В. Молочников
Сутки в ‘Отрадном’ с Л. Н. Толстым
В. Молочников
Сутки в ‘Отрадном’ с Л. Н. Толстым
* * *
* * *
* * *
Комментарии
Комментарии
В. Молочников. Сутки в ‘Отрадном’ с Л. Н. Толстым, Толстой Лев Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Было так хорошо, что не знаю, с чего начать. Буду рассказывать по порядку.
День клонился к вечеру, когда я сошел на ст. Столбовая Московско-Курской ж.д.
От станции до ‘Отрадного’ — где поселился Чертков — 8 верст, которые я проехал в деревенской бричке вместе с молодым человеком — помощником Черткова.
Дорогой мы проехали две, кажется, деревни. В одной из них мое внимание невольно остановилось на человеке, равномерно шагающем по утоптанному кругу вокруг дерева. Человек ни разу не оглянулся в нашу сторону.
Оказывается, это один из тех тихих умалишенных, которых окружная психиатрическая лечебница, расположенная в Мещерском, распределяет по деревням.
Я узнал от молодого спутника моего, что Л. Н. посещал таких больных и вступал с ними в беседы. Между прочим, ему захотелось поговорить и с этим человеком. Но Л. Н-чу трудно было обратить на себя внимание больного, который упорно не замечал его.
Тогда Л. Н. избрал такой метод: он пошел вслед за больным по кругу, и тотчас начался разговор. На мой вопрос об этих беседах Л. Н. сказал: ‘Я давно уже решил, что нельзя установить грани между здоровым и больным (в смысле безумия). Разница только в степени’.
Льва Николаевича застал я бодрым и жизнерадостным, но момент моего приезда омрачен был тревожной телеграммой из Ясной Поляны о болезни графини Софьи Андреевны. Решено было завтра уехать. Тем не менее вечер проведен был очень содержательно.
— Есть у вас, Владимир Анфалович, — обратился вдруг ко мне Л. Н., — еще друзья-единомышленники?
Я сказал, что есть еще интересный молодой, душевный человек .
— Хотя, — говорю я, — теперь я вижу мало пользы в проповеди и тем более остерегаюсь этого слова… Самое большое, чего я могу позволить себе, это помогать внутреннему духовному росту, по мере того как духовные силы во мне самом возвышаются. А что человек должен или чего не должен делать — боюсь указывать.
— Верно, — ответил Л. Н. — Но трудно бывает удержаться, когда видишь, что человек может освободиться от страданий и найти истинное счастье, — трудно удержаться, чтобы не помочь ему. И такую помощь я — что ни говорите — нахожу позволительной, когда действие вытекает из духовных основ, а не из тщеславия или других мотивов. Вчера еще, допивая кефир, я заметил в бутылке попавшуюся муху. Я наклонил бутылку и вижу, как обмокшая муха делает страшные усилия ползти. Ну, как тут не помочь?!
Между тем вспоминаю, как со спокойной совестью я в молодости пристреливал зайцев и мысль пожалеть их не приходила и в голову.
И все это потому, что теперь я, сравнительно с тогдашним состоянием, духовно вырос.
Так что самый большой подвиг не имеет истинной ценности, если побуждение к нему не исходит из требований души, и, напротив, по-видимому ничтожное, незаметное доброе дело, даже слово, вызванное требованием совести, имеет важное для жизни значение. Так что главные силы для хорошей жизни должны быть направлены на себя.
Приехал ожидаемый из Петербурга музыкант Эрденко и дал концерт на скрипке, под аккомпанемент жены (*1*). Льву Николаевичу очень понравилась свободная игра скрипача (музыка — его любимое искусство), особенно вещи Шопена. Жалели только, что в репертуаре музыканта было мало народной музыки, хотя была с большим успехом сыграна еврейская молитва ‘Кол-Нидре’. Г. Эрденко, по его словам, много работал, ездил по еврейским городам, чтобы передать весь торжественный характер этой молитвы, читаемой накануне Судного дня.
Потом обедали. Обед был из самых простых вегетарианских блюд (каша, зелень), на простом длинном, покрытом клеенкой столе, вокруг которого кто где расположились все домашние, и Лев Николаевич, и служащие, и доктор, и гости. Все блюда поставлены были на стол — ешь, что хочешь.
Решено было, что часа в четыре, до отъезда Льва Николаевича, гг. Эрденко сыграют еще раз, а тем временем Лев Николаевич пошел в свой кабинет. Через короткое время Александра Львовна (теперешний секретарь), пригласила меня от имени отца наверх к нему для прочтения в тот день написанной вещи. Я с радостью пошел. Одновременно пришли Чертков, Страхов и еще два человека.
Простая уютная комната, простой рабочий стол, рукописи, книги, диван, два-три стула — вот вся обстановка.
Лев Николаевич объявил, что желает прочесть нам написанную сегодня вещь (*2*), которая служит как бы ответом на его же статью ‘Номер газеты’ (*3*).
Познакомив меня вкратце с статьей ‘Номер газеты’, Лев Николаевич приступил к чтению. Читает Лев Николаевич просто, оттеняя важные места.
Постараюсь, как умею, вкратце пересказать то, что запечатлелось.
Лев Николаевич читает первый попавшийся номер газеты и приходит в ужас от того, чем люди занимаются. И решает так: или я безумен, или безумны те все, кто живет и действует так, как видно по газете.
Где же критерий? Как отличить разумную жизнь от безумной, раз на одной стороне все, на другой — я?
Паскаль говорит: ‘Если бы сон проходил в такой же последовательности, как действительность, то сон можно бы принимать за настоящую жизнь’.
Но живущий во сне ведь не сомневается в действительности его тогдашней жизни. Где же общий признак для того, чтобы отличить сон и безумие от действительной жизни?
Признак есть. Это наличность нравственного чувства. Если в поступках своих человек руководится нравственным чувством, т. е. делает нравственные усилия, то такая жизнь действительная, разумная. Во сне мы не делаем нравственных усилий, в каком бы гадком поступке мы ни застали себя. Чтобы перестать делать гадость, необходимо проснуться к действительной жизни. То же и с безумием, — тогда нравственное чувство в бездействии. Жизнь, стало быть, только тогда действительна, когда мы делаем нравственные усилия.
Нравственное усилие мы можем делать лишь в момент настоящего, и живем мы, следовательно, в настоящем. Нравственное чувство не знает соображений о будущем, о последствиях поступков, вытекающих из его руководства.
Когда Л. Н., перебирая листик за листиком, окончил чтение, он предложил присутствующим высказаться. Я так занят был мыслями о прочитанном, что, к сожалению, не совсем понял то, что говорили другие. Помню только свое замечание.
Ссылаясь на утверждение самого же Л. Н-ча, я напомнил, что нельзя разграничивать людей здоровых от безумных: дело в степени, а потому, сказал я, тут приходится сказать, что живем мы действительной, разумной жизнью постольку, поскольку руководимся нравственным чувством.
С этим Лев Николаевич согласился.
В четыре часа стали готовиться к отъезду. Перед этим Лев Николаевич вызвал меня прогуляться, чтобы наедине поговорить о моих внутренних колебаниях в связи с предстоящим судом.
Я рассказал ему, что по условиям семейной жизни мне, как ни больно это, придется, вероятно, пойти на компромиссы — придется оправдываться…
На это Л. Н. ответил так:
— Человек с своими поступками, если он правдив, всегда находится в положении диагонали в постоянно удлиняющемся параллелограмме. Сколько ни удлиняй фигуру, а диагональ будет лишь приближаться к прямому углу, но никогда не станет перпендикулярна основанию.
Так и человек в своем духовном росте: чем больше растет его сознание духовной жизни, тем больше он удаляется от страха, страданий, похотей и все приближается к бесстрашию, спокойствию, свободе. Но пока человек жив, он совершенно никогда не освободится от требований тела. А потому я в таких случаях спрашиваю себя: для чего я делаю то, что хочу делать, для себя, для души или для людей, для славы?
Это с одной стороны, а с другой, я стараюсь помнить, что живу я духом только в настоящем, соображение о будущем — дело телесное, а потому не надо думать о том, что может выйти из моих поступков, мне важно лишь в настоящем поступать так, как велит мне Бог-Любовь, живущий во мне.
Мы вернулись и, перед тем как тронуться в путь, музыканты сыграли еще несколько вещиц. Заметно было, что Л. Н-чу не нравится музыка Чайковского, он даже сказал это, хотя не объяснил почему (*4*).
Заговорили о том, как трудно обучать музыке. Л. Н. сказал, что и не следует обучать.
— У каждого есть своя особенность, которую можно поддержать и развить, а когда начнут в музыке, или ваянии, или живописи педантично учить людей без таланта, то получается лишь подобие художника.
Я спросил, почему одна и та же музыка на одного производит действие, а на другого нет? Тот же Шопен умиляет Л. Н-ча, а на простого, рабочего человека не оказывает никакого действия, в то время как простая народная песня, как, например, та, которую пел скопец, очень может повлиять на него. Требуется ли известного рода музыкальное воспитание?
Лев Николаевич ответил так:
— Все предметы искусства только тогда хороши, когда они могут быть поняты всем народом, но не отдельным обособленным классом, хотя думаю, что чувство восприимчивости дано не всем равно.
Лошади были уже поданы, и заторопились на станцию. Я пошел в переднюю одеться.
Я поехал сзади со ‘святым Душаном’, как называет Л. Н-вич яснополянского доктора Д. П. Маковицкого.
Наши лошади немного заупрямились, и мы приехали позднее. Л. Н. сидел на платформе на скамейке. По его приглашению я сел рядом, и он снова напомнил мне о моем деле.
— Помните, о чем мы вчера читали? Надо рассчитать свои силы и обстоятельства. Приходится помнить и о страданиях жены… И тогда уже решать… Главное, не нужно заботиться о мнении людей. Знаю, что это трудно. Я уже достаточно удовлетворен славой, и то приходится ловить себя если не на искании славы, то хоть на желании поддержать хорошие отношения.
Так продолжалась наша беседа. Толпа любопытных постепенно увеличивалась, но еще не обступала. Прошла старуха — нищая и стала просить. Л. Н. дал гривенник, дали и другие.
— Хотелось бы поговорить с нею, да боюсь привлечь к себе внимание, — сказал Л. Н.
Подошел поезд, стали усаживаться во втором классе.
— Я всегда прошу их, чтобы в третьем классе, а они все во второй тянут, — сказал мне Л. Н-вич. — Чертков все оберегает меня и не верит, что в третьем мне приятнее.
Звонок. Второй. Мы поцеловались и простились. Последних слов его я уже не расслышал. Его доброе лицо показалось в окне.
Через час я ехал в другую сторону. Но я вспоминал его слова: ‘Мы идем к одной цели’.
В. Молочников. Сутки в ‘Отрадном’ с Л. Н. Толстым. — Жизнь для всех, 1910, No 8-9.
Владимир Айфалович Молочников (1871-1936), новгородский ремесленник, последователь Толстого. Был в Отрадном 22-23 июня 1910 г. Он недавно вышел из заключения, где отбывал наказание за распространение запрещенных произведений Толстого, и ожидал нового суда. В. Булгаков записал 22 июня: ‘Приехал новгородский корреспондент Льва Николаевича В. А. Молочников, маленький, юркий, наблюдательный, умный, разговорчивый’ (Л. Н. Толстой в последний год его жизни, с. 293).
1* Михаил Гаврилович Эрденко (1886-1940), скрипач и педагог. Его жена Евгения Иосифовна Эрденко (1880-1953), пианистка.
2* Статья ‘О безумии’ (т. 38).
3* Статья ‘Номер газеты’ была написана в феврале 1909 г.
4* ‘Никогда так не наслаждался, — сказал Толстой. — Но мне не понравилась ‘Колыбельная’ Чайковского’ (Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 4, с. 286).