Владиміръ Короленко.
Въ ночь подъ свтлый праздникъ.
(Разсказъ.)
Очерки и разсказы.
Изданіе седьмое
Редакціи журнала ‘Русская мысль’.
Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К®.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.
——
——
——
——
В ночь под светлый праздник, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1885
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Страстная суббота 187* года.
Сумрачный вечеръ давно уже спустился на примолкшую землю. Разогртая за день и теперь слегка обвянная бодрымъ дыханіемъ весенняго ночного мороза, земля, казалось, тихо вздыхала полною грудью, отъ этого дыханія, играя въ лучахъ величаво горвшаго звзднаго неба, вставали блесоватые туманы, точно клубы кадильнаго дыма, подымавшіеся навстрчу идущему празднику.
Было тихо. Небольшой губернскій городъ N., весь обвянный сумрачною прохладой, замолкъ, въ ожиданіи минуты, когда съ высоты соборной колокольни прозвенитъ первый ударъ. Но городъ не спалъ. Подъ покровомъ влажнаго сумрака, въ тни молчаливыхъ, безлюдныхъ улицъ, слышалось сдержанное ожиданіе. Лишь изрдка пробжить запоздалый труженикъ, котораго праздникъ чуть не засталъ за тяжелою, непокорною работой, прогремитъ извощичья пролетка — и опять безмолвная тишь… Жизнь схлынула съ улицъ въ дома, въ богатыя хоромы и скромныя лачуги, свтившія окнами на улицу, и тамъ притаилась. Надъ городомъ, надъ полями, надъ всею землей слышалось незримое вяніе наступающаго праздника воскресенія и обновленія…
Луна не поднималась и городъ лежалъ въ широкой тни возвышенности, на которой виднлось большое, угрюмое зданіе. Странныя, прямыя и строгія линіи этого зданія мрачно рисовались на звздной лазури, темныя ворота чуть-чуть выдлялись, зіяя во мрак затненной стны, и четыре башни по угламъ вырзались на неб острыми вершинами.
Но вотъ съ высоты соборной колокольни сорвался и пронесся въ чуткомъ воздух задумчивой ночи первый звенящій ударъ… другой, третій… Черезъ минуту въ разныхъ мстахъ, разными тонами, звенли, заливались и пли колокола, и звуки, сплетаясь въ могучую, своеобразную гармонію, тихо колыхались и будто кружились въ эир… Изъ темнаго зданія, затнявшаго городъ, слышалось тоже чахлое, надтреснутое дребезжанье, какъ будто трепетавшее въ воздух въ жалкомъ безсиліи подняться въ эирную высь за могучимъ аккордомъ.
Звонъ смолкъ… Звуки растаяли въ воздух, но безмолвіе ночи лишь постепенно вступало въ свои права: долго еще въ сумрак чудился смутный, замирающій отголосокъ, точно дрожаніе невидимой, натянутой въ воздух струны… Въ домахъ огни погасли, окна церквей сіяли. Земля въ 187* году еще разъ готовилась провозгласить старый лозунгъ побды мира, любви и братства…
Въ темныхъ воротахъ угрюмаго зданія лязгнули запоры. Полувзводъ солдатъ, бряцая въ темнот оружіемъ, вышелъ смнять ночные караулы. Они подходили къ угламъ, на время остававливались у постовъ, изъ темной кучки людей выходила размреннымъ шагомъ одна фигура, а прежній часовой какъ будто тонулъ въ этой неопредленно чернвшей кучк… Затмъ полувзводъ двигался дальше, обходя вокругъ высокой тюремной стны.
На западной сторон на смну стоявшаго здсь часового вышелъ молодой новобранецъ, въ его движеніяхъ не исчезла еще деревенская угловатость, молодое лицо хранило выраженіе напряженнаго вниманія новичка, впервые занимающаго отвтственный постъ. Онъ сталъ лицомъ къ стн, брякнулъ ружьемъ, ступилъ два шага и, сдлавъ полуоборотъ, сталъ плечомъ къ плечу прежняго часового. Тотъ, слегка повернувъ къ нему голову, прочиталъ заученнымъ тономъ обычныя наставленія:
— Отъ угла до угла… смотрть… не спать, не дремать! — быстро говорилъ солдатъ, а рекрутъ слушалъ все такъ же напряженно, и въ его срыхъ глазахъ сквозило какое-то особенное выраженіе тоски.
— Понялъ? — спрссилъ ефрейторъ.
— Такъ точно!
— Ну, смотри! — сказалъ тотъ строго и затмъ, измнивъ тонъ, заговорилъ боле добродушно:
— Да ничего, адевъ, не бойся! Чай, ты не баба… Лшаго, что ли, теб бояться-то?
— Зачмъ лшаго? — наивно отвтилъ адевъ и потомъ задумчиво прибавилъ:— Такъ штой-то на сердц… будто какъ чижало, братцы…
При этомъ простодушномъ, почти по-дтски звучавшемъ признаніи въ кучк солдатъ послышался смхъ.
— Вотъ она, деревня-то матушка! — съ пренебрежительнымъ сожалніемъ промолвилъ ефрейторъ и рзко скомандовалъ:
— Ружья вольно!… Шагомъ маршъ!
Караулъ, мрно постукивая на ходу, скрылся за угломъ, и скоро шаги его стихли. Часовой вскинулъ ружье и тихо пошелъ вдоль стны…
Внутри тюрьмы, съ послднымъ ударомъ колокола, началось движеніе. Мрачная и скорбная тюремная ночь давно уже не видла подобнаго оживленія. Какъ будто дйствительно благовстъ донесся сюда встью свободы: черныя двери камеръ одна за другой отворялись. Люди въ срыхъ халатахъ, съ роковыми цвтными лоскутьяии на спинахъ, длинными вереницами, попарно, проходили по корридорамъ, входя въ тюремную церковь, блиставшую огнями. Они шли справа и слва, поднимались по лстниц снизу, опускались сверху, среди гулкаго топота слышался по временамъ лязгъ ружья и переливчатое бряцаніе ножныхъ кандаловъ. Входя въ обширную церковь, срая толпа вливалась въ отгороженныя ршоткой мста и тамъ затихала. Въ церковныхъ окнахъ также виднлись крпкія желзныя ршотки…
Тюрьма опустла. Только въ четырехъ угловыхъ башняхъ, въ небольшихъ круглыхъ камерахъ, наглухо запертыхъ, четыре одиночныхъ арестанта угрюмо метались по своимъ кельямъ, по временамъ припадая ухомъ къ дверямъ и жадно ловя отрывки долетавшаго изъ церкви пнія…
Да еще въ одной изъ общихъ камеръ, на нарахъ, лежалъ больной. Смотритель, которому доложили о внезапно заболвшемъ, подошелъ къ нему, когда арестантовъ уводили въ церковь, и, наклонясь, заглянулъ въ его глаза, горвшіе страннымъ блескомъ и тупо устремленные въ пространство.
— Ивановъ!… Слушай, Ивановъ! — окликнулъ смотритель больного.
Арестантъ не повернулъ головы, онъ бормоталъ что-то невнятное, голосъ былъ хриплый, воспаленныя губы шевелились съ усиліемъ.
— Завтра въ больницу! — распорядился смотритель и вышелъ, оставивъ у дверей камеры одного изъ корридорныхъ. Тотъ внимательно посмотрлъ на лежавшаго въ горячк и покачалъ головой.
— Эхъ, бродяга, бродяга! Видно, братецъ, отбгалъ свое! — и, ршивъ, что тутъ ему длать нечего, надзиратель прошелъ по корридору къ церкви, остановился у запертой двери и сталъ слушать службу, то и дло припадая къ земл для поклоновъ.
Пустая камера оглашалась по временамъ невнятнымъ говоромъ больного. Это былъ не старый еще человкъ, сильный и крпкій. Онъ бредилъ, переживая недавнее прошлое, и лицо его искажалось выраженіемъ муки.
Судьба сшутила надъ бродягой скверную шутку. Онъ прошелъ тысячу верстъ, пробираясь тайгой и дикими хребтами, вынесъ тысячи опасностей и лишеній, гонимый жгучею тоской по родин, руководимый одною надеждой: ‘повидать бы… на мсяцъ… на недлю… пожить у своихъ… а такъ — хоть опять та же дорожка!’ За сотню верстъ отъ родимой деревни онъ попалъ въ эту тюрьму…
Но вотъ невнятный говоръ притихъ. Глаза бродяги расширились, грудь дышетъ ровне… Надъ горящею головой повяло боле отрадными мечтами…
…Шумитъ тайга… Ему знакомъ этотъ шумъ — ровный, пвучій, свободный… Онъ научился различать голоса лса, говоръ каждаго дерева. Величавыя сосны звенятъ высоко, высоко, густою, темною зеленью… Ели шепчутъ протяжно и гулко, веселая, яркая листвень машетъ гибкою вткой, осина дрожитъ и трепещетъ чуткимъ, боязливымъ листомъ… Свищетъ свободная птица, ручей говорливо и буйно летитъ по каменистымъ оврагамъ, и таежныя сыщицы — стая болтливыхъ сорокъ — носятся въ воздух надъ тки мстами, гд, невидимый въ чащ, проходитъ тайгою бродяга {Сибирскіе бродяги разсказываютъ, что въ глухой тайг сороки стаями провожаютъ пробирающагося въ чащ человка. Въ т времена, когда охота на ‘горбачей’ разршалась закономъ, буряты охотники выслживали бродягъ по громкимъ крикамъ сорочьей стаи. Примч. авт.}.
Точно струя свободнаго таежнаго втра опахнула больного. Онъ поднялся, глубоко вздохнулъ, глаза съ выраженіемъ вниманія глядятъ впередъ, но вдругъ въ нихъ блеснуло что-то врод сознанія… Бродяга, привычный бглецъ, увидалъ впередъ собою необычайное явленіе: открытую дверь…
Могучій инстинктъ встряхнулъ весь организмъ, потрясенный болзнью. Признаки бреда быстро исчезали или группировались около одного придставленія, яркимъ лучомъ прорзавшагося въ этомъ хаос: одинъ!… дверь открыта!…
Черезъ минуту онъ стоялъ на полу. Казалось, весь жаръ воспаленнаго мозга хлынулъ къ глазамъ: они глядли какъ-то ровно, упорно и страшно.
Кто-то, выходя изъ церкви, отворилъ на мгновеніе дверь… Волны стройнаго, смягченнаго разстояніемъ, пнія коснулись уха бродяги и опять глухо смолкли. На блдномъ лиц скользнуло умиленіе, глаза затуманились и въ ум пронеслась давно лелянная мечтою картина: тихая ночь, шепотъ сосенъ, склонившихся темными втвями надъ старою церковью родимой деревни… толпа земляковъ, огни надъ ркой и это самое пніе… онъ торопился въ пути, чтобъ услышать все это тамъ, у своихъ…
Между тмъ въ корридор, у церковныхъ дверей, припадая къ земл, надзиратель усердно молился…
Молодой рекрутъ ходитъ съ ружьемъ вдолъ стны. Передъ часовымъ разстилается ровное, недавно обнажившееся изъ-подъ снга, далеко уходящее поле. Легкій втеръ бжитъ по немъ, шелестя засохшимъ бурьяномъ, звенитъ въ прошлогодней трав и ветъ въ душу солдата спокойною, грустною думой.
Молодой часовой остановился у стны, поставилъ ружье на землю и, положивъ руки на дуло, а голову на руки, глубоко задумался. Онъ не могъ еще ясно представить себ, зачмъ онъ здсь, въ эту торжественную ночь передъ праздникомъ, съ ружьемъ у стны, въ виду пустыннаго поля. Вообще, онъ былъ еще настоящій мужикъ, не понималъ еще многаго, что такъ понятно солдату, и его недаромъ дразнили ‘деревней’. Онъ такъ недавно еще былъ свободенъ, былъ хозяинъ, владлецъ своего поля, своей работы…. а теперь страхъ, безотчетный, необъяснимый, неопредленный, преслдовавшій каждый шагъ, каждое движеніе, вгонялъ молодую и угловатую деревенскую натуру въ колею строгой службы.
Но въ эту минуту онъ былъ одинъ… Пустынный видъ, разстилавшійся передъ глазами, и свистъ втра въ бурьян наввали на него какую-то дрему, и передъ глазами молодого солдата несутся родныя картины. Онъ тоже видитъ деревню, и тотъ же бжитъ надъ нею втеръ, и церковь горитъ огнями, и темныя сосны качаютъ надъ церковью зелеными вершинами.
По временамъ онъ какъ будто очнется, и тогда въ его срыхъ глазахъ отражается недоумніе: что это?— поле, ружье и стна… Онъ на минуту вспоминаетъ дйствительность, но скоро опять смутный звонъ ночного втра навваетъ родныя картины, и солдатъ опять дремлетъ, опершись на ружье…
Невдалек отъ мста, гд стоитъ часовой, на гребн стны появляется темный предметъ: это голова человка… Бродяга глядитъ въ дальнее поле, къ чуть видной черт далекаго лса… Его грудь расширяется, жадно ловя свжее, свободное дуновеніе матери-ночи. Онъ спускается на рукахъ и тихо скользитъ внизъ вдоль стны…
Радостный гулъ колоколовъ будитъ ночную тишь. Дверь тюремной церкви раскрылась, во двор крестный ходъ, стройное пніе хлынуло волной изъ церкви. Солдатъ вздрогнулъ, выпрямился, снялъ шапку, чтобы перекреститься, и… замеръ съ поднятою для молитвы рукой… Бродяга, достигнувъ земли, быстро пустился къ бурьяну.
— Стой, стой!… Голубчикъ, родимый!…— вскрикиваетъ часовой, въ ужас подымая ружье. Все, чего онъ боялся, передъ чмъ трепеталъ, надвигается на него, безформенное, страшное — въ виду этой бгущей срой фигуры. ‘Служба, отвтъ!’ — мелькаетъ въ ум солдата, и онъ, вскинувъ ружье, прицлился въ бгущаго человка. Передъ тмъ, какъ спустить курокъ, онъ съ жалкимъ видомъ зажмурилъ глаза…
А надъ городомъ вновь паритъ и кружится въ эир гармоническій, пвучій, переливчатый звонъ и… опять надтреснутый колоколъ тюрьмы трепещетъ и бьется, точно стонъ подстрленной птицы. Изъ-за стны стройно гесутся далеко въ поле первые звуки торжествующей псни: ‘Христосъ воскресе!’
И вдругъ за стной, покрывая все остальное, грянулъ выстрлъ… Слабый, безпомощный стонъ пронесся за нимъ безпредметною жалобой, и затмъ на мгновеніе все стихло…
Только дальнее эхо пустыннаго поля, съ печальнымъ ропотомъ, повторяло послдніе раскаты ружейнаго выстрла.
1885 г.