Прот. <,В. Е.>, ПЕВНИЦКИЙ
Прот. <,В. Е.>, ПЕВНИЦКИЙ
Из ‘Записок’
Из ‘Записок’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
В. Певницкий. Из ‘Записок’, Бухарев Александр Матвеевич, Год: 1905
Время на прочтение: 13 минут(ы)
repl
<,…>, На месте инспекторском вместо Серафима поставили архимандрита Феодора. Он был сначала бакалавром в Московской академии, где поступил в монашество при окончании курса. В Казанской академии он с год служил только одним профессором Священного Писания, и с переводом Серафима дали ему и инспекторскую должность. Инспектором он был плохим — бездеятельным, для студентов это было льготное время, они были весьма довольны беспритязательностию, равнодушием и невмешательством в их жизнь и порядки отца Феодора. Но как профессор своей науки отец Феодор был образцовый и редкий оригинал, по складу своего умственного настроения это был глубокий внутренний созерцатель-аскет искренне-религиозного духа, во свете слова Божия — Христа-Богочеловека. Его высокое, широкое и глубокое миросозерцание основывалось на выработанном им по слову Божию принципе: Бог вообще по существу своему есть любовь, почивающая в Сыне, в силе Св. Духа, проявляется эта любовь в отношениях к миру через Сына, в безмерном обилии даров Св. Духа, это доказано ясно великими делами Божиими: творением, промышлением и искуплением, Богочеловек Сын Божий как полнота есть единственный путь, чрез который доступна всем людям любовь Отчая и проявляется Им только этим путем, так как Единородный Возлюбленный Сын есть полнота Отчей любви, ‘в Нем все Его благоволение’1. Из этого принципа выходили все его размышления, беседы и ученые исследования в сочинениях и лекциях, им они одушевлялись и к нему возвращались. Непрерывным занятием его всегда было чтение и размышление с исследованием слова Божия по книгам Священного Писания. Свои размышления и исследования он старался излагать письменно и давать им форму того или другого сочинения. Писатель он был плодовитый и глубокий, с сильною логикою. Праздным он не любил быть ни на минуту. Если и один был, по-видимому без дела, но мысль его непременно работала серьезно над обдумыванием чего-либо нужного для задуманного им сочинения или для беседы в классе. Умственная внутренняя работа и писательство придуманного и обдуманного или беседа об этом в классе со студентами — вот единственное возлюбленное его дело, в котором он чувствовал себя, как рыба в воде, как птица в воздухе… Он написал и издал в печати много сочинений, много осталось в рукописях, ненапечатанного. Когда он прибыл в нашу Казанскую академию из Москвы, у него видели и читали несколько обширное рукописное толкование Апокалипсиса. Сетовал он на митрополита Филарета, что не согласился он на отпечатание этого сочинения. Видели и читали и другое рукописное сочинение, тоже большое, — разбор всех сочинений Гоголя с христианской точки зрения. Гоголя он глубоко уважал и имел с ним, как говорили, и переписку… Студентам преподавал богословие догматическое по учебнику Макария. Но метод изучения макарьевский не одобрял. ‘Доказывать и выяснять догматические истины не так нужно, — говорил и учил он, — как у Макария: приведением текста Священного Писания и предания — свидетельств отцов Церкви, и далее разумом отдельно. Разумом догмат не докажешь. Разум должен соображать по слову Божию и в его свете так, чтобы из этих соображений ясно становилось и то, почему так говорит и слово Божие, и предание о той истине, какая изложена в форме догмата’. Держась слова Божия, он в исследованиях и объяснениях истин христианских давал свободный ход своим соображениям и своим острым и логическим умом любил углубляться в самую сущность предмета. В Московской академии он преподавал Священное Писание и по свойственной ему привычке трудиться над делом своим всеми силами, непрестанно и усердно он изучил его еще там основательно и отдался ему всею душою, не оставляя заниматься им никогда. В этих занятиях он находил неиссякаемый источник для своих профессорских познаний и обильный материал для профессиональных лекций и бесед со студентами и для писательства литературного в печати, к которому чувствовал большое призвание и которым охотно и с любовью занимался в свое свободное от официальных занятий время как художник-писатель. В этих только занятиях он ставил все дело своей жизни и находил утешение и отраду во всю свою труженическую и многострадальную жизнь. Дома его всегда найдешь с книжкою в руке — если он свободен от дел и сидел или ходил по комнате, — и книжка непременно Новый Завет, в который он непрестанно заглядывал. Это был великий и оригинальный философ слова Божия и при этом чистокровный монах самого возвышенного достоинства. Он жил среди людей и вместе с ними работал над общим делом. Но люди эти, его окружающие и делающие с ним общее дело, больше дела ‘любили мир и яже в мире’2 и были поэтому людьми мирскими. А отец Феодор был человек не от мира сего, он жил и действовал в мире, как отрекшийся от мира и всего, ‘еже в нем: похоти плоти, похоти очес и гордости житейской’3, и был в полном смысле монах, занятый только делом спасения от зла мирского, первее всего себя, и других — непрестанным и глубоким изучением слова Божия, источника ‘премудрости и разума’4, и обучением Бо-жией премудрости и Божией силы по этому единственно источнику, и других просвещая всех словом и делом, как ‘велий в Царствии Небесном’5. Удаляясь от всякой житейской суеты и не интересуясь никакими земными благами, он и жил идеально-монашески уединенно, келейно-одиноко, и внутренне и внешне, как истинный — монах, непрестанно помня великую клятву монашеского пострижения: свято держать обет отречения от мирских пристрастий.
При таком образе жизни и настроении он не мог быть в близких общениях ни с кем из своих товарищей-профессоров. Даже в среде своих ближайших собратий по иноческому обету, ректора и профессоров-монахов, чувствовал себя одиноко, не находя нужной общности в интересах. И это понятно — те монахи, среди которых он жил в Академии, были люди вполне от мира сего. Они и поступили в монашество для карьеры, для власти, богатства и почестей. И все их интересы большею частию вращались около одних этих мирских благополучии, к которым стремилась их жаждущая и алчущая душа. И разговоры у них в частных компаниях были любимые больше о том, кто на какое место переведен, кто какую награду получил, а кого этой наградой обошли, кого повысили, кому ходу не дают, какой архиерей имеет доходную епархию, где он большие доходы получает: от Почаевской лавры или Саровской пустыни и т. п. Всем этим отец Феодор интересовался, как прошлогодним снегом. Душа его занята была учеными интересами и жаждала одной правды Христовой, о которой он желал бы с своими собратиями по душе поговорить и с назидательностию порассудить, но этой жажде своей не мог находить удовлетворения. А потому и был большею частию и скучен, и грустен в кружке и в компании и своих собратий ближайших… Грусть, впрочем, никогда не оставляла его и всегда светилась в его глубоких умных глазах, придавая всей его физиономии грустно-задумчивое выражение и всей его структуре страдальческое положение. Он был невзрачен собой, малого роста, худощавый, нервный и вообще слабого здоровья. Смотря на него, все видели, что какая-то глубокая скорбь постоянно давила его сердце, но этой скорби окружающая его товарищеская среда, за небольшими исключениями, понять не могла и не хотела, легкомысленно называя его странным человеком. И такого-то человека, истинного монаха, который и монашество принял для ученого подвига, погруженного всем сердцем и всею душою в свою великую науку, в которой он находил все свое утешение, изучая Божию силу и Божию премудрость Христа-Богочеловека в Его слове и деле, захотели оторвать от профессорской, ученой и учебной службы, на которой он, как семя на доброй земле, и способен был приносить обильный плод и ‘во сто крат’6, и уже работал с большим успехом и привычною рукой. И оторвали, чтобы повесть по тем ступеням карьеры, по которым с легкостию немонашескою удобно идет наше ученое монашество и к власти, и к почестям, с прибавкою и богатства. И уже повели, но ведомый, по своей внутренней тяжеловесности, на этих легких ступенях не мог удержаться с удобством, скоро споткнулся и наконец упал роковым падением. Если бы дали этому человеку все удобства работать в Академии тихо, мирно, без шума и тревог и с обеспечением со стороны материальной, житейской, то из отца Феодора вышел бы великий философ-богослов, великий ученый и писатель, знаменитый профессор и высокий подвижник-монах. На все это очевидны были в нем большие задатки и начатки. Но… какая-то стихийная сила повернула дело по-своему…
В Академии отцу Феодору дали еще должность инспектора, которой он и не желал и к которой был и неспособен, и неудобен. Затем скоро переведен был в какую-то семинарию в ректора7 и наконец оказался в Петербурге, в цензурном комитете, и проживал в доме Невской лавры, на Невском кладбище, где помещался этот духовный цензурный страж, в составе нескольких архимандритов ученых и оказавшихся почему-либо неудобными идти по лестнице далее к архиерейстству. На этой-то почве, сухой, каменистой и тернистой, и засел отец Феодор, со всеми учеными стремлениями и с молодыми неустанными силами, силами могучими, рвавшимися к ученой деятельности, к разработке науки, и должен был, скрепя сердце, заняться узенькою и мелочною, кропотливою и суетливою духовною цензурою разных книг и книжонок, процеживать мутную воду и ‘отцеживать комарей’8. Но и на такой почве находил возможность отдаваться ученым трудам и издавал их или в особых изданиях в печати, или в статьях по журналам. Эти статьи всегда были оригинальны и выдавались из ряда других своими, тогда еще новыми и необычайными, воззрениями и учением о современных духовных потребностях русской мысли и жизни. Они обращали особое внимание к нему и начальства, и печати с разных точек зрения. Но при этом, не знаю, как и отчего, становилось жить отцу Феодору очень тяжело.
В это время свирепствовала одна мизерная газетка — не газетка и журнал — не журнал: пресловутая ‘Домашняя беседа’. Аскоченского поддерживали материальною помощию и выпискою его издания все монашествующие ученые и епископы. Вот этот-то Аскоченский в своей ‘Домашней беседе’ и принялся обличать отца Феодора за его сочинения, взводя на него разные хулы и клеветы в неправославии и ереси. В сочинениях отца Феодора ничего такого и тени нет, но не прочитавшие этих сочинений, и не понявшие их как следует, и читавшие кое-как — потому что чтение сочинений отца Феодора требует особого внимания и углубления по своей тяжеловесности внутренней — верили Аскоченскому и составляли о нем неправильное понятие и называли его если не еретиком, то мистиком. Отец Феодор с горечью все это долго переносил и наконец волей-неволей вынужден был войти в журнальную полемику с ‘Домашней беседой’ и мастерски опроверг все лживые инсинуации Аскоченского, доказательно уличив его самого в непонимании ни православия, ни благочестия и в распространении своею ‘Беседою’ в публике только религиозного невежества и мракобесия. Но это не послужило на пользу. На стороне Аскоченского была вся внешняя сила, и он не переставал свирепствовать, пока не пришел смертный час его ‘Беседе’ и ему самому. А между тем отцу Феодору, по каким-то еще темным обстоятельствам, скоро пришлось оставить место и в цензурном комитете и оказаться в одном из монастырей, кажется Тверской епархии9, в числе братства. Говорили, что он имел какие-то неблагоприятные объяснения с митрополитом Исидором, который Аскоченского любил и денег много давал ему на бедность, а к отцу Феодору всегда был крайне не расположен. Но что такое было сделано Феодором преступного и что такое побудило начальство сослать Феодора как виновника в чем-то важном в монастырь в число братства, покрыто мраком неизвестности. Но чего-либо преступного, заслуживающего такого строгого наказания, сделать не мог Феодор — это противно было всей его глубоко правдивой и честной натуре. Скорее всего он пострадал за любимую им правду Христову, которую он мог безбоязненно и даже резко высказать митрополиту, особенно когда его нервную натуру уже давно и много раздражали разные наговоры и клеветы, которые митрополит мог доверчиво выслушивать от разных современных фарисеев и Пилатов, обыкновенно не терпящих всех искренно-правдивых людей, убежденно и безбоязненно говорящих правду и поступающих по ней. И вот архимандрит Феодор, ученый, писатель, в каком-то убогом, глухом монастыре, как заурядный монах!!
Жизнь архимандрита Феодора в числе монастырского братства при его беспристрастии к житейским благам и по привычке своей к аскетической жизни, к уединению от шума мирского была бы для него сносною и не тяжелою, если бы он нашел в монастыре действительное братство Христово, к которому всегда стремилась его христианская душа, и если бы он имел возможность и удобство в тишине своей кельи отдаться привычным ученым трудам, писать сочинения и издавать их в печати. Но, на беду свою, ничего этого в монастыре он не нашел. Братия монашествующая, с настоятелем во главе, приняли его и обращались с ним совсем не по-братски. Они смотрели на него, как на опального, как на опасного еретика, и своими подозрительными взглядами и оскорбительными обращениями причиняли его чувствительному сердцу глубокое горе. К этому горю присоединялся полнейший недостаток в материальных средствах и горькая бедность, при которой нельзя было ему и думать об ученых занятиях и печати. Не за что было взяться. Да братия монашеская постоянно мешала ему и чисто антихристиански не давала ему никакого покоя. В этом тяжелом положении кое-чем помогали ему некоторые из знавших его почитателей. Раз даже митрополит Московский Филарет прислал ему сто рублей. Забыл я монастырь, где он находился, помнится только, что было это в Тверской епархии.
Рассказывали, что горячее участие в бедственной судьбе Феодора в монастыре приняло одно семейство уездного предводителя дворянства, и особенно сердобольная его дочь немолодых лет, которая особенно симпатизировала всему душевному настроению отца Феодора и, узнав его поближе, горько соболезновала о том, что не поняли богато одаренную всеми достойными дарами душу Феодора и совершенно напрасно и несправедливо подвергли его жестоким страданиям, и готова была всем жертвовать для облегчения его горя и поддержания сил для деятельности и, если бы возможно было, в этих видах заявляла желание выйти за него замуж, чтобы быть ему во всем помощницею по праву и закону. Великодушие и искреннее сердечное участие этой, как все говорили, достойной особы до глубины души тронуло отца Феодора, который во всю свою многострадальную жизнь ни в ком почти не находил родной души, ему сочувствующей, и везде в окружающих его людях встречал почти всегда холодность и безучастие. Эта отрада давала ему с терпением выносить тяжесть своего положения. Но когда, несмотря на его просьбы и ходатайства других о том, чтобы освободили его из заточения и дали ему возможность добрым, по Апостолу, подвигом подвизаться, течение скончать, веру соблюсти 10, там — в тех ученых трудах, где и к чему он готовился, привык и способен и может и веру соблюсти и подвиги совершить на пользу и спасение себя и других, — все эти его усилия и домогательства остались тщетными, при полном холодном невнимании к ним, и участь его в монастыре все более ухудшалась и отягощалась, он наконец не нашел возможности более терпеть, так как, по его пониманию и религиозному чувству, такое терпение не ведет к спасению, а ведет прямо к озлоблению и гибели. Чтобы не согрешить пред Господом и не оказаться пред Ним вероломным нарушителем обета безусловного послушания, требуемого монашеством, и не погубить себя озлобляющим терпением, к которому по не зависящим от него обстоятельствам привело его монашество, он, по долгом размышлении, бесповоротно решил сложить с себя монашество и высвободить от уз его душу на свободу спасительного терпения. И сложил с великим терпением, и отдался добровольно еще большему терпению, продолжавшемуся до конца его жизни, — и от эпитимийного наказания за сложение, и, особенно, от поношений и злословий всех современных фарисеев, которые пронесли имя его ‘яко зло’ и усиливались сделать его ‘притчею во языцех’. Но Александр Иванович11 Бухарев (по сложении монашеского имени Феодора) все переносил терпеливо, наконец и женился благочестиво. С христианскою любовью вступила с ним в законный брак та сердобольная героиня-девица, которая так симпатично отнеслась к невинно страдавшему в монастыре Феодору, и стала его женою со всеми достоинствами истинной помощницы мужа, как добрая жена библейская, жена-христианка. С нею он жил мирно и скромно много лет, ни в чем не нуждаясь и имея полное удобство в ученых занятиях. В это время он успел написать и издать в печати много книг глубоко умного содержания, например несколько отдельных толкований на двенадцать книг малых пророков ветхозаветных, на Книгу Иова. Из всех напечатанных книг, кроме означенных, я знаю несколько: 1) Новый Завет, 2) О духовных потребностях русской мысли и жизни, 3) О современности в отношении к православию, 4) Апостол Павел в своих посланиях, 5) О миротворении. Эти книги я читал сам и имею их у себя, и уважаю их и ценю как книги глубокомысленные и весьма поучительные. Не все их с охотою читают, потому что требуют особого внимания и углубления. Но есть и еще книги и в печати, и в рукописях, которые почему-то не выходят в печати. Знаю, что незадолго до смерти своей А. И. Бухарев готовился напечатать капитальное и обширное сочинение, вполне им оконченное, под заглавием: ‘Иисус Христос в Своем слове’12. Покойный известный Михаил Петрович Погодин, уважавший архимандрита Феодора и А. И. Бухарева, по его смерти заявил желание издать все ненапечатанные сочинения его, но сам скоро умер.
По сложении монашеского сана и женатый, Александр Иванович Бухарев несколько лет жил с своею женою на собственные средства весьма скромно, и только не бедно. Все знавшие его люди, его окружающие, уважали его и посещали его почасту для его умных бесед. Многие из почитателей его присылали ему и денег, зная его недостаточные средства. Однажды один знакомый, зайдя к нему побеседовать, между прочим спросил его, отчего это ныне чудес нет, как в древнее время. ‘Как нет? — ответил А. И. Бухарев, — есть, и много, близ и около нас. Вот вам мое положение: средств у меня вовсе нет, чтобы жить, как я теперь живу, — достаточно, а между тем я уже несколько лет живу и средства текут ко мне невидимо и даются таинственно рукою Промыслителя. Случалось так, что все иссякло — нечем жить, а тут внезапно получаю пакет или письмо с почты — денежные, и так вот постоянно и в нужное время. Не чудо ли?’ Но жить для него было — работать, а он работал над сочинениями своими непрерывно до самой смерти, которая уже стучалась к нему почасту и давно. Многострадальная его жизнь, при непрерывных трудах, поселила в нем злую болезнь — чахотку, в которой он долго страдал и постепенно угасал. Во все время его болезни жена его ухаживала за ним с удивительным самоотвержением, как истинная сестра милосердия, читала ему по его указанию разные места из книг, и особенно из Свящ. Писания, когда близка была смерть, он непременно требовал читать псалмы Давида — те, где Давид сетовал среди врагов своих и взывал к Богу о помощи, и последние речи Спасителя. И умер на руках жены истинно христианскою кончиною, прожив не более 50 лет, если не менее…
Тот факт, что архимандрит Феодор, ученый профессор и уже заслуженный человек, получивший немало служебных отличий, до ордена св. Анны 2-й ст<,епени>,, — снял с себя монашеский сан и затем женился, в свое время наделал много шуму, особенно в среде духовной. И писали, и говорили о нем, как о скандале в монашеском мире, и позор этого скандала, кто по невежеству, кто по фарисейской злонамеренности, возлагал на одну бедную голову Бухарева. Факт этот — один, в голом своем виде — действительно, и не мог произвести иного впечатления в поверхностном общественном мнении, но, взятый в историческом и органическом его смысле, факт этот получал иное значение и производил иное впечатление. Так и приняли его все благонамеренные люди, более или менее знавшие дело в его сути, и никак не могли бросить камня в достойную личность Бухарева и придали факту истинное его значение, назидательное и вразумительное для всего монашества, а особенно для монашества ученого, в отношении практическом и принципиальном. Для них ясен был тот смысл этого факта, что в среде современного монашества, и особенно ученого, такому монаху, как Феодор, не могло быть удобного места. Он смотрел на монашество идеально и хотел идти к его идеалу чистым путем и осуществлять в себе по мере сил в труде аскетического ученого, практической сноровки в видах дипломатических и карьеристических у него никакой не было, как у раба Христова. Все его внутреннее отражалось и вовне, всегда просто и естественно, без всякой двойственности и искусственности. Все в нем было убежденное, выработанное своим глубоким размышлением по совести и руководству учения Христа, о Котором он постоянно размышлял и Который у него всегда был главным и неистощимым предметом изучения по всему обширному слову Божию и Ветхого и Нового Завета, особенно Евангелия. И за свои убеждения, так дорого ему доставшиеся, он крепко стоял и никогда не соглашался на уступки, которых требовали от него какие-либо фальсификации сторонние из видов своекорыстных и под видом мнимого блага попирающих любимую им Христову истину. В этих случаях он смело готов был идти на все неприятности от всякой сильной лжи, твердо держась и исповедуя истину. Во внешней жизни он тоже аскет, для утоления голода и поддержания сил и в каком-либо кулинарном искусстве был полный профан, об одежде не заботился, довольствуясь самою простою и дешевою, лишь бы не была грязна и худа. Легкую праздную жизнь терпеть не мог и болтать в компаниях и гостиных ‘о том о сем’ не любил, но в беседах дельных был неистощим и энергичен. Вся цель его земной жизни клонилась в своей деятельности к тому, чтобы изучить Христа и воплощать Его в себе, пропагандируя Его слово и дело в других людях. Монашеские подвиги он сосредоточил в этом ученом и учебном труде, к которому присоединял постоянно и подвиг молитвы, особенно умной — созерцательной. Вот какой истинный монах обитал в великой душе Феодора! Скажите по совести и откровенно — мог ли он уложиться в современной монашеской форме, и могла ли выйти для него польза, если бы уломали его в эти узкие рамки!?. <,…>,
В последний год пред окончанием курса даны были профессорами по своим предметам темы для курсовых диссертаций. Каждый студент обязан был выбрать из множества тем одну по своему желанию и написать на нее в продолжение последнего года ученое сочинение на ученую степень кандидата или магистра. Это был тяжелый труд, для выполнения которого надобно было предварительно доставать нужные источники-книги и на русском, и на иностранных языках и читать их много и долго. И затем обмыслить план сочинения и вкратце написать и показать тому профессору, по предмету которого избрана тема. Я выбрал себе тему по богословскому предмету, который проповедовал архимандрит Феодор Бухарев, о котором сказано выше. Темою было: ‘О вечном мучении злых духов и человеков’. Составив предварительный план будущего моего сочинения, я понес его показать о. Феодору. Он, просмотрев план, сделал мне указания, как войти в исследование предмета поглубже, а не ограничиваться обычными приемами. Советовал мне выяснить, по слову Божию в Свящ. Писании и Свящ. предании, основание для вечного мучения злых духов и человеков в Самом Боге, в природе злых существ и в существе их греха. Над этою выработкою и пришлось много думать и соображать — философским путем и так углубленно, что я не раз подумывал, что лучше и легче было бы сидеть за какою-либо историческою темою и напрасно ее не взял. Такую тяжелую думу задал мне этот мудреный Феодор. Но взявшись за рало — не возвращайся вспять, вспомнил я заповедь Спасителя13. И слава Богу, с Его помощию одолел свою задачу, хоть и усиленным трудом. И благодарение Богу, я за сочинение это главным образом и удостоен был при окончании академического курса степени магистра.
Впервые: Русская старина. 1905. Т. 123. Июль. С. 155-164, Август. С. 323- 324. Публикуются лишь фрагменты об о. Ф. Полный текст: Июль-сентябрь.
Виктор Егорович (Георгиевич) Певницкий (1831—1892) — духовный писатель, протоиерей (с 1877). Сын священника. Окончил в Тамбове духовное училище и сем. Магистр VI курса КДА (1852—1856). Преподавал математику и физику в Пензенской и Тамбовской сем. (1857—1869). Приняв в 1865 иерейский сан, служил сначала приходским священником, а затем (с 1869) законоучителем при Александрийском Институте благородных девиц. Сотрудник ‘Тамбовских епархиальных ведомостей’, автор интересных воспоминаний о духовном быте середины века. Сторонник либеральных преобразований церковной жизни.
1 Перифраз из известной евангельской формулы, многократно варьируемой: ‘Сын Мой, в Котором Мое благоволение’.
2 Перифраз: 1 Ин. 2. 15.
3 1 Ин.2. 16.
4 Кол. 1. 9.
5 Мф. 5. 19.
6 Мф. 13. 8.
7 О. Ф. не получил назначение ректором в какую-либо семинарию, об этом лишь ходили слухи.
8 Мф. 23. 24.
9 Никитский монастырь, куда был ‘сослан’ о. Ф., был у г. Переславля-Залесского и принадлежал не Тверской, а Владимирской епархии.
10 Намек на второе послание апостола Павла к Тимофею (4.7).
11 Автор не знал, что по отчеству о. Ф. был Матвеевич.
12 Об этом сочинении А. М. см. в преамбулу к ‘Моим воспоминаниям…’ В. В. Лаврского и примеч. 2 к анонимному некрологу ‘А. М. Бухарев’.
13 Лк. 9. 62.