В НАСТРОЕНИЯХ ДНЯ
В НАСТРОЕНИЯХ ДНЯ
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой…
Пушкин
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
В настроениях дня, Розанов Василий Васильевич, Год: 1905
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
Этими двумя стихами Пушкин определил существо парламентаризма в известном стихотворении, посланном в сельцо Архангельское, близ Москвы, знаменитому екатерининскому вельможе князю Н. Б. Юсупову. Впечатлительный поэт любил слушать его рассказы о загранице, которую, — увы! — самому поэту так и не пришлось никогда увидеть, несмотря на то что его музу ласкала всемогущественная рука — и придерживала за крылья. ‘Зачем заграница поэту? Туда ездят лечиться старые интендантские чиновники, — ну, и тогда, натурально, получают пособия… А поэт? Соловей лучше всего поет, когда у него выколоты глаза… Пушкин сам же говорил, что больше всего творит в дождливую осень. Ну вот и пусть русская осень окрыляет его музу, — осень да еще Клейнмихель. Самая лучшая обстановка для мальчишки, дерзнувшего написать когда-то ‘Оду на вольность’… Тут мы его женим, под сентябрьский дождичек, да побалуем камер-юнкерством, — пойдут детишки, должишки, и пыл, авось, уляжется, даже наверное уляжется, как он замер везде в этой холодной, безмерной России, в этой парадной, покорной России’.
И Пушкин пел, как соловей с выколотыми глазами, пел об испанках, никогда не видав их, об Италии, — не видав и ее. Вся поэзия Пушкина есть греза безглазого гения, оттого-то она так и закруглилась, без шероховатостей, без запятых, которые, — увы! — во всякую мечту сумеет вставить действительность.
Благословенный край, пленительный предел!
Там лавры зыблются, там апельсины зреют…
О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют
С любовью набожность умильно сочетать,
Из-под мантильи знак условный подавать,
Скажи, как падает письмо из-за решетки,
Как златом усыплять надзор угрюмой тетки,
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.
Грезы, грезы! Схемы и схемы! Песнь соловья в клетке, безглазого, — мучительная, протяжная песнь, которую слушает господин и наслаждается ею. Зачем господину глаза соловья? Он, владыка, богач, ведь не смотрит ими: от соловья он имеет только песню, ему нужна только песня. И когда она может быть лучше от вырванного глаза, — пусть будет он вырван! Вот судьба Пушкина.
Я прошу прощения у читателя за это отвлечение в сторону, вызванное эпиграфом из великого поэта. Обращаясь к ‘вельможе’ — старцу, объехавшему все края Европы, он мысленно сопутствует ему и произносит о виденных им странах суждения, какие сам путешественник едва ли произносил, и даже наверное не произносил иначе, как в форме смутного чувства:
Но Лондон звал твое внимание. Твой взор
Прилежно разобрал сей двойственный собор:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой.
Мы только-только входим в рамки этой гражданственности, — не столько ‘новой’, сколько всемирной, ибо и в Афинах, и в Риме — всюду, где была ‘гражданственность’, были ‘cives’ и ‘chtitas’ {‘граждане’ и ‘государство’ (лат.).}, была везде и эта встреча ‘пламенного натиска’ и ‘сурового отпора’… ‘Ново’ это было только у нас и для нас, для зрения русских путешественников, у себя на родине видевших только то, как все согласно и единодушно ползут гуськом к силе, влиянию, положению, знатности, богатству… тягучими, медлительными рядами и все в одном направлении, к всегреющему солнцу…
Мы имели литературные мнения, но не имели гражданской борьбы: ибо у нас никогда не боролись, открыто и смело, групповые интересы. Они, конечно, были, эти ‘интересы’, и даже боролись, но за отсутствием свободы борьба ушла в интригу, в ползанье ‘вокруг’ и ‘около’, в жадное улавливание руки, чтобы ее поцеловать в потемках. ‘Помолимся’ да ‘поклонимся’ — к этому сводилась вся политика, успехи… обывательские, не гражданские. Не было ‘cives’, не было в существе дела и ‘civitas’. Была ‘вотчина’, ‘вотчинный’ быт, ‘вотчинные’ понятия, ‘вотчина’, выросшая в страну, в национальную значительность, ‘конторское управление’ которой разрослось в приказы, в коллегии, в министерства… Но дух и сущность все были одни: раб и барин, рабство и барство…
Нужно было барину пасть, чтобы и рабы перестали быть рабами. Два соотносительных понятия, из которых одно держится другим, и пало одно, — падет и другое. Два года рушился великий авторитет: он рушился нравственно, духовно. Он сконфузился, запутался, онемел, он обморочен, как бы временно оглушен неожиданностями на Востоке, в которых так ясна, иногда до осязаемости, рука Провидения, — поднимающая, унижающая, карающая, низвергающая. Вот уж ‘мане, шекель, фарес’, прошедший перед очами нашими… Вот бы тема для ‘митрофорных’ витий, если бы они были духовными вождями своего времени и людьми, как древние пророки, а не мелкими ‘псами, ожидающими крох со стола господина своего’… Но, — увы! — тем же всевластным политическим барством народ русский давно лишен и пророчественного, священного, вдохновенного руководства: ему подсунуты вместо него ‘словесные рептилии’, говорящие с амвона и в священнических одеяниях, с титлами и славянскими литерами, самые обыкновенные газетные передовицы, но только до того вялые, вымоченные и высушенные, что за них газетному разносчику никто бы не дал пяти копеек, — ну, а даром послушать можно… В самом деле, иногда с грустью думается: обложи право слушания церковных проповедей гривенничным сбором, и сколько бы слушателей осталось у нашего духовенства?.. Вот маленький критерий, кое о чем напоминающий, кое о чем предупреждающий…
Но я все отвлекаюсь в сторону от ‘натиска пламенного’ и ‘сурового отпора’, о котором собрался говорить. Как воспламенились сейчас все мысли, как разделились и противопоставились взгляды, миросозерцания, еще вчера текшие рядком и спокойно или текшие параллельно и без вражды… Мы ползли, и довольно мирно. Вдруг все вскочило и побежало: и траектории путей пересеклись ужаснейшим образом… Послышался треск и лом в душах, в жизни…
День за днем, вчера и третьего дня, я пережил две встречи, которые оставили во мне неизгладимое впечатление… Как будто Бог ведет в наше время не только массу, но и водит отдельных людей, указывает, просвещает, почти говорит, говорит тому, кто умеет слушать. Не будь вчерашней встречи, и позавчерашняя не обозначилась бы для меня в таком особенном, глубоком смысле, точно два слога одного слова, одного имени… Но я сперва расскажу о втором слоге…
Я вернулся домой скучный, недоумевающий и немного раздраженный. Мне нужно было навести кое-какую справку касательно приемных испытаний в одно из высших женских учебных заведений, и я поехал к старому полудругу, полузнакомцу. К одному из тех знакомцев, которых хотелось бы назвать ‘другом’, и только не чувствуем на это права по редкости свиданий и вообще по малости обоюдного трения. Я знал уже несколько лет эту девушку, всю положившую жизнь свою для науки, и положившую успешно. Растение выросло и дало плод в форме ценных трудов по одной из труднейших ветвей знания, которая, кроме огромных сведений и страшно упорного трудолюбия, требовала еще и вкуса. Девушка, уже далеко не молодая теперь, весело и счастливо, снаружи даже легко прошла тернистый путь библиотечных сидений и заграничных странствований, и собирая материал, и построяя из материала. Ветвь знания эта до того трудна и изощренна, что в России есть, может быть, 2—3 лица, отдающие ей свои силы, и в целой Европе есть 1—1 1/2 десятка людей, которые разрабатывают ее. Это мне и самому понятно и известно, но я говорю это с полной уверенностью потому еще, что мне пришлось то же самое услышать из уст одного из первых в России научных светил, в своей области, даже первого. Он мне также сказал, когда я с ним заговорил об этой удивительной девушке и предмете ее многолетних занятий, что во всей Европе есть только несколько, очень немного ученых, которые знают эту науку и вообще занимаются и могут заниматься этим предметом, самая азбука которого вовсе недоступна не только — для обыкновенных образованных людей, но даже и для большинства профессоров того самого факультета, к которому эта наука относится, кроме нескольких человек в Европе. С понятным чувством чисто национальной гордости смотрел я на нее, и всегда казалась она мне самым разительным опровержением всего того предрассудочного и злого вздора, какой говорится и неучами, и даже не неучами против высшего женского образования, против способности женщин к отвлеченной и бескорыстной науке. Но поползновение к дружелюбию с этою девушкою вытекало у меня из других впечатлений.
Первый раз, когда я много лет назад переступил порог ее квартиры, — я был поражен пустынностью больших, опрятных, но совершенно лишенных какого-нибудь ‘женского убранства’ комнат. Ни зеркал, ни ковров, — при ясном отсутствии нужды и бедности. Только полки книг и как будто следы чего-то училищного. Тут я узнал, что здесь находится и среднее учебное заведение, тоже женское, в составе младших классов, другой ученой женщины, автора также нескольких книг из области с тою, какою занималась новая моя знакомая. На меня повеяло точно какою-то древнею философиею или, точнее, мудрым и простым способом жизни древних философов, еще не одевавшихся в павлиньи перья нашей новой науки. В ту пору, довольно давнюю, и я не был другом женского образования, разделяя предрассудок, что наука лишает женщин ‘этого чего-то неуловимого, что приятно нам, мужчинам’. Жестокое суждение! Как будто они обязаны нам нравиться, — как будто это какие-то красивые игрушки, ‘которых не надо, если они не подходят к нашему вкусу’. ‘Вкусовая вещь! Наша вещь!’ — говорили христиане в христианстве, потому что до христианства, в Александрии, в Греции, женщины свободно занимались всеми науками, были участницами в философских школах, читали публичные лекции. Но я имел суеверия и вошел угрюмо и недружелюбно в квартиру, где уже по обилию книг ожидал встретить что-нибудь грубое и нигилистическое.
Вышли девушки, правда, без причесок и костюмов, без суеверий и предрассудков ‘своего пола’, что сказалось с первых же слов и манеры беседы. Но какая же в них была бездна ‘этого чего-то, что нам всем нравится’, — при отсутствии и красоты, и молодости. Т. е. не то чтобы ‘отсутствии’, но если что-нибудь в этом роде и было у них, то ни для обладательниц, ни для собеседников это не составляло никакого значения. Просто — другая тема, другой интерес. Но этот непрерывно умный и напряженно умный интерес был окутан во всю прелесть особой женской психологии, где все начато и не докончено, которая вся в многоточиях и запятых, а не в этих крупных мужских ‘точках’, которые так кратки и всегда останавливают. Боюсь, что я клевещу и даю читателю понятие хуже, чем как его имею. Мужчины говорят, беседуют, доказывают — точно железом стучат. Сказано, — и кончено, стоп, — и никуда дальше. Что-то сильное, но и немножко тупое. Ум женский, в сущности, проницательнее, живее, бегучее, он в каких-то именно ‘мелких знаках препинания’, которые не так существенны, как точка, но зато дают такие оттенки человеческой речи и человеческому произношению, такие краски языку и письму, каких и намека не содержится в глубоком и сильном ‘главном знаке препинания’…
Не могу здесь не передать одного суждения, услышанного мною от этих Афин-Паллад, — суждения, которого мне не приходилось ни слышать, ни читать. Как студент-филолог Московского университета я ношу и всегда носил тоску о пустынности, о безлюдности этих факультетов, какой-то всегдашней и какой-то неодолимой. Такие важные знания, одухотворяющие, — и так мало слушателей. Читаются, не говоря о языках, — история, литература, философия, читают талантливые профессора, С. М. Соловьев, Ключевский, Герье, Стороженко, Трубецкой, Лопатин, а слушателей иногда несколько человек и в лучшем случае несколько десятков. В задумчивости я выразил полунегодование, полуудивление к этому факту.
— Ничего нет удивительного, — возразили собеседницы. — Семинаристов не пускают в университет, между тем только семинаристы, почти только, и восприимчивы к тонкостям филологической культуры, как и могут справиться с ее большими трудностями. Единицами сюда примыкают дворяне, но никогда филологами, лингвистами, историками и пр. не делаются купеческие дети, дети литераторов, как равно мещан или купечества. А эти-то теперь и заполняют среднюю школу, дающую весь контингент студенчества. Духовенство даже в нищих семьях все преемственно культурно: оно имеет за собою десять поколений, которые плохо ли, хорошо ли, но учились, напрягали мозг, что-то усваивали, чего не делали ни предки журналиста, ни предки крестьянина или купца. И дети этих преемственно необразованных классов, даже при больших личных способностях, не имеют тех навыков в энергии умственного труда, как и тех возвышенных влечений, как грубые семинаристы, говорящие на ‘о’. Почти все русские филологи, как и лучшие историки, — из духовенства: Соловьев, Ключевский, Платонов, Модестов, Помяловский, Павский, Благовещенский. Никого из разночинцев и чиновников, из этих новых людей, в душе которых, в уме которых нет этих проторенных, намеченных вековых дорожек.
Не правда ли, — удивительно? Не только мне, но и Министерству народного просвещения в голову не приходило! Известно, что насадитель у нас классической системы, гр. Д. А. Толстой: 1) миновав питомцев четырех духовных академий наших, сплошь всех учителей греческого языка и очень многих учителей латинского языка выписал из Австрии, 2) закрыл вовсе университеты для оканчивающих семинарский курс.
И много подобных по свежести и новизне мыслей мне привелось услышать от этих девушек, любивших свое высшее женское учебное заведение, и вообще, конечно, сторонниц высшего женского образования. Как-то я заговорил о 60-х годах:
— Конечно, много было чепухи, увлечения и, наконец, нравственных безобразий, отмеченных Тургеневым, Гончаровым, Писемским. Наблюдения их неоспоримы, но и односторонни: все, что у нас есть теперь здорового и ценного, сильного и энергичного в обществе, в стремлениях, в государственном сложении, в духе и поведении людей, родилось в 60-е годы, — от людей, осмеянных во ‘Взбаламученном море’, ‘Обрыве’ и в некоторых персонажах ‘Отцов и детей’. Как о Петре говорили после него: ‘Все от него имеем’, так и в нашу пору, когда о коммунах и свободной любви тех дней нет и помину более, приходится сказать, что мы ‘все имеем от них, все у нас пошло от них’.
Я любовался этою спокойною мыслью, умеющею отделять эксцессы минуты от большой исторической работы…
И вот этих девушек, не видав их два года, я увидел вчера… Какая перемена! Что случилось?! Как будто в спокойное озеро или, еще лучше, тихую заводь брошены раскаленные камни, огромная их куча — и все закипело, забурлило, кверху поднимаются пузырьки, множество их, и, быстро лопаясь, выпускают пар.
Я не буду в подробности передавать их речи, — всей этой беседы, положившей на душу тяжелое впечатление.
— Я была больна эти 72 дня, пока была Дума… Да, я не могла не читать газет: отвратительно, но я читала три газеты, выписывая одну постоянно и посылая на улицу покупать отдельные номера еще каких-нибудь двух… Я забросила свои занятия: разве возможно было заниматься при этом сумбуре, при зрелище, что все дорогое падает, все красивое в истории оплевывается… Vis-a-vis с нами устраивались митинги, — и мы видели, мы сами видели, как какой-нибудь вертлявый студент или растрепанная курсистка делает, видите ли, ‘разъяснения’ рабочим людям, — этим честным русским людям, — развращая их, отнимая у них здравый смысл и на место его вкладывая какую-то издерганную душонку нервного психопата… Но, — слава Богу! — этот сумбур кончился, — Думу закрыли. Неужели она опять соберется и в таком же виде? Я не верю, мы не верим, возьмет же верх здравый смысл людей…
— Россия гибнет и, может быть, погибнет, потому что у нее нет… интеллигенции. Нет образованного класса, вовсе, нисколько! Нет вождей. Все — стадо и люди стада… Между тем, как прекрасен народ сам по себе… Я получаю много писем из провинции: там, в тишине и глубине народных недр, уже образуется совсем иной взгляд на текущие события, чем какой мы имеем здесь, в Петербурге, и который смеют выдавать за взгляд целой России… Рождаются легенды, как во все критические эпохи, и вот вы послушайте, что они говорят.
Легенды были красивы… Да, легенды, мифы, предания — может быть — поэзия народная и оскорблена ломом и треском, который раздается вокруг. Ведь поэзия благоухает именно в заводье, в затишье, — особенно русская поэзия, эта покорная, грустная поэзия, такая пассивная, такая типично не героическая… Ее спугнула бы и оскорбила не только революция, но, напр., гуситское движение или Лютерово… Разве мы не знаем этих святых героев русского раскола, которые, не допуская и мысли о сопротивлении, как о грехе, покорно умирали, закапывались в землю сами, сжигали себя сами… Русское безволие, этот ‘антонов огонь’ истории, — о, оно ужаснее костров и пыток инквизиции, как и антонов огонь ужаснее в биологическом смысле самых мучительных болей, хотя и безболезнен… Да, ‘легенды’ против движения, может быть… ‘Легенды’ ведь за ‘красную смерть’, самосожжения в срубах… Но заработная плата, рабочий, т. е. девяносто и даже девяносто девять процентов населения?..
Я заметил, что мои энтузиастки ‘исторических основ’ России, когда говорили о митингах и о ‘развращении’ от разговоров студентов, — были глубочайше равнодушны к конкретной теме этих бесед. Их поражало только зрелище, что вот ‘мужик в армяке и кушаке’, похожий приблизительно на Минина или Сусанина, после ‘разговоров’ преобразовывался в неэстетическую фигуру блузника… Говорю обобщая и сравнением, хотя, конечно, его не было сказано… Эстетика, эта проклятая эстетика, которою отравились русские, кажется, с начала своей истории, — я видел, что она одна управляет суждениями и этих милых и так глубоко мною чтимых девушек… Опять эстетическое начало истории, с таким глубоким забвением хлеба, еды, одежды, жилища, — с забвением, что кто-то не одет и просит хлеба… Этот отвратительный стих Пушкина:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман…
Стих этот, дворянский, не трудолюбивый стих, проговоренный с балкона того дома, который построили голодные мужики и которым за работу ничего не заплатили, — он владел и душами моих милых, прекрасных собеседниц…
Но как сами они были неэстетичны в своей новой желчи, озлоблении, сарказме надо всем происходящим…
— Я была больна эти 72 дня, как заседала сумасшедшая Дума.
Я промолчал, но мог бы ответить:
— Сударыня, Дума собиралась вовсе не в интересах вашего здоровья, и вообще на свете есть некоторые другие вещи, кроме состояний вашего духа, и вещи эти идут сами собою и вне какой-нибудь связи и обязательной зависимости от того, что вам нравится и не нравится…
Но я промолчал. Когда-то я видел их прекрасными, добрыми, универсальными, и просто теперь не хотел войти в тот узкий, глухой переулок мысли и наблюдений, где они кипели в бессильном негодовании…
Когда собеседницы мои кончили убежденное и страстное анафемствование нового положения вещей, я сказал им — ибо было время расставаться:
— Ну, хорошо. Я вам не возражал и не собираюсь возражать. В вас говорит история и чувство родной истории, вы говорите как защитницы эстетических, седых, величественных руин прошлого, которые смывает, по-вашему, современная грязь. Хорошо. Не спорю. Признаю, по крайней мере, личную мотивированность ваших чувств, и, конечно, не мне переманить вас от монументов Сусанина и Минина на какой-нибудь шумный митинг путиловцев. Ведь и я интеллигент же, как вы, и меня затрогивает не только факт революции, сколько революция как толпа новых идей, как поворот к новым задачам существования, к новым заботам о забытых доселе частях человечества. Ваше исповедание поразительно. Но как раз вчера я выслушал другое исповедание, и теперь стою растерян между ним и вами. Вернее, всеми силами души я отдаюсь впечатлению вчерашнего исповедания, а вы выслушайте его, в качестве целостного вам ответа, и уже думайте и решайте, как знаете.
И я передал, сколько мог подробнее, позавчерашний мой разговор.
Дело было перед ужином, — и мы за общим столом разговорились с полушведкой, полуфинкой, подругою нашей дочери. Девушка так юна и так мало имеет умственного авторитета, что, в общем, мне никогда и не приходило на ум вести с нею какую-нибудь беседу на серьезные темы. Старости — размышлять, а юности — играть… Но эта играющая юность имеет свою впечатлительность, имеет свой глаз, чтобы видеть, глаз еще без предрассудков, без толпы затеняющих, благоприобретенных и застаревших понятий, и старости полезно бывает иногда взглянуть на вещи этим свежим чужим глазом без предрассудков.
Я сказал, что она шведка, — по отцу, и даже не русская, а шведская подданная, брат ее уезжал года два назад в Стокгольм для отбывания воинской повинности. Но они живут неподалеку от Петербурга и вообще привязаны к России заработком, частною (техническою) службою. Дома говорят по-шведски, имеют шведский стол, в котором кушанья едят сзаду наперед, т. е. сперва жаркое и потом суп, пьют чай из какой-то кастрюли вместо самовара и проч. неудобства и несообразности. Но дети все прошли или проходят русскую школу и значительно обрусели. Мать — финка, прислуга в доме их — русская, и мне пришлось однажды выслушать, до чего эта финка-хозяйка привязалась к грубейшей и неуклюжей русской кухарке, уже не молодой и безобразной, и нянчится с ее незаконно прижитым ребенком. ‘Мама его любит не меньше, как бывало, мою младшую сестру, свою дочь, когда та была маленькая. Моет и нянчит ребенка, когда матери некогда, и никогда не дает его матери бить.
Разговор случайно коснулся Финляндии и идей сепаратизма, волнующих финнов и шведов. Я возразил:
— Вы знаете, против сепаратизма я не имею никаких суеверий и уверен, что раньше или позже народы всюду на земном шаре сложатся приблизительно так, как немцы, французы и итальянцы в единой Швейцарии, любимом общем своем отечестве, где три нации имеют каждая деньги на своем родном языке. Да, это странно: в крошечной Швейцарии при размене денег в Монтре мне выдали пачку билетов с немецкими надписями, пачку с французскими и пачку с итальянскими. Все разъединены и все соединены, никто не связан и все друг к другу привязаны, никто не рабы и никто не господин, но все граждане и братья. Вот идеал. Так что финляндский сепаратизм ничем лично мне и моим идеям не угрожает. Но я припоминаю слова, сказанные мне лет восемь назад знаменитым армянским патриотом Джаншиевым, и передам вам их так, как их услышал:
‘Это возмутительно, если нас, армян, обвиняют в тенденциях к отделению от России. Армяне слишком умны и трезвы для подобной фантазии’. — Слушайте теперь внимательно его слова, которые и меня поразили новизною и основательностью. — ‘Время, — сказал он далее, — для образования небольших самостоятельных государств прошло. Вся Европа стянута в пять огромных государств, напр., Франция может существовать, может дышать свободно, по-своему и безопасно, только держась за связь с Россией, без которой Германия ее раздавила бы. Это можно повторить и об Италии, и в собственном смысле абсолютно самостоятельно существуют только Англия, Германия и Россия или, точнее, — англосаксонский, германский и русский миры. Все остальное не имеет никаких сил держаться на своих ногах и падает просто от соседства с этими колоссами, силою неизмеримого их притяжения и давления, культурного, духовного, физического, военного, всяческого. Таков момент истории, фаза ее, времени окончания которой и предвидеть нельзя. Воображать или пугаться, что армяне или поляки образуют в XIX—XX веке какую-то Великую Армению или Крулевство польское, — могут только ‘Московские Ведомости’, — по преступным видам, им одним понятным. ‘Моск. Вед.’ просто стараются отстоять безобразных кавказских администраторов, их ненаказуемость и бессовестность, а армяне, просто как живые существа, как люди, а не скоты, вопят от боли под этою администрацией), дикою и развращенною… Вот и все, а не сепаратизм’: Это меня поразило, т. е. не в отношении Армении или Польши, но как общее политическое суждение, как взгляд на историю. И я предлагаю вам применить это к Финляндии. Она будет или русскою, или шведскою, но между Россиею и Швециею она не будет никогда собственно ‘чухонскою’, ‘финскою’, своею и самостоятельною…
— И я не стою за это и передаю вам только то, что говорят финны и основательность чего нельзя не чувствовать. Они говорят: ‘Что такое была Финляндия без нас и до нас? Это холодная бессолнечная страна, которая ничего не рождала. Одни камни, без способности почвы к какому бы то ни было земледелию. Мы Финляндию сотворили не как пахарь свою ниву, а как мать своего ребенка: мы ее сделали, т. е. сделали, что ее может вообще кто-нибудь обитать, русский, швед, всякий. Она была необитаема, мы не просто населили ее, как русские Россию, а мы ее сделали способною к обитанию, к прокормлению человека. Это было страшно трудно, — и мы трудились всем народом, в каждой хижине и деревне. Теперь пришли русские и говорят: ‘Это наше!’ Это черт знает что такое! Все равно, как и ранее, когда пришли шведы и сказали: ‘Эта земля наша! Финны — наши подданные!’ Это также возмутительно. И финны, угрюмые и молчаливые, возмущены и взволнованы, наконец, разъярены этим нарушением естественного их права, права человека, который посадил свою яблоню и хочет снимать с нее плоды’. Вот рассуждение. Я вам передаю его, как слышала, а вы судите, как знаете…
— Понимаю, понимаю! Естественное право, — конечно, священнейшее всяких гражданских и политических прав. Способ племенных отношений, какой сложился в Швейцарии, — я думаю, оттого и восторжествует в далеком будущем, что под ним лежат и его требуют неуничтожимые и незаглушимые народные чувства, вот эти ‘естественные чувства’ человека на свой труд, свой язык, свою веру, свой быт, свою школу и даже… деньги на своем языке. В самом деле, большие политические системы, о которых говорил Джаншиев, являясь наличною действительностью, не несут в себе никакого в сущности идеала и должны растаять, развалиться на этой безыдеальности своей. Что за дикое существование, когда сто миллионов разумных существ точно для того только и живут, чтобы десять, пятнадцать, пятьдесят человек, именуемых ‘министрами’ и ‘главноуправляющими’, имели… материал для упражнения своих способностей… Бог с ними. Это что-то смешное, а не великое. Просто это — аберрация истории, дальтонизм человека, и, конечно, каждый человек и каждая деревенька, и всякий городок заживут когда-нибудь для себя и по-своему. Может быть, я не гений, но я не захотел бы иметь детей, чтобы дать только материал для посол Делянова и Толстого, может быть, моя вера плоха, но я не хочу иметь веры только в интересах существования Ведомства Православного Исповедания. Великие политические системы действительно существуют и вытекли из безграничного пренебрежения личностью человека, из великого неглижерства к тому, что вот есть Иван и Петр, и вовсе не в качестве ‘податных единиц’, ‘рекрутских единиц’, ‘питейных единиц’, ‘учебных единиц’, и проч., и проч., — а как именно ‘Иван’ и просто ‘Иван’, со своей судьбой и Богом. Все эти ‘политические системы’ хороши a vol d’oiseau, ‘с высоты птичьего полета’, а как спуститься на землю да послушать ее, — стон, мерзость, угнетение, голод, нищенство, отчаяние… Не нужно этого! Как честный человек, кричу: не надо этого!!
— Но это — когда-нибудь, далекое будущее. Мирной жизни финляндцев и русских, — очень много лет мирной, — помешали ‘Моск. Вед.’. Лет пятнадцать уже они подняли систематическую кампанию против той действительно огромной автономии, какою Финляндия пользовалась, и довели дело до отнятия стародавних и, может быть, неосновательных, но уже окрепших и до чрезвычайности милых привилегий финского народа. Дело дошло до Бобрикова, и Бобриков пал. А теперь взаимные отношения русских и финнов в полном развале. Такова государственная заслуга этой патриотической газеты. Но вот в чем дело, и чего, может быть, вы по молодости не знаете. Государь Александр II в вознаграждение за то, что финны оставались спокойны в то время, как поляки в 1863 году возмутились и усиливались отложиться от России — отняв у Польши всякую тень самостоятельности, в то же время даровал финнам всяческую свободу, в таких размерах и пределах, как этого не только не имеет никакая часть России, но и не имеет никакая часть, например, Пруссии или Англии. Подумайте, всего в одном часе езды от Петербурга Финляндия имеет свою таможню, свою монету, кажется, имела свое войско. Можно ли представить что-нибудь подобное около Парижа, около Берлина, Вены, Лондона? Тут — русская ширь, самонадеянность, вера в себя и также вера в человека, когда она оправдана. Прекрасным, твердым и законным своим поведением финны оправдали веру в них государей наших, — и государи засыпали их милостями, совершенно не виданными не только в теперешних политических системах, довольно полицейского духа, но и нигде в истории. Теперь все это рушилось.
Моя собеседница рассмеялась:
— Поверьте, я знаю, — к русским и нет никакой вражды у финнов. Моя мама…
И разговор перешел в подробности, в рассказы… Но вот между ними один, который собственно и отвечает на тему моего разговора с негодующими русскими патриотками:
— К маме часто привозит хлеб хлебник из выборгской булочной. Хороший характер, приветливый нрав, — и летом, сидя на балконе на даче, мы разговорились с ним о его житье-бытье. Он ужасно томится недоумением. Попал в Выборг он случайно, живет на месте лет восемь: между тем у него в России, где-то во внутренней губернии, Орловской или Калужской, своя семья, дом и поле. Он крестьянин и по вашим законам не может продать земли и дома… В своем дому и на своей земле и живут его жена и дети, к которым его ужасно тянет. Он говорит: ‘Ин мне к ним идти, ин к себе их вызвать, — да с семьей не знаю, проживу ли здесь!’ Естественнее для семьи, земли и дома бросить булочную, где он наемный человек, — ив этом смысле ему и говорили покупатели булок.
— ‘Не могу я бросить своего хозяина в Выборге. Куда я вернусь на родину? Земли мало, работать не на чем, придется идти в город на работу же, а какая работа в России? Здесь я Бога узнал, совесть и закон. Человеком себя почувствовал. У одного хозяина все восемь лет. Сам он человек не капитальный, хотя средства есть. Когда я поступил на службу к нему, — в первую же субботу он приходит и говорит: ‘В баню пойдешь? Перемена белья есть?’ — ‘И пошел бы, да белья запасного нет, — разве что попариться’.
Пошел он к хозяйке, и принесла мне хозяйка пару чистого белья, — не переодеть, а вовсе.
А хозяин сказал: ‘Вы работаете хлеб, и работу эту нужно делать в совершенной чистоте. От этого я напоминаю о бане’. И не со мной одним так. Не мне одному он дал перемену белья, — а как только у которого работника чего в одеже не хватает, особенно в белье, — он непременно даст. И у каждого работника при заведении своя отдельная комната, — когда у нас, в России, все булочники спят на тех ларях, на которых валяют тесто. Хозяин никого не теснит, всех оберегает, и мы все равно сжились с ним как в одну семью, и не отделяем своего от его. А перед праздником он войдет к каждому рабочему в его комнату и поздравит его с наступающим праздником. Так вот как. Этого я в России не найду, а вот тянет меня увидеть детей и жену, но уж не знаю, ин их сюда переселить. А только на старое место вернуться мне противно и страшно…
— Так вот как, мои ученые собеседницы, — кончил я этот рассказ им.
— Вы возмущаетесь возмущением России, а оно слишком основательно, и вытекает из тоски по культуре и идеалу, о чем, кажется, и вы плачетесь, как о чем-то сокрушающемся, рушащемся. Этот рассказ выборгского булочника не тенденциозен. Но кого он обнимает? Весь народ. Так трудятся, по-свински и в свинстве, по всей России. Падает не идеал, а падает Россия, в огромных частях своих падает, от безыдеальности существования… Что вы мне говорите о Минине и Пожарском, о красивых легендах, слагающихся о новых временах в народе. Этот рассказ булочника для меня гораздо важнее всяких мифов и поэтических грез, ибо последние убаюкивают меня среди мертвечины, а первый воскрешает из мертвых. Я работать хочу… Вся Россия и рванулась к работе, к гигантскому новому созиданию, к перевороту всех условий существования, и прежде всего — условий труда. Но это — только во-первых. Обратите внимание в рассказе булочника на привет, на ласку. Хозяин войдет накануне праздника и поздравит своих рабочих с днем, радостным для него и для них ‘Sontag’ {‘Воскресенье’ (нем.).}… И не хочет русский, взглянув на это их чухонское житье, возвращаться в Калугу… Тут уже нет в этом поздравлении хозяина ничего утилитарного, никакой чистоплотности около испеченного хлеба: это быт и нравы добрых, облагороженных людей. Может ли этому выучить школа? Увы, никогда!.. Не та тема, не та область. Где взять этого благородства, этой деликатности, этой тишины, — и простой доброты без спиритуалистических экстазов? Это их честное, доброе, рабочее протестантство… В цивилизации все связано, как в организме, напр., связана форма зубов с длиной кишечного канала, копыта — с рогами, и прочее. Все связано! И никогда, никогда русский поп, кладущий такие хорошие поклоны перед ракою преподобного Серафима Саровского, где тут же положена тарелочка для сбора пятаков с мужиков, — никогда этот поп даже и вопроса себе не задаст: а как трудится русский работник? Что ест? Что пьет? Во что одевается?.. Не то соотношение, не те вопросы религии — тысячелетние, культурные. Не тысячу ли лет учили они сами, эти попы, что земля — только удел терпения и что в терпении — подвиг, вера, до такой степени, что афонские монахи, светочи Востока, даже вшей с себя не обирают, а причесаться — сочли бы истинным окаянством и гибелью души. Это нисколько не анекдот, а простой факт, что истинные труженики веры на Афоне никогда не купаются, не моются, ‘дабы не соблазниться видом голого тела’ (своего-то! каковы сластолюбцы!!), и никогда не меняют раз надетой одежды, пока не придет в ветхость. Сколько поту! Сколько вони! Да, ‘но тут-то и благоухает святость’. На Афон все ходят и с Афона ‘страннички’ по всей России ходят: это академия подвига, веры и идеалов. Так возможен ли выборгский чистоплотный и ласковый хозяин в этой культуре? Не вырасти острому зубу при кишечнике травоядного, а у хищника не вырасти копыту. Соотносительность органов правит и цивилизациями. И вот поднялась вся Русь, все в Руси… И тут столько же тоски, слез, как и негодования, гнева. О ваших речах я подумаю, но и вы о моих тоже подумайте…
Так окончилась моя беседа с учеными старогражданками.
Впервые — Русское слово. 1906 г. 22 и 23 сентября. No 233, 234. Подпись: В. Варварин. В эпиграфе и далее Розанов цитирует стихотворение Пушкина ‘К вельможе’ (1830).
С. 133. …’мане, шекель, фарес’. — См.: Дан. 5, 26—28 (‘мене, текель, перес’). Слова (‘исчислено, взвешено, разделено’), начертанные таинственной рукой на стене дворца вавилонского царя Валтасара во время пиршества.
С. 135. …насадитель у нас классической системы, гр. Д. А. Толстой — речь идет о проведенной Дмитрием Андреевичем Толстым, министром народного просвещения (в 1866—1880 гг.), гимназической реформы (1871), обеспечившей преобладание классического образования (греческий и латинский языки)..
‘Взбаламученное море’ (1863) — роман А. Ф. Писемского.
136. …Думу закрыли‘ — имеется в виду I Государственная дума, просуществовавшая с 27 апреля по 8 июля 1906 г.
С. 137. Тьмы низких истин нам дороже… — А. С. Пушкин. Герой (1830).