В. М. Толмачев
В ожидании возвращения.
О жизни и творчестве К. Мочульского
В ожидании возвращения.
О жизни и творчестве К. Мочульского
————————————————————-
В ожидании возвращения, Толмачев В. М., Год: 1995
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Лишь постепенно начинают проступать подлинные контуры и духовный смысл наследия русской эмиграции, еще недавно, казалось бы, обреченного навсегда скрыться в летейских водах истории.
Имена многих ярких личностей русского рассеянья — поэтов Р. Блох и В. Смоленского, историков философии Д. И. Чижевского и С. А. Левицкого, литературоведов П. М. Бицилли и А. Л. Бема, искусствоведов В. В. Вейдле и В. П. Зубова, религиозных писателей Н. М. Зернова и И. М. Концевича, богословов Н. С. Арсеньева и В. Н. Ильина — пока в памяти потомков полустерты, но без их творческих усилий едва ли сохранилась бы традиция старой русской культуры, отозвавшаяся вторым цветением в произведениях Б. Зайцева и М. Алданова, В. Ходасевича и Г. Иванова, Н. Лосского и Г. Флоровского.
Путями этих ‘героев будничных’ прошел и автор книг о Гоголе, Достоевском и Вл. Соловьеве.
Константин Васильевич Мочульский родился 28 января (9 февраля по новому стилю) 1892 г. в Одессе. Его отец Василий Николаевич (сын протоиерея и ключаря Одесского кафедрального собора) — профессор Новороссийского университета, перу которого принадлежали исследования о духовных стихах и религиозных истоках отечественной словесности. Мать Мочульского, Анна Константиновна Попович, была греческого происхождения, что позволяло ему шутить о своей принадлежности к средиземноморской цивилизации. В 1910 г. он с золотой медалью окончил Вторую одесскую гимназию и поступил на романо-германское отделение историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Обладая несомненной способностью к языкам, он еще первокурсником сочинил по-итальянски ‘дополнительную’ песнь ‘Ада’, где вывел своих наставников и товарищей-студентов. Чтобы лучше понять увлекшую его испанскую литературу XVI-XVII вв., Мочульский специально штудировал арабский. Таланты молодого филолога не остались незамеченными, и его учитель, профессор романской филологии Д. К. Петров, найдя понимание в связи с этим у такого авторитета, как профессор Ф. А. Браун, оставил его в 1914 г. по окончании курса при своей кафедре.
Юность Мочульского пришлась на расцвет историко-филологического факультета. Соприкосновение с научными школами Б. А. Тураева (история Древнего Востока), Ф. Ф. Зелинского и М. И. Ростовцева (классическая филология), С. Ф. Платонова (русская история) и других выдающихся ученых сформировало у него объем культурного виденья, вобравшего как исторический пафос сравнительного литературоведения А. Н. Веселовского, так и дух лекций и семинаров И. М. Гревса, посвященных Августину Блаженному, Франциску Ассизскому, Данте. С университетских лет любимыми западными писателями Мочульского стали Сервантес (что уже в эмиграции подвигло его на перевод ‘Дон Кихота’) и Паскаль.
Романо-германский ‘семинарий’ был знаменит не только всероссийской известностью профессуры, но и поэтической репутацией, став ‘штаб-квартирой’ нарождавшегося акмеизма, а также поэтическими вечерами ‘для своих’, где, к примеру, могла читать стихи А. Ахматова. Университетское и поэтическое начала естественным образом пересекались, и Мочульский помогал разбираться в хитросплетениях древнегреческого первокурснику О. Мандельштаму, с которым позднее, в 1916 г., часто встречался в ‘профессорском уголке’ в Алуште. Память тех, кто помнил его по Петербургу, сохранила образ Мочульского как ‘эстета’, наделенного ‘несколько зыбким душевным строем и болезненной впечатлительностью’ (Г. Адамович).
В 1916 г. Мочульский выдержал магистерский экзамен и после чтения пробных лекций был избран приват-доцентом. В это же время он испытывает интерес к новейшей поэзии, печатается в журналах ‘Северные записки’, ‘Любовь к трем апельсинам’. Намечалось его назначение в Саратовский университет (где с 1917 профессорствовал В. М. Жирмунский), но в 1918 г. он предпочел вернуться в родную Одессу. Там он в течение года являлся штатным доцентом Новороссийского университета, а также вел литературный отдел в газете ‘Одесский листок’. После взятия Одессы Красной армией он эмигрировал и в 1920 г. оказался в Болгарии. В 1920—1922 гг. Мочульский — доцент Софийского университета, публикуется в журнале ‘Русская мысль’ (София).
В начале 1922 г. он перебрался в Париж, где его, как и в Болгарии, продолжает интересовать тема поэтической неоклассики, или как бы латинизированной ‘сжатой точности’ слова и ‘ясной простоты… почти разговорной речи’, которые акмеистское поколение русского символизма противопоставило ‘туманностям’ старших символистов (статья ‘Поэтическое творчество Анны Ахматовой’ в No 3/4 ‘Русской мысли’ за 1921 г.). Мочульский явно предпочитает Мандельштама Вяч. Иванову, а Ахматову К. Бальмонту. Лингвистический дар позволяет ему быть не только критиком, но — что говорит об отсутствии восторженности — и автором пародий на Н. Гумилева, М. Кузмина и других поэтов. Рецензия Мочульского на исследование ‘Валерий Брюсов и наследие Пушкина’ (1922) В. Жирмунского дает понять, что ему не близок подчеркнутый ‘объективизм’ формалистов и что свою критическую задачу он видит в личностном проникновении в тайну того, как ‘частное, личное и случайное’ складывается в биографию творчества.
В Париже 22 апреля 1922 г. Мочульский выступил в Русском народном университете с лекцией ‘Николай Гумилев и его творчество’, 10 мая состоялось его выступление ‘Творчество Анны Ахматовой’. Известным итогом этого явилась статья ‘О классицизме в современной русской поэзии’, с которой он 18 июля 1922 г. дебютировал в 11-й книге главного литературного журнала русского Парижа ‘Современные записки’, а также эссе ‘О тяжести и легкости (творчество О. Мандельштама и М. Кузмина)’, ‘О литературной критике’ (1923). Они появились в парижском ‘Звене’, где он вместе с В. Вейдле отвечает за отдел критики и сотрудничает с Г. Адамовичем, Н. Бахтиным, Г. Лозинским, Д. Святополк-Мирским, а также регулярно печатает практически в каждом из номеров статьи, литературные и театральные рецензии, ряд рассказов, подписываясь иногда лишь инициалами или псевдонимами ‘Театрал’, ‘К. Версилов’. В ‘Звене’ Мочульский пишет не только о русской литературе (творчество В. Розанова, ‘серапионовых братьев’, В. Ходасевича, А. Ремизова, И. Бунина, Б. Зайцева), но и о европейских писателях (М. Пруст, А. Жид, обзоры ‘Новое во французской литературе’). Помимо ‘Звена’ и ‘Современных записок’ в 1920-е гг. он печатается в газете А. Керенского ‘Дни’ (Берлин), в редактировавшихся П. Милюковым парижских ‘Последних новостях’, а. также литературном трехмесячнике ‘Окно’, который издавался М. С. и М. О. Цетлиными.
Хотя со временем Мочульский как критик все больше предпочитал возможности литературного портрета, у него с не меньшим успехом получались статьи общекультурного содержания. В них он разделяет точку зрения о глубинном кризисе европейских ценностей, которую каждый по-своему отстаивали П. Муратов (‘Искусство и народ’, 1924), В. Ходасевич (‘Кризис поэзии’, 1934), В. Вейдле (‘Умирание искусства’, 1937). С конца 1920-х гг. у многих писателей эмиграции усиливается интерес к литературной биографии (В. Ходасевич, Б. Зайцев, И. Бунин). В связи с этим заслуживают внимания рассуждения Мочульского о следствиях постромантического перемещения и смешения жанров. Наблюдая в творческом мышлении современных писателей кризисное, на его взгляд, отделение воображения от памяти и преобладание воли к творчеству (вера в бытие творимого, по Мочульскому, — основа основ романтического триумфа автора ‘Человеческой комедии’) над ее конечной художественной реализацией, он склонен усматривать в новейших элементах биографизма и автобиографизма залог обновления словесности. ‘Моруа, — пишет Мочульский, — мастерски подменяет жизнь — искусством. И именно поэтому его биографии поражают своим правдоподобием’ ‘. Биографическое измерение прозы двадцатых годов, подмеченное Мочульским, касалось не только специфического литературного жанра, но, на что показывало творчество Пруста, и важнейшей категории ‘антиромантическо-романтической’ эстетики, которая актуализировала принцип, открытый в 1910-е гг. как на Западе, так и в России: ‘Чем конкретнее, тем символичнее’.
Еще с 1922 г. Мочульский стал преподавателем Парижского университета, поскольку при Сорбонне на трех факультетах открылись русские отделения, к сотрудничеству с которыми были привлечены более сорока ученых эмиграции. Помимо Мочульского на историко-филологическом факультете читали лекции А. В. Карташев (история русской церкви), М. Л. Гофман (пушкинист), Г. Л. Лозинский (брат М. Лозинского и знаток средневековой французской словесности), А. Я. Левинсон (русская литература). В 1924—1925 гг. Мочульский, менявший год от года тему занятий, провел, в частности, семинар ‘Пушкин и его плеяда’. Результатом преподавания в Сорбонне и русских средних школах в Париже явилась выпущенная по-французски в соавторстве с Гофманом и Лозинским ‘История русской литературы’ (1934). Тем, кто знал тогда Мочульского, он казался скорее кабинетным ученым, а не литератором. Характерна ремарка поэта Ю. Терапиано о гостях открывшегося в 1927 г. под эгидой 3. Гиппиус и Д. Мережковского салона ‘Зеленая лампа’: ‘Философы — Н. Бердяев, Л. Шестов, К. Мочульский и Г. Федотов — были частыми посетителями ‘Зеленой лампы’ и участниками прений’ ‘. И все же наблюдение Терапиано верно лишь отчасти.
‘Монпарнасский’ отрезок жизни Мочульского (любившего в 1920-е гг. бывать в поэтических кружках и представлять на вернисажах или в читавшихся в кафе докладах поэтов ‘незамеченного поколения’ — А. Гингера или Г. Евангулова, Б. Божнева или Д. Кнута) все же обострил у него чувство одиночества, сочетавшееся с характером хотя и открытым к дружбе, но очень ранимым и в чем-то замкнутом. Он остался холостяком. К тому же ему были тягостны воспоминания об утрате близких. До революции один из двух его братьев, Николай, еще будучи студентом, погиб во время поездки на Кавказ, спасая тонущую девушку. Второй брат, также студент, в 1923 г. умер в Швейцарии от туберкулеза на руках у Мочульского, в 1920 г. скончалась в России любимая им мать.
В начале 1930-х гг. он перестает бывать в среде поэтической молодежи, словно намереваясь подвести черту под своим эстетизмом и какими-то внутренними неустроенностью и слабостями. Решающую роль в преодолении им годами назревавшего духовного кризиса, как и в судьбе В. Вейдле, сыграла встреча с о. С. Булгаковым. Подобно Вейдле, он мог бы сказать, что в своем духовном наставнике ‘любил его самого, вне всяких определений, и вместе с тем… любил что-то, что как бы сияло… сквозь него’. Мочульский не только испытал духовную привлекательность личности о. Сергия, но ‘оказался восприимчив[ым]… к основному софиологическому интересу его богословской спекуляции’. Это сказалось и на интонации его будущей книги о Вл. Соловьеве, и на позднейшем вступлении в Братство Святой Софии (основано в Петрограде в 1918-м), которое было возобновлено в Париже и Праге в 1924—1925 гг. при участии Г. Н. Трубецкого, Н. О. Лосского, П. Б. Струве, Г. В. Флоровского, В. В. Зеньковского и др.
Поначалу же Мочульский стал даже раздавать книги и, не исключено, подумывать о священстве. Нельзя сказать, что эти перемены вызывали всеобщее сочувствие: одни, как евразийцы, видели в ‘поклонниках’ Софии чуть ли не иезуитский орден, другие (в частности, поэт Г. Адамович) выражали свое недоумение по-эпикурейски иронически: ‘…более умный или более глупый Мочульский…’.
Близкие личные отношения с о. Сергием, которому он посвятил свой труд о Вл. Соловьеве, привели еще к двум важным для писателя следствиям. С 1934 г. тот, являясь ‘инспектором’ (деканом) Сергиевского богословского института, привлек его к чтению дополнительного предмета — лекций по истории западноевропейских литератур. Впоследствии институтская специализация Мочульского, коллегами которого были Б. П. Вышеславцев (нравственное богословие), В. Н. Ильин (литургика, философия), Г. П. Федотов (история западных исповеданий, агиология), Н. Н. Афанасьев (каноническое право), о. Г. Флоровский (патрология), архимандрит Киприан Керн (пасторское богословие), о. Кассиан Безобразов (Новый Завет) и другие, изменилась, и он после ухода Федотова ведет историю западной церкви, а также участвует в преподавании латинского и церковнославянского языков.
В 1934 г. в издательстве ‘Имка-пресс’ выходит небольшая, но емкая книжечка Мочульского ‘Духовный путь Гоголя’. Очень скоро наступает черед более объемных сочинений — ‘Владимир Соловьев. Жизнь и учение’ (1936), ‘Великие русские писатели XIX в.’ (1939). Работы о Гоголе, Соловьеве и Достоевском (книга ‘Достоевский. Жизнь и творчество’ была окончена в 1942 г., но опубликована в 1947-м) сложились в своего рода трилогию: ‘…эти книги выросли… из личного опыта Мочульского… в судьбе авторов, над духовной историей которых он с таким вниманием склоняется, он стремился найти ответ на вопрос о том, как человек обретает самого себя, свое религиозное призвание’ ‘.
В ‘обретении самого себя’ не менее важным оказалось влияние на Мочульского духовной дочери о. Сергия Булгакова матери Марии, мирское имя которой, Елизавета Юрьевна КузьминаКараваева (урожденная Пиленко, по второму мужу Скобцова, 1891—1945), могло быть ему известно еще по Петербургу. Бывшая слушательница Бестужевских курсов, поэт со своим почерком, собеседница А. Блока, член партии эсеров, она и в Париже (куда после скитаний прибыла с семьей в 1923 г.) осталась своеобразной ‘общественницей’ и сделалась разъездным секретарем основанного в 1923 г. в Чехии Русского студенческого христианского движения (РСХД). Став вольнослушательницей в Сергиевском институте, Скобцова сблизилась с о. Сергием Булгаковым и по его благословению в марте 1932-го приняла монашеский постриг. Монашество мать Мария исповедовала деятельное: она относила себя к диакониссам, или, в ее понимании, монахиням в миру, и полагала, что эмиграции, особенно в условиях страшного экономического спада начала 1930-х гг., необходима та разновидность монашеского служения, которая жертвенно, без остатка, посвящает себя отчаявшимся ближним.
Подобный настрой был не единичным. Во вступительной редакционной заметке первого номера вышедшего в Париже в 1931 г. под редакцией И. Бунакова-Фондаминского, Ф. Степуна и Г. Федотова журнала ‘Новый град’ можно было прочитать: ‘…наше поколение вплотную поставлено перед социальным вопросом — не для теоретического анализа, а для практического его решения. Против фашизма и коммунизма мы защищаем вечную правду личности и ее свободы… Мы спрашиваем не о том, во что человек верит, а какого он духа’ 2. Христианское ‘народничество’ матери Марии, ради успеха которого она считала возможным пренебрегать некоторыми ‘формальностями’ церковной жизни, многих смущало своей неканоничностью, но это не ставило под сомнение другое: она обладала ‘подлинным даром Божьим — уменьем подойти к сбившимся с пути, опустившимся, спившимся людям, не гнушаясь их слабостей и недостатков’.
Мочульский, который, как верил митрополит Евлогий (Георгиевский), находился на пути к монашеству и даже епископству (что, к примеру, произошло с его однокурсником С. Безобразовым), стал одним из ближайших помощников матери Марии и другом ее сына Юрия Скобцова. Пафос ‘свободной церкви’ объединил с середины 30-х гг. вокруг устроенного матерью Марией общежития для неимущих на парижской улице де Лурмель, 77 Н. Бердяева, Г. Федотова, И. Бунакова-Фондаминского, Ф. Т. Пьянова. В столовой общежития, или ‘шаталовой пустыни’ (по образному выражению о. Сергия Булгакова), Бердяев проводил собрания своей Религиозно-философской академии, по воскресеньям там можно было услышать знаменитых религиозно-философских докладчиков (С. Франка, Б. Вышеславцева и др.). В июне 1935 г. на съезде центрального секретариата Русского студенческого христианского движения мать Мария, не удовлетворенная деятельностью Комитета помощи безработным при РСХД, поставила вопрос о его ‘распочковании’. Так было создано новое движение, названное по предложению Бердяева ‘Православным делом’. Председателем избрали мать Марию, помощником председателя — Мочульского.
В этом заключалось определенное противоречие. Блестящий ученый и изящный собеседник, Мочульский вряд ли подходил для ‘черновой’ практической работы, но неизменно вдохновлялся порывом любви матери Марии, которая и после пострига не оставляла поэзию, видя в ней одну из форм исповеди. Есть определенная закономерность в том, что где-то с 1936 г. любимым его автором становится Достоевский. Представление о переломе в жизни Мочульского можно составить не только по его участию в ‘Православном деле’, но и по статьям, печатавшимся в 1930-е гг. в ‘Новом граде’, ‘Пути’, ‘Современных записках’, ‘Вестнике РСХД’, сборнике ‘Числа’, альманахе ‘Круг’. Наиболее показательны среди них ‘Борьба с адом’, ‘Кризис означает суд’ (1935).
Во второй статье Мочульский ставит проблему XIX века не в плоскости начетнически понимаемых литературных стилей, а культурологически и утверждает, что истинное содержание истории раскрывается в полной мере лишь применительно к апокалиптическому понятию метаистории и что религиозное истолкование кризиса европейского духа (древнегреческое значение слова ‘кризис’, напоминает он, — ‘суд’) — главная задача философии нашего времени, осознанная еще Достоевским и С. Кьеркегором. Она видится Мочульскому, как и Л. Блуа, Ш. Пеги, Ж. Маритену, некоторым деятелям англиканской церкви, в преодолении ‘в себе’ мировоззрения XIX в. с его подлинно антихристианским лицом мнимо христианской культуры: ‘…восстав против христианства, он, однако, питался крохами, падавшими со стола его. […] Гуманизм жил лицемерием и двусмысленностью. Рано или поздно они должны были обнаружиться’.
Во время войны Мочульский остается в Париже, сближается с Б. Зайцевым. ‘Мрачные, полуголодные, нервные годы. Но встречи с ним светло вспоминаются. Он приходил к нам, мы обедали, потом вслух читали: я ли ему мое писание, он ли мне главы из ‘Достоевского’. Я, жена, он — мы были трое, упорно наперекор окружающему твердившие что-то свое’ 2. С началом нацистского гонения на евреев во Франции (март 1942-го) общежитие матери Марии сделалось прибежищем для преследуемых: ‘На Лурмеле переполнение. Живут люди во флигеле, в сарае, спят в зале на полу. В комнате отца Дмитрия [Клепинина — священника церкви при общежитии. — В. Т.
Источник текста: Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. Сборник / Сост. и послесл. В. М. Толмачева, Примеч. К.А. Александровой. — М. : Республика, 1995. — 606 с. : портр., 25 см. — (Прошлое и настоящее). — Крат. библиогр. газ. и журн. ст. К. В. Мочульского: с. 563-564. — Указ. имен: с. 593-605.