В. М. Дорошевичъ
В. М. Дорошевичъ
Въ послдній часъ
Въ послдній часъ
В последний час, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 123
Луна дрожащимъ свтомъ серебрила каналъ. На темномъ бархатномъ неб брильянтами сверкали звзды. Откуда-то неслась пснь гондольера. Ей аккомпанировали мелкія волны, плескавшіяся о мраморныя ступени дворцовъ.
Никогда Венеція не была такъ прекрасна, какъ въ эту минуту.
Гд-то плъ гондольеръ, пли волны, плъ голубой лунный свтъ, обливая блыя стны молчаливыхъ, суровыхъ палаццо.
Пло все, — воздухъ, и море, и свтъ. Эта чудная пснь звучала сильне, сильне, сильне… и онъ очнулся.
Пахло и больницей и казармой. На стн за проволочною сткой коптился ночникъ. Въ окна глядлъ кусочекъ благо, безцвтнаго лтняго ночного неба, изрзанный переплетомъ желзной тюремной ршетки.
На другой койк, стоявшей въ палат, метался въ бреду какой-то человкъ.
Онъ то старался подняться, то снова падалъ на подушки и бормоталъ, безсильно махая руками:
— Вонъ… вонъ изба… Видишь, безъ крыши… Пріли солому-то… Рубили и ли… Жрать… жрать было нечего… Жрать… Вонъ она… вонъ изба-то…
Лавину становилось страшно.
Гд онъ, что съ нимъ было и какъ онъ попалъ сюда?
Мысли плохо вязались въ голов, какой-то шумъ мшалъ думать, но онъ старался припомнить.
Его повели къ слдователю для допроса. Весь этотъ день ему чувствовалось какъ-то не по себ. Какая-то слабость, какой-то шумъ въ голов, какія-то несвязныя мысли. Онъ сидлъ въ коридор на скамейк, и вдругъ ему начало казаться, что двое солдатъ, стоявшихъ по бокамъ съ ружьями, стали расти, расти, превратились въ какихъ-то великановъ, заслонившихъ собою все. Такъ что, когда чей-то голосъ выкрикнулъ: ‘Арестованный Лавинъ, къ слдователю’ — онъ, поднявшись, даже съ удивленіемъ увидлъ, вмсто великановъ, двухъ маленькихъ гарнизонныхъ солдатъ-замухрыгъ.
Онъ постарался подбодриться и войти къ слдователю съ обычнымъ смлымъ, гордымъ, спокойнымъ видомъ.
Много онъ ихъ видлъ на своемъ вку!
Онъ твердо подошелъ къ столу со своею обычною осанкой, но тутъ почувствовалъ, что ноги у него подкашиваются, и безсильно опустился на стулъ въ ту самую минуту, когда слдователь только еще говорилъ:
— Садитесь!
Въ голов шумло все сильне и сильне, и невыносимо тянулись эти минуты, пока слдователь съ утрированно-дловымъ видомъ рылся въ какихъ-то бумагахъ.
— Вы, г. Лавинъ, обвиняетесь въ побг на пути слдованія въ ссылку и проживательств по чужому виду, — наконецъ проговорилъ слдователь, все еще перелистывая какія-то бумаги и не глядя на него. — Что вамъ будетъ угодно сказать по этому длу?
Онъ хотлъ было отвтить по обыкновенію какою-нибудь бравадой, но почувствовалъ, что голова становится тяжела какъ свинецъ, схватился за столъ и прислонился къ нему грудью… Голова безсильно опустилась, онъ чувствовалъ, что еще минута, и онъ упадетъ.
— Что съ вами?.. Вы больны? — спросилъ слдователь, взглянувъ на него и вскакивая съ мста.
Онъ едва могъ прошептать:
— Да… мн скверно…
Онъ слышалъ, какъ слдователь кому-то кричалъ: ‘Скоре доктора!’ какъ кто-то бгалъ, суетился, какъ отворялась и затворялась дверь, какъ, наконецъ, вбжалъ какой-то господинъ, какъ онъ шопотомъ спросилъ у слдователя: ‘Лавинъ? Тотъ самый?’ помнитъ, что этотъ господинъ щупалъ у него пульсъ, веллъ показать языкъ, просилъ зачмъ-то привстать, снять сюртукъ. Онъ повиновался молча, машинально. Онъ слышалъ затмъ, какъ докторъ сказалъ слдователю: ‘Тифозная горячка’, — и вдругъ ему показалось, что докторъ превращается въ кондуктора желзной дороги.
Да, да! Онъ запомнилъ это лицо кондуктора одной изъ швейцарскихъ дорогъ. Онъ вздрогнулъ и сталъ всматриваться пристальне.
Да, да! Это вагонъ, кругомъ пассажиры. Въ ушахъ ясно слышенъ адскій грохотъ быстро летящаго позда. Только почему это въ вагонъ все входятъ и выходятъ?
Ага! Въ отворенную дверь онъ увидлъ двоихъ солдатъ съ ружьями. За нимъ погоня. Онъ попался. Его сейчасъ арестуютъ. Надо выпрыгнуть въ окно.
Онъ отлично помнитъ, какъ вскочилъ съ мста и съ крикомъ кинулся къ окну. Но его кто-то схватилъ… Дальше все какъ въ туман. Онъ помнитъ только, что отбивался, что ударилъ кого-то головой въ животъ, — страшный матросскій ударъ, который онъ видлъ когда-то въ Александріи и который почему-то ему вспомнился въ эту минуту, — что кто-то закричалъ страшнымъ голосомъ, что какіе-то люди кинулись на него и начали его валить. Дальше онъ не помнилъ ничего.
— Вонъ… вонъ изба, которая безъ крыши… Безъ крыши которая, — хриплъ на сосдней койк больной, метаясь по постели и размахивая руками.
Лавину становилось все страшне и страшне.
Что-то срое, безцвтное, блесоватое ползло, проползало сквозь ршетку окна, тянулось къ нему и къ его сосду… Неужели это была смерть?
Лавинъ не былъ трусомъ. Въ своихъ авантюрахъ, изумлявшихъ цлую Европу, онъ не разъ видалъ смерть лицомъ къ лицу. И не боялся. Она огромнымъ чернымъ призракомъ вставала въ минуту опасности, и этотъ призракъ его не пугалъ.
Вотъ хоть бы этотъ побгъ въ Швейцаріи. Поздъ съ головоломною быстротой летлъ сквозь туннели, по гигантскимъ мостамъ, переброшеннымъ черезъ страшныя пропасти, то мчался по самому краю бездоннаго обрыва, то словно слеталъ на самое дно цвтущихъ долинъ. Горы то громоздились надъ нимъ, то толпились подъ нимъ.
Лавинъ зналъ, что въ сосднемъ вагон сидятъ переодтые полицейскіе, чтобъ арестовать его на слдующей станціи. И въ немъ проснулась страстная, неудержимая жажда свободы. Былъ только одинъ способъ къ спасенію: пользуясь темнотою ночи, спрыгнуть на всемъ ходу съ позда. Сумасшедшій скачокъ на тотъ свтъ. Но онъ не колебался. Покуривая сигару, онъ вышелъ на площадку вагона.
Поздъ летлъ съ быстротой 80 верстъ въ часъ. Огненными полосками мелькали мимо сигнальные фонари. Страшный шумъ, словно все рушилось кругомъ, оглушалъ Лавина, когда поздъ мчался черезъ туннель… Второй туннель, третій… Поздъ спустился въ долину… Черезъ четверть часа станція… Передъ глазами ровная лужайка… Въ темнот ночи словно мелькнулъ какой-то огромный черный силуэтъ, и Лавинъ кинулся къ нему навстрчу, изо всей силы оттолкнувшись ногами отъ подножки и длая скачокъ впередъ. Онъ очнулся, когда уже отъ позда остался только маленькій красный огонекъ, быстро исчезавшій вдали. Кругомъ было темно, тихо и спокойно. Въ этой темнот, этой тишин, этомъ тепл и поко чернаго огромнаго призрака больше уже не было. Онъ былъ страшенъ, но съ нимъ хотлось вступить въ бой, въ единоборство, побдить или погибнуть. Въ немъ не было ничего мерзкаго, отвратительнаго, какъ въ этомъ сромъ, блесоватомъ, безформенномъ призрак, который вползалъ теперь сквозь ршетку окна. Лежать тутъ и широко раскрытыми отъ ужаса глазами смотрть, какъ онъ ползетъ, подбирается все ближе и ближе… Не быть въ силахъ бороться, защищаться, длать движеніе, лежать и ждать, когда онъ подберется, подползетъ, всего покроетъ своимъ сырымъ холоднымъ, противнымъ, сроватымъ, безформеннымъ тломъ и медленно, медленно задушитъ…
Какое-то щемящее чувство тоски и отвращенія ныло въ груди. Онъ знаетъ это щемящее чувство. Онъ видлъ смерть, медленно, тихо, но неизбжно подкрадывавшуюся къ нему. И тогда онъ не могъ сдлать движенія, жеста, чтобъ оттолкнуться. И тогда щемило у него въ груди, но все-таки не такъ, все-таки это было не то.
Онъ долженъ былъ драться на дуэли утромъ, а вечеромъ къ нему явилась любовница его противника умолять, чтобъ онъ не убивалъ того, кто былъ ей дороже всего въ жизни, составлялъ собою все, что было хорошаго, дорогого, свтлаго въ мір. Передъ нимъ, бреттеромъ, уже нсколько человкъ отправившимъ на тотъ свтъ, передъ стрлкомъ, попадавшимъ съ двадцати шаговъ въ бубноваго туза, эта женщина упала на колни, умоляя пощадить любимаго человка. Она была такъ хороша въ эти минуты, когда, рыдая, билась словно въ предсмертной тоск у его ногъ, что у него явилось безумное желаніе обладать этою женщиной. Пусть будетъ такъ. Онъ продастъ свой выстрлъ, — и онъ сказалъ ей цну…
Этотъ полубезумный взглядъ. Эта минута колебанія. И это твердо и ршительно сказанное:
— Хорошо.
На утро они стрлялись. По жребію ему достался первый выстрлъ. Онъ съ улыбкой выстрлилъ куда-то въ воздухъ. Наступила очередь противника. Онъ медленно подходилъ къ барьеру.
‘Негодяй… онъ цлитъ въ животъ! — думалъ Лавинъ, какъ загипнотизированный, не имя силъ отвести взглядъ отъ маленькаго, черненькаго кружка’.
Секунды казались часами, тянулись безъ конца. Какое-то щемящее чувство тоски сжимало сердце. Смерть подходила медленно, но неизбжно.
И вдругъ въ эту минуту вспомнилась женщина, которую онъ купилъ этою цной. Былъ моментъ, когда она подъ его ласками, кажется, забыла, что передъ нею врагъ… И онъ улыбнулся, вспомнивъ объ этомъ момент.
Быть-можетъ, эта улыбка заставила дрогнуть руку противника. Онъ почувствовалъ только какой-то страшный шумъ и сильный ударъ по плечу. Рана оказалась пустяшной и не задла даже кости. Страшный призракъ, медленно приближавшійся, вдругъ быстро пролетлъ мимо, едва дотронувшись до него крыломъ.
Это были страшныя минуты, когда вся жизнь, весь міръ — все сосредоточилось только въ маленькомъ черномъ кружк, пристально смотрвшемъ на него.
Но этотъ призракъ не былъ тою срою, холодною, скользкою жабой, которая проползала теперь своимъ мягкимъ, студенистымъ тломъ сквозь ршетку.
И лишь только это сравненіе сквозь страшный шумъ мелькнуло у него въ голов, онъ вздрогнулъ и заметался, ея холодныя мягкія лапы хватали его уже за ноги, тянули къ себ. У него холодли ноги, и онъ чувствовалъ, какъ холодетъ сердце.
Человкъ на сосдней койк заметался сильне. Очевидно, онъ тоже чувствовалъ близость ‘ея’, старался вырваться, выкарабкаться изъ ея лапъ и хриплъ, отмахиваясь руками:
— Испить… испить…
— Помогите! — хотлось крикнуть Лавину, но изъ горла вылетало только какое-то беззвучное дыханіе. А холодныя, сырыя, какъ туманъ, скользкія лапы ползли и ползли по его тлу, подбирались къ горлу.
Его охватилъ безумный ужасъ. Откуда-то явились силы, Лавинъ вскочилъ и кинулся къ постели сосда. Хоть на минуту ускользнуть изъ-подъ ея лапъ, и пусть она душитъ ихъ вмст.
Но ‘она’ схватила его за ноги, спутала ихъ одяломъ, и онъ упалъ на колни около самой койки сосда, судорожно обхвативъ руками его горячее тло.
Вдвоемъ было не такъ страшно.
Все-таки подъ руками было что-то горячее, живое, и онъ чувствовалъ, какъ теплота этого тла переливается въ его остывающую кровь.
Сосдъ заметался еще сильне, словно стараясь выкарабкаться изъ его судорожныхъ объятій, наконецъ, приподнялся на локт и съ ужасомъ уставился на него широко раскрытыми, красными, воспаленными глазами.
Лавинъ почувствовалъ ужасъ передъ этимъ краснымъ, налитымъ кровью лицомъ, съ рыжею, перепутанною бородой, съ прядями волосъ, прилипшими къ потному лбу. А онъ шепталъ, не сводя съ него полнаго ужаса взгляда, своими пересохшими губами:
— Испить… Испить… Умираю…
Ужасъ охватывалъ Лавина все сильне и сильне. Сейчасъ, сейчасъ ‘она’ задушитъ этого и примется за него. Отдалить, отдалить эту минуту!
А умирающій снова безсильно упалъ на подушку и хриплъ, теребя Лавина судорожно сжатою рукой за воротъ рубашки.
— Испить… Испить… Умираю…
Лавинъ безпомощнымъ взоромъ оглянулся кругомъ.
Тамъ на стол должна быть вода. Онъ собралъ вс силы, оттолкнулъ руку, схватившуюся за его рубашку, руку умирающаго, и, цпляясь за кровать, сталъ подниматься. Умирающій снова приподнялся и старался схватить его рукою, хрипя:
— Испить… испить…
Эта судорожно протянутая рука возбуждала въ немъ ужасъ, онъ отшатнулся и, поднявшись на ноги, сдлалъ нсколько шаговъ, но тутъ же упалъ.
Срая жаба расползалась по комнат. Она душила больного, и Лавинъ слышалъ, какъ онъ хриплъ и метался. Сейчасъ, сейчасъ покончитъ съ однимъ и примется за другого.
Лавинъ въ смертельномъ страх поползъ за водою. Вотъ столъ… Вотъ подъ руку попадается какая-то склянка… Можетъ-быть, это не вода… Можетъ-быть, это лкарство… Нтъ, кажется, это графинъ…
Онъ застучалъ о другія склянки…
Умирающій приподнялся на койк, онъ съ особенною силой хриплъ теперь:
— Испить…
И Лавину казалось, что цлая безконечность отдляетъ его отъ сосда, что онъ никогда не доползетъ до него, чтобъ дать воды, что жаба задушитъ ихъ въ разныхъ углахъ комнаты, и онъ съ отчаяніемъ началъ на колняхъ карабкаться по полу, не выпуская графина изъ рукъ.
Вотъ онъ ближе… ближе… Вотъ койка… Онъ чувствуетъ этотъ жаръ, который такъ и пышетъ отъ больного… Онъ поднесъ къ его запекшимся губамъ графинъ и съ отчаяніемъ зашепталъ:
— Да пей же… пей… пей…
Умирающій сдлалъ два глотка и, захлебнувшись, упалъ на подушки.
Теперь, выпивъ воды, онъ сталъ спокойне и пересталъ метаться.
Силы окончательно оставили Лавина, онъ упалъ на полъ тутъ же, рядомъ съ койкой, Около валялся графинъ. Рука Лавина нащупывала лужицу пролившейся воды, и у него тоже просыпалась жажда. Ощущеніе холода и сырости смнилось ощущеніемъ какого-то палящаго зноя. Онъ кое-какъ дотянулся и приникъ губами къ лужиц воды. Нсколько капель какъ будто успокоили и его.
Онъ чувствовалъ только страшную слабость.
‘Неужели это смерть?’ теперь ужъ съ какимъ-то спокойствіемъ подумалъ онъ.
Передъ нимъ почему-то пронеслось нсколько знакомыхъ лицъ, картинъ, событій… Вдругъ вспомнился почему-то Донъ-Карлосъ, этотъ неудачный претендентъ, похоронившій себя въ Венеціи, въ своемъ родовомъ палаццо, въ обществ художниковъ, артистовъ и куртизанокъ. Онъ разсказываетъ смлые, грандіозные замыслы о захват престола одного изъ Балканскихъ государствъ. Потухшіе глаза стараго политическаго авантюриста загораются прежнимъ огонькомъ. Въ Донъ-Карлос, отжившемъ, позабывшемъ свои мечты, просыпается прежній смлый, честолюбивый претендентъ. Эта смлая, безумная авантюра дйствуетъ на него, какъ призывный звукъ трубы на старую кавалерійскую лошадь, онъ готовъ всми силами содйствовать осуществленію идеи, такой же грандіозной, какими были когда-то и его собственныя. Онъ даетъ денегъ, много денегъ…. эти деньги запестрли въ глазахъ Лавина какимъ-то каскадомъ и вдругъ смнились. засаленными, истрепанными серіями, сторублевками, и Донъ-Карлоса замнилъ какой-то старичокъ, который шамкаетъ беззубымъ ртомъ:
— Это вс мои сбереженія. Но я даю ихъ вашему сіятельству какъ залогъ, потому что вполн врю вашему сіятельству.
Потомъ мелькнули какія-то знакомыя улицы. Кажется, это Парижъ. Да, разумется, Парижъ. Но зачмъ здсь этотъ бульваръ? Нтъ, это вовсе не Парижъ, это ‘Unter den Linden {Унтеръ-денъ-Линденъ (нм. Unter den Linden — буквально ‘подъ липами’) — главная улица Берлина.}’, Берлинъ, и даже не Берлинъ, а Вна, потому что вотъ Дунай, какъ будто даже это скоре похоже на Лондонъ… И вдругъ все это исчезло, куда-то скрылось, и на ярко-красномъ фон, который положительно ослпляетъ Лавина, появилось знакомое лицо… Гд онъ видалъ это лицо? Ахъ, да, это прокуроръ. ‘Одинъ изъ прокуроровъ’, съ улыбкой подумалъ онъ и хотлъ было сказать что-то очень дерзкое, очень смшное, очень остроумное, и сказалъ бы, если бъ прокуроръ не превратился вдругъ въ маленькую, хорошенькую женщину, которая, ломая руки, смотрла на него глазами, полными слезъ, и твердила:
— Зачмъ ты длаешь все это? Зачмъ?
— Я жить хочу… Понимаешь ли ты? Жить, жить, жить, а не прозябать! — хотлъ было крикнуть ей въ отвтъ Лавинъ, но надъ нимъ кто-то прохриплъ:
— Священника бы… Безъ покаянія…
Свсившись съ койки, на него глядлъ рыжій сосдъ глазами, полными тоски и страха:
— Священника… безъ покаянія… безъ покаянія.
Лавинъ чувствовалъ, какъ снова холодъ поползъ по его тлу.
— Священника?.. Неужели конецъ?.. Конецъ?..
Подъ рукою было что-то скользкое, холодное, мокрое. Жаба… Она?
Его снова охватилъ ужасъ, и онъ, приподнявшись, обхватилъ руками тло сосда, стараясь всползти на койку.
А тотъ метался и съ какою-то смертельною тоскою повторялъ:
— Священника… священника…
— Не надо… не надо… — шепталъ Лавинъ.
— Покаяться… покаяться… Гршенъ… Кралъ…
И вдругъ, заметавшись, умирающій приподнялся, крпко схватилъ Лавина за плечи и, глядя въ упоръ широко раскрытыми глазами все съ тмъ же выраженіемъ ужаса, прохриплъ:
— Да вдь съ голоду, ваше высокородіе, съ голоду… Вдь жрать хотлось, жрать… жрать…
И онъ, не выпуская изъ судорожно сжатыхъ пальцевъ рубашки Лавина, навзничь опрокинулся на подушки, въ груди у него что-то захрипло, заклокотало, взглядъ сталъ стекляннымъ, онъ вытянулся и замолкъ, только въ груди что-то продолжало клокотать, все тише, тише, слабе, слабе…
Лавинъ длалъ вс усилія подняться и не могъ: руки крпко держали его за воротникъ. Онъ чувствовалъ, какъ он все холодютъ и холодютъ около его горла… Срая жаба ползла по нимъ и вползала на его тло. Волосы зашевелились у него на голов.
И вдругъ ему сдлалось все равно. Въ голов поднялся какой-то шумъ, потомъ сталъ стихать и превратился въ какую-то псню.
Гд-то плъ гондольеръ. Ему аккомпанировали волны, тихо плескавшіяся о мраморныя ступени дворцовъ. На черномъ бархатномъ неб брильянтами сверкали звзды. Луна дрожащимъ свтомъ посеребрила каналъ.
Венеція никогда не была такъ хороша, какъ въ эту минуту.
Пло все: гд-то плъ гондольеръ, пли звзды, пло море, плъ воздухъ, плъ голубой лунный свтъ, лаская мраморные дворцы.
И эта чудная псня звучала все тише, нжне…
Тише и тише…
Все смолкло.