ВЪ ОЖИДАНІИ ПАРОМА.
ВЪ ОЖИДАНІИ ПАРОМА.
РАЗСКАЗЪ.
Д. ГРИГОРОВИЧЪ.
‘Современникъ’, No 8, 1857
В ожидании парома, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1857
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Кого хоть разъ въ жизни не застигали на нашихъ дорогахъ продолжительное немастье, весенняя распутица или позднее осеннее время,— тому, можетъ быть, лишнее описывать все, что претерпваетъ въ такихъ случаяхъ путешественникъ. Достаточно сказать, что курная изба, со всею ея грязью, вонью и духотою, привтствуется тогда съ величайшею радостію.
На мою долю выпали и грязь и ненастье. Апрль стоялъ на половин, зимній путь прекратился, но хать пока еще можно было: почва, благодаря возвратившимся морозамъ и постоянному холодному втру, держалась Довольно твердо. Вдругъ втеръ повернулъ съ юга, по прошествіи какого нибудь часа, небо покрылось тучами и частый, теплый дождь зашумлъ со всхъ сторонъ. Воздухъ сдлался такъ мягокъ, что земля видимо почти распускалась, низменныя мста дороги и колеи наливались водою, въ ровныхъ мстахъ было еще хуже: глина называлась за колеса цлыми ворохами и мшала двигаться. Я торопилъ, однакожь, ямщика. Намъ предстоялъ перездъ черезъ Оку. Принимая въ соображеніе время и погоду, мы легко могли зассть на этомъ берегу, въ случа, если замшкаемъ.
До перевоза оставалось верстъ шестнадцать,— сущая бездлица кажется! По желзной дорог прохать такое пространство полчаса, по шоссе — часъ, много полтора, но надо замтить, мы пробирались такъ называемымъ большимъ почтовымъ трактомъ, какъ вс пути такого рода, дорога наша отличалась отъ нолей кое-гд торчавшими по сторонамъ ветелками. Тутъ уже нтъ возможности расчислить время, соображаясь съ числомъ верстъ, можете благополучно прохать отъ станціи до станціи, можете также просидть въ какой побудь котловин и всего чаще, подъ какимъ нибудь мостомъ, цлые сутки.
Мы едва тащились.
Время отъ времени попадались подводы съ мукою, которыя безнадежно бились посреди дороги, мы подсобляли ямъ выкарабкаться и продолжая путь, чтобы полверсты дале зассть, въ свою очередь, и ждать, пока не выручатъ оставшіеся позади и только что нами же вырученные люди. Въ такомъ обмн услугъ заключались, можно сказать, путевыя впечатлнія и развлеченія.
Гладкая, пустынная какъ степь, мстность убгала во вс стороны, всюду мелькала темная взбудораженная почва, по которой хлесталъ ливень, встрчались сломанныя оси, чахлыя ветлы и стаи галокъ, которыя, какъ бы въ контрастъ грустной неподвижности всего остальнаго, проносились стрлою надъ нашими головами.
Не помню, чтобы было когда нибудь такъ печально на земл и на неб! Весеннее время года перемежается въ средней полос Россіи періодами, гд ршительно не разберешь, что происходитъ въ природ, признаки весны исчезаютъ совершенно, кажется скоре, наступила суровая, опустошительная осень, птицы, прилетвшія при первомъ тепломъ втр, Богъ всть куда вс попрячутся, срый туманъ застилаетъ окрестность, отчаянная глушь воцаряется всюду, обнаженныя деревья, обливаемыя дождемъ и колеблемыя втромъ, уныло гудятъ, дополняя тоску, Которая сама собою вливается въ душу….
Былъ уже часъ восьмой вечера, когда, сквозь частую сть дождя и начинающіеся сумерки, блеснулъ въ отдаленьи одинъ изъ поворотовъ Оки. Но прежде, чмъ попасть на перевозъ, слдовало прохать длинную-длинную деревню, раскинутую на низменному берегу. Улица буквально запружена была лошадьми, подводами и народомъ, ждавшимъ очереди. Нечего было думать хать дале, надо было остановиться при самомъ възд въ деревню.
— Гд пиромъ, на той или на этой сторон? спросилъ я, какъ только выровнялся съ ближайшими возами.
— Паромъ ушелъ…. отозвалось нсколько голосовъ.
— Давно ли?
— Съ утра ушелъ!
— Какъ съ утра?!…
— Съ утра…. Канатъ порвался у парома…. онъ и ушелъ!…
Дождь промочилъ во многихъ мстахъ мое платье и я продрогъ до костей, но при этомъ извстіи меня въ жаръ кинуло. Кром того, что я спшилъ достигнуть цли своей поздки, мн слишкомъ хорошо было извстно, что значитъ дожидаться возстановленія порядка, когда наблюденіе за порядкомъ, передаваясь Отъ одного лица къ другому, переходитъ наконецъ къ мелкимъ властямъ, а мелкія власти, посл дружескаго объясненія съ содержателемъ перевоза, предоставляютъ послднему полную свободу дйствовать и распоряжаться по своему произволу.
Я ршился оставить лошадей, взять чемоданъ и попытаться перехать на лодк. Съ такою мыслію направился я къ рк.
Съ каждымъ шагомъ впередъ, трудне было двигаться. Улика, окутанная уже полумракомъ, представляла совершенную кашу изъ подводъ, людей и лошадей, все это располагалось зря, безъ всякаго порядка, тискалось и сбивалось, уходя въ грязь по колно и по ступицу, иная телга стояла прямо, другая поперекъ, въ одномъ мст голова лошади упиралась въ возъ, въ другомъ,— заднія ноги животнаго тсно жались къ сосднимъ колесамъ, трудно было понять, какъ все это могло уставиться такимъ образомъ, но еще трудне было понять, какъ все это разъдется, какъ отцпится одна ось отъ другой, какъ двинутся колеса безъ того, чтобы не переломать ноги бднымъ клячамъ. Нескончаемый этотъ лабиринтъ неожиданно прерывался гуртомъ воловъ, которые неподвижно лежали подъ дождемъ и смутно обозначались въ сдомъ пар, клубившимся надъ ними. На самомъ берегу, у спуска къ косогору, стояли толпы народа, крики, говоръ и шлепанье по грязи, все это мшалось съ грохотомъ рки, шумвшей отъ падавшаго на нее дождя, и плескомъ волнъ. Не было возможности разобрать цлой рчи, посреди говора, ясно только слышалось: ‘куда лзешь! народъ! начальство не позволяетъ!… слышь: начальство!…’ слова эти, произносимыя съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ, принадлежали сухопарому, рябому инвалиду очень мирнаго вида, который тутъ и тамъ появлялся съ тоненькой хворостинкой въ рук. Этотъ же самый инвалидъ, на вопросъ мой: можно ли прохать въ лодк? отвчалъ, что это никакъ невозможно, что лодка была привязана къ парому и ее унесло вмст съ нимъ, а что вотъ какъ прідетъ паромъ, тогда, пожалуй, можно и на лодк перехать….
Скрпивъ сердце, я отправился назадъ искать ночлега.
Сколько ни странствуйте по нашимъ дорогамъ, сколько ни испытывайте всякаго рода дорожныхъ бдствій, при каждой новой поздк вамъ непремнно встртится новый, еще не извданный случай. Мн, по крайней мр, ни разу не приводилось быть жертвой порваннаго каната, хотя я много разъ слышалъ о подобныхъ случаяхъ. Этотъ канатъ не выходилъ у меня изъ головы: ‘Отчего бы ему оборваться?… разсуждалъ я мысленно:— отчего могло произойти все это?… надо думать, вотъ какъ было: конторщикъ или управитель какого нибудь помщика купилъ дешевенькія смена конопли (въ расходной книг выставлены были, разумется, смена первйшаго сорта и самые дорогія): уродилась плохая конопель, изъ нея вышла плохая пакля, управитель или конторщикъ ловко подсунулъ ее купцу-поставщику, который, въ свою очередь, ловко подсунулъ ее канатному фабриканту. Фабрикантъ началъ вить изъ нея особеннаго рода дешевенькіе канаты, предназначаемые на продажу лицамъ, не больно свдущимъ въ дл веревочнаго производства. Содержатель парома былъ не на столько дуракъ, чтобы покупать дорогой канатъ, когда подъ руками находится дешевый. ‘Авось сдержитъ!’ думалъ онъ, не видя даже лично для себя никакой потери, въ случа, если и не сдержитъ, народу, съзжающемуся къ его перевозу, все-равно, дваться больше вдь некуда,— хочешь не хочешь, перезжай здсь, а не въ другомъ мст, ближе сорока верстъ въ об стороны нтъ парома: потери слдовательно никакой нтъ для содержателя перевоза, бояться ему также нечего, посл предварительнаго переговора съ мелкими властями.
Восходя такимъ образомъ къ источнику безпорядка, я мысленно говорилъ: ‘но отчего же наконецъ такая круговая порука взаимнаго надувательства и недобросовстности?… Отчего же все это?… Отчего?!..’
Совсмъ уже стемнло и въ окнахъ зажигались огни, когда возвратился я къ своему ямщику. Мы направились къ ближайшей изб. Но такъ уже видно суждено было, чтобы въ этотъ день испытывать одн неудачи: въ изб скопилась цлая орда, не оставалось свободнаго уголка. Насъ отправили въ избу насупротивъ, увряя, что тамъ найдемъ много свободнаго мста: изба принадлежала бурмистру, онъ держалъ горницу и пускалъ однихъ купцовъ и помщиковъ.
На этотъ разъ дйствительность далеко даже превзошла ожиданія. У бурмистра нашелъ я трехъ человкъ, съ первыхъ словъ оказалось, что то была прозжіе помщики, претерпвавшіе одинаковую со мною участь. Вс трое сидли вокругъ стола, уснащеннаго стаканами и блюдечками, тутъ же возносился самоваръ, шипвшій самымъ привлекательномъ образомъ. Минутъ черезъ десять, переодтый и обогртый сидлъ я между ними со стаканомъ чая, радушно предложеннымъ мн сосдомъ, человкомъ среднихъ лтъ, весьма симпатической наружности, закутаннымъ въ коричневое пальто, повязаннымъ чернымъ галстухомъ, пропускавшимъ блые и тонкіе воротнички рубашки. Второй сосдъ былъ миньятюрный, худенькій, но живой и веселый господинъ съ крошечнымъ блокурымъ лицомъ, отличавшимся необыкновенною подвижностію. Третій представлялъ изъ себя толстяка лтъ шестидесяти, съ шарообразною сдоватою головою, срыми глазами на выкат и коротенькой шеей, онъ сидлъ безъ галстуха, въ халат и туфляхъ, покуривая изъ коротенькаго чубука, залпленнаго сургучомъ,— онъ страшно хриплъ, пыхтлъ и закашливался,— обстоятельство, заставлявшее его поддерживать свободною рукою животъ, который, отъ чрезмрнаго сотрясенія туловища, приходилъ всякій разъ въ сильное колебаніе. Повидимоху, ему тсно было даже въ халат, онъ халъ, видно, на своихъ: подъ ногами его стоялъ тяжеловсный поставецъ, а шагахъ въ двухъ подымалась широкая, пышно взбитая перина съ ситцевымъ одяломъ и подушками.
Въ промежутокъ этихъ десяти минутъ, какъ я вошелъ въ избу, онъ слова не промолвилъ, но все время сохранялъ онъ какой-то неловкій, сконфуженный видъ, пыхтлъ и краснлъ, бросая, особенно на меня, недоврчивые, косые взгляды, компанія очевидно стсняла его.
Первымъ поводомъ къ бесд послужилъ, разумется, безпорядокъ, которому обязаны мы были нашимъ столкновеніемъ.
— Мошенники! неожиданно пробурчалъ толстякъ, къ совершенному удовольствію маленькаго живаго господина, который, казалось, только и ждалъ, чтобы разразиться смхомъ.
Замчаніе толстяка произнесено было такимъ мрачнымъ, такимъ недовольно-комическимъ тономъ, что дйствительно трудно было удержаться.
— Чего вы сметесь? Конечно, мошенники! повторилъ онъ, дико поглядывая на весельчака.
— Еще бы не мошенники!!… Разв я заступаюсь? возразилъ тотъ, продолжая надрываться: — впрочемъ намъ съ вами нечего много жаловаться, подхватилъ онъ преднамреннымъ какимъ-то тономъ и какъ бы желая подразнить старика: — намъ съ вами грхъ роптать, одно разв: домой позже прідемъ! Чтожь! касается до всего остальнаго,— мы здсь блаженствуемъ,— именно блаженствуемъ! видите: садимъ въ теплой изб, пьемъ чай… вашъ человкъ даже вамъ перину послалъ. Чего жь еще?!.. Нтъ, скажите-ко лучше, каково-то теперь бдному мужичонку, что стоитъ на улиц, вотъ что? Каково этому мужичонку, который, не только не пьетъ теперь чаю и не уснетъ на перин, но которому нечмъ даже за ночлегъ отдать, чтобы отъ дождя спрятаться? Скажите-ка лучше,— ему каково?… Вотъ, добавилъ маленькій господинъ живо обратясь ко мн и насмшливо прищуривая глазки по направленію къ толстяку: — вотъ они говорили намъ, что все это ровнехонько ничего не значитъ, что мужикъ привыкъ, ко всему этому…
— Разумется, привыкъ! произнесъ толстякъ нахмуривая брови и какъ то бокомъ пятясь на своемъ стул.
— Ну, а какъ вы думаете, заговорилъ въ свою очередь господинъ въ коричневомъ пальто, холодно поглядывая на толстяка,— думаете-ли вы, что этотъ мужикъ, у котораго, по вашему мннію, кожа должна быть дубовая, привыкъ-ли онъ, напримръ, платить за хлбъ для себя собственно, и за овесъ и сно для своей лошади, привыкъ-ли онъ платить въ три-дорога противъ того, что въ самомъ дл стоитъ овесъ, сно и хлбъ?: Не думаю, чтобы это было ему нипочемъ!… А между тмъ,, могу васъ уврить, весь этотъ народъ, который вы видли здсь, на улиц, находится въ такомъ положенія! присовокупилъ онъ перемняя голосъ и обратясь ко мн:— я самъ спрашивалъ, тутъ есть бдняки, которые ужъ третьи сутки дожидаются, извстно, человку надо сть, надо, чтобъ и лошадь сыта была, какже невоспользоваться такимъ случаемъ: ломи съ него за все въ тридорога! Такихъ случаевъ, какъ тотъ, которому обязаны мы нашей встрч, только и ждутъ обыватели прирчныхъ деревень. Надо было видть, что происходило въ этой самой деревн (и нтъ причинъ, чтобы въ другихъ не было того же самого), во время половодья, недли дв назадъ: я давно привыкъ ко всему этому, но’ признаюсь, послдній разъ, пришелъ въ ужасъ: подводъ съхалось, я думаю, больше, чмъ теперь, большая часть возвращалась изъ Москвы посл обоза, Ока восемь днъ стояла въ разлив, восемь днъ не было возможности попасть нашу сторону! Хлба, сами полагаю знаете, весною остается ужа немного, у другаго, если семья большая, въ феврал уже весь вышелъ, объ овс и сн говорить нечего! И наконецъ, не напасешься всего этого дней на десять, которые необходимы для перезда изъ деревни въ Москву и обратно. Вотъ тутъ-то поглядли-бы вы, что здсь происходило: кто продавалъ одежду для того, чтобы прокормиться, а время, надо замтить, было самое холодное и дождливое, кто продавалъ лошадь, чтобы не дать ей издохнуть съ холоду, кто сани сбывалъ… Вс эти предметы отдавались, разумется, за самую бездлицу, прозжающій находился въ рукахъ обывателей, которые, ни мало не стсняясь совстью, просто грабило! Я вамъ говорю: такая картина, что не приведи Богъ во второй разъ видть!… а придется, непремнно придется, потому что я каждую весну и осень прозжаю оо этой дорог…
Разговоръ, къ которому тотчасъ же присталъ маленькій женой господинъ, завязался на эту тему. Мы совсмъ почти забыли толстяка, онъ, впрочемъ, молчалъ, казалось, онъ недоволенъ былъ предметомъ бесды.
Переходя отъ одного вопроса къ другому, мы невольно коснулись быта народа и нравственныхъ его свойствъ. Мннія были очень различны, мы вообще такъ мало обращаемъ вниманія на народъ, такъ мало знаемъ его, что иначе быть не могло, перебравъ хорошія качества нашего простолюдина, мы пришли къ его недостаткамъ, тутъ мннія еще рзче стали отличаться одно отъ другаго. Одного боле всего возмущала жадность къ барышу, часто даже заглушающая совсть и религіозное чувство, другой нападалъ на отсутствіе крпкаго нравственнаго начала, на малодушіе и безхарактерность, маленькій господинъ съ жаромъ обвинялъ мужика въ лности и внутренней распущенности, которую часто даже прикладываетъ онъ къ личнымъ своимъ интересамъ. Хотя маленькій господинъ очевидно увлекался собственными словами и черезъ чуръ горячился, сужденіи его показывали человка не лишеннаго наблюдательности и много обращавшагося съ народомъ. По мр того какъ говорилъ онъ, толстякъ замтно длался внимательне, онъ началъ даже поддакивать, утвердительно потряхивалъ головою и время отъ времени бросалъ на меня и моего сосда торжествующіе взгляды.
Слово за словомъ, рчь коснулась той роли, которую играютъ страсти въ душ простолюдина.
— Я имю основаніе думать, что страсти вообще, т. е. какъ благородныя, такъ и неблагородныя, одинаково свойственны всему человческому роду безъ различія состояній… сказалъ собесдникъ въ коричневомъ пальто:— на мои глаза (думаю я на, ваши точно также), не существуетъ между людьми другой разницы, какъ та, которую даютъ большая или меньшая степень развитія и образованія, но въ дл страстей, мн по крайней мр такъ кажется, образованіе и развитіе не имютъ большаго значенія, он помогаютъ только страсти иначе выразиться, смягчаютъ форму, дйствіе страсти, сущность нравственнаго процесса остается все та же….
Такое мнніе не встртило возраженія ни съ моей стороны, ни со стороны маленькаго господина. Казалось, это удивило толстяка, до настоящей минуты, онъ не переставалъ моргать панъ обоимъ съ видомъ взаимнаго соучастія, какъ бы ожидая, что вотъ-вотъ оба мы разразимся смхомъ, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, онъ раздулъ губы и отвернулся съ видомъ пренебреженія, какъ будто хотлъ сказать:
— ‘Ну, опять запороли чепуху!…’
— Мн извстно изъ самыхъ врныхъ источниковъ, продолжалъ между тмъ господинъ, начавшій разговоръ:— знаю врно, что въ нашихъ тюрьмахъ, напримръ, на три тысячи преступниковъ среднимъ числомъ находится около восьмисотъ такихъ, которыхъ страсти, я разумю сердечныя страсти, довели до преступленія, такая пропорція что нибудь доказываетъ въ пользу нашего общаго мннія! Я убжденъ въ этомъ. Постоянно живу въ деревн, постоянно наблюдаю,всего насмотрлся. Не дале какъ прошлою осенью былъ у меня случай съ однимъ изъ этихъ вялыхъ апатичныхъ, какъ вы ихъ называете… Пожалуй, я разскажу вамъ, если не скучно?..
Я и маленькій сосдъ мой выразили готовность слушать. Толстякъ ничего не сказалъ, онъ явно предупрежденъ былъ противъ разсказчика, щетинистыя брови его выпрямились однакожъ и пухлое лицо повернулось въ нашу сторону.
Господинъ въ коричневомъ пальто обрзалъ сигару, налилъ новый стаканъ чаю и началъ такимъ образомъ:
— Я замтилъ, кажется, что происшествіе, о которомъ пойдетъ рчь, случилось осенью, по осенью оно собственно только кончилось, началось гораздо раньше: весною прошлаго года.— Верстахъ во ста отсюда, за Окою, находится у меня деревушка, врне, выселки изъ другой деревни, гд я провожу обыкновенно лто, выселки отъ меня версты дв, народъ на оброк, но ни разстояніе, ни оброчное положеніе не мшаетъ мн знать очень хорошо, что тамъ длается. Надо вамъ сказать, я самъ занимаюсь своимъ хозяйствомъ, это не весело, если хотите, куда какъ не весело! но я длаю это изъ убжденія, дйствуя такимъ образомъ, мн кажется, я исполняю свой долгъ, это разъ, и наконецъ я приношу этимъ дйствительную, существенную пользу моимъ крестьянамъ, такую пользу, какой не могъ бы принести самый лучшій, самый добросовстный управитель…
— Ужъ это точно! вымолвилъ толстякъ съ увренностію:— эти управители — вс мошенники, кругомъ тебя обворуютъ.
— Совершенно справедливо! произнесъ разсказчикъ, посылая ему самый серьзный поклонъ:— вы угадали мою мысль!— Но все это, господа, дло постороннее, я коснулся всего этого съ тою только цлью, чтобы понятне было, какимъ образомъ могъ я извдать подробности моего разсказа.— И такъ, я зналъ боле или мене всхъ выселовскихъ мужиковъ. Въ числ ихъ былъ одинъ, который особенно всегда возбуждалъ мое любопытство, это потому, можетъ быть, что я зналъ его мене другихъ. Такого рода личность легко впрочемъ могла ускользнуть отъ самого наблюдательнаго глаза: въ жизнь мою не видалъ я человка боле безцвтнаго, не было ни наружной черты, ни факта изъ жизни, которые могли бы служить для поясненія его характера. Представьте себ жидкую, въ высшей степени разварную фигуру, съ подслповатымъ блокурымъ лицомъ, усыпаннымъ веснушками, длинною головою, странно какъ-то приплюснутою на лбу,— головою, которая держалась всегда на сторону я сонливо клонилась къ земл. Глядя издали, вы бы непремнно сказали: — ‘Надъ чмъ такъ крпко задумался этотъ мужичокъ! врно пришибло его какимъ нибудь горемъ..’. Вблизи оказывалось, что какъ въ глазахъ его, такъ и во всхъ чертахъ царствовало полнйшее отсутствіе жизни и даже мысли. Непомрная апатія и вялость еще рзче проявлялись, когда онъ ходилъ или принимался дло длать: длинныя руки болтались словно сами собою, ноги, не смотря на худобу, тяжело передвигались, подгибались въ колнахъ, переплетались какъ у пьянаго, онъ не пилъ однакожь, капля въ ротъ не бралъ, не на что было. Присоедините къ этому страшную неряшливость, она какъ бы дополняла жалкій видъ наружности. Не помню, чтобы явился онъ когда нибудь безъ прорхи или зацпины, въ одежд его непремнно чего нибудь да недоставало: или мховой обшивки вокругъ шапки, или веревочки на одномъ лапт, или цлаго плеча на полушубк, и сколько бы ни пропекало его морозомъ въ прорванное мсто,— онъ, на другой день, выходилъ съ тою же прорхой какъ и наканун. Та же самая распущенность была и въ домашнемъ быту его, и въ хозяйств и въ пол, у другихъ, напримръ, озимо или яровое бархатомъ стелится, у него, смотришь, на десятин т же прорхи, что на рубах: везд плшины, гд густо, гд нтъ ничего…. И между тмъ, не было возможности взыскивать съ него, заставить его быть расторопне, дятельне,— заставить, чтобъ дло шло иначе….
На этомъ мст разсказа, хрипнье толстяка перешло къ удушье и онъ началъ выказывать сильнйшіе знаки нетерпнья.
— Вамъ, кажется, угодно что-то сказать?… обратился къ нему разсказчикъ.
— Что ужь тутъ говорить! комически-безнадежнымъ тономъ промолвилъ толстякъ: — а вотъ я вамъ скажу, подхватилъ онъ съ сердцемъ:— посчь бы его хорошенько, этого мужика,— такъ ничего бы этого не было…. отличный былъ бы мужикъ.
— Вотъ оно что значитъ, настоящій-то хозяинъ! воскликнулъ весельчакъ, стараясь сохранить серьзный и даже почтительный видъ: — вашу руку, милостивый государь, вашу руку! я всегда питалъ искреннее, глубочайшее уваженіе къ практическимъ людямъ, — всегда! заключилъ онъ, потрясая жирную руку толстяка, который, повидимому, недоумвалъ, какъ принятъ все это: за настоящую ли монету или за насмшку.
— Теперь, довершилъ веселый господинъ, обратившись къ разказчику,— позвольте просить васъ продолжать, высказали, что нельзя было прицпиться къ этому мужику….
— Я, по крайней мр, не могъ этого сдлать, подхватилъ разсказчикъ: — духу не доставало. Онъ ршительно, хоть кого бы впрочемъ, обезоружилъ своею кротостію. Иной разъ идешь мимо его поля, невольно возметъ досада: такъ бы вотъ кажется и разругалъ его и тотчасъ же заставилъ передлать, перепахать, но при вид несчастной этой фигуры, покрытой заплатами, при вид этого смиреннаго лица, опущеннаго къ земл, только отвернешься да пройдешь поскоре мимо. Вся эта распущенность слишкомъ уже очевидно происходила скоре отъ внутренняго безсилія, отъ врожденной, свойственной его природ лности и апатіи, чмъ отъ преднамренности, лности или вообще порочнаго какого нибудь свойства.
‘Имъ, наконецъ, и безъ того уже много помыкали. Если безотвтные, кроткіе люди играютъ жалкую роль въ образованномъ обществ, можете судить, въ какое положеніе ставятъ такія свойства въ кругу народа! Онъ находился во всеобщемъ пренебреженіи, каждый надъ нимъ трунилъ, подсмивался. Не было примра однакожь, что бы онъ, съ своей стороны, кого нибудь облаялъ, онъ не подавалъ голоса даже въ такомъ дл, когда очевидно приходило ему въ накладъ, онъ всегда молча повиновался. Надо думать, что кроткій немирный по природ своей, онъ въ дтств былъ сильно загнанъ или запуганъ. Тмъ только и обозначалось присутствіе его въ выселкахъ, что поле его и изба занимали тамъ мсто, на самомъ дл, онъ какъ будто не существовалъ. Возьмите также въ разсчетъ, дйствительно самую безотрадную домашнюю обстановку: дтей куча, ни брата въ дом на подмогу, ни старика, по невол упадешь духомъ и одурешь! Тутъ же, кстати, одно къ одному, жена попалась ему такая же ничтожная, какъ и самъ онъ. Попадись баба смтливая, расторопная, смышленая,— дло, разумется, шло бы другимъ порядкомъ. У насъ часто встрчаются бабы, которыя вертятъ и хозяйствомъ и мужемъ, любо смотрть ‘сакъ распоряжаются! Мнніе, будто въ домашнемъ быту народа жена играетъ второстепенную роль и всегда подчинена мужу,— ошибочное мнніе, второстепенная роль точно присуждена ей обычаемъ, но обычай существуетъ только въ памяти народа, на словахъ существуетъ, это ничего, что мужъ иной разъ поколотитъ, онъ поколотилъ, а она все-таки свое возьметъ. Бываетъ даже, что цлой деревней управляютъ бабы: заведется какая нибудь тетка Маланья, да въ дворн еще Аграфена, да къ нимъ присоединится еще мельничиха, одна къ старост подольщается, другая къ конторщику, третья за носъ водитъ мужа, который въ свой чередъ иметъ вліяніе на конторщика и на старосту. Староста, конторщикъ и мельникъ воюютъ на міру, надрываются, Маланья, Аграфена и мельничиха виду не подаютъ, такъ только какъ бы невзначай встрчаются и шепчутся,— а дло,— смотришь,— дло длается по ихнему.
‘Къ несчастію, жена Якова (такъ звали моего мужика) не изъ такихъ была. Она принадлежала къ разряду такъ называемыхъ плаксъ, конючекъ. Пустйшая была баба. Вотъ ее смло можно было упрекнуть въ лности! Она положительно выказывала явное нерасположеніе къ труду, даже дома рдко чмъ нибудь занималась, вчно сидитъ бывало у сосдокъ или шляется по окрестнымъ деревнямъ, навщая кумушекъ, жалобы на бдность и стованія на судьбу, служили только придиркою къ тому, чтобы поболтать, языкъ поточить. Съ мужемъ жила она однакожь смирно, мн сказывали только, будто они никогда другъ съ другомъ не разговаривали, онъ молчитъ и она молчитъ, и все это не потому, чтобы имли они что нибудь другъ противъ друга,— вовсе нтъ, такъ просто: говорить, видно, не о чемъ было.
‘Меня всегда удивляло, какъ, при такихъ странныхъ отношеніяхъ, могли у нихъ ежегодно рождаться дти,— ежегодно рождалось, семеро ребятишекъ было. Въ дом находилась еще мать Якова, но ее пока считать нечего, все равно, что была она, что нтъ. Она уже пятый годъ не сходила съ печки, параличъ свелъ ей лвую руку и ногу. Казалось бы, что при такой обстановк, особенно, при такихъ характерахъ, трудно ожидать въ этой семь драматическаго эпизода, по всмъ даннымъ, этотъ Яковъ, поживши своею жалкою жизнію, долженъ бы сойти въ могилу не оставивъ посл себя малйшаго слда, даже воспоминанія…. Случилось, однакожь, иначе, вотъ какъ это было:
‘Одинъ изъ выселовскихъ мужиковъ, который былъ позажиточне, нанялъ работницу. Взялъ онъ ее изъ за рки, верстъ за десять, на какой-то миткалевой фабрик. Женщина эта (она, забылъ вамъ сказать, была вдова и бездтна) пользовалась даже между фабричными не совсмъ благонадежной репутаціей: значитъ, ужь хороша была. Ее знали въ околодк подъ именемъ рябой Марутки.
‘Посл того, какъ кончилась исторія, которую вамъ разсказываю, я имлъ случай ее видть, трудно представить наружность боле непривлекательную: лицо пухлое, рябое,.носъ комомъ, изъ себя коротышь какой-то, ктому же, было ужь ей лтъ сорокъ, можетъ даже и съ хвостикомъ. Но не смотря на все это’ въ выселкахъ нашлись поклонники. Марутка эта была, впрочемъ, баба бойкая, разбитная, она отлично играла на гармоніи, могла выплясывать часа по три безъ отдыха, знала на перечетъ вс мстныя псни и обладала такимъ звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ, что за версту отличишь его въ хоровод.
‘Съ первыхъ же дней стала она какъ бсъ въ выселкахъ: съ одними вступила въ тснйшую дружбу, съ другими успла поссориться. Число поклонниковъ замтно возростало. Недли черезъ три посл ея прибытія, произошла даже маленькая свалка: она подралась съ одною изъ бабъ, которая, не знаю основательно или неосновательно, но только приревновала ее къ мужу.
‘Прошла Святая, наступила и пахота. Мужики стали вызжать въ поле, отправлялся и нашъ Яковъ съ ними.
‘Въ одинъ изъ этихъ дней, мужикъ, нанимавшій Мару, послалъ ее зачмъ-то въ сосднюю деревню, дорога лежала черезъ т самыя поля, на которыхъ работалъ народъ, нива Якова примыкала къ дорог. Проходя мимо, Мара остановилась. До того времени, нужно замтить, Мара слова не сказала съ Яковомъ, по всей вроятности, рдко даже съ нимъ встрчалась, но вроятно она имла о немъ нкоторое понятіе, слышала покрайней мр какъ надъ нимъ подтрунивали, и проходя мимо, вздумалось ей въ свою очередь побалагурить. Бдность мужика, его вялая, квелая наружность, служатъ врнымъ подтвержденіемъ, что у Мары, кром балагурства, не было другаго повода вступать съ нимъ въ бесду. Какъ начался разговоръ, въ чемъ состоялъ онъ, неизвстно, но посл этой встрчи, бесды Ихъ стали повторяться. Хотя встрчи происходили какъ бы случайно, он не ускользнули отъ глазъ любопытныхъ, это дало новую пищу смяться надъ Яковомъ. Мара сама, казалось, потшалась надъ нимъ вмст съ другими, а между тмъ, ловила случаи попадаться ему на дорог. Многіе видли, какъ иной разъ Яковъ торчалъ гд нибудь за угломъ или подл рощи, переминался на одномъ мст нсколько часовъ сряду и очевидно ждалъ чего-то, при встрч съ кмъ нибудь изъ крестьянъ, онъ вдругъ раскисалъ, щурился и съ пристыженнымъ, крайне жалкимъ и неловкимъ видомъ направлялся домой.
‘Не могу сказать вамъ, какіе способы пустила въ ходъ Мара, чтобы приворожить къ себ, сбить съ толку и наконецъ совершенно погубить этого человка, посл говорило, будто все это случилось по наговору, она, говорили, опоила его какимъ-то задомъ, но это пустяки, разумется. Еще трудне объяснить какимъ образомъ страсть,— я говорю: страсть, потому что нельзя дать другаго названія чувству, которое овладло Яковомъ, я наконецъ, по заключенію этой исторій, сами вы увидите, что одна безумная страсть въ сил одурманить до такой степени человка,— какимъ образомъ, повторяю вамъ, это вялое, повидимому совершенно безжизненное, кислое и робкое существо, могло такъ сильно привязаться къ женщин, которая явно вела постыдную жизнь,— словомъ, отвратительная была во всхъ отношеніяхъ.
‘Началось съ того, что Яковъ пришелъ однажды домой безъ полушубка, онъ разсказалъ, что снялъ его и положилъ на межу передъ тмъ, чтобы сять, вернувшись къ меж, полушубка уже не было: его украли. Это случилось въ начал недли, въ слдующее затмъ воскресенье, Мара явилась въ новомъ, красномъ, какъ маковъ цвтъ, платк и новыхъ котахъ.
‘— Фу ты, какъ расфрантилась! говорили бабы:— откуда у тебя все это?…
‘— Давно было, въ сундучк лежало! возразила безъ малйшей запивки Мара, пухлое лицо ея лоснилось отъ удовольствія И багровло какъ красный сафьянъ.
‘Въ этотъ день голосъ ея немолчно дребезжалъ на выселовской улиц, она превзошла самое себя и нъ пляск и въ псняхъ. Въ скоромъ времени, со двора Якова, ночью, унесены были корыто, чугунокъ и лошадиная сбруя. Съ женою своею Яковъ не вступалъ почти въ объясненіе по этому предмету, но въ разговор со старухой матерью, выказалъ ршительное недоумніе касательно того, какъ могли пропасть эти вещи: онъ въ эту ночь, какъ нарочно, спалъ на двор. Спустя нсколько дней, у Мары завелся новый передникъ, запонка, серьги и позументъ на подол поневы. Короче сказать, по мр того, какъ у Якова происходили пропажи,— а такіе случаи повторялись чаще и чаще,— Мара покрывалась обновками…. Ясно, что въ выселкахъ завелся воръ, который преимущественно избралъ домъ Якова, хотя, надо признаться,— въ этомъ дом меньше было чего взять, чмъ въ другихъ…
— Какой тутъ воръ! нетерпливо перебилъ толстякъ, поглядывая съ пренебреженіемъ на разсказчика: — какой воръ! Вамъ сказали: воръ!— вы этому и поврили…. Этотъ же самый Яковъ, котораго вы такъ жалете,— онъ самъ таскалъ у себя! Утащитъ мерзавецъ, продастъ, да Мар этой и купитъ обнову.
— Можетъ ли быть?! спросилъ съ напряженнымъ изумленіемъ весельчакъ, переглядываясь со мною и разсказчикомъ.
— Разумется! возразилъ толстякъ.
— Они совершенно правы! подхватилъ разсказчикъ, сдерживая улыбку: — воръ точно былъ никто другой, какъ Яковъ, объ этомъ давно даже догадались вс бабы, всмъ ршительно извстно было, что Яковъ тащитъ все изъ своего дома, закладываетъ у цаловальника,— и на вырученныя деньги наряжаетъ Мару. Нашлись люди,— стали ему выговаривать, но больше, проходу не было отъ насмшекъ: стоило Якову на улицу высунуться,— изъ-за угла ужь непремнно кто нибудь кричитъ: — ‘Яковъ, ступай скорй. Мара дожидается!…’ и тому водой’ мое. Смялись также и надъ Марой, но вообще, она держала себя тамъ бойко, такъ осаживала тхъ, кто приступалъ къ ней, что насмшки никогда не переходили за предлъ шутки, даже мужикъ, нанимавшій ее, не длалъ ей замчаній, его останавливало вроятно опасеніе лишиться дешевой и ловкой работаницы, потому что, надо сказать, Мара, мимо продлокъ своихъ, могла, когда хотла, заткнуть за поясъ самого здоровеннаго батрака. Замчательне всего, что Яковъ не встрчалъ малйшаго препятствія со стороны домашнихъ, жена словомъ не обмолвилась,— виду не показывала, что что нибудь знаетъ. Съ тхъ самыхъ поръ, какъ открылись отношенія между Марой и Яковомъ,— жена совсмъ почти дома не сидла, уйдетъ въ поле или къ рк, ляжетъ ничкомъ на земь и давай выть, голоситъ словно по покойник. Но чаще всего забиралась она къ дальнимъ родственникамъ и сосдямъ, тамъ уже выгружала она свои горести и, казалось, тмъ охотне это длала, чмъ больше находилось слушателей. Мало, или, врне сказать, вовсе почти не заботясь о дтяхъ, она колотилась теперь головою, говоря о нихъ, говорила, что вотъ пустилъ-де разбойникъ по міру сиротинокъ горькихъ, остались они, черви малые, одни какъ пива безъ огорода,— и проч. и проч. Лта, между тмъ, бгали по улиц оборванные, неумытые, весьма вроятно, часто даже бывали голодны…. Разъ только, одинъ единственный разъ, старуха-мать Якова попрекнула сыну. Приходитъ онъ въ избу, никого тамъ не было кром старухи, по обыкновенію, лежала она на печк.
‘— Яковъ! говоритъ она.
‘Онъ подошелъ.
‘— Что, матушка?…
‘Надъ верхней перекладиной печки показалась сдая косматая голова и два мутные глаза пристально на него устремились.
‘— Яковъ, произнесла старуха, не спуская съ него глазъ:— Яковъ, что ты это затялъ,— разбойникъ, а?!…
‘Больше ничего не сказала она, но самъ Яковъ признавался потомъ, что весь этотъ день ходилъ какъ шальной, словно тоска давила его и онъ нигд не находилъ себ мста. Но минулъ день, и все пошло опять своимъ порядкомъ.
‘Передъ людьми и міромъ Яковъ оставался тмъ же робкимъ, безотвтнымъ, смирнымъ человкомъ, онъ постоянно молчалъ, знака сопротивленія не показывалъ, когда староста, не зная ужь чмъ остановить его, переговоривъ предварительно со стариками, началъ водить его въ пустой снной сарай и наказывать. Все это ршительно, однакожь, Ни къ чму не послужило. Стыдъ, совсть, самый страхъ,— вс заглушала несчастная привязанность, это было что-то похожее на запой, противъ котораго вс средства оказывались безсильными. Въ дом его постепенно, одна за другою исчезли: телка, дв овцы, горшки, словомъ, все, что могло превращаться у цаловальника въ наличныя деньги. Мара выходила по воскресеньямъ великолпная какъ пава, день деньской грызла орхи, начали даже часто замчать ее на-весел.
‘Наступило подъ конецъ совершенное раззореніе, въ изб остались только лавки, стны, оборванные ребятишки, да старуха, которая, съ того дня, какъ сдлала первый намекъ сыну, дала, словно обтъ молчанія: слова не произносила она, хотя все видла, все замчала. Прядутъ къ ней сосдки и родственницы, принесутъ ей и внучатамъ творожку или хлба, начнутъ разсказывать про сына, ругаютъ его, соболзнуютъ о дтяхъ,— старуха слова не промолвитъ: сидитъ понуря голову, молчитъ, точно дло не до нея совсмъ. Она представляла совершенную противуположность снох, которая всмъ уже надола своими слезами и жалобами….
— Позвольте, почтеннйшій, позвольте, прервалъ толстякъ, насмшливо прищуривая заплывшіе своя глазки: — какъ же вы-то, вы, сударь мой, никакихъ мръ не принимали противъ такого безпорядка?….
— Признаюсь, я самъ хотлъ сдлать вамъ тотъ же вопросъ, замтилъ маленькій господинъ.
— Къ сожалнію, меня въ ту пору не было. Я пріхалъ домой къ концу уборки, когда Яковъ дошелъ уже до того положенія, о которомъ я говорилъ вамъ. Первымъ распоряженіемъ моимъ было отдать приказаніе, чтобы Мару непремнно выслали изъ выселокъ, потомъ веллъ я призвать Якова. Сначала я сильно было на него напустился, но подумавъ, въ ту же минуту, что вс эти разсказы о его продлкахъ могла быть преувеличены (мысль, которая невольно раждалась при воспоминаніи о его жизни и характер), обезоруженный, сверхъ того, робкимъ, совершенно потеряннымъ видомъ этого человка, который стоялъ передо мной съ опущенною головою, дрожалъ, какъ осиновый листъ и обливался холоднымъ потомъ,— я перемнилъ грозный тонъ на увщательный, всячески началъ я его усовщивать, говорилъ о грх, о семейств, о голодныхъ дтяхъ, и такъ дале. Во все время онъ не проронилъ слова, не сдлалъ движенія, онъ казался убитымъ, подавленнымъ совстью и раскаяньемъ, изъ-подъ жиденькихъ волосъ, на половину закрывавшихъ лицо его, я замтилъ слезы, которыя текли по щекамъ и разбгалось по морщинамъ. Я выслалъ его, строго наказавъ старост докладывать мн о томъ, какъ пойдетъ теперь житье Якова.
‘Прошелъ мсяцъ, я не слышалъ малйшей жалобы. Между нимъ и Марой, которая перешла версты за дв въ сельцо Дысково, прекратились, казалось, вс сношенія. Я начиналъ уже радоваться такой перемн, какъ вдругъ узнаю, что все пошло опять на прежній ладъ, узнаю, что Яковъ продалъ свою единственную лошадь, а деньги двалъ неизвстно куда, должно быть Мар отдалъ.
‘Теперь необходимо слдовало уже ршиться на энергическую мру, во признаюсь, въ чемъ должна была состоять эта мра, я не могъ придумать. Отдать въ солдаты человка сорока-пяти лтъ, не было возможности, посадить въ острогъ, хотя бы временно, нельзя безъ причины, установленной закономъ, не говоря уже объ отвращеніи подвергнуть его домашнему наказанію (наказанію, къ счастью, ограниченному правительствомъ), но и эта мра была уже приведена въ дйствіе безъ малйшей пользы. Отправилъ бы его на поселенье,— не принесъ бы я ровно никакой пользы его семейству. Кром того, каждая изъ этихъ мръ казалась мн черезъ-чуръ уже сильною для человка, который хотя и служилъ худымъ примромъ остальнымъ крестьянамъ, хотя требовалъ наказанія, но самъ по себ не сдлалъ ничего особенно-рзко преступнаго. Съ нашей пошлой привычкой судить легко или рутинно о нравственныхъ свойствахъ простаго класса, я врить не хотлъ въ искренность Якова, я не предвидлъ, чмъ все это могло кончиться, напротивъ, хотя было не до смху,— мн смшнымъ казался этотъ новый кавалеръ Дегріе, явившійся у меня въ выселкахъ. Какъ бы то ни было, я не зналъ на что ршиться. Вотъ, однакожъ, чмъ все это кончилось.
‘Впослдствіи объяснилось, что въ этотъ послдній мсяцъ, между Марой и Яковомъ вышла разладица. Причиной была, разумется, Мара, ей, безъ сомннія, въ голову не приходило, не могла даже понимать она и думать о томъ, какого рода чувство влекло къ ней бднаго мужика, видя, что взять съ него больше нечего, она стала вдругъ отъ него отбиваться. Кроткій нравъ мужика поощрялъ ее дйствовать грубо и безцеремонно. Она усвоилась въ деревн Лысков такъ же скоро, какъ въ выселкахъ, и также скоро нашла тамъ обожателей. Она попалась Якову въ рощ (роща отдляла Лысково отъ выселокъ), попалась ему съ работникомъ лысковской мельницы. Раза два потомъ, Яковъ, слдившій за нею, украдкой, видлъ, какъ входила она въ кабакъ вмст съ тмъ же работникомъ. Обращеніе ея съ Яковомъ, когда онъ началъ упрекать ее, проникнуто было дерзостью и наглостью, самою возмутительною, то какъ бы не понимала она, чего хотлъ отъ нея мужикъ, съ чего онъ къ ней Привязывался. Яковъ, между тмъ, день это дня длался сумрачне. Это замтила его жена, мать и многіе, даже-изъ постороннихъ людей. Вс они сами потомъ говорили Объ этомъ. Въ такомъ-то положеніи, вроятно, онъ и ршился продать лошадь. Можетъ быть тугъ ревность дйствовала, но всего вроятне, какъ человкъ слабый, безхарактерный, не могъ онъ совладать съ собою, не могъ перенести мысли о разлук. Ослпленный страстью, онъ впередъ не загадывалъ, страхъ и послдствія ожидавшія его посл продажи лошади, все это исчезло при одной надежд, что авось-либо Мара снова съ нимъ сойдется, авось-либо пойдетъ у нихъ, хотя навремя, да пойдетъ попрежнему, а тамъ, посл… но о томъ, что посл будетъ, онъ, вроятно, даже и не думалъ. Такъ, по крайней мр, кажется все это теперь, когда дло уже кончено.
‘Кончалось это, какъ я вамъ сказывалъ, прошлою осенью.
‘Выселковскіе мужики пилили въ Лысков десятину лсу для топлива. Пришли они ко мн проситься на рубку. Я совтовалъ Повременить, потому что день, выбранный ими, вовсе не отвчалъ такому длу: втеръ ревлъ въ поляхъ, какъ голодный волкъ, и безъ пощады рвалъ послднія листья, на горизонт видимо росли тяжеловсныя тучи, даль застилалась сумракомъ, холодно не было, во рука стыла на воздух, все предвщало или грозу, или продолжительное ненастье Я представлялъ имъ всевозможные резоны, говорилъ, что дорога изъ лсу идетъ въ гору, у что въ случа дождя, лошадямъ тяжко будетъ тащить возы, навьюченные лсомъ, говорилъ, что самыя дрова, смоченныя подъ дождемъ, не просохнутъ до самаго снга, но нашъ мужикъ, если ужь что заломитъ, ничмъ его не удержишь, поставила на своемъ, похали. Такъ какъ дло было мірское, съ ними отправился Яковъ. Началась рубка. Въ то же время, и въ томъ же лсу, лысковскія бабы собирали валежникъ, тутъ также и Мара была. Подсмотрвъ, когда она осталась одна, Яковъ подошелъ къ ней. Съ чего началось у нихъ, никто не знаетъ, надо думать, обращеніе Мары было черезъ-чуръ уже грубо и жестоко, потому что самъ Яковъ возвысилъ голосъ, отъ словъ перешло у нихъ къ брани, и наконецъ, Яковъ, потерявъ, видно, терпніе, замахнулся и ударилъ ее въ лицо. Мар ничего не стоило отвтить тмъ же, но тутъ, она вдругъ, ни съ того, ни съ сего повалилась на земь и стала звать на помощь, она кричала во всю мочь, что Яковъ убилъ ее до смерти. Когда прибжали на голосъ, Яновъ стоялъ у дерева, на разспросы товарищей онъ ничего не отвчалъ, у него точно языкъ отнялся. Мара, между тмъ, продолжала кататься по земл и кричала, что ее убили. Видя, что никакого толку изъ этого не выходитъ, только народъ смется, она встала, разразилась бранью и пошла своею дорогой, ее проводили насмшками, добрая часть которыхъ выпала, конечно, на долю Якова.
‘Въ мірскомъ дл, какъ и слдуетъ, впрочемъ, быть, не то, что на барщин: время терять не любятъ, посмялись и опять за работу. Но то, что я предсказывалъ мужикамъ, поневол укоротило ихъ дятельность, къ полудню тучи окончательно заволокли небо, и дождь пошелъ, какъ изъ ведра. Нечего было думать продолжать работу.
‘Обернувшись домой, Яковъ показался домашнимъ чуднымъ какимъ-то, такъ они сами потомъ выразились. Не касаясь уже того, что онъ ни съ кмъ слова не молвилъ, ему не сидлось на мст: то встанетъ, то сядетъ, то выйдетъ въ сни, то обойдетъ вокругъ двора, и снова пріидетъ въ избу, и все это длалъ онъ безо всякой причины, самъ, повидимому, не сознавая даже того, что длалъ. Рка у насъ не очень далеко: стоитъ обогнуть крестьянскія риги и пройти лугъ. яковъ нсколько разъ отправлялся на рку. Движимая любопытствомъ, возбуждаемымъ загадочнымъ поведеніемъ мужа, жена выходила изъ избы и за нимъ наблюдала: подойдетъ Яковъ къ рк и начнетъ ходятъ взадъ и впередъ по берегу, или спустится къ вод, постоитъ-постоитъ, словно въ раздумь какомъ-то, и снова на верхъ подымется. Разъ быстрыми шагами направился онъ къ рощ, совсмъ уже подошелъ къ деревн. Во все время дождь лилъ, непереставая, втеръ ревлъ съ тою же силой, какъ и утромъ. Яковъ ничего не замчалъ, какъ будто, онъ продолжалъ бродить у себя по двору и по окрестности.
‘Наконецъ наступила ночь. Въ выселкахъ вс полеглись и заснули. Несмотря на то, что дождь и втеръ превратились съ наступленіемъ ночи въ бурю,— Яковъ все еще не возвращался. Онъ пришелъ домой около полуночи, жена и дти давно спали. Онъ вошелъ въ избу тихо и слъ на лавку.
‘По прошествіи нкотораго времени, онъ всталъ, бережно подобрался къ печк нащупалъ въ потемкахъ стремечки, по которымъ взбираются на печь, и слъ подл матери. Она не спала, но Яковъ не могъ разобрать этого: старуха лежала неподвижно и молчала. Руки Якова дрожали такъ сильно, что нсколько разъ провелъ онъ ими по воздуху прежде, чмъ нащупалъ старуху.
‘— Кто тутъ? спросила она, какъ бы пробуждаясь отъ сна.
‘— Я, матушка!…
‘— Что ты?…
‘— Матушка, произнесъ Яковъ: — нтъ больше моей моченьки…. Матушка, я убью ее!…
‘— Кого? спросила старуха, сохраняя прежнюю свою неподвижность, только голосъ ея, какъ словно нсколько оживился.
‘— Ты, матушка, продолжалъ Яковъ:— ты хотя ничего не говорила, ты все видла,— видла все мое раззоренье…. мою погибель…. Зала она всю мою жизнь, змя подколодная…. Моченьки моей нту… я убью ее!…
‘Выраженія Якова, при объясненіи съ матерью, были вроятно энергичне, можетъ статься совсмъ даже другія, приблизительно, въ общихъ словахъ передаю то, что слышалъ, что показала потомъ сама старуха. Вообще во всей этой исторіи нтъ, ничего вымышленнаго, точь-въ-точь разсказываю, какъ дло происходило въ дйствительности, слдствіе, которое при мн происходило, и показанія дйствующихъ лицъ при допрос, доставили мн вс свднія.
‘Старуха-мать осталась, повидимому, совершенно безчувственною къ словамъ сына, она не сдлала малйшаго замчанія, слова не промолвила. Но когда Яковъ въ третій разъ повторилъ: ‘Матушка, я убью ее!…’ она медленно приподнялась на локт, кряхтя и охая, слзла съ печки и принялась суетливо шарить въ углу, гд стоялъ столъ. Яковъ слзъ также съ печки и слдовалъ за матерью. Старуха нащупала въ ящик ножъ а молча сунула его сыну, который тотчасъ же бросился изъ избы.
‘По прошествіи часу, выселовскій народъ пробужденъ былъ страшными криками, вс въ попыхахъ высыпали на улицу. У околицы нашли Якова, онъ лежалъ ничкомъ на дорог, страшно билъ себя кулаками въ грудь и голову, и кричалъ во весь голосъ: ‘Батюшки, вяжите меня!… Я убилъ ее!… Батюшки, вяжите! убилъ ее, убилъ!…’ Выбжавъ тогда съ ножемъ изъ избы, онъ пустился сломя голову въ Лысково, ворвался въ клть, гд спала Мара, и нанесъ эй сряду, одну за другою, восьмнадцать ранъ!… каждая была смертельна…’
Съ послдними словами толстый господинъ, слушавшій разсказъ очень равнодушно, разразился вдругъ противъ Якова самою энергическою, крупною бранью. Онъ какъ будто давно уже вывелъ свое заключенье объ этомъ человк и ждалъ только окончанія исторіи, чтобы высказаться. Но къ великому удивленію нашему тотчасъ же открылось, что помщикъ выходилъ такъ сильно изъ себя вовсе не потому чтобы возмущалъ его поступокъ Якова, преступленіе само но себ было въ глазахъ его самою обыкновенною вещью: такіе случаи часто встрчаются, чего же и ждать отъ полудикаго человка!— негодованіе толстяка выходило совсмъ изъ другаго источника, Яковъ на столько заслуживалъ вниманія и возбуждалъ негодованія, на сколько шашни его и потомъ убійство, навлекли хлопотъ, безпокойствъ и неудовольствій барину: шутка платить теперь за него и семейство его подушныя до слдующей ревизіи! А слдствіе-то!— слдствіе, котораго не было бы безъ этого мошенника Якова я которое такъ убыточно для вотчины и слдственно Для помщика! Словомъ, во всей этой исторіи толстякъ видлъ одного только барина, у нешто не было другой точки зрнія. Мораль его объясненій состояла въ томъ, что послабленія никуда не годятся и ведутъ только., неминуемо ведутъ помщика къ убыткамъ и непріятностямъ.
— У васъ, сударь мой, заключилъ онъ: — у васъ, судя по тому, какъ вы о народ судите, люди попросту отъ жиру бсятся, именно отъ жиру бсятся,— именно отъ жиру! У меня бы этого не-случилось, нтъ, шутишь! Заведись такой мужикъ, я бы далъ ему Мару!… Этотъ вашъ Яковъ просто мошенникъ, я вамъ скажу: бестія продувная, сударь ной!… да-съ, продувная бестія который такъ только смирнячкомъ прикидывался! А вы еще заступаетесь, сударь мой, да еще жалете….
— Конечно, жалю, какъ и слдуетъ жалть всякаго человка, который по чему бы то ни было гибнетъ, но не знаю, съ чего вы берте, что я заступаюсь! возразилъ разсказчикъ: — я привелъ этотъ фактъ единственно потому, что рчь, если помните, зашла у насъ о страстяхъ въ простомъ класс народа….
— Какія тутъ страсти, сударь мой! какія страсти! нетерплива перебилъ толстякъ тономъ пренебреженія: — же это баловство одно…. Какія нашли вы еще страсти!…
— Полноте, господа! ну, стоитъ ли спорить объ этомъ! воскликнулъ маленькій собесдникъ!— поврьте, вы ихъ не убдите! подхватилъ онъ, обратившись къ разсказчику и мигая на толстяка: — пусть каждый остатся при своемъ мнніи…. Знаете ли что? чмъ спорить, разскажу-ка я вамъ лучше другую исторію… Она отчасти идетъ подъ ладъ той, которую мы сейчасъ слушали…. Тутъ, съ одной стороны, дйствуетъ крестьянка, простая деревенская двушка, съ другой — сынъ богатаго фабриканта: малый грамотный, взросшій посреди достатка, даже нкоторымъ образомъ шлифованный. Вы говорили, что развитіе и образованіе умягчаетъ человческую природу, что страсти человка образованнаго, невольно уже какъ-то принимаютъ облагороженную форму… Предстоитъ увидть, на сколько вншняя шлифовка или полуразвитіе лучше, въ нравственномъ смысл, на сколько лучше они самого полнаго невжества…. промолвилъ онъ, украдкой взглянувъ на толстяка.— Предупреждаю васъ, происшествіе, о которомъ пойдетъ рчь, еще трагичне того, которое вы разсказывали…. оно такого рода, что будь здсь барышня, я бы не сталъ передавать его…. Хотите слушать? Вдь все равно, въ ожиданіи парома намъ нечего длать?…
Одинъ толстякъ не согласился, казалось, съ такимъ мнніемъ, онъ предпочиталъ, повидимому, возлечь на перину о предаться сладкому отдыху. Увидвъ, однакожъ, что я и господинъ въ коричневомъ пальто просили начать исторію и приготовлялись слушать, онъ остался на своемъ стул.
— Дло, господа, происходило въ Ярославской губерніи, началъ маленькій господинъ, откашливаясь: — тамъ, какъ вы вроятно знаете, сплошь и рядомъ попадаются деревни, въ которыхъ почти совсмъ нтъ мужиковъ: они не живутъ дома, большая часть молодцовъ, которые въ Москв, Петербург и я губернскихъ городахъ: покрикиваютъ: ‘Пельсины, лимоны хорошъ!.. — ‘Вотъ садова ма-а-лина!…’ и проч., большая часть того народа, который погуливаетъ по городскимъ улицамъ съ лотками на голов, а по проселкамъ — съ коробами за спиною, вс почти лавочники, зеленщики, пивовары, цаловальники, мелкіе торгаши,— спросите у любаго изъ нихъ: откуда?— ‘въ почти наврное скажетъ: ярославецъ! Домой, на побывку, приходятъ они по большей части въ зиму. Въ деревняхъ остаются одн бабы, двки, ребята да старики, которымъ бродячая жизнь уже не подъ силу.
‘Въ одной изъ такихъ деревень жило, между прочимъ, семейство, состоявшее изъ бабы и ея дочери, двушка лтъ семьнадцати, мужъ бабы,— отецъ двушки, торговалъ въ Петербург. Мать держала дочь въ большой строгости, это бы еще куда ни шло, но дло въ томъ, что строгость эта имла характеръ самый безсмысленный и безтолковый, сама мать, впрочемъ, была женщина въ высшей степени взбалмошная, отчасти даже глуповатая,— съ придурью, какъ въ деревняхъ говорится. Сегодня, напримръ, привязывается ко всякой бездлиц, дочь шагу не смй ступить безъ спросу, не смй выйти на улицу,— ругаетъ ее наповалъ, какъ съ дубу рветъ, упрекаетъ ее въ такихъ вещахъ, которыя двушк даже во сн не грезились, иной разъ даже и поколотитъ, и все это безъ всякаго основанія, такъ себ, здорово живешь! Въ другое время, опять-таки безъ причины, ластится къ дочери, сама съ ней заговариваетъ и всячески выхвалять станетъ. Бдная двушка ршительно сбивалась съ толку и не знала, какъ приноровиться къ матери. Такая безтолковщина въ обращеніи съ дтьми безпрерывно встрчается въ простонародь, живя въ деревц, на каждомъ шагу видишь такого рода сцены: положимъ, ребенокъ заплакалъ, мать сломя голову кидается на него съ вникомъ: ‘Ахъ ты, пострлъ окаянный! Уймешься ли ты?!.. вотъ же теб! вотъ теб!… Перестань, говорятъ! перестань!… Ну, на пирожка…. на пирожка…. А, такъ ты вотъ какъ! не унимаешься!… Вотъ же теб! вотъ теб!…’ и вникъ снова пускается въ ходъ, потомъ опять слышно: ‘Ну, уймись!… ну, на пирожка….’ и т. д.
‘Въ середин лта, когда случилась исторія, мать удвоила вдругъ строгость, покажись ей, что между дочерью и однимъ очень молоденькимъ парнемъ, который доживалъ послднее лто въ деревн, завелись шашни. Собственно говоря, особенныхъ шашней не было, двушка находилась неотлучно при матеря, и если встрчалась съ парнемъ, такъ только на улиц и при народ. Могло статься, что парень часто торчалъ подл двушки, чаще другихъ ловилъ ее, играя въ горлки. Но глупой, взбалмошной баб довольно было подозрній, не разспросивъ, не вывдавъ дла, она накинулась на дочь, и съ того же дня стала запирать ее за ночь въ лтничекъ, родъ клти, которая примыкала съ снямъ. Какъ только пригонятъ скотину, отдоятъ коровъ, отъ ужинаютъ и уберутся, старуха ведетъ дочь въ лтникъ и запираете ее тамъ на запоръ вплоть до зори.
‘Около этого времени въ деревн явилось новое лицо, сычъ фабриканта изъ той же губерніи. Явился онъ вотъ по какому случаю: отецъ его купилъ у владтеля деревни нсколько десятинъ земли, съ цлью выстроить фабрику для тканья полотенъ. Началась стройка, но вскор другія заботы отозвали старика и онъ послалъ на свое мсто сына, хотлось видно ему начать пріучать парня къ длу. Парню стукнуло уже двадцать два года, до настоящей минуты онъ сидлъ въ лавк, отмривалъ холстъ и ситецъ и перемигивался съ мщанками. Основываясь, вроятно, на томъ, отецъ далъ ему въ руководители и помощники своего прикащика.
‘Пріхавъ въ деревню, хозяйскій сынъ и прикащикъ помсти, лисъ наймомъ въ изб одного крестьянина.
‘Отношенія между молодымъ человкомъ и пракащикомъ были такого рода: послдній, постепенно въ тихомолку отъ родителей, потакалъ дурнымъ наклонностямъ перваго, этимъ способомъ, онъ совершенно овладлъ молодымъ человкомъ, онъ влзъ къ нему въ душу и какъ хотлъ, такъ и вертлъ имъ. Все это длалось, разумется, не съ проста, прикащикъ имлъ свои виды, хозяинъ былъ старъ, сынъ долженъ былъ наслдовать всмъ имньемъ. Вообще, этотъ прикащикъ былъ мошенникъ и плутъ первой руки, кром того, что онъ развращалъ сына, онъ и отца обкрадывалъ, впрочемъ, хорошъ былъ также и молодой купчикъ, они другъ друга стоили, несмотря что послднему минуло только двадцать-два года.
‘Дня два-три посл прізда въ деревню, прикащикъ выводитъ купчика на улицу и говоритъ: — ‘Ну, говоритъ, какая, только здсь есть двушка,— чудо! говоритъ. Передъ ней вс эти бабы, что вы вечоръ выхваляли, самая, то есть, выходитъ мразь,— сволочь не сіяющая!….’ — ‘Какая двушка? Гд?…’ спрашиваетъ купчикъ. Прикащикъ указываетъ на избу бабы, которая жила съ дочерью и о которой я вамъ сказывалъ. Купчикъ случайно увидлъ двушку, она ему очень понравилась. Началъ онъ ухаживать: караулилъ ее на улиц, старался заговаривать при встрчахъ, прохаживался мимо оконъ, изо всего этого вышло только то, что юноша чаще видлъ кулакъ матери, высунутый изъ окошка, чмъ самую дочку. Двушка со своей стороны, или пряталась или по просту отворачивалась. Быть можетъ, поступала она такимъ образомъ изъ страха, скромность, робость, также можетъ быть тутъ дйствовали, безъ этихъ послднихъ свойствъ не могла бы она выносить такъ безропотно обращеніе взбалмошной матери. Ничего нтъ мудренаго, если невниманіе двушки происходило также отъ того, что въ самомъ дл нравился ей молодой парень, за котораго такъ доставалось ей отъ матери. Какъ бы тамъ ни было, купчикъ отъзжалъ ни съ чмъ, какъ говорится. Онъ передалъ свои неудачи прикащику. ‘Ничего, говоритъ тотъ: — это значитъ не такъ взялись за дло, манера не годится, надо взять дло въ другую сторону, ничего, наша будетъ, не извольте ничего себ безпокоиться! Вы, говоритъ, главное, виду теперь не показывайте… дайте мн уладить дло… Практика эта намъ знакома!….. Узнавъ отъ хозяйки, а также и отъ другихъ бабъ, подробности о жить быть матери и дочери, прикащикъ выдумалъ такую штуку: молодой человкъ долженъ былъ пробраться въ лтничекъ до того времени, пока мать не заоретъ тамъ дочку, ему слдовало завалиться куда нибудь за лавку, за сундукъ и во всю ночь пролежать такъ смирно, чтобы двушка никакъ не могла подозрвать его присутствія, онъ долженъ былъ показаться тогда только, когда мать отворитъ лтникъ, чтобы выпустить двушку. Купчикъ ршительно не понималъ, къ чему поведетъ такая штука, прикащикъ сказалъ, чтобъ онъ только слушался, слушаться будетъ, увидитъ, къ чему поведетъ выдумка. Въ тотъ же вечеръ купчикъ и его товарищъ прокрались къ риг матери, выждавъ минуту, когда старуха и ея дочь вышли на улицу встрчать стадо,— купчикъ бросался и лтникъ и спрятался, прикащикъ повторялъ ему свои наставленія и скрылся.
‘Съ наступленіемъ ночи, мать, какъ это обыкновенно длалось, запираетъ двушку, молодой человкъ слышитъ, какъ она раздвается и ложится снять, онъ находился отъ нея въ какихъ нибудь двухъ-трехъ шагахъ, но не отступилъ онъ однакожь ни волосъ отъ того, что говорилъ прикащикъ, во всю ночь не повернулся, не кашлянулъ. На зор двушка одлась и стала стучаться въ дверь. Въ ту самую секунду, какъ старуха отворила лтникъ, купчикъ ловко вышелъ изъ своей засады и показался подл двушки….
‘Предоставляю вамъ самимъ судить объ изумленіи матери и особенно дочери.
‘Не успла бдная двочка притти въ себя, мать яростно на нее бросилась и принялась колотить ее на смерть, посл этого старуха какъ бы вдругъ очнулась, повернулась къ купчику и повалилась ему въ ноги:— ‘Батюшка, говоритъ, не погуби только! взмилуйся, косатикъ!!. Мужъ узнаетъ,— убьетъ меня до смерти! Ужъ коли грхъ такой случился, такъ по крайности, чтобы мужъ незналъ!… не разславляй, батюшка, объ этомъ дл! не срами, косатикъ! никому не разсказывай!!..’
‘Молодой человкъ, смекнувши къ чему могла новости выдумка прикащика, поспшилъ успокоить старуху, онъ клялся, что ничего никому не скажетъ и съ того же утра смле приступилъ къ двушк. Въ отвть на это, она только заливалась-плакала и осыпала его проклятіями. Жизнь ея сдлалась окончательно невыносимою: съ одной стороны неотступно приставалъ купчикъ, который внушалъ ей страхъ и ужасъ, съ другой не было житья отъ матери, которая била ее съ утра и до вечера. Прикащикъ между тмъ не переставалъ разспрашивать, какъ идутъ дла. Купчикъ сначала лгалъ, говорилъ, что все идетъ превосходно, что дло увнчалось блистательнйшимъ успхомъ, но разъ какъ то, посл сотаго неудачнаго приступа,— передалъ ему всю правду.— ‘О чемъ же вы думаете? говоритъ прикащикъ:— разв не знаете: он вс таковы, сначала слышать не хотятъ, плачутъ, манерничаютъ, а тамъ, посмотрите-ко, сама начнетъ бгать да ластиться, отбою даже не будетъ… Объ ней нечего ‘него думать, главная статья,— больше на мать напирайте, постращайте хорошенько старуху-то, скажите, что обо всемъ размолвится по деревн, увидите,— дло тогда само собою сладится.’ ‘Молодой человкъ согласился, что дло точно пойдетъ тогда врне: но прежде, однакожъ, чмъ исполнить совтъ, попытался онъ обратиться сначала снова къ двушк и взять лаской.
‘Двушка, какъ и прежде, слышать ничего не хотла, она плакала и проклинала его. Юноша приходитъ разъ къ старух и говоритъ:
‘— Послушай, говоритъ, тетка: — что жь она?… Коли денегъ понадобится, мы въ этомъ не постоимъ, и подарки и все такое…. я хоть сейчасъ. А только не вели ей ломаться…. Теперь ужь поздно, говоритъ.
‘Старуха опять бухъ въ ноги:
‘— Кормилецъ, молчи только, не сказывай! Мужъ узнаетъ убьетъ до смерти… Ахъ она, дура этакая проклятая!…
‘Накидывается она опять на двушку и давай бить. Та только рыдаетъ, да головой о стны стукается’. Такого рода сцены повторялись разъ и два, дло все-таки не двигалось, вопреки общаніямъ совтчика. Потерявъ наконецъ терпніе, юноша объявляетъ напрямикъ матери, что если дочь станетъ ещ ломаться,— онъ ршительно начнетъ разсказывать по деревн обо всемъ случившемся. Малый, какъ видно, былъ съ характеромъ. Объясненіе это происходило вечеромъ, посл пригона скотины. Купчикъ, дйствуя вроятно по совту прикащика,— нарочно выбралъ такое время, онъ какъ будто не сомнвался уже въ успх и билъ наврняка. Началось съ того, что мать снова бросилась таскать двушку, она пришла въ такое бшенство, что не случись тутъ купчика, она сдлала бы дочь калекой. Посл этого, старуха силою втаскиваетъ дочь въ лтникъ, кланяется въ ноги купчику, умоляетъ его молчать, сама ведетъ въ лтникъ и запираетъ съ дочерью….
‘Очутившись наедин съ двушкой, купчикъ замтилъ не безъ удивленія, что она уже боле не плачетъ. Ободренный этимъ, начинаетъ онъ разговаривать. Она не бранитъ его, не проклинаетъ какъ прежде, она даже не отворачивается. Какъ окаменлая стоитъ она подл постели, изрдка, подъ платкомъ накинутымъ на плечи и совсмъ почти заслоняющимъ лицо ея, пробгаетъ судорожная дрожь, юноша объясняетъ себ это робостію, и ободренный боле и боле, садится онъ подл, она не длаетъ даже сопротивленій, когда онъ начинаетъ обнимать ее. Не отвчая на его ласки, не смотря на него, не произнося слова, она совершенно ему покоряется. Одного только никакъ не могъ онъ добиться: не могъ онъ добиться отъ нея живаго слова, она точно онмла. Впрочемъ, не много заботился онъ объ этомъ. На зор, когда старуха отворила лтникъ, торжествующее лицо купчика доказывало, что онъ былъ собою очень доволенъ. Оставивъ двушку въ лтник, онъ отозвалъ старуху въ избу, ему хотлось сдлать ей подарокъ. Въ ту минуту, какъ онъ ползъ въ карманъ за деньгами,— въ дверяхъ неожиданно показалась двушка. Лицо ея было блдно, растрепанные волосы разсыпались по плечамъ, въ чертахъ проступало такое отчаяніе, что мать и самъ купчикъ испугались. Двушка сдлала два шага, взглянула на мать, произнесла проклятіе, схватила, какъ бы въ безпамятств какомъ-то,— схватила себя руками за голову и кинулась изъ избы. Мать пустилась за нею въ догонку, двушка какъ словно исчезла, купчикъ присоединился къ старух, стали искать, обошли вс закоулки,обшарили ригу, нигд нтъ, начали разспрашивать у сосдей: не видалъ ли кто?— Никто невидалъ… Словомъ, искали весь день и нигд не нашли. Къ вечеру только отьискалась она…. Отъискалась на дн пруда, который тянулся за деревней…. Ну, какъ вы объ этомъ скажете? заключилъ разсказчикъ неожиданно обращаясь къ толстяку: — какъ вы скажете: съ чего утопилась эта бдная двушка? Что заставило ее поступить такимъ образомъ?…
— Съ чего утопилась? возразилъ толстякъ съ невыразимымъ спокойствіемъ: — извстно съ чего утопилась: — съ дуру!…
— Вы ршительно стало быть отвергаете въ простомъ человк всякаго рода благородныя движенія души и даже чувство честности?— воскликнулъ господинъ въ коричневомъ пальто, вдругъ разгорячаясь, такъ, что краска выступила на лиц его: — по вашему, надо думать, человки только т, которые, какъ мысъ вами, носимъ халаты, куримъ табакъ, земли вспашемъ, въ изб не живемъ, нужды не терпимъ, да знаемъ, что есть на свт Франція и были когда-то римляне?… Мы одни стало быть, подхватилъ онъ не замчая нашихъ взглядовъ, которые ясно говорили ему о безполезности такихъ объясненій: — одни мы можемъ чувствовать благородно и думать по человчески?… На чемъ же вы все это основываете? Вы человкъ уже пожилой, не можете же вы говорить безъ основанія….
— Эхъ, господа, перестаньте Бога ради! охота же вамъ! снова вмшался, и съ тою же поспшностью, какъ и прежде, маленькій господинъ:— такого рода разговоры ршительно ни къ чему не ведутъ, вы ихъ не убдите, они васъ, убждать слдовательно безполезно… Не лучше ли, право, что бы кто нибудь изъ васъ разсказалъ еще какую нибудь исторію? Самое краснорчивйшее разсужденіе, какъ сказалъ одинъ изъ нашихъ писателей:— не стоитъ самого мелкаго разсказа, взятаго только изъ дйствительной жизни и который могъ вы служить фактомъ… Только фактъ что нибудь значитъ, остальное все туманъ… Основываясь на этомъ, позвольте я разскажу вамъ происшествіе, которое пришло мн за память. Я разсказываю плохо, по вы простите неловкость, мшковатость слога за смелъ…. Къ тому же, я нахожу, мы довольно уже говорили о мужикахъ…. Кром того, все, что ни говорилось, проникнуто было какимъ-то мракомъ, чмъ-то дикимъ, грубымъ, необузданнымъ.-.. Для разнообразія разскажу исторію изъ другаго быта, начать съ того, что исторія эта не мрачнаго свойства, и потомъ, тутъ идетъ рчь о людяхъ, которые…. ну, да вы сейчасъ увидите…. присовокупилъ онъ, окидывая насъ лукавымъ взглядомъ и какъ бы приглашая не спускать глазъ съ толстяка, къ которому, какъ казалось, преимущественно хотлъ онъ обратить рчь.— Вотъ въ чемъ дло: верстахъ въ трехъ отъ меня жили, и теперь еще слава Богу живутъ и благоденствуютъ два помщика, одного зовутъ Кондй Ильичъ, другаго Михайло Васильичъ, фамиліи ихъ вамъ знать не для чего, он не громки и при томъ не придадутъ интереса разсказу, безъ нихъ обойдемся. Кондй Ильичъ человкъ вида могущественнаго, сановитаго, ростъ богатырскій, косая сажень въ плечахъ, весь онъ точно цликомъ изъ дубоваго пня вырубленъ, въ жизнь не видалъ я такихъ огромныхъ ступнй, такихъ кулаковъ и мускуловъ, какъ у Кондя Ильича, его кажется ядромъ не убьешь. Михайло Васильичъ представляетъ изъ себя человка то же коренастаго, но коротенькаго, съ глазами, которые какъ словно чему-то изумились и застыли навсегда въ такомъ вид. Въ характер Кондя Ильича есть что-то героическое, соотвтствующее его осанк: онъ смлъ, отваженъ, дйствуетъ всегда на проломъ и ршителенъ въ высшей степени. Случается ли ему, напримръ, разсердиться на Михайлу Васильича,— а это случается часто,— онъ тотчасъ же отъвскиваетъ его, Идетъ къ нему, и съ прямотою, свойственною благороднымъ людямъ, говоритъ: — ‘Ты подлецъ и скотина!‘ Михайло Васильичъ обыкновенно ничего на это не отвчаетъ, не можетъ онъ вообще похвастать храбростію и прямизною нрава: онъ скоре беретъ умомъ и хитростію. Разсердившись на сосда, онъ тщательно всегда скрываетъ настоящія свои чувства, старается даже избгать его, но съ той же минуты, бжитъ на мельницу, къ прикащику сосдней деревни, къ пономарю и другимъ лицамъ и наскажетъ всегда такихъ ужасовъ про Кондя Ильича и его семью, что у робкихъ людей пробгаетъ холодъ въ затылк. У Кондя Ильича девять душъ, у Михаила Васильича семь, каждому изъ этихъ мужей уже около пятидесяти лтъ, словомъ, оба почтеннаго возраста.
‘Съ лтами, враждебныя чувства, которыя питаютъ они другъ противъ друга, ни мало не умягчаются, напротивъ: съ годами вражда только усиливается, она, надо думать, перешла къ нимъ по наслдству отъ родителей, которые точно также ненавидли другъ друга и разъ такъ даже шибко схватились, что сбжавшіеся шестьнадцать мужиковъ того и другаго никакъ не могли, разнять ихъ.’Впрочемъ, сама обстановка двухъ помщиковъ такого рода, что неминуемо должна разжигать ихъ другъ противъ друга, дома ихъ, поставленные еще покойными родителями, находятся на разстояніи шести сажень, они обращены лицомъ другъ къ другу и раздляются дворикомъ. До сихъ поръ не ршено, кому принадлежитъ дворикъ. Объ этомъ обстоятельств спорили одинаково безуспшно отцы и теперь спорятъ дти, какъ т, такъ, и эти сотни разъ прибгали къ мстному начальству и подавали несчетное число прошеній о томъ, чтобы разъ навсегда опредлили, кому владть дворикомъ, мстное начальство являлось, и, всякій разъ, какъ между родителями, такъ и между настоящими, владльцами, подымалась такая война, что начальство отказывалось напрямикъ отъ всякаго посредничества, оно уже радо-радо было, когда могло растащить ссорившихся. Какъ Кондю Ильичу, такъ и Михайлу Васильичу нтъ малйшей надобности въ этомъ дворик, ими въ этомъ случа управляетъ та мысль, что тотъ, кто уступитъ дворикъ, дастъ случай восторжествовать надъ собою врагу, другой причины не существуетъ. Какъ бы тамъ ни было, несчастный дворикъ служилъ и служитъ основою театромъ всхъ событій, совершающихся въ этомъ уголку нашего узда, который, не мшаетъ замтить, богатъ такими иголками. Раздраженіе одного семейства противъ другаго такъ сильно, что самое неуловимое обстоятельство способно подлить масло въ огонь. Бываетъ вотъ какъ: индйскій птухъ Кондя Ильича, прогуливаясь по двору, станетъ, напримръ, противъ, конь Михайла Васильича, распушитъ хвостъ и буркнетъ свою псню, Михайло Васильичъ принимаетъ это тотчасъ же въ обидную для себя сторону.
‘— Мошенники, говорить, нарочно подучили его!
‘Въ ту же секунду, изъ-за угла летитъ на птуха палка, супруга Кондя Ильича стремится на выручку птуха, супруга Михайла Васильича выбгаетъ къ ней на встрчу, на крикъ, изъ обоихъ домовъ вылетаютъ какъ пули, одинъ за другимъ: Кондй Ильичъ и Михайло Васильичъ, за ними бгутъ дти, потомъ золовки, свояченицы (у обоихъ число душъ собственной семьи втрое превышаетъ число душъ крестьянъ). Черезъ минуту, дворъ представляетъ одну движущуюся кучу людей, изъ которой во вс стороны торчатъ и болтаются руки, ноги и головы. И хорошо еще, еслибъ одинъ дворикъ служилъ театромъ и поводомъ для такихъ сценъ! Управляемые тмъ же чувствомъ, которое мшаетъ имъ покончить съ раздломъ дворика,— они до сихъ поръ еще остаются черезполосными, ихъ, если хотите, давно размежевали, вырыли даже межевыя ямы и столбы поставили, но это ни къ чему не служитъ, такъ бываетъ, впрочемъ, у многихъ помщиковъ, которые не чета Кондю Ильичу и Михайлу Васильичу. Кондй Ильичъ подозрваетъ, что Михайло Васильичъ подкупилъ землемра, Михайло Васильичъ питаетъ съ своей стороны т же подозрнія, оба владютъ тми же участками, какими владли ихъ отцы и прадды. Рига Кондя Ильича до сихъ поръ открывается на землю Михаила Васильича, бабы Михайла Васильича полощутъ блье въ пруду сосда, народъ и семья Кондя Ильича пользуется водою изъ колодца Михайла Васильича. При малйшей ссор, Михайло Васильичъ ставитъ у колодца мужика съ дубиной, Кондй Ильичъ бжитъ къ пруду, принимаетъ героическую позу, машетъ кулаками и кричитъ:
‘— Подойди только,— разобью въ дребезги!!
‘Однимъ словомъ, вражда, существовавшая нкогда между Иваномъ Иванычемъ и Иваномъ Никифорычемъ Гоголя, ровно ничего не значитъ противъ той, которая существуетъ между Кондемъ Ильичемъ и Михайломъ Васильичемъ.
— Что это вы, сударь мой, разсказываете! позвольте вамъ замтить! промолвилъ толстякъ съ замтнымъ неудовольствіемъ: — гд вы видли такихъ помщиковъ?…
— Если вамъ не угодно врить, что во всемъ этомъ не прибавлено ни одного слова, не выдумано ни одной черты,— не хотите ли сдлать мн честь отправиться со мною ко мн въ деревню, мы отсюда всего шестьдесятъ верстъ, намъ даже можетъ быть по дорог, я сочту за особенное удовольствіе познакомить васъ съ Кондемъ Ильичомъ и Михайломъ Васильичемъ, пожалуй, познакомлю васъ и съ другими, которые ни въ чемъ имъ не уступаютъ…. Господи, примолвилъ маленькій разсказчикъ обратясь къ намъ:— неужто вы также не даете вры моему разсказу? Неужто вамъ не случалось встрчать такихъ помщиковъ, какъ мои сосды?
Господинъ въ коричневомъ пальто врилъ совершенно, мало того, онъ насчиталъ до десятка Кондевъ Ильичей въ своемъ узд, я съ своей стороны вызвался познакомить присутствующихъ также съ десяткомъ лицъ, которыя шли совершенію подъ стать героямъ, описаннымъ разказчикомъ.
— Можетъ и есть такіе, только я не видалъ, не приводилось!… пробормоталъ толстякъ: — и наконецъ, какіе же это помщики?.. такъ мелюзга какая-то….
— Конечно мелюзга, но все они помщики!…
— Семь душъ всего! какіе помщики! упорствовалъ толстякъ:— это тоже мелочь, которую вотъ этотъ вашъ Гоголь описывалъ…. они не идутъ въ счетъ….
— Ну, нтъ, сосчитайте-ка ихъ,— кушъ выйдетъ порядочный! перебилъ господинъ въ коричневомъ пальто:— и вы Гоголя читали? прибавилъ онъ.
— Читалъ, также все преувеличиваетъ и во всемъ прибавляетъ…. Такихъ людей, какъ онъ описываетъ, никогда не было…
— Ну, этого опять также нельзя сказать!подхватилъ господинъ въ коричневомъ пальто, который обращался теперь къ толстяку неохотно, и явно раздражался, когда говорилъ съ нимъ:— по моему, напротивъ, нельзя не согласиться, что Гоголь не только не увеличивалъ, но даже смягчалъ, значительно смягчалъ каждое лицо, которое описывалъ, это особенно относится къ помщикамъ. Выставляя Собакевичей и Ноздревыхъ, онъ, если смю такъ выразиться, беретъ только одну сторону своихъ героевъ, они гадки и пошлы, какъ частныя личности. Описывая нашего брата, русскаго помщика,— одной этой стороны мало. представьте себ, во сколько разъ Собакевичи и Ноздревы показались бы намъ гаже, еслибъ Гоголь захотлъ выставить ихъ не только какъ мужей, отцовъ семейства, словомъ какъ частныхъ лицъ, но еще и какъ помщиковъ? Всякій изъ васъ помщикъ. Въ этомъ отношеніи мы находимся въ исключительномъ положеніи, положеніе это такъ тсно вяжется съ нашимъ существованіемъ, отъ него въ такой зависимости наша жизнь, Что, описывая одно, необходимо коснуться другаго, чтобы описаніе было полно. Я могу бытъ отличнымъ отцомъ и сквернымъ помщикомъ, примрнымъ мужемъ, и, изъ любви къ жен, раззорять крестьянъ, покупая жен шляпки и шали, и т. д. Гоголь не трогалъ этой стороны своихъ героевъ по многимъ причинамъ. Выставь-ко онъ Собакевича и Ноздрева, какъ помщиковъ,— они, можетъ быть, превратились бы въ злодевъ, Гоголю не хотлось этого…. Мн, признаться, всегда жаль, что онъ не длалъ этого…. Повторяю: наша жизнь слишкомъ тсно связывается съ этимъ помщичьимъ положеніемъ, оно играетъ въ нашемъ обществ слишкомъ большую роль, чтобы можно было выпускать его изъ виду, описывая нашего брата! По моему, невозможно даже имть врнаго понятія о комъ нибудь изъ насъ, не руководствуясь въ отношеніи другъ къ Другу такимъ соображеніемъ, или, пожалуй, пословицей: покажи на дл, каковъ ты помщикъ,— и я скажу теб, что ты за человкъ!…
— Совершенію справедливо! подхватилъ маленькій господинъ: — именно: дай мн только понять, каковъ ты, какъ помщикъ,— и я скажу, что ты за человкъ! присовокупилъ онъ, украдкою взглянувъ на толстяка: — по, послушайте, хотя я скажу теперь общее мсто, истину, давно уже всмъ извстную, заслуга Гоголя останется все таки неизмримо-огромна! Уже одно то, что онъ внесъ въ нашу литературу правду!— Правду, которой до него не было, и которая не мшаетъ Гоголю быть великимъ поэтомъ! Положимъ, выставилъ онъ частныхъ лицъ, какъ вы говорите, но за то, такъ поразительно она врны въ смысл обще-человческомъ! Что ни лицо — то типъ! Онъ точно собралъ всю нашу братію, раздлилъ по кучкамъ, каждую кучку посадилъ въ особую клтку, и сказалъ: это Собакевичи, это Маниловы, это Чичиковы, и т. д.— просто клеймо положилъ! Многіе до сихъ поръ еще не любятъ Гоголя, именно, кажется, за эту сортировку! У меня, напримръ, тысяча душу я задаю обды, задираю свой глупый носъ, кричу на выборахъ: Гоголь объяснилъ каждому, что я никто другой, какъ Собакевичъ, меня иначе не зовутъ, какъ Собакевичемъ, согласитесь, это очень вдь непріятно!… добавилъ маленькій господинъ,— засмялся и снова бросилъ косвенный взглядъ на толстяка, который сидлъ, мрачно насупивъ брови, и дышалъ особенно тяжело какъ-то, — но мы, однакожъ, далеко зашли, господа! Позвольте кончить мою исторію. Кондй Ильичъ и Михайло Васильичъ, точно также, какъ жены ихъ, свояченицы, тещи и проч., чрезвычайно, между тмъ, заботились о томъ, какъ думаютъ, и что говоритъ объ нотъ сосди, дома дрались они, какъ какіе нибудь бойцы и мясники, вн дома, оба лзли изъ кожи, чтобы казаться настоящими помщиками. Съ семью и девятью душами не удешь далеко по части важности, тщеславіе,— плохая пожива! Для поддержки общественнаго мннія, Кондй Ильичъ держитъ пару кобылъ, на которыхъ подкатываетъ къ церковной паперти, или является на ярмарки со своимъ семействомъ, у Михаила Васильича одна только лошадь, и, вмсто тарантаса, телжка, но къ телжк своей придлалъ онъ складныя подножки, какъ у тарантаса, и выкрасилъ ее темнобурою краской, за лошади щегольская сбруя, съ мдною оковкою, которая такъ сіяетъ на солнц, что ршительно ослпляетъ глаза. Оба, на ярмаркахъ и на городскихъ праздникахъ, поминутно выходятъ изъ своихъ экипажей, забгаютъ на видныя мста и кричатъ кучеру: ‘Эй, подавай!!’ Особенно надо любоваться Кондемъ Ильичевъ и Михаиломъ Васильичемъ, когда они ‘водятъ въ церковь, сопровождаемые своимъ семействомъ, Кондй Ильичъ гордо, важно проходитъ всегда мимо помщиковъ, нужно видть, какъ, ведя свое семейство, расталкиваетъ онъ вправо и влво народъ, заслоняющій дорогу, и съ какимъ озабоченнымъ видомъ говоритъ: ‘Посторонись! посторонись!!’ Михаилъ Васильичъ ведетъ себя гораздо деликатне: при вход въ церковь, онъ оставляетъ семью, протискивается къ каждому помщику, и все равно, знакомъ ли онъ съ нимъ, или нтъ, протягиваетъ на отмашь руку и освдомляется о здоровь. Онъ старается внушить всмъ, что онъ свой братъ. Онъ и жена его ведутъ тсную дружбу съ дьячкомъ и дьякономъ, нарочно съ тою Цлію, чтобъ въ конц обдни, имъ, время отъ времени, подносили просвиру. Когда въ первый разъ удостоились оки этой чести, жена Кондя Ильича вошла тотчасъ же въ тснйшія сношенія съ попадьей, теперь просвиру подносятъ, какъ жен Кондя Ильича, такъ и жен Михайла Васильича.
‘Не смотря, однакожь, на толчки свои и величавый видъ, Кондй Ильичъ пользуется въ народ несравненно большею популярностію, чмъ сосдъ его. Кондй Ильичъ держитъ себя такъ гордо передъ мужиками и бабами только при постороннихъ,— особенно передъ помщиками, дома живетъ онъ за панибрата со своими мужиками: ходитъ къ нимъ въ избу, пируетъ у нихъ на крестинахъ и свадьбахъ, хлбаетъ съ ними щи изъ одной чашки и проч., онъ вообще не взыскателенъ въ работ и если иной разъ котораго изъ нихъ поколотитъ, то это скоре потому, что онъ не въ дух, чмъ на основаніи какой нибудь другой причины, мужики не ставятъ ему этого въ укоръ, они любятъ Кондя Ильича. Михайло Васильичъ никогда не дерется, но за то, обращеніе его сухо и холодно, фамильярность съ крпостными считаетъ онъ несовмстною съ достоинствомъ дворянина и помщика, онъ требуетъ, главное, чтобы мужикъ и баба уважали его, требуетъ, чтобы называли его бариномъ, жену его барыней, дтей барченками, любятъ, чтобы мужикъ, при вид его, снималъ издали шапку, а баба отвшивала низкій поклонъ. Мужикъ и баба терпть его не могутъ, называютъ его гордецомъ, чуфирой.
‘Но оставимъ все это, надо вамъ передать теперь одно маленькое событіе, которое случилось прошлою осенью, въ событіи этомъ нтъ ничего, кром самого обыкновеннаго.
‘Это было въ сентябр, не помню, они изъ за чего-то опять поссорилась. Михайло Васильичъ, по принятому издавна правилу, пустился тотчасъ же къ мельнику, управителю и пономарю, но потому ли, что злоба бушевала въ немъ сильне обыкновеннаго или находился онъ въ особомъ припадк вдохновенія,— онъ наговорилъ такихъ ужасовъ про сосда, что подъ конецъ самъ даже испугался. Разсказы легко могли дойти до слуха Кондя Ильича, съ нимъ, какъ извстно, шутить было не совсмъ выгодно. Михайло Васильичъ, съ дтства, можно сказать, питалъ къ нему непобдимый страхъ и чувство это, хотя тщательно имъ скрываемое, служило главнымъ основаніемъ ненависти къ сосду, чтожь мудренаго?— отъ одного взгляда Кондя Ильича могъ бы, кажется, вскочить волдырь на лиц врага, ударъ долженъ былъ превращать врага въ блинъ! Подъ вліяніемъ своихъ опасеній, Михайло Васильичъ цлые трое сутокъ не выходилъ изъ дому, онъ передалъ жен свои мысли, на общемъ семейномъ совщаніи ршено было, прекратить разъ навсегда вс сношенія съ злодемъ (такъ звали могучаго Кондя Ильича). Для этой цли, Михайло Васильичъ въ туже ночь, собралъ своихъ семерыхъ мужиковъ, настрогалъ кольевъ, нарубилъ хворосту, и до зари воздвигъ плетень, который заслонилъ домъ его отъ дома врага. Все это было превосходно придумано, оставалось удивляться, какъ до сихъ поръ подобная мысль не приходила въ голову хитрому Михайлу Васильичу, но, къ несчастію, въ горячк своей, Михаилъ Васильичъ не сообразилъ одного обстоятельства: плетень какъ разъ пришелся противъ риги врага! Иначе, впрочемъ, нельзя было устроить, заднія ворота риги Кондя Ильича отворялись на землю сосда, рига стояла подл дома. ‘На другое утро, Кондй Ильичъ выходилъ съ мужиками вять рожь, отворяютъ ворота риги, чтобы дать ходъ втру: — ‘что за чортъ,— плетень!’ Не сомнваясь, что это было сдлано съ цлію досадить ему, Кондй Ильичъ подошелъ къ плетню, приперъ плечомъ и своротилъ его, но усиліе, употребленное имъ, не было разсчитано, онъ потерялъ балансъ и рухнулся вмст съ плетнемъ на земь. Де усплъ онъ очнуться, какъ Михаилъ Васильичъ налетлъ на него со всхъ ногъ и далъ ему оплеуху. Такая необычайная ршимость и храбрость со стороны Михайла Васильича объясняется тмъ, что уже слишкомъ много, вроятно, накипло злобы въ его сердц, имъ овладло, надо думать, что-то въ род корсиканской вендетты, какая-то необузданная жажда мести бшенства. Кондй Ильичъ вскочилъ на ноги, взглянулъ, замахнулся, и Михаилъ Васильичъ лежалъ уже разбитый въ дребезги у ногъ врага, на крикъ сбжались жоны, золовки, свояченицы и дти, картина, какъ можете судить, была торжественная, вскор все умолкло, наступила тишина, но это только была тишина передъ грозою. Полчаса спустя, Михаилъ Васильичъ, перевязанный и упакованный сидлъ въ росписной телжк своей и катилъ во всю ночь по дорог къ уздному городу, за нимъ поспвалъ во вс лопатки Кондй Ильичъ въ своемъ тарантас. Оба стремились къ губернскому предводителю, который жилъ въ деревн, подл самого города. Каждый выбивался изъ силъ, чтобы поспть первымъ. Они пріхали вмст однакожъ, вмст ворвались въ прихожую предводителя и оттуда, посл доклада, вмст бросились къ дверямъ, гд и завязали.
‘— Господа, сказалъ предводитель, смкнувъ въ чемъ дло, что, мимоходомъ сказать, было не легко, потому что оба помщика говорили въ одно время, опровергала клятвенно другъ друга, и раза два даже чуть было не сцпились: — господа, а право не знаю, что мн длать!… Отъ всхъ этихъ исторій, я начинаю уже терять голову…. Не говоря уже о срам, потому что, господа, Вы все-таки дворяне…. но…. но такого рода исторіи служатъ еще сверхъ того дурнымъ примрокъ…. Ей Богу, это ужасно!…
‘Предводитель обратился къ Михайлу Васильичу и просилъ разсказать обстоятельно, какъ было дло. Кондй Ильичъ тотчасъ же было вмшался, но предводитель попросилъ его помолчать до времени.
‘— Помилуйте, ваше превосходительство, сказалъ Кондй Ильичъ:— за что же ему такое предпочтеніе?… за что? вы прежде меня должны выслушать, я первый получилъ оскорбленіе!…
‘— Можетъ быть, можетъ быть, возразилъ предводитель: — но только я сужу по тому, что вижу…. Вашъ сосдъ разбитъ совершенно…. тогда какъ вы невредимы…. тутъ уже улика на лицо….
‘ При этомъ, Кондй Ильичъ отступилъ три шага, сердце его закипло и переполнилось негодованіемъ, онъ скрестилъ руки на могучей груди своей и произнесъ голосомъ человка, сраженнаго несправедливостію судьбы и людей:
‘— Ваше превосходительство, гд же справедливость?…
‘— Ваше благородіе, паромъ пригнали!… неожиданно прокричалъ бородастый хозяинъ избы, появляясь въ дверяхъ.
Трудно передать дйствіе, которое произвело на всхъ насъ такое извстіе. Разсказчикъ остановился посреди своей фразы. Впрочемъ, и то надо сказать, вздумай онъ продолжать, никто, конечно, не сталъ бы его слушать, вс бросились къ шапкамъ, шинелямъ и галошамъ. Толстякъ, кряхтя и задыхаясь отъ суетливости, въ одно и то же время запахивалъ халатъ и убиралъ чайныя ложечки, запиралъ поставецъ и звалъ во весь голосъ лакея. Тишина въ изб, прерываемая только голосомъ разсказчика и рдкими возраженіями слушателей, уступила мсто страшной возн, нетерпливымъ возгласамъ и суматох.
Но что значитъ этотъ переходъ отъ тишины къ возн и шуму, сравнительно съ тою перемною, которая произошла между отношеніями присутствующихъ? Минуту назадъ, троихъ изъ насъ тсно какъ будто связывала одна общая мысль, мы невольно тянулись внутренне другъ къ другу, силою этой мысли чувствовали другъ къ другу что-то близкое, родственное, одинъ магъ, одно слово, одно пустое восклицаніе: ‘Паромъ пригнали’ — и все это сродство такъ же неизгладимо исчезло, какъ дымъ, когда дунетъ втеръ, мы были уже чужими, перестали существовать даже одинъ для другаго, самая мысль, которая сроднила насъ, была забыта. У всхъ была теперь одна мысль: какъ бы опередить другъ друга, поспть скоре на паромъ и занять тамъ удобное, покойное мсто. Что же осталось бы отъ этой мысли и куда длось бы то святое сочувствіе, которое пробудила въ насъ мысль, еслибъ вмсто перспективы занять мсто на паром,— передъ нами открылась бы другая, боле важная выгода?…
Минутъ черезъ пять, мы уже ощупью пробирались между возами и, завязая въ грязи, перегоняли другъ друга, съ такимъ же комическимъ усердіемъ, какъ Кондй Ильичъ и Михаилъ Васильичъ, когда поспшали они къ предводителю.
Извстіе о приход парома привело улицу въ сильное движеніе. Посреди непроницаемаго мрака бурной, ненастной ночи, раздавались крики, брань, скрыпъ телгъ и нескончаемое шлепанье по лужамъ, все рвалось къ рк, безпорядокъ былъ невообразимый. Съ помощію локтей, иногда даже пинковъ, мы подвигались, однакожъ, благополучно. Никто изъ васъ, не думалъ теперь о бдномъ мужичк, который стоялъ подъ дождемъ, никому уже въ голову не приходило уступить этому мужичку то мсто на паром, котораго ждалъ онъ нсколько сутокъ,— каждый изъ насъ, безъ сомннія, встртилъ бы съ насмшкой и негодованіемъ того, кто не шутя сдлалъ бы намъ такое предложеніе. А сколько между тмъ истиннаго, неподдльнаго жару было въ словахъ господина въ коричневомъ пальто! Какъ горячо мы ему сочувствовали и какъ готовы была распинаться за наши убжденія! Какой же толкъ въ этомъ жар и убжденіяхъ?
Первымъ нашимъ дломъ, какъ только вошли мы на паромъ, было сунуть скоре перевощикамъ денегъ, чтобы они поскоре только отчаливали (въ этомъ случа мы дйствовали, надо сказать, съ замчательнымъ единодушіемъ и снова, казалось, одна общая мысль насъ на секунду связала). Причалъ ловко отняли и мы благополучно отвалили отъ берега.
Дождь лилъ ливмя. Уныло гудлъ втеръ, всплескивая волны рки, едва отдлявшейся отъ темныхъ, пустынныхъ береговъ и еще боле темнаго неба, которое облегало, казалось, всю землю и мрачно смотрло….