—————————————-
В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Бродский Николай Леонтьевич, Год: 1930
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Переписка Василия Петровича Боткина (1810—1869) и Ивана Сергеевича Тургенева (1818—1883) обнимает 1851—1869 г. Вне сомнения, публикуемый нами материал имеет пробелы, в нем иногда встречаются указания, что были еще письма того и другого корреспондента. Но и сохранившаяся эпистолярия представляет выдающийся интерес по обилию данных, рисующих литературную и общественную жизнь 50—60 гг. прошлого века в своеобразном преломлении, вытекающем из классовой психоидеологии обоих писателей. Материал ценен и для биографии двух корреспондентов, связанных с обширным кругом писателей, артистов, государственных деятелей, художников и проч.
В. П. Боткин познакомился с Тургеневым в 1842 г. К этому моменту внук крепостного крестьянина, сын богатого московского, чаеторговца, Боткин представлял собою человека с большим жизненным опытом и с достаточно четкими общественными и литературными воззрениями. Участие в коммерческих операциях торговой фирмы Петра Кононыча Боткина он соединял с философскими разговорами в кружке Станкевича и с шумной жизнью в герценовском кружке:’ друг Белинского, Огарева, Бакунина, Грановского не прерывал связей с купцом-журналистом Полевым, обвеянный немецкой романтикой, поклонник ‘волшебного Гофмана’, переводчик ‘Капельмейстера Крейслера’, он восхищался Виктором Гюго и Шекспиром, Лермонтова предпочитал Пушкину, так как ‘пафос первого — отрицание духа и миросозерцания, выработанного средними веками, или еще другими словами — пребывающего общественного устройства’, пережив сложный роман с одной из сестер Михаила Бакунина, типичный в том отношении, что Боткин насильственно культивировал ‘Премухинскую гармонию’, тяготея вследствие своего реального образа жизни к другим отношениям с женщиной, он испытывал в эти годы ‘враждебное чувство ко всему, на чем лежит печать мистики и романтики’, отрицательно относясь к умственному направлению, представляемому ‘поганым, вонючим’ органом Погодина и Шевырева (‘Москвитянин’), а также к славянофильским теориям, Боткин примкнул к западникам — идеологам европеизации русской государственной и социальной жизни, т. е. превращения феодально-крепостнической страны в буржуазную, энергично доказывая, что ‘дух нового времени вступил в решительную борьбу с догмами и организмом средних веков … во Франции совершилось отрицание средних веков в сфере общественности, в Байроне явилось оно в поэзии, и теперь является в сфере религии, в лице Штрауса, Фейербаха и Бруно Бауэра’, детище того нового класса, который уже в 30-х гг. представлялся Пушкину пришедшим на смену барской культуре и который в эти годы (]830—1850) выслал на разнообразные позиции социальной действительности таких представителей, как Полевой, Прохоров, Солдатенков, Кокорев, — Боткин пытается в качестве журналиста брать ‘вопросы жизненные’, говорить с публикой о ‘чем-нибудь современном’ (например, по поводу книги Лоренца Штейна ‘Der Socialismus und Kommunismus der heutigen Frankreichs’), но сознает, что об этом по цензурным условиям нельзя говорить, и приходит к грустному признанию: ‘поневоле надо переливать из пустого в порожнее’ (в письме к А. А. Краевскому от 29 октября 1842 г.). Необходимо, однако, отметить, что принадлежа к торговой буржуазии, классу, в 30—40-х гг. XIX в. еще только Завоевывавшему командные высоты на экономическом фронте, Боткин уже нес в себе все черты разложения этого класса, обнаруживал ту вялость и гурманство, тот эпикуреизм и эстетские наклонности, которые столь пышно расцвели в данной общественной группе в конце прошлого столетия на почве прочного материального довольства развивались ‘леность’, ‘романтическое бездействие’: — ‘Вы уж, ради бога, не очень меня ругайте, — писал Боткин 1 февраля 1843 г. А. А. Краевскому, — что делать? доброго-то желания у меня много, да воли и терпенья нет выполнять его, а притом хочется прочесть то то, то другое, а перед тобой проходит некоторая, так сказать, сладость жизни, т.е. и порядочный обед, и бургиньон, и шампаньон, и добрые приятели, день идет за днем, а в итоге душевная пустота …’ В итоге — своеобразное онегинство в купеческой крови, червоточина, подтачивающая жизнестойкость, поиски выхода из щемящей скуки. Искусство было тем клапаном, который предохранял от любим-торцовской жизни, к чему склонности были. {См. в письме Белинского от 14 марта 1841 г.: ‘Боткин чудовище! Старый развратник, козел грехоносец! С ужасом прочел я нечестивое письмо твое, с ужасом выслушал рассказы Кульчицкого о вашем общем непотребстве, пьянстве, плотоугодии, чревоненавистничестве и прочих седьми смертных грехах! Покайтеся!’} Боткин, музыкант, погружался в музыкальную стихию, устраивал у себя квартеты, восторгался Бетховеном, становясь похожим, по выражению Белинского, ‘на пифию на треножнике’.
Итак, разносторонне образованный человек, страстный театрал, тонкий ценитель поэзии, живописи и музыки, критически относящийся к современному ‘азиатскому’ общественному порядку, поклонник буржуазной Европы, — таков был Боткин в годы первого сближения с Тургеневым, в 1842. г. только обещавшим развернуться, автором небольшой группы лирических стихотворений, стоявшим на распутье между научной работой и литературной деятельностью. Многое в Боткине было близко Тургеневу, характернейшему образчику стародворянской культуры, уже тронутой декадансом: его эстетизм, книжная эрудиция с некоторой дозой философского скептицизма, сибаритские наклонности, обоих сближал весь круг знакомства, вся атмосфера кружковой, преимущественно дворянской интеллигенции 40-х гг. Мы не располагаем данными об их отношениях за первые годы их сближения. Известно, что в 1845 г. они вместе путешествовали заграницей. Боткин привязался к Тургеневу, признавался в 1850 г. Анненкову, что ждет свидания с Тургеневым, как с любимой женщиной, любовно ценил его рассказы, извлекая из ‘Записок охотника’ не либеральный гуманизм, ценимый Некрасовым и Белинским, а чисто художественное мастерство: ‘Какая прелесть ‘Записки охотника!’ Какой артист Тургенев!’ — писал Боткин П. В. Анненкову 12 октябри 1847 г. по поводу ‘Бурмистра’ и ‘Конторы’. — Я читал их с таким же наслаждением, с каким бывало рассматривал золотые работы Челлини’. {Боткин содействовал появлению в печати письма Тургенева по поводу смерти Гоголя и так как, по полицейским сведениям, ‘обнаруживал свободный образ мыслей’, то по распоряжению московского генерал-губернатора А. Закревского был взят под надзор в 1852 г.}
Боткин не раз давал общие характеристики творчества Тургенева {См., например, в письме к нему от 18 июля 1853 г.} и, беспорно, в этих оценках обнаруживается тонкое понимание существенных особенностей художественной манеры знаменитого романиста. Я приведу отрывок из неизданного письма Боткина к Д. Я. Колбасину, документирующий его эстетическую проникновенность: ‘Фауст’ {Рассказ написан в 1856 г.} Тургенева здесь вообще очень понравился — женщины особенно в восторге or него. Здесь находят, что это лучшая из всех повестей Тургенева, по искренности, какая чувствуется в ней, я тоже считаю ее лучшей. Мне кажется, объективность не в характере таланта Тургенева и она ему нигде не удавалась — исключая разве незабвенного Созоменоса. {Алкивиад Мартынович Созоменос — действующее лицо в комедии ‘Холостяк’ (1849).} Тургенев — лирик и чем больше будет он давать свободы своей душе, своему чувству, чем менее станет стеснять себя разными задними мыслями и эффектными придумками — тем лучше. Тургенев лирик и романтик, а он до сих пор все хотел гнуть себя в другую сторону, он только теперь начинает становиться сам собою, и его’ настоящее творчество — еще впереди’.
Не признавая за Тургеневым таланта драматургического, Боткин подталкивал автора повестей и рассказов к более широким эпическим полотнам, уверенный, что неудачная проба с первым романом {См. письмо от 18 июля 1853 г.} заменится более совершенными опытами.
Он строго относился к творчеству Тургенева в тот период, когда последний, отталкиваясь от ‘старой манеры’, искал новых путей: известно, как Тургенев переделывал роман ‘Рудин’ под влиянием критических замечаний Боткина, известно, что этот роман обязан: именно Боткину включением страниц о кружке Покорского. Боткин ободрял Тургенева, когда тот стал сомневаться в своем таланте, призывал его к смелости, к более резкому обнаружению его поэтической ‘самости’, считая, что ‘гоголевское’ направление не в таланте Тургенева.
В нашем сборнике читатель найдет целый ряд отзывов Боткина о произведениях Тургенева. Я позволю себе привести еще один — о романе ‘Накануне’, сохранившийся в переписке Боткина с А. А. Фетом (20 марта 1860 г.): ‘Накануне’ я прочел с наслаждением. Я не знаю, есть ли в какой повести Тургенева столько поэтических подробностей, сколько их рассыпано в этой. Словно он сам чувствовал небрежность основных линий здания и чтобы скрыть эту небрежность, а может быть и неопределенность фундаментальных линий, он обогатил их превосходнейшими деталями, как иногда делали строители готических церквей. Для меня эти поэтические, истинно художественные подробности заставляют забывать о неясности целого. Какие озаряющие предметы эпитеты, да, солнечные эпитеты, неожиданные вдруг, раскрывающие внутренние перспективы предметов! Правда, что несчастный Болгар решительно не удался, всепоглощающая любовь к родине так слаба очерчена, что не возбуждает ни малейшего участия, а вследствие этого и любовь к нему Елены более удивляет, нежели трогает. Успеха в публике эта повесть иметь не может, ибо публика вообще читает по утиному и любит глотать целиком. Но я думаю, едва ли найдется хоть один человек с поэтическим чувством, который не простит повести все ее математические недостатки за те сладкие ощущения, которые пробудят в душе его ее нежные, тонкие и грациозные детали. Да, я заранее согласен со всем, что можно сказать о недостатках этой повести, и все-таки я считаю ее прелестною. Правда, что она не тронет, не заставит задуматься, но она повеет ароматом лучших цветов жизни’. Не сохранился, к сожалению, отзыв Боткина о романе ‘Отцы и дети’г отзыв, а котором Тургенев писал Случевскому 26 апреля 1862 г.: ‘до сих пор Базарова совершенна поняли, т. е., поняли мои намерения, только два лица: Достоевский и Боткин’.
Тургенев доверял вкусу Боткина, читал ему первые наброски своих рассказов (‘Ася’, ‘Фауст’), ему первому сообщил план романа ‘Дворянское гнездо’ (первоначально называвшегося ‘Лизой’) и получил его одобрение. Считая Боткина вообще ‘хорошим судьей в вопросах искусства’, Тургенев, однако, не всегда с ним соглашался, отстаивал некоторые свои произведения, вызывавшие отрицательные суждения Боткина (напр., ‘Призраки’).
Совместная жизнь заграницей (в Риме в 1857—58 гг.) уяснила взаимные дефектные качества: Боткин навсегда сохранил впечатление от Тургенева, как ‘легкомысленного мальчика’ с сединой. Последний писал о своем приятеле Анненкову: ‘в его характере есть какая-то старческая раздражительность — эпикуреец в нем то и дело пищит и киснет, очень уж он заразился художеством’. Подобные оценки не разрывали связей дружбы, но привносили оттенки личной охлажденности, и оба приятеля иногда предпочитали переписку личным встречам. Был момент, когда они оба затевали одни и те же планы, горели одними желаниями. Либеральный буржуа и либеральный дворянин сошлись в желании содействовать ликвидации крепостного строя. Идеолог ‘промышленных интересов’, Боткин принимает участие в обсуждении программы задуманного Тургеневым журнала ‘Хозяйственный указатель’, ‘Проекта программы-общества для распространения грамотности и первоначального образования’. Все эти планы приходятся на 1858—1860 гг. {См. любопытные суждения Боткина о современном ему помещичьем дворянстве в письме к И. И. Панаеву из Рима 29 янв. 1853 г. (‘Тургенев и круг ‘Современника’, изд. ‘Academia’, 1930, стр. 435—437).} ‘Умеренность и терпимость’ — две добродетели политической идеологии Боткина вязались в один узел с благонамеренным либерализмом Тургенева, отстаивавшего вместе с 105 тульскими дворянами принцип ‘добросовестного денежного вознаграждения’ За ликвидацию ‘обязательных отношений’ между крестьянами и помещиками — ‘в виду улучшения быта крестьян, обеспечения собственности помещиков и безопасности тех и других’. Но уже скоро развитие общественных отношений в стране вызвало в1 Боткине столь непримиримое к прогрессивному лагерю отношение, что между либерально-буржуазными воззрениями Тургенева и охранительно-реакционными взглядами его приятеля легла межа-предел. Когда-то защищавший положение, что ‘двигают массами не идеи, а интересы’, Боткин, никогда не веривший в значение народных масс, стал резко нападать на все то, в чем видел ‘интересы’ масс и их идейное оформление. Детище утверждающейся буржуазии — он бросился в объятия дворянско-поместной олигархии 60-х гг., сделался подголоском катковской клики, ревностным охранителем ‘Московских ведомостей’ и ‘Русского вестника’. {См. сообщение Е. Колбасина: ‘Тургенев рассказывал мне, что Боткин, этот питомец крайне левого гегелианства, воспитанный на Фейербахе, М. Штирнере, Штраусе, в последние годы своей жизни говорил: ‘Россия погибнет окончательно, единственное ее и наше спасение, это — жандарм. Это краеугольный камень, главнейший столп нашего государства’ (‘Современник’, 1911, No 8, стр. 238, статья Е. Колбасина ‘Тени старого Современника’). Ср. также Е. Феоктистов ‘За кулисами политики и литературы’ (1929), стр. 30, 31.}
Чернышевский, ‘Современник’, все, что носило печать идеологии разночинной революционной интеллигенции, встречалось Боткиным, как работа ‘мальчишек’, ‘безмозглых’, ‘пустоголовых прогрессистов’. Он приветствует цензурные гонения на журналистику и с сознанием выполненного общественного долга заявляет своему единомышленнику А. А. Фету: ‘пользуясь моим знакомством с членами Совета по книгопечатанию, стараюсь поддержать их в их энергии’ (в письме от 1 февраля 1866 г.). ‘Проклятая политика’, — восклицает он в письме к Фету 10 февраля 1866 г.: ‘признаюсь откровенно, все эти вопросы политико-экономические, финансовые, политические — внутренно писколько меня не интересуют… Я понимаю ясно, что они составляют настоятельную необходимость — да я чужой в них… {Показательно для его социальной идеологии отношение к польскому восстанию (см. письмо Боткина).}
Боткин с головой уходит в мир музыкальных эмоций, эстетических и философских созерцаний, буржуазное нутро выпячивается с необычайной отчетливостью, кулинарное гурманство возводится в культ {По словам Е. М. Феоктистова, ‘Тургенев говорил о Боткине, что когда он умрет, то надо будет положить его в гроб с трюфелем во рту’ (‘Воспоминания’. Изд. ‘Прибой’. 1929. стр. 10).}, эгоистическая натура обнажается предельно.
‘Если бы Вы знали. — писал Тургенев П. В. Анненкову в феврале 1861 г.. — как безобразно грубо выступил в (Боткине) эгоист, это даже поразительно! Ох, Навел Васильевич, в каждом человеке сидит зверь, укрощаемый одной только любовью’.
25 апреля 1868 г. Тургенев признавался тому же Анненкову: ‘уж в прошлом году отзывало от (Василия Петровича) трупом да еще ядовитым’…
Смерть Боткина (10 октября 1869 г.) вызвала в Тургеневе следующие раздумья, которыми он тотчас поделился с Анненковым и Фетом: ‘Давно не исчезало с житейской сцены человека, столь способного наслаждаться жизнью, это был своего рода талант, но неумолимая судьба не щадит и талантов. Товарищем меньше! С братьями своими и другими он поступил хорошо, но наше бедное общество (Литературный фонд) осталось в его глазах недостойным козлищем. Удивительно ретроградные инстинкты и убеждения сидели в этом московском купеческом сыне. Не хуже любого прусского junker’a или николаевского генерала… Литература для него все-таки отзывалась чем-то в роде бунта’. {Из письма Анненкову 5/24 октября 1869 г.} В тоне тургеневских строк почти безразличное констатирование факта, простая регистрация убыли человека, чуждого, с которым давно порваны все интимные связи.
В ноябре 3/15 того же года Тургенев писал Фету из Баден-Бадена: ‘Итак, Василия Петровича не стало. Жалко его не как человека, а как товарища… Себялюбивое сожаление! Умница, был — а хоть и говорят, что l’esprit court les rues, — но только не в России… Да у нас и улиц мало. Я нахожу, что он мог оставить Вам больше, — но в его глазах — великий литератор был в сущности жулик, он и нашему Обществу ничего не оставил’. {Привожу это письмо по автографу, так как в ‘Моих воспоминаниях’ А. А. Фета (II том, стр. 206) оно напечатано с пропуском и не точно.}
Публикуемая переписка, вскрывая социально-психологические образы обоих корреспондентов, помогает глубже уяснить то бытовое и литературное окружение, в котором находился первоклассный художник слова XIX в., дает драгоценный материал для познания интеллектуальных интересов Тургенева, разнообразных возбуждений, шедших на него от окружающей среды.
Социальная биография писателя много выигрывает и своей документальности от публикаций наряду с другими материалами эпистолярной текстологии.
Богатейший комментарий к творческой деятельности Тургенева лежит в его переписке с такими корреспондентами, как П. В. Анненков, А. А. Фет, до сих пор или неизданной в полном объеме или напечатанной с иска—жениями, пропусками и проч., при чем письма Анненкова и Фета остаются неизвестными.
Включение в читательский, научно-исследовательский обиход переписки Боткина и Тургенева присоединяет к недавно изданным письмам к Тургеневу Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского еще одну колоритную фигуру, более чем двадцать пять лет связанную с Тургеневым сложными взаимоотношениями, питавшую крупного писателя умной беседой, тонкими художественными суждениями, обогатившую его творчество ценным фактическим материалом, оберегавшую Тургенева в минуты сомнения на литературном пути поддержкой умного читателя, друга-читателя.
Оригиналы писем В. П. Боткина хранятся в Пушкинском доме, письма И. С. Тургенева — в Толстовском музее (Москва). Письма Боткина приготовлены к печати для настоящего сборника Н. В. Измайловым, ему же принадлежит часть примечаний к публикуемой переписке.
Источник текста: Боткин В. П., Тургенев И. С. Неизданная переписка, 1851-1869 / В.П. Боткин и И.С. Тургенев , по материалам Пушкинского дома и Толстовского музея приготовил к печати Н.Л. Бродский переплет и с. — Москва , Ленинград: ACADEMIA, 1930. — XV, 349, с., [1] л. портр. : портр. , 17 см.. — (Памятники литературного быта . Переписка В.П. Боткина и И.С. Тургенева).