Въ осажденномъ город.
Въ осажденномъ город.
Гюстава Жеффруа.
(Переводъ съ французскаго).
‘Юный Читатель’, No 10, 1904
В осажденном городе, Жеффруа Гюстав, Год: 1904
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Маленькая семилтняя двочка бродитъ по аллеямъ кладбища. Совсмъ тоненькая, еле подвигаясь, она проходитъ почти незамтная, точно неопредленная тнь, слдуя по поворотамъ огромнаго пустыннаго кладбища, мрачнаго отъ зимней тьмы, свтящагося снжнымъ покрываломъ.
И этотъ молчаливый, неподвижный, оледенвшій міръ, это страшное жилище мертвыхъ, если и не внушаетъ ужаса маленькой прохожей, то охватываетъ ее волненіемъ и въ то же время серьезностью, вызываетъ въ ней уваженіе къ тишин и безпокойство одиночества. Своими темно-срыми глазками Сесиль присматривается къ окружающему, стараясь распознать деревню изъ окрестностей Парижа, которую она недавно только покинула. Ея просыпающемуся сознанію, едва открывшемуся для впечатлній, можетъ казаться, что это продолженіе прогулки, начатой въ другомъ мст. Старая, прекрасная каштановая аллея, прорзывающая поперекъ все кладбище, нсколько буковыхъ и ильмовыхъ дорожекъ, поляна, усаженная тисами и соснами, — вс эти различныя мста кладбища напоминаютъ ей парки, опушки лса, которыя она видла вокругъ деревни Андильи минувшимъ лтомъ у своей тетки, имющей тамъ бакалейную торговлю и постоялый дворъ. Но чего она никогда не видала, это большихъ аллей и узкихъ дорожекъ съ вытянувшимися по ихъ бокамъ могильными памятниками, которые она принимаетъ за домики, фронтоновъ, испещренныхъ именами, которыя она тщетно старается разобрать, бюстовъ, устремившихъ свои взоры въ безконечную пустоту. И нкоторые изъ этихъ взоровъ какъ будто слдятъ за нею и преслдуютъ ее, и сухіе листья какъ бы шепчутся другъ съ другомъ… И она ускоряетъ шагъ по направленію къ просвту, который она видитъ въ конц аллеи.
Между оголенными деревьями, на поворотахъ, на перекресткахъ города мертвыхъ, выступаетъ передъ нею городъ живыхъ. Но гд-же синее небо, золотое солнце, гд мягкая зелень, гд блые дома? Передъ нею окутанный туманомъ городъ, покрытый тусклымъ небомъ, странный городъ, который до самого горизонта является какъ бы продолженіемъ кладбища. Башни и шпицы всхъ этихъ городскихъ дворцовъ и церквей кажутся Сесиль тми же куполами и башенками мавзолеевъ и гробницъ.
Вдругъ, среди глубокой тишины, донеслись съ юга и съ запада продолжительные выстрлы, и по небу пронеслись глухіе раскаты. Гулъ ревлъ въ таинственной дали потонувшаго горизонта, отзывался подавленными отголосками, поднимаясь до самого кладбищенскаго холма. Можно было подумать, что нарушенъ порядокъ временъ года, что надвигается потопъ, что лтняя гроза проносится съ ревомъ надъ зимнимъ свтомъ.
И маленькое существо, безсознательный зритель этой великой драмы, прислушивалось и, поднявъ указательный пальчикъ къ виску, подумало вслухъ:
— Громъ!
Молодой голосокъ, пвучій, смющійся, какъ бы отвтилъ:
— Сесиль! Сесиль! Гд ты?
— Здсь,— отвтила маленькая тнь.
Другая тнь, немного побольше, выплыла, словно быстрая лань, изъ чащи, и скоро возл Сесиль очутилась Селина, ея двнадцатилтняя сестра. Она съ материнскою властью беретъ въ свою руку ручку ребенка
— Идемъ, дточка, нужно вернуться домой. Мама уже поджидаетъ насъ.
— Да,— отвчаетъ ребенокъ.
Но он остаются еще на мст и смотрятъ впередъ, не видя, впрочемъ, ничего за этими черными деревьями, кром блой пропасти, откуда все еще продолжаютъ доноситься, безъ малйшей молніи, грозные и торжественные раскаты грома.
— Лина, громъ!— повторяетъ Сесиль.
— Это не громъ, а пушки,— важно возражаетъ Селина.
— Пушки?— точно эхо, повторяетъ за нею младшая сестра.
— Да, пушки пруссаковъ и съ нашихъ фортовъ,— объясняетъ старшая сестра.
И об направляются домой по аллеямъ кладбища. Он пробираются межъ гробницами, среди внковъ, среди засохшихъ букетовъ срыхъ и красныхъ растеній. Сесиль хочется собрать букетъ цвтовъ: она срываетъ пучекъ засохшей травы, сухихъ втокъ и складываетъ все вмст въ своей красной отъ холода ручейк. Селина смется,
— Зимою нтъ цвтовъ, Сесиль! Идемъ!
Сесиль бросаетъ свой букетъ, съ грустью разстается съ нимъ и идетъ за сестрой. Наконецъ, она тоже начинаетъ смяться. Нтъ, теперь нтъ никакихъ цвтовъ. Все вокругъ нея бло и черно, и снгъ сверкаетъ сквозь густую чащу деревьевъ и желзныхъ ршетокъ.
Об двочки выходятъ на улицу Рондо, скоре даже переулокъ, чмъ улицу, идущую вдоль высокой срой стны кладбища. Он идутъ но хорошо извстной имъ дорог: вдоль заборовъ, пустошей, покрытыхъ снгомъ холмовъ он достигаютъ улицы Партанъ, а потомъ и улицы Амандье.
Въ этой-то улиц он и живутъ — въ мрачной квартир мрачнаго дома. Съ одной стороны входной двери — красное помщеніе трактира, съ другой — зеленая лавка овощника. Корридоръ и лстница бдны и темны. Ихъ квартира на второмъ этаж. Ключъ въ дверяхъ. Селина открываетъ. Комната, въ которую он входятъ, служитъ столовой. Дв сложенныя желзныя кровати занимаютъ два угла. По средин круглый столъ, надъ которымъ виситъ блая фаянсовая лампа. Нсколько полокъ, на которыхъ въ безпорядк лежатъ всевозможныя книги. Каменный полъ, повидимому, недавно вымытъ, на обояхъ ни дырочки, ни пятнышка. Видно, что женскіе глаза и руки хотятъ и дйствительно поддерживаютъ чистоту. А вотъ и сама женщина. Это мать, еще моложавая, хотя и неопредленнаго возраста: срые вдумчивые глаза, тонкій съ горькою складкой ротъ, который, впрочемъ, ласково улыбается.
— Вотъ и вы… Гд это вы шатались?
— На кладбищ,— весело сказала Селина.
— На кладбищ,— такъ-же радостно повторила Сесиль.
— Это слишкомъ далеко. Уже ночь почти. Въ другой разъ не идите дальше церкви или же ждите Жана, чтобы выходить вмст съ нимъ… А теперь, Селина, сними съ двочки ея шаль, разднь ей башмаки, дай ей картинки, а потомъ ты мн поможешь обдъ приготовить.
Мать и об двочки переходятъ въ другую комнату, гд стоятъ большая и маленькая кровати. Оба окна комнаты выходятъ на улицу. Окна столовой и кухни выходятъ во дворъ. Сесиль скоро оставляетъ свои картинки, усвшись съ ногами въ старомъ кресл, она наклоняется къ окну и, прильнувъ личикомъ къ стеклу, смотритъ на погруженную въ сумерки улицу, гд начинаютъ появляться первые огоньки. Ночь рано наступаетъ въ декабр. Мать и старшая дочь скоро зажигаютъ свчу и кончаютъ установку приборовъ, когда на лстниц раздаются тяжелые шаги и удары ружейныхъ прикладовъ. Отцу и обоимъ сыновьямъ не приходится стучаться въ дверь: Селина уже открыла ее, и входятъ трое мужчинъ. Отецъ небольшого роста, сухой, съ нершительнымъ и смющимся лицомъ, какъ у старшей дочери, Селины. Сыновья переняли серьезность матери. Вс трое ставятъ свои ружья въ углу столовой. Отецъ Помье и старшій сынъ, Жюстенъ, садятся, видимо, утомленные. Жанъ входитъ въ другую комнату, схватываетъ Сесиль, цлуетъ ее, танцуетъ съ нею и усаживаетъ ее у себя на плеч. Двочка сіяетъ, счастливая. Мать зоветъ:
— Будетъ теб, Жанъ! Супъ на стол.
Супъ, дйствительно, дымится подъ висячей лампой. Жалкій супъ изъ сквернаго чернаго хлба и жира, но скатерть чиста, тарелки блы, ложки и вилки хорошо вычищены. Столовое блье, фаянсъ, металлъ, освщенные мягкимъ свтомъ, какъ бы улыбаются своей близной и блескомъ, и лица также улыбаются. Жанъ кормитъ Сесиль, которая лепечетъ безъ умолку. Селина все время въ движеніи. Мать разливаетъ супъ, распредляетъ плохой хлбъ, который кажется такимъ вкуснымъ, наливаетъ вина и воды. Извн, когда прекращается разговоръ и наступаетъ тишина, доносится отдаленный гулъ фортовыхъ пушекъ.
— Сторожевые псы бодрствуютъ, — сказалъ Жюстенъ,— пруссаки не возьмутъ еще Парижъ въ эту ночь!
— Прежде всего, мы сегодня на часахъ у Ромэнвильскихъ воротъ!— заявилъ отецъ.
— Только не я,— отвтилъ Жанъ, — сегодня я стерегу домъ.
— Ты останешься со мною, Жанъ!— воскликнула Сесиль, и она захлопала рученками.
— Да, дтка, — отвтилъ Жанъ, — сегодня я тебя уложу и усыплю. Завтра утромъ принесу теб кофе, точно принцесс. А въ слдующій разъ останется Жюстенъ.
— Жюстенъ тоже славный!— заявила съ довольствомъ Сесиль.
Срые глазки двочки перебгаютъ отъ одного къ другому. Она довольна и чувствуетъ себя въ полной безопасности. Она смутно сознаетъ, что вс ее любятъ — и серьезная мать, и добродушный отецъ, и Жюстенъ, который всегда такъ нжно смотритъ на нее, и Жанъ, играющій съ нею, какъ съ мальчишкой, и Селина, предъ которой она благоговетъ, какъ предъ старшей сестрой, которая быстре бгаетъ, уметъ скакать черезъ веревку, сама выходитъ на улицу и длать покупки для матери,— образецъ того, чмъ она сама будетъ впослдствіи.
Затмъ съдаютъ по ничтожному кусочку мяса, варенаго риса, немного сыра и запиваютъ послднимъ стаканомъ вина.
Отецъ закуриваетъ трубку, сыновья свертываютъ на пироски, между тмъ какъ мать и Селина уносятъ стаканы и тарелки и вытаскиваютъ скатерть изъ-подъ локтей трехъ мужчинъ. Сесиль засыпаетъ на колняхъ Жана. Мужчины бесдуютъ о политик, обсуждаютъ положеніе стали говорить о перемиріи. Пруссія отвергла предложеніе о доставк продовольствія. Походные батальоны національной гвардіи, наконецъ, сформированы и составлены изъ волонтеровъ, холостыхъ, вдовцовъ и, если понадобится, и изъ женатыхъ мужчинъ отъ двадцати до сорока пяти лтъ. Въ общемъ, все идетъ хорошо. Пробьются въ конц концовъ сквозь непріятельскую армію и прогонятъ нмцевъ по ту сторону Рейна.
На улиц раздается призывный бой барабановъ. Отецъ и Жюстенъ надваютъ свои солдатскія кепи, берутъ свои ружья, обнимаютъ мать и Селину и спускаются на темную улицу, фантастически освщенную снгомъ.
Жанъ осторожно переноситъ заснувшую Сесиль въ другую комнату, раздваетъ ее съ чисто-материнскою нжностью и укладываетъ ее такъ тихо, что она даже не просыпается. Затмъ онъ возвращается въ столовую, раскладываетъ одну изъ желзныхъ кроватей и тоже ложится, придвинувъ столъ и поставивъ на него лампу. Онъ читаетъ газеты, между тмъ какъ мать и Селина, кончивъ работу въ кухн, тоже садятся къ столу и штопаютъ чулки, тихо бесдуя между собою.
— Я пойду утромъ за хлбомъ,— говоритъ мать.
— Нтъ, я!— отвчаетъ Селина, всегда радуясь случаю пойти куда-нибудь.
— Ни ты, ни она!— прерываетъ Жанъ нарочно рзкимъ голосомъ.— Я самъ все сдлаю, — и за хлбомъ схожу, и за мясомъ, и за углемъ. Мн, вдь, нечего длать. Завтра я свободенъ отъ дежурства.
— Но ты такъ надорвешься, мой мальчикъ!
— Нтъ, мн пріятно стоять тамъ въ толп и ждать очереди. Я произношу рчи, возбуждаю женщинъ къ стойкости… Ступайте спать и возьмите лампу:— я не буду больше читать.
Мать счастлива, что ея Жанъ отдыхаетъ и спитъ. Она говоритъ себ, что если онъ въ четыре часа будетъ еще спать, она тихонько выйдетъ. Она цлуетъ его, словно ребенка, и выходитъ съ Селиной. Ночь сгущается надъ городомъ, надъ домами, квартира, словно судно на мор, утопаетъ въ черной тьм и тишин. Громъ пушекъ реветъ во всхъ концахъ города, стекла дрожатъ въ окнахъ. Гд-то бьютъ часы.
Въ четыре часа мать тихо-тихо поднимается. Но кровать Жана уже пуста. Парень въ кухн и наскоро съдаетъ кусокъ хлба, смоченный въ водк. Онъ собирается уже выйти,
— Тише! Не разбуди дтокъ. Я вернусь къ кофе.
Приблизительно такимъ же образомъ проходили вс вечера и ночи этой семьи осажденныхъ. Всегда не досчитывались то одного, то другого изъ мужчинъ, иногда отсутствовали вс трое. Мать до зари еще уходила въ булочную, въ мясную, или же посылала Селину вмст съ какою-нибудь сосдкой. Но двочка, едва придя на мсто, всегда умла улизнуть отъ наблюденія, перешучивалась съ мальчиками, произносила рчи, подражая брату и крича, что Парижъ никогда не сдастся. ‘Пострленокъ!’ — съ сочувствіемъ говорили женщины, такія же экзальтированныя и воинственныя, какъ она.
Воевать и говорить о войн — было пока единственнымъ ремесломъ. Отецъ, маляръ, Жюстенъ и Жанъ, машинисты, оставили свои обычныя занятія, живутъ на тридцать су {Су — французская мелкая монета.} жалованья національныхъ гвардейцевъ и добросовстно исполняютъ свои обязанности. Главной заботой для нихъ и для многихъ другихъ было то, что Парижъ, внезапно отрзанный, отдленный отъ всего міра, превратился въ огромный военный лагерь. Со времени 4-го сентября и начала осады въ срые тяжелые дни осени, какъ и въ мрачные зимніе дни, отецъ и оба сына, превратившись въ солдатъ, маршируютъ вдоль улицъ пригороднаго холма, высящагося надъ долиной Парижа. Ихъ костюмы измнились, кепи національнаго гвардейца сильно отличается отъ картуза, и красная нашивка на панталонахъ, и красная же каемка пиджаковъ пришиты къ темной матеріи, смнившей рабочіе костюмы мастеровыхъ. Но особенно подчеркиваетъ происшедшую перемну ружье, которое говоритъ о военной трагедіи.
Сколько разъ мать и об дочери высматривали, стоя у окна, одного изъ трехъ мужчинъ или всхъ ихъ вмст, когда они въ обществ какого-нибудь товарища оставались на тротуар, у самыхъ дверей дома, и цлыми часами жестикулировали и произносили горячія рчи, между тмъ какъ супъ выкипалъ на огн, а мясо перепаривалось! Имъ длали знаки руками, ихъ звали. Они ничего не видли и не слышали, или же, сдлавъ уже шагъ впередъ, чтобы уйти, снова начинали, услышавъ какое-нибудь слово товарища, повторять уже раньше сказанное, либо приступали къ обсужденію какой-нибудь другой новости, неизвстно какимъ образомъ возникшей въ возбужденномъ и доврчивомъ город или принесенной подъ крылышкомъ почтоваго голубя. Тогда Селина выходила изъ дома, чтобы привести говорившаго, и говорившій бралъ ее за руку и удерживалъ ее, а она слушала съ затаеннымъ дыханіемъ повствованіе о вымышленныхъ и дйствительныхъ драмахъ.
Среди всего этого военнаго треска пробуждалось сознаніе Сесиль. Она слушала, ничего не понимая, а то, что проникало до ея сознанія, превращалось въ ея съ трудомъ работавшей головк въ чудесныя сказки, которыя ей читала старшая сестренка, въ замысловатые разсказы, которые ей разсказывала мать, и смшныя исторіи, которыя придумывалъ Жанъ. Она и врила имъ, и не врила, она испытывала ужасъ, который, она это знала, долженъ былъ скоро разсяться, и тогда, посл того какъ она блднла, и духъ захватывало отъ страха, наступали громкіе взрывы неудержимаго нервнаго смха.
Нмцы, о которыхъ при ней постоянно говорили, но которыхъ она никогда не видла, которые днемъ и ночью гремли своими пушками, рисовались въ ея воображеніи гигантами, чудовищами съ волчьими головами, огромными людодами, перепрыгивающими сразу по семи миль, гд-то тамъ, тамъ, страшно далеко, за городомъ, въ темной дали, можетъ быть, даже въ Андильи, вокругъ дома ‘тети’, не пожелавшей перехать въ Парижъ…
И Сесиль, когда она думала объ этомъ, когда она вспоминала маленькій домикъ, въ которомъ она прожила лто, вдругъ начинала плакать. Но это она боялась за, ‘тетю’, за ‘тетю’, которая ей давала леденцы всхъ цвтовъ и красныя сахарныя трубки изъ стоявшихъ въ витрин большихъ бокаловъ. За себя самое она ничего не опасалась. Она знала, что она только слабенькій ‘мальчикъ съ пальчикъ’ или маленькая ‘красная шапочка’, которая могла стать жертвой людода или волка, но она также знала, что находится подъ защитою прежде всего матери, которой достаточно было пригладить ей волосы и поцловать ее, чтобы ее совершенно успокоить, затмъ и Селины, которая заявляла: ‘Я скажу пруссакамъ: не смть!’ и смлость которой приводила ее въ восхищеніе, и, наконецъ, подъ защитою отца и своихъ братьевъ. Когда вс трое мужчинъ возвращались домой, одтые съ ногъ до головы въ темную одежду съ ихъ красными нашивками, нумерованными кепи, и когда они вс трое, однимъ и тмъ же движеніемъ, ставили свои тяжелыя ружья въ углу столовой, ей казалось, что то входили всемогущіе, не побдимые великаны. Она бросалась къ ихъ ногамъ — прижималась къ нимъ, чувствовала, что ее поднимаютъ могучія руки, ея страхъ разсивался, какъ по мановенію жезла, и скоро, повъ супа, насыщенная, счастливая, полная доврія, она засыпала, и ей снилось, что ‘тетя’ далеко спрятала красныя сахарныя трубки, и что въ своей лавочк она тоже въ безопасности, словно старая невидимая фея, и смется надъ гигантами-нмцами.
Маленькая Сесиль въ этотъ семилтній возрастъ когда едва начинаютъ воспринимать впечатлнія, безъ разбора и пониманія присутствовала, такимъ образомъ, при этой драм, словно бы она спала, продолжая бодрствовать. Въ ея дтской головк оставался лишь шопотъ тхъ, которые окружали ее и которые имли серьезный и озабоченный видъ, и наиболе часто повторяемыя слова: ‘Война… Пруссаки… Осада…’ Не слышно было ни о какомъ труд, ни о какомъ удовольствіи. Дла шли плохо, или, врне, совсмъ не шли. Да на это, впрочемъ, не обращали вниманія. Когда кто-нибудь приходилъ къ Помье, то для того только, чтобы еще разъ спросить, запаслись-ли провизіей, пожалть, еще разъ, что женщины и дти не покинули Парижъ, или справиться, нужно-ли будетъ забить окна матрацами въ случа бомбардировки.
Сесиль особенно поражало то, что при ней безпрестанно повторяли, что нчто таинственное и важное находится въ опасности, и это нчто называется Отечествомъ, Франціей. Жанъ, котораго она стала разспрашивать объ этомъ, сказалъ ей, что Отечество составляетъ все то, что ее окружаетъ, все, что она видитъ и сверхъ того все, что находится въ ея стран и чего она не видитъ, вс — отецъ, мать, братья, сосди, и тетя изъ Андильи, и жители Морлэ въ Бретани, о которой такъ часто говоритъ мама, и вся земля, которая называется Франціей, съ ея городами, домами, полями, лсами, рками… Онъ ей еще говорилъ, что для защиты всхъ этихъ людей и вещей позвали всхъ мужчинъ, даже отцовъ семействъ, и это вызывало у ребенка дрожь. Она рисовала себ всхъ матерей, похожихъ на ея маму, всхъ маленькихъ дтей, покинутыхъ, какъ и она, ихъ папами, похожими на ея папу и падавшими въ глубокія ямы, откуда больше уже не возвращались. Въ такой форм рисовалась въ воображеніи Сесиль идея смерти.
И она видитъ еще, что каждый день приноситъ съ собою какую-нибудь новость. Люди кричатъ другъ другу черезъ окна какія-то непонятныя для нея фразы что-то сообщаютъ о сраженіяхъ, побдахъ, пораженіяхъ. Иногда мать тепло укутываетъ ее въ шарфъ, нсколько фуфаекъ, шерстяныя перчатки. Несмотря на все это, носъ ея краснетъ отъ холода, а руки коченютъ. Она выходитъ на улицу съ Жаномъ или, когда Жана нтъ дома, съ Селиной. Иногда он идутъ, вмсто матери или Жана, стоять въ толп у дверей булочной или мясной. Он возвращаются съ срымъ, заплесневлымъ хлбомъ, изъ котораго торчатъ соломинки, и съ кускомъ конины. Національный гвардеецъ, слдящій за точнымъ соблюденіемъ очереди, жалетъ дрожащихъ отъ холода двочекъ и проситъ у взрослыхъ женщинъ, чтобы ихъ впустили вн очереди. Къ счастью, мать благоразумно запаслась нкоторымъ количествомъ провизіи: рисомъ, свининой, мукой, картофелемъ, коробками консервовъ и даже яйцами, которыя она бережно хранитъ въ деревянныхъ опилкахъ. Но всмъ этимъ нужно пользоваться очень экономно: если осада затянется, можетъ наступить голодъ. Впрочемъ, иногда мать не можетъ удержаться при вид голодныхъ сосдей и больныхъ дтей и время отъ времени посылаетъ черезъ Сесиль какое-нибудь драгоцнное лакомство изумленнымъ страдальцамъ.
Однажды она спекла изъ своего запаса муки кусокъ благо хлба. Вечеромъ, когда вся семья была въ сбор, она подаетъ его къ столу, какъ пирожное. Корка его какъ бы позолочена, а мякишъ сверкаетъ, какъ снгъ. Имъ любуются, щупаютъ его, нюхаютъ. Какое объяденіе! Мать говоритъ, что нужно оставить кусочекъ на утро на завтракъ для Сесиль.
Но въ дом есть тяжело больной, который такъ и умретъ, не вкусивъ вновь благо хлба, и онъ съ грустью пожаловался на это своей жен. И ни въ комъ больше не возбуждаетъ аппетита это сверкающее близной лакомство, освщающее весь столъ.
На слдующее утро Сесиль, не говоря никому ни слова, беретъ оставшійся кусокъ хлба и бережно кладетъ его на тарелку.
Она поднимается со второго этажа на четвертый, въ квартиру больного. Дверь пріотворена, она толкаетъ ее и входитъ. Въ комнат гробовая тишина и мракъ. На ночномъ столик горитъ свча. Въ углу кровать безъ полога. На ней кто-то лежитъ. Лица не видно. Оно прикрыто полотенцемъ. Закоченвшее тло вытянулось подъ простыней,
Двочка, робко стоя въ этой холодной комнат, еле слышнымъ голосомъ говоритъ:
— Добраго утра, сударь… я вамъ принесла отъ мамы кусокъ благо хлба.
Ей никто не отвчаетъ. Комната пуста. Сесиль боится двигаться. Она догадывается, потому что подъ полотенцемъ вырисовываются черты лица, твердый хрящъ носа, углубленіе глазъ и рта. Это, повидимому, то, что называютъ мертвецомъ, и она видитъ это въ первый разъ. И она одна! Ей хочется уйти, но она не ршается. Она робко думаетъ: ‘Если бы жена покойника вернулась, она бы догадалась, что я боюсь, или, можетъ быть, увидя, что я убгаю, подумала бы, что я украла что-нибудь’. И она остается, смотря своими испуганными глазками на эту блую кровать, на вытянувшееся подъ одяломъ тло. Часы отбиваютъ свой обычный тикъ-такъ. Сесиль кладетъ принесенный блый хлбъ на столъ, рядомъ съ блюдцемъ, наполненнымъ водою — святою водою… И ребенокъ стоитъ, не двигаясь, прислонившись къ стн.
Наконецъ, приходитъ жена покойнаго. Она и не догадывается, что двочка провела только что рядъ ужасныхъ минутъ. Она благодаритъ за любезность и открываетъ лицо мужа, гвворя, что онъ ужъ больше не будетъ сть хлба — ни благо, ни чернаго.
Сесиль еще больше пугается и убгаетъ домой, спотыкаясь на лстниц и боясь, что покойникъ погонится за нею.
Декабрь сталъ еще боле мрачнымъ, небо еще ниже спустилось, часто осыпая снгомъ землю, которая совсмъ оледенла. Теперь къ прежнимъ страданіямъ присоединились мученія холода и голода. Мать длала чудеса, рыская, ища и находя необходимое. Жанъ и Жюстенъ приносили, что могли, изъ-за города, рыская по полямъ, не останавливаясь передъ мародерствомъ, какъ солдаты на войн.
Мужчины и дти всегда имли горячій супъ, горячій кофе, горячее вино. Національные гвардейцы, сильно похудвшіе, все боле и боле ищутъ успокоенія въ безконечныхъ разговорахъ, но каждый изъ нихъ все же сохраняетъ свой характеръ: отецъ такой-же добродушный весельчакъ, какъ всегда, Жюстенъ все такой-же благоразумный и ршительный, Жанъ спокойный и добрый. Рождество они отпраздновали чахлой курицей, происхожденіе которой вызвало веселый смхъ у трехъ мужчинъ, это, вроятно, была плнница, захваченная въ какомъ-нибудь курятник. Ее торжественно зажарили съ рисомъ. На Новый Годъ Жанъ принесъ подарки матери и сестрамъ: платокъ, шляпку и голубой галстухъ. Вс пожелали себ счастливаго года — боле счастливаго, чмъ истекшій.
— Да, да, надйтесь!— сказалъ Жюстенъ.— Тяжелое времячко придется пережить… Парижъ врядъ-ли и мсяцъ выдержитъ…
Наконецъ, объявили, что будетъ сдлана вылазка. Были вызваны солдаты изъ сводныхъ батальоновъ. Отецъ не попалъ, потому что оказался слишкомъ старымъ, а Жанъ былъ слишкомъ молодъ. Жюстена взяли…
— Ступай, мой Жюстенъ, и, смотри, до самого Версаля дойди!
Онъ отправился изъ дому 18 января вечеромъ, когда барабаны забили тревогу. Онъ готовъ, кофе выпитъ, въ карманъ положенъ чистый носовой платокъ, ружье вычищено, патронташъ полонъ патронами, боле крпкое, чмъ обыкновенно, пожатіе руки отцу и брату, обычные поцлуи сестренкамъ и матери. Но мать заявляетъ что она забыла кое-что купить: керосина для лампы, сахару для утренняго кофе… Она дойдетъ до ближайшаго угла… Жюстенъ понимаетъ, не можетъ говорить отъ волненія, беретъ ее за руку и бережно сводитъ по лстниц. Остальные столпились на площадк.
— До свиданья! до свиданья! Смотри, задай ему хорошую трепку!— напутствуетъ его отецъ.
— Держись крпко, старина!— кричитъ Жанъ.
— Принеси мн что-нибудь,— проситъ Селина.
А Сесиль прикладываетъ ручку ко рту и говоритъ:
— До свиданья, Жюстенъ!
Когда они очутились на улиц, мать оперлась о руку своего сына. Молча идутъ они къ тому мсту, гд бьетъ барабанъ. Но когда они замчаютъ вдали собравшихся солдатъ, они останавливаются. Ружье дрожитъ въ рук Жюстена. Онъ обнимаетъ мать. Онъ видитъ во тьм январьскаго вечера ея блдное, уже состарившееся лицо, все изрытое слдами тяжелой жизни. Въ первый разъ замчаетъ онъ ея сдющіе волосы, ея поблекшіе глаза, ея безкровныя губы. Его мужское сердце смягчается и переполняется жалостью, но сосредоточенное лицо остается серьезнымъ. И на лиц разбитой горемъ матери тоже нтъ ни одной слезы. Они еще разъ всматриваются другъ въ друга, потомъ жадно цлуютъ другъ друга.
— Не бойся, мама!— говоритъ онъ.
— Я не боюсь, сынъ мой!
Они еще разъ цлуютъ другъ друга, геройски улыбаясь. Въ порыв нахлынувшей страсти онъ цлуетъ ее въ голову, глаза, губы, плечи, руки, грудь. И она тоже цлуетъ его честное лицо, его рабочія руки, его солдатскую куртку, и ея послдній поцлуй нечаянно запечатлвается на смертоносномъ оружіи, на ружь, которое онъ набросилъ себ на плечо.
Они разстаются, устремивъ другъ на друга взгляды, которые пронизываютъ имъ сердца, и уходятъ каждый въ свою сторону, не оборачиваясь. И теперь, когда они уже разстались, они плачутъ, онъ плачетъ молчаливо, и крупныя слезы катятся по его щекамъ, она вся дрожитъ отъ рыданій и быстро идетъ, согнувъ спину, вдоль печальныхъ домовъ печальнаго предмстья.
И она нкоторое время еще бродитъ по улицамъ, стараясь успокоить свое волненіе и осушить слезы, чтобы предстать предъ семьей со спокойнымъ лицомъ.
— Я его не увижу больше,— говоритъ она.
Она его увидла еще разъ, но не живымъ увидла она его. Жюстенъ палъ во время вылазки. Онъ пошелъ со своимъ батальономъ съ площади городской ратуши, переходъ къ Елисейскимъ полямъ былъ совершенъ съ пснями, скорымъ и правильнымъ шагомъ старыхъ испытанныхъ войскъ. Съ разсвтомъ онъ ринулся къ Бюзенвальскому парку, гд пруссаки сидли въ засад. Пуля въ лобъ остановила его бгъ. Его привезли, какъ и другихъ его убитыхъ товарищей, на кладбище. Туда-то мать съ Жаномъ пошли его искать среди труповъ. Отецъ остался съ двочками. Мать и сынъ прошли мимо длиннаго ряда гробовъ, въ которыхъ лежали, закутанные въ саваны, убитые съ раскрытыми лицами. Нкоторые были съ разбитыми головами, совершенно неузнаваемые. Другіе, совсмъ блдные, казалось, спали. Были и такіе, что лежали съ открытыми глазами и, казалось, бодрствовали. Были молодые, были старики, были люди самыхъ различныхъ профессій.
— Вотъ онъ!— тихо сказала мать.
Жанъ ее поддерживаетъ. Она вся согнулась. Она видитъ своего Жюстена такимъ-же, какимъ онъ былъ живой: мягкій и печальный, насмшливый и добрый,— съ черной дыркой на лбу, съ клокомъ волосъ, прилипшихъ къ ран… Она прикасается къ его щекамъ, ласкаетъ его, узнаетъ въ этомъ труп своего сына. Онъ совсмъ холодный, онъ смотритъ на нее, онъ говоритъ съ нею, потому что она читаетъ въ его мертвыхъ глазахъ все, что онъ передумалъ во время веселаго перехода къ Елисейскимъ полямъ, во время трагическаго подъема къ Бюзенвалю. И она тоже говоритъ съ нимъ, прощается съ нимъ, наклоняется къ нему, цлуетъ его — безъ стона, безъ слезъ, безъ крикливаго горя. Жанъ, въ свою очередь, цлуетъ старшаго брата. Наконецъ они уходятъ и направляются домой, прижавшись другъ къ другу, не произнося ни одного слова. Они возвращаются къ отцу и двочкамъ.
— Я его видла,— говоритъ мать…
Селина прижимается къ отцу. Сесиль крпче усаживается на колняхъ Жана. Мать снова принимается за свой обычный трудъ и приноситъ супъ тмъ, что остались. Потомъ ночь укрываетъ ихъ слезы, которыя текутъ тихо и молчаливо, чтобы не потревожить сна Сесиль.