Н. А. Лейкинъ
Господа и слуги.
Рассказы.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул.
1903.
ВЪ НЕЛАДАХЪ.
ВЪ НЕЛАДАХЪ.
I.
II.
II.
IV.
V.
В неладах, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Усталый, но довольный собой, солидный, сосредоточенный вернулся домой изъ лавки Нйколай! Емельяновичъ Потроховъ, снялъ въ передней шубу и благодушно пошелъ въ комнаты здороваться съ своей женой, неся ей тюрюкъ съ заварными баранками, которыя она любила, купленными по дорог. Проходя по гостиной, онъ крякнулъ, проговорилъ ‘ну, морозецъ!’ перекрестился на икону, передъ которой горла лампада съ краснымъ ободкомъ, вошелъ въ спальню и въ недоумніи остановился. Среди узловъ изъ скатертей и открытаго сундука, набитаго женскими нарядами, сидла на голубомъ атласномъ диванчик его молоденькая жена Аграфена Степановна и плакала. А рядомъ съ ней, въ кресл, помщалась ея маменька Прасковья Федоровна, добродушнаго вида рыхлая женщина, безъ бровей, и утшала ее, тоже отирая платкомъ красные заплаканные глаза. Первое время Потроховъ остолбенлъ, но потомъ кивнулъ на узлы и сундукъ и тревожно проговорилъ:
— Господи! Что это съ тобой, Груша? Что случилось? Пожаръ былъ, что-ли?
— Ни то, ни другое, ни третье,— раздраженно и сквозь слезы произнесла жена.— А просто я съ тобой жить не хочу. Я сбиралась ухать отъ тебя, да вотъ маменька пришла и помшала.
— Ухать? Куда?— задалъ вопросъ мужъ.
— Да куда глаза глядятъ. Гд-бы я ни жила, мн все-таки будетъ лучше, чмъ дома. Ты загубилъ мою жизнь. Я одна, одна, цлый день одна и вижу только кухарку съ горничной. Но не могу-же я съ ними вкъ лизаться. Что мн длать? Жильцовъ въ нашемъ дом пересуживать? Но я не привыкла къ сплетнямъ. Ты съ утра цлый день до глубокаго вечера въ лавк, даже въ праздники норовишь убжать посл обда, а я дома, одна, какъ монахиня, въ кель. Да еще хуже монахини. Тамъ монастырь, общество сестеръ, а я что такое? Улитка несчастная какая-то…
Выговоривъ это скороговоркой, Аграфена Степановна опять навзрыдъ заплакала.
Потроховъ испугался, выронилъ изъ рукъ тюрюкъ съ баранками и бросился къ жен:
— Полно, милая… Да что ты! Да какъ теб не стыдно!..— заговорилъ онъ.
— Прочь!— взвизгнула она, рыдая, и даже, поднявъ ногу, ударила его его въ колнку.— Ты истерзалъ меня, измучилъ! Ты крокодилъ какой-то безчувственный! Даже хуже крокодила. Ты вампиръ… Ты кровь изъ меня высосалъ. Хуже вампира! Ты, ты… ты…
Она не договорила. Съ ней началась истерика.
Потроховъ всплескивалъ руками и восклицалъ:
— Боже мой! Да что я теб сдлалъ? Чмъ прогнвилъ? Кажется, только о теб и думаю. Каждый день съ подаркомъ или съ задочкой какой-нибудь для тебя изъ лавки являюсь… То пастила, то баранки, то фруктъ какой-нибудь тащишь. Маменька, да хоть-бы вы заступились,— обратился онъ къ тещ.
— Я и то, Николай Емельянычъ, заступалась,— отвчала та:— но ничего не подлаешь. И слушать не хочетъ. Твердитъ: ‘я одна, одна, онъ на меня никакого вниманія не обращаетъ, словно я кошка въ дом, а не жена’. Какъ тутъ заступаться!
— Да и не стоитъ заступаться, потому я все равно сбгу,— перебила ее Аграфена Семеновна.— Сбгу. Никто меня не уговоритъ и не укараулитъ. Сбгу. Сегодня помшали, такъ завтра сбгу. Я не могу такъ жить. Я не преступница, чтобъ тюремное заключеніе терпть, когда другіе разгуливаютъ.
— Да вдь я въ лавк хлбъ заработываю, стараюсь средства добыть, чтобы домъ хорошо держать,— вырвалось у Потрохова.
— И другіе хлбъ заработываютъ, но на цлые дни не пропадаютъ изъ дома, а бываютъ съ женой, доставляютъ ей какое-нибудь удовольствіе. Ну, деньги, деньги, да вдь и жить надо. Нтъ, не могу я такъ жить!
Потроховъ отдулся.
— Въ первый разъ слышу, чтобы порицали рабочаго мужа за его рвеніе къ длу!
— Я не порицаю тебя, а просто объявляю теб, что жить съ тобой не могу,— отвчала жена.— Видишь, все приготовлено, чтобы мн ухать,— указала она на сундукъ и узлы.— Вдь я предупреждала тебя, что мн тошно такъ жить, что мн невтерпежъ, а ты мн представлялъ резоны, что иначе ты не можешь, что въ торговл только свой глазъ алмазъ, что у тебя нтъ надежныхъ приказчиковъ, что за ними нужно присматривать.
— Такъ что-жъ… Я правду…— растерянно проговорилъ мужъ.— Наше дло такое… Недосмотри-ка., въ трубу пустятъ.
— Отчего-же это другихъ въ трубу не пускаютъ? Отчего-же другіе мужья ходятъ изъ лавокъ домой къ женамъ обдать, а ты долженъ по трактирамъ сть. А я одна… Еще если-бы у насъ дти были, то другой разговоръ, а одной мн и кусокъ въ горло не идетъ, когда сажусь за столъ.
— Вовсе я не по трактирамъ мъ. Я въ лавк обдаю, обдаю у саячника.
— Ничего я этого не знаю и не вижу, я вижу только тебя, когда ты къ ужину домой являешься.
— Напрасно. Могла-бы придти и посмотрть.
— Я? Придти? Да мн посл всего этого и лавка-то твоя противна, потому она разлучница.
— Ну, разлучникъ-то тутъ кто-нибудь другой…— пробормоталъ мужъ, выйдя изъ терпнія, и подмигнулъ глазомъ.— Но предупреждаю, если я его найду!..— возвысилъ онъ голосъ и не докончилъ, а только сжалъ кулаки.
— Поищи, поищи. Только этого мн и надо. Но гд теб! Ты и для этого не оторвешься отъ своей возлюбленной лавки. Корысть тебя зала. Лавка теб дороже жены. Чтобы приказчики рубль и два въ день у тебя не стащили, ты пренебрегъ женой. Зачмъ, зачмъ ты по воскресеньямъ торгуешь, когда очень многіе изъ твоихъ сосдей не торгуютъ? Зачмъ? А еще полированнымъ купцомъ считаешься! Говоришь о современности! Срый ты, невжественный человкъ.
— Коммерціи совтники въ рынк по праздникамъ торгуютъ.
— Тоже срые, если не хотятъ дать отдыха своимъ служащимъ. Вдь и коммерціи совтникъ можетъ быть сре сраго! Но я знаю, на кого ты намекаешь. У этого коммерціи совтника только приказчики по праздникамъ торгуютъ, онъ вритъ имъ или смотритъ сквозь пальцы на какіе-нибудь недочеты, а самъ дома сидитъ съ женой, съ дтьми.
— Да вдь я въ праздники по вечерамъ дома,— попробовалъ оправдаться Потроховъ.
— Молчи! Сквалыжникъ, грошовникъ!— закричала жена, схватила со столика флаконъ съ одеколономъ и кинула въ мужа.
Тотъ увернулся и вспыхнулъ.
— Маменька, да что-же это такое?— обратился онъ къ тещ.
Добродушная, безбровая съ широкимъ лицомъ теща только тяжело вздохнула и развела руками.
— И ума не приложу. Мы со старикомъ тридцать лтъ прожили и промежъ насъ ничего таковскаго не было,— проговорила она.
— Не было, не было,— подхватила Аграфена Степановна.— Я помню, что не было, такъ разв такъ жили? Папенька къ часу каждый день приходилъ изъ лавки домой, обдалъ, а потомъ спалъ у себя въ кабинет. По вечерамъ бывали мы иногда и въ театр…
— Да что теб въ сн-то моемъ!— закричалъ Потроховъ.
— Теперь ничего, ничего мн отъ тебя не надо. Довольно. Ни о чемъ я больше не буду просить. Но если-бы ты удлялъ мн хоть время для обда, то ничего этого-бы не вышло. А теперь я потеряла терпніе и не могу больше, не могу!
Аграфена Степановна закрыла лицо руками и опять заплакала.
— Да и сонъ посл обда…— прибавила для нея мать.— Хоть и спитъ, но все-таки дома. Все-таки это для жены веселе. Все-таки она не въ одиночеств. Хоть и храпитъ мужъ, а все-таки чувствуешь, что живой человкъ около тебя…
— Да конечно-же…— пробормотала дочь.
И опять послышались рыданія.
Было девять часовъ вечера. Горничная Потроховыхъ доложила хозяевамъ, что ужинъ поданъ, но Аграфена Степановна въ столовую не пошла. Николай Емельяновичъ звалъ ее, но она сидла, отвернувшись отъ него, кусала съ досады носовой платокъ и молчала. Онъ попробовалъ перевести ее въ столовую ласками и шуточками.
— Полно, голубушка, полно плакать-то о пустякахъ. Только даромъ глазки портишь. Пойдемъ, съдимъ чего-нибудь по кусочку, а потомъ чайкомъ запьемъ. Я теб твоихъ любимыхъ заварныхъ бараночекъ принесъ,— проговорилъ онъ, стараясь быть какъ можно нжне, обнялъ жену и старался поднять ее съ дивана, но она оттолкнула его и замахнулась, сдлавъ злобную гримасу.
Мужъ и самъ озлился.
— А, такъ ты такъ-то? Все еще уходиться не можешь? Я къ теб всей душой, а ты мн кулакъ? Ну, ладно!..— проговорилъ онъ.— Маменька, пойдемте ужинать,— обратился онъ къ тещ.
— Не могу я, Николай Емельянычъ. Мн кусокъ-то въ горло не пойдетъ. Я сама не въ себ. Эдакіе нелады у васъ, эдакіе нелады. Вдь она мн дочь. Нешто это матери пріятно!
— Она, маменька, съ жиру бсится, отъ хорошей жизни на стну лзетъ,— перемнилъ тонъ мужъ.— На атласныхъ диванахъ сидимъ, атласными одялами одваемся, въ шелкахъ щеголяемъ, по орху брилліанты въ серьгахъ носимъ, такъ какъ тутъ не заблажить, какъ тутъ мужу вмсто поцлуя кулакъ не показать за вс его заботы.
— Ахъ, ты дрянь, дрянь!— воскликнула Аграфена Степановна.— Совсмъ дрянь! Еще смешь попрекать атласами! Да разв это твое все? Это я въ приданое принесла. И диванъ атласный, и одяла шелковыя, и брилліанты по орху.
— Ну,— твое, допустимъ твое,— проговорилъ нсколько оскшимся голосомъ Потроховъ.— А кто тебя теперь въ теченіе трехъ лтъ замужества поитъ, кормитъ, одваетъ и обуваетъ?
— Десять тысячъ… Мои приданыя десять тысячъ,— отчеканила жена.
— Десять тысячъ ваши всего только четыреста рублей процентовъ вамъ даютъ въ годъ, а вы разв четыреста рублей стоите? Квартира, обдъ, ужинъ… удовольствія…
— Отъ тебя удовольствія? Какія такія удовольствія? Разв только пятокъ мандариновъ-то принесешь посл лавки да заварныхъ баранокъ? Экъ, расхвастался! Ты меня извелъ, жизнь у меня отнялъ!
— Позвольте! А платье-то на свадьбу къ Гаврюхинымъ? Вдь я за него полтораста рублей заплатилъ. А карета, перчатки, духи? А въ двухъ бенефисахъ нынче въ театр были, гд съ насъ семь шкуръ за мста сорвали? А-а-а… Ну, да что тутъ считать!— махнулъ Потроховъ рукой,— Надо ужинать идти. Я цлый день въ лавк на ногахъ, такъ проголодался. Длать нечего. Пойду одинъ сть. А вы, авось, прочванитесь.
Онъ ушелъ въ столовую. Но жена не прочванилась и не пришла къ нему. Ему пришлось пость одному. Онъ взялъ стаканъ чаю и вернулся въ спальню.
— Куда-же это ты сбиралась ухать-то?— мягко спросилъ Потроховъ жену, подсаживаясь къ переддиванному столику, на которомъ горла лампа подъ желтымъ шелковымъ абажуромъ.
— Къ чорту на рога!— раздраженно закричала она ему.
— Хорошее и почетное мсто для образованной жены коммерсанта, которая въ гимназіи училась.
Она поправилась на диван, сверкнула глазами и спросила:
— Ты дразнить меня сюда пришелъ, что-ли? Такъ отправляйся къ себ въ кабинетъ на счетахъ щелкать, а меня оставь въ поко. Спальня моя.
— Врешь. Какъ твоя, такъ и моя. Ну, да что объ этомъ говорить! Я тебя серьезно спрашиваю: куда-же ты сбиралась узжать? Къ маменьк, что-ли?
— Какъ возможно къ намъ!— воскликнула теща.— Да разв папенька это допуститъ? Ни въ жизнь не допуститъ. На два дня не приметъ, если узнаетъ, что отъ мужа, не спросясь, ушла.
— Въ гостиницу я уду, въ меблированныя комнаты, а вовсе не къ вамъ,— проговорила Аграфена Степановна.
— Глупая, да вдь въ гостиниц-то прописаться надо, въ гостиниц-то или въ меблированныхъ комнатахъ сейчасъ отъ тебя паспортъ потребуютъ, а гд онъ у тебя?— старался пояснить ей мужъ.
— Вы обязаны дать мн паспортъ.
— Нтъ, не обязанъ,— покачалъ головой Потроховъ.
— Ну, я судиться съ тобой буду. Адвоката себ возьму.
— Охо-хо! А пока до судбища-то дойдетъ, гд тебя безъ паспорта держать будутъ?
— Полиція мн на короткій срокъ свидтельство выдастъ. Я знаю… я по Марь Семеновн Голубковой знаю. Когда она ушла отъ мужа, ей полиція паспортъ дала.
— А! Вотъ что! Такъ это тебя Голубкова надоумила? Будемъ знать. И какъ только эта гостья у насъ появится — сейчасъ ее за хвостъ да палкой…
— Не придется,— отвчала жена.— Ты завтра въ лавку, а я вонъ изъ дома…
— Господи, что я слышу! Какія я рчи слышу!— плакалась теща Прасковья Федоровна,— И это при родной-то матери! Слышишь, Груша, ты дождешься, что я сейчасъ за отцомъ твоимъ поду и привезу его сюда,— строго сказала она.
— И отецъ ничего не подлаетъ. Ужъ ежели я ршилась, то ршилась…— твердо стояла на своемъ Аграфена Степановна.
Потроховъ измнился въ лиц и пожалъ плечами. Онъ чувствовалъ, что жена говоритъ серьезно, сталъ бояться, что она выполнитъ свою угрозу, и попробовалъ идти на сдлку.
— Грушенька, да неужели это все только изъ-за того, что я не прихожу домой изъ лавки обдать?— спросилъ онъ съ тревогой въ голос.
— Тутъ много есть,— былъ уклончивый отвтъ.
— Если теб нужно, чтобы я обдалъ съ тобой, я съ завтраго-же буду приходить изъ лавки.
— Теперь поздно. Я ршилась.
— Ршеніе можно и отмнить. Если мало теб обда, я и по праздникамъ могу оставаться дома.
— То-есть это на два, на три дня, а потомъ опять за старое? Не желаю.
— Да не упрямься-же, Груша, не упрямься. Видишь, онъ на все согласенъ…— уговаривала ее мать.
— Надуетъ. Какъ это онъ съ лавкой разстанется? А приказчики три рубля утянутъ?
— Грушенька! Если хочешь, то послзавтра даже въ театръ подемъ,— предложилъ мужъ.
— Мирись,— сказала мать.— Видишь, какой Николай Емельянычъ добрый.
— Какой онъ добрый! Онъ просто скандала боится.
— Такъ какъ-же, Груша? Мн пора домой хать.
Мать поднялась съ кресла.
— Вы и позжайте. Я васъ не задерживаю.
— Да не хотлось-бы мн узжать, пока вы не помиритесь. Вдь я ночь спать не буду.
— Не могу я съ нимъ помириться!
Мать, охая и ахая, расцловалась съ дочерью и зятемъ, и ухала домой.
Аграфена Семеновна, дабы не разговаривать съ мужемъ, легла на диван внизъ лицомъ. Онъ подслъ къ ней на диванъ. Она лягнула его ногой.
— Не можешь все еще уходиться? Закусила удила? Ну, подождемъ…
Потроховъ удалился въ кабинетъ, раскрылъ торговую книгу и сталъ щелкать на счетахъ.
Черезъ полчаса онъ пошелъ обратно въ спальню къ жен, но спальня оказалась запертой на замокъ.
— Груша!— крикнулъ онъ.— Отвори!
Отвта не послдовало.
Потроховъ стучался долго. Жена не отворила ему.
Потрохову пришлось спать въ кабинет.
Потроховъ всталъ, какъ и всегда, чтобы, напившись кофе, идти къ себ въ лавку. Въ столовой пыхтлъ самоваръ, стоялъ кофейникъ, но жена не выходила изъ спальни, и спальня была заперта.
Онъ постучался въ дверь и какъ можно боле ласковымъ голосомъ крикнулъ жен:
— Грушенька, съ добрымъ утромъ! Вставать, милочка, пора! Девятый часъ. Самоваръ на стол.
Въ отвтъ послышался голосъ жены:
— Я спать хочу! Съ самоваромъ можешь одинъ возиться.
Потроховъ подумалъ: ‘все еще того… дуется… И сонъ не подйствовалъ’.
Выпивъ стаканъ кофе, онъ опять стукнулъ въ дверь и крикнулъ:
— Мн въ лавку уходить надо, но…
— Ну, и проваливай!— отвчала изъ-за двери жена.
— Да дло-то не въ этомъ. А передъ уходомъ въ лавку, я хотлъ посовтоваться съ тобой, что намъ взять на завтра въ театръ — два кресла или ложу.
— Что хочешь, то и бери. А мн никакого театра не надо.
‘Не сдается, не сдается. Все еще грызетъ удила’,— опять подумалъ онъ, умолкъ, въ лавку идти медлилъ, отдалъ ключи отъ лавки приказчикамъ и ждалъ, когда жена выйдетъ изъ спальни.
Пробило девять, а жена все еще не показывалась изъ спальни. Часовая стрлка передвинулась къ половин десятаго, и Потроховъ былъ какъ на иголкахъ. И съ женой ему увидться хотлось, да и въ лавку нужно было идти. Въ десять часовъ утра онъ назначилъ придти въ лавку агенту заграничнаго торговаго дома Мертингъ и сынъ, чтобъ сдлать ему заказъ на товаръ. Агентъ былъ прізжій и сегодня собирался ухать въ Москву за заказами.
Потроховъ вздыхалъ.
— Ахъ, ты жизнь купеческая! Ухать изъ дома — пожалуй, жену прозваешь, караулить жену — можетъ агентъ ухать. А товаръ сезонный, нужный.
Но вотъ въ начал одиннадцатаго часа изъ спальни раздался электрическій звонокъ. Жена звала горничную. Потроховъ встрепенулся.
‘Слава Богу, наконецъ-то выйдетъ!— подумалъ онъ.— А агента найду я въ гостиниц. Онъ всегда у себя завтракаетъ въ первомъ часу’. Но тутъ-же сейчасъ хлопнулъ себя по лбу и проговорилъ:
— Боже мой, какъ-же я могу увидть агента въ часъ, если я сейчасъ общался сегодня вмст съ женой обдать! Кругомъ вода…
Такъ какъ дверь въ спальню была открыта для горничной, то Потроховъ вошелъ въ спальню. Жена въ юбк, въ туфляхъ и въ ночной кофточк умывалась.
— Здравствуй, другъ мой,— сказалъ онъ.— Я все тебя жду.
— Совершенно напрасно. Могъ-бы, какъ всегда, уходить въ твою лавку,— отвчала жена, отираясь полотенцемъ.— Воображаю я, сколько у тебя черезъ это убытка! Приказчики рубль утаили.
— Не смйся, душечка… Смяться грхъ надъ этимъ. Вдь все это для твоего-же благосостоянія…
— Ахъ, ничего мн этого не надо! Лучше кусокъ чернаго хлба да състь не въ тоск.
— Я пришелъ къ теб сказать, что нельзя-ли сегодня намъ пообдать въ два часа дня вмсто часу? Въ часъ мн нужно видться съ агентомъ торговаго дома…
— Когда хочешь, тогда и обдай. Хоть въ три, въ четыре…
— Нтъ, въ два… Я пріду съ ложей. Я ршилъ ложу въ театръ взять… Насъ двое, но пригласимъ твою маменьку, пригласимъ твою сестру Врочку.
— Кого хочешь, того и приглашай.
Минутъ черезъ пять жена накинула на себя фланелевый пеньюаръ и направилась въ столовую пить кофе. Мужъ послдовалъ за ней.
— Завтра въ театръ, а въ воскресенье можно въ циркъ,— продолжалъ онъ, лебезя около жены.— Днемъ я свезу тебя на бга. Тамъ общество…
Жена молчала и прихлебывала ложечкой изъ чашки кофе.
— Видишь, сколько я для тебя развлеченій надумалъ!
— Для себя, а не для меня…— былъ лаконическій отвтъ.
— Ахъ, дружечекъ! Да разв мн нужны развлеченія!
— Знаю. Для тебя развлеченіе лавка, укарауливаніе, чтобъ полтинникъ не пропалъ’.
— Ты для меня лучшее развлеченіе. Ты одна…
— Похоже…
— Вотъ сегодня обдать съ тобой буду. Привезу теб для закусочки икры паюсной. Или нтъ, ты, кажется, сардины любишь, такъ я маленькую коробочку…
— Сардины дешевле…— уязвила жена.
— Богъ мой, да разв я изъ-за дешевизны! Я чтобъ теб угодить. Ну, икры, икры! Даже свжей икры! Такъ въ два часа будемъ обдать? Въ два? Я явлюсь съ икрой и ложей.
Потроховъ смотрлъ на часы. Его всего передергивало. Было ужъ одиннадцать. Въ лавку ему нужно было спшить необходимо. Вчера подъ вечеръ онъ получилъ новый товаръ и онъ лежалъ нерасцненный, а нерасцненный его продавать было нельзя. Товаръ модный, давно ожидаемый. Но въ то-же время Потроховъ и жену боялся оставить одну. ‘А вдругъ какъ исполнитъ угрозу и убжитъ?’ — думалось ему.
Онъ пошелъ въ спальню переодться. Узлы съ бльемъ и сундукъ съ нарядами бросились ему въ глаза.
‘Вдь ужъ это, значитъ, не на шутку она сбиралась ухать,— разсуждалъ онъ.— Ахъ, глупая баба! И какая причина? Только лавка и вотъ что я мало нахожусь дома… Ужъ не остаться-ли съ женой до обда?’
Но тутъ въ голов его мелькнули агентъ торговаго дома, нерасцненный товаръ.
— Нельзя, нельзя оставаться! Бойкое время, самое горячее время для торговли. Присутствіе мое необходимо. Прозвать такое время — не на что будетъ и ложъ въ театръ брать и свжую икру покупать. Поду!
Онъ взялъ шапку и вышелъ къ жен въ столовую, стараясь улыбаться.
— Мн кажется, Грушеночекъ, что узлы-то ужъ можно теперь развязать и изъ сундука все вынуть,— сказалъ онъ.— Покозырилась передъ мужемъ — и будетъ, урокъ ему задала — и достаточно.
Она отвернулась отъ него и проговорила:
— Узжайте скорй въ лавку, узжайте. Несносно.
— Да, надо… Необходимо хать…— пожалъ онъ плечами.— Агентъ… модный товаръ… Ты ужъ преложи гнвъ на милость. Въ два часа я буду дома съ ложей и икрой. Обдъ-то заказала?— спросилъ онъ.
— Нтъ. И не буду заказывать. Пускай кухарка что хочетъ длаетъ.
— Какъ-же это такъ? Такъ нельзя…
Онъ позвонилъ кухарку. Часы показывали четверть двнадцатаго.
‘Товаръ расцнить… Въ часъ дня въ гостиниц у агента. Ахъ, да… Сегодня по векселю двсти рублей платить. Придутъ получать. Надо приказчикамъ деньги передать для уплаты’…— мелькало у него въ голов.
Кухарка стояла передъ нимъ.
— Двсти рублей по векселю…— началъ онъ и тутъ-же плюнулъ.— Впрочемъ, это теб не надо знать! Богъ мой… Вотъ ужъ путаться начинаю.
— Ты ужъ давно весь перепутался. Ты ужъ давно весь изъ векселей и торговыхъ книгъ. Вмсто глазъ у тебя костяжки отъ счетовъ…— насмшливо произнесла жена.
— Оставь, Грушенька, брось,— мягко произнесъ Потроховъ и обратился къ кухарк:— Обдать будемъ въ два часа. Я самъ буду обдать. Къ обду супъ съ клецками, осетрину горячую и тетерьку.
— Куда это вамъ такую уйму?— отвчала кухарка, привыкшая къ двумъ блюдамъ, такъ какъ Аграфена Степановна, обдавъ всегда одна, аппетитомъ не отличалась.— Да и не успть теперь. Двнадцатаго половина.
— Боже мой, двнадцатаго половина!— засуетился Потроховъ.— А ты не разсуждать! Чтобы было все сдлано! Вотъ на расходы!— крикнулъ онъ кухарк, кинувъ три рубля.— Прощай, Грушенька.
Онъ наклонился къ жен, чтобы поцловать ее. Она оттолкнула его и онъ чмокнулъ въ воздухъ.
— Даже при кухарк… Ахъ, баба!— вздохнулъ Потроховъ и побжалъ въ прихожую одваться.
Черезъ дв минуты онъ летлъ на извозчик въ лавку.
Когда Потроховъ вернулся домой, еще двухъ часовъ не было. Взбираясь по лстниц, онъ перепрыгивалъ черезъ ступеньку, запыхался, былъ весь красный и потный. Въ рук его былъ горшечекъ съ свжей икрой, въ карман билетъ на ложу въ Александринскій театръ. Онъ усплъ расцнить полученный вчера вечеромъ товаръ, побывалъ въ гостиниц у агента и сдлалъ заказъ на новый товаръ. Усплъ онъ послать за ложей, усплъ послать изъ лавки за икрой, но забылъ сказать, что сегодня срокъ векселю въ двсти рублей и не только не далъ приказчикамъ на это денегъ, но даже выбралъ все и изъ кассы отъ утренней выручки, оставивъ только мелочь на сдачу. Объ этомъ онъ вспомнилъ только тогда, когда взялся за ручку звонка у своей квартиры. Его какъ обухомъ ударило но голов.
‘А вдругъ какъ протестуютъ вексель у нотаріуса?— мелькнуло у него въ голов.— Скандалъ, по всмъ байкамъ скандалъ! Остановятъ кредитъ… разговоры… Каково это для торговаго человка! Я изъ-за чего? Изъ-за капризовъ жены’.
Онъ перевелъ духъ и сталъ утшать себя.
‘Впрочемъ, вдь я вернусь въ лавку, вернусь въ пятомъ часу… Приказчики должны сказать векселедержателю, что я вернусь и тогда уплачу двсти рублей. До пяти часовъ обязаны ждать уплаты по закону,— утшалъ онъ себя.— А теперь только-бы съ женой-то примириться и утшить ее’.
Горничная отворила дверь.
— Накрыто на столъ? Если готовъ обдъ — подавайте скорй…— заговорилъ Потроховъ скороговоркой.— Да вотъ икра… Развяжешь горшечекъ и поставишь передъ приборомъ барыни,— подалъ онъ горничной горшечекъ.
— Барыни дома нтъ, она вслдъ за вами ухала,— отвчала она.
— Какъ ухала? Куда ухала?— вспыхнулъ Потроховъ.
— Не могу знать. Намъ она ничего не сказала, но ухала. Впрочемъ, кухарк сказала, что дома обдать не будетъ и чтобы для нея лишняго ничего не стряпать. Барыня и тетерьку отмнили и осетрину и заказали гречневую кашу. ‘Барину, говоритъ, довольно щей и каши’. Онъ это любитъ .
Потроховъ стоялъ какъ громомъ пораженный и даже не снималъ шубы и шапки.
— Можетъ быть, къ маменьк своей Прасковь Федоровн она ухала?— спросилъ онъ наконецъ.
— Нтъ-съ,— протянула горничная.— Я имъ выносила на подъздъ саквояжъ, такъ он рядили извозчика на Царскосельскую дорогу,— отвчала горничная.
— На Царскосельскую дорогу?— протянулъ Потроховъ и тутъ-же мысленно воскликнулъ:— ‘Это къ Голубковой! къ ней, подлюг! Она въ Царскомъ Сел живетъ. Это разведенная дрянь, все лто гонялась за музыкантами павловскаго оркестра и даже разъ въ прошломъ году отъ мужа съ флейтой бгала. Да, да… къ ней… къ Голубковой… у ней по сейчасъ разные флейты и контрбасы собираются. Ну, что тутъ длать?
Онъ даже, не раздваясь, прислъ въ прихожей на ясеневый стулъ. Потъ съ него лилъ градомъ.
— Сказала барыня теб все-таки, когда домой вернется?— задалъ онъ вопросъ горничной.
— Ничего не сказали. Но взяли съ собой свою цитру. Съ цитрой ухали.
— Съ цитрой? Ну, такъ это къ Голубковой наврное… ‘Надо будетъ сейчасъ хать въ Царское и вырвать ее изъ рукъ этой развратной женщины,— прибавилъ онъ мысленно.— Поду, сейчасъ поду. Я знаю, гд Голубкова живетъ’.— Что-жъ ты стоить и глаза на меня, какъ сова, пялить!— закричалъ онъ на горничную.— Иди и ставь на столъ скорй обдъ!
— Шубу съ васъ…— пробормотала горничная.
— Ахъ, шубу снять… Бери шубу… И скорй на столъ… Я пообдаю и уду.
Потроховъ сбросилъ съ себя шубу.
‘И на какой шутъ я икры купилъ!— разсуждалъ онъ.— Вдь три рубля фунтъ! Теперь прокиснуть можетъ. А ложу… Зачмъ я ложу взялъ на завтра? Впрочемъ, вернется-же она къ завтрему. Или я самъ ее верну… Силой верну’…— успокаивалъ онъ себя, входя въ столовую.
— И сундукъ съ нарядами барыня съ собой взяла, и узлы?— разспрашивалъ онъ горничную, накрывавшую столъ.
Горничная улыбнулась.
— Нтъ-съ, сундукъ и узлы оставили дома,— сказала она.
‘Ну, слава Богу, слава Богу… Можетъ быть, она и не совсмъ ухала,— подумалъ Потроховъ,— а такъ, часа на два, на три или до ужина… Но саквояжъ — вотъ что меня смущаетъ, который она взяла’.
— Взяли только саквояжъ и подушку,— прибавила горничная.
— Ахъ, и подушку еще!— воскликнулъ Потроховъ.— Зачмъ-же ей подушку?
— Не могу знать, баринъ.
‘Подушку… Саквояжъ и подушку… Нтъ, ужъ это значитъ въ ночлегъ ухала… Надо выручать… Надо какъ можно скорй выручать ее отъ Голубковой… А то налетятъ на нее эти контрбасы, кларнеты и скрипки у Голубковой… Вдь и сама она съ цитрой похала. Бда! Чистая бда!’
Потроховъ схватился за голову, прошелся нсколько шаговъ по столовой и, наконецъ, закричалъ на горничную:
— Да что-жъ ты съ обдомъ! Подавай скорй! Вдь мн тоже въ Царское Село хать надо!
— Сейчасъ, сейчасъ, баринъ.
Горничная засуетилась.
Потроховъ сходилъ въ спальню, дабы убдиться, дйствительно-ли приготовленные вчера женой узлы и сундуки съ нарядами находятся дома, и, найдя ихъ на мст, вернулся въ столовую и опять сталъ разспрашивать подавшую уже обдъ на столъ горничную:
— Одна она ухала изъ дому, совершенно одна?
— Одн-съ.
— И никто къ ней сегодня днемъ не приходилъ, покуда она не ухала?
— Никто-съ.
— И не замтила ты, чтобы кто-нибудь ждалъ ее на подъзд?
— Что вы, баринъ! Никто,— почти испуганно отвчала горничная.
— Я не про мужчинъ спрашиваю, а можетъ быть кто-нибудь изъ женщинъ.
— Ршительно никто.
— Что-жъ ты мн икру-то подъ носъ ставишь! Разв я ее для себя купилъ? Для себя?— закричалъ на горничную Потроховъ.
Онъ сълъ три-четыре ложки щей, проглотилъ кусокъ говядины изъ щей и отодвинулъ тарелку. Ему не лось.
‘Надо будетъ хать сейчасъ въ Царское, непремнно хать и вырвать ее… Пріду и начну мягко…— разсуждалъ онъ, но вдругъ въ голов его мелькнулъ вексель въ двсти рублей.— Боже мой, какъ-же я по векселю-то заплачу? А сегодня послдній срокъ. Теперь третій часъ. Если сейчасъ хать на вокзалъ, то раньше четырехъ часовъ въ Царскомъ не буду. Да тамъ къ Голубковой… Да разговоры, да переговоры… Потомъ обратно… Нтъ, мн къ пяти часамъ въ лавку не вернуться. Въ шесть даже не вернуться. А вексель? У приказчиковъ нтъ денегъ, да и не посмютъ они платить безъ моего приказа. Это имъ запрещено,— разсуждалъ онъ.
Тяжело вздохнувъ, Потроховъ побжалъ въ прихожую одваться.
Когда онъ сбгалъ съ лстницы, въ голов его все перепуталось: жена, вексель, ложа, цитра, икра, подушка. Все это вертлось въ его глазахъ, какъ въ калейдоскоп.
— Извозчикъ!— закричалъ онъ, выбжавъ на подъздъ.— На Царскосельскій вокзалъ!
Жена и вексель не выходили изъ головы Потрохова, пока онъ халъ на извозчик до вокзала.
‘Протестуютъ вексель у нотаріуса — сраму не оберешься. Что про меня говорить будутъ въ рынк? Вдь это мараный купецъ… Поди, разсказывай потомъ, какъ это случилось, что не уплатилъ вовремя по векселю — никто не повритъ,— разсуждалъ онъ,— Ахъ, женушка, женушка! Какъ ты меня подкузмила. Впрочемъ, вотъ что я сдлаю: сейчасъ на вокзал въ буфет напишу въ лавку письмо, чтобы приказчики уплатили по векселю, и пошлю письмо съ посыльнымъ. Посыльныхъ на вокзал много. А ужъ приказчики къ пяти-то часамъ наврное ужъ двсти-то рублей наторгуютъ’.
Онъ подъхалъ къ вокзалу, быстро разсчитался съ извозчикомъ, вбжалъ по ступенькамъ, но тотчасъ-же узналъ, что поздъ черезъ дв минуты отходитъ. Писать и посылать съ посыльнымъ не было уже возможности, не оставаясь до слдующаго позда. Онъ усплъ только взять билетъ и вскочилъ въ вагонъ, который тотчасъ-же и тронулся.
‘Пошлю изъ Царскаго телеграмму въ лавку, чтобы приказчики заплатили по векселю’,— утшалъ себя Потроховъ, сидя въ вагон.
Но и это онъ сдлать забылъ, благодаря жен. Выходя въ Царскомъ Сел изъ вагона, онъ носъ къ носу столкнулся на станціи съ женой. Жена была съ саквояжемъ, съ маленькой подушкой и съ цитрой. Она ужъ возвращалась въ Петербургъ и сидла на скамейк въ ожиданіи позда.
— Грушенька!— крикнулъ онъ и со всхъ погъ бросился къ жен.
Жена сдвинула бровки, нахмурилась и сквозь зубы произнесла:
— А, такъ вы слдить?.. По пятамъ бгать?.. Но вдь это безполезно… Я все равно сбгу…
— Другъ мой…— радостно началъ Потроховъ, подсаживаясь къ ней.
— Пожалуйста безъ восторговъ… Языкъ вашъ говоритъ: ‘другъ мой’, а на душ у васъ лавка и приказчики, а вовсе не жена. Вы и за мной прибжали сюда только потому, что вы скандала боитесь, что вотъ вс заговорятъ, что я ушла отъ васъ вслдствіе жестокаго обращенія.
— Да какое-же жестокое обращеніе, Грушеночекъ, если я не знаю, какъ къ теб подладиться. Давеча я разлетлся домой на всхъ парусахъ съ ложей въ театръ, со свжей икрой и вдругъ объявляютъ, что нтъ моей милой Грушеньки, что ухала въ Царское Село. Я былъ потрясенъ, я былъ…
— Не орите такъ! На насъ посторонніе смотрятъ. Что вы актера-то изъ себя разыгрываете?— оборвала Потрохова жена и тихо прибавила:— Дуракъ…
— Все, все забылъ для тебя…— произнесъ нсколько сдержанне Потроховъ.— Все дло бросилъ, только-бы угодить теб. Завтра мы подемъ въ театръ, въ субботу въ циркъ, а въ воскресенье я возьму для тебя парныя сани на извозчичьемъ двор, и мы подемъ по островамъ кататься. Подъ сткой лошади будутъ, подъ голубой сткой и у кучера шапка бархатная съ уголками.
Жена сидла, отвернувшись отъ него, и тихо говорила:
— Ничего мн этого теперь не надо, ршительно не надо. Я все-равно отъ васъ сбгу. Только вдь несчастіе сдлало, что я домой возвращаюсь, а то ни за что на свт не вернулась-бы. Дура Голубкова опять съ мужемъ сошлась и перехала изъ Царскаго къ намъ въ Петербургъ.
— Вотъ видишь, видишь! Даже ужъ такая забубенная женщина, какъ Голубкова, и та обратно подъ крыло къ мужу вернулась,— подхватилъ Потроховъ.— А ты-то чего козыришься? Теб-то чего бжать? Тихая, скромная жена, которая до сихъ поръ воды не замутила… Я про тебя…
— Ну, не расхваливай, не расхваливай… Былая скромна, да не умлъ ты это цнить. А теперь я все-равно сбгу, я терпніе потеряла. Прідемъ въ Петербургъ, и я съ вокзала прямо къ Голубковой. Она хоть и сошлась съ мужемъ, но на два-три дня-то все-равно меня пріютитъ, пока я паспортъ себ выхлопочу у полиціи.
— Нтъ, Грушенька, ты этого не сдлаешь!— произнесъ Потроховъ.
— Сдлаю,— пробормотала жена.
— Не сдлаешь, если узнаешь, сколько я дла торговаго изъ-за тебя опустилъ.
— Сдлаю. Что мн торговое дло! Плевать я хочу на торговое дло!
Тутъ Потроховъ опять вспомнилъ про вексель, хотлъ посылать телеграмму въ лавку, но раздался звонокъ, возвщающій, что поздъ отходитъ изъ Павловска. Времени для телеграммы не оставалось. Жена, а вслдъ за ней и Потроховъ бросились на платформу.
Вотъ Потроховы въ вагон. Потроховъ сидлъ рядомъ съ женой совсмъ растерянный. Общаніе жены, что она прямо съ вокзала подетъ къ Голубковой, не давало ему покоя. Жена дулась и сидла, отъ него отвернувшись. Наконецъ, онъ произнесъ:
— Куда-же я дну ложу и свжую икру, которыя я купилъ для тебя?
— Ложу продашь, а икру самъ съшь,— былъ отвтъ.
Пауза. Потроховъ соображалъ, и наконецъ заискивающе и покорно сдлалъ предложеніе:
— Ангелъ мой, но не лучше-ли теб сейчасъ хать со мной домой и испытать два-три дня, какъ я перестрою для тебя жизнь? Вдь Голубкова не уйдетъ. Ты всегда къ ней успешь переселиться. Да наконецъ, неизвстно, приметъ-ли тебя на житье мужъ ея.
Аграфена Степановна начала сдаваться.
— Сегодня я поду къ Голубковой не совсмъ, а только чтобы узнать, примутъ ли меня,— сказала она.
— Но тогда зачмъ теб саквояжъ, зачмъ подушка, зачмъ цитра? Если ты явишься къ Голубковымъ съ этими вещами, это будетъ имть некрасивый видъ… Навязчивость, нахальство,— вотъ что это будетъ.
— Вещи мои ты можешь свезти домой.