В НАШИ ДНИ: ПАХНЕТ ГАРЬЮ
В НАШИ ДНИ: ПАХНЕТ ГАРЬЮ
Статья
1917 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Публицистика 1917 г.
В наши дни: Пахнет гарью.
В наши дни: Пахнет гарью.
В наши дни: Пахнет гарью, Куприн Александр Иванович, Год: 1917
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Разруха — вот навязчивое словцо, на которое теперь натыкаешься повсюду: в газетах, манифестах и приказах, в вагонных разговорах и в семейной болтовне.
Страшное слово. Оно знаменует собою разрушение, страх, полный развал, пыль, мусор, обломки, щебень, а в итоге — загрязнённое, пустое, дикое место, не поддающееся ни лопате, ни сохе.
Но не будем отчаиваться. Может быть, все то, чему мы были в наши дни смятенные свидетели, вовсе не означает края гибели? Может быть, это только обычная русская неразбериха, внезапно принявшая особенно большие, уродливые и жестокие размеры? Ведь, протекли же первые, красные — не от крови, а от общей радости — дни великой революции в стройном порядке, в спокойствии, единодушии и самообладании, восхитившими весь цивилизованный мир?
Нет, не осуждена на бесславное разрушение страна, которая вынесла на своих плечах более того, что отмерено нам судьбою: татарское иго, московскую византийщину, пугачевщину, крепостное бесправие, ужасы аракчеевщины и николаевщины, тягости непрестанных и безуспешных войн, начатых по почину политических шулеров или по капризу славолюбивых деспотов — вынесла это непосильное бремя и все-таки под налетом рабства сохранила живучесть, упорство и доброту души. Угнетаемый народ никогда не уставал протестовать. Лучшие, наиболее сильные люди, из темной массы снизу, шли в подвижники, шли в разбойничьи шайки. Гонимые старообрядцы сплотились в могучее сильное, несокрушимое ядро. Два перста протопопа Аввакума, поднятые вверх из пламени костра — вот он — бунт русского духа. В Сибирь ссылало правительство и гнали помещики все страстное и живое из народа, не мирящееся с колодками закона и с безумным произволом власти — и вот вам теперешние сибиряки, сыновья и внуки ссыльнопоселенцев — этот суровый, кряжистый, сильный, смелый, свободолюбивый народ, владеющий сказочно богатым краем.
А разве спрессованная бессмысленным грузом самодержавия, не протестовала русская интеллигенция? Не та интеллигенция, какою ее себе представлял скверной памяти бывший околоточный надзиратель, который отечески распекал нашумевшего обывателя: ‘А еще интеллигентный человек, в крахмале и при цепочке и брюках навыпуск!’, — а истинные печальники и великомученики страны, ее совесть, мозг и нервы. Вспомните декабристов, петрашевцев, народовольцев, переберите в уме весь кровавый синодик наших современников, борцов, сознательно погибших на наших глазах за святое и сладкое слово — свобода. Посмотрите: весь цвет и свет России, целые ряды ее молодых поколений, ее лучшие умы и чистейшие души прошли сквозь тяжкое горе каторги, ссылки, жандармских завистников, одиночек — прошли и вышли оттуда, сохранив твердую веру в человечество и горячую любовь к человечеству. Вспомните и нашу многострадальную литературу, этот термометр угнетенного общественного самосознания. Она задыхалась, принужденная к молчанию, надолго совсем замолкала, временами жалко мелела, но никогда и никто не мог поставить ее на колени и приказать говорить холопским языком.
Нет, мне хочется верить, и я верю, что не разруху мы переживаем, а вечную нашу неразбериху. Неразбериха, это — галдеж на сельских сходах, нескончаемость, нелепость и грубость русских споров, острота и жестокость семейных ссор, взаимное недоверие, общее разгильдяйство и распущенность, презрение к чужим мнениям, быстрый переход от злобы к унижению, и от дерзости к унынию, склонность к панике, стадное поддакивание крикуну — ‘галману’, свирепая ненависть к отдельному смелому, хотя бы даже правдивому голосу.
С особенной силой выявляются эти особенности русской неразберихи во время общественных бедствий: холерных и голодных бунтов, аграрных беспорядков, наводнений, народных катастроф и всего чаще и жарче на пожарах. Всякий, кому приходилось наблюдать большой пожар в деревне или захолустном городишке, может воскресить в памяти виденную картину. Гам, бестолочь, несуразность, растерянность, беспомощность, бессмысленная ругань, истерические причитания баб, безнадежный молитвенный лепет старушек. Все учат друг друга, но никто не тушит пожар, а если и работают, то только мешаются один другому, свирепо и глупо бьют стекла, ожесточенно валят заборы, тянут бревно в разные стороны, плескают в огонь кислое молоко или скорбно разводят руками: ‘Божье попущение, все равно всем погибать’. И уже чей-то тайный голос сеет кровавую смуту: ‘А где Никешка? Не иначе, как его рук дело’. А огонь полыхает, переходя от лачуги к лачуге.
Подумайте же, вообразите себе, как страшен пожар, стихийно охвативший всю громадную многомиллионную страну! Что может быть страшнее разнуздавшейся анархии и общественной паники, когда, как дикие звери из клеток, вырываются на волю все гнусные и низменные инстинкты человечества: страсть к разрушению, жажда охмеления кровью, чувство безнаказанного мщения, насилия и грабежа.
Такого пожара еще нет и, даст Бог, не будет. Горе и позор тому трусливому уроду, злому подлецу, коварному предателю или хищнику с затаенным алканием крови и огня, который первый закричит ‘пожар’! Пожара нет, но надо сознаться, что в воздухе пахнет гарью.
Надо бы всем нам вспомнить один случай, необычайного величия и красоты. В Лондонском театре, битком набитом публикой, что-то затлелось за кулисами. Почувствовался запах дыма. Зрителями овладело легкое беспокойство, шепчутся, переглядываются, тревога растет с секунды на секунду, многие уже повставали со своих мест, еще мгновение — и культурные, уравновешенные люди превратятся в стадо овец и помчатся к дверям, крича, падая, топча слабых, избивая женщин. Но вот в партере спокойно встаёт на стул джентльмен и, высясь над толпою, начинает громким голосом петь великолепный, гордый, народный гимн: ‘Rule Britain’. И когда он доходит до прекрасных слов: ‘никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом’, то мотив подхватывает вся публика партера, лож и галереи, железный занавес опускается, не вызывая никакого волнения, и зрители в образцовом прядке, как на параде, как на торжественной процессии, покидают театр, не переставая петь гимн.
Мы не Англия. Но мы уже и не рабы. Мы еще не выработали в себе чувств национальной гордости и мужественного гражданского достоинства. Но мы уже можем насчитать десятки, пожалуй, сотни людей воли, энергии и пламенной любви к родине, чьи слова много весят, а имена внушают полное доверие. В них наша надежда и к ним страстная мольба: спасите Россию, остановите ее, не дайте ей, как стаду гадаринских свиней, ринуться в бездну.
Пожара еще нет, но гарью пахнет из армии. Вот где самая главная, может быть, даже единственная опасность. Страшно не братание: кто же поверит братским словам этих германских братальщиков, чудесно владеющих русским языком? Не так уж страшны и массовые побеги: пять храбрых, честных и верных солдат стоят больше пяти тысячи беглой сволочи, которую влекут с фронта трусость и жадность, под предводительством полной безнаказанности. Бесконечно страшнее упадок дисциплины и унизительное положение, в которые поставлен офицерский командный состав
Военный министр объявил наступление. В добрый час! Мы слышали слова генерала Алексеева, Брусилова и Драгомирова, а также сердечные и умные речи делегатов от флота и армии и верим, что, как ни тяжела и ни опасна болезнь, охватившая войско, — надежда на успех еще не потеряна.
Но тыл должен помочь фронту. Авторы и вдохновители пресловутого Приказа No 1! Несомненно, вы давно уже осознали вашу политически ошибку и почувствовали весь громадный вред. Сознайтесь же в ней громко, как подобает честным, сильным и смелым мужчинам. Ваше слово дойдет до сердца. Вам верят.
Штатские люди, тихие миролюбцы! Не связывайте солдата дружественными объятиями сзади. Так вы верно подставляете его под удар.
Граждане, не путайтесь в распоряжения военачальников! Кто-то, говорят, сделал замечание генералу Алексееву: ‘Генерал, ваше дело воевать, а не произносить речи’. На эту реплику есть одно возражение: хорошо, но если ваше дело говорить речи, то не надо командовать боем.
Если вернется армия победоносной и крепко спаянной — она будет громадной и послушной силой в руках мудрых строителей нового здания русской республики против анархии и распада. Пусть она даже будет оттеснена (во что я все-таки не верю), но у нее останется сознание выполненного долга. Но армия, растаявшая без боя, армия, предавшая и родину и союзников — это вечный срам и позор, несмываемое Каиново клеймо, готовая шайка мародеров. Ей не остановить пожара анархии. Она только раздует огонь, который, пожалуй, придется потушить не пораженцам и не оборонцам…
Или противники войны, проповедники братания боятся возврата к прежнему? Или им чудится призрак диктатора на белом коне? Нет, это праздные страхи. Дело в том, что нам тысячу лет подряд снился тяжелый, кошмарный сон, от которого мы, наконец, проснулись, с тревожным биением сердца, еще не веря, что проснулись, не веря тому, что светлый день за окнами.
Но разве мы не видели в февральские дни и 23 марта ясного неба над нами и сияющего солнца?
10 мая 1917 г. писатель получил официальное предложение от издателя петроградской газеты ‘Свободная Россия’ А. Эрьянова стать ее редактором (совместно с П. М. Пильским). Центристская позиция партии, надклассовый и эволюционный характер ее программы — все это было близко Куприну и нашло отражение в его февральской публицистике. Наиболее крупный цикл этого времени составили статьи, объединенные общим названием ‘Пестрая книга’. Данные статьи публиковались под римскими номерами и с дополнительными подзаголовками, как-то: ‘Ворон и лисица’, ‘Пирамида’ и др. Составителем не обнаружены статьи: ‘Пестрая книга III’, ‘Пестрая книга IV’, ‘Пестрая книга IX’.
В публицистике этого периода автор постоянно обращается к теме военных действий на фронтах продолжавшейся Первой мировой войны. Большую статью ‘февральского цикла’ писатель посвятил казачеству, которое могло противостоять опасности намеренного разваливания страны, исходящей с крайне левого фланга и с которой, как считает Куприн, уже недостаточно бороться статьями, речами, митингами, дискуссиями (О казачестве // Свободная Россия — 1917. — No 32).
Общественно-политическую позицию Куприна в предоктябрьский период можно назвать близкой к так называемому охранительному, государственному течению. Сложное по своему составу, первейшей целью оно ставило сохранение страны: преодоление кризиса, восстановление армии, борьбу с Германией и анархией. Главной силой, противостоящей течению, считались большевики, борьба с которыми воспринималась как составная часть борьбы с немцами. Куприна возмущает самонадеянность большевиков, проявляющаяся в стремлении решать важнейшие государственные задачи, не сообразуясь ни с чем, и он не скупится на самые резкие характеристики (Сердце народное // Свободная Россия. — 1917. — No 30).
Особенно яркими художественными сравнениями, ассоциациями и образами насыщена статья ‘Доменная печь’, в которой автор сравнил революцию с доменной печью, у которой стояли ‘слабые, нерешительные, белоручки и тяжелодумы. Они выпустили дело из-под своего надзора, отошли от него в сторону и оно стало переходить из рук в руки’ (Доменная печь // Эхо. — 1917. — No 3).
Все произведения 1917 г. печатаются по первым публикациям в петроградских газетах ‘Свободная Россия’, ‘Эхо’, ‘Эра’ и др.
Статья из цикла ‘В наши дни’ впервые опубликована в газете ‘Свободная Россия’, Петроград. — 1917. — No 8.
— протопоп Аввакум — противник церковной реформы Патриарха Никона 17 в., духовный писатель.
— гетман — (местн. курск., орл., тамб.) грубиян, невежа.
— гадаринские свиньи — (еванг.) во время одного из чудес Христа, исцеления бесноватого в стране Гадаринской, изгнанные бесы вошли в свиней, которые ринулись в бездну.