С. Елпатьевскій
Въ подвал.
I.
II.
В подвале, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Росту онъ былъ высокаго, плечи широкія, борода блая, огромная, лысина во всю голову, а улыбка конфузливая, дтская, испуганно-заискивающая. И когда смялся, что случалось рдко,— закрывалъ ладонью огромный ротъ и тихо хихикалъ, словно всхлипывалъ.
У него была та странная болзнь, которая называется ‘боязнь пространства’, когда человкъ боится большихъ площадей, толпы, высоты, яркаго солнца. Разъ я силой повелъ его на нашу большую, пустынную площадь. Пока мы шли улицей, онъ чувствовалъ себя сносно и храбрился, а когда дошли до угла, откуда открывается площадь, онъ весь затрясся и, крпко схвативши меня за рукавъ, въ ужас шепталъ поблвшими губами:
— Не могу, господинъ докторъ, не могу… Просторно какъ… Уведите, Христа ради!
Я долженъ былъ увести его подъ руку, онъ шелъ весь дрожа, съ зажмуренными глазами, какъ-то странно втянувши голову въ плечи, и только, когда мы вошли въ темный, узкій переулокъ, онъ открылъ глаза и съ своей жалкой, виноватой, заячьей улыбкой проговорилъ:
— Просторно больно, господинъ докторъ… Такъ просторно, такъ страшно…
И высоты боялся, даже небольшой высоты. Въ банк былъ деньги получать, глянулъ изъ третьяго этажа внизъ на улицу и испугался,— пришлось посылать въ магазинъ за приказчикомъ, чтобы свелъ его съ лстницы. У старухи сестры,— крестная еще ему приходилась,— больше году не былъ и только потому, что жила она на краю города,— тамъ, гд высокая гора круто обрывается къ рк, и за ркой открывается безграничная даль луговъ и полей.
А когда все-таки пришлось хать — старуха заболла воспаленіемъ легкихъ и собралась помирать — и на бду его на обратномъ пути вышла изъ-за облаковъ полная луна и глянула на насъ огромная, блоснжная даль,— онъ опять задрожалъ, какъ въ тотъ разъ на площади, и пришлось обхватить его руками, чтобы не упалъ съ саней. И всю дорогу дрожалъ, и изъ-за огромнаго воротника шубы, въ которую онъ ушелъ съ головой, слышался глухой, испуганный шопотъ:
— Спаси, Господи, и помилуй… Святъ, святъ Господь, Богъ Саваофъ.
Грозы боялся, шуму всякаго, криковъ толпы, боялся неба высокаго, солнца яркаго, не любилъ лта свтлаго, зимы блоснжной, ослпительной. Зато осень любилъ, когда низкія облака окутываютъ землю, поздно просыпается день, встаютъ раннія сумерки. Тогда онъ успокаивался.
Звали его Варсонофій Михайловичъ. Собственно онъ былъ ‘киперъ’ — виноградными винами занимался съ малыхъ лтъ — изъ дворовыхъ онъ былъ — при дяд въ Москв въ большихъ винныхъ подвалахъ школу проходилъ. И въ нашъ городъ, въ тотъ дальній глухой губернскій городъ, сначала киперомъ пріхалъ и потомъ ужъ за распорядительность и честность неподкупную, довреннымъ сдланъ былъ въ главномъ нашемъ магазин, гд и служилъ больше тридцати лтъ.
И магазинъ Варсонофій Михайловичъ устроилъ по своему характеру, чтобы тихо было, спокойно, склоки бы не было. Полутемныя занавски до половины закрывали окна, безъ шуму отворялась дверь. Заведетъ молодой приказчикъ сапоги со скрипомъ,— велитъ снять, мальчишка-подручный чайникомъ громко звякнетъ, либо дверью шибко хлопнетъ,— онъ его за вихоръ или за ухо. Попался ему приказчикъ молодой, форсистый,— хозяинъ изъ Нижняго съ ярмарки привезъ,— въ клтчатыхъ брюкахъ, въ галстух розовомъ, съ новымъ фасономъ обращенія. Зашвыряетъ прилавокъ товарами, словами засыплетъ и при барыняхъ все глазами играетъ да зубы скалитъ, частые, блые. Ловкій парень былъ, дорогой для магазина,— и барыни чаще стали захаживать,— а не стерплъ Варсонофій Михайловичъ,— выжилъ. Не стерплъ брюкъ пестрыхъ, клтчатыхъ, брелоковъ звенящихъ, зубовъ блыхъ, смющихся. Самъ киперъ строго себя одвалъ,— сюртукъ степенный, длинный, воротничекъ блый, высокій, подпиравшій шею, широкій, черный шелковый галстукъ, какъ въ старину носили.
Тихій городъ былъ, не суетливый, и покупатель не часто навертывался. Стоитъ старый киперъ за прилавкомъ, съ карандашемъ за ухомъ,— серьезный и важный и куда-то смотритъ срыми строгими глазами и о чемъ-то думаетъ,— а о чемъ,— Богъ всть. Безъ шуму отворится дверь, войдетъ покупатель и все-таки тихо въ магазин,— пріучилъ киперъ къ своему обращенію.
— Вотъ, Варсонофій Михайловичъ,— скажетъ покупатель,— дочку выдаю, такъ какъ бы того…
Разспроситъ старый киперъ, за кого выдаютъ, кто будетъ посаженый отецъ, кто жениховъ крестный, какіе почетные гости,— вынетъ карандашъ изъ-за уха и начнетъ писать своимъ крупнымъ четкимъ почеркомъ. Всхъ зналъ,— кому на закуску сижокъ требутся, кто анчоусы уважаетъ, кто больше на икру да на семгу налегаетъ…
Прочитаетъ записочку и видитъ покупатель, что все въ порядк, въ лучшемъ вид,— разв малость какую убавитъ — прибавитъ. А про вина и разговоровъ не было. Самъ онъ не пилъ, но былъ тонкій знатокъ винъ и потребителя.
— А вина ужъ… Вы лучше знаете, Варсонофій Михайловичъ!
Варсонофій Михайловичъ хорошо знаетъ и пишетъ сортиментъ, по человку да по событію глядя. Кому Тенерифъ, да Лиссабонское, да Остындская мадера, а кому Аллашъ, Госотернъ ‘блую лошадь’ — такое было модное вино. А лучше всего зналъ старый киперъ господъ дворянъ — своихъ главныхъ покупателей. И не только кто что пьетъ, но и какъ пьетъ, что сначала, что въ средин, что къ пьяному концу. Было пять-шесть лицъ въ губерніи, которыя у него на особомъ счету были, и вина для нихъ онъ берегъ особыя,— обыкновенному человку не отпуститъ,— коньякъ въ 15 р. за бутылку, шампанское сухонькое добротное, а рейнвейнъ такой, что и въ Москв поищешь,— партію у разорившагося помщика купилъ. Предъ выборами предводитель по три часа въ магазин сидлъ,— все совщался по закусочному да винному длу. И губернаторъ захаживалъ.
Стоитъ старый киперъ, важный и серьезный, словно король какой и будто милость покупателямъ оказываетъ. А молодые приказчики слушаютъ да учатся,— вс лучшіе приказчики въ нашемъ город по винной и бакалейной части изъ его школы вышли.
Въ будни человкъ, какъ человкъ, а передъ большими праздниками, въ особенности передъ Пасхой — мученикъ. Народу наберется много, шумъ пойдетъ по магазину, склока большая,— все наспхъ… Не быть — нельзя,— все прячется. Выйдетъ на минутку, поговоритъ съ тмъ, кто поважне, и спрячется въ чуланчикъ за прилавкомъ. Отдохнетъ немного отъ людей и опять выйдетъ на полчасика. И все фуляровымъ платкомъ потную лысину обтираетъ, и весь день потихоньку дрожитъ, и все улыбается своей виноватой, жалкой и ласково и испуганно-заискивающей улыбкой.
Жилъ онъ недалеко отъ магазина, въ тупик, куда никто не здилъ, а была только пшеходная тропа по немощеной, заросшей травой уличк. Маленькій домикъ двумя оконцами смотрлъ на улицу, а за домикомъ репейникъ росъ, крапива, бузина обломанная, а за бузиной тянулись полнницы дровъ лсного склада. Въ двухъ комнатахъ: одна кухонька, а въ другой полкомнаты занимала большая кровать съ пологомъ, на которой спала вся семья. Въ переднемъ углу — большой кіотъ съ иконами. Все стараго письма, лицъ не видно было, только блки глазъ случайно вырисовывались, да блли серебряные внчики около ликовъ. Занавски всегда были спущены, а на ночь окна закрывались ставнями, по тамошнему обычаю, съ желзными болтами. Горла неугасимая лампада, и пахло тамъ всегда пирогами и деревяннымъ масломъ и жильемъ человческимъ.
Безшумно двигалась по двумъ комнатамъ жена кипера, съ лицомъ, которое, повидимому, никогда не было молодымъ, съ упорнымъ взглядомъ, съ крпко сжатыми губами. Мн все казалось, что она когда-то обмолвилась словомъ и зареклась,— такъ я и не слыхалъ ея голоса. Мальчикъ у нихъ былъ,— тоненькій, щупленькій, личико бленькое, нжное, какъ у двочки,— одинъ у нихъ былъ и родился, когда обоимъ было уже за пятьдесятъ. И росъ онъ, какъ герань въ подвал,— съ льняными тоненькими волосиками, съ блыми губами, съ глазами безъ жизни.
Разъ,— дло было въ Пасху,— я только что воротился изъ церкви и слъ разговляться,— ко мн прибжалъ служившій при магазин мальчикъ.
— Дяденька помиратъ, Варсонофій Михайлычъ… Тетенька послала,— бги, гритъ, за докторомъ…
Пока мы бжали той пустынной безлюдной площадью, мальчикъ разсказалъ мн, что съ старымъ киперомъ случилось худо во время утрени, что онъ все дрожалъ, но крпился, а когда священникъ съ амвона спросилъ: ‘Христосъ Воскресе!’ и весь народъ въ церкви отвтилъ: ‘Воистину Воскресе!’ и стали люди цловаться и обниматься,— на него и нашло. Испугался очень, заплакалъ и чуть не упалъ. Привезли домой, думали уснетъ, а онъ помирать сталъ…
— За попомъ послали…— заключилъ свой разсказъ мальчикъ.
Долго пришлось идти. Было удивительное весеннее утро и то пасхальное солнце, которое ‘играетъ’ и которое ласково свтило даже въ томъ угрюмомъ тупик на тотъ печальный домикъ съ закрытыми ставнями.
Горница была полна дыму ладона, единоврческій священникъ только что ушелъ,— семья придерживалась старины,— и они все молились. Предъ образами стояла суровая темная женщина съ крпко сжатыми губами и лицомъ, говорившимъ: не скажу!
Рядомъ стоялъ хиленькій мальчикъ, очевидно усталый, и бленькая головка покачивалась на тоненькой ше, словно блдная, квелая вточка на хрупкомъ ствол. А старый киперъ стоялъ на колняхъ съ поднятымъ къ образамъ лицомъ и крпко прижатымъ ко лбу крестнымъ знаменіемъ… Крупныя капли пота выступали на лысин, и слезы катились по мокрымъ щекамъ, по сдой бород, и еще не прошедшій испугъ и умиленіе стояли въ глазахъ.
Все молилъ Бога старый киперъ, чтобы Богъ пожаллъ его, укрпилъ его слабую волю, пугливое сердце,— чтобы не бояться ему мста просторнаго, дали далекой, твореній Божіихъ — солнца блещущаго, неба высокаго и людей — дтей Божіихъ, не бояться бы словъ святыхъ, словъ божественныхъ…
Посл бурныхъ приступовъ испуга, онъ скрывался въ подвалъ. Такъ и въ этотъ разъ. Весной въ магазин мало дла и старый киперъ цлые дни проводилъ въ подвал, производя свои таинственныя манипуляціи съ виномъ.
Какъ-то разъ я спустился къ нему. Онъ окликнулъ меня и подошелъ изъ дальняго угла съ фонаремъ въ рук. Я не узналъ стараго кипера. Темная скуфейка покрывала голову, на плечи накинутъ былъ азямъ, казавшійся какимъ-то плащемъ, морщины лица разгладились, изъ-подъ нависшихъ сдыхъ бровей смотрли большіе задумчивые срые глаза, весь онъ выпрямился и, казалось, сталъ выше и стоялъ предо мной съ фонаремъ въ рук, въ своей скуфейк и плащ, какъ средневковый алхимикъ, только что оторвавшійся отъ своихъ таинственныхъ изслдованій…
Въ подвал было сыро, темно и холодно. По обимъ сторонамъ узкаго и длиннаго подземелья тянулись рядами бочки съ винограднымъ виномъ, темныя, покрытыя паутиной… Глубокая тишина стояла въ воздух. Я невольно понизилъ голосъ.
— Съ ними спокойно?— спросилъ я.
Онъ нахмурилъ брови и не сразу отвтилъ.
— Какъ когда… Вотъ теперь — только поглядывай…— онъ помолчалъ и тихо выговорилъ:— Шепчутъ…
— Шепчутъ?
— Шепчутъ…
Онъ взялъ меня за руку и повелъ въ дальній уголъ, гд лежала огромная бочка, нове другихъ.
— Прислушайте-ка…
Я приложилъ ухо. Въ бочк шелъ странный шопотъ,— въ род того, который я слыхалъ весной въ большихъ сугробахъ посл теплаго дождя. Словно тысячи капелекъ проснулись и бьются другъ о друга, и о чемъ-то сговариваются, и куда-то спшатъ…
— Что же это такое?— вырвалось у меня.
Онъ наклонился надо мной и таинственно въ полголоса выговорилъ:
— Вспоминаютъ…
— Вспоминаютъ?
— Прошлыя времена, свое мсто… Какъ на вол росли…— Онъ говорилъ медленно и раздумчиво, все тмъ же таинственнымъ полушопотомъ.
— Вс кипера знаютъ,— разъ въ годъ… Когда тамъ виноградъ зацвтетъ. И вспоминаютъ… Ну, и шепчутъ, и бурлятъ… Теплота въ нихъ проявляется. Слышите, воздухъ тяжелый въ подвал? Газъ отъ нихъ идетъ… Дышутъ…
Срые глаза смотрли на меня спокойно и задумчиво, смутно мерцалъ фонарь, огромная уродливая тнь вытянулась до средины потолка.
Я еще разъ приложилъ ухо къ бочк. Теперь шопотъ показался мн инымъ,— словно кто-то грезитъ во сн. Странное настроеніе охватывало меня. Длинное подземелье, полное тьмы и тишины, эта удивительная легенда, которую я слышалъ первый разъ, фантастическая фигура старика, казавшагося огромнымъ въ мигающемъ свт фонаря, эти дышущія и грезящія бочки…
Я слъ на валявшійся обрубокъ дерева и сталъ разсказывать моему собесднику о тхъ мстахъ, гд цвтетъ виноградъ, гд родились эти капельки и о чемъ грезятъ они. Говорилъ о вздымающихся къ небу утесахъ, о бурныхъ потокахъ, несущихся съ горъ, о горячемъ солнц, о голубой молніи, освщающей блыя скалы, зеленыя сосны, о безпредльномъ мор, которое вчно катитъ бурливыя волны и все шумитъ, все шепчетъ и грезитъ…
Я забылъ, кому говорилъ. Огромное тло припало къ бочк и тряслось отъ всхлипываній и испуганный голосъ шепталъ:
— Не могу я слушать, господинъ докторъ… и что это вы! Море-то, море-то… Страшно-то какъ…
Я насилу успокоилъ его. Мы разговорились о тайнахъ киперскаго искусства, о старыхъ бочкахъ испанскихъ винъ, которыя молчатъ и ни о чемъ не шепчутъ. Постепенно онъ успокоился и снова пошелъ бродить по огромному подвалу.
Длинная фигура медленно и безшумно движется между двумя рядами бочекъ, время отъ времени останавливается и припадаетъ ухомъ. Странныя полосы свта ползутъ по покрытому плсенью и паутиной потолку. Словно тюремный стражъ съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ прислушивается къ камерамъ, гд сидятъ заключенные.
— Варсонофій Михайловичъ!— почти закричалъ я.
Страннымъ гуломъ отозвался мой голосъ въ безмолвномъ подвал. Старикъ подошелъ ко мн и поднялъ фонарь надъ своимъ лицомъ:
— Что же вы съ ними длаете?
Онъ наклонился надо мной и, закрывая рукой огромный беззубый ротъ, засмялся своимъ всхлипывающимъ смхомъ и таинственно шепнулъ:
— Срой окуриваемъ… Не любятъ они…
— Ну и тогда?
Страшный, огромный ротъ еще разъ затрясся,— хихикая-всхлипывая.
— Тогда они молчатъ…
Онъ высоко поднялъ фонарь надъ головой и стоялъ предо мной задумчивый, спокойный и важный. Въ подвал было темно, сыро и холодно.