалуй, сейчас и не проедешь.
— Да я ничего, поезжайте с богом!..— со слезами в голосе говорила Маремьяна Власьевна.— Я ведь не перечу.
Несмотря на эти умиряющие слова, Гаврила Семеныч все-таки не мог успокоиться и тяжело дышал. Он не верил притворному согласию жены.
Как на грех, в самый критический момент в дверях показалась голова старика Огибенина. В обыкновенное время Гаврила Семеныч не обращал на него внимания и даже относился к нему, как к пустому и нестоящему человеку, а тут так и набросился, точно родной брат пришел.
— А старик… то есть в самый раз!.. Ах ты, мой милый!..
Обняв ничего не понимающего Огибенина, Гаврила Семеныч любовно проговорил:
— Вот человек… Господи, да ежели бы ему деньги!.. Так говорю, Савва Яковлич?
— Действительно, Гаврила Семеныч… весь изнищал…— бормотал Огибенин.— Можно сказать, превратился в образ червя, который одной землей питается…
— Вот, вот!.. Ничего, старик, в некоторое время ты нам пригодишься. Егор Спиридоныч, да это такой… такой человек, который, пряменько сказать, на два аршина под землей видит. Что поделаешь, беднота заела… Вот и пропадает, как червь… Мы и его с собой захватим, Егор Спиридоныч! У меня и тележка подходящая есть… Заложим парочку и махнем. Огибенин за кучера…
Огибенин охотно соглашался со всем и только опасливо поглядывал на Маремьяну Власьевну, которая сидела в стороне на лавке и не вступалась больше в разговор. Она рассчитывала умолить мужа ночью. Они по старинке спали на одной перине, и без свидетелей легче было говорить. Но Гаврила Семеныч увел гостя на чистую половину, велел поставить самовар, и Маремьяна Власьевна не могла его дождаться.
— Ох, беда бедовая!..— плакала старушка.— Головушка с плеч…
Утром поднялись чем свет. Гаврила Семеныч торопился, точно на пожар. Маремьяна Власьевна не утерпела и накинулась на него:
— Бога ты не боишься, Гаврила Семеныч!.. Кто мне пред образом клялся, что в последний раз на золоте разорился? А ты опять за то же… Всё разоришь и всех по миру пустишь!
Поршнев собирался молча, не обращая внимания на жену, что ее окончательно вывело из себя. Когда он стал запрягать в телегу гнедого киргиза, она схватилась за узду.
— Не дам Гнедка!.. Мой Гнедко!.. Какая теперь дорога-то, разбойники вы этакие?.. В один день по распутице изведете лошадь…
— А мы другую подпряжем, глупая! — спокойно ответил Поршнев.— Гнедко в корню, а в пристяжке пойдет Воронко… Огибенин, орудуй!
— Разбойники вы все, вот что! — кричала Маремьяна Власьевна на весь двор.— Погубители!..
Катаев попробовал было уговорить расходившуюся старуху, но только махнул рукой:
— Ты-то к чему прикачнулся, оборотень?! — вопила она на него.— Откуда тебя нелегкая принесла?.. Чтобы тебе ни дна, ни покрышки, окаянной душе!..
Досталось по пути и старику Огибенину, который спорить и возражать по бедности не мог, а только встряхивал головой. Он и не рад был, что попал в хорошую компанию, потому что постоянно случалось одолжаться у Маремьяны Власьевны, а теперь и на глаза к ней не показывайся! Баба характерная, живьем съест, ежели расстервенится.
Все вздохнули свободнее, когда выехали наконец из ворот поршневского дома. Маремьяна Власьевна бежала за телегой по улице и что-то кричала, грозила кулаком и вообще неистовствовала, как сумасшедшая. Гаврила Семеныч угрюмо молчал. Ему было немножко и совестно перед посторонними людьми и обидно за взбесившуюся жену. Что же, кажется, он хозяин в своем собственном дому, и никто ему не смеет указывать…
— Через недельку вернемся,— говорил Катаев.— Еще неизвестно, что там…
— Не таковское дело, чтобы его наверняка делать,— спокойно отвечал Поршнев.— Конечно, баба не понимает ничего… Ну, что я буду мерить овес да выдавать сено ямщикам,— и без меня обойдутся. Засиделся я дома-то, набаловал жену,— вот она и дичит, как оглашенная. Ничего, обойдется…
В сущности, действительно, Маремьяна Власьевна совершенно напрасно так беспокоилась. Между Катаевым и Поршневым даже не было никакого серьезного уговора по части золотого дела, и своим вмешательством она только подлила масла в огонь. Гаврила Семеныч просто хотел встряхнуться и подышать свежим промысловым воздухом. Сказалась вечная промысловая тоска о не дававшемся в руки счастье. А сейчас он сидел в телеге и думал запавшей в голову одной фразой: ‘А что, я не хозяин в своем дому? Слава богу, не дом меня нажил, а я его’.
Весенняя дорога была тяжелая, и на третьей версте сильный коренник уже ‘задымился’ от пота.
— Ничего, подберется,— говорил Огибенин, отвечая на тайную хозяйскую мысль Гаврилы Семеныча.— Застоялись у тебя лошади…
Дорога шла на юго-запад, пересекая волнистую равнину, в глубине которой красиво громоздились горы. Картину портило полное отсутствие леса. А когда-то здесь был настоящий вековой башкирский ‘урман’, то есть непроходимый лес. Но в ‘некоторое время’ он был безжалостно истреблен на потребности открытых еще в ‘казенное время’ золотых промыслов, знаменитых по своим богатствам даже в летописях Урала. Остатки вековых башкирских боров были окончательно истреблены самым безжалостным образом частными золотопромышленниками.
В первый день едва сделали верст шестьдесят и заночевали в открытом поле. Поршнев опять не хотел, чтобы знали о его поездке, и даже отворачивался, когда по дороге кто-нибудь встречался. Узнают и будут, болтать, что Поршнев опять поехал золото искать. Примета самая нехорошая. Когда уже были на стану и сидели около огонька, подъехал кто-то верхом. Начинало темниться, и Поршнев не сразу узнал вершника.
— Мир на стану, Гаврила Семеныч!..
— Мир дорогой!..
— Куды наклался, на ночь глядя?
— А так… дельце наклевалось… Да это никак ты, Артамон Максимыч?
— Около того… Аль не узнал?
Это был знаменитый гуртовщик Гусев, поставлявший на промыслы киргизских баранов и быков. Он грузно спешился, со всеми поздоровался и особенно пристально посмотрел на Катаева.
— Из подрядчиков будете? — спросил он.
— Да, около этого…
— Коней у нас угнали, вот какой подряд выходит,— солгал Поршнев.— Едем в Теребинск выкупать.
— Дело известное… Теребинцы — первые конокрады, почище башкирцев будут.
Поршнев чувствовал, что Гусев не верит его выдумке, и был рад, когда он уехал.
— Отчаянная башка! — ворчал он, когда затих лошадиный топот.— Ведь все знают, что он с деньгами ездит… Ночное время, а в поле один Никола бог.
Огибенин задал лошадям сена и, свернувшись клубочком у огонька, сейчас же заснул. Катаев достал из внутреннего кармана завернутый в платок кусок змеевика со вкрапленным в него золотом, которое можно было рассмотреть простым глазом. Поршнев долго рассматривал этот мудреный камень ‘со знаками’ и только покачивал головой.
— Не случалось такой оказии видеть, Егор Спиридоныч… Настоящее жильное золото обязательно в кварце.
— А кто ему указал непременно в кварце быть? Это змеевик-камень. Я показывал его знакомому штейгеру,— он одобрил и даже весьма. ‘Хоть бы,— говорит,— пес, да яйца нес’. У меня заявка сделана уж года с два, да все как-то руки не доходили. А вот нынче собрался и своего паренька туда послал еще перед пасхой, чтобы орудовал.
— Вязковат камень-то, Егор Спиридоныч! Трудно его будет из породы добывать, да и золото из него тоже не скоро выковыряешь.
— Ничего, добудем! Жила идет вершков в десять ширины…
Определенных переговоров и условий раньше не было сделано, и будущие компаньоны уговорились тут же, около огонька.
— Да и какой разговор, Гаврила Семеныч? Моя половина, твоя половина — вот и все слова. А там уж что господь пошлет…
Поршнев долго не мог заснуть. Его охватывала все сильнее и сильнее золотая лихорадка, и он для собственного оправдания перебирал в уме десятки имен тех счастливцев, которые разбогатели на золоте. Ничего не было, одолжали по десяти рублей, а сейчас и рукой не достанешь. В то же время ему представлялась плакавшая жена, и Гаврила Семеныч только подавленно вздыхал. Ну что же, действительно, тогда и клятву давал перед образом и всякие неподобные слова говорил,— было дело, только все это делал в отсутствии ума. И жену Маремьяну Власьевну пожалел Гаврила Семеныч. Что же, век вековали, баба настоящая, сурьезная, все равно, как медведица в дому. Все ухранит, сбережет, усмотрит,— ни синь-пороха не пропадет.
Бывают ночные мысли и бывают дневные. Утром Гаврила Семеныч проснулся бодрым и веселым. Его охватило то особенное настроение, которое дает только бойкая промысловая жизнь. Да и кругом уже все было очень хорошо. Вчера ехали целый день по казенным золотым промыслам, где работы велись точно на парад. Зимой снимали верховики, а с весны начинали работать россыпи. Конечно, матушка-казна ухватила самые лучшие куски, но и партикулярные люди не дремали. Поршнев опытным промысловым взглядом взвесил каждую работу и только любовался. Везде золото, и дорога шла по золоту. Сколько лет работают добрые люди, а золота не убавилось. Да еще мало ли золота лежит в земле ‘на счастливого’? Только надо уметь его взять…
За казенными промыслами начиналась площадь частных. Тут орудовали неизвестные питерские люди, которые сами никогда и в глаза не видали свомх приисков, а за них орудовали поверенные, управляющие и разная приисковая челядь.
— По золоту едем, Егор Спиридоныч! — повторял Поршнев.— Инженеры-то в белых перчатках только жалованье умеют получать.
На пути попадались глухие башкирские деревушки, ютившиеся по берегам горных озер и впадавших в них речонок. Все это была вымирающая, отчаянная голытьба, кое-как питавшаяся около золотых промыслов.
— Фунта земли не пашут,— негодовал Катаев, на глаз оценивая башкирскую бедноту.— Ни с чем несообразный народ… Сдадут свою землю в аренду за расколотый грош под промысла, да сами же и нанимаются в работники.
— У него душа короткая, у башкирца,— объяснял Поршнев.— Где же ему пашню поднимать? Он поработал день — два, много — неделю, и, например, сейчас расчет подавай!
— Мне нужно заехать в Поляковку,— заявил утром Егор Спиридоныч, когда Огибенин распряг лошадей.
Это было в сторону от дороги в Теребинск. Получался крюк верст в десять. Да и разговора об этом раньше не было. Поршнев ничего не сказал, хотя ему именно в Поляковку и не хотелось ехать, потому что там у него было много знакомых.
— А мы вот как сделаем,— решил Катаев,— ты поедешь, Гаврила Семеныч, прямо в Теребинск, а пока вы там будете кормить лошадей, я вас догоню. Дельце есть маленькое в Поляковке,— нужно повидать одного человека… Вы меня довезете до Балбука, а там я пешочком доберусь.
Балбук являлся центром громадного района, где сильной рукой работала компания Базилевского. Промысла занимали арендованную у башкир землю в несколько сот тысяч десятин. Дело было старинное, испытанное и давало верный доход. Поршнев бывал на этих промыслах по разным делам сотни раз и знал все, как у себя в кармане.
Высадив Катаева под Балбуком, Огибенин обернулся к Поршневу и сказал:
— Финтюрит он…
— Не наше дело, Савва…
Огибенин только тряхнул головой. Он почему-то вдруг невзлюбил Катаева и про себя назвал его ‘темной копейкой’.
До Теребинска было далеко. Дорога шла горами. Пришлось на половине покормить лошадей, умаявшихся по весенней распутице.
— Эх, пересобачим коней,— жалел Огибенин тяжело храпевших лошадей.— По этакой-то дороге только пьяному черту на свадьбу ездить… Тоже понесла нелегкая!
В Теребинск приехали только под вечер. Это селение красиво залегло на самом горном перевале. Когда-то давно здесь был казенный медный рудник, и сейчас можно было еще видеть запущенную, обвалившуюся шахту. Теребинцы не пользовались особенно хорошей репутацией, а славились как завзятые конокрады, переправлявшие лошадей с одного склона Урала на другой. Поршневу не раз случалось бывать здесь по делам. Он остановился у одного знакомого, который сразу догадался, в чем дело.
— Катаевский змеевик приехал глодать, Гаврила Семеныч?.. Его надобно зубами грызть… Никакая снасть не берет.
— Так, вообще… Полюбопытствовать охота,— условно признавался Поршнев.— Где уж нам золото добывать… Просто-то ходим, ногой за ногу запинаемся…
Катаев приехал верхом, когда уже на столе весело кипел самовар. Он был весел и все время шутил.
— Люблю теребинцев,— говорил он, подмигивая.— У них какая вера: сам сыт — конь голоден, конь сыт — сам голоден… хе-хе!.. Почище башкирцев выходит…
Поршнев не любил шутовства вообще и молчал.
Они переночевали в Теребинске, а ранним утром на другой день отправились на ‘змеевую жилу’, как Поршнев назвал про себя новый прииск.
Перед отъездом Огибенин устроил настоящий скандал. Когда Поршнев велел ему запрягать лошадей, он отказался наотрез.
— И запрягать не буду и коней не дам,— заявил он самым решительным образом.— Вот тебе и весь сказ…
— Да ты сбесился, старый черт?! — обругал его Поршнев.
— Сказано: не дам. Это ты сбесился, а не я…
— Да ведь кони-то мои?
— Кони твои, а отвечать-то за них Маремьяне Власьевне должон я…
Сначала Поршнев вспылил, а потом одумался. Пришлось взять теребинских лошадей.
— Вы поезжайте, а я по колее за вами и пешком дойду,— говорил Огибенин.— Не угоните от меня далеко…
Действительно, угнать было трудно, потому что приходилось ехать ‘в цело’, то есть без всякой дороги.
— Ничего, пусть пройдется,— шутил Катаев.— Для аппетиту это весьма пользительно…
От Теребинска ехали битых два часа. Здесь горы точно перепутались между собой, и приходилось делать объезды.
— Зимой-то совсем близко,— утешал Катаев.— А теперь вон как и настоящую-то дорогу развело…
Новый прииск Катаев назвал ‘Змеевиком’. Он залег в горном ущелье, на берегу безымянной горной речонки. Издали можно было рассмотреть несколько новых построек — небольшая казарма для рабочих, контора, амбар для разной приисковой рухляди, конюшня с навесом и т. д. Золотоносная жила ‘выпала’ прямо в скале, выступавшей к речке каменной грудью. Место было красивое вообще.
— Ну, вот мы и дома,— весело говорил Катаев, когда лошади остановились у самой конторы.— Эй, человеки, кто есть жив?
В окне конторы показалось очень миловидное девичье личико, улыбнулось и скрылось.
— Вон какая у меня птаха приспособлена,— шутил Катаев.— Татьяной звать…
— А для чего она на прииске живет? — спросил Поршнев, нахмурившись.
— А шти кто нам будет варить? Я люблю, чтобы все было в аккурате…
— Молода, штобы в лесу-то одной жить…
— Не одна живет, а с добрыми людьми. На что нам старух-то?..
Из-под навеса показался белобрысый парень, прихрамывавший на левую ногу. Он даже не поклонился хозяину, а только что-то буркнул себе под нос.
— Ну, Миша, принимай гостей!.. Как у вас дела?
— Два хомута третьева дни украли…
— А рабочие где?
— Ушли ночью. Они хомуты-то сблаговестили…
Катаев начал ругаться, а Миша угрюмо смотрел куда-то в сторону, не выражая никакого желания оправдываться.
Контора была выстроена на живую нитку, как все приисковые постройки, и делилась на две половины, в большей была контора, а в меньшей — кухня. Пока Татьяна ставила самовар, Катаев повел показывать жилу. Она проходила неправильной полосой прямо в камне. Правильной работы еще не было, а только делались пробы в том месте, где прослоек змеевика вспучило и образовался довольно большой желвак.
— Это и есть твоя жила? — спросил Поршнев, тыкая палкой в змеевик.
— Она самая, Гаврила Семеныч… Змеевик — камень мягкий, хоть зубами его грызи!
— Да, тут, действительно, надо зубами выгрызать твое золото,— решил Огибенин тоном специалиста.— Самый вредный камень… Кварц трещину дает, если его порохом или динамитом рвать, а тут будет только воронки вырывать. Я видел такую-то одну жилу…
Жила не понравилась и Поршневу, но он промолчал. В конторе их уже ждал кипевший самовар. Татьяна не показывалась, и Катаев насильно вывел ее за руку.
— Ну, иди, иди, пирожница!..— уговаривал ее Катаев.— Покажись добрым людям.
— Отстань, смола! — довольно сурово ответила девушка, стараясь освободиться.— Ты вот постыдись лучше добрых-то людей…
Поришев заметил, что ‘пирожница’ одета слишком форсисто для приисковой стряпки и отвечает хозяину неподобно. Одним словом, нехорошо.
После чаю, захватив разную снасть, отправились делать пробу. Нужно было произвести взрыв. Огибенин и Миша принялись за работу, то есть при помощи железного лома и молота сделали глубокое отверстие в змеевике. Катаев сам заложил в него пороховой патрон, провел пороховую нитку и заклинил наглухо отверстие. Когда произведен был взрыв, слова Огибенина оправдались: вместо трещин и кусков жилы получилась одна воронка.
Работа шла до самого вечера, а толку никакого не получилось. Наработался досыта и Гаврила Семеныч, благо в охотку было и поработать. Улучив минуту, он спросил Мишу, что это за птаха Татьяна,
— Танька-то? — равнодушно ответил Миша.— А так, просто дура…
На другой день работа началась с раннего утра. Бились изо всей мочи. ‘Знаки’ золота были налицо, а жила не поддавалась, точно ее заворожила нечистая сила. У Поршнева все время не выходила из головы ‘птаха’. Красивая девка, нечего сказать, а только неподобное это дело, чтобы баловство разводить. Встретив ее на крыльце, Поршнев не утерпел и сказал:
— Нечего тебе делать здесь, милая… Шла бы ты лучше подобру-поздорову домой…
— А ты зачем сюда приехал? — огрызнулась птаха, не моргнув глазом.— Ступай уж ты лучше домой-то: тебя жена вот как ждет…
— Зачем со стариком вяжешься?
— А тебе какое дело пригорело? Очень он мне нужен, старый пес… Да я на него и глядеть-то не хочу, на гнилое дерево.
— Ну и девка!.. Не сносить тебе своей головы, Танька!
— Такая уж уродилась…
После отъезда мужа Маремьяна Власьевна несколько дней ходила, как помешанная. Она потихоньку от дочери плакала и по десяти раз выскакивала за ворота, когда слышала, что кто-нибудь едет. Ей все казалось, что это Гаврила Семеныч, и даже узнавала побежку своих лошадей. Но Гаврила Семеныч и не думал возвращаться домой. Дочь Душа тоже не раз всплакнула глядя на убивавшуюся мать. Она улучила вечером минутку и сбегала к дяде по матери.
— Ох, не ладно у нас в дому! — жаловалась она.— Мамынька слезьми изошла…
Дядя, родной брат Маремьяны Власьевны, отнесся к этому случаю довольно равнодушно и ответил:
— Что же, не вы первые, не вы последние через это самое золото слезы льете… Гаврила Семеныч — человек сосредоточенный и лучше вас знает, что делает.
Дядя сам ‘ходил в штейгерах’ на промыслах и сочувствовал зятю.
Маремьяна Власьевна вызнала на базаре про Катаева все, что могли ей сообщить другие. И какой он товар накупил, и когда товар был отправлен, и откуда он взялся в Миясе, и где раньше жил. Относительно последнего показания расходились, но все в голос хвалили его, как человека обстоятельного.
На базаре уже знали, куда уехал Поршнев, и лавочники подшучивали над Маремьяной Власьевной:
— Ужо скоро купчихой первой гильдии будешь, когда твой Гаврила Семеныч накопает золота…
— Настоящая купчиха и то,— соглашалась с горькой улыбкой Маремьяна Власьевна.— В самый раз калачами у вас на базаре торговать…
Мужчины вообще были на стороне Гаврилы Семеныча, а знакомые торговки от души жалели Маремьяну Власьевну.
— Рука у него тяжелая на золото, у твово мужа,— судачили бабы.— Уж сколько разов зорились-то на этом золоте…
— Ох, и не говорите, милые!.. Другим и счастье господь посылает, а нам один разор.
— Денег-то много он с собой взял?
— Ничего, ничего не знаю… Деньги все у него. Больших-то денег и нет, а так, про черный день…
Маремьяна Власьевна не договаривала. Она отлично знала, что у мужа на руках было близко ‘тысячи’ и что он все их увез с собой. ‘Еще убьют где-нибудь,— думала она.— Деньги не малые, вызнают и убьют’… На промыслах убийства из-за денег были не редкостью, потому что промысловый народ отчаянный, с бору да с сосенки. Заводские свои хороши, а промысловые еще почище…
Прошли мучительных две недели. Раз поздно вечером Маремьяна Власьевна хотела уже ложиться спать, как кто-то постучался в ворота. Это был старик Огибенин, приехавший верхом. Маремьяна Власьевна обрадовалась ему, как родному, и даже расплакалась.
— Голубчик ты мой, Савва Яковлич, а я уже не думала и в живых вас видеть,— причитала она, не зная, куда усадить дорогого гостя.— Ни слуху, ни духу о вас…
— А что нам сделается? Слава богу, живы и здоровы… Вот меня за порохом послали да хомуты новые выправить. А твоих лошадей я вот как берегу, как свой глаз… Не сумлевайся!
Чтобы выпытать от старика всю подноготную, Маремьяна Власьевна послала за водкой, велела разогреть старые щи, сделать яичницу,— одним словом, пущены были в ход самые решительные меры.
— Сам скоро собирается приехать, так лучше моего расскажет,— пробовал уклониться старик от прямых ответов.— Соскучился, говорит…
Водка, конечно, сделала свое дело и развязала старику язык.
— Хорошего мало, Маремьяна Власьевна… Крепко мне наказывал Гаврила-то Семеныч ничего тебе не говорить, потому как самое у нас пропащее дело. Только понапрасну деньги травим… Оно, золото-то, на глазах, а в руки не дается. Сперва-то Гаврила Семеныч даже совсем было от него отшатился, хотел все бросить и ехать домой, ну, а потом точно приклеился к этой самой жиле. Наняли человек с десять рабочих и долбят жилу с утра до ночи, как дятлы. Оно уж очень любопытно: тут вот оно, золото, на глазах, а в руки не дается. Одного пороху сколько извели… Гаврила Семеныч все своими руками вот как старается. Да…
Захмелев и желая угодить Маремьяне Власьевне окончательно, Огибенин рассказал и про Таньку-пирожницу.
— Ну, мой Гаврила Семеныч на озорство не пойдет,— с уверенностью проговорила Маремьяна Власьевна.— А вот Катаеву-то и постыдиться можно… Седой волос его прошиб, а он пустяками занимается…
— А хороша девушка из себя, можно сказать, что всем взяла,— не унимался Огибенин.— И ростом, и лицом, и карахтером… А я только к тому о ней завел речь, что она ведьма… Это она заворожила жилу, не иначе дело… Осиновым колом ее, ведьму!..
— Ну, миленький, тебе пора и соснуть. Ступай-ка домюй! Тоже, чай, жена-то вот как ждет. Завтра договорим…
Появление Огибенина немного успокоило Маремьяну Власьевну. У ней явилась надежда, что муж подурит-подурит и бросит.
— Скажи Гавриле Семенычу поклончик,— наказывала она, когда Огибенин уезжал на другой день.— Да еще скажи, что, мол, жена баньку истопит, как он приедет домой. Любит он у меня в баньке попариться… Пусть приисковую-то глину отмоет.
Поршнев приехал домой совершенно неожиданно, гораздо раньше, чем его ожидала Маремьяна Власьевна. Он приехал вечером, когда уже стемнело, на паре своих лошадей.
— Ну, как вы тут без меня живете? — ласково спросил он жену.
— Ничего, слава богу, Гаврила Семеныч! — с бабьей покорностью ответила Маремьяна Власьевна.— Раз с шесть обозы наезжали, так разные мужички останавливаются… Сено сейчас дорого и овес тоже.
Она представила мужу полный отчет за все время, и он остался доволен.
— Золото ты у меня, а не баба! — псхвалил Поршнев жену и по пути приласкал Душу, которую всегда любил.— Руководствуйте дома, а я…