ВЪ ОЖИДАНІИ ПОЗДА.
ВЪ ОЖИДАНІИ ПОЗДА.
I.
II.
Е. Ганейзеръ.
‘Руссое Богатство’, No 4, 1896
В ожидании поезда, Ганейзер Евгений Адольфович, Год: 1896
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Къ станціи Грязи, гд скрещиваются линіи нсколькихъ дорогъ и гд многимъ пассажирамъ приходится ждать своего позда боле или мене долго, подходилъ курьерскій поздъ. На обширной площадк вокзала, обыкновенно наполняющейся къ приходу позда суетой и движеніемъ, сегодня было пусто. Нсколько пассажировъ, два-три носильщика, да желзнодорожный чиновникъ въ мундир спокойно и безъ малйшей торопливости встрчали поздъ прямого сообщенія, выпускающій и принимающій главную массу своихъ пассажировъ только въ конечныхъ пунктахъ линіи. Въ сторон отъ этой маленькой группы, у входа въ залу перваго класса стоялъ высокій, худощавый старикъ, въ короткомъ городскомъ пальто и въ круглой барашковой шапк и смотрлъ на приближающійся локомотивъ поду равнодушными, полускучающими глазами. Онъ никого не ждалъ съ этимъ поздомъ и самъ халъ въ другую сторону. Когда поздъ остановился, старикъ машинально скользнулъ по вагонамъ глазами, бросилъ давно потухшую, не докуренную папиросу и, заложивъ руки въ карманы пальто, изъ которыхъ торчали пачки измятыхъ газетъ, собрался уходить. Въ это время изъ вагона перваго класса вышли два господина, похожіе съ виду на иностранцевъ. Съ возбужденными, даже нсколько встревоженными лицами они оживленно разговаривали, продолжая начатый раньше разговоръ. Всецло поглощенные предметомъ своей бесды, они никого и ничего не замчали и, конечно, не обратили вниманія, что высокій старикъ смотрлъ на нихъ, не спуская глазъ. Старику они также показались иностранцами, но, услышавъ ихъ русскую рчь, онъ убдился въ своей ошибк, назвалъ ихъ ‘поддльными иностранцами изъ Москвы’ и еще внимательне сталъ ихъ разсматривать.
Оба пріхавшіе господина направились въ залъ перваго класса, прямо навстрчу старику. Они были приблизительно одинаковаго роста и одинаковаго тлосложенія, — роста выше средняго, тлосложенія тучнаго, они были также однихъ лтъ — около сорока. Приблизительно одинаково были они и одты — оба въ дорогихъ пальто съ бобровыми воротниками, только одинъ былъ въ бобровой шапк, а другой въ высокомъ цилиндр. Лица ихъ были также одинаково розовыя, полныя, тщательно выбритыя. Вообще во всемъ ихъ состав, въ походк, въ жестикуляціи было много сходства, было что-то родственное. Наблюдавшій за ними старикъ, когда они проходили мимо него, ршилъ, что они близнецы и, во всякомъ случа, братья, если не по крови, то по духу.
Старикъ принадлежалъ къ числу пассажировъ, которымъ нужно было хать по второстепенной линіи и приходилось долго ждать позда, онъ скучалъ и не зналъ, чмъ занять время. Войдя въ залу вслдъ за братьями, онъ слъ возл того же стола, гд расположились и они, и, вынувъ изъ кармана газету, сдлалъ видъ, что намренъ читать. Въ дйствительности же ему хотлось послушать, о чемъ такъ оживленно бесдуютъ эти два господина и не удастся-ли ему принять участіе въ ихъ разговор. Но братья на минуту прекратили бесду, къ нимъ подошелъ лакей, по приглашенію котораго они направились къ буфету и тамъ очень обстоятельно и долго разсматривали блюда, разставленныя на стойк буфета, также обстоятельно и долго совщались съ буфетчикомъ, съ поваромъ, съ лакеемъ, затмъ, не спша, выпили водки, закусили и возвратились на свое мсто.
Курьерскій поздъ ушелъ въ это время, а братья, къ удовольствію старика, остались въ вокзал. Они расположились въ конц стола, а старикъ сидлъ черезъ два-три прибора отъ нихъ и продолжалъ свои наблюденія. Онъ замтилъ, что у господина въ бобровой шапк была толстая, красная шея, а у господина въ цилиндр были тщательно подстрижены и заботливо приглажены усы, сверхъ того была оставлена подъ нижней губой крошечная рыжеватая эспаньолка. Старикъ вывелъ изъ этого заключеніе, что господинъ въ цилиндр отличается большей щеголеватостью и вообще любитъ заниматься собой больше, чмъ его собесдникъ. Старикъ еще боле укрпился въ своемъ мнніи, когда замтилъ у господина въ цилиндр маленькія бачки, акуратно подбритыя, спускавшіяся въ вид узенькихъ язычковъ до одной трети щеки.
Между тмъ, братья возобновили прерванную бесду. Собственно говорилъ почти все время господинъ въ цилиндр: его товарищъ только сочувственно поддакивалъ или выражалъ свое участіе соотвтственной игрой лица, преимущественно губами и бровями, а также носомъ, посредствомъ выдуванія изъ него большими количествами воздуха. Странный звукъ, происходившій при этомъ, раздражалъ старика.
Господинъ въ цилиндр говорилъ о какихъ-то новыхъ комбинаціяхъ желзнодорожныхъ линій, объ акціяхъ, облигаціяхь, процентахъ, онъ требовалъ, чтобы господинъ въ бобровой шапк обратилъ взиманіе на возмутительное обстоятельство, вслдствіе котораго онъ, господинъ въ цилиндр, потерялъ четверть процента на какихъ-то акціяхъ какой-то желзной дороги. Въ чемъ заключалось возмутительное обстоятельство, онъ разсказалъ шопотомъ, близко нагнувшись къ своему собесднику. Но негодованіе онъ выражалъ громко, смло и съ такой проникновенной искренностью тона, что каждый слушатель долженъ былъ вывести заключеніе, что дйствительно случилось нчто такое, чего ни подъ какимъ видомъ не должно было случаться и отъ чего безвинно пострадалъ бдный господинъ въ цилиндр, потерявшій четверть процента.
Предметъ разговора не заинтересовалъ старика, но странное чувство поднялось въ немъ вдругъ. Это было чувство зависти, чувство какой-то невысказанной обиды, таившейся глубоко въ душ. Проникновенный тонъ, какимъ господинъ въ цилиндр усчитывалъ свои четверть процента, и горячее участіе, съ какимъ внималъ ему его собесдникъ, раздражали старика. Въ то время какъ господинъ въ цилиндр разливался пылкой рчью, сопровождаемой живыми жестами, игрой лица, ржини переходами интонаціи, въ то время какъ господинъ въ бобровой шапк всмъ своимъ существомъ выражалъ сочувствіе и, какъ въ зеркал, отражалъ вс внутреннія и вншнія движенія своего товарища, старикъ за своей намятой газетой машинально водилъ глазами по печатнымъ строчкамъ и невольно отдавался овладвавшему имъ настроенію.
— Четверть процента, ахъ, четверть процента!— мысленно восклицалъ старикъ.— Только четверть процента и сколько волненія, сколько свободнаго чувства, какой откровенный протестъ, какая страстная защита своей четверти процента и сколько участія, сколько чуткаго, отзывчиваго сочувствія къ своей обид! О, за это можно было бы отдать и побольше четверти процента. За возможность пожаловаться, застонать отъ боли, разразиться проклятіемъ. Онъ такъ и сдлаетъ, этотъ господинъ съ маленькими бачками, съ розовымъ нжнымъ лицомъ. Онъ вскочить на стулъ, на столъ, на крышу и оттуда будетъ кричать о своей четверти процента, онъ напишетъ объ ней статью въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’, онъ проникнетъ во вс департаменты, заберется въ пріемныя министровъ и всюду, всмъ будетъ жаловаться, кричать, вопить съ сознаніемъ своего права.
Старикъ опустилъ газету и мелькомъ взглянулъ на братьевъ лихорадочно злобными глазами. Имъ подали обдъ. Когда они начали сть, раздраженіе старика усилилось до такой степени, что онъ почувствовалъ къ нимъ ненависть и въ то же время не могъ оторваться отъ нихъ. Господинъ въ бобровой шапк бралъ въ ротъ большіе куски мяса, онъ необыкновенно быстро и жадно хваталъ ихъ съ вилки большими, полными губами и потомъ на мгновеніе плотно закрывалъ ротъ, затмъ онъ долго и тщательно разжевывалъ каждый кусокъ. Напротивъ, господинъ въ цилиндр лъ маленькими кусочками и осторожно, медленно снималъ ихъ съ вилки, но жевалъ онъ не долго. Такимъ образомъ братья не отставали другъ отъ друга и кончали каждое блюдо почти одновременно. Они предавались д съ полной серьезностью. Видно было, что въ этомъ дл у нихъ все было хорошо обдумано. Поданное имъ вино они подвергали внимательному изслдованію:разсматривали его въ бутылк на свтъ, потомъ въ стаканахъ, при этомъ обмнялись какими-то очень серьезными замчаніями и тогда только стали вино пробовать, и опять отставляли руку съ стаканомъ на свтъ, и опять возвращались къ бутылк. Каждая мелочь въ ихъ поведеніи подмчалась старикомъ и дйствовала на него раздражительно. Его наблюдательная способность достигла какой-то болзненной впечатлительности. Но что особенно раздражало его, такъ это чмоканіе братьевъ, ихъ сладострастныя движенія губами и важная сосредоточенность въ лиц.
— Когда же кончится этотъ обдъ!
Старикъ рзкими порывистыми движеніями сложилъ свою газету и повернулъ свой стулъ спинкой въ сосдямъ. Прошло довольно много времени, но братья все еще обдали. Четыре перемны блюдъ были уже благополучно съдены, а услужливые лакеи спшили съ пятымъ блюдомъ.
Въ большой зал вокзала стало совсмъ тихо. Бготня прислуги, звонъ посуды, шумъ выдвигаемыхъ и задвигаемыхъ стульевъ прекратились, немногіе пассажиры разбрелись по разнымъ угламъ и коротали скуку въ томъ апатичномъ и довольно глупомъ состояніи, какое нападаетъ на людей обыкновенно во время долгаго ожиданія позда. Облокотившись на столъ и вынувъ изъ кармана другую газету, старикъ опять смотрлъ въ нее, не читая, а легкій шумъ, производимый братьями, казался ему рзкимъ, громкимъ и наглымъ. Онъ однако надялся, что съ пятымъ блюдомъ будетъ конецъ обду. Но когда онъ услышалъ, что лакей опять несетъ тарелки, а другой лакей спшитъ съ шестымъ кушаньемъ, онъ не могъ вынести этого. Онъ съ шумомъ отодвинулъ свой стулъ и, схвативъ свои газеты, быстро ушелъ въ противоположный конецъ залы.
Само собою разумется, что вс протестующія чувства, мысли и жесты старика не произвели ршительно никакого впечатлнія на обдающихъ и прошли совершенно незамченными.
Старикъ только что собирался ссть на диванъ, стоявшій въ дальнемъ углу передъ круглымъ столомъ, какъ замтилъ, что къ этому же дивану подходятъ молодая двушка и студентъ медикъ въ своей военной форм. Старикъ хотлъ уйти, чтобы уступить имъ мсто на диван, но двушка остановила его.
— Зачмъ вы уходите? Разв мы васъ стснимъ?— спросила она.
— О нтъ, я боялся, что помшаю вамъ.
Онъ слъ за диванъ и молодые люди сли съ нимъ рядомъ. Старику было пріятно, что они не прогнали его, потому что и двушка, и студентъ очень ему нравились. Онъ познакомился съ ними еще въ вагон, гд имъ пришлось хать вмст почти двое сутокъ. Знакомство ихъ было маленькое, но не совсмъ похожее на обычныя вагонныя знакомства, хотя и началось оно самымъ обыкновеннымъ образомъ, стереотипными вопросами, обмномъ газетъ, случайными услугами. Старикъ узналъ, что молодые люди возвращаются съ земской службы, что студентъ служилъ въ город, а двушка работала въ деревн. По поводу этого то послдняго обстоятельства у нихъ тогда въ вагон завязался довольно странный разговоръ о деревн. Какъ только двушка сказала, что она жила въ деревн, старикъ взглянулъ на нее испуганными, удивленными глазами и нсколько мгновеній не сводилъ съ нея своего страннаго взгляда.
— Въ деревн?— воскликнулъ онъ.— Вы жили въ деревн?
Онъ предложилъ этотъ вопросъ такимъ необыкновеннымъ тономъ, съ такимъ удивительнымъ выраженіемъ, какъ будто спрашивалъ двушку, не жила ли она на лун.
Двушка ничего не отвтила, но смотрла на старика съ искреннимъ неудомніемъ, почему о такихъ простыхъ вещахъ нужно говорить такимъ страннымъ тономъ.
— Позвольте вамъ сказать,— продолжалъ старикъ — что въ такомъ случа вы необыкновенный человкъ! Вы просто сверхъестественный человкъ посл этого! Могъ ли я предполагать, что вижу передъ собой храбрую, героическую, можно сказать, самоотверженную особу, рискнувшую жить въ деревн!
Нельзя было понять, говоритъ ли онъ серьезно или шутитъ и зачмъ ему это было нужно. Двушка чуть-чуть покраснла, смущенная такимъ неожиданнымъ отвтомъ на ея воспросительный взглядъ, но тотчасъ же овладла своимъ смущеніемъ и, улыбаясь, перебила рчь старика.
— Вы говорите такъ, какъ будто я здила къ людодамъ…
— Хуже-съ!— быстро отвтилъ старикъ.— Въ тысячу разъ хуже. Къ людодамъ, такъ вы и знаете, что къ людодамъ, вы и готовитесь сообразно съ людодскими нравами, берете оружіе, стражу, проводниковъ, разноцвтные ситцы и бусы, а туда вы идете съ голыми руками…
— А вы жили когда нибудь въ деревн?— спросила двушка.
— Сохрани меня Богъ!— съ преувеличеннымъ ужасомъ воскликнулъ старикъ.— Лучше жить въ аду, чмъ въ русской деревн. Туда можно ссылать людей за какія нибудь преступленія, но добровольно жить тамъ, ужъ это извините…
Двушка заволновалась: ‘Какъ можно говорить о томъ, чего не знаешь… И это такъ трудно знать, потому что вдь молчитъ деревня, совсмъ въ ней тихо, ничего не услышишь и не узнаешь издали. Вотъ если бы многіе хорошо познакомились съ деревенской жизнью… Если бы, напримръ, тысяча или дв тысячи человкъ пожили поближе къ деревн, а потомъ бы съхались и разсказали все другъ другу и всмъ про деревню, про деревенскую жизнь, какъ она есть. Вотъ тогда бы вы узнали все. А то что же говорить, не зная! Разв можно говорить такъ о милліонахъ, о десяткахъ милліоновъ. И не только о милліонахъ, а вы возьмите одну деревню, загляните-ка въ каждый домъ, въ каждую маленькую избушку, вотъ вы тогда увидите, тогда узнаете. Можетъ быть и тамъ у каждаго человка есть свое горе, свое личное горе, своя обида… Съ этимъ никто никогда не считается у деревенскихъ людей… Вы что же думаете себ, что они вс сдланы по одной мрк, что ихъ лпятъ, какъ кирпичики, по одной форм, изъ одной глины… Конечно, на нихъ можно всего наговорить. Еще бы, это легко! Это даже очень просто, но это… возмутительно’.
Старикъ сталъ вести себя самымъ неожиданнымъ образомъ. Во время рчи двушки лицо его совершенно преобразилось, въ немъ явилось новое выраженіе, свтлое, радостное, оживленное. Точно онъ получилъ неожиданно пріятное извстіе, такъ загорлись его глаза, мягкіе и влажные, за минуту передъ этимъ смотрвшіе насмшливо и сухо. Старикъ всталъ, переслъ къ окну, поближе къ студенту, и положилъ свою блдную, худую руку на его колно.
— Извините меня, молодой человкъ, и вы, Анна Павловна, меня простите — сказалъ старикъ.— Я, видите ли, немножко чудакъ… Немножко, а можетъ быть даже очень много, юродивый. Это отъ старости, а можетъ быть и отъ другихъ причинъ… Но вы меня простите. Я говорилъ вамъ не то, что я думалъ. Да. Видите ли, я вамъ объясню, въ чемъ дло и какъ это вышло, хотя главная причина, конечно, это мое юродство. Деревни я дйствительно не знаю и согласенъ съ вами, Анна Павловна, что говорить о томъ, чего не знаешь, не слдуетъ. Но, видите ли, вчера мн случилось бесдовать съ однимъ молодымъ человкомъ, заявившимъ, что онъ отлично знаетъ деревню знаетъ, чего ей нужно. Онъ недавно кончилъ университетъ, недавно получилъ мсто, только что сшилъ себ новенькую шапку съ кокардой и халъ въ деревню. Вотъ отъ него я и узналъ все это. Онъ мн говорилъ все то, что вы давеча слышали отъ меня. Я вамъ его же словами почти буквально повторялъ. Вы простите меня, старика. А? Вы не сердитесь, Анна Павловна?
Онъ протянулъ руку студенту, а потомъ двушк и смотрлъ на нихъ такими дружелюбными глазами, что они охотно помирились съ старымъ чудакомъ и посл этого бесдовали дорогой, какъ добрые знакомые.
Теперь они опять встртились въ большой и пустынной зал вокзала. Старикъ откровенно обрадовался имъ.
— Вы общали разсказать мн что то изъ вашей деревенской жизни,— сказалъ старикъ двушк, когда они втроемъ услись на одномъ диван.
Диванъ былъ маленькій и сидть на немъ было довольно тсно, но въ этой тснот была интимная уютность, которую, безъ словъ, почувствовалъ каждый и невольно улыбнулся.
— Ну, хорошо…— сказала двушка — я разскажу вамъ одну маленькую исторію. Вы знаете, что я жила въ очень бдной и глухой деревушк. Въ моемъ участк было нсколько деревень, и хотя другія были побольше и побогаче моей Жабовки, но мн пришлось поселиться въ ней, потому что тамъ былъ заброшенный господскій домъ, въ которомъ была устроена временная больничка, т. е. собственно баракъ, но мы его называли больница, потому что слово баракъ на мстномъ нарчіи значить оврагъ, и везти больного въ баракъ значило везти его въ оврагъ. Ну, а это не хорошо, не нравилось людямъ… Пріхала я въ Жабовку въ половин іюня и въ первые дни мн было ужасно скучно. Все чужія лица кругомъ, а у крестьянъ даже недружелюбныя, непривтливыя. Больныхъ не было, никто за помощью ко мн не обращался, сидишь цлый день совершенно одна. Такъ хотлось поближе подойти къ людямъ, но невозможно же лзть къ нимъ, когда никто не зоветъ. Выйдешь вечеромъ на крылечко — моя квартира была въ томъ же дом, гд и больница — сидишь и смотришь на деревню. Съ господскаго крыльца всю ее видно было. Видишь этихъ людей, какъ они возвращаются съ поля, какъ собираются кучками на улиц, и тянетъ къ нимъ, вотъ бы такъ вскочила и побжала туда… Врачъ у насъ былъ какой то странный, всего боялся и вчно говорилъ о какой то осторовности. Прізжалъ онъ въ Жабовку рдко, даже потомъ, когда явилось много больныхъ, я его видла мало, прідетъ, заглянетъ на минутку ко мн, напомнитъ объ осторожности, мелькомъ посмотритъ больныхъ и спшитъ ухать. Отъ него я узнала о разныхъ, какъ у насъ говорили, антимедицинскихъ безпорядкахъ, бывшихъ въ нсколькихъ мстахъ. Ни на секунду не приходило мн въ голову, что нчто подобное можетъ случиться въ Жабовк. И меня ужасно тянуло къ нимъ, хотлось какъ можно ближе познакомиться съ ними, съ моими жабовцами… Я вамъ безтолково разсказываю, но мн кажется, что вы поймете…
— Пойму, пойму, все пойму. Говорите, какъ вамъ хочется.
— Ну, хорошо… Мои сношенія съ деревней начались черезъ посредство старухи Федотовны, которая состояла при мн въ качеств не то сторожихи, не то стряпухи и была жабовская. Она знала всю деревню и ее тамъ также знали вс. Отъ нея я многое угнала о жабовцахъ, но она была такая невроятная выдумщица, что разсказывала со всми подробностями событія, которыхъ никогда не бывало въ дйствительности. У нея была страсть все преувеличивать. Если ребенокъ обжегъ себ руку, она скажетъ, сожгли ребенка на смерть, а когда на жабовскихъ поляхъ появилась саранча, то я узнала отъ Федотовны, что сосдніе мужики нашли въ пол одну такую саранчу, что насилу вдвоемъ донесли ее до деревни, и что когда показали ее одному грамотному солдату, то онъ прочелъ у нея на крыльяхъ ‘красныя’ слова: ‘Божіе насланіе’ и какъ только онъ прочелъ, то саранча эта тотчасъ же вырвалась и улетла. Ну, всего не разскажешь, да и не припомнишь всего, что я слышала отъ старухи. Еще нужно бы вамъ разсказать о другой личности, о Домн Ивановн, молодой вдовушк, тогда вы будете знать весь нашъ больничный штатъ. Домну Ивановну мн прислала изъ города земская управа, въ качеств сидлки или хожатки, какъ у насъ называли. Она была крестьянка, но пожила въ город, одвалась, по мод и презирала простыхъ мужиковъ. Она была очень недурна и любила заниматься собой. Она мн сразу ужасно не понравилась… Приставала съ разговорами, съ разспросами: кто я, изъ какого званія, зачмъ я служу, кто мн больше нравится: купцы, писаря или военные, есть ли у меня женихъ и т. п. Мн стыдно теперь вспоминать, что я была къ ней несправедлива, что я даже старалась спихнуть ее отъ себя куда нибудь… Ну, да это вамъ не интересно.
— Очень интересно! Продолжайте, пожалуйста, о Домн Ивановн,— сказалъ старикъ.
Онъ всталъ, взялъ по сосдству стулъ и слъ напротивъ разсказчицы, возл стола, стоявшаго передъ диваномъ. Ему показалось, что онъ затрудняетъ ее тмъ, что ей приходится постоянно поворачивать къ нему голову.
— Нтъ,— продолжала двушка, — мн очень совстно… Всегда говоришь себ, что не слдуетъ судить о человк по первому впечатлнію, а никогда этого не длаешь. Домна Ивановна дала мн хорошій урокъ. Я всегда теперь буду помнить, что нельзя смотрть на человка поверхностно… Что съ того, что она блилась, болтала всякій вздоръ, брови подводила и мазала губы какой то красной помадой. А какъ она работала, какъ она съ больными обращалась! У нея былъ удивительный характеръ. Всегда веселая, добродушно насмшливая, она никогда не теряла хорошаго настроенія… И въ то же время она такъ нжно, такъ заботливо ухаживала за больными, что я сама вмст съ ними готова была ей руки цловать. Всегда буду помнить одну сцену. Домна Ивановна стояла возл больного, съ которымъ мы провозились передъ этимъ всю ночь. Это былъ молодой, сильный парень, оставленный намъ проходившей мимо партіей переселенцевъ. Страшные припадки болзни, съ которыми онъ упорно боролся, сломили его и довели до полнаго изнеможенія. Онъ лежалъ неподвижно и тихо стоналъ, но стоналъ какимъ то особеннымъ способомъ… Онъ плъ… Я не знаю, какъ это назвать иначе. Онъ тянулъ одинъ звукъ, долго и жалобно, пока хватало духу, потомъ, мняя тонъ, тянулъ другой звукъ… Домна Ивановна давала ему ледъ и, покачивая головой, въ тактъ этого страннаго пнія, вторила больному и также долго, также протяжно и жалобно тянула вмст съ нимъ а-а-а… и-и-и… о-о-о… И я видла, какъ больной открылъ глаза, взглянулъ на нее и улыбнулся ей. Заставить умирающаго человка улыбаться, кто же съуметь сдлать это!
Двушка замолчала.
— Онъ умеръ, этотъ парень?— сказалъ старикъ.
— Да, умеръ… потомъ, отъ тифа. Холеру онъ перенесъ… Тифъ страшне холеры,— отвтила двушка.
— Ну, хорошо…— продолжала она, посл короткаго молчанія.— Я забыла, на чемъ остановилась… Ага, вспомнила. Однажды утромъ влетла ко мн съ дикимъ видомъ Федотовна а заявила, что на мельниц человка на куски разорвало. Я, конечно, сейчасъ же побжала туда. Разорванный на куски человкъ это былъ мельникъ. Когда я пришла на мельницу, онъ сидлъ внутри мельничнаго колеса и что то тамъ работалъ топоромъ. Оказалось, что его ударило колесомъ, на щек съ лвой стороны была довольно большая царапина — вотъ и все. Мельникъ попросилъ у меня примочки, я общала прислать и при этомъ разсказала ему про выдумку Федотовны. Такимъ образомъ мы познакомились. Звали мельника Иванъ Герасимовичъ. Это было мое первое знакомство. Въ томъ же день, по просьб Ивана Герасимовича, я зашла къ его жен, у которой болли ноги, по сосдству съ нею позвала меня старуха, жаловавшаяся на боль въ спин, а сосдка старухи, молодая съ груднымъ младенцемъ, пригласила меня посмотрть ребенка, у котораго раздуло животъ. Словомъ, сразу явилась практика и новыя знакомства. Въ теченіе двухъ-трехъ дней число моихъ паціентовъ, преимущественно бабъ и дтей, возросло настолько значительно, что все мое время было занято больными. Я совершенно не замчала времени и вообще ничего не замчала: слишкомъ увлеклась. Такъ прошло недли дв. Два раза прізжалъ нашъ врачъ. Одинъ разъ самъ пріхалъ и, узнавъ о моихъ деревенскихъ успхахъ, сухо посовтовалъ мн не сближаться съ этимъ народомъ, потому что если съ ними близко сойтись, то они не станутъ васъ слушать. Показалъ мн новенькій револьверъ. Я, говоритъ, всегда съ этимъ зжу и вамъ совтую завести. Въ другой разъ я его вызвала къ холерному больному, рабочему, котораго привезли къ намъ изъ сосдней экономіи. Онъ пріхалъ довольно поздно и больной умеръ при немъ. Правда, его привезли въ нашу больницу уже почти безнадежнымъ. Изъ этой экономіи, гд не принимали никакихъ мръ предосторожности, къ намъ потомъ привозили больныхъ чуть не каждый день. Между прочимъ, это очень не нравилось моимъ жабовцамъ… У нихъ были враждебныя отношенія съ экономіей, какіе то старые счеты изъ-за земли… Въ тотъ день, какъ умеръ рабочій… нтъ, на другой день… позвали меня на роды къ одному очень бдному мужику… Ну-да, т. е. къ его жен… Хотя знаете что: это былъ такой необыкновенный мужикъ, онъ такъ былъ влюбленъ въ свою жену, что, если бы могъ, онъ бы и родить за нее согласился. Мн хочется разсказать про Василія Игнатьича, хотя это къ длу не относится…
Двушка вопросительно взглянула на старика. Тотъ ничего не отвтилъ, только улыбнулся.
— Можно? Я не долго, нсколько словъ… Ну, хорошо… Этотъ Василій Игнатьичъ огромный мужчина, страшно сильный человкъ. Въ деревн смялись надъ его нжной привязанностью къ жен, въ особенности завидовали и злословили бабы. Онъ все длалъ для своей Кати, не позволялъ ей длать никакой трудной работы, а по праздникамъ привозилъ ей изъ города изюмъ и мятные пряники. Я сама видла лтомъ въ страдную пору, какъ они оба работали въ под. Василій коситъ или жнетъ, а Катя принесетъ ему обдъ и сидитъ на снопахъ, смотритъ на него и ничего не длаетъ. И знаете, эта Катя такое слабое, блдное созданіе, маленькая, худенькая, очень миловидная и тихая. Съ ней именно такъ и нужно было обращаться, какъ Василій, т. е. жалть и нжить ее, наперекоръ деревенскому общественному мннію. И Катя гордилась своимъ силачомъ мужемъ и я знаю, что ему было легче и веселе работать, когда она сидла и смотрла на него… Ну, хорошо. У этой то Кати я была на родахъ. Роды были трудные и я провозилась тамъ цлый день. Домой пришла часовъ въ 12 ночи и страшно устала. На крылечк меня встртила старуха Федотовна. Она тяжко, тяжко вздохнула, проводила меня, вздыхая, до моей комнаты и въ то время, какъ я, мечтая объ отдых, собиралась спать, вдругъ выпалила ни съ того, ни съ сего: ‘Какъ же намъ быть то, Анна Павловна? Мужики тебя не хотятъ… Поршили на сход вывезти тебя въ поле, за 12 верстъ, на три перекрестка’… и еще какую то глупость, не помню. Я разсердилась и прогнала старуху безъ всякихъ церемоній, потому что страшно хотлось спать. Но лишь только я легла въ постель, какъ сонъ мой пропалъ. Это часто бываетъ, когда очень устанешь. Только передъ разсвтомъ я немного заснула. Проснулась рано, вся разбитая, съ головной болью, въ самомъ скверномъ настроеніи. Утро было отвратительное, грязное, срое съ мелкимъ дождемъ, отъ котораго было совсмъ темно. Только что поднялась съ постели, слышу Домна Ивановна съ кмъ то бранится, на кого то кричитъ. Я кликнула ее, она не шла. Вмсто нея явилась Федотовна и заявила мрачнымъ, укоризненнымъ тономъ: ‘Мужики пришли’… Пока я одвалась да умывалась, она мн сообщила, что мужики давно здсь, что они дожидаются меня въ больниц, что Домна Ивановна ихъ бранить, ссорится съ ними и гонитъ ихъ, но они ее не слушаютъ и т. д. Я была въ такомъ раздражительномъ настроеніи, что мн стоило труда сдержать себя, чтобы не разсердиться на неповинную старуху. Но я за то не безъ ожесточенія берегла свой гнвъ для жабовцевъ и испытывала даже нкоторое удовольствіе при мысли, что вотъ сейчасъ я выйду къ этимъ господамъ, которые намрены выгнать меня изъ Жабовки, и скажу имъ все, что у меня на душ… А на душ у меня было такъ обидно, такъ горько, какъ никогда въ жизни… Да вы меня не слушаете?
— О, нтъ, я слушаю! Я ничего не пропустилъ.
Старикъ дйствительно слушалъ внимательно, но былъ одинъ моментъ, почти неуловимый, гораздо меньше секунды, когда онъ, заглядвшись на двушку, не слушалъ, что она говорить, и задумался о другомъ. Она только что передъ этимъ сняла свою черную шерстяную шапочку, положила ее на столъ и машинально поправила разсыпавшіеся изъ подъ нея волосы. Свтлыя, мягкія вьющіяся пряди упали съ обихъ сторонъ лица и окружили его легкой, ажурной, золотистой рамкой, взволнованное лицо двушки покрылось нжнымъ румянцемъ, ея большіе, темные, почти синіе глаза загорлись, освщенные невидимымъ, гд-то глубоко скрытымъ въ ея душ источникомъ свта. И эти глаза, волосы, лицо и вся эта двушка вдругъ показались старику знакомыми. И чмъ то близкимъ повяло на него и онъ задумался на мгновеніе надъ вопросомъ: ‘Гд же я видлъ раньше это лицо?’
— Ну, хорошо — продолжала между тмъ двушка.— Я вошла въ контору, гд меня ждали жабовцы. Ихъ было много, полная комната. Сидли на окнахъ, на кроватяхъ, на табуреткахъ, стояли кучкой возл печки. Домна Ивановна была тутъ же. ‘Посмотрите, сколько грязи наслдили’, закричала она, какъ только увидла меня.— ‘Истинное наказаніе божіе съ этимъ грязнымъ народомъ’… Я прекратила ея болтовню и прогнала ее изъ комнаты. Домна Ивановна безпрекословно удалилась, но, какъ оказалось потомъ, он вдвоемъ съ Федотовой все время стояли за дверью и подслушивали. ‘На тотъ случай,— объяснила мн посл Домна Ивановна, что, если мужики захотятъ меня убить, то что бы она могла не допустить до этого’.
Когда я вошла въ больницу, вс крестьяне встали, собрались въ кучку и придвинулись ко мн. Странно подйствовали на меня ихъ спокойныя лица. Многіе даже привтливо улыбнулись мн, когда я поздоровалась съ ними. Гнвъ мой сразу упалъ и мн стало какъ то неловко.
— Ну, что скажете?— спрашиваю. Молчатъ. Я смотрю, ищу знакомыхъ лицъ и узнаю Василія Игнатьвча. Онъ стоялъ впереди всхъ, смотрлъ на меня, какъ бы ожидая, что я заговорю съ нимъ. И я заговорила. Ну, что Катя, какъ она себя чувствуетъ?— спрашиваю.— Слава Богу — говоритъ — благодаримъ васъ.— И опять молчаніе. Чувствую, какъ сердце болзненно сжимается и слезы подбираются къ глазамъ, но стараюсь сохранить спокойствіе. Ну, хорошо… Въ дальнемъ ряду стоялъ молодой крестьянинъ, котораго я замтила по его безпокойнымъ глазамъ и нетерпливымъ движеніямъ. Потомъ я съ нимъ познакомилась, звали его Степанъ и у него зимой умерло двое маленькихъ ребятъ отъ дифтерита. Когда я взглянула на него, онъ мн вдругъ напомнилъ одного петербургскаго чиновника, страшнаго ненавистника докторовъ. Такой же у него орлиный носъ и маленькая свтло-русая бородка. Этотъ несчастный чиновникъ, когда у него умерла дочь, ходилъ по всмъ своимъ знакомымъ и проповдывалъ о необходимости истребить всхъ врачей. Степанъ и держался такъ, какъ тотъ чиновникъ: не могъ устоять на одномъ мст, переступалъ съ ноги на ногу и безпрестанно двигалъ плечами, такое же у него было блдное худое лицо. Не знаю почему, но я почувствовала, что онъ мой врагъ и что онъ сейчасъ долженъ заговорить со мной. И онъ дйствительно заговорилъ, только не со мной, а обратился къ моему знакомому Василію Игнатьевичу.
— Что жъ ты, Василій Игнатьичъ,— произнесъ онъ какимъ то язвительнымъ тономъ,— сказывай, зачмъ пришли.
Василій Игнатьичъ чуть-чуть выступилъ впередъ и сказалъ: ‘Мы къ теб, Анна Павловна, всмъ обществомъ пришли: просимъ тебя ухать отъ насъ, а больницу помрачить’… Какое словечко выдумали — помрачить! ‘Мы ее, говоритъ, забьемъ, какъ прежде было, и пусть стоитъ. Къ чему намъ больница? Намъ больница некчему’… Нсколько голосовъ въ толп поддержали его, повторивъ послднее слово: ‘Некчему, некчему’… Потомъ Василій Игнатьичъ еще что то говорилъ, но ужъ я не помню. Съ этого момента я потеряла способность наблюдать за отдльными лицами. Я инстинктивно почувствовала, что мн приходится имть дло не съ Иваномъ и Петромъ, а со всми, а я одна, чужая этому міру людей, которыхъ я уже успла полюбить. О, я не умю вамъ передать, какъ мучительно было для меня перенести эту незаслуженную обиду. Вдь я до послдней минуты не врила… что мн такъ спокойно и просто скажутъ ухать изъ Жабовки. ‘Чмъ же вы мной недовольны?’ — спрашиваю, и чувствую, что это праздный вопросъ, что дло совсмъ не въ личныхъ отношеніяхъ, а въ чемъ то другомъ, чего ни объяснить, ни понять невозможно. Они вс заговорили разомъ, и вс одно и то же. Они мной совершенно довольны, ничего дурного во мн не замтили, но никогда у нихъ ни больницъ, ни фельдшеровъ не было. Кчему имъ больница — некчему. Некчему и конецъ. Это тянулось долго. Я боялась припадка слабости, боялась, какъ бы мн не расплакаться. А плакать хотлось, такъ хотлось, что не знаю, какъ я удержалась отъ слезъ… Ну, хорошо… Когда они замолчали, я начала имъ доказывать пользу медицины, объяснять опасность заразы и т. п. Ахъ, какая это была скука! Я чувствовала, что и голосъ у меня какой то чужой. Я слушала сама себя и самой себ не врила. Меня слушали терпливо, но я сама вдругъ оборвала чуть не на полуслов. Тогда опять заговорили они, повторяя то же самое, что говорили раньше. Но я больше не слушала. Я думала о томъ, какъ же мн быть? Неужели уйти? Признать себя виноватой? Въ чемъ? Нтъ, ни за что! Но что сказать имъ, чтобы меня поняли, поврили? Но вмсто отвта мн вдругъ пришло въ голову… какъ было бы хорошо пойти вонъ на ту кровать, спрятаться въ подушку и вволю, вволю наплакаться. Я чувствовала, что слабю, что ноги у меня дрожать, я испугалась, что упаду, и машинально направилась къ кровати,— и пока я шла черезъ комнату, гудвшіе голоса разомъ стали затихать, а когда я сла, то и совсмъ притихли. Только Степанъ не усплъ замолчать вмст со всми и я услышала его одинокій голосъ, ясно и рзко звучавшій среди внезапно установившейся тишины. Голосъ у него былъ непріятный, что то фальшивое слышалось въ немъ. Чуялось какъ-то, что онъ совсмъ не то думаетъ, что говоритъ. Я услышала его послднія слова, прозвучавшія неожиданно громко при общемъ молчаніи: ‘А чего, Боже сохрани, случится чего, такъ тебя же обвиноватятъ’… Эти слова, а главное тонъ, какимъ они были сказаны, тонъ, въ которомъ угроза маскировалась фальшивой благожелательностью, страшно подйствовали на меня. Слабость моя вдругъ исчезла, и я почувствовала, что знаю теперь, что мн нужно сказать имъ. Я вскочила съ постели и закричала, обращаясь къ толп и невольно передразнивая лицемрный тонъ Степана: ‘Обвиноватятъ? Да вдь вы уже меня обвиноватили. Вы зачмъ пришли сюда? Что я вамъ сдлала?.. Безсовстные! Вс вы безсовстные… Вс вы врете. На ум у васъ одно, а на язык другое: ‘много довольны, спасибо теб, ты добрая’, а сами гоните меня. Хорошо, я уйду, а только я скажу вамъ, что это безсовстно такъ поступать со мной. Вы вашимъ враньемъ всю душу изъ меня вымотали’… ‘Вы думаете,— кричала я,— что меня подослали, за деньги наняли, чтобы морить васъ… А кто меня послалъ, кто нанялъ? Объ этомъ вы подумали? Вы что? вы вчера родились… Вы не знаете, что меня земство послало, а въ земств тамъ и ваши мужики сидятъ… Большіе, бородатые люди, а глупостямъ врите’… Меня почему то особенно взволновало слово ‘наняли’… ‘Ну да, кричу, наняли меня, за деньги наняли… И васъ когда нанимаютъ работать, такъ деньги вамъ платятъ. И меня наняли, ваше земство наняло, за ваши деньги наняло работать для васъ, лчить васъ… Не хотите меня, ладно, я уйду, сію минуту уйду! Пусть къ вамъ другихъ присылаютъ…’ И я дйствительно чувствовала потребность сейчасъ же уйти отъ нихъ и дйствительно возмущались ихъ безсовстностью…
Двушка улыбнулась и поправила рукой волосы.
— Ну, хорошо…. Вдругъ я вспомнила, что у меня въ карман деньги… недавно врачъ привезъ мн мое жалованье. Я выхватила ихъ изъ кармана, да и швырнула въ толпу. И кричу имъ: ‘Вотъ ваши деньги… вы меня нанимали, вы мн платили. Ваше земство ваши деньги платило. Не хочу я ихъ, не нужно мн вашихъ денегъ, не нужно, не нужно!’ Я такъ кричала, что въ конц-концовъ у меня голоса не хватило и силъ больше не было. Я упала на кровать и залилась плачемъ въ истерик… Вотъ и все.
— Какъ все? А дальше?— воскликнулъ старикъ, опять засмотрвшійся на двушку.
— Дальше? Дальше все пошло, какъ слдуетъ. Вотъ только мн сть хочется и чаю хочется.
Студентъ ушелъ за чаемъ, а старикъ, при напоминаніи о д, вспомнилъ обдающихъ братьевъ и взглянулъ въ ихъ сторону. Они все еще сидли на томъ же мст и все еще не кончили обда. Но старикъ оставилъ ихъ въ поко, потому что двушка продолжала свой разсказъ.
— Я не помню, что было дальше… Знаю, что я долго плакала, а потомъ заснула. Жабовцы ушли, но прежде они собрали раскиданныя деньги и сунули ихъ мн подъ подушку. Изъ за меня досталось немножко бдной Домн Ивановн. Какъ только я упала на кровать, об женщины,— он подглядывали въ щелку,— вбжали въ комнату. Домна Ивановна сейчасъ же набросилась на мужиковъ съ ругательствами. Вся комната наполнилась ея крикомъ, это я помню,— и помню, какъ потомъ внезапно крикъ этотъ прекратился. Оказалось, что Домну Ивановну заперли въ чуланъ. Василій Игнатьичъ схватилъ ее въ охапку своими ручищами и вынесъ изъ комнаты. Самое главное при этомъ было, конечно, то, что ей измяли свже выглаженный воротникъ и совершенно испортили прическу. Какъ только Домну Ивановну выпустили изъ чулана, она первымъ дломъ побжала къ зеркалу…
— Позвольте, а вы, что съ вами было?— перебилъ старикъ, повидимому, не интересуясь Домной Ивановной.
— О, я также была очень растрепана и нуждалась въ помощи зеркала.
— Ахъ, я не о томъ!— сердито сказалъ старикъ, но тотчасъ же и самъ засмялся.
— Вы мн скажите вотъ что,— продолжалъ онъ.— Когда вы проснулись, вы все-таки хотли узжать изъ Жабовки?
— И не думала! Я проспала почти весь день, а когда проснулась, то была такъ спокойна, какъ будто ничего не случилось. Не знаю ужъ почему, но у меня явилась глубокая увренность, что жабовцы примирились со мной. Вечеромъ я навстила жену Василія Игнатьича и вполн дружелюбно бесдовала съ нимъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Въ первые же дни посл нашихъ объясненій у меня удвоилась практика. Вы знаете, у крестьянъ гораздо больше больныхъ, чмъ у насъ, ихъ только лчить некому. Чуть не въ каждой изб кто-нибудь чмъ-нибудь непремнно болвъ. Есть болзни, съ которыми мы носимся Богъ знаетъ сколько, а тамъ человкъ молчитъ и терпитъ всю жизнь. Больше нечего разсказывать. Да, впрочемъ, вотъ еще… Дня черезъ два явились ко мн старшина и урядникъ съ самымъ таинственнымъ видомъ… Заперлись со мной въ комнат, испуганные, встревоженные. Несли какую то околесицу, но въ конц-концовъ урядникъ, видимо недовольный моей несообразительностью, спросилъ меня оффиціальнымъ тономъ: ‘Правда-ли, что у васъ здсь было возмущеніе крестьянъ?’ Еще дня черезъ два пріхалъ исправникъ, выпилъ чаю, поговорилъ о постороннихъ предметахъ, но передъ отъздомъ все-таки спросилъ: ‘Не замтили-ли чего нибудь въ поведеніи мужиковъ?’ Наконецъ, пріхалъ и земскій начальникъ. Этотъ ко мн не заходилъ, а потребовалъ меня къ себ на взъзжую квартиру. Я была занята и долго не являлась, такъ что когда пошла къ нему, то онъ уже сидлъ въ коляск, собираясь узжать. Сидя въ экипаж, онъ спросилъ меня: ‘Что, мужланы ваши не бунтуютъ?’ И, не дождавшись отвта, прибавилъ: ‘Если начнутъ бунтовать, немедленно сообщите мн’. Тутъ онъ сдлалъ мн подъ козырекъ и сказалъ кучеру: ‘Пошелъ!’ Больше о нашемъ происшествіи никто не вспоминалъ.
Блдная двушка видимо устала и не хотла больше говорить. Принесли чай, холодные пирожки и бутерброды съ ветчиной. Студентъ и двушка усердно занялись ими, а старикъ опять заглядлся на обдающихъ братьевъ. Онъ нашелъ тамъ теперь значительную перемну. Братья сняли свои пальто, они кончили сть, но имъ принесли кофе и ликеры. На ихъ лицахъ не осталось и слда отъ прежней озабоченности. Повидимому, они примирилась съ возмутившимъ ихъ фактомъ, а можетъ быть просто ршили забыть обо всхъ прочихъ длахъ, чтобы не мшать длу пищеваренія. Ихъ румяныя щеки и влажные лбы, ихъ масляные глаза и лоснившіеся подбородки сіяли довольствомъ и радостью пріятныхъ ощущеній. Бесда ихъ теперь имла, повидимому, боле интимный и боле игривый характеръ. Они то близко наклонялись другъ къ другу и, тихонько смясь, разговаривали шопотомъ, то вдругъ откидывались на спинки стульевъ и громко хохотали. Однако, ихъ откровенная жизнерадостность не только не смягчала старика, но дала новую пищу его злоб. Ихъ шушуканье казалось ему неприличнымъ и пошлымъ, ихъ громкій смхъ онъ называлъ дерзкимъ и грубымъ. Онъ опять съ жадностью слдилъ за ними и придирался ко всякой мелочи, которая могла возбудить его ненависть. И ему страннымъ образомъ казалось, что каждый жестъ братьевъ длается ими ему на зло. Господинъ съ маленькими бачками, приходившійся прямо лицомъ къ старику, сдлался предметомъ его особеннаго вниманія. Глядя на него, старикъ опять пришелъ въ то раздраженное состояніе, отъ котораго освободился, слушая разсказъ двушки. Блдная двушка сразу замтилъ странную перемну, случившуюся съ ея собесдникомъ, который, казалось, совершенно забылъ объ ея существованіи, она только переглянулась со студентомъ, но не сказала ничего.
Взглянувъ на братьевъ, старикъ какъ разъ поймалъ моментъ, когда господинъ съ бачками приказалъ лакею подать стулъ для его цилиндра. То, какъ онъ, смакуя ликеръ, сжималъ губы и втягивалъ щеки и какъ осторожно ставилъ рюмку на столъ, и то, какъ онъ держалъ эту чашку двумя пальцами и какъ онъ медленно подносилъ къ губамъ кофе, и какъ пилъ его маленькими глотками, едва прикасаясь къ чашк, и то, какъ торчали при этомъ остальные три пальца, и то, какъ онъ откидывался на спинку стула, какъ закладывалъ большой палецъ лвой руки подъ мышку, за жилетъ, и то, какъ онъ игралъ свободными пальцами этой руки, и то, какъ онъ вдругъ длалъ серьезное лицо, чтобы затмъ прыснуть громкимъ смхомъ, все это было подмчено и усчитано старикомъ и дало обильную пищу его злобнымъ чувствамъ въ обоимъ братьямъ.
— Посмотрите на этихъ господъ!— сказалъ онъ двушк, замтивъ наконецъ, что она смотритъ на него и ждетъ объясненій.— Какъ только пришелъ поздъ, они тотчасъ же расположились обдать и до сихъ поръ сидятъ, дятъ и пьютъ…
Двушка улыбнулась.
— Вамъ смшно, — продолжалъ старикъ,— а меня возмущаетъ это самодовольство, это самоувренное наглое чревоугодіе. Я не могу видть этой священной проникновенности желудочными ощущеніями… Посмотрите, посмотрите, онъ даже глаза закрываетъ, когда тянетъ изъ рюмки ликеръ. Если бы я далъ волю моимъ чувствамъ, я подошелъ бы къ нимъ и сказалъ бы имъ кой-что. Я вытащилъ бы ихъ отсюда… Я кормилъ бы ихъ чернымъ хлбомъ съ водой…
— Не говорите такъ громко,— перебила его двушка и засмялась.— Вы къ нимъ несправедливы. Разв вы не видите, что это несчастные труженики… Они длаютъ работу никому ненужную. Можетъ ли быть что нибудь хуже этого. Подумайте, сколько они трудились сейчасъ. Сначала имъ нужно было обсудить и составить меню обда, а разв сдлать это такъ легко? Затмъ, имъ нужно было прожевать и проглотить все это огромное количество пищи и напитковъ… А впереди имъ еще предстоитъ сложный процессъ пищеваренія…
Блдная двушка не окончила своей защитительной рчи, потому что раздался звонокъ. Къ вокзалу подходилъ давно ожидаемый поздъ Вс пассажиры, сидвшіе въ разныхъ углахъ, вдругъ засуетились, заспшили и, смшавшись въ одну кучу, устремились къ дверямъ. Студентъ и двушка также вскочили и побжали впередъ, чтобы найти поудобне мсто. Только братья спокойно сидли за столомъ, допивая ликеръ и кофе, да старикъ, издали наблюдавшій за ними, также оставался на своемъ мст и, точно очарованный, не могъ оторваться отъ нихъ. Наконецъ, посл второго звонка братья, не спша, вышли къ позду. Тогда и старикъ пошелъ за ними. И онъ смотрлъ, какъ они шли, сопровождаемые двумя носильщиками, и возмущался медлительностью ихъ походки. Когда они вошли въ вагонъ перваго класса, старику хотлось еще взглянуть на нихъ въ окно. Странный видъ представлялъ изъ себя этотъ старикъ на высокихъ, тонкихъ ногахъ, въ короткомъ пальто, съ заложенными въ карманы руками, когда онъ, свирпо нахмуривъ сдыя брови, заглядывалъ въ окно вагона.
— Господинъ, войдите въ вагонъ!— сказалъ ему кондукторъ. Но старикъ не обратилъ вниманія на эти слова и продолжалъ стоять возл окна. Онъ едва усплъ вскочить въ вагонъ, уже когда поздъ тронулся.