Василий Осокин
Перстень Веневитинова
* * *
* * *
В. Осокин. Перстень Веневитинова, Веневитинов Дмитрий Владимирович, Год: 1969
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Василий Осокин. Перстень Веневитинова. Этюды о художниках и писателях
М., ‘Советская Россия’, 1969
Помещения художественного фонда Исторического музея в Москве переполнены старинными портретами и гравюрами. Проходишь мимо — со стен смотрят улыбающиеся дамы и кавалеры в париках, надменные старцы с тонкими поджатыми губами и в расшитых галунами мундирах, виды неизвестных городов и домов, где происходили какие-то исторические события.
Хозяйка этой старины — научный сотрудник музея М. Ю. Барановская — знаток истории декабристов. Когда Издательство детской литературы готовило к печати книгу А. И. Гессена ‘Во глубине сибирских руд’, подобрать иллюстрации к этой книге о декабристах и их женах покосили Барановскую.
— У нее на учете все захоронения и памятники декабристам. Она ревностно следит за их сохранностью. Иногда приходится присутствовать при торжественной и печальной церемонии перенесения праха с одного кладбища на другое.
И на этот раз дело касалось одной могилы.
— Итак…
— Итак, это не самоубийство!
— Но кисти рук… Ведь они лежали не на груди, как того требует захоронение по обрядам православной церкви, а по бокам корпуса.
— Кисти рук могли изменить положение от сотрясения почвы, осыпаний земли. Как-никак минуло сто с лишним лет!.. Но самое главное, что совершенно опровергает гипотезу о самоубийстве, так это тщательное, вдумчивое изучение его биографии, творчества. Нет, этот человек не мог поступить подобным образом!
Последнюю фразу она произнесла особенно убежденно. И глядя на прекрасный акварельный портрет юноши-поэта, Мария Юрьевна заметила:
— Насколько я знаю иконографию, поэт был самым красивым из русских, да, пожалуй, и зарубежных писателей. Красоту и благородство его лица можно сравнить, пожалуй, только с Байроном. И подумать только, ему не было и двадцати двух лет!
В конце февраля 1825 года у дома Нарышкиных, в (Москве на Пречистенском бульваре, остановилось несколько легких повозок, крытых изнутри мехом. Приехавшие входили в дом, а лошади и повозки отправлялись во двор. В освещенных комнатах за шторами замелькали огни.
В тот вечер в доме Нарышкиных, глава ‘Северного общества’ декабрист Кондратий Федорович Рылеев читал свои пламенные ‘Думы’. Здесь был один из руководителей ‘Северного общества’ Евгений Оболенский и друг Пушкина по лицею — Иван Пущин. Среди гостей наладился и дальний родственник хозяина дома Михаила Нарышкина — Александр Кошелев.
На другой же день он вместе с другом своим Иваном Киреевским возбужденно дергал ручку звонка у подъезда небольшого дворянского особняка в Кривоколенном переулке. Навстречу друзьям вышел стройный, изящно одетый двадцатилетний юноша с бледным лицом — поэт Дмитрий Веневитинов. Здесь же к ним подошел Николай Рожалин, живший тогда в доме Веневитиновых.
Все четверо состояли в тайном, возникшем два года назад ‘Обществе любомудрия’ — первом русском философском кружке. Они увлекались немецкой идеалистической философией, искусством, поэзией, боготворили Гете. Председателем общества был князь Владимир Одоевский. Общественных интересов он сторонился и в своем литературном творчестве увлекался мистицизмом. Секретарем общества был Дмитрий Веневитинов.
Кошелев взволнованно рассказал о собрании у Нарышкиных, и они весь день только и толковали, что ‘о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления’.
Так писал много лет спустя в своих изданных за границей мемуарах Александр Кошелев.
К исходу ноября того же 1825 года в Москве стало известно о внезапной смерти в Таганроге Александра I.
Кошелев говорит, что в тот промежуток времени, то есть между получением известий о кончине императора Александра и о происшествиях 14 декабря, они часто, почти ежедневно собирались у М. М. Нарышкина. У него сосредоточивались все доходящие до Москвы слухи и известия из Петербурга. Один из присутствующих на этих беседах, князь Н. И. Трубецкой, адъютант графа Толстого, тогда командовавшего корпусом, расположенным в Москве, брался доставить связанным своего начальника куда потребуется. Предложениям и прениям не было конца. Юноше Кошелеву казалось, что для России уже наступил великий 1789 год.
Но вот настал день, когда вместо страстно ожидаемого известия о низвержении самодержавия пришло совсем другое: о выстрелах на Сенатской площади в Петербурге, об убитых и раненых, об арестах восставших офицеров. И стало ясно: восстание подавлено. Идет расправа над его участниками. Это произвело на Веневитинова потрясающее действие, потом возникли новые слухи, свидетельствует Кошелев, что южная армия отказалась присягать новому царю Николаю I и идет на Москву для провозглашения свободных конституций. А для соединения с ней движется якобы известный ‘либералист’ генерал Ермолов, любомудры снова воспрянули духом. И чтобы овладеть воинским искусством для неизбежной, как казалось расправы с представителями самодержавия, царскими чиновниками и генералами, они даже начали ежедневно ездить в манеж и фехтовальную залу и таким-то образом готовились к деятельности, которую себе предназначали.
Но шли дни, а никакой южной армии, никаких войск Ермолова на улицах Москвы не появлялось. Начались аресты лиц, причастных к восстанию 14 декабря. Семья Веневитинова не сомневались, что властям известна их, как они считали, антиправительственная деятельность, и ожидали ареста. ‘Мы, молодежь,— вспоминал Кошелев,— почти желали быть взятыми и тем стяжать известность и мученический венец’. Правительству уже была очевидна их непричастность к восстанию, их тайное рыцарство, что ли. Но едва распространились слухи о расправе над декабристами, испуганный князь Одоевский заявил о ликвидации ‘Общества любомудрия’ и швырнул в пылающий камин устав и протоколы.
Горькое разочарование охватило Веневитинова. А тут еще и безответная любовь к светской красавице Зинаиде Волконской. Когда произошло решительное объяснение, она ответила, что готова быть ему лишь другом, и на прощанье подарила бронзовый перстень, отрытый при раскопках города Геркуланума в Италии…
В сентябре 1826 года в Москву приехал Пушкин. Николай I, вступивший на престол, ‘милостиво’ освободил его из ссылки в Михайловское, куда семь лет назад отправил его Александр I. Александр Сергеевич остановился сначала у дяди, поэта Василия Львовича Пушкина, а потом у друга своего Соболевского. Утром 10 сентября навестить поэта, поздравить с освобождением из ссылки пришли Чаадаев, Веневитинов, Иван Киреевский и Виельгорский. С Веневитиновым Пушкин давно хотел познакомиться. Он с интересом прочитал его разбор критики Николая Полевого первой главы ‘Евгения Онегина’, да кроме того, они состояли с Веневитиновым в дальнем родстве.
12 октября 1826 года в Кривоколенном переулке в доме Веневитиновых Пушкин читал только что написанного ‘Бориса Годунова’. Были великий польский поэт Адам Мицкевич, Баратынский, музыкант и меценат Виельгорский… Литератор и историк Погодин, присутствовавший при чтении, через сорок лет писал, что кровь его приходит в движение при одном воспоминании об этом чтении.
Пушкин очаровал впечатлительного и отзывчивого Веневитинова.
Беседы Пушкина с Веневитиновым привели к обоюдному решению основать журнал ‘Московский вестник’. Веневитинов надеялся проповедовать в нем свои возвышенные идеалы, решать эстетические проблемы. А между тем влиятельные знакомые усиленно хлопотали о переводе Веневитинова в Петербург, с тем чтобы отдалить его от Зинаиды Волконской.
По унылому московско-петербургскому тракту ехали два экипажа. В одной сидел Веневитинов, в другом были чиновник из департамента Федор Хомяков и француз Воше. Последний только что вернулся из Нерчинских рудников, куда сопровождал княгиню Трубецкую, уехавшую к своему мужу декабристу.
Веневитинов рад был бы находиться в одном экипаже с Хомяковым или Воше, да, переселяясь в Петербург надолго, вез немало вещей, против его желания напиханных родней. Впрочем, иногда все же к нему подсаживался Хомяков, а временами и Воше.
Веневитинов был молчалив и печален. На вопросы спутников отвечал односложно, на просьбу почитать стихи — отказом. По временам отдергивал полсть экипажа и безрадостно глядел на нищие темные деревни, однообразно-тоскливые погосты, пустые осенние поля.
Иногда из кармана своего форменного мундира, затейливо расшитого голубыми и золотыми узорами, он доставал часы, к цепочке которых был прикреплен чугунный перстень. Веневитинов подносил его к глазам, долго вглядывался, хмурился и наконец прятал часы и наглухо застегивал мундир… Лицо поэта снова исчезало в стоящем воротнике, и рядом со спутником вновь сидела причудливая, неподвижная фигура.
На Московской заставе Петербурга, у полосатого шлагбаума, экипажи задержали дольше обычного. Назойливо-вежливый жандармский ротмистр требовательно попросил паспорта. Он тщательно прочитал бумагу Веневитинова, которая гласила, что тот переводится по службе в Петербург, небрежно просмотрел документы Хомякова и Воше. Потом не спеша вернул паспорт Хомякову и, заложив за обшлаг паспорта Веневитинова и Воше, обратился к ним:
— А вас, господа, прошу следовать за мною. Вы арестованы!
Встревоженный Хомяков поглядел на своих товарищей. Но те были внешне спокойны, а на лице Веневитинова, к своему удивлению, Хомяков заметил, как ему показалось, даже радостно-злобную улыбку.
Веневитинова продержали около трех суток в сыром и холодном помещении гауптвахты. Допрос ему чинил генерал Потапов, назначенный следователем по делу декабристов. Сразу же по выходе из гауптвахты начался у Веневитинова сильный кашель и перемежающийся озноб.
15 марта 1827 года, через три с лишним месяца после ареста, Веневитинов умер. Художник Афанасьев зарисовал поэта в гробу. Волнистые, красиво расчесанные волосы устало падали на прекрасный высокий лоб.
Тело поэта в цинковом гробу доставили на его родину в Москву и похоронили на кладбище Симонова монастыря.
Неожиданная и таинственно-трогательная смерть поэта потрясла его друзей и почитателей. Поразила она Пушкина и Дельвига. Дельвиг писал Пушкину: ‘Милый друг, бедного Веневитинова ты уже, вероятно, оплакал. Знаю, смерть его должна была поразить тебя’. Пушкин, вспоминают современники, горестно воскликнул по адресу петербургских друзей поэта: ‘Как вы допустили его умереть!’
По Москве и Петербургу быстро разнеслась молва о гибели поэта-юноши от страстной любви. Дамы увлеченно переписывали в альбомы ставшее ходить в списках стихотворение Веневитинова ‘К моему перстню’:
Ты был отрыт в могиле пыльной.
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой.
. . . . . . . . . . . . . .
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты…
. . . . . . . . . . . . . .
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нем тебя отроет вновь,
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верный.
Безвременно скрытого ‘могильной сенью’ Веневитинова связывали с образом Ленского. Неземной поэт-мечтатель, дивный юноша Веневитинов в воображении многих современников прошел по земле со своей сладостно-скорбной и томной лирой. Смерти его посвящались десятки стихов, в которых были ‘лебеди’ и ‘розы’, ‘музы’ и ‘алтари’, ‘чары’ и ‘жребии’. Наиболее сентиментально настроенные люди со вздохом вспоминали модные тогда строфы элегии Жуковского:
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем,
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем.
Ежегодно, 15 марта, друзья Веневитинова в течение многих лет скорбно, торжественно и молчаливо сидели за поминальным столом. Одно из кресел и один из приборов, по обычаю, неизменно стояли пустые. Собравшимся казалось: тень Веневитинова незримо присутствует между ними. Это умиляло и придавало очарование таинственности.
22 июля 1930 года к бывшему Симонову монастырю прибыла группа работников Наркомпроса. В связи со сносом части территории монастыря, на которой возводился Дворец культуры, им поручалось отыскать могилу Веневитинова и перенести его прах на Новодевичье кладбище. Могила была найдена и раскопана. Показался цинковый гроб. В нем лежал хорошо сохранившийся скелет. Антропологов поразили сильно и гармонично развитый череп, музыкальная развитость пальцев. На безымянном пальце правой руки чернел перстень. Пророчество поэта сбылось.
Вечером того же дня останки Веневитинова в специально приготовленном гробу с возложенными на него цветами были захоронены на Новодевичьем кладбище, где покоятся многие выдающиеся писатели и художники.
А через несколько лет среди части московских литературоведов пронесся слух, что при вскрытии гроба руки покойного оказались не скрещенными на груди, а лежали вдоль тела. Так хоронили только самоубийц.
Предположение о самоубийстве поэта было высказано и в печати.
Перстень Веневитинова теперь хранится в фондах Литературного музея. Трудно передать волнение, которое испытываешь, когда входишь в это скромное одноэтажное здание.
…Внесли футляр с заветным сокровищем. Тихо открылась крышка.
Вот он, внешне ничем не примечательный бронзовый перстенек, без всяких украшений и изображений, словно бы несколько приплюснутый, деформированный.
Кто носил его в легендарном городе Геркулануме? Молодая красавица патрицианка, увенчанная в дни празднеств венком из пышных и благоухающих роз? Нет, скорее его подарил своей невесте, а может быть, и сам отлил простой мастеровой человек, кузнец.
В 1706 году при раскопках засыпанного пеплом города нашли ‘в могиле пыльной’ и этот перстень. Он попал в лавку антиквара, в коллекцию собирателя, а затем к приехавшей из России княгине Зинаиде Волконской.
Возможно, Зинаида Волконская, блистая в своем знаменитом московском салоне, носила его. Перстень этот — свидетель прославленных музыкальных и художественных вечеров, где звучали голоса Пушкина и Мицкевича, Баратынского и Веневитинова.
‘Променяв на Москву по прихоти своего капризного воображения двор Александра I, петербургский свет и Италию, она неожиданно явилась с присущим ей везде леском в свой наследственный особняк на Тверской, гостеприимно распахнувший двери не только целой толпе иностранцев — певцов, актеров, антикваров, художников, но и всей Москве,— свидетельствовал историк русской литературы В. Комарович.— Зинаида Волконская отличалась редко встречающейся в женщинах независимостью, пренебрежением светскими условностями. ‘Северная Коринна’ смело противопоставляла им артистическую свободу. Обладательница прекрасного голоса и крупного сценического дарования, она несколько раз выступала в операх Россини на сценах парижских и римских театров, ее сценический образ в роли Россиниева Танкреда и Жанны д’Арк из ее собственной оперы увековечили своей кистью Брюллов и Бруни. Пушкин и Мицкевич, Баратынский и Вяземский посвятили ‘царице муз и красоты’ вдохновенные строки, встречами с нею в своем Веймаре дорожил старик Гете’.
Зинаида Волконская была старше Веневитинова, у нее уже рос пятнадцатилетний сын. Она подарила поэту перстень как ‘залог сострадания’. Когда юноша умирал, Федор Хомяков, согласно его воле, надел перстень на палец умирающего.
— Разве я женюсь? — спросил, очнувшись, поэт.
— Нет,— ответил Хомяков.
Глаза Веневитинова наполнились слезами.
Как и почему возник вопрос о самоубийстве поэта?
Версию о возможном самоубийстве высказал доктор филологических наук В. Н. Орлов.
Поэт находился в крайне тревожном настроении. В последнем его письме (к Погодину) есть такие строки:
‘Я уже выше писал, что тоска замучила меня. Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я — один’.
Однако ни эти, ни другие подобные строки не доказывают еще самоубийства поэта, тем более что ряд документов как будто опровергает эту версию.
‘Мы отпели его у Николы Мокрого и тело его отправили в Москву’,— записал А. Кошелев. Самоубийц, как известно, не отпевали.
Следовательно, Веневитинов умер ‘естественной смертью’. Естественной смертью в двадцать два года?!
Попытаемся разобраться в последних месяцах его жизни. Кстати, не совсем ясно, почему все-таки он выехал в Петербург.
С повышением по службе это не было связано. На этом настаивали родные, дабы отвлечь его от губительной страсти.
А вот что писала некая Полина Николаевна Лаврентьева:
‘Говорили, что он бежал из Москвы, страстно любя Зинаиду Волконскую, которая холодна к нему была. Мы же знали другое. О принадлежности Веневитинова к обществу (декабристов.— В. О.) знали в Москве и кое-кто из судебной палаты, в особенности Л…’
Кто такая П. Н. Лаврентьева и откуда известно это письмо? Она была близкой приятельницей А. Г. Муравьевой, жены декабриста Никиты Муравьева. ‘Дома у нас были лихорадочные сборы Александры Григорьевны в Сибирь’,— сообщала она в том же письме. Дружила она и с Варварой Ивановной Ланской (не случайно называет ее ‘Варенькой’), в доме которой на Мойке и жил Веневитинов. Представляющее огромный интерес письмо ее единственный раз было опубликовано в книге ‘Д. В. Веневитинов. Полное собрание сочинений’, 1934.
Но если о принадлежности Веневитинова к декабристам знали ‘власти предержащие’ в Москве, что им стоило снестись с Петербургом? И кто такой Л.? Видимо, он тогда еще был жив, и Лаврентьева не хотела, по вполне понятной причине, называть его полного имени. Комментатор письма, ныне здравствующий советский исследователь творчества Веневитинова Б. В. Смиренский, предполагает, что это граф Ламбер, один из членов следственной комиссии по делу декабристов. Б. В. Смиренский, видимо, располагает документами, позволяющими ему утверждать, как он пишет, что граф Ламбер ‘не раз намеками дал чувствовать это’, то есть что судебной палате известна принадлежность поэта к декабристам.
После освобождения из-под ареста, проживая в Петербурге у Ланских и посещая службу, Веневитинов необычайно много занимался поэзией. В сущности все его лучшие произведения (их очень высоко ценил Белинский) написаны за два месяца 1827 года: стихотворения ‘Три участи’, ‘Кинжал’ (запрещенный цензурой), ‘Поэт и друг’, ‘К моему перстню’, ‘Жертвоприношение’ и другие. ‘У него в 24 часах, из которых составлены сутки, не пропадает ни минуты, ни полминуты. Ум, воображение чувства в беспрестанной деятельности’, — свидетельствовал Хомяков.
А между тем… А между тем Веневитинов после ареста был уже смертельно болен. В то время, когда дамы любовались его красотой, изяществом, хрупкостью (‘словно изваяние из мрамора… с громадными голубыми глазами и ресницами), поэт как бы таял на глазах. Несомненно, он уже был болен чахоткой. И подметил это не кто иной, как директор департамента, куда поступил Веневитинов. Он отозвался о нем как о человеке, подающем большие надежды. Но тут же добавил: ‘Он не долго пробудет с нами, у него смерть в глазах. Он скоро умрет’. (‘Русский архив’, 1885, No 1, стр. 23).
О том, что происходило на допросе, мы можем только догадываться. На вопрос, принадлежал ли он к данному обществу, Веневитинов ответил, что ‘если он и не принадлежал к обществу декабристов, то мог бы легко принадлежать к нему’. К этому сообщению Пятковского — первого биографа Веневитинова — Кошелев как бы добавляет:
‘…он не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом… Он не любил об этом говорить, но видно было, что-то тяжелое лежало у него на душе’.
За себя ли, за свою ли судьбу беспокоился он? Ведь тот же Кошелев утверждал, что любомудры, а следовательно и их секретарь, готовились разделить судьбу арестованных, а когда это их миновало, были глубоко огорчены. Да и зачем тогда сознался он, что легко мог бы принадлежать к декабристам?
А вот и другое, не менее важное свидетельство, в честности и искренности которого сомневаться не приходится. Оно принадлежит П. Н. Лаврентьевой:
‘Сколько раз говорил мне молодой Веневитинов, что он тоже должен быть с вами в Сибири, а не жить в Петербурге, но Варенька всегда утешала его и говорила, что еще много членов общества не хотели открыть сидящие в крепости, и не открыли. Помню его грустные глаза, его ресницы, какие едва нашлись бы еще в мире, и помню слезы, когда вспоминали о Рылееве’.
Нет, не за себя волновался поэт! Можно предположить, что беспокоился он за судьбу любимой женщины.
9 августа 1826 года шефу жандармов доносили: ‘Между дамами самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство — княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных, и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг’.
И не в связи ли с опасением за судьбу Волконской находятся еще не расшифрованные слова Веневитинова из его письма к брату Алексею от января 1827 года, ‘Москву оставил я, как шальной,— не знаю, как не сошел с ума’.
Непосредственной причиной смерти поэта считалась простуда. После бала у Ланских, разгоряченный танцами, Веневитинов перебежал через двор в свой флигель с едва накинутой на плечи шинелью. Стоял сильный холод с примесью обычной для Петербурга сырости. И вот — унесший его в могилу ‘жесточайший тиф’ (выражение А. Пятковского)
Но по поводу болезни и смерти Веневитинова его племянник Михаил Алексеевич Веневитинов писал в журнале ‘Русский архив’:
‘Простудился ли Дмитрий Владимирович в том помещении, где был арестован, или подвергся другому какому-нибудь вредному влиянию,— об этом не сохранилось точных семейных преданий, которые ограничиваются указанием на гигиенические условия места заключения, как на главную причину окончательного расстройства здоровья моего дяди… Кашель не покидал его, причиняя частые и сильные боли в груди’.
И наконец, П. Н. Лаврентьева, очень близкая семье Ланских, утверждает:
‘Он был заключен в грязное и сырое помещение и, выйдя оттуда, долго хворал и не мог посещать архив коллегии иностранных дел, где он числился на службе… Подозрительность нашей полиции была причиной его смерти, и они отдадут за него ответ творцу нашему’.
Грозное, несмываемое обвинение бросил в лицо самодержавию Александр Иванович Герцен. И в нем были слова о Веневитинове:
‘Ужасная, черная судьба выпадает у нас на долю всякого, кто осмелится поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром, поэта, гражданина, мыслителя неумолимый рок толкает в могилу… Даже те, которых правительство пощадило, погибают, едва распустившись, спеша оставить жизнь… Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет’.
Итак, трагически-романтическая судьба Веневитинова полна тайн и недосказанностей. Советским исследователям предстоит выяснить немало обстоятельств жизни и творчества поэта. В архивах было найдено резкое (антиправительственное стихотворение ‘Родина’, автором которого одно время считался Веневитинов, но веских доказательств этому нет. ‘Тайный’ Веневитинов — только одно из сотен, может быть, не менее заманчивых загадок, более заманчивых, крайне важных дел, которые надлежит раскрыть нашим литературоведам. Вот некоторые из этих ‘тайн’.
До сих пор считается, что Гоголь сознательно сжег рукопись второго тома ‘Мертвых душ’, хотя есть свидетельство — письмо А. П. Толстого к М. П. Погодину,— что он сжег ее по ошибке. И раз рукопись погибла, мы не можем судить о ее содержании. Между тем в архивах были в свое время найдены воспоминания лиц, которым писатель читал последний вариант, да и недавно обнаружены клочки одного из рукописных вариантов. Вполне вероятны подобные находки и в будущем.
Существуют глухие слухи о том, что Дантес, готовясь к дуэли с Пушкиным, заказал особую непробиваемую кольчугу, или броню, и надел ее перед поединком. Вопросом этим занимался пушкинист В. В. Вересаев, но смерть помешала завершить ему разыскания.
Изучая биографию поэта П. А. Катенина, удивляешься тому, что этот активный декабрист не был арестован Правительством Николая I, до конца своей жизни так и не простившего ни одного из участников восстания. Кто-то спас Катенина, вычеркнул его имя из ‘крамольного’ списка… Кто?
Какая же увлекательная, полная романтики и гражданской ответственности работа предстоит талантам, которые попытаются проникнуть за полог нераскрытых тайн истории!