В одиночном заключении, Тёпфер Родольф, Год: 1832

Женевские новеллы
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Скачать в PDF

В. П. Авенаріусъ.

ВАСИЛЬКИ И КОЛОСЬЯ

РАЗСКАЗЫ и ОЧЕРКИ
для юношества.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. ЛЕБЕДЕВА. Невскій просп., д. No 8.
1892.

Въ одиночномъ заключеніи.

Разсказъ *).

*) Вольный пересказъ большой повсти Тёпфера (1799—1846 гг.): ‘La biblioth&egrave,que de mon опсlе’, дйствіе которой происходитъ въ начал ХІХ столтія по французской Швейцаріи.

I.

Была пора майскихъ жуковъ. Когда-то они меня очень забавляли, теперь я началъ охладвать къ нимъ. Что значатъ годы!
Впрочемъ, одинъ-одинешенекъ, смертельно скучая въ своей комнатк за заданнымъ урокомъ, я не отказался отъ общества одного такого зврька, непрошенно влетвшаго ко мн въ окошко. Само собою разумется, не могло быть уже рчи о томъ, чтобы привязать его на ниточку и заставить летать, или же запречь его въ бумажную колясочку: я вышелъ изъ лтъ, чтобы заниматься такими пустяками! Но будто только и есть что это? О, нтъ! Отъ ребяческихъ игръ до научныхъ наблюденій натуралиста цлый рядъ самыхъ поучительныхъ занятій.
Моего майскаго жука я накрылъ на стол стаканомъ. Съ какимъ стараньемъ карабкался онъ вверхъ по стнкамъ своей стеклянной тюрьмы, чтобы тотчасъ срываться опять внизъ, а затмъ безъ устали начинать дло съизнова. Иногда онъ падалъ на спину, для майскаго жука это, какъ извстно, большое несчастье. Прежде чмъ подавать ему помощь, я наблюдалъ, съ какой выдержкой онъ барахтался кругомъ своими шестью лапками въ тщетной надежд уцпиться за что-нибудь, чего вовсе не было.’Не даромъ говорятъ’, думалъ я про себя, ‘что жуки — глупйшія созданія’.
Въ заключеніе я всякій разъ выручалъ жука изъ бды, подставивъ ему бородку моего гусинаго пера. И такъ какъ никакое доброе дло не остается безъ награды, то мн удалось сдлать при этомъ случа величайшее открытіе. Жукъ мой ухватился за бородку пера, и чтобы дать ему время тамъ отдышаться, я самъ продолжалъ писать начатую фразу, хотя мысли мои, признаться, были заняты куда боле эволюціями жука, чмъ дяніями Юлія Цесаря, котораго я переводилъ для своего учителя, мосье Ратена.
Улетитъ онъ или спустится внизъ съ пера? Если онъ улетитъ, то прощай мое научное открытіе, и мы съ нимъ никогда уже не увидимся. Къ счастью, онъ собрался сползти внизъ. Когда я замтилъ, что онъ приближается къ чернильниц, во мн пробудилось предчувствіе чего-то необычайнаго. Такъ Колумбъ, не видя еще берега, предчувствовалъ свою Америку.
Вдругъ, смотрю, жукъ мой, добравшись до самаго края, погружаетъ свой хоботокъ въ чернила. Я живо подставляю ему чистый листъ… Наступаетъ минута самаго напряженнаго ожиданія.
Хоботокъ попадаетъ на бумагу, оставляетъ за собою чернильныя пятна, и — о, радость!— выходятъ великолпнйшіе узоры. Время отъ времени, вслдствіе-ли особаго вдохновенія, или же потому, что дкая жидкость кусается, жукъ, не переставая шагать впередъ, то поднимаетъ хоботокъ, то снова его опускаетъ. Такъ образуется рядъ точекъ и черточекъ, ни дать, ни взять — телеграфическіе знаки. Такая жалость, право, что я въ нихъ ничего не смыслю!
Но вотъ онъ принялъ какое-то ршеніе и круто поворачиваетъ назадъ, вотъ опять мняетъ свое намреніе и заворачиваетъ въ противоположную сторону, вотъ въ третій разъ измняетъ свой планъ и идетъ назадъ. Получается совершенно явственно латинское S. Меня точно свтъ озарилъ!
Хорошенько вымазавъ предварительно хоботокъ жука чернилами, я сажаю озадаченнаго зврька на первую страницу моей тетради, потомъ вооружаюсь самъ карандашомъ, чтобы руководить его движеніями, останавливаю его, гд нужно, и заставляю его идти такъ, чтобы онъ написалъ свое собственное имя: Scarabeus majalis. Правда, работа потребовала не мене двухъ часовъ времени, но зато вдь и какая то была работа, что за мастерское произведеніе!
‘Величайшее пріобртеніе человческаго ума,’ сказалъ Бюфонъ, ‘это’… это, конечно, майскій жукъ!’

II.

Работали мы этакъ недалеко отъ окошка. Только-что мы начали старательно выводить послднюю букву, какъ кто-то тихонько окликнулъ меня съ улицы:
— Господинъ! а, господинъ!
Я перегнулся черезъ подоконникъ и заглянулъ внизъ. Никого!
— Я здсь! крикнулъ тотъ-же голосъ.
— Гд? спросилъ я.
— Въ тюрьм.
Дло въ томъ, что какъ разъ напротивъ нашего дома стоялъ городской острогъ. Тюрьмы вообще не богаты окнами. Въ стн же этой тюрьмы, обращенной къ нашему дому, почернвшей и обвтрившейся, имлось единственное окошко. Желзная ршетка въ немъ мшала заключеннымъ высовывать голову, а нарочно устроенный надъ окномъ щитокъ лишалъ ихъ даже солнечнаго свта и въ то-же время не давалъ прохожимъ съ улицы разглядть лица арестантовъ.
Съ недавняго времени, какъ было мн хорошо извстно, тамъ содержался знаменитый въ своемъ род разбойникъ и грабитель. Про его дерзкія нападенія на большой дорог, чуть не среди бла дня, разсказывались удивительныя вещи. Особенность его состояла въ томъ, что онъ не имлъ сообщниковъ и избгалъ, повидимому, проливать человческую кровь. Это послднее обстоятельство, говорившее въ его пользу, смягчило приговоръ судей, присудившихъ его только къ многолтнему одиночному заключенію.
Когда его проводили по нашей улиц въ острогъ, я сидлъ у окошка и видлъ, какъ онъ исподлобья съ любопытствомъ озирался на окружающіе дома. Взоры наши встртились, и онъ усмхнулся такъ, будто-бы раньше уже зналъ меня.
Усмшка эта оставила во мн непріятное и неизгладимое впечатлніе. Весь день она не выходила у меня изъ памяти. Я ршился сказать о томъ мосье Ратену, но тотъ сдлалъ мн только по этому поводу строгое замчаніе, зачмъ я-де попусту глазю изъ окошка.
И вотъ сегодня этотъ самый человкъ съ ужасной своей усмшкой осмлился окликнуть меня! Я ясно слышалъ, что голосъ его выходилъ изъ-за ршетки тюремнаго окна. Я откинулся назадъ въ комнату.
— Чего-жъ вы испугались? продолжалъ арестантъ.— Съ вами говоритъ добрый человкъ…
— Молчи, душегубъ! крикнулъ я въ отвтъ: — если ты сейчасъ не замолчишь, то я скажу часовому.
Онъ на минутку замолчалъ, потомъ началъ снова:
— Что я не сгубилъ не единой души, это скажутъ вамъ даже господа судьи, которые меня сюда засадили. Когда меня намедни проводили тутъ по улиц, я замтилъ ваше молодое лицо и полагалъ, что у васъ-то хоть мягкое сердце…
— Замолчи, злодй! прервалъ я его опять.— Какъ-будто я не слышалъ, что ты разбойникъ и ограбилъ многихъ…
— Я-то? Прости Господь вамъ ваше невольное прегршеніе, сударь: вы клевещете на совсмь невиннаго человка! Вы, я вижу, такъ-же слпы, какъ и другіе. Такъ молоды, и такъ уже испорчены!
Онъ умолкъ, потому что кто-то проходилъ внизу по улиц. Когда прохожій удалился, острожникъ продолжалъ:
— Вотъ нашъ тюремный священникъ, тотъ хоть, спасибо ему, не сомнвается, что совсть моя чиста и что на душ моей нтъ тяжкаго грха.
Рчь его снова оборвалась. На этотъ разъ причиной тому былъ жандармъ. Я колебался, не позвать ли ужъ его и не пересказать-ли слова арестанта. Но слова эти произвели такое сильное впечатлніе на мое легковрное сердце, что я подавилъ свое волненіе. Сверхъ того, мн казалось, что я совершу какъ-бы предательство, такъ какъ заключенный доврился простодушію моего молодого лица.
Такъ какъ посл этого разговора, привлекшаго меня къ самому окошку, острожникъ замолкъ, то я возвратился къ моему маленькому узнику — майскому жуку.

III.

Боже праведный! Я увренъ, что я поблднлъ, какъ млъ. Причиненный мн этимъ противнымъ жукомъ вредъ и ущербъ былъ ужасенъ, непоправимъ! Первымъ дломъ я схватилъ безъ околичностей виновника бды и вышвырнулъ его далеко за окошко, потомъ, совсмъ растерянный, ошеломленный, принялся изслдовать отчаянное положеніе вещей.
Длинный черный слдъ тянулся прямой и густой чертой отъ четвертой главы книги Belli Gallici, данной мн для перевода, къ лвому краю страницы. Тутъ жукъ попытался было спуститься внизъ съ обрыва, но въ виду отвсной крутизны вскарабкался опять вверхъ и поползъ назадъ на правую страницу. Затмъ онъ обратился на сверъ и хотлъ тутъ съ края книги заглянуть въ жерло чернильницы, но, взобравшись на гладкій и скользкій ободокъ ея, онъ, дуракъ, не съумлъ уже удержаться на ногахъ и стремглавъ слетлъ въ черную, непроглядную бездну, къ моему и своему собственному несчастію!
Тамъ онъ на бду замтилъ, что заблудился, и ршился выползти обратно на свтъ Божій. И точно, съ головы до пятъ облеченный въ траурный нарядъ, онъ выкарабкался изъ чернилъ и возвратился къ четвертой глав Belli Gallici. Здсь-то я и засталъ его и положительно остолбенлъ.
Передо мною разстилалась небывалая ландкарта: исполинскіе горные кряжи, въ вид ряда кляксовъ, озера, рки и какія-то безобразныя каракули, — словомъ, ужасная картина, мрачная, какъ… какъ чернила!
А что было всего ужасне: это то, что испорченная книга составляла драгоцнный экземпляръ рдчайшаго изданія, принадлежавшій моему учителю, мосье Ратену, который вручилъ мн его подъ строжайшею отвтственностью за его цлость. Я вдругъ уразумлъ тарабарскую грамоту жука: онъ написалъ мой судебный приговоръ!
Клякспапиромъ я тщательно осушилъ чернила, затмъ сталъ обдумывать свое критическое положеніе.
Сказать правду, я ощущалъ не столько угрызенія совсти, сколько низкій страхъ. Больше всего тревожило меня, что мн придется признаться, какъ я возился съ майскимъ жукомъ. Живо представлялось мн, какое негодованіе возбудитъ въ мосье Ратен подобное ребяческое препровожденіе времени порученнаго ему ‘молодого человка’, который, по его собственному выраженію, доросъ наконецъ до ‘разумныхъ лтъ’. Что было длать мн, какъ извернуться?
Не даромъ, видно, говорятъ, что врагъ рода человческаго нашептываетъ гршникамъ коварные совты, чтобы тмъ легче потомъ погубить ихъ душу. Мн гршному точно кто-то шепталъ тоже на ухо: ‘Солги! солги!’ И ложь была готова. Во время моего отсутствія, напр., въ комнату могла забраться несносная кошка сосдей и опрокинуть чернильницу на четвертую главу Belli Gallici. А такъ какъ во время приготовленія къ урокамъ я отнюдь не смлъ отлучаться изъ дому, то я, положимъ, могъ-бы въ это время сходить въ лавку за перомъ. Надобности въ этомъ мн, правда, никакой не было, такъ какъ перья были всегда къ моимъ услугамъ въ моемъ-же шкапу, но я могъ потерять ключъ къ шкапу еще вчера въ купальн. А такъ какъ вчера мн не было позволено идти купаться (и я, въ самомъ дл, не ходилъ туда), то я могъ улизнуть и безъ позволенія. Покаяніе въ послдней моей, сравнительно небольшой вин должно было придать всему замысловатому вранью моему оттнокъ особеннаго правдоподобія и вмст съ тмъ успокоить мою совсть, такъ какъ я съ такимъ чистосердечіемъ доносилъ самъ на себя…
Это мастерское хитросплетеніе было едва только готово, какъ послышались шаги мосье Ратена, всходившаго вверхъ по лстниц.
Въ замшательств моемъ я быстро захлопнулъ книгу и снова раскрылъ ее, еще разъ захлопнулъ, чтобы тотчасъ вновь раскрыть такъ что краснорчивый кляксъ говорилъ самъ за себя и избавлялъ меня по крайней мр отъ перваго ужаснаго начала самообвиненія.

IV.

Мосье Ратенъ явился дать мн урокъ. Не глядя пока на книгу, онъ не спша снялъ шляпу, пододвинулъ себ къ столу стулъ, услся отдуваясь, досталъ изъ кармана фуляръ, отеръ себ имъ потный лобъ и началъ затмъ сморкаться.
Чтобы имть точку опоры, я также вынулъ платокъ и громко высморкался. Мосье Ратенъ съ сдвинутыми бровями подозрительно посмотрлъ на меня. Мн сперва и въ голову не пришло, что онъ соображаетъ про себя, съ какою это цлью я сморкался такъ выразительно одновременно съ нимъ, мн представилось напротивъ, что онъ уже замтилъ кляксъ, и я потупилъ глаза. Мы оба молчали, и это молчаніе все больше увеличивало мое смущеніе, потому что на опредленный вопросъ я могъ-бы хоть найти какой-нибудь отвтъ, а тутъ начинать самому…
Наконецъ онъ заговорилъ наставительно и важно:
— Молодой человкъ! я ясно читаю на вашемъ лиц…
— Нтъ, мосье Ратенъ…
— Повторяю вамъ, что я ясно читаю…
— Ахъ, нтъ, мосье Ратенъ… прервалъ я его снова, — увряю васъ, что это все кошка…
Мосье Ратенъ измнился въ лиц: несообразный отвтъ мой, очевидно, былъ верхъ непочтительности. Онъ готовъ былъ вспылить, когда взоръ его случайно упалъ на чудовищный кляксъ. Отъ одного вида клякса его передернуло, а меня передернуло точно также по отраженію.
Настала роковая минута заклинанія бури.
— Мосье Ратенъ! запинаясь, забормоталъ я: — покамстъ я уходилъ отсюда, кошка… чтобы перо купить… кошка… потому что я потерялъ ключъ… вчера это, знаете, въ купальн… кошка…
Слушая мое безсвязное лепетаніе, мосье Ратнъ не сводилъ съ меня глазъ. Острый, неутомимый взглядъ его становился все укоризненне и строже, такъ что я не въ силахъ былъ выдержать его и безъ дальнйшихъ уже переходовъ прямо брякнулъ:
— Я хотлъ обмануть васъ, мосье Ратенъ: во всемъ я одинъ виноватъ!
Наступила мертвая тишина.
— Не удивляйтесь, молодой человкъ, произнесъ наконецъ мосье Ратенъ, торжественно выпрямляясь на своемъ стул, — не удивляйтесь, если избытокъ негодованія замкнулъ мн уста. Я могъ бы сказать, что я не нашелъ даже достаточно сильныхъ выраженій, чтобы… чтобы…
Мосье Ратенъ неожиданно запнулся — не потому, конечно, чтобы у него не достало теперь выраженій, о, нтъ! а просто потому, что одна изъ многихъ мухъ, безпрепятственно то и дло влетавшихъ съ улицы и вылетавшихъ опять вонъ, закружилась около довольно крупнаго носа мосье Ратена, норовя, повидимому, уссться и передохнуть на этомъ выдающемся мыс.
Онъ сердито отмахнулся, но муха взвилась кверху и вслдъ затмъ въ самомъ дл примостилась какъ разъ на гребн его носа. Я не выдержалъ и фыркнулъ.
Мосье Ратенъ покраснлъ, съ шумомъ отодвинулся отъ стола и приподнялся.
— Вы, молодой человкъ, два дня не выйдете изъ вашей комнаты! буркнулъ онъ.— Я даю вамъ время поразмыслить о себ, а самъ между тмъ обдумаю т мры, которыми можно было-бы наконецъ обуздать васъ.
Съ этими словами онъ повернулся ко мн спиной, хлопнулъ дверью, дважды заперъ ее и вынулъ ключъ изъ замка. Вопросъ былъ временно ршенъ: я былъ въ такомъ-же одиночномъ заключеніи, какъ мой давешній майскій жукъ или какъ вонъ этотъ новый пріятель мой въ острог.

V.

Мосье Ратенъ былъ, безъ сомннія, человкъ очень почтенный и ученый, биткомъ набитый латынью и всякою премудростью древняго міра. Собственно говоря, онъ не былъ даже черезчуръ строгъ, а скоре напускалъ на себя строгость. При случа онъ могъ быть даже добродушенъ: какая-нибудь школьническая выходка моя, напр., давала ему поводъ философствовать о хитроумномъ Улисс, а какое-нибудь чернильное пятно вызывало нсколько цитатъ изъ Сенеки. Одного только не выносилъ онъ, не прощалъ: громкаго смха. Въ смх онъ видлъ почему-то преждевременную испорченность нравовъ и врный признакъ будущей гибели. Такимъ образомъ я очень хорошо понималъ, какъ мое неумстное фырканье должно было его раздражить, вывести изъ себя.
Но откровенное покаяніе значительно облегчило меня и съ уходомъ мосье Ратена смущеніе мое быстро разсялось. Первыя минуты моего заточенія имли большое сходство съ счастливымъ избавленіемъ отъ грозившей опасности.
Впрочемъ, размышляя, по совту мосье Ратена, о своемъ проступк, я силился пробудить въ себ чистосердечное раскаяніе, когда-же оказалось, что это стоитъ мн немалаго труда, я не на шутку сталъ опасаться, что сердце мое въ самомъ дл совсмъ уже испорчено и развращено, какъ утверждалъ мосье Ратенъ. Поэтому я пришелъ къ грустному заключенію, что мн придется, пожалуй, навсегда отказаться отъ моего неприличнаго смха.
Едва только я пришелъ къ этому заключенію, какъ вниманіе мое было развлечено новымъ обстоятельствомъ: по улиц проходилъ пирожникъ. Это былъ его урочный часъ. Мысль о сладкихъ пирожкахъ естественно должна была пробудить мой аппетитъ. Но я посовстился на этотъ разъ уступить искушенію и не тронулся съ мста, какъ искуситель мой внизу ни выкрикивалъ свой заманчивый товаръ.
Но онъ, видно, не отчаивался еще во мн, потому что продолжалъ упорно кричать свое:
— Пирожки! свжіе пирожки!
Въ довершеніе соблазна онъ прибавилъ еще два убдительныхъ словечка: ‘тепленькіе, горячіе!’ Не могу скрыть, что эта послдняя прибавка нсколько пошатнула мою ршимость. Но я во-время еще спохватился и призвалъ себя къ порядку.
Тмъ не мене нельзя-же было не разуврить любезнаго человка, чтобы онъ попусту не терялъ своего драгоцннаго времени.
Я подошелъ къ окошку и крикнулъ внизъ, что сегодня мн не нужно пирожковъ.
— Скоре, господинъ, былъ мн отвтъ, — мн, ей-Богу-же, недосугъ!
Вотъ и поди тутъ, толкуй съ человкомъ: онъ увренъ во мн боле, чмъ я самъ! Но въ портмоне у меня, кром единственнаго заповднаго червонца, подареннаго мн къ рожденью дядей, ни гроша не было.
— Не нужно мн, братецъ, повторилъ я, — у меня и денегъ нтъ.
— И такъ повримъ.
— Да я не голоденъ.
— Неправда-съ.
— И уроки у меня не кончены…
— Ну-да! Вдь я, право-же, уйду, сударь.
— Наконецъ я сижу взаперти!..
— Какъ вамъ угодно-съ! сказалъ онъ, будто потерявъ терпніе, и поднялъ уже корзину, чтобы удалиться. Это движеніе ршило дло.
— Стой! крикнулъ я.
Недолго спустя, я втаскивалъ къ себ въ окошко на веревочк свой картузъ съ парой пирожковъ — совсмъ еще ‘тепленькихъ’, почти ‘горячихъ’!

VI.

— ‘Экой глупый, право, этотъ майскій жукъ! думалъ я, жадно уплетая свои пирожки: — есть вдь четыре крыла, чтобы улетть, да нтъ! ни съ того ни съ сего бросается въ чернильницу. Не длай онъ этой непростительной глупости, я преспокойно окончилъ-бы свою работу, мосье Ратенъ остался-бы доволенъ, и я тоже, ни лжи, ни ареста… Глупый майскій жукъ!’
Это была чудесная мысль: свалить вину свою съ больной головы на здоровую. Отыскавъ себ козла отпущенія, я разомъ успокоился, даже боле: на меня нашла какая-то блаженная лнь и истома. Еще-бы! мосье Ратенъ такъ на меня разсердился, что второпяхъ забылъ задать мн даже какой-нибудь урокъ, а два дня безъ всякихъ уроковъ — вдь это, какъ хотите, тотъ-же праздникъ!
Поршивъ такимъ образомъ съ своей совстью, я развалился на своемъ стул, ноги протянулъ впередъ, руки закинулъ за голову и, полуприщуривъ глаза, засвисталъ веселую мелодію.
Однако надо же было привести и жилище свое въ соотвтственный праздничный видъ. Я вскочилъ на ноги и сгребъ со стола съ глазъ долой Bellum Gallici, лексиконъ и вс вообще книги и тетради. Потомъ, засунувъ руки въ карманы, съ невыразимо-облегченнымъ сердцемъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнат. Мн сдавалось, что съ меня сняли тяжелыя оковы. Такъ подъ арестомъ я впервые въ жизни понялъ всю прелесть свободы!
И въ самомъ дл, согласитесь сами: имть возможность ничего-таки не длать, въ волю спать и въ волю мечтать — чудо, да и только!
Я прилегъ на кровать, закрылъ глаза и принялся мечтать… Сколько времени я такъ мечталъ, не знаю. Знаю только, что мечты мои незамтно перешли въ сновиднія, а т въ крпкій, здоровый сонъ. Когда я наконецъ проснулся, начало уже смеркаться. Звая, я приподнялся и оглянулся.
Книгъ и тетрадей на лицо уже не было, и я былъ въ нкоторомъ затрудненіи, чмъ-же мн заняться, что предпринять? Какой-то шорохъ рядомъ прервалъ мои размышленія.
Я не сказалъ еще, что жилъ у холостяка-дяди, который въ описываемое время былъ въ отъзд. Квартира дяди была собственно этажомъ ниже, въ бельэтаж, но для меня онъ нанялъ эту комнату въ третьемъ этаж и рядомъ другую комнату для разнаго книжнаго хлама. Шорохъ, обратившій мое вниманіе, исходилъ именно изъ этой книжной кладовой.
Я подкрался къ замкнутой двери и заглянулъ въ замочную скважину.
Что-же увидлъ я тамъ? Въ послднихъ лучахъ догоравшей вечерней зари, среди сваленныхъ на полу запыленныхъ фоліантовъ, срая кошка нашихъ сосдей воевала съ большущей крысой.
Сперва я былъ на сторон кошки, которая принадлежала къ моимъ старымъ друзьямъ. Будучи уже ранена въ морду, она съ оглядкой, почти съ робостью нападала на своего отважнаго врага. Крыса-же, хотя отъ природы слабе, выказывала столько беззавтной удали и ловкости, что симпатіи мои вскор раздлились. Я ршился остаться строго-нейтральнымъ.
Но соблюдать нейтралитетъ въ иныхъ случаяхъ чрезвычайно трудно. Оказалось, что крыса въ отношеніи ученыхъ книгъ была совершенно одного мннія со мною: въ самомъ толстомъ изъ валявшихся на пол битвы фоліантовъ она прогрызла себ глубокую траншею и, отретировавшись туда, отчаянно отбивалась отъ напирающаго на нее страшнаго врага. Надо было выручить бдняжку изъ бды!
Изо всхъ силъ пнулъ я ногою дверь — замокъ хрустнулъ, и дверь распахнулась.
Передо мною лежалъ на полу разгрызенный фоліантъ, но и союзника моего, и непріятеля слдъ простылъ.

VII.

Куда они оба длись?
Такъ вдь и есть! Вонъ окно полуоткрыто, одна изъ нихъ, врно, улизнула этимъ путемъ. Дядя, какъ записной ученый, по вчной своей разсянности, передъ отъздомъ не потрудился даже притворить окно, а дверь тщательно заперъ, чтобы прислуга отнюдь ничего тутъ не тронула.
Я подошелъ къ окну, чтобы убдиться, какъ забралась сюда кошка. Ясное дло! Домъ нашъ былъ старинный, съ широкой амбразурой вдоль всего фасада, такъ что и человку, пожалуй, можно было пройтись отъ окна къ окну. Высоко, правда: три этажа, если оступишься, то, чего добраго, шею сломишь, но я напримръ не упалъ-бы: не даромъ я еще мальчишкой по крышамъ за голубями лазилъ.
Вотъ идея-то! Сердце въ груди у меня даже екнуло. Сейчасъ за дядиной книжной кладовой была мастерская извстнаго живописца. Несмотря на нашъ пустынный переулокъ, внизу нердко останавливались экипажи разныхъ вельможъ и богачей, которые заказывали нашему сосду писать съ себя портреты. Многіе-же, я слышалъ, заглядывали къ нему только затмъ, чтобы кстати полюбоваться роскошной обстановкой его мастерской. Объ этой обстановк наслышался я такихъ чудесъ, что давно уже горлъ желаніемъ хоть-бы однимъ глазкомъ заглянуть туда. О вотъ теперь представлялся къ тому самый удобный случай: пройти по амбразур всего до слдующаго окна — окна мастерской, которое къ тому-же открыто настежь, а самого художника, я знаю, объ эту пору дня никогда не бываетъ дома.
Я окинулъ быстрымъ взглядомъ переулокъ направо и налво. Тянувшаяся въ об стороны аллея изъ кленовъ и акацій отчасти заслоняла меня отъ проходящихъ, которыхъ въ данную минуту притомъ же вовсе и не было, а одна акація, чуть-ли не самая густая и раскидистая, приходилась какъ разъ передъ художнической мастерской, такъ что подъ ея прикрытіемъ мн можно было совершить задуманную экскурсію почти безопасно. Была не была!
Я стоялъ уже за окошкомъ на амбразур и, держась руками за стну, началъ тихонько, шагъ за шагомъ, передвигаться въ сторону мастерской. Только-что огибалъ я водосточную трубу, какъ вдругъ въ глубин подо мною раздались на камняхъ тротуара чьи-то шаги. Я заглянулъ внизъ. То былъ самъ хозяинъ дома, почтенный коммерсантъ, вышедшій сейчасъ изъ подъзда и собравшійся, видно, въ свой вечерній клубъ. Я прижался къ водосточной труб и обнялъ ее такъ нжно, какъ испуганный ребенокъ родную мать.
Слава теб, Господи! шаги его удаляются, онъ меня, значитъ, не замтилъ. Вотъ высокая срая шляпа его мелькнула между деревьями и скрылась за угломъ.
Я глубоко перевелъ духъ и уже смле прежняго продолжалъ свое воздушное путешествіе, чтобы скоре добраться до цли. А ну, какъ художникъ все-таки дома?
Сердце у меня слышно билось. Въ послднюю минуту на меня нашло раздумье. Внезапно съ той стороны улицы долетлъ ко мн знакомый уже голосъ:
— Не бойтесь, господинъ: его нтъ дома.
То былъ голосъ острожника. Я совсмъ потерялъ голову и однимъ прыжкомъ очутился въ мастерской. Но прыгнулъ я не на полъ, а на плечи стоявшей у самаго окна богато-разодтой дамы, опрокинулъ ее и самъ черезъ нее перекатился кубаремъ въ средину комнаты.

VIII.

Не берусь описать, что было сейчасъ посл нашего паденія Я слышалъ только вокругъ себя оглушительный грохотъ разныхъ падающихъ предметовъ, точно надъ нами потолокъ обрушился. Самъ я ударился головой объ полъ такъ сильно, что въ первое мгновенье былъ ошеломленъ. Когда я пришелъ въ себя, то къ ужасу своему замтилъ, что дама по-прежнему лежитъ на полу, не издавая ни одного вопля, ни звука. Ползкомъ я приблизился къ ней и тихимъ, взволнованнымъ голосомъ спросилъ:
— Сударыня! что съ вами?
Полное молчаніе.
— Сударыня!
Ни полуслова.
Я былъ какъ громомъ пораженъ, уничтоженъ. Я, школьникъ, и — убійца! и кого-же? какой-то благородной дамы!
Дрожа всми членами, я привсталъ и наклонился къ несчастной. Можетъ быть, она только въ обморок, и мн можно еще помочь ей…
И тутъ-то, въ эту ршительную минуту, у меня вдругъ точно гора съ плечъ свалилась. Безъ всякаго почти усилія мн удалось приподнять даму и поставить ее на ноги. Глупйшая улыбка расплылась по ея размалеванному лицу, хотя носъ у нея отъ паденія былъ изрядно приплюснутъ. Дама моя была просто картонная и служила хозяину-художнику моделью, манекеномъ!
Приведя носъ ея, насколько возможно, въ порядокъ, я не безъ сердечнаго замиранія окинулъ взоромъ окружающій хаосъ, которому причиной были мы съ нею.
Дло въ томъ, что дама упала прямо на стоявшій передъ нею на табуретк ящикъ съ масляными красками. Ящикъ, понятно, полетлъ на полъ, палитра и кисти разлетлись въ разные углы. Но этого мало. Падая, тяжеловсный ящикъ съ размаха ударился о ножку большого мольберта. Мольбертъ потерялъ равновсіе и опрокинулся назадъ, какъ разъ на грудь какого-то важнаго господина, который, вися на гвозд, спокойно наблюдалъ оттуда за нашими затями. Гвоздь не выдержалъ, господинъ соскочилъ со стны и угодилъ на столовую лампу, которая, разумется, разбилась въ дребезги. Раззореніе мастерской было полное, и одна только дама моя стояла на своемъ мст и безсмысленно улыбалась.
Какъ быть теперь? Попытаться все исправить? Дло немыслимое! Лампа разбита, портретъ прорванъ, носъ дамы подшибленъ…
Сочинить небылицу? Исторія съ майскимъ жукомъ показала мн, что это не такъ-то просто.
Сознаться въ вин своей? Все, что угодно, только не это! Мосье Ратенъ ни за что мн этого не проститъ и, пожалуй, на все лто запретъ меня.
Лучше всего вернуться потихонечку къ себ, какъ ни въ чемъ не бывало, и заняться ученіемъ: во-первыхъ, это разгонитъ ненужныя угрызенія совсти, а во-вторыхъ, умилостивитъ мосье Ратена, который, конечно, будетъ пріятно изумленъ моимъ усердіемъ, тмъ боле, что самъ онъ мн не задалъ никакого урока.
Задумано — сдлано. Обождавъ съ полчаса, пока еще больше стемнло, я прежнимъ порядкомъ перебрался обратно въ книжную кладовую, а оттуда шмыгнулъ къ себ, притворилъ плотно дверь (замокъ былъ давеча сломанъ мною), зажегъ свчу, досталъ опять свои учебныя книги и слъ за работу.
Давно, можетъ быть никогда еще прежде, я не былъ такъ прилеженъ. Въ душевномъ возбужденіи моемъ я не думалъ не только о сн (я выспался уже днемъ), но даже о д, и только когда на ближайшихъ церковныхъ часахъ пробило полночь, я ощутилъ пустоту желудка и вспомнилъ, что сегодня не обдалъ, не пилъ даже вечерняго чая. Очевидно, мосье Ратенъ хотлъ поморить меня немножко голодомъ. Ну, что-жъ, и подломъ! руку на сердце — подломъ. А вотъ, посмотримъ, что онъ скажетъ, когда увидитъ, какъ я трудился.
Посл Цесаря я принялся за Виргилія, посл Виргилія за Бурдона, посл Бурдона за сочиненіе въ три страницы. Но послдняго я уже не дописалъ. Усталость взяла свое, голова моя безсознательно склонилась на столъ — и такъ, сидя, я задремалъ.

ІХ.

Къ удивленію моему, на разсвт меня разбудилъ голосъ, распвавшій во все горло духовную псню. Я прислушался: то былъ острожникъ. Онъ продолжалъ пть, понемногу понижая голосъ, и вдругъ замолкъ. Такое благочестивое упражненіе внушило мн очень благопріятное мнніе объ этомъ человк. Посл нкотораго молчанія онъ заговорилъ:
— Вы никакъ работали долго ночью?
— А что? вы каждое утро такъ поете? спросилъ я его вмсто отвта.
— Съ самаго дтства. Неужели вы, господинъ, думаете, что безъ утшенія слова Божьяго я могъ-бы спокойно переносить вс мои напасти?
— Нтъ, напротивъ, я удивляюсь, что мысль о Бог не удержала васъ отъ преступленія, изъ-за котораго вы сидите теперь въ тюрьм.
— Видитъ Богъ, я въ этомъ преступленіи неповиненъ! Но — да будетъ Его святая воля! Я совсмъ помирился-бы со своей долей, будь у меня съ насущнымъ хлбомъ и духовный хлбъ, но у меня нтъ евангелія.
— Какъ! воскликнулъ я, — неужто вамъ отказываютъ даже въ евангеліи?
— Кого презираютъ, тому во всемъ отказъ.
— Вы получите евангеліе! Я отдамъ вамъ свое!
— Спасибо вамъ, добрый господинъ! Но какъ же вамъ добраться до меня? Это невозможно! Да и не къ чему: вы еще такъ молоды, что вамъ не годится видть, какъ содержатъ здсь, въ этой ям, нашу братію. Сказать-ли вамъ, сударь, зачмъ я заговорилъ съ вами?
— Ну?
— Вчера, когда вы втащили къ себ пирожки на веревочк, мн страсть завидно стало: эхъ, кабы нашлась, молъ, добрая душа да доставила-бы мн тмъ-же манеромъ духовнаго хлба! подумалъ я.
Свтлая мысль озарила меня.
— Нтъ-ли у васъ веревки? спросилъ я.
— Судьб угодно было послать мн бечевку.
— Такъ у васъ будетъ евангеліе!
И, крайне довольный случаемъ оказать бдняг такую небольшую услугу, я поспшно разыскалъ свое евангеліе, которое наканун съ прочими книгами засунулъ въ шкапъ.
Тутъ со стороны тюрьмы мн послышались какъ-бы подавленные стоны. Я прислушался и спросилъ острожника:
— Это вы стонете?
Отвта не было, но стенаніе стало еще явственне и жалобне.
— Что съ вами? что случилось?! вскричалъ я, чувствуя къ нему все больше и больше участія.
— Адская боль!.. отвчалъ онъ.— Кандалы мн не по ног и слишкомъ тсны… ноги совсмъ опухли… да опухоль-то еще желзомъ натерло… Ой-ой-ой!! завопилъ онъ опять.
— Ахъ вы, бдный! Ну, и что-же?
— Цлую ночь напролетъ отъ этой боли глазъ не сомкнулъ… Оттого-то я знаю, что вы за полночь работали съ огнемъ.
— Боже Ты мой! Но зачмъ-же вы не попросите, чтобы вамъ хоть перемнили кандалы?
— Я вдь, сударь, въ одиночномъ заключеніи… Ко мн приходятъ сюда только на пятыя сутки… Ой! остается ждать еще трое сутокъ… тогда я попрошу…
— Мн, право, такъ жаль васъ. Если-бы я только могъ помочь вамъ чмъ-нибудь!..
— Полноте, голубчикъ, ничего! Какъ-нибудь вытерплю… Мн легче ужъ оттого, что вы-то хоть пожалли меня… Кабы только можно было… охъ, охъ!
— Кабы что можно было?
— Батюшки мои! вонъ и кровь потекла… Кабы можно было хоть чуточку чмъ-нибудь подпилить желзо…
— У меня-же есть напилокъ! вскричалъ я.— Погодите, я вложу его въ евангеліе.
Въ часы досуга я занимался иногда токарной работой, а потому у меня былъ и небольшой напилокъ. Я проворно вложилъ его въ евангеліе, завернулъ послднее въ бумагу и обмоталъ кругомъ веревочку. Тутъ только спохватился я, что самъ арестованъ. Между тмъ арестантъ не переставалъ стонать такъ жалобно, что у меня просто сердце разрывалось. Я думалъ уже о томъ, не разломать-ли замокъ моей двери, когда къ величайшей моей радости увидлъ на улиц проходящаго ветошника.
— Эй ты, постой! крикнулъ я ему.— Привяжи-ка это, сдлай милость, вонъ къ той бечевк, что виситъ со стны. Живо, братецъ, живо. Надо помочь несчастному человку.
Ветошникъ привязалъ пакетъ мой къ бечевк, которая тотчасъ-же скрылась вмст съ пакетикомъ въ окошк тюрьмы. Въ эту самую минуту позади меня стукнула дверь.

Х.

То былъ мосье Ратенъ. Онъ засталъ меня за дломъ.
— Вчера, молодой человкъ, сказалъ онъ, — вы меня такъ огорчили своимъ поведеніемъ, что я забылъ даже задать вамъ урокъ.
— У меня и безъ того все сдлано, отвчалъ я.
Съ понятнымъ недовріемъ просмотрлъ онъ мою работу: слишкомъ необычно было для него такое явленіе. Когда же онъ удостоврился, что работа въ самомъ дл исполнена мною во время ареста, онъ счелъ возможнымъ даже похвалить меня, поставивъ въ заключеніе мн въ примръ братьевъ Гракховъ, которые потому именно доставили своей матери столько утшенія, что съ ранней юности были аккуратны и прилежны.
— Но вы вдь со вчерашняго утра ничего и не ли? добавилъ онъ.
— Нтъ, мосье Ратенъ, мн было не до того.
— Правда? Съ удовольствіемъ вижу, молодой человкъ, что вы не шутя, кажется, раскаиваетесь во вчерашнемъ вашемъ поведеніи.
— Да, мосье Ратенъ.
— Вы поняли, что смхъ вашъ былъ очень неумстенъ и непочтителенъ?
— Да, мосье Ратенъ.
— Что непочтительность повлекла за собою ложь?
— Да, мосье Ратенъ.
— А ложь?
— Да, мосье Ратенъ! отвчалъ я вовсе уже невпопадъ: нкоторое время уже чуткое ухо мое ловило доносившіеся съ лстницы звуки. Кто-то, напвая, взбжалъ вверхъ по ступенямъ, отомкнулъ рядомъ дверь мастерской живописца, вошелъ туда и вдругъ поднялъ такой неистовый крикъ, что даже мосье Ратенъ прислушался:
— Что это за гамъ?
— Не знаю, мосье Ратенъ.
Крики повторялись, слышались восклицанія: ‘Злоди! изверги!’ Я готовъ былъ лишиться чувствъ.
Тмъ не мене я собралъ вс силы, чтобы отвлечь вниманіе мосье Ратена.
— Когда вы вчера вышли отсюда… началъ было я.
— Постойте! перебилъ онъ меня, такъ какъ буйный сосдъ нашъ все не унимался.
— Разбой! все перебито, перепорчено! горланилъ вн себя живописецъ.— Кто-нибудь, врно, тайкомъ забрался сюда.
Онъ подошелъ къ своему окну и окликнулъ меня (онъ зналъ меня по виду и отвчалъ на мои поклоны):
— Послушайте, молодой человкъ! вы со вчерашняго вечера не отлучались изъ вашей комнаты?
— Нтъ, онъ былъ дома, отвчалъ за меня мосье Ратенъ, подходя также къ окошку: — онъ сидлъ взаперти по моему личному распоряженію.
— Прекрасно, такъ онъ можетъ навести насъ на слдъ, онъ не могъ не слышать. Моя мастерская безбожно раззорена, а картина одна положительно испорчена…

XI.

— Господинъ! долетлъ тутъ черезъ улицу голосъ изъ тюремнаго окошка.— Не угодно-ль вамъ выслушать бднаго арестанта? Я кое-что то-же знаю.
— Говорите, любезный, говорите.
— Извольте видть: вечоръ, этакъ часу въ девятомъ, подъ вашими окнами пробиралась по карнизу цлая компанія кошекъ. Если не ошибаюсь, пять штукъ, или нтъ, погодите… пожалуй, что шесть…
— Ну, все-равно! нетерпливо перебилъ мосье Ратенъ.
— Нтъ, пять, пять, врно говорю вамъ: пять.
— Ну, ладно! снова прервалъ мосье Ратенъ.— Къ длу.
— Прошу прощенья, сударь, но все это къ длу. Потому, какъ добрались это он до того самаго окошка, первая кошечка прыгъ на подоконникъ, другія за нею. Услись чинненько рядкомъ и затянули — затянули, я вамъ доложу, такую хоровую, что въ концертъ идти не требуется.
— Ну, а дальше что-же, дальше? спросилъ художникъ.— Поторопитесь немножко!
— Дальше-съ — одинъ изъ музыкантовъ, я такъ полагаю, не въ ладъ попалъ, потому другой его бацъ лапой въ ухо, этотъ тому сдачи, — и пошла потха! хлопъ да хлопъ! Вс въ одинъ клубокъ замшались. Сгоряча тутъ, знать, кошечку одну помяли: она — ‘мяу!’ и прыгъ въ комнату, весь клубокъ за нею — трахъ-тарарахъ-тахтахъ! Пошелъ такой, я вамъ скажу, содомъ да грохотъ! ‘Ну, думаю, — все въ комнат переломали, перебили.’ Анъ, такъ и вышло.
Острожникъ, очевидно, хотлъ оказать мн услугу за услугу: но тотъ шутливый, легкомысленный тонъ, которымъ передавалъ онъ свою басню сейчасъ посл испытанныхъ имъ, по его словамъ, тяжелыхъ мученій, значительно охладилъ мое участіе къ нему. Я началъ даже сомнваться, чтобы ногу у него въ самомъ дл такъ сильно натерло кандалами. Но додумать мою мысль мн не далъ мосье Ратенъ: онъ притворилъ окно, отодвинулъ отъ него столъ (чтобы я отнюдь не развлекался) и принялся со мною за Юлія Цесаря.
Долго-ли, коротко-ли занималъ насъ этакъ великій римлянинъ — затрудняюсь сказать. Я сидлъ, какъ на иголкахъ, и между строкъ додумался до того, что, пожалуй, всеже лучше покаяться мосье Ратену про напилокъ.
Вдругъ въ комнату къ намъ ворвался живописецъ съ носовымъ платкомъ въ приподнятой рук.
— Молодой человкъ, это не вашъ-ли платокъ? Вотъ тутъ въ уголку дв начальныя буквы…
— Покажите-ка сюда, сказалъ мосъе Ратенъ.— И то вдь его!
Надвинулась гроза, сейчасъ должна была разразиться надо мною… Я стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
Между тмъ по ту сторону улицы, въ острог, также поднялся какой-то переполохъ. Можно было разобрать сердитые, спорящіе голоса, звали громко часового. Мосье Ратенъ и живописецъ бросились къ окошку.
— Вотъ бечевка, на которой онъ спустился! кричалъ одинъ голосъ.
— А вотъ и напилокъ! кричалъ другой.
Вбжавъ къ намъ, живописецъ оставилъ дверь раскрытою настежь. Страхъ и стыдъ дали мн крылья — и я безъ оглядки вылетлъ на лстницу.

XII.

Перевелъ я духъ только въ третьей улиц отъ нашего дома. Погони за мною пока не было, но прохожіе не безъ недоумнія посматривали на меня, потому что второпяхъ я не захватилъ съ собой даже картуза. Къ счастью, въ портмон у меня, какъ упомянуто уже выше, былъ еще заповдный червонецъ. Скрпя сердце, я завернулъ въ лавчонку старьевщика, сторговалъ себ старый картузишко и получилъ еще сдачи нсколько мелкихъ денегъ. Старьевщикъ проводилъ меня изъ дверей своихъ съ глубокимъ поклономъ и съ такой усмшкой, что я понялъ: онъ порядкомъ-таки поднадулъ меня. Но я былъ радъ поскоре хоть развязаться съ нимъ.
Куда-же теперь? Одно спасеніе — дядя: такъ-ли, сякъ-ли, онъ одинъ можетъ поправить дло.
Въ т времена мимо нашего городка не было еще проложено рельсовыхъ путей, и сообщеніе съ другими мстностями происходило на лошадяхъ. Нанять экипажъ мн нельзя было уже потому, что у меня и денегъ-бы на то не хватило, а главное, потому, что пришлось-бы сказать, куда я отправляюсь, и тогда легко-бы нагнали. До имнія дяди, гд находился онъ въ это время, было добрыхъ два дня пути, и прогуляться туда пшкомъ было дло нешуточное, но что-же было длать?
Городскія ворога остались позади меня, и я съ полчаса уже шелъ форсированнымъ маршемъ по большой дорог, когда за спиной моей раздался конскій топотъ. Я оглянулся — и готовъ былъ въ землю провалиться: вслдъ за мною во весь опоръ мчались два всадника, два жандарма!
Я перескочилъ канаву и опрометью кинулся въ кусты. Жандармы проскакали мимо, но до слуха моего долетли слова:
— Чего это онъ? Тоже, небось, совсть не чиста. Я притаился въ кустахъ. Топотъ копытъ постепенно удалялся. Стало быть, они все же не за мной, а за острожникомъ.
Когда все стихло, я вздохнулъ полною грудью и вышелъ опять на дорогу.
Не стану долго разсказывать о моихъ дорожныхъ мытарствахъ. Около полудня въ какой-то деревенской харчевн я наскоро утолилъ свой голодъ и къ вечеру былъ уже довольно далеко отъ родного городка. Отъ усталости я не чуялъ ногъ подъ собою и не безъ сердечнаго замиранія думалъ о томъ, гд-то проведу наступающую ночь. Въ харчевн меня оглядывали такъ подозрительно, поставили мн два-три такихъ щекотливыхъ вопроса, что я, какъ настоящій преступникъ, началъ дичиться даже честныхъ людей. Того гляди, выдашь себя! Всего врне проночевать въ какой-нибудь лсной трущоб.
Придя къ такому заключенію, я оглянулся. Вокругъ меня былъ лсъ, густой лсъ, и, конечно, ни души человческой…
Ахъ!.. Откуда ни возьмись, на меня наскочилъ человкъ, однимъ ударомъ кулака повалилъ меня наземь и, придавивъ мн колнкомъ грудь, рукою сдавилъ мн горло и грозно объявилъ:
— Только пикни — и аминь!
Я въ ужас уставился въ его страшные глаза, сверкавшіе, какъ два угля, на разстояніи двухъ вершковъ отъ моихъ глазъ. Но вдругъ зврское выраженіе ихъ разомъ измнилось, и разбойникъ разразился грубымъ смхомъ:
— Ба-ба-ба! да вдь мы съ вами, господинъ, старые пріятели!
Не взыщите, голубчикъ: не призналъ.
Онъ услужливо помогъ мн приподняться и стряхнулъ еще рукою приставшую къ платью моему пыль. Теперь и я узналъ его: то былъ не кто иной, какъ мой острожникъ.
Страхъ мой передъ нимъ почти мгновенно исчезъ, но вблизи до-нельзя продувное, безстыдно-нахальное лицо колодника внушало мн непреодолимое отвращеніе, и я не могъ удержаться отъ восклицанія:
— Вы безсовстно обманули меня! Онъ снова расхохотался.
— Обманулъ! А вы-то, сударь, никого, что-ли, нынче не обманули? Скажите мн еще спасибо, что выручилъ васъ небывальщиной о кошачьемъ концерт. Аль не вывезло? Эге-ге! понимаемъ-съ! Тоже въ бгахъ, какъ мы! Товарищи, значитъ. Ну, что-жъ, очень радъ, очень даже радъ! Позвольте ручку.
Я съ негодованіемъ оттолкнулъ протянутую мн руку и, не удостоивая его боле ни слова, собирался продолжать путь.
— Ишь ты! сказалъ онъ, — заспесивились, знать насъ не хотите? Коли такъ, то поговоримъ съ вами на иной ладъ.
Онъ безъ околичностей поймалъ меня за оба локтя, повернулъ къ себ лицомъ и спросилъ прямо:
— Деньги есть у васъ?
Я молча подалъ ему свое портмон. Высыпавъ себ оттуда на широкую ладонь всю мелочь, онъ отсчиталъ для себя нкоторую часть, остальное вложилъ назадъ и великодушно возвратилъ мн его со словами:
— Ну, вотъ, подлились по-братски… Больно жидки вы еще изъ себя! прибавилъ онъ, съ соболзнованіемъ оглядывая мой тонкій юношескій станъ: — сюртучокъ-то вашъ мн, вижу, не будетъ въ пору, а то могли-бы полюбовно помняться. Вотъ фуражечка — другое дло: пригодится.
Преспокойно, будто иначе и быть не могло, онъ снялъ съ меня мой головной уборъ и напялилъ его на свою взъерошенную гриву съ такой силой, что старый картузишко затрещалъ.
— Тсновато маленько, да ничего, мы не избалованы: сойдетъ.
Я стоялъ покорно, какъ теленокъ на бойн, и позволялъ длать съ собою, что было ему угодно. Вдругъ пріятель мой насторожился. Гд-то впереди насъ стучали колеса.
— Никакъ кто-то детъ? Ну, до пріятнаго свиданія! крикнулъ мн разбойникъ и разомъ, какъ явился, такъ и скрылся опять въ темной чащ.

XIII.

Навстрчу мн въ облакахъ пыли неслась дорожная коляска. Я уже не сторонился, не бжалъ людей: въ лсную гущину, гд за каждымъ деревомъ могъ хорониться такой-же грабитель, я не зашелъ-бы теперь ни за какія блага въ мір. Коляска сейчасъ должна была поравняться со мною. Чувствуя, что видъ мой — видъ мальчика въ одномъ сюртучк да еще съ непокрытой головою, среди глухого бора — не могъ не остановить вниманія прозжающихъ, я потупилъ голову и глаза.
— Да это молодой баринъ нашъ! раздался вдругъ подъ самымъ ухомъ моимъ голосъ кучера съ козелъ. Я быстро вскинулъ голову.
— Дядя!
Экипажъ остановился. Я былъ уже у дверецъ.
— Ты-ли это, и въ какомъ вид! говорилъ дядя, окидывая меня озабоченнымъ взглядомъ.— Что случилось, и какъ ты попалъ сюда?
Я ршительно не былъ въ состояніи говорить и махнулъ только рукой. Что-то подступило у меня къ горлу.
— Ну, садись ко мн, посл разскажешь… Пошелъ! крикнулъ дядя кучеру, когда я слъ рядомъ, и коляска покатилась дале.
Неопредленность положенія моего окончилась, я былъ опять въ полной безопасности: подъ крылышкомъ дяди. Напряженіе нервовъ моихъ разомъ прекратилось — и душившія меня слезы хлынули наружу. Я закрылъ лицо руками и зарыдалъ.
— Вотъ теб на! Ну, ну, перестань! не стыдно-ли? усовщевалъ меня старикъ, стараясь придать своему доброму голосу строгость.
— Если-бы вы только все знали, дядя…
— Такъ разскажи, другъ мой.
— Я… я почти что разбойникъ…
— Что за вздоръ такой! не на шутку испугался дядя.— Здоровъ-ли ты?
— Да, да! твердилъ я, захлебываясь.— Я подружился съ разбойникомъ, помогъ ему бжать изъ тюрьмы… Я влзъ самъ въ чужое окно, перебилъ тамъ все, перепортилъ…
— Богъ ты мой! да какъ это могло быть? чего-же глядлъ мосье Ратенъ?
— Мосье Ратнъ тутъ не при чемъ. Я, дядя, я одинъ кругомъ виноватъ!
И слово за словомъ я чистосердечно излилъ передъ нимъ мою скорбную исповдь. Старикъ только головой качалъ.
— М-да, хорошъ юноша! сказалъ онъ, выслушавъ меня.— Мосье Ратнъ, точно, невиноватъ, но съ тобой ему, видно, не сладить. Ничего не остается, какъ отдать тебя въ закрытый пансіонъ.
— Если меня раньше не упрячутъ въ тюрьму! съ горечью прибавилъ я.
Дядя улыбнулся.
— Да не мшало-бы. Однако мы заболтались тутъ о твоемъ пріятел-разбойник, а сами демъ себ дальше. Его можно было-бы еще, пожалуй, изловить…
— Бога ради, дядя! взмолился я, хватая его за руки.— Онъ-же никого не убилъ, онъ просто грабитъ…
— ‘Онъ просто грабитъ!’ повторилъ дядя.— Какъ это невинно и мило! Впрочемъ, ловить его теперь и то уже поздно: ждать онъ насъ врно не станетъ. Ну, Господь съ нимъ! отъ Божьяго суда ему въ конц-концовъ все равно не уйти…
Такъ закончилась исторія моего одиночнаго заключенія, потому что вскор дядя, въ самомъ дл, отдалъ меня въ пансіонъ.
Тёпфер Родольф
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Библиотека моего дяди, Тёпфер Родольф, Год: 1832
  2. Урок морали, Мультатули, Год: 1907
  3. С закрытыми глазами, Мендес Катюль, Год: 1908
  4. Отец и сын, Гамсун Кнут, Год: 1910
  5. Новая катакомба, Дойль Артур Конан, Год: 1904
  6. В осаде, Робертс Чарльз, Год: 1927
  7. Возрождение Шарльруа, О.Генри, Год: 1902
  8. Воспитание виконта, Нориак Жюль, Год: 1884
Электронная библиотека