В палатке
В палатке
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В палатке, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!
Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой — рыболов Василий Княжев.
Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.
Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу.
У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг — наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.
Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.
Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.
До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить все счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы…
Какой воздух, какой аромат от весеннего леса. Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели, лес опрокинулись в воде.
Заливаются птицы, перекликаются кукушки.
К вечеру лес освещало желтое солнце, и ложились синие тени.
Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.
Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:
— Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.
Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро,— их было множество, они ходили по дну речки стаями.
Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.
На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик. И не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.
Василий Княжев живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску. Большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.
— Эк, и здоров,— сказал Василий. — Фунтов на двенадцать.
— Ну что — голавль… — говорю я,— больно костлявый, пускай его назад.
— Чего вы, уху сделаем.
— Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши,— вот хорошо.
К вечеру в котелке варилась уха из окуней, и жарили линя на сковородке. Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянули аравийские гости.
Убитых вальдшнепов мы искали с Василием…
Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.
В палатке горел фонарь.
Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:
— Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она — холст… Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.
Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.
— Это кто ж такой ‘который’, что будет резать нас?
— Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом — пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки — там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А все ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего — флаг!
Он возмущенно передернул плечами.
— А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: ‘Планты сымать будет’. А он говорит: ‘Знать, машину тут поведут’. Я говорю: ‘Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет’. А он не верит. ‘Ну и место,— говорит,— нашли,— самое что ни на есть негодящее… Здесь и покосу нет. Чего тут — песок да заросль. Просто плюнуть не стоит…’ Да еще что сказал… — и Василий засмеялся.
— Что ж он сказал?— спросил я.
— Да чего, конечно, зря,— улыбался Василий.
— Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель…
— Сказал: ‘Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг,— говорит,— вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить’. Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки… Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал — у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.
— Вот они тебя и напугали.
— Напугали. Место-то, верно, глухое.
— Что ты, Василий,— говорю,— у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?
— Не боюсь,— ответил Василий,— но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, все такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. ‘Что за народ такой?— про нас подумают. — Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать’. Вредное все в голову пойдет.
Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал. Я вышел посмотреть.
В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.
На заводи, у леса, кричала выпь.
— Ишь ты,— сказал Василий,— вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.
— Какое зверье? Все известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят — леший кричит.
— Ну нет,— сказал Василий,— леший — это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.
— Полно врать,— говорю я.
— Врать?.. А я видал.
— Да ну! Какой же он из себя?
— Вы-то не верите, а из себя он — небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый, ушки как у мыши, долгоносый и губы большие, а зубы как у лошади. Ходит вприпрыжку, и в лапах узда. Прямо передо мной на дубок влез. Я к дубку, поглядеть,— а его уже там и нет. Вот и возьмите…
— Это тебе с перепою показалось.
— Ну вот, вы всегда скажете — с перепою. Бедный человек — значит, пьяница, а он и не пьет.
— Ты-то не пьешь?
— Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени — не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь — оно и легче. Вино для этого самого заведено.
Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд.
Каким очарованием была его ночная песня!
Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.
— Ишь какой чертила попался!— сказал Василий. — Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…
И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.
Наступила ночь. Кругом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.
В палатке горел фонарь, и в ней было душно.
Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.
Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.
— Вот ведь,— говорил Василий. — Вы тоже упрекаете меня: ‘пьешь’, вроде как я пьяница выходит, а ежели правду сказать, чего я?— ничего. Чего у меня есть — ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и все к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноват. Итак, ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я — знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да. Березкин — хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая, на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Все только одно от него слышно: ‘Пьете, деньги пропиваете’. А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.
— Ну, а с радости-то тоже надо?
— Ну да, и с радости,— зашипев, засмеялся Василий,— вот теперь бы коньячку в чай хорошо.
— Вали, Василий, тащи из корзинки.
Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.
— Хорошо,— сказал Василий. — Ну, и жисть на свете — что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?
— Нет, Василий, не знаю.
— Ну вот, а чего вам говорить — вы ведь ничего не верите. Первый винокур был — леший.
— Ерунда…
— Чу… — насторожился Василий,— слышите?
Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.
Один из них был в подряснике. Другой — низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий — в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:
— Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.
Он почему-то пристально смотрел на Василия… Тот оробел.
— Вот что, поднадзорные,— говорю я,— станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.
Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.
— Ну вот,— сказал Василий,— дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся — и тогда ножа не миновать. Я-то вижу — рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.
— Не беспокойся, Василий,— сказал я. — Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.
— И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь — ау.
Василий сокрушенно качал головой.
Я лег спать и крепко заснул. Слышу — Василий трясет меня в плечо, говорит:
— Слышите, идут…
Вернулись поднадзорные. Принесли все. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику.
Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица.
Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:
— Барин, вот что: это место пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть — все донесем.
— Ладно,— ответил я. — Пойдем потом на Глубокие Ямы?
— Верно. Вот место, вот лес, и рыбы что… Туда никто не придет — боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.
— Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.
Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:
— Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.
Василий деловито соглашался.
— Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.
Это он говорил про меня.
— Пивца бы открыть,— сказал поднадзорный,— бегали на станцию, запарились.
— Можно,— ответил важно Василий,— по стаканчику,— и засмеялся, зашипев.
— А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?
— Тоже к нам вступил через это самое, через бабу…
— Монаху бы и не надоть,— сказал Василий.
— А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен,— в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит — молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда опустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит — вдова она: ‘Переоденься,— говорит,— и тихонько приходи ко мне’.
‘Переоденься’, а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется — ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня — цап, пымали. Вот и все…
— А я не через бабу попал,— сказал третий,— я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Все через муху. На суде я говорю — никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.
— Чудно через муху-то в остроге сидеть,— прошипел Василий. — За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло… Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?
— Как же, мы слыхали,— сказали поднадзорные. — А я так видел. Вот здоров. Кожа на ём зеленая, пятнами. Вылез на отмель да как завоет… Батюшки! Мы бегом. Да ведь есть всякое такое по ночи. Раза старичка встретили у Козихи, что за озерьем, туда, к Вепрю,— так идет в лесочке. Мы к нему подошли, а он как свистнет — мы все и сели. Покуда опамятовались, он из глаз и скрылся. Вот старичок какой.
Проснулся я рано, перед восходом солнца. Костер потух. Поднадзорные и Василий, свернувшись, спали.
Страшными какими-то показались они мне в раннем утре, в окружающей русской природе. Как дешев, подумалось мне, человек, как просто и глупо преступление.
Они проснулись и быстро вскочили.
— Надо костер подбодрить,— сказал я,— чайку выпить.
Василий, согнувшись, пошел в палатку, взял чай, сахар и большую связку баранок. Важно и деловито разделил сахар и баранки ровно между всеми.
Поднадзорные ловко разобрали палатку, и мы лесом пробирались с багажом на Глубокие Ямы.
Тихие большие плесы увидел я, и в них отражался огромный лес.
Через пять дней я уезжал.
Загрустившие поднадзорные меня звали приехать на Вепрь-озеро.
Дорогой, когда ехали на станцию, Василий повеселел.
— Удивление,— говорил он,— чего ведь это — поднадзорные. Что ни на есть народ никудышный. Грабители. А вот хошь бы что.
В палатке — Впервые: Возрождение. 1937. 22 мая, 11 июня. Печатается по газетному тексту.