ВЪ ОГН.
ВЪ ОГН.
Разсказъ П. Сурожскаго.
Разсказъ П. Сурожскаго.
П. СУРОЖСКЙ.
‘Приазовскій край’. 1916. No 95. 10 апреля
В огне, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Какъ-то зимнимъ вечеромъ, когда я сидть одинъ за самоваромъ, въ своей казарм, ко мн вошелъ ремонтный рабочій и, остановившись у порога, сказалъ:
— Петръ Николаевичъ, тамъ старикъ ночевать просится.
— Какой старикъ?
— А Богъ его знаетъ. Съ пассажирскаго всталъ. Ему тутъ въ деревню, за двадцать верстъ, хать надо, а подводы нту. Пшкомъ идти опасается, — погода больно куражливая. Пустить, что-ль?.. Онъ говорите — въ машинистахъ былъ.
— Пусти, — сказалъ я.— Да вотъ что: зови-ка его сюда, я посмотрю на него.
— Слушаю.
Рабочій ушелъ.
Я служилъ дорожнымъ мастеромъ на маленькой глухой станціи. Скука на этой станціи была умопомрачительная. Душъ пять служащихъ, десятка три рабочихъ — вотъ и вся наша колонія, затерянная въ степной глуши.
Зимніе и осенніе вечеря тянулись нескончаемо долго. Начальникъ станціи, помощникъ и телеграфистъ скучали зврски и отъ скуки пили. И только скучалъ, такъ какъ по молодости не успть еще окунуться въ желзнодорожный омутъ и рдко раздлялъ пьяные досуги моихъ товарищей. Еще свжи были воспоминанія о жизни въ большомъ город гд я жилъ во время ученія, и это спасало меня отъ мертвящаго оцпеннія маленькаго глухого уголка.
Каждый новый человкъ, появлявшійся на станціи, былъ находкой, развлеченіемъ, вносившимъ хоть какое нибудь разнообразіе въ нашу скучную жизнь. Поэтому-то я образовался случаю побесдовать съ нечаяннымъ гостемъ, старымъ машинистомъ. О, эти травленные волки желзнодорожнаго міра, они интересный, занимательный народъ! Вся жизнь прошла въ движеніи, леталъ десятки лтъ на огненномъ кон, и, наврно, имются въ прошломъ дв-три исторійки, отъ которыхъ станетъ и весело, и жутко.
Дверь отворилась, вошелъ старикъ въ черной овечьей шуб въ шапк и валенкахъ, весь въ снгу. Онъ снялъ шапку, встряхнулъ ее, поздоровался, раздлся. Это былъ невысокій худощавый человкъ, лтъ подъ шестьдесятъ, съ сдющими волосами, морщинистымъ лицомъ и тихимъ голосомъ.
Сначала онъ мн не понравился: было въ немъ что-то елейное, тихое, и непохожъ онъ былъ на травленнаго волка, прокоптившагося паровознымъ дымомъ и водочными испареніями.
Но это впечатлніе быстро сгладилось какъ только мой гость заговорилъ, улыбнулся. Былъ онъ человкъ, что называется, пріятный. Черезъ пять минутъ мы сидли за самоваромъ и бесдовали.
Старикъ, прослуживъ лтъ двадцать пять на желзной дорог, года три тому назадъ, по болзни ногъ, оставилъ службу и жилъ на маленькія сбереженія, которыя удалось сколотить про черный день. Теперь онъ направлялся въ гости къ своему брату, имвшему въ деревн мелочную торговлю.
Разговоръ коснулся его прежней службы, и старикъ началъ жаловаться на трудность и отвтственность должности машиниста.
— Хуже нашей службы, кажется, нигд нтъ, — говорилъ онъ.— Работа, прямо сказать, каторжная, и съ непривычки свжій человкъ и сутокъ не выдержитъ. Представьте себ: ночи безъ сна, стоишь на холод, на дожд, безпокойство, страхъ за всякія случайности — адъ какой-то, а не служба. Особенно, я вамъ скажу, трудно приходится помощникамъ, кочегарамъ. Работаетъ онъ, какъ проклятый. Топка паровоза, нагрузка угля, покачиваніе воды, чистка и смазка машины — вся эта черная работа лежитъ на его ше. И не дай Богъ, если что-либо сдлаешь не во время или не такъ. Машинисты, по большей части, народъ грубый, крутой, тяжелый на руку. Держатъ кочегара въ полномъ повиновеніи и при малйшей неисправности пускаютъ въ ходъ кулаки. Я по себ знаю: двнадцать лтъ былъ кочегаромъ и сколько труда и горя перенесъ — одинъ Богъ знаетъ.
Старикъ вздохнулъ и продолжалъ:
— Но и кром того наша служба жестокая. Сколько приходится сердцемъ за другихъ болть! Налетитъ поздъ ни человка, искалчитъ, раздавитъ, или случится несчастье съ поздомъ — первая вина на машиниста. И если не люди, то самъ себя осудишь. Совсть заговорятъ, суда потребуетъ… Человку съ мягкимъ сердцемъ лучше и не браться за это дло.
— А съ ними бывали какіе нибудь особенные случаи?— спросилъ я.
— Бывали. Всякіе бывали: и людей давили, и позда разбивали. За двадцать пять лтъ всего случалось… А одинъ случай такой былъ, что во-вкъ не забуду.
— Разскажите.
— Не хотлось-бы, — замялся старикъ.
— Отчего?
— Да такъ. Больно ужъ изъ ряду выходящій. На сказку похоже.
— Тмъ боле интересно. Пожалуйста разскажите, — настаивалъ я.
Мой собесдникъ помолчалъ, подумалъ и сказалъ:
— Ну хорошо, разскажу, хотя, признаться, тяжело вспоминать. Совсть возмущается. Но вы человкъ молодой, образованный. Вы поймете.
Я приготовился слушать. Старый машинистъ началъ.
— Это было лтъ двадцать тому назадъ. Служилъ я тогда кочегаромъ на паровоз. Машинистъ мой, Василій Федоровичъ, былъ человкъ горячій, вспыльчивый, водку чайными стаканами глушилъ, а на дл былъ зврь. Самъ работалъ, какъ волъ, и отъ меня требовалъ такой же работы. Былъ онъ громаднаго роста, черный, суровый, разговоровъ не любилъ, или молчалъ или ругался, а когда былъ сердитъ, то такъ оралъ, что страшно было и ротъ раскрыть. И, чтобы не сердить его, я длалъ безпрекословно все, что онъ приказывалъ.
Дло было зимой. Въ тотъ годъ зима была суровая, и нимъ частенько приходилось по двое-трое сутокъ торчатъ въ снгу. Мученье было, а не зда.
Разъ передъ вечеромъ, на одной станціи сталъ просится на поздъ — мы ходили съ товарными поздами — какой-то старичекъ. Кондуктора не согласились его взятъ: за платить у старика было нечмъ, а на дурницу везти не было охоты.
Старикъ обратился къ Василію Федоровичу — возьми на паровозъ. Тотъ первымъ дломъ послалъ его къ чорту, но старикъ просилъ такъ убдительно, что Василій Федоровичъ, сколько ни ругался, а началъ колебаться.
— Да теб куда, старый хрнъ?
— Недалече, дв станціи, до Варваровки. Сдлайте божескую милость.
— Какого дьявола теб тамъ нужно!
— Старуху навстить. Хвораетъ сильно. Помретъ гляди.
— Туда и дорога.
— Жалко, господинъ..
— Бабъ жалть нечего… Ну да ужъ чортъ съ тобой, садись. Только сиди такъ, будто тебя и на паровоз нтъ. Мшать будешь,— вышвырну.
Старикъ отъ радости чуть не поклонился въ ноги и вскарабкался на паровозъ. Одть онъ былъ плохо: рваный кожухъ, худая шапка, сапоги, въ рукахъ палка. Самъ былъ маленькій, щуплый. Онъ прижался въ уголокъ, стараясь занимать, какъ можно меньше мста. Ему, врно, хотлось подойти ближе къ теплу, но онъ боялся, и когда я открывалъ топку, чтобы подбросить угля, онъ только щурился и протягивалъ къ огню руки.
Между тмъ, стемнло. Поднялся втеръ, посыпался снгъ. Василій Федоровичъ сердился, что не даютъ отдыха, ругался на вс лады и такъ сердито смотрть на старика, какъ будто онъ былъ виноватъ во всемъ.
Наконецъ, поздъ нашъ тронулся. Выхавъ въ открытое поле, мы сразу увидли, что затвается что-то скверное. Снгъ валилъ сильно, втеръ подхватывалъ его и все кругомъ было бло. Паровозъ пыхтлъ, дергался,— трудно было идти спокойнымъ ходомъ. Василій Федоровичъ ругался безъ перерыва. Я выбивался изъ силъ, бросая въ топку уголь.
Адская работа! Около топки стоять нельзя. Такъ накалилась, что страшно за одежду: вотъ-вотъ вспыхнетъ. Лицо горитъ, весь въ поту, руки вздулись отъ огня. А отойдешь — втеръ ржетъ ножами, потъ замерзаеть на лиц.
Въ такія минуты меня всегда разбирала злость — на кого?— и самъ не знаю. На себя, на людей, на порядокъ всей жизни. Швыряя въ топку уголь цлыми пудами, бормочешь про себя проклятія и хотъ на этомъ отводишь душу.
Старикъ сидлъ въ уголк, опершись на палку. Должно быть ему было очень холодно, потому что онъ нтъ-нтъ, да и потянется къ топк. Ворчаясь около топки, я раза два толкнулся объ него и взяло меня зло. Тутъ работаешь, не разгибая спины, каждая минута дорога, а тутъ еще взяли себ на руки помху.
— Ты, ддушка, коли слъ, такъ сиди смирно,— сказалъ я ему съ сердцемъ!
— А что, мшаетъ?— обозвался машинистъ.— Вотъ еще старая труха! Ползай-ка на-верхъ, на тендеръ.
Старикъ, не говоря ни слова, ползъ на тендеръ и примостился тамъ на куч угля. Защиты тамъ не было никакой. Со всхъ сторонъ обдувало втромъ, осыпало снгомъ, но второпяхъ не подумали объ этомъ.
Метель между тмъ продолжалась. Наступила ночь. Холодъ, снгъ, втеръ. Поздъ шелъ медленно. Мы такъ и думали, что застрянемъ въ пути, и боялись этого. Нтъ ничего хуже такихъ остановокъ.
Но Богъ миловалъ, кое какъ добрались до станціи. Здсь мы простояли больше часа. Набрали воды, дождались встрчнаго позда. Путь былъ плохъ, но все же пробираться можно было. Василій Федоровичъ съ кондукторомъ сбгалъ въ буфетъ и, воротился оттуда красный, съ блестящими глазами — выпилъ.
— Сейчасъ отходимъ,— сказалъ онъ повеселвшимъ голосомъ.
Тронулись. Первая половина пути была трудная: подъемъ, много снгу, переметы… Полземъ, какъ на быкахъ, вотъ-вотъ остановимся. Снгъ пересталъ идти, но втеръ дулъ попрежнему — шла пшая. Опять мн пришлось разрываться на-двое, надбивать углемъ топку, качать въ котелъ воду.
Наконецъ, мы перевалили черезъ кряжъ. Тутъ стало легче, метель, утихла. Мы пошли среднимъ ходомъ и черезъ полчаса были въ Варваровк.
Стояли недолго. Дальше путь былъ свободенъ, метель этого участка не захватила. Было часовъ одиннадцать, поднялась луна, стало свтле. Отъ Варваровки опять начался подъемъ. Поздъ шелъ медленно.
Отъхали версты дв. Василій Федоровичъ спрашиваетъ:
— А старикъ всталъ?
— Старикъ?
Тутъ только я вспомнилъ, что у насъ на тендер есть пассажиръ. Въ сует забылъ о немъ.
— Я не видлъ. Должно быть, нтъ.
— Вотъ еще чортова морока,— выругался машинистъ — Ему, вдь, до Варваровки?
— Что-жъ ты Его не высадилъ? Кукла ты чортова… Онъ, врно, задремалъ. Тащи-ка его сюда, мы его тутъ на подъем ссадимъ.
Я ползъ на тендеръ и не сразу нашелъ старика. Онъ весь былъ въ снгу и сидлъ неподвижно, скрючившись.
Я тронулъ его за плечо:
— Вставай, Варваровку прохали.
Онъ не отозвался.
Я дернулъ его за руку. Онъ покачнулся, однако, не отозвался.
‘Ужь, не замерзъ ли?— подумалъ я и сердце у меня екнуло. Я встряхнулъ его сильне. Онъ хоть бы что.
По спин у меня пробжали мурашки. Я снялъ съ него шапку,— голова была холодная, какъ у мертвеца…
Я бросился къ машинисту.
— Василь Фелоровичъ, старикъ замерзъ,— крикнулъ я, дрожа.
— Что?— крикнулъ онъ.
— Старикъ замерзъ.
— Что ты? Рехнулся?.. Какъ замерзъ? Давай его сюда.
Я взять старика на руки и прямо къ топк. Открыли топку. Пламя ударило старику въ лицо. Оно было темное и словно опухло отъ холода, глаза были закрыты, на рсницахъ блли крупинки слезъ, борода и усы смерзлись въ ледяную сосульку.
Василій Федоровичъ нахмуренно и молча смотрть на него. Потомъ потрогалъ рукой… Въ первый разъ я видть, что онъ не ругался и былъ растерянъ. Онъ даже не бросился на меня съ упреками:
— Что-жь теперь длать?— тихо спросилъ онъ.
Я молчалъ, не зная, что отвтить.
— Растирать надо, можетъ отойдетъ.
Растегнули шубу, кафтанъ и начали тереть грудь и бока снгомъ, начали тормошить его. Но все было напрасно. Старикъ не приходилъ въ себя. Онъ лежалъ передъ огнемъ безъ движенія, шла отъ него испарина, ледъ и снгъ на лиц таяли и похоже было, будто по лицу текутъ слезы.
— Что-жъ намъ длать съ нимъ?— съ тревогой сказалъ Василій Федоровичъ.— Говори, Алексй, грхъ общій.
Но я молчалъ, тупо глядя на старика. Что могъ я сказать или посовтовать? Я привыкъ подчиняться и только.
А Василій Федоровичъ говорилъ, точно самъ съ собой:
— Объявить на станціи? Дло начнется, пойдутъ допросы, дознаніе… судъ…. Нтъ, нельзя. Сбросить съ паровоза? Еще увидитъ кто-нибудь — кондуктора или сторожъ. Найдется какая нибудь шельма, которая видла и докажетъ, что мы взяли старика на паровозъ… Сбрасывать нельзя. Что же длать?
Василій Федоровичъ схватился руками за голову и стоялъ такъ нсколько минутъ. Поздъ шелъ тихо, хотя подъемъ давно уже окончился.
— Ну, Алексй, время не ждетъ, надо съ нимъ раздлаться,— указалъ онъ на старика.— Осталось одно средство, и мы его пустимъ въ ходъ, иначе бда.
Я вопросительно взглянулъ на него.
— Огонь поднимай!.. Старика въ сторону,— приказалъ Василій Федоровичъ.
Я началъ бросать въ топку уголь.
— Живо, живо,— подгонялъ меня Василій Федоровичъ.
Онъ безпокойно поглядывалъ то на путь, то на градусникъ, и его безпокойство передалось и мн. Я не понималъ, что онъ хочетъ длать, но чувствовалъ, что онъ задумалъ что-то страшное.
— Живо, живо, — командовалъ онъ.
Никогда еще не работалъ я съ такой горячностью. Обливаясь потомъ, я все швырялъ уголь въ топку. Пламя визжало, гудло. Изъ трубы вылетали снопы искръ.
Василій Федоровичъ заглянулъ въ топку,— тамъ бушевало цлое море огня.
— Довольно,— сказалъ онъ и прибавилъ ходу.
Поздъ рванулся впередъ, точно его ударили кнутомъ.
— Тащи сюда старика.
Весь дрожа, я притянулъ старика къ топк, онъ опять застылъ, лежа на холод.
— Бросай его въ топку!
У меня помутилось въ голов отъ этого приказа. Я стоялъ, какъ въ столбняк, съ ужасомъ глядя на Василія Федоровича.
— Бросай, говорю теб!— крикнулъ онъ.
Глаза его, горячіе и злые, сверкали, какъ у волка.
Я до сихъ поръ ясно помню вс подробности этой ночи, но какъ и чмъ управлялись тогда мои чувства, почему я длалъ такъ, а не иначе, — объяснить не могу.
Помню, я упалъ на колни и началъ молить:
— Василій Федоровичъ! Не надо! Грхъ, вдь… Бога побойтесь!…
Тогда онъ наклонился ко мн и, зашепталъ:
— Если мы этого ни сдлаемъ, мы пропали. Онъ, вдь, все равно мертвый. Бросай, или ты самъ полетишь вмст съ нимъ въ топку!
Онъ былъ страшенъ въ эту минуту. Его шопотъ и острый, горячій, какъ раскаленное веретено, взглядъ жгли меня. Мн казалось, что я схожу съ ума.
Съ помутившимся сознаніемъ, самъ не знаю, какъ, я схватилъ старика и бросилъ его, какъ полно, въ топку.
Пламя моментально охватило его, взвилось столбомъ и застонало. И сквозь пламя мн показалось, что старикъ заворочался, какъ бы стараясь подняться.
Съ крикомъ отскочилъ я отъ топки и упалъ на кучу угля въ углу паровоза, дрожа какъ въ лихорадк, что длалось тогда со мною — нельзя разсказать. Я считалъ себя разбойникомъ, убійцей, готовъ былъ разбить себ голову, броситься подъ паровозъ. Такого ужаса и отчаянія я никогда ни испытывалъ во всю мою жизнь.
Не помню, какъ мы подошли къ станціи.
— Вставай, Алексй, станція, — сказалъ Василій Федоровичъ, дотрогиваясь до меня. Голосъ у него былъ глухой, точно не его.
Я поднялся и прислонился къ стнк тендера. Василій Федоровичъ стоялъ у регулятора. Лицо у него было темное, губы плотно сжаты. Видно, и ему было не легко, только сила воли была у него желзная.
На станціи онъ купилъ дв бутылки водки.
Одну далъ мн, а изъ другой сталъ пить самъ.
— Пей, легче будетъ, — сказалъ онъ.
Я молча отбилъ головку и поднесъ бутылку ко рту, го вдругъ мн, вспомнилось:
— Вдь, онъ шелъ навстить свою больную старуху.
И бутылка съ водкой полетла на рельсы. Въ эту минуту мн было такъ тяжело, точно я везъ на себ цлый поздъ.
На разсвт мы пришли на свои станцію. Я поставилъ паровозъ въ депо и пошелъ на квартиру. Мн хотлось поскоре заснуть и хоть во сн забыть то, что случилось въ эту проклятую ночь. Но спать я не могъ. Какъ только закрывалъ глаза, мерещилась огненная пасть паровоза и трупъ старика, корчащійся въ огн.
Такъ промучился я весь день. Къ вечеру у меня оказался жаръ, бредъ. На утро я уже никого не узнавалъ, вскакивалъ о постели, метался, рвалъ на себ одежду… Меня отвезли въ желзнодорожную больницу, гд я пролежалъ въ горячк цлый мсяцъ.
По выздоровленіи я перешелъ на другую дорогу, здсь я служить не мн. А Василія Федоровича посл того больше не видлъ. Говорили мн, пить жестоко сталъ. А потомъ лтъ черезъ пять, до меня дошелъ слухъ, что онъ какъ-то упалъ подъ паровозъ во время маневровъ и умеръ, изувченный…
Старикъ замолчалъ.
Было уже поздно. Мы вскор легли спать. Я, однако, долго не могъ уснуть. Ворочался и старикъ, часто вздыхалъ и шепталъ что-то.
На двор шумть втеръ, быль вьюга, скрипли подъ окномъ деревья, что-то стучало и хлопало.
И этотъ скрипъ и стуки непріятно дйствовали на нервы. Въ полусн грезилось что-то болзненно-тяжелое. Казалось, что за окномъ, въ снжномъ вихр, стонетъ погибшій въ огн старикъ, стучитъ палкой въ стну и жалуется на что-то…