Въ нижнемъ теченіи.
Въ нижнемъ теченіи.
I. Обслдованіе.
I. Обслдованіе.
II.
III.
IV.
V.
VI.
II. На Волг.
II. На Волг.
В нижнем течении, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1912
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Въ конц іюля, возвращаясь посл своихъ скитаній по югу Россіи въ свой родной уголъ, я сидлъ на вокзал въ Царицын, ждалъ позда. Когда приходится ждать съ шести утра до двухъ пополудни, при температур въ 28 градусовъ по Реомюру, среди груды узловъ, чемодановъ, картонокъ и мшковъ, сваленныхъ на диваны, стулья и на полъ, когда сквозь мутную дремоту слушаешь непрерывный грохотъ ломовыхъ телгъ по мощеному двору вокзала, вдыхаешь смшанный, густой запахъ дезинфекціонныхъ жидкостей — дегтю, карболки,— и ароматъ конскихъ стойлъ, плывущій въ открытыя окна станціонной залы, видишь лишь вереницы буромалиновыхъ вагоновъ и цистернъ, медленно проползающихъ передъ глазами,— невольно заражаешься отрицаніемъ и враждой къ существующему строю…
Я замтилъ это не на одномъ себ. Томится томится прозжій человкъ,— просто дловой человкъ, чуждый политики, всецло погруженный въ разсчеты касательно какого-нибудь ‘подтоварника’ или цнъ на быковъ. Встанетъ, походитъ… Сядетъ, посидитъ… Спроситъ пива. Выпьетъ… А время какъ-будто остановило свое теченіе… И начинаетъ такой человкъ съ раздраженіемъ размышлять: будь наша ‘великая и обильная’ страна не столь дика, будь она упорядочена по примру культурныхъ странъ, разв она такъ пренебрегала бы столь драгоцнной вещью, какъ время? разв мыслимы были бы эти безконечныя и безсмысленныя желзнодорожныя паузы, эти безропотно-покорныя, распаренныя, лоснящіяся, клюющія носами физіономіи, склоненныя надъ пустыми пивными бутылками, это мучительное напряженіе мысли надъ вопросомъ: чего бы еще състь или выпить, чтобы убить остающіеся до позда четыре часа?..
Въ десятый разъ я развернулъ газетный листъ, просмотрлъ его съ начала до конца и съ конца до начала. Еще разъ порадовался тому, что, по свдніямъ министерства торговли, ныншній урожай по Россіи — выше средняго, что на моей родин — въ Донской области — онъ просто удовлетворительный (и то хлбъ!), но — главное — для русскаго хлбнаго рынка особенно благопріятно складывается Международная конъюнктура… Вздумалъ было прикинуть, что попадетъ изъ благопріятной конъюнктуры на долю россійскаго мужичка, но мн помшалъ сидвшій неподалеку отъ меня за столомъ казачій офицеръ, съ которымъ мы обмнялись нсколько разъ испытующе вопросительными взглядами. Бываетъ такъ, что, очевидно, незнакомъ человкъ, а все кажется, гд-то видлъ его, но не можешь лишь вспомнить.
Офицеръ всталъ и неожиданно для меня подошелъ ко мн.
— А вдь это ты, едоръ?
Съ минуту мы, улыбаясь, молча стояли другъ передъ другомъ, зсматриваясь, припоминая и соображая.
— Не узнаешь?.. Или я… вклепался?— сказалъ офицеръ.
Слышалось что-то какъ будто очень знакомое въ интонаціяхъ голоса, но затерявшееся гд-то далеко-далеко въ памяти,— можетъ быть, среди звуковъ и лицъ дтства или первой юности. Иной разъ подойдетъ близко, вотъ-вотъ ухватишь, но… то, что дйствительно близко: короткая, шарообразная фигурка безъ шеи, срая, съ просдью, густая щетина на голов, нафабренные усы, эспаньолка, штабъ-офицерскіе погоны — сбиваютъ съ толку…
— Нтъ, не угадаю.
— Васильевъ… Такъ называемый ‘Кашалотъ’…
Такъ оно и есть: эпоха еще восьмидесятыхъ годовъ, времена гимназическихъ мытарствъ всплыли вмст съ этимъ милымъ дружескимъ прозвищемъ. Не только товарищъ, но и какой-то отдаленный родственникъ или свойственникъ…
— Ну… ты какимъ родомъ здсь? Какъ живешь? Уже войсковой старшина? Молодецъ! И потолстлъ же ты, братъ!
— Да оно и ты ничего… Куда дешь?…
Выяснилось, что мой прежній ‘Кашалотъ’, а нын войсковой старшина Васильевъ 4-й командуетъ какимъ-то второочереднымъ ‘звеномъ’ и въ данный моментъ состоитъ льготнымъ штабъ-офицеромъ въ распоряженіи окружного атамана N—скаго отдла. А я катался по Руси безъ опредленной цли, просто такъ… Узнавъ объ этомъ послднемъ обстоятельств, мой неожиданный собесдникъ радостно воскликнулъ:
— Въ такомъ случа — подемъ со мной!
— Куда?
— На обслдованіе. Да вдь это, ей-богу, само небо мн тебя посылаетъ!.. Бывалъ когда въ Н—скомъ округ?
— Не приходилось.
Моя родная станица принадлежитъ къ другому округу. Земля же наша и велика, и первобытна,— пути сообщенія въ ней таковы, что навстить родство, живущее въ трехстахъ верстъ разстоянія, въ другомъ округ, трудне, чмъ побывать въ Петербург или даже въ Берлин.
— А тоже писатель!— воскликнулъ мой старый товарищъ и тотчасъ же прибавилъ:— но ей-богу, само небо тебя посылаетъ! Разъ ты — человкъ любопытствующій, то для тебя это будетъ интересно, а для меня — громадное облегченіе!.. Видишь, въ чемъ дло…
Онъ извлекъ изъ бокового кармана записную книжку почтенныхъ размровъ и, перебирая заложенныя въ ней бумаги, досталъ свернутый вчетверо листъ, унизанный строками, отбитыми на пишущей машин.
— Дло въ томъ, что… Для меня ты, прямо сказать, кладъ,— продолжалъ онъ торопливымъ, дловымъ тономъ, пробгая глазами широкія строчки, пестрившія листъ:— вотъ я сейчасъ объясню теб, почему… Ты, конечно, знаешь, что такое льготный офицеръ?
— Знаю,— сказалъ я.
‘Льготные’ офицеры,— имются они лишь въ казачьихъ войскахъ,— на мой взглядъ,— взглядъ штатскаго человка, чуждаго иныхъ государственныхъ соображеній,— люди очень пріятной синекуры, лежащіе напраснымъ бременемъ на злосчастномъ казачьемъ бюджет. Какъ извстно, казаки отбываютъ воинскую повинность въ теченіе трехъ сроковъ, или очередей. Въ мирное время подъ ружьемъ находится лишь первая очередь, а вторая и третья живутъ дома Второочередные казаки становятся обыкновенными землеробами, плодятся, наполняютъ и поливаютъ потомъ родную землю, надъ ихъ же готовностью на случай мобилизаціи, надъ сохранностью и неущербленностью ихъ воинскаго духа бдитъ военное начальство. Комплектъ этого многочисленнаго и чрезвычайно развтвленнаго воинскаго начальства постоянно пополняется приливомъ льготныхъ офицеровъ. Количество казачьихъ офицеровъ, нормальное въ военное время, при трехъ очередяхъ, въ мирное время, когда подъ ружьемъ лишь первая очередь, втрое превышаетъ надобность въ командномъ состав, и потому между наличнымъ офицерскимъ составомъ устанавливается очередь: три года службы въ первоочередныхъ полкахъ и три года въ запас, или на льгот, съ сохраненіемъ содержанія, получаемаго не изъ общегосударственныхъ, а изъ мстныхъ — казачьихъ — средствъ.
Праздное, хоть и вынужденное, состояніе на льгот, съ сохраненіемъ полностью жалованья, не можетъ почитаться особенно обременительнымъ. Но льготные офицеры, наравн съ прочимъ собратьями, все-таки жалуются на офицерскую свою судьбу. Таково ужъ требованіе приличнаго тона…
— Ты думаешь: льготный офицеръ это — архіерей на поко? хочу — хожу, хочу — сижу?— говорилъ войсковой старшина Васильевъ 4-й:— ошибаешься, братъ! Нами теперь всякую дыру затыкаютъ… всякую!— Два рубля суточныхъ, прогоны на пару лошадей… получай и мчись, куда укажутъ! Холера проявилась — изволь на холеру! Сусликъ — гоняй за сусликомъ! Саранча — истреби саранчу! Теперь вотъ неурожай, хлбъ у насъ залегло,— катай по голодающимъ, обслдуй, опредляй, вычисляй и — немедленно дай подробныя свднія… Вынь да положь! Вотъ!.. Ты думаешь: передъ тобой — офицеръ русской арміи? Ошибаешься: передъ тобой — человкъ на вс руки, энциклопедистъ, такъ сказать, статистикъ, земская ярыжка истребитель сусликовъ и прочее, и тому подобное…
Онъ подалъ мн свой листъ.
— Вотъ прочти да разжуй эту штуку…
Я бгло просмотрлъ написанное. Это была инструкція областного правленія для обслдованія неурожайныхъ районовъ. Несмотря на увреніе министерства торговли и промышленности, оказалось, что по крайней мр половина моего родного края была поражена недородомъ. Для выясненія нужды на мстахъ войсковой наказный атаманъ распорядился командировать льготныхъ офицеровъ, а въ руководство имъ была составлена бывшая у меня въ рукахъ инструкція. Моему войсковому старшин назначены были для обслдованія одна станица съ причисленными къ ней хуторами и дв волости,— въ общемъ около двадцати поселеній. Предписывалось лично постить вс эти поселенія, ‘осмотрть хлбныя поля, а равно травы и вообще полевую растительность’…
— Замть: травы!..— сказалъ Васильевъ обличительнымъ тономъ:— журналъ областного правленія отъ 13-го іюля, до меня дошелъ лишь 24-го, а я долженъ осмотрть… травы!.. Какъ будто это гд-нибудь въ Вологодской или… вообще на свер…
Инструкція и кром этого требованія осмотра уже не существовавшихъ въ нашихъ степяхъ травъ заключала въ себ неодолимыя трудности. Она предписывала осмотромъ полей установить предполагаемый сборъ хлбовъ всхъ вмст и каждаго въ отдльности. При этомъ указанъ былъ и методъ для такого опредленія: скосить опредленную — небольшую — площадь, тутъ же обмолотить, взвсить и уже по пропорціи, въ которой три члена извстны: скошенная небольшая площадь, умолотъ съ нея и общая площадь, засянная хлбами,— вычислить предполагаемый для всего района сборъ хлбовъ.
На случай, если бы ко времени обслдованія какой-нибудь хлбъ былъ уже скошенъ,— что и оказалось въ дйствительности — инструкція приказывала собрать точныя свднія осмотромъ его на гумнахъ.
Въ главной части руководства отъ обслдователя требовалось выяснить, совмстно съ станичной и сельской администраціей, семейное положеніе нуждающихся въ ссуд, количество имющагося у нихъ крупнаго и мелкаго скота, лошадей, верблюдовъ, овецъ, свиней, птицы. Точно дознать, не имется ли у кого-либо изъ претендующихъ на ссуду торгово-промышленнаго заведенія, ремесла, оплачиваемой службы? Нельзя ли продать что-либо изъ домашняго инвентаря? Не окажется ли лишняго скота или птицы? Не извернутся ли сами нуждающіеся заработкомъ на сторон, позаимствованіемъ изъ сельскаго общественнаго магазина?…
Можно сказать, что инструкція почти все предусмотрла, дабы голодающій не впалъ, въ грхъ объяденія при посредств будущей ссуды,— обслдовался онъ со всхъ сторонъ и даже слегка выворачивалось и нутро его. На илота обслдователя изъ льготныхъ офицеровъ возлагалось бремя, дйствительно, тяжкое и неудобоносимое. Кром всего прочаго, очевидно, предполагалось, что такому обслдователю непремнно свойственны суворовскіе навыки: глазомръ, быстрота и натискъ,— почему и срокъ для представленій свднія о недород данъ былъ очень-короткій — полторы недли.
— Что скажешь? а?— спросилъ войсковой старшина, съ видимымъ нетерпніемъ ожидавшій, когда я просмотрю инструкцію. Я могъ только пожать плечами исказать, что дло не легкое.
— А это какъ теб показалось?
Онъ ткнулъ пальцемъ въ заключительную часть инструкціи, гд говорилось: ‘Помимо сего, обслдователь въ особой докладной записк долженъ нарисовать общую картину положенія населенія, каково настроеніе его: замчается ли упадокъ духа или же спокойно относится къ неурожаю и т. п.’…
— Дай имъ, кром того, настроеніе! Чорта лысаго!..— негодующимъ голосомъ говорилъ мой старый однокашникъ: — я не писатель… гоняться за настроеніемъ. Я знаю, что такое ихъ настроеніе: куплю четверть водки — будутъ псни играть, соберу сходъ.— ‘Какъ, станичники, дла?’— вс до единаго будутъ просить ссуду… Въ Усть-Медвдицкомъ окрут, въ какой-то станиц станичный атаманъ при 900 рубляхъ жалованья бралъ ссуду, а его жена тутъ же продавала ее въ другія руки… чуть-ли не этой самой комиссіи, которая для голодныхъ покупала зерно… А они: настроеніе…
Онъ сердито свернулъ листъ и сунулъ его въ записную книжку. Я понималъ затруднительность его положенія! Задача, возложенная на него, совсмъ не соотвтствовала, ни его подготовк, ни наклонностямъ, а самые размры и подробности ея положительнобы ли неодолимы, при маломъ срок, для одного человка.
Мы помолчали. Потомъ мой войсковой старшина сказалъ:
— Самъ Господь, видно, оглянулся на меня: ты, вроятно, эти дла знаешь?
— Нтъ, не знаю.
— Да ты же человкъ писучій?
— Не очень. Да и въ другой области…
— Но все-таки подемъ, пожалуйста! Уважь! Братъ ты мой милый.. Сколько лтъ не видались… хоть поговорили бы о томъ, о семъ… Пьешь что-нибудь? Ну, нарзанцу!.. Я не показалъ: у меня тутъ и формочка есть…
Онъ опять порылся въ записной книжк и нашелъ еще листъ съ печатными графами и рубриками. Изъ него явствовало, что заполненію подлежатъ графы о числ домохозяевъ, числ ‘паевыхъ’, т. е. получающихъ надлъ въ каждомъ семейств, число душъ, не достигшихъ 5-лтняго возраста, на которыхъ выдавался половинный размръ ссуды. Была рубрика уходящихъ на заработки. Затмъ надо было установить число засянныхъ десятинъ, причемъ имлась графа для каждаго хлба въ отдльности, также для картофеля и ‘разныхъ фруктовъ’. Потомъ требовались свднія о сн и солом въ пудахъ. При переписи скота надлежало выдлить все, что не является необходимымъ для обработки полей и можетъ быть продано…
— Неужели все это можно заполнить въ недлю?— спрашиваю я.
Васильевъ пожалъ плечами.
— Я и самъ говорю: немыслимо,— укоризненно-грустнымъ тономъ сказалъ онъ,— но что подлаешь? Мы,— люди военные. Разсуждать намъ не полагается: наше дло — исполнять. И… исполнимъ!..
На другой день хали мы — войсковой старшина Васильевъ 4-й и я — на пар земскихъ лошадей въ станицу, подлежащую нашему обслдованію.
Глинистая степь, бурая, истрескавшаяся по всмъ направленіямъ отъ засухи, истомленная долгой жаждой, встртила насъ у самой станціи и провожала до станицы. И всегда въ іюл мсяц она обыкновенно выгораетъ, теряетъ краски и звуки, наводитъ уныніе. Но въ хорошіе, урожайные годы ее оживляютъ въ это время разбросанныя стада копенъ и скирдъ, непрерывный скрипъ возовъ, далекая мягкая трель молотильнаго камня катка, дремотно-задумчивая псня, запахъ новой соломы и мякины,— картина бодраго, радостнаго труда, завершающаго рабочую кампанію года, внчающаго думы и заботы степного человка. И среди этихъ веселящихъ звуковъ и запаховъ труда нагота и тусклыя краски утомленной земли не огорчаютъ взора, не удручаютъ сердца, не погружаютъ душу въ безрадостныя мысли… ‘Утомилась, кормилица наша’… Но есть вра, что оживетъ она и снова расцвтетъ, однется въ яркій нарядъ, огласится трелями, свистами, радостными голосами жизни.
Нын же не то…
Тощіе жнивья тянулись по бокамъ дороги. Маленькія, приникщія къ земл копешки изрдка золотились на солнц, но не оживляли пейзажа. Зноенъ былъ воздухъ, зноемъ дышала твердая, какъ желзо, земля. Жгло лицо, руки, плечи, кожу тарантаса. Марево переливалось вдали, и казалось, дымится степь серебристымъ, прозрачнымъ дымомъ, дрожатъ и качаются въ немъ кусты молоканки, странно выростающіе вдали, похожіе на далекія деревья…
Молчитъ пустынный просторъ, охваченный тоской безсилія, истомой жажды предсмертной… Плоскій курганъ, жалкія жнивья, бурая трава, блый полынокъ, символъ доли горькой… Сухая балка съ понурымъ стадомъ. Чашкой опрокинулось безбрежное небо, голубое-голубое выше блыхъ облаковъ… Широко, далеко, пусто, нмо… Тоска умиранія…
Такой просторъ, и странная тснота и нужда среди него… И ясное до отчаянія сознаніе безсилія человка въ этой пустын. Не только того темнаго и безпомощнаго, который додаетъ послднія крохи прежде обильной, а нын скудной трапезы, но даже и вооруженнаго знаніемъ: гигантскія сила и средства нужны, чтобы бороться здсь съ безводьемъ и знойнымъ дыханіемъ пустыни, съдающимъ все живое… И знаніе сюда не заглядываетъ. Копошится здсь кое-какъ человкъ слпой, фатально-покорный ниспосылаемымъ бдствіямъ, живущій странной увренностью: дастъ Богъ день, дастъ Богъ и пищу…
Живетъ…
Передъ нимъ вдали космато всползаетъ темно-сдой вихрь… Качается, кружится, издвается надъ жалкой судьбой его. Убгаетъ вдаль, таинственный и загадочный… И, медленно тая, стоитъ долго-долго, и печальное изумленіе чудится въ этой неподвижности… Глядитъ темный человкъ и долго, безильно, тревожно напрягаетъ мысль, стараясь угадать, что хочетъ сказать ему ограбленная кормилица-земля этимъ знаменіемъ?.. Не ту ли годину лютую предвщаетъ, о которой въ книг ‘Цвтникъ’ говорится: ‘Много посютъ, а мало пожнутъ, земля не дастъ плода своего… И грады многіе погибнутъ, села лядиною заростутъ и запустютъ… И возстанетъ господинъ на раба, рабъ на господина своего, старецъ на старца и сосдъ на сосда. И не будетъ тогда, кто бы добро творилъ’…
Въ станицу пріхали мы часа въ три пополудни. Войсковой старшина потребовалъ станичнаго атамана. Атамана не оказалось дома: былъ вызванъ въ окружное управленіе вмст съ двумя стариками и четырьмя подростками, наряженными къ командированію на предстоявшія тогда торжества въ память Бородинскаго боя. Этотъ вопросъ о командированіи считался посерьезне вопроса о недород, и съ стариками, которыхъ почему-то нашли нужнымъ обучать джигитовк и прочимъ основательно забытымъ ими воинскимъ познаніямъ, было не мало хлопотъ мстнымъ властямъ. Вмсто атамана, явился на ‘взъзжую’ его помощникъ, высокій, бородатый урядникъ въ голубой фуражк. Переступивъ порогъ, онъ сдлалъ ту щеголеватую военную стойку, которой до конца жизни не забываютъ люди,— служившіе въ гвардейскихъ частяхъ, и браво отвтилъ на привтствіе офицера:
— Здравія желаю, вашескобродіе! Изъ-чего изволили требовать?
— Да вотъ, братецъ, не знаю, какъ мы съ тобой теперь это дло обварганимъ… Хлбъ-то вдь скосили у васъ весь? съ оттнкомъ упрека сказалъ войсковой старшина.
— Такъ точно.
— То-то вотъ! Какъ же я теперь долженъ опредлять урожайность? Тутъ вотъ, видишь,— офицеръ помахалъ передъ собой инструкціей,— указано, какъ это длать, вотъ въ предписаніи областного правленія… Надо, чтобы хлбъ на корню былъ… Выкосивъ извстную площадь, тутъ же обмолотить и согласно этому провесть по всмъ статьямъ… т.-е. на всю площадь хлбовъ…
Войсковой старшина запнулся, помахалъ листомъ передо своимъ ухомъ и остановился. Бравый помощникъ, вышколенный въ смысл исполнительности и отгадыванія начальнической мысли, тотчасъ же сказалъ:
— Слушаю, вашескобродіе…
— Чего тамъ слушаю!— разсердился вдругъ офицеръ:— слушаю… Ни чорта не понимаешь, а — слушаю! Вдь хлба-то на корн не осталось?
Помощникъ еще тщательне взялъ стойку и, чуть шевеля пальцами правой руки, прижатой къ шву, — ему трудно было разсуждать вслухъ безъ жестикуляціи, почтительно и резонно доложилъ:
— Проса есть позднія, вашескобродіе… Загончиковъ нсколько можно найтить… А прочіе хлба, дйствительно, свезли… Возка нон легкая была, вашескобродіе… такъ что почесть что порожнякомъ катались.
Войсковой старшина, втянувъ подбородокъ въ воротникъ кителя, стоялъ минуты дв молча, въ поз напряженно соображающаго человка. Помощникъ атамана не моргая глядлъ на него, застывши въ почтительной стойк подчиненнаго человка, искушеннаго въ правилахъ фронта: шапка ‘на молитву’, у лвой стороны груди, правая рука — по шву широкихъ синихъ шароваръ. И было тихо въ чистенькой горенк, пахнущей мятой и новыми сапогами. Лишь большая, безпокойная муха билась отчаянно на окн, металась по стеклу, жужжала, стучала, порываясь на волю, гд вислъ еще неподвижный зной.
Я принялся разсматривать фотографіи въ черныхъ, тоненькихъ рамочкахъ, висвшія надъ столомъ, покрытымъ вязаною скатертью, похвальные листы и выпускное свидтельство, выданное изъ приходскаго училища Ефросиніи Чумаковой. На фотографіяхъ были все больше группы бравыхъ воиновъ въ фуражкахъ набекрень, съ чубами, взбитыми кверху. Позы были то очень воинственныя и лихія — обнаженныя шашки, угрожающее выраженіе въ лип,— то очень трогательныя, до умилительности: сохраняя грозящее выраженіе въ лицахъ, участники группы пожимали другъ другу руки, что, очевидно, должно было намекать на тсную товарищескую связь и братскій союзъ ‘по гробъ жизни’…
Было прохладно и уютно въ полутемной горенк,— отъ жары ставни были закрыты, и лишь одно окно открыли по случаю нашего прізда. Тянуло полежать и отдохнуть отъ дороги на жесткомъ диванчик, обитомъ краснымъ ситцемъ. Но нершенный способъ обслдованія безпокоилъ все-таки и меня,— не одного моего оффиціальнаго обслдователя.
— Что будемъ длать?— спросилъ войсковой старшина, выходя изъ созерцательнаго настроенія.
Я тоже не зналъ, что длать, и сказалъ просто:
— Обслдовать.
— Но какъ? какъ?— голосомъ отчаянія воскликнулъ мой старый товарищъ: — вдь они все скосили, черти полосатые! А тутъ опредленно указано: скосить, обмолотить, взвсить и вычислить… Нарушить инструкцію? Чортъ ихъ знаетъ, какъ тамъ посмотрятъ на это дло! Мы, люди военные, разсуждать не имемъ права. Повиноваться, а не разсуждать — вотъ наша альфа и омега…
Я и самъ немножко зналъ, что повиновеніе и исполнительность безъ разсужденія стоятъ во глав воинскихъ добродтелей. Но намъ предстояло дло въ значительной степени мирное. Кром того, и инструкція, хотя и требовала точныхъ свдній, но допускала нкоторымъ образомъ и глазомръ, давала выходъ изъ нашего затруднительнаго положенія. Просмотрли ее еще разъ. Зацпка нашлась.
‘Въ случа, если бы ко времени обслдованія,— гласила она.— Какой-нибудь хлбъ уже былъ скошенъ, о таковомъ хлб должны быть собраны точныя осмотромъ свезеннаго хлба на гумнахъ, а также на основаніи имющагося или пробнаго умолота»…
— Осмотримъ, значитъ?— помолчавъ и взвсивъ прочитанное, сказалъ мой обслдователь.
— Конечно. Сказано ясно.
— Какъ думаешь, урядникъ,— обратился войсковой старшина къ помощнику атамана: сумемъ мы осмотромъ опредлитъ, сколько чего есть?
Помощникъ осторожно кашлянулъ и, будучи увренъ, что самый пріятный отвтъ для начальника есть и самый правильный, сказалъ, нимало не сомнваясь:
— Очень слободно, вашескобродіе… Такъ что онъ — весь на виду. Откель ни зайди,— вотъ онъ весь…
— Да намъ не одинъ видъ, намъ цифры нужны…
— Можно и цыфру, вашескобродіе. Словомъ сказать, количество совсмъ малое хлбовъ нынче…
— Ну, такъ сведешь насъ на гумна… Надо бы понятыхъ, но это и посл можно… чтобы не отрывать отъ работы народъ.
— Слушаю, вашескобродь.
— А сейчасъ будь свободенъ пока. Вотъ чайку попьемъ, тогда пришлю за тобой.
— Пріятнаго апетиту, вашескобродь,— почтительно сказалъ помощникъ и сдлалъ ‘налво кругомъ’.
Мы распредлили между собой роли: войсковой старшина взялъ на себя устное обслдованіе, я — долженъ былъ записывать и приводить въ систему добытыя свднія.
Черезъ часъ мы вышли за станицу въ сопровожденіи помощника станичнаго атамана, миновали огороды, кладбище, пустую втряную мельницу и свернули съ дороги, усыпанной навозомъ и золой, къ гумнамъ.
По вншнему виду станицы почти нельзя было судить о пережитой и снова угрожающей ей нужд, — неурожай посщалъ ее уже третій годъ. Домики съ блыми, оштукатуренными глиной стнами, крытые желзомъ, имли щеголеватый, веселый видъ. Новыя постройки вс были подъ желзной крышей,— старый кровельный матеріалъ — солома — сталъ рдокъ и дорогъ. Съ вншней стороны деревенскія поселенія нынче стали вообще нарядне и ближе къ городскому типу, чмъ въ прежнее время. Деревенскій человкъ въ нашихъ мстахъ, принявшись строиться въ хорошій годъ, увлекается, какъ и въ одежд, тщеславнымъ желаніемъ не отстать отъ людей,— ‘чмъ мы хуже другихъ?..’ И иногда на постройку уходятъ цликомъ какія-нибудь стариковскія сбереженія прежнихъ лтъ. Расплатой за увлеченіе бываетъ тогда серьезное потрясеніе всего хозяйственнаго бюджета.
— Залзъ подъ желзо, а самъ въ долгахъ какъ въ орпьяхъ,— то и дло говорилъ помощникъ атамана, дававшій намъ объясненія о новыхъ домахъ.
И выходило, что за этой щеголеватостью жилищъ, какъ и за модной одеждой, кроется безразсчетность, совершенное забвеніе о черномъ дн, отсутствіе сбереженій и безпомощность въ голодную годину. Встарину, говорятъ, деревенскіе люди жили покрпче, были предусмотрительне. А, можетъ быть, это и поклепъ на старину: нужды, темноты, безпомощности было и тогда достаточно…
На первомъ гумн, куда мы зашли, гонялъ на току пару тощихъ лошадокъ небольшой казакъ отощалаго вида съ запыленнымъ лицомъ, заросшимъ мдно-красной бородой, въ шароварахъ съ красными лампасами, забранныхъ въ спустившіеся. шерстяные, пожелтвшіе отъ старости, чулки. Шаровары были испещрены заплатами и все-таки сзади сверкала живописная прорха.
Казакъ испугано сдернулъ съ головы форменную фуражку, съ замусленнымъ, почернвшимъ снизу отъ сала околышемъ, и остановилъ свою пару остроспинныхъ, съ побитыми плечами, лошадокъ,— буланую кобылу и гндого, тонконогаго двухлтка,— таскавшихъ молотильный камень по посаду.
— Здорово, братецъ!— тмъ ласково-отечественнымъ тономъ, которымъ думаютъ осчастливить подчиненнаго добрые начальники, сказалъ войсковой старшина.
— Здравія желаю, вашескобродіе!— старательно-лихимъ голосомъ отвчалъ казакъ.
Два мальчика въ старыхъ, продранныхъ на локтяхъ, розовыхъ рубашкахъ, груди которыхъ были накрахмалены сладкимъ арбузнымъ сокомъ и заватланы пылью, съ граблями въ рукахъ, придвинулись къ намъ. Въ ихъ перепачканныхъ лицахъ, въ живыхъ, лукаво-веселыхъ глазахъ было удивленіе и любопытство. На одномъ штанишки съ лампасами были разорваны по шву снизу и имли видъ модныхъ теперь брюкъ фасона cloche. Около арбы, въ сторон отъ тока, стояла на колняхъ баба, наклонившись надъ люлькой.
Небольшое гумно съ старымъ, похиливщимся и почернвшимъ прясломъ казалось слишкомъ просторнымъ для наличнаго количества хлба. Въ одномъ углу была складена побурвшая копна крупнаго, ‘овечьяго’ сна — съ татарникомъ и бурьяномъ. Около тока стоялъ начатый приметокъ ржи и рядомъ съ нимъ низенькій прикладокъ пшеницы. Все краснорчиво, безъ словъ, говорило, что дло плохо.
— Ну что, братецъ, какъ?— ласково и — мн показалось — нсколько смущенно началъ войсковой старшина и. остановился.
— Ничего, слава Богу, вашескобродіе!— бодрымъ, какимъ полагается по-военному, голосомъ отвтилъ казакъ, не надвая фуражки.
— Накройся, пожалуйста… Д-да… Это и весь хлбъ твой? Все скосилъ?
— Такъ точно, вашескобродіе. Просца еще будетъ съ возокъ… на бахч. Скосилъ все… покосъ не чижолый…
— Мм… да… Жаль… Намъ бы вотъ, если бы не кошенъ, удобне… Опредлить урожайность… А то вотъ какъ же ее тутъ, на току, опредлишь точно?..
— Не могу знать, вашескобродіе… Какъ же ее опредлишь, ежели ей нтъ?.. Званіе одно, что хлбъ, а чего тутъ?.. И смена, и мена — все тутъ…
Казакъ накрылся, т. е. надлъ фуражку и отстранилъ рукой мальчугановъ, которые, погромыхивая косами, съ безцеремоннымъ любопытствомъ обозрвали насъ. Войсковой старшина досталъ инструкцію и бланкъ, который предстояло заполнить мн. посмотрлъ въ нихъ, помычалъ слегка и вздохнулъ.
— Опредлить урожайность осмотромъ… А какъ ее тутъ опредлишь?— пробормоталъ онъ сердито.
— Не могу знать, вашескобродіе,— сочувственно отозвался на это казакъ.
— Я, братецъ, и самъ не могу знать. Если бы на корню, это такъ! Тамъ скосилъ сажень, сейчасъ обмолотилъ ее, взвсилъ, помножилъ и — вся недолга… А тутъ вотъ — на глазъ… Вдь, за день ты его не обмолотишь?
— Ды-ть, ваше высокоблагородіе, обмолотить бы ни штука, кабы лошади… А то вотъ извольте видть, какія зврья! Кобыла стара, а стрыжакъ — чего съ него спросишь?.. Въ Англіи, говорятъ, мыши и то больше ростомъ, чмъ мои шкапы,— прибавилъ казакъ, пренебрежительно ткнувъ кнутовищемъ въ своихъ лошадокъ, понуро стоявшихъ въ своей потрепанной сбру.
Въ этомъ упоминаніи о необычайномъ рост англійскихъ мышей чувствовалось глубокое убжденіе въ культурномъ превосходств Запада и сознаніе собственной отсталости и убожества. Мы вс трое окинули лошадокъ внимательнымъ взглядомъ: ‘зврья’ были заморены и вымотаны до послдней степени, буквально — кожа да кости. Войсковой старшина опытнымъ взглядомъ кавалериста осмотрлъ двухлтка съ подстриженной гривой и сказалъ:
— Д-да… Мыши больше или нтъ, а собаки въ Англіи есть наврняка больше этихъ шкапъ…
— Собаки-то есть и у насъ агромадныя,— уныло возразилъ казакъ, и въ этомъ возраженіи прозвучала не нота національной гордости, а сожалніе, что для собакъ условія процвтанія у насъ слишкомъ благопріятны.
Помощникъ атамана почтительнымъ тономъ добавилъ:
— Вотъ сейчасъ у цыгана кобель… не шутейно, вашескобродіе, съ этого стрыжака ростомъ будетъ!
Повидимому, это уклоненіе отъ нашей непосредственной, чисто практической задачи въ сторону академическихъ вопросовъ было предлогомъ, за который не прочь былъ зацпиться и войсковой старшина, лишь бы на время оттянуть вдаль предстоящую досадную работу обслдованія. Онъ какъ-то особенно охотно вступилъ въ обмнъ мыслей о рост и размрахъ собакъ, даже — на мой взглядъ — собачьимъ вопросомъ занялся боле серьезно, чмъ человческимъ.
— Бываютъ и больше!— сказалъ онъ:— я въ Петербург на собачьей выставк одного сенбернара видлъ… Безъ преувеличенія — лошадь! Не то что вотъ этакая,— офицеръ качнулъ головой на чалую кобылу,— а форменная лошадь, хоть кавалергарду подъ строй!..
— Неужли кобель такой, вашескобродіе?— почтительно изумился казакъ.
— Да. Сенбернаръ называется. Породы такой. Золотую медаль получилъ.
— Кобель?!
— Да.
— За какія же заслуги?
— А вотъ за породу…
— За этотъ самый гвардейскій ростъ?
— За породу. Понимаешь — кровь цнится, порода. Даже иной щенокъ получаетъ медаль или похвальный отзывъ.
Недоврчиво переглянулись не только казакъ и помощникъ атамана, но даже мальцы, торчавшіе тутъ же. Тотъ, который поменьше, не выдержалъ общаго напряженнаго состоянія и фыркнулъ въ плечо. Помощникъ атамана,— можетъ быть, желая замять это невжество,— подавленно вздохнулъ и сказалъ:
— Боже мой! Что длаетъ образованность!.. Въ город всякій щенокъ опредленъ къ своему мсту, а у насъ какой-нибудь кобель брешетъ-брешетъ и никто объ немъ не понимаетъ…
Войсковой старшина проговорилъ въ раздумья:
— Д-да!
Помолчали. Словно въ недоумніе и грустное раздумье повергла всхъ брошенная помощникомъ атамана мысль о странномъ распредленіи соціальнаго порядка, при которомъ на одномъ полюс даже всякій щенокъ иметъ право разсчитывать на признаніе своихъ заслугъ въ сей еще жизни, а не въ будущей, на другомъ — безнадежная обреченность на непониманіе и оброшенность…
И печально молчала срая степь, обступившая станицу и голые лиловые холмы съ зіяющими сухими оврагами, нмое кладбище и тощія гумна. Низкое солнце бросило на нихъ красную позолоту, длинныя тни потянули отъ втряковъ и стожковъ, родились новые цвта и краски, переплелись въ загадочный узоръ, но и въ этомъ новомъ наряд печаль полей, сожженныхъ и голодныхъ, звучала въ душ, какъ дальній похоронный звонъ…
И словно вс прислушались: молчали долго и печально…
Но передъ нами все-таки оставалась неотвязная задача — обслдованіе неурожая и заполненіе точнйшими свдніями многочисленныхъ рубрикъ…
Я ршился первый напомнить объ этомъ всмъ и прежде всего своему старому другу, офиціальному обслдователю.
— Да… дло длать все-таки надо!— стряхивая раздумье, сказалъ войсковой старшина:— разъ назначены обслдовать, будемъ обслдовать. Заполняй опись… Ты чей, братецъ?— сухимъ, дловымъ тономъ бросилъ онъ казаку.
— Рябоконевъ, вашескобродіе. Сигней Филипповъ Рябоконевъ.
— Число паевъ въ семейств?
— Чего изволите?
— Сколько паевъ имешь?
— На одномъ паю, вашескобродіе… Какъ кобель на обрывк верчусь… Рабочихъ рукъ — вотъ она пара собственныхъ, только… А даковъ, вашескобродіе, жена съ дитемъ малымъ да вотъ этихъ варваровъ пара. Одной одежи на нихъ, на сукиныхъ дтей, не наготовишься: такъ и горитъ… Ежели не дерутся, то лазіють… не лазіють, такъ джигитуютъ… Словомъ сказать, казачество… Какъ — царство небесное!— Ермакъ Тимоеевичъ жилъ, разбой держалъ, такъ и они по той же стежк…
— Постой-постой-постой!— замахалъ рукой войсковой старшина:— ты, братъ, слишкомъ много говоришь… Этого намъ не требуется. Требуется вписать: сколько у тебя душъ, не достигшихъ пяти лтъ? сколько свыше пяти?.. Число лицъ, уходящихъ на заработокъ… вотъ что требуется. А варваровъ ты прибереги для себя…
— Куда же отъ нихъ днешься, вашескобродье…
Заполнить рубрики о количеств засянной земли и о видахъ хлбовъ не представило большого затрудненія. Сигней Рябоконевъ толково и подробно разсказалъ, какъ онъ распорядился съ собственными четырьмя съ половиной десятинами и съ тремя, арендованными у дьякона. Но опредлить на глазъ количество собраннаго хлба было уже много труднй. Мы ходили около этихъ тощихъ кучекъ по току, по посаду, вокругъ жалкаго, еще не вяннаго вороха, думали, гадали… Войсковой старшина боле всего боялся исчислить неурожай преувеличенно,— на этотъ счетъ имлись строгія предупрежденія,— я же возражалъ противъ излишняго оптимизма въ глазомр. Помощникъ атамана и Сигней, повидимому, относились съ полнымъ безразличіемъ къ нашимъ спорамъ и охотно соглашались съ любымъ предположеніемъ. Если войсковой старшина говорилъ, что мръ по восьми съ десятины будетъ, то оба они въ одинъ голосъ отвчали:
— А кто-жъ ее знаетъ… Надо бы быть… По восемь надо бы… Все-таки за ней труда было сколько,— обидно, ежели по восемь не будетъ…
А когда я возражалъ, что восемь мръ — это десять пудовъ, а едва ли изъ этой кучки можно набрать сорокъ пудовъ совсмъ съ мякиной,— обслдуемый Сигней Рябоконевъ съ покорной грустью говорилъ:
— Ид-жъ тутъ! Тутъ всего — ничего…
— Да, можетъ, у тебя не кошенный гд найдется?— спрашивалъ не разъ въ отчаяніи войсковой старшина.
— Нтъ, вашескобродіе, все тутъ.
— Эхъ, братецъ ты мой!.. Вотъ и изволь тутъ опредлять.— По какому методу,— неизвстно… Ну, если мы — грхъ пополамъ? По семи мръ? Какъ? довольно будетъ?..
— Воля наша, вашескобродье,— покорно отвчалъ Сигней.
Расчислили по семи мръ, иначе — по девяти пудовъ съ десятины пшеницы. Въ такомъ же приблизительно размр опредлили урожай и другихъ хлбовъ. Вычислили потребность продовольственную и сменную. Получился итогъ, испугавшій войскового старшину. Взялись за графы, назначеніе которыхъ клонилось къ выясненію возможности замны хлба другими продуктами питанія. На первомъ план стоялъ картофель. Въ инструкціи касательно него было особо подчеркнутое указаніе: ‘Наряду съ обслдованіемъ состоянія хлбныхъ посвовъ должно быть обращено серьезное вниманіе на площадь посва картофеля и на предполагаемый урожай его. При исчисленіи недостатка хлба предполагаемый сборъ картофеля обязательно слдуетъ учитывать’…
— Ну какъ, братецъ, картофель? какую площадь сялъ?— спросилъ войсковой старшина, и голосъ его звучалъ той тревожной, шатающейся надеждой, которая овладваетъ игрокомъ, извлекающимъ изъ кармана послдніе ресурсы.
Сигней не сразу понялъ и сказалъ:
— Такъ точно, картофь садили…
— А какъ, много-ли?
— Да такъ сажня два… на огород. Извстно, вашескобродье, для ради своего оправданья. Все-таки — кусокъ… Въ забранномъ кра {Въ Польш.} одной картошкой и дуются… хлбъ лишь по праздникамъ. Да оно и у насъ скоро дойдетъ до этой точки…
Опредлили опять-таки по вдохновенію количество предполагаемаго сбора картофеля, потомъ ‘разныхъ фруктовъ’, къ числу которыхъ отнесли огурцы, капусту, калину и арбузы.
— Арбузенки есть… димъ,— простодушно докладывалъ Рябоконевъ:— ну только прихватило ихъ нон… не сахарные…
А войсковой старшина уже отмтилъ ихъ количество — полторы сотни пудовъ. Заполнили графу живого инвентаря: дв лошади, корова съ теленкомъ, поросенокъ, восемь куръ.
— Не густо, братъ,— сказалъ офицеръ.
— Чего-жъ подлаешь, вашескобродье! И то ужъ нынче на Петровъ день мясцомъ не разговлялись. Никакъ никакой кровинки не пущали… Яичко какое заведется — норовишь продать: на шило — на мыло, все требуется…
— А вотъ тутъ графа: количество рабочаго скота, крайне необходимаго для обработки полей. Какъ мы съ ней будемъ?
— Не могу знать, вашескобродіе.
— Такъ-таки нечего продать?
— Да, можетъ, и все придется крынуть… Вдь этого не угадаешь… Долгу на мн есть сотни полторы, какъ не бол… Разъ въ касцыю, второе за ссуду… Опять въ лавку Пихаеву… За поминъ души по родительниц попамъ, тоже проходу не даютъ… Стрыжака и продалъ бы, да чего за него дадутъ? Базаръ лишь страмотить…
— А изъ гулевого скота?
— Изъ гулевого?..
Сигней Рябоконевъ вдругъ фыркнулъ въ рукавъ, но тотчасъ же смущенно принялся сморкаться и оправляться.
— Какой у меня гулевой скотъ, вашескобродье! Кром какъ, извините за выраженіе, паръ нсколько матерыхъ таракановъ…
— Ну, значитъ, сно лишнее должно быть. Сно можешь продать?..
— Сно я уже отдалъ за долгъ. А этотъ вотъ острамокъ остался,— Рябоконевъ махнулъ кнутовищемъ на копну въ углу гумна,— ну это кому же навяжешь? Для овецъ существуетъ этотъ кормъ, а больше никакая скотина его не тронетъ…
Такъ и остался неуязвимъ Сигней Рябоконевъ съ этой стороны, со стороны ‘излишковъ’, которые можно было бы пустить въ оборотъ и освободить казну отъ излишняго бремени и заботъ кормить Сигнееву семью до новаго урожая. Продать было нечего: все, что можно было избыть безъ коренного потрясенія хозяйства, давно уже было вынесено на рынокъ и прожито. По простодушному и казавшемуся беззаботнымъ тону, по явно выражаемому желанію доставить удовольствіе начальству, видно было, что Сигней готовъ все нутро вывернуть передъ нами. И мы, обслдователи, ни минуты не сомнвались въ отсутствіи укрывательства. Нутро напичкано одними долгами станичной ссудной касс, войсковой казн, частнымъ лицамъ, духовенству — это сразу было видно. Но, съ другой стороны, необходимо было что-нибудь сдлать и съ указаніемъ начальства — обезпечить Сигнея отъ голодной зимы его же собственными потрохами. Инструкція предусматривала, напримръ, ‘замну одного хлба другимъ’. Какъ ни наивна была заботливость, направленная въ эту сторону, войсковой старшина, крякая и морщась отъ досады, говорилъ Сигнею:
— Тутъ вотъ, видишь ли, сказано: ‘имть въ виду возможность пополненія одного рода хлба путемъ реализаціи другого, ибо возможно, что въ нкоторыхъ мстахъ при плохомъ озимомъ хлб яровой можетъ быть хорошимъ и наоборотъ’. У тебя какъ? Можетъ быть, изъ озимаго зачерпнуть можно?
Сигнеи лишь рукой махалъ на это.
— Съ нашимъ бы удовольствіемъ, ежели бы было…
Войсковой старшина извлекъ изъ записной книжки еще какую-то бумажку — спеціальное предписаніе какого-то начальника ‘пополнить недоборъ хлба заработкомъ, лнивыхъ и нерадивыхъ понудить къ тому строгими мрами’. Прочиталъ ее Сигнею и многозначительно спросилъ:
— Понялъ?
— Такъ точно, вашескобродіе,— спокойно, почти апатично отвчалъ Сигней.
— Такъ вотъ… надо постараться, братецъ… Нтъ излишковъ — поискать работу. Заработкомъ пополнить…
— Слушаю, вашескобродіе…
Помолчали. Надвигался вечеръ. Выросли тни, слились. Ниже стало небо, шире и печальнй степь. Блымъ куревомъ закурилась дорога,— стада возвращались съ попаса. Жалобно мычали телята, звенли зовущіе ихъ женскіе голоса, громыхалъ гд-то бубенчикъ. И тонкую, протяжную и мечтательную псню завели уже цикады и медвдки…
— Вашескобродіе,— откашлявшись, робко заговорилъ Сигней Рябоконевъ, подвигаясь къ войсковому старшин:— позвольте васъ спросить, правда, нтъ ли,— гуторятъ тутъ у насъ…
Сигней запнулся да одно мгновеніе. И, понизивъ голосъ до таинственности, продолжалъ:
— Будто мериканскій царь прислалъ въ Рассею письмо… Желаетъ у себя казаковъ завесть… Слыхалъ я,— говоритъ,— этотъ самый предметъ: русскій царь не кормитъ своихъ казаковъ. Пущай дутъ въ Америкъ, у меня голодными не будутъ…
Войсковой старшина нсколько мгновеній глядлъ на Сигнея въ бокъ съ сердитымъ изумленіемъ, словно замтилъ вдругъ какое-то непростительное уклоненіе отъ правилъ стойки или обмундированія. Потомъ поглядлъ на меня молча и вопросительно. Сердитое выраженіе сбжало, глаза налились смхомъ. Прыснулъ. Но тотчасъ же остановился и, нахмурившись, закричалъ на Сигнея:
— И чортъ ихъ знаетъ, какую ерунду собираютъ! Откуда это ты?
Рябоконевъ, уже понявшій, что далъ промахъ и разсердилъ начальника, смущенно и виновато пожалъ плечами:
— Болтаютъ тутъ, вашескобродіе… Больше бабьи брехни…
— Плюнь ты въ глаза этимъ смутьянамъ! Твоя родина вотъ!..— войсковой старшина широкимъ жестомъ указалъ на голую степь:— степь привольная Дона Тихаго!..— съ театральнымъ паосомъ проскандировалъ онъ.
— Самой нашъ корень…— уныло поддакнулъ Рябоконевъ.
— И нигд ты лучше мста не найдешь… нигд въ свт!..
— Такъ точно, вашескобродіе…
Посл Сигнея Рябоконева мы такимъ же порядкомъ обслдовали еще три гумна, пока не стало темно и еще боле гадательно дйствовать на глазомръ. Помощникъ атамана незамтно ушелъ куда-то, потомъ опять вернулся и, выждавъ благопріятный моментъ, когда мы и сами стали уже чувствовать необходимость въ отдых, съ почтительной таинственностью доложилъ войсковому старшин:
— Вашескобродіе, тамъ я веллъ курочку зарзать… Пожалуйте… похлебочки горячей… А это самое дло, опись мы и въ правленіи могемъ…
— Съ потолка?— возразилъ войсковой старшина, не сразу сдаваясь.
— Никакъ нтъ. По спискамъ. У насъ же зимой на ссуду записывались. И нынче тымъ же порядкомъ, не иначе… Посемейные списки есть. У кого что родилось, намъ извстно… То самое, что на гумн, и тамъ я вамъ скажу по памяти… А то вызовемъ самихъ хозяевъ…
Это предложеніе было настолько резонно, а главное, удобно, что возражать противъ него не было никакой охоты. Мы сдались.
За ужиномъ,— очень вкуснымъ, кстати сказать,— которымъ попотчевалъ насъ помощникъ атамана,— мы убдились, что этотъ же пріятный человкъ хранитъ въ себ одномъ ршительно весь тотъ багажъ точныхъ свдній, которыя требовала инструкція отъ обслдованія. Разставляя на жестяномъ, разрисованномъ цвтами поднос толстыя, на короткихъ ножкахъ, рюмки, онъ говорилъ не спша и вразумительно:
— Взять сейчасъ жита… Жита съ весны взялись добрыя. Въ конц мая хватилъ жаръ, поварило. Мръ по пятнадцать съ десятины взяли… Пшеницы раннія отъ зажигу, точно, ушли, но росту не было имъ. Иной колосокъ и изъ трубки не показался. А гд колосокъ вышелъ, тамъ зерно, какъ горохъ. Да мало его… Позднія пшеницы съ дожжа пошли было, радовали… Ну, округъ Казанской опять жара, втеръ, мгла… Высушило на прахъ! И по пяти мръ не возьмутъ,— пустая…
Войсковой старшина все интересовался ‘излишками’. Огромный продовольственный долгъ, уже лежавшій на населеніи, пугалъ начальство, и оно требовало изысканія источниковъ для сокращенія ссуды до послднихъ предловъ.
— Ты бы намъ разыскалъ предметы подсобнаго хозяйства,— говорилъ дружескимъ тономъ мой обслдователь:— вотъ былъ бы молодецъ!.. Кормить-то васъ казн, вдь, ужъ надоло!..
— Да насъ и не укормишь, вашескобродіе… Съ роду не надимся!..
— То-то… Вотъ было бы хорошо какой-нибудь подсобный источникъ… Ну, что, напримръ, у васъ можно бы продать?..
— Да мало ли, вашескобродіе… Самовары теперь въ кажнемъ двор… а на что ихъ?
— Нтъ, изъ продуктовъ… Изъ птицы бы, напримръ…
— Яйца продаютъ. Яйца сейчасъ даже въ хорошей цн: двугривенный десятокъ. Вс въ продажу поступаютъ. Въ старину, бывало, сами лупили, а нынче въ лавочку… Старинные люди по ведру яицъ, бывало, съдали, а нынче ужъ не разъшься…
— Ну, по ведру не съдятъ,— скептически замтилъ войсковой старшина.
— Слопаютъ, вашескобродіе! У насъ былъ дьячокъ Иванъ Матвичъ,— онъ подъ заспоръ семьдесятъ яицъ слопалъ, полость новую выспорилъ… За ваше здоровье, вашескобродіе…
На другой день, подъ руководствомъ помощника атамана, мы произвели самое точное обслдованіе неурожайности въ теченіе какихъ-нибудь четырехъ-пяти часовъ, заполнили цифрами вс графы и рубрики, написали отчетъ даже о настроеніи населенія — настроеніе нашли добрымъ и исполненнымъ надеждъ,— и затмъ двинулись дальше, по волостямъ…
Нкоторое время меня мучила таки совсть за кавалерійскій способъ нашего обслдованія. Въ душ-то я не сомнвался, что цифры, которыми мы заполнили утвержденнаго образца опись изслдованія неурожайнаго района, взятыя нами, если не съ потолка, то изъ всевдущей головы помощника станичнаго атамана,— все-таки близки въ дйствительности. Но, тмъ не мене, он — продуктъ вры, мы же выдали ихъ чуть ли не за результатъ научнаго изслдованія. Нехорошо.
Но когда, недли черезъ дв-три посл этого мн пришлось хать по такимъ же, если не боле, голоднымъ мстамъ, какъ обслдованныя войсковымъ старшиной Васильевымъ 4-мъ и мною, когда случай доставилъ мн удовольствіе быть свидтелемъ другого обслдованія — голодный районъ объзжали нкій спеціально командированный изъ Петербурга тайный совтникъ и губернаторъ,— я успокоился: тріумфальный перелетъ тайнаго и дйствительнаго статскаго совтниковъ, окруженныхъ почетнымъ конвоемъ полиціи, для выясненія размровъ будущаго голода далъ свднія несравненно боле легковсныя, чмъ т, которыя были продиктованы намъ помощникомъ станичнаго атамана. Генералы поступали еще проще, чмъ мы: брали готовыя цифры земскаго обслдованія, измняли ихъ соотвтственно высшимъ соображеніямъ о способностяхъ мужичка изворачиваться въ затруднительныхъ обстоятельствахъ и довольствоваться малыми раціонами, затмъ устремлялись дальше. Не говоря уже о томъ, что командированіе льготнаго офицера, при прогонахъ на пару лошадей и двухъ рубляхъ суточныхъ, стоило несравненно дешевле, чмъ прогулка тайнаго совтника изъ Петербурга,— оно было несомннно плодотворне и въ смысл ознакомленія съ настроеніемъ закаленныхъ въ недоданіи людей, что, повидимому, входило въ программу и тайнаго совтника.
Меня, случайнаго наблюдателя, это настроеніе интересовало больше, чмъ цифры. И въ тхъ предлахъ, въ какихъ оно было доступно поверхностному наблюденію посторонняго человка, оно представлялось такимъ обыденно-спокойнымъ и равнодушнымъ, что для оптимизма тайныхъ совтниковъ не было недостатка въ основательности: молчатъ, значитъ — благоденствуютъ…
Была вторая половина августа. Но признать, что это былъ августъ, а не зябкая осень, можно было лишь, когда мелькнетъ гд-нибудь въ голой степи единственнымъ живымъ оазисомъ бахча съ разсыпанными по ней зелеными и блыми ядрами — арбузами и тыквами, съ метелками еще не высохшей кукурузы и зелеными рядами турецкаго проса. Возл нея шалашъ бахчевника и тесовая будка на колесахъ, а за ней на высохшемъ жнивь дв-три тощихъ коровы. Бахча убгаетъ изъ глазъ, будка все еще тянется и заглядываетъ въ окно вагона. На горизонт она выростаетъ на одно мгновеніе въ цлый домъ и затмъ ныряетъ за край земли… Остается лишь низкое срое небо и плоская срая равнина…
Ни деревца, ни кустика: голая степь, печальная, нмая, какъ трупъ. Порой объ дорогу тянется рдкій досчатый заборъ — загражденіе отъ снжныхъ заносовъ. Порой промелькнутъ кучки деревянныхъ щитовъ. И опять срая, сухая пустыня подъ низкимъ небомъ. Рдкими пучками сидитъ на сухой, буланой глин объденный срый полынокъ, торчатъ черные стебли бурьяна-чернобыла. Пробжитъ сухая балка съ желтыми, глинистыми берегами, и въ ней тощее стадо понурыхъ коровъ, пять-шесть овечекъ, а дальше — снова степь, срое небо, срыя дали, втеръ и срое курево пыли.
Широко, отъ края до края земли, легло здсь уныніе и тоска полнаго оскуднія…
Пріхали къ Волг. Съ удовольствіемъ оставляю вагонъ и, не взирая на посыпавшій дождикъ, перезжаю на пароходъ. Не очень весело и тутъ. Срая зыбь рябитъ Волгу. Низко виситъ срое небо. Мороситъ дождь. Съ лугового берега хмуро и зябко глядятъ мокрыя, потемнвшія, нахохлившіяся вербы, мутно отсвчиваетъ песчаная коса, тяжелыми глыбами лежатъ около нея баржи и черными длинными иглами впиваются въ свинцовое небо ихъ мачты. Надъ землей проносится первое дыханіе недалекой уже осени, но еще не пугаетъ легкая свжесть, воздухъ чутокъ и звонокъ, улеглась пыль, все лто висвшая надъ городомъ, и истомленная долгой жаждой земля рада этимъ скупымъ слезамъ низкихъ, осеннихъ облаковъ, закутавшихъ солнце…
Заревлъ свистокъ, оглушилъ и испугалъ своею неожиданностью. Густой звукъ покатился внизъ по Волг. Тамъ, за мысомъ, отозвался ему такой же широкій и могучій, но боле мягкій ревъ: у-у… ту-ту-ту-у-у… Перебросился на луговую сторону и пропалъ за потускнвшею зеленью вербъ и тополей.
Пароходъ отгудлъ и по-прежнему продолжалъ стоять. Внутри его что-то шипло, клокотало, гулко бурлило и глухо гудло долгимъ, недовольнымъ, угрюмо жалующимся звукомъ. Суетились люди на пристани, спшили, толкались узлами, мшками, сундуками, кричали, плакали, прощаясь. Висла крпкая ругань, ни къ кому не адресованная, просто — на воздухъ…
Пьяными слезами плакалъ мужичокъ безъ картуза, въ жилетк, въ рубах цвта ‘бордо’ и въ рваныхъ опоркахъ. Съ кмъ-то онъ прощался,— съ палубы мн не было видно,— вроятно, дорогого и близкаго человка провожалъ: красноносое, нездоровое лицо его, носившее слды хроническаго запоя, морщили и перекашивали гримасы горькой горечи. Онъ утиралъ кулакомъ слезы, а стоявшій рядомъ съ нимъ малый въ ватномъ пиджак и въ сапогахъ гармоникой утшалъ его ослабшимъ, спотыкающимся, любовно-негодующимъ голосомъ:
— Вась!.. бу-дя!.. Кому говорю?.. У-у.. Ради Бога, не дерзай ты свово сердца! Вась!..
И каждое слово приправлялъ протяжной, звучной матерщиной. Человкъ въ матросской форм, съ свтлыми пуговицами, проходя мимо, оттолкнулъ малаго въ сторону и грозно предупреждающимъ голосомъ проговорилъ:
— А вы тутъ не выражайтесь!..
Малый затанцевалъ назадъ, зацпился и увлекъ съ собой плачущаго друга, стукнулся объ уголъ конторы. Оправился и, поднимая свалившійся съ головы картузъ, сказалъ протестующимъ голосомъ въ спину человка въ матросской форм:
— А ты будь повжливй! Не выставляй себя губернаторомъ…
— Поговори у меня тутъ!— не оборачиваясь, отвчалъ матросъ.
— А что же, молчать буду,— думаешь,— такой сволочи?.. Ну отсижу за тебя три дня… только и всего! Хозяйскіе харчи…
Стала отодвигаться пристань,— пошелъ пароходъ. Замахали платками, шляпами, картузами. Человкъ въ жилет и малиновой рубах утиралъ кулаками глаза и кивалъ головой. Малаго въ пиджак выпирали съ пристани матросы. Онъ упирался ногами, отбивался и, втянувъ шею, что-то кричалъ,— мн казалось, т самыя хвастающія равнодушіемъ и неуязвимостью со стороны кутузки слова:
— Ну, что-жъ… Отсижу три дня… Хозяйскіе харчи…
Рядомъ съ горечью и озлобленіемъ отчаянія въ нихъ звучало гордое сознаніе закаленности и малой уязвимости вслдствіе долговременной привычки къ толчкамъ судьбы. Нтъ на свт такого сквернаго состоянія, которое могло бы устрашить лишеніями и безъ того всячески огорченную душу и удрученное долготерпніемъ тло.
Это равнодушіе привычки къ бдствіямъ чувствовалось мн потомъ и всюду, среди тхъ скудныхъ, унылыхъ, отощалыхъ мстъ, по которымъ я прохалъ,— Астраханская и южные узды Саратовской и Самарской губерній,— въ третій разъ пораженныхъ неурожаемъ. Казалось бы, тутъ-то и мсто, если не трагическимъ воплямъ, то неутшной печали и тяжкому воздыханію, ропоту, слезамъ. Но не видно было ни слезъ, ни удрученныхъ лицъ, не слышно воплей, рыданій, ропота. Обыкновенно срыя, смирныя, то — правда — поношенныя, заплатанныя, а то и достаточно чисто одтыя мужицкія фигуры, словоохотливыя, спокойныя, какъ будто даже довольныя сознаніемъ яснаго, безнадежнаго итога:
— Народъ окончательно подбился… На двор ни скота, ни живота… Въ изб — ни куска…
Мой собесдникъ — сдой мужикъ степеннаго, разсудительнаго вида, съ широкой темно-срой бородой, въ короткой сермяжной поддевк и тяжелыхъ сапогахъ, смахивающій на ‘крпкаго’ мужичка,— говоритъ это спокойно, почти безмятежно и задумчиво смотритъ на вывтренные, отвсные мловые обрывы, закутанные срой сткой дождя.
Трагедія несомннная, но она ушла куда-то внутрь, спряталась отъ посторонняго взора, какъ древоточецъ за старой, почернлой, изборожденной корой и, какъ онъ, тихо, безустанно и неуклонно точитъ самыя жизненныя части хирющаго народнаго организма. Листья дерева все еще какъ будто зелены, по втвямъ съ беззаботнымъ свистомъ попрыгиваютъ птицы, а подыми черную, изъязвленную кору, и — картина разрушенія предстанетъ во всемъ неудержимомъ развитіи…
демъ мы на ‘купц’. Хорошій пароходъ, но все-таки не дойдетъ до роскошныхъ пассажирскихъ пароходовъ, курсирующихъ по Волг. Останавливаемся на всхъ пристаняхъ, стоимъ подолгу. Поэтому публика детъ по преимуществу срая, дловая и въ силу этой самой дловитости, уплативъ по тарифу третьяго или даже четвертаго класса, норовящая использовать второй. Это, впрочемъ, никого не стсняетъ. Праздныхъ пассажировъ — второклассныхъ — немного: кром меня, подвыпившій и очень общительный чиновникъ, служащій по землеустройству, молчаливый педагогъ чахоточнаго вида и молодой человкъ съ вдавленнымъ носомъ, потерявшій мсто по акцизу.
Вс остальные, временами показывающіеся на верхней палуб русскіе картузы, пиджаки, высокіе сапоги,— все люди торговой или мелко-должностной складки, другъ друга коротко знающіе, разговаривающіе отрывисто, броскомъ, дловито, съ полуслова понимающіе другъ друга.
Мороситъ мелкій дождикъ. Плещутъ желтыя волны, порой переплетаются черными лентами какой-то жидкости, похожей на деготь,— можетъ быть, нефти,— проходитъ мимо въ молочной водянистой пелен высокій правый берегъ,— голые степные курганы, размытые яры, обрывистые овраги, срые камни, сорвавшіеся сверху и сгрудившіеся у воды, черныя, блыя, срыя, желтыя борозды, словно слды обильныхъ слезъ… Чернютъ вдали силуэты парусныхъ лодокъ, пароходовъ, плотовъ. Изъ-за коричневаго выступа выглядываютъ зеленыя главки церковки. Подходимъ ближе — село. Въ дождевой дымк сры его домики, темны и неподвижны раскрылившіеся,. намокшіе втрячки на рыжемъ, выжженномъ фон. Подъ срымъ, съ темными пятнами, низкимъ небомъ уныло все это — село безъ зелени, безъ садиковъ, рыжая гора, глинистые скаты, черные, застывшіе втряки…
— Что это за селеніе будетъ, г. губернаторъ?
Урядникъ съ красными эксельбантами, къ которому въ этой нсколько иронической форм — вроятно, по праву короткаго знакомства — обращается нкто въ нмецкомъ картуз и въ сапогахъ бутылками,— смотритъ долгимъ, соображающимъ взглядомъ на коричневый гребень и на церковь съ зелеными главками.
— Невроятно, чтобы это была Балаклея,— говоритъ онъ сомнвающимся тономъ:— такъ что рано… А можетъ, и она…
— Часа на два стоянки?