В мире Добролюбова
Сборник статей
СОДЕРЖАНИЕ
I
II
III
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
I
Академик П. ФЕДОСЕЕВ
НЕМЕРКНУЩИЙ ПРИМЕР СЛУЖЕНИЯ НАРОДУ
Вадим БАРАНОВ
Н. А. ДОБРОЛЮБОВ В ДУХОВНОМ МИРЕ В. И. ЛЕНИНА
П. А. НИКОЛАЕВ
МЕТОД КРИТИКА
В мире Добролюбова, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1989
Время на прочтение: 657 минут(ы)
М., ‘Советский писатель’, 1989
OCR Бычков М. Н.
От составителей
Академик П. ФЕДОСЕЕВ. Немеркнущий пример служения народу
Вадим БАРАНОВ. Н. А. Добролюбов в духовном мире В. И. Ленина
П. А. НИКОЛАЕВ. Метод критика
Николай СКАТОВ. Сердце гражданина
Феликс КУЗНЕЦОВ. Добролюбов и современность
Г. А. СОЛОВЬЕВ. ‘Реальная критика’ и реализм
Г. ФРИДЛЕНДЕР. Н. А. Добролюбов и революционно-демократические принципы литературной критики
В. А. ТУНИМАНОВ. Критерии народности и жизненная правда
Ю. БУРТИН. Дело на все времена
У. ГУРАЛЬНИК: Эстетика реализма
Л. СКОРИНО. Провозвестник
Вл. ГУСЕВ. Под взглядом сурового юноши
А. Ф. СМИРНОВ. Н. А. Добролюбов и общественное движение 60-х годов
Ю. С. МЕЛЕНТЬЕВ. Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский. Страницы великой дружбы
Г. КРАСНОВ. Мощный двигатель нашего умственного развития. Н. А. Некрасов и Н. А. Добролюбов
C. ВАЙМАН. Ключ, врученный Добролюбовым
А. Б. МУРАТОВ. Н. А. Добролюбов и разрыв И. С. Тургенева с журналом ‘Современник’
О. А. БОГДАНОВА. Н. А. Добролюбов и Ф. М. Достоевский. Мировоззрение, контакты, судьба
Н. ГОРБАНЕВ. Г. В. Плеханов и Н. А. Добролюбов
В. В. КОЖИНОВ. Теория литературного творчества в работах Добролюбова
Дм. МОЛДАВСКИЙ. Н. А. Добролюбов и народное творчество
В. СКВОЗНЯКОВ: Добролюбовская традиция критики ‘по поводу’
Владимир ЭТОВ. ‘Живое дело вместо слов…’
Е. В. ХВОРОСТЬЯНОВА. Пародия в творчестве Н. А. Добролюбова
Александр МИТРОПОЛЬСКИЙ. Неизданный Добролюбов
Г. Г. ЕЛИЗАВЕТИНА. Н. А. Добролюбов о себе
Б. Ф. ЕГОРОВ. Н. А. Добролюбов — создатель двух библиотек на общественных началах
Юрий ДОМБРОВСКИЙ. Рассказы об огне и глине. Главы из романа. Вступительная заметка и публикация К. Ф. Турумовой-Домбровской
Лев СЛАВИН. Сама юность. {Последние дни Добролюбова). Вступительная заметка и публикация И. Вайнберга
Петр ТКАЧЕНКО. ‘Сокровища душевной красоты…’
Велик и прекрасен мир нашей художественной классики. Но это и целостные самостоятельные миры, созданные гениями русской литературы. Отсюда названия книг, выходивших в издательстве ‘Советский писатель’: ‘В мире Пушкина’, ‘В мире Толстого’, ‘В мире Лескова’, ‘В мире Блока’, ‘В мире Маяковского’, ‘В мире Есенина’… И вот теперь — ‘В мире Добролюбова’.
Несколько необычно звучит это название. Понятие художественного мира мы, связываем с творениями писателей, мастеров искусства. А критик?.. Великий критик, каким был Николай Александрович Добролюбов… Несомненно, мы вправе говорить о самобытном творческом мире, который создан критиком. Но что такое этот мир, безусловно, отличающийся от мира художника — тургеневского или гоголевского? Отличающийся, но и неотделимый от героев и образов русской литературы… Не забудем, кроме того, что Добролюбов и поэт, вернее сказать, в нем всегда ощутим поэт.
Конечно, мир критика, этот сплав мысли и поэзии, невозможен вне художественных миров, сотворенных писателями. Добролюбов страстно любил русскую литературу. Но задумаемся… Разве можем мы рассуждать, размышлять о героях Гончарова, Тургенева или Островского, забывая о социальном, нравственном, философском толковании, какое им дал Добролюбов? В мире критика произошло ‘второе рождение’ образов русской литературы. И с тех пор они живут, освещенные мыслью Добролюбова.
Более того, не только отдельные образы и произведения, но вся наша отечественная словесность как целое — все это богатство тем и картин обретает для нас единство, общую душу именно благодаря великой русской критике. Можно сказать, что наше представление о литературе, о ее назначении воспитано не только поэтами, прозаиками, драматургами, но и критиками, прежде всего Белинским, Чернышевским, Добролюбовым.
В феврале 1986 года исполнилось 150 лет со дня рождения великого русского революционера-демократа, литературного критика, публициста, мыслителя — Николая Александровича Добролюбова. Этот срок в несколько раз превышает краткую ь подвижника, насыщенную замечательными свершениями. Деятельность Добролюбова высоко ценили Маркс, Энгельс, Ленин. И сегодня слово Добролюбова, наполнено для нас глубоко актуальным, непреходящим смыслом.
Вновь перечитать важнейшие страницы наследия критика, обратиться к заветам Добролюбова, отринув ‘хрестоматийный глянец’, сверить нынешнее наше понимание долга литературы с благородными устремлениями революционной демократии, продолжить осмысление добролюбовского наследия на современном уровне — эти задачи ставили перед собой авторы настоящего сборника, писатели, ученые, литературоведы.
Различны и разномасштабны проблемы, которые затрагиваются в нашей коллективной монографии. Несхожи подчас творческие решения и подходы, предлагаемые исследователями. Но всех авторов сборника объединяет убеждение в живой, насущной правде духовного мира Добролюбова. Эта правда питалась подлинно народными истоками, она коренится в исторической судьбе России, в героическом призвании русского освободительного движения. И мир Добролюбова, мир идей и образов гениального юноши, боровшегося за народное счастье, дорог нам сегодня, в дни революционного обновления.
Революционно-демократическая эстетика, знаменитые, не до конца осмысленные принципы ‘реальной критики’, Добролюбов и русская литература, искусство критика, стиль Добролюбова, добролюбовские традиции в советской критике — таковы главнейшие темы сборника. Завершается книга публикациями, которые знакомят читателей с новыми материалами, расширяющими наше представление о жизни и творчестве великого русского критика.
Советская общественность как большое знаменательное событие в истории освободительного движения, общественной мысли и литературы широко отметила 150-летие со дня рождения Николая Александровича Добролюбова, выдающегося русского революционного мыслителя и публициста, яркого и глубокого критика и поэта.
Целая эпоха отделяет нас от того времени, когда сложившаяся к середине прошлого столетия в России революционная ситуация выдвинула замечательную плеяду революционеров-демократов, несгибаемых борцов за народное де^о и титанов общественной мысли, неутомимая деятельность которых оставила глубокий, несмываемый след в истории освободительного движения и отечественной культуры.
Это было время, когда кризис феодально-крепостнического строя дошел до крайней остроты, когда крестьянское движение приобретало все более широкий размах и назревал революционный взрыв, а царское правительство, потрясенное к тому же поражением в Крымской войне, уже не могло управлять по-прежнему, вынуждено было пойти на уступки, осуществить ‘реформу’ 1861 года.
Революционные настроения в России переплетались с оживлением демократического движения и национальными восстаниями в Европе, развитием гражданской войны против рабовладельцев в Америке.
Идейными вдохновителями и ведущими деятелями освободительного движения в России являлись революционные демократы, вышедшие из разных сословий и вставшие на защиту интересов народа.
В созвездии незабываемых имен революционных демократов почетное место занимает обаятельная и одаренная личность Добролюбова — последовательного продолжателя дела Белинского, верного и боевого сподвижника Чернышевского, вписавшего наряду с ними много блестящих страниц в историю революционно-демократического движения, передовой философии, критики и литературы.
Бессмертный образ непреклонного борца за народное дело, воплотившийся в бронзе памятника, воздвигнутого в Горьком, где он провел детские и юношеские годы, чтобы спустя несколько лет стать одним из вождей революционной демократии, будет всегда звать к достижению высоких гражданских целей, ради осуществления которых он отдал всю свою подвижническую жизнь.
Именно здесь, в городе на Волге, полтора века тому назад родился человек, которому суждено было стать выдающимся мыслителем своего времени, одним из общепризнанных руководителей передовой интеллигенции середины прошлого столетия, властителем ее дум и стремлений, талантливейшим критиком, который способствовал своим мудрым и вдохновляющим словом развитию реалистической литературы, возрастанию ее роли в освободительном движении, в формировании революционного сознания.
Здесь юный Добролюбов делал первые шаги, приобщался к основам и истокам народной жизни, познавал мир униженных и оскорбленных, собирал фольклор и впитывал народную мудрость, что помогало ему убедиться в исключительной талантливости русского народа, усвоить его взгляды и понятия, увидеть зреющие в нем силы протеста против социальной несправедливости, деспотизма и бесправия. Здесь, в крупном воднотранзитном и торговом центре прошлого века, как и в других поволжских городах, острее всего обнаруживались противоречия между бедностью, обездоленностью и богатством, резче проявлялись произвол власть имущих, угнетение и бесправие людей труда. Уже в Нижнем Новгороде в мятежной душе Добролюбова созревали первые зерна решительного неприятия строя жизни, основанного на порабощении человека человеком, которые позднее дали обильные всходы в его творческой деятельности, способствовали его переходу на позиции революционной демократии, неустанной борьбы за интересы трудового народа.
И не случайно на Волге же, ниже по ее течению, в Саратове, незадолго перед тем родился и формировался Н. Г. Чернышевский, страстный борец против самодержавия и крепостничества. В Петербурге судьба свела вместе двух выдающихся революционных деятелей, подавших великий пример творческого сотрудничества и единомыслия, беззаветного служения народу.
Во второй половине XIX века в Поволжье деспотизм самодержавия и крепостничества особенно тесно переплетались с развивающейся жесточайшей капиталистической эксплуатацией трудящихся и угнетением малых народностей. В атмосфере нарастающего возмущения людей труда против классового и национального порабощения, в обстановке героической борьбы боевых представителей революционной демократии, под большим влиянием Чернышевского и Добролюбова формировалось революционное сознание молодого поколения Ульяновых, закалялись мужество, стойкость и идейная принципиальность молодого Владимира Ильича.
Усваивая и развивая учение К. Маркса и Ф. Энгельса, обогащая его опытом рабочего движения, В. И. Ленин — основатель революционной партии нового типа — партии большевиков, руководитель первой в мире победоносной социалистической революции и рожденной ею социалистической Республики Советов, всегда отдавал должное революционным демократам как предшественникам пролетарского революционного движения в России, самоотверженным служителям делу и интересам народных масс.
С чувством законной патриотической гордости мы произносим дорогие сердцу каждого советского человека имена Белинского, Чернышевского, Добролюбова и многих других революционных борцов, подвижников мысли и культуры, отдавших свои жизни во имя освобождения нашей многонациональной родины от самодержавия и крепостничества, буржуазного произвола и национального гнета, во имя приближения лучшего будущего.
Оценивая историческую роль революционеров-демократов в развитии революционного сознания, в борьбе против деспотизма и крепостничества, В. И. Ленин писал, что они ‘были великими деятелями той эпохи, и, чем дальше мы отходим от нее, тем яснее нам их величие…’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 179.}.
С особым смыслом и сознанием исторической преемственности мы вспоминаем о революционерах-демократах, гуманистах и выразителях народных чаяний в наши дни, когда в обстановке возрастающей политической и трудовой активности советский народ развертывает борьбу за осуществление курса нашей партии на совершенствование всех сторон общественной жизни и ускорение социально-экономического развития страны, за выполнение решений XXVII съезда КПСС. Это — ответственный, исторически важный рубеж, открывающий качественно новый этап в жизни нашего общества, в развитии материального производства и в области культурного строительства.
Каждый новый этап истории позволяет глубже познать подлинное величие революционеров-демократов, точнее оценить значение их наследия для современного социального и духовного развития, полнее определить их вклад в историю формирования социальной культуры. Немеркнущий пример мужественных борцов за свободу и лучшее будущее трудового народа, новаторов в теории и практике близок и дорог советским людям в их созидательной деятельности на новых рубежах социального прогресса.
Многогранная деятельность Добролюбова являет собой в истории отечественной мысли поистине феноменальное явление.
Подводя итог внезапно оборвавшейся жизни своего ученика и юного друга, Чернышевский писал: ‘Ему было только 25 лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы,— нет, не только русской литературы,— во главе всего развития русской мысли’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., в 15-ти т., т. 7. М., 1950, с. 852.}.
Вся его короткая, но до предела насыщенная жизнь является как нельзя более убедительным свидетельством того, на что может быть способна личность одаренного человека, верного сына своей родины, борца, гражданина, когда она подчиняет все свои помыслы и душевные силы служению высокой общественной цели, борьбе за счастье народа.
Подобно Белинскому и Чернышевскому, Добролюбов был по своей натуре стойким борцом, трибуном, властителем дум передовой интеллигенции, увидевшей в революционном демократизме боевую программу преобразования жизни, единственный в условиях того времени путь, который вел к социальному раскрепощению народа. Его заветы и традиции оказали огромное оплодотворяющее воздействие на все последующее развитие прогрессивной мысли в России, способствовали обогащению реалистической литературы, духовному формированию многих поколений революционеров.
Оставленное им наследие поражает не только богатством идей, глубиной анализа социальной и духовной жизни, но и энциклопедической широтой, разнообразием тем и интересов. Добролюбова занимали вопросы философии и социологии, литературы и истории, эстетики и педагогики, а с наибольшей полнотой и яркостью его исключительные способности проявлялись в публицистике и литературной критике. Здесь он оказался самым талантливым и достойным соратником Чернышевского.
Самоотверженные искания Добролюбова, его неутомимую борьбу за передовые идеалы человечества высоко оценили классики марксизма-ленинизма. К. Маркс ставил его как мыслителя и литератора ‘наравне с Лессингом и Дидро’ {Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 33, с. 266.}. Подчеркивая важную роль России в революционном процессе XIX века, Ф. Энгельс писал, что в России ‘…была и критическая мысль и самоотверженные искания в области чистой теории, достойные народа, давшего Добролюбова и Чернышевского’ {Там же, т. 36, с. 147.}.
Крупный вклад Добролюбова в освободительное движение неоднократно отмечал В. И. Ленин, характеризуя его как стойкого борца против царизма и крепостничества, ‘страстно ненавидевшего произвол и страстно ждавшего народного восстания’ против самодержавного правительства {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 370.}.
Чествуя Добролюбова, мы прежде всего исходим из того, что он принадлежит к числу ближайших предшественников пролетарских революционеров, к славной когорте мыслителей, которые свою жизнь посвятили неутомимому поиску истинно революционной теории и подготовили почву для утверждения марксизма в России.
Велики и непреходящи его заслуги в разработке философского мировоззрения революционных демократов. Подобно Герцену и Чернышевскому, он близко подошел к диалектическому материализму, и это положительно сказалось в понимании многих вопросов общественной жизни, хотя Добролюбов и не имел еще, как и они, цельной системы материалистических взглядов на историю.
Ясно видел он раскол общества на классы в зависимости от экономического положения и борьбу классов, то явную, то скрытую, считал непреложным фактом истории.
Осуждая и отвергая самодержавно-крепостнический строй в России, Добролюбов, как и другие революционные демократы, решительно разоблачал общественные порядки буржуазной Европы, эксплуатацию капиталом людей труда, видел классовый характер буржуазного парламентаризма и всего буржуазного правопорядка.
‘Если рассмотреть дело ближе,— писал Добролюбов,— то и окажется, что между грубым произволом и просвещенным капиталом, несмотря на их видимый разлад, существует тайный невыговоренный союз…’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т, т. 5. М.—Л., 1961—1964, с. 466. В дальнейшем все сноски приводятся по этому изданию в тексте. Том указывается римской цифрой, страница — арабской.} Русские революционеры-демократы не мыслили политического раскрепощения трудящихся вне социального, экономического освобождения.
Добролюбов отстаивал возможность для России более быстро пройти некоторые этапы развития общества по сравнению с Западом. ‘Присматриваясь к ходу развития народов Западной Европы,— писал он,— и представляя себе то, до чего она теперь дошла, мы можем питать себя лестною надеждою, что наш путь будет лучше’ (V, 470). Он не считал, что это будет какой-то особый путь, совершенно непохожий на тот, каким шли европейские народы. Россия должна пройти ‘тем же путем’ — это для него было несомненно. Но при использовании уже достигнутых успехов европейской цивилизации ‘наше гражданское развитие может несколько скорее перейти те фазисы, которые так медленно переходило оно в Западной Европе’ (V, 470).
Основную тенденцию исторического процесса Добролюбов усматривал в уничтожении эксплуататорского строя, ‘дармоедства’ и в возвеличивании труда, в удовлетворении естественных стремлений народа. Поэтому все его усилия были направлены на то, чтобы доказать жизненную реальность социалистического идеала и обосновать необходимость борьбы за создание нового общества. Добролюбов, как и другие революционеры-демократы, считал, что в этом обществе не будет эксплуатации человека человеком, восторжествует принцип социальной справедливости, будет достигнута разумная организация труда.
Рисуя контуры будущего общества, он неизменно отстаивал мысль о том, что свободный творческий труд предполагает не только признание прав человека, ‘неприкосновенность личности’, но и трудовые обязанности, от которых зависит общественное благосостояние. В связи с этим представляют большой интерес размышления Добролюбова о социально-этической ценности труда, его роли в жизни каждого человека и в развитии общества в целом, которые дают богатый материал социологам, психологам и педагогам для решения важных вопросов, связанных с утверждением труда как нравственной категории социалистического общества.
Материализм в понимании Добролюбова означал реалистический взгляд на вещи, требовал учитывать их действительные, объективные взаимосвязи и отношения. Такой взгляд, по его убеждению, несовместим с метафизическим, схоластическим умозрением в науке и с маниловскими мечтами в жизни. В материализме революционный демократ видел связь теории и практики, считая практику основой и целью познания. Философский идеализм ассоциировался у него в области мировоззрения с религией и мистикой, а в политике — с либеральным пустословием.
Крупным достижением материалистической философии было содержащееся в трудах Добролюбова последовательное обоснование идеи развития. ‘…В мире все подлежит закону развития…— пишет он,— …в природе все идет постепенно от простого к более сложному, от несовершенного к более совершенному, но везде одна и та же материя, только на разных степенях развития’ (IV, 262).
Исходя из всеобщего закона развития, глубоко сознавая диалектику жизни, Добролюбов непоколебимо был убежден в торжестве идеалов прогресса, лучшего будущего для народа.
Замечательно глубокие материалистические соображения были высказаны Добролюбовым по важнейшему мировоззренческому вопросу, по которому тогда велись особо острые дискуссии,— по вопросу о роли народных масс и личности в истории. Он настойчиво подчеркивал великую роль народных масс в экономическом и социальном процессе человеческих обществ и решительно отвергал идеалистический предрассудок, будто историю творят герои, выдающиеся личности. Сами выдающиеся деятели, считал он,— продукт своего времени, и источник их позитивного влияния на ход событий следует видеть в народе.
Великие исторические преобразователи, утверждал Н. А. Добролюбов, имеют большое влияние на ход исторических событий в свое время и в своем народе, но не нужно забывать, что, прежде чем начинается их влияние, сами они находятся под влиянием понятий и нравов того времени и того общества, на которое потом начинают действовать силой своего гения. История занимается великими людьми только потому, что они имеют важное значение для народа. ‘Следовательно, главная задача истории великого человека состоит в том,— писал он,— чтобы показать, как умел он воспользоваться теми средствами, какие представлялись ему в его время, как выразились в нем те элементы живого развития, какие мог он найти в своем народе’ (III, 15). Молодое поколение революционеров всесторонне осваивало творчество Добролюбова, училось у него глубокому познанию процессов общественного развития, умению применять научный подход к различным явлениям социальной жизни и художественного творчества.
Несомненную актуальность в творчестве Добролюбова имеют развитые им взгляды Чернышевского на вопросы социальной этики, помогающие понять то большое место, которое революционный мыслитель отводил целенаправленной общественной деятельности. Несокрушимая вера в человека, в заключенные в нем потенциальные возможности для проявления на общественном поприще его дарований и способностей позволила Добролюбову обосновать новаторскую концепцию социально активной личности, ставшую важнейшей частью революционно-демократической идеологии, воспринятую его единомышленниками и последователями как призыв к решительному действию, к борьбе за освобождение народных масс от поработителей.
Его могучий ум не замыкался в сфере абстрактного мышления, а искал и находил ответы на мучившие его вопросы в самой жизни того времени и поэтому открывал для себя реальные пути к преобразованию общественных отношений на началах социальной справедливости и разума. Он призывал своих друзей сознательно окунуться в этот кипящий водоворот жизни и мысли, под которым подразумевалась революционная борьба (IX, 359).
Высокий нравственный авторитет личности Добролюбова, сила его влияния на современников объяснялись во многом удивительной целостностью его натуры, единством слова и дела, принципа и жизненной позиции. Боевым девизом Добролюбова был лозунг: ‘Меньше слов и больше дела’. Как натура деятельная, творческая, он, естественно, не противопоставлял ‘слово’ и ‘дело’, а требовал, чтобы ‘слово’ не расходилось с ‘делом’. И его ‘свежее и гордое слово’ действительно всегда было ‘живым делом’.
‘…Его убеждения и намерения,— писал Н. Г. Чернышевский,— …всегда были чрезвычайно определенны,— определенны до конкретности, и, при всей беспредельности своей теоретической программы, он все силы обращал на исполнение той части ее, которая могла быть осуществлена непосредственно, чтобы эта частная перемена служила средством для осуществления дальнейших замыслов’ {Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 10. М., 1951, с. 11.}.
Поэтому Добролюбов испытывал неподдельное отвращение к празднословию, к пустой фразе, к оторванной от жизни умозрительной схоластике. Как настоящий борец, один из вождей прогрессивной интеллигенции 60-х годов, он глубоко понимал, что в новых условиях нужны люди смелые и решительные, и от души радовался появлению таких людей в русской действительности, которые, с его точки зрения, были способны выступать ‘прямо и безбоязненно на смертельную борьбу с предрассудками и общественной неправдой’.
Современники видели в нем образ лучшего представителя революционной молодежи 50—60-х годов, живое олицетворение революционной демократии. В нравственном облике Добролюбова органически сливались непоколебимая преданность интересам трудящихся, глубокая идейная убежденность и вера в окончательное торжество дела освобождения народа и социалистического идеала. Он обладал исключительно твердым характером и необыкновенной силой воли, ничто не могло заставить его отступить от выношенных убеждений, поколебать его в исполнении принятого решения.
Руководимый Чернышевским и Добролюбовым журнал ‘Современник’ стал в период общественного подъема боевым органом революционной демократии, содействовал объединению передовой интеллигенции в революционный лагерь, который вел непримиримую борьбу с деспотизмом и крепостничеством. На его страницах, из номера в номер, систематически разоблачалась идеология дворянских либералов и реформистов, пытавшихся направить общественное движение по спокойному руслу дозволенного и благонамеренного краснобайства.
Выдающийся мыслитель и революционер был пламенным патриотом, посвятившим весь свой талант и неукротимую волю делу освобождения и прогресса своего общества. Примечательно то, что патриотизм у него сливался с заботой о благе всего человечества. ‘Патриотизм живой, деятельный именно и отличается тем,— писал Добролюбов,— что он исключает всякую международную вражду, и человек, одушевленный таким патриотизмом, готов трудиться для всего человечества, если только может быть ему полезен’ (III, 265).
Величие и силу государства он видел не в захватах чужих земель и угнетении других народов, а в освобождении народных масс от ‘внутренних врагов’, от ‘своих оков’, в достижении материальной и нравственной независимости от всякого чужого вмешательства и произвола. В этом он видел путь к миру и сотрудничеству народов. Таким представлялось ему будущее нашей освобожденной Родины:
И в царстве знаний и свободы
Любовь и правда процветут,
И просвещенные народы
Нам братски руку подадут.
(VIII, 24)
Исключительно велик вклад Добролюбова в историю передовой русской литературной критики и эстетической мысли. Продолжая традиции Белинского и развивая материалистическую эстетику Чернышевского, он исходил из определяющей роли жизни но отношению к художественному творчеству и с этих позиций выступал за народность и гражданственность искусства, добиваясь того, чтобы оно ярко и убедительно выражало передовые идеи своего времени.
Пропаганда передовых, революционных идей и борьба за реализм в искусстве и литературе были неотделимы друг от друга в наследии Добролюбова. Вслед за Белинским и Герценом, совместно с Чернышевским Добролюбов разработал гуманистическую концепцию развития реалистической литературы и соответствующие ей принципы литературной критики, назвав ее ‘реальной критикой’. Особую ценность в его наследии имеют идеи и размышления о высоком общественном предназначении литературы, развитые и обоснованные им принципы реалистического изображения действительности, народности искусства, критерии оценки общественно-эстетической значимости художественных произведений, степени их воздействия на читателей.
Рассматривая литературу как барометр общественного настроения, как ‘выражение общества, а не как что-то отдельное и независимое’, Добролюбов стремился сделать литературу формой общественного сознания, важным средством выражения передовых идей и тенденций эпохи.
Такой подход к литературе, ее месту в жизни общества дал возможность Добролюбову показать не только идейное и художественное богатство русской литературы XIX столетия, ее гуманную и освободительную миссию в истории народов нашей страны, но и ее огромный вклад в художественное развитие человечества. Не случайно поэтому наиболее важные выводы, наиболее глубокие мысли и наблюдения, наиболее страстные призывы появляются в статьях Добролюбова, посвященных анализу художественных творений XIX века.
Общепризнанной классикой для читателей многих поколений стали статьи Добролюбова ‘Когда же придет настоящий день?’, ‘Что такое обломовщина?’, ‘Темное царство’, ‘Луч света в темном царстве’, ‘О степени участия народности в развитии русской литературы’, ‘Черты для характеристики русского простонародья’, по праву являющиеся ценным достоянием в развитии эстетической мысли.
Добролюбов требовал от литературы прежде всего жизненной правды, ею измерял степень достоинства произведения и таланта его автора. В соблюдении этого первейшего условия для него заключался главный принцип ‘реальной критики’, который обязывал критика рассматривать ‘факты литературы’ в сопоставлении с явлениями реальной жизни, что позволяло ему в литературно-критических статьях судить о наиболее важных проблемах, стоявших перед обществом и волновавших его. В то же время это делало ‘реальную критику’ средством выявления существенных закономерностей общественного развития, формой самопознания общества, движущим фактором прогресса.
Так, в критическом анализе ‘Обломова’ он выразил гневное осуждение социальной пассивности, бездеятельности, либерального пустословия, всей силой своего таланта прокламировал боевой призыв к активной борьбе во имя социальной справедливости. Его глубокий разбор с революционных позиций романа ‘Накануне’ проникнут непоколебимой верой в лучшее будущее, в переломный ‘завтрашний день’. ‘Придет же он, наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..’ (VI, 140). Так завершает Добролюбов свою знаменитую статью ‘Когда же придет настоящий день?’. Беспощадно бичующая критика Добролюбова ‘темного царства’ имела острую политическую направленность против бесправия, произвола и дикости в самодержавно-крепостническом государстве. Характеризуя ‘простонародье’, он отметал буржуазно-дворянские домыслы о якобы извечной его пассивности, покорности, безликости, выдвигал на первый план ‘великие силы, таящиеся в народе’. Вопреки великодержавным тенденциям разъединения народов, принижения и охаивания ‘инородцев’, Добролюбов решительно отстаивал идею равных способностей и высоких качеств всех народов, подчеркивал их тягу к единению и совместной борьбе со всяким насилием, со всяческими притеснениями. Резкому осуждению подвергал он вздорные барские толки, будто русский человек яг но отделялся от других народов, ‘даже от малорусских и белорусских своих собратий’, будто нерусские люди не умели ценить русский народ.
Действенность критики Добролюбова, ее вдохновляющая и воспитывающая сила принадлежит к тем сторонам его наследия, которые осваивают и развивают наши критики, публицисты и литературоведы в решении важных задач по духовному формированию советского народа, воспитанию его в духе гражданственности, преданности высоким идеалам коммунистического общества.
В противоположность дворянско-буржуазному лагерю либералов и реформистов Добролюбов причислял себя к партии народа. Вся его деятельность была неразрывно связана с народом, выражала его коренные интересы, думы, надежды, была направлена на создание ‘партии народа в литературе’ и на победу ‘партии народа’ в жизни. ‘Реальная критика’ не только требовала народности от литературы, но и отстаивала, объясняла ее с революционно-демократических позиций, способствовала ее развитию, обогащала конкретно-историческим содержанием.
Реалистическая литература и ‘реальная критика’, по убеждению Добролюбова, способствует распространению ‘правильных понятий’ о явлениях жизни. Поэтому реализм в литературе, утверждал он, это не только художественное воспроизведение действительности, но и формирование отношения к ней, выражение определенного общественного идеала, морали, этики. Только тогда литература, писал критик, становится ‘учебником жизни’, служит способом воплощения передового сознания, народного взгляда на окружающую писателя жизнь, является воспитателем общества, пробуждает и поддерживает волю и энергию угнетенных и обездоленных к борьбе за светлое будущее.
Изображение героического образа, положительного героя, в личности которого как в фокусе концентрируются лучшие черты эпохи, нации, народа, Добролюбов считал одной из самых высоких целей искусства, и он зорко следил за процессом появления этого нового, передового в произведениях русской литературы, активно способствовал своим словом его рождению и распространению в жизни. Поэтому до сегодняшнего дня сохраняет свою актуальность мысль Добролюбова о том, что лишь тот герой может быть назван действительно положительным, для которого ‘народное дело’ — это его личное дело, а его интересы неотрывны от дел и интересов общественных, от его вклада в борьбу за воплощение передовых социальных идеалов в жизнь, за создание разумного общества, достойного человека.
Добролюбов предвидел, что достижение этой цели станет возможным только в социалистическом обществе, в котором будут созданы самые благоприятные условия для всестороннего, гармонического развития человека.
Предвидел он и возрастание роли литературы в новом обществе. ‘…Мы убеждены,— писал Добролюбов,— что при известной степени развития народа литература становится одною из сил, движущих общество, и мы не отказываемся от надежды, что и у нас в России литература когда-нибудь получит такое значение’ (IV, 108).
Есть своего рода закономерность и в том, что город на Волге, где формировался характер и образ мыслей юноши Добролюбова, явился также родиной и ныне носит имя великого деятеля социалистической культуры, основоположника литературы социалистического реализма, неутомимого борца за мир и социальный прогресс Алексея Максимовича Горького.
Эти два имени объединяет глубокая преемственная связь, свидетельствующая о том, что передовая литература всегда была неразрывно связана в истории нашей отечественной культуры с революционным освободительным движением, борьбой против социального гнета и эксплуатации, за жизнь, достойную человека. Если Добролюбов является для нас, провозвестником светлого будущего, писателем-революционером, который содействовал сплочению передовой интеллигенции на борьбу с самодержавием и крепостничеством, то Горького мы заслуженно называем буревестником пролетарской революции, самым ярким художественным выразителем эпохи Великого Октября, писателем, который не только активно участвовал в революционном движении, но и был неутомимым строителем социалистического общества.
Поэтому символично, что творческая деятельность двух выдающихся деятелей русского народа, тесно связанная с историей города на Волге, с глубокими корнями народной жизни, пробуждением и движением масс, выступает в истории нашей Родины, ее литературы как знаменательный факт, подтверждающий духовную преемственность социалистической культуры, которая унаследовала лучшие традиции предшествующей эпохи, питается наследием таких корифеев могучего ума и горячих чувств, как Добролюбов и Горький.
Сегодня мы можем с удовлетворением сказать, что не только русская, но и литературы всех народов Советского Союза приобрели значение могучих сил духовной культуры, ‘движущих общество’, стали мощным фактором социального прогресса, воспитания советского патриотизма и социалистического интернационализма, важным средством духовного взаимообогащения различных наций и народностей, населяющих нашу страну, соединенных социализмом в единую общность — советский народ.
Оглядываясь на весь пройденный нашим народом исторический путь, достигнутые им под руководством коммунистической партии завоевания и свершения, мы с полным основанием можем утверждать, что идейно-теоретическое творчество Добролюбова — не только крупное явление истории культуры, но и во многих своих философских и литературных аспектах тесно смыкается с современностью, участвует в борьбе за утверждение духовных и нравственных ценностей социалистического общества. Последовательная защита Добролюбовым принципов материалистической философии, социалистических идеалов, разработка основополагающих положений эстетики реалистического искусства, роли передовой критики в жизни общества и развитии литературы сохраняют свое непреходящее значение для нашего времени, являются тем живым духовным наследием, которое входит в сокровищницу советской культуры.
Ответственные задачи возлагаются на философию и общественную мысль, на литературу и искусство в современных условиях, когда повышается роль человеческого фактора в социально-экономическом развитии страны, возрастает роль материалистического мировоззрения и художественного творчества в познании и совершенствовании духовного мира советского человека — строителя нового общества.
Поэтому Добролюбов и сегодня наш верный союзник и единомышленник в решении идейно-воспитательных задач, поставленных перед деятелями культуры и науки революционным обновлением социализма. Творческое освоение его наследия, плодотворное развитие его традиций — хорошая школа общественной активности, повышения требовательности к идейно-теоретическому и методологическому уровню гуманитарных наук и литературной критики, дальнейшего укрепления их связи с жизнью, с насущными потребностями социально-экономического и культурного развития социалистического общества.
Живая жизнь свидетельствует о том, что наследие Добролюбова не перестает быть активным фактором прогресса, созвучно нашему времени, постоянно стимулирует дальнейшее развитие общественно-философской и эстетической мысли в решении актуальных проблем современной эпохи.
Шел 1922 год — пятый год после Великой Октябрьской революции. В марте Ленин пришел на Всероссийский съезд металлистов — рабочих, которым предстояло, в сущности, проделать еще одну революцию — индустриализировать Россию. Он выступил на заседании партийной группы съезда, как бы мы сказали сегодня, или — коммунистической фракции, как выражались в ту пору.
Говорил Ленин с народом обычно прямо, начистоту, не уходя в сторону ни от каких больных вопросов. Так и на этот раз. Одна из самых трудных проблем состояла в поиске тех форм организации труда и производства, которые отвечали бы характеру наступившего с окончанием гражданской войны периода. Ленин отметил болезненность, конвульсивность перестройки… И вдруг привел неожиданный литературный пример — вспомнил Обломова как тип русской жизни, который все лежал на диване и составлял планы. С тех пор Россия проделала три революции, но Обломов остался, потому что ‘Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист’. ‘…Старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 13.}.
Наверное, в аудитории было немало таких слушателей, которых охватило чувство удивления: при чем здесь какой-то помещик-лентяй, которого давным-давно изобразил в своем романе писатель Гончаров?
И — не только удивление. Сравнить коммуниста, проделавшего величайшую революцию, крови не жалевшего на борьбу с ‘контрой’,— с кем? С помещиком?.. Еще неизвестно, как бы квалифицировали такое сравнение, если б оно не принадлежало Ильичу… А он терпеть не мог обтекаемых формулировок, амортизирующих речевых прокладок… Он любил заострять мысль, иногда — предельно. Потому что верил в способность народа понять историческую правду и хотел, чтоб эта правда быстрее дошла до самого сердца слушающего.
А перед этим Ленин обратился к только что опубликованному в ‘Известиях’ стихотворению Маяковского ‘Прозаседавшиеся’ и решительно поддержал сатиру поэта, направленную на заседательскую суетню. А дальше шел уже известный нам пример с Обломовым.
Что общего между Обломовым и прозаседавшимися? Казалось бы, ничего! Полнейшая каменная неподвижность на одном полюсе и бурная, вулканическая жизнедеятельность — на другом… А результат? И в том и в другом случае он равен нулю. Перед нами не что иное, как обломовщина наизнанку.
Ленин — философ, политик, организатор обладал поразительной способностью улавливать черты внутреннего сходства между явлениями внешне противоположными. Он подчеркивал, что ‘обычное представление схватывает различие и противоречие, но не переход от одного к другому, а это самое важное’ {Там же, т. 29, с. 128.}.
Самое важное.. Этому самому важному искусству Ленин учился всю жизнь, и среди его мудрых учителей и наставников виднейшее место занимали русские революционеры-демократы, в том числе Добролюбов. Что касается образа Обломова, то именно он, Добролюбов, дал впервые Ленину ключ к нему (в новых исторических условиях Ленин пошел дальше и увидел в Обломове то, что необходимо было непременно преодолеть, чтоб решить задачи построения нового общества).
У Ленина не так много прямых суждений о Добролюбове, и все они хорошо известны. Чтобы понять, какую роль сыграл именно Добролюбов в формировании духовного мира Ленина — революционера, надо попытаться осмыслить ленинское отношение к великому критику в контексте тех задач, которые приходилось решать революционному движению на третьем этапе его развития.
По авторитетному свидетельству Н. К. Крупской, ‘громадное влияние на Ленина с очень ранних лет’ имели революционеры-демократы, и среди них Добролюбов. Во многом именно их творчество формировало нравственные устои личности Володи Ульянова — ‘презрение к обывательщине, к власти вещей, к бюрократизму, к подхалимству…’ {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 630.}.
Надо ли говорить, сколь важны отмеченные общечеловеческие нравственные принципы и как актуально звучит сегодня мысль об использовании в этом направлении наследия революционеров-демократов — Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева.
Возникает, однако, и такой вопрос: нельзя ли выявить, в чем состоит то наиболее ценное, чем был дорог Ленину именно Добролюбов и что не только роднит его с другими представителями лагеря революцинной демократии, но и характеризует его своеобразие?
Вопрос этот весьма не прост, и сразу же хочется подчеркнуть, что речь ни в малейшей мере не идет о каком-либо противопоставлении Добролюбова его соратникам, повторяем — только о своеобразии в пределах общеизвестной идейной общности.
Согласно ленинской концепции развития освободительного движения в России, революционеры-демократы, и прежде всего такие, как Чернышевский и Добролюбов, были непосредственными предшественниками социал-демократии, активно и плодотворно использовавшей достижения идеологической мысли второго этапа освободительного движения.
Преемственность подобного рода прослеживается нашими учеными прежде всего в области политики, философии, социологии, что нашло отражение во многих трудах. Нельзя сказать, однако, что это в такой же мере сделано по отношению к литературной критике, хотя Добролюбов был прежде всего критиком.
Между тем в условиях третьего, пролетарского этапа революционного движения, по убеждению Ленина, значение литературной критики было очень велико. Хорошо известен его призыв — ‘связать и литературную критику теснее с партийной работой, с руководством партией’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 134.}. Эти слова высказаны в письме М. Горькому в 1908 г., в период реакции, когда большевики мобилизовывали все виды духовного оружия на борьбу с ренегатством.
В переписке с Горьким 1908 года, и прежде всего в цитированном письме от 7 февраля 1908 г., Ленин развертывает целую программу использования литературной критики в общеполитическом органе.
Оперируя такими словами, как ‘целостная программа’, мы, разумеется, не должны забывать, что рождались эти положения не в тиши академических кабинетов, а в сопровождении баррикадных выстрелов и их эха. Поэтому нечего ожидать упорядоченного, последовательного, пункт за пунктом изложения ленинских идей. Их надо извлечь из ленинских документов, найти внутренние связи между ними.
В эпоху реакции Ленин неустанно заботился о необходимости систематической борьбы с политическим упадочничеством и ренегатством. И вот в этих обстоятельствах, когда условия ведения революционно-воспитательной работы в массах были труднее, чем когда бы то ни было, Ленин обращается к литературной критике как одному из важнейших видов идеологической деятельности.
Итак, центральная идея, которую проповедует Ленин,— связь литературной критики с партийной работой. Одобряя конкретные шаги М. Горького, уже сделанные писателем (‘Заметки о мещанстве’ в большевистской газете ‘Новая Жизнь’ в 1905 г.), Ленин пишет: ‘Во сколько раз выиграла бы и партийная работа через газету, не столь одностороннюю, как прежде,— и литераторская работа, теснее связавшись с партийной, с систематическим, непрерывным воздействием на партию!’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 134.}.
И далее Ленин еще раз подчеркивает необходимость систематической, а не от случая к случаю, работы в этом направлении: ‘Чтобы не ‘набеги’ были, а сплошной натиск по всей линии, без остановки, без пробелов, чтобы с.-д. большевики не только нападали по частям на всяких оболтусов, а завоевали все и вся так, как японцы завоевывали Маньчжурию у русских’ {Там же.}.
Итак — ‘систематические статьи, периодические, в концерте политической газеты, в связи с партийной работой…’ {Там же.}.
А в другом письме, обращаясь к Горькому, Ленин просит у него помощи по ‘вопросам литературной критики, публицистики и художественного творчества’ {Там же, с. 145.}, даже ставя, как видим, критику на первое место!
Возникает вопрос: почему Ленин придавал такое значение литературной критике? Из чего следовало, что этот вид общественной деятельности, вообще говоря, не самый массовый и популярный, мог бы решать столь серьезные социальные задачи? И какую конкретно роль могли играть в осуществлении этого принципа традиции русской революционно-демократической критики?
Для того чтобы ответить на эти вопросы, надобно связать те общеметодологические высказывания Ленина о критике, которые приводились выше, с его конкретными суждениями об опыте критиков, который можно было использовать.
В первую очередь здесь следует обратиться к широко известному отзыву Ленина о том, какое громадное воздействие произвело на него в молодости критическое искусство Добролюбова.
‘Говоря о влиянии на меня Чернышевского, как главном,— признавался Ленин в беседе с соратниками но революционной борьбе,— не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова… За чтение его статей в том же ‘Современнике’ я тоже взялся серьезно. Две его статьи — одна о романе Гончарова ‘Обломов’, другая о романе Тургенева ‘Накануне’ — ударили как молния. Я, конечно, и до этого читал ‘Накануне’, но вещь была прочитана рано, и я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и ‘Обломов’, я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова. Из разбора ‘Обломова’ он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа ‘Накануне’ настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается’ {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}.
Могут сказать: но ведь это же о молодом Ленине, скорее даже еще об Ульянове, находившемся в процессе социально-нравственного самоопределения. Верно, и мы обычно ограничиваемся подобным толкованием…
Между тем Добролюбов, его опыт критика и публициста сыграли немалую роль в практической деятельности зрелого Ленина — организатора революционной прессы.
Приведенная выше ленинская оценка Добролюбова высказана в 1904 г. Отсюда вполне естественно, что в 1908 г., т. е. спустя всего лишь 4 года, когда Ленин обращался к М. Горькому по вопросам издания газеты ‘Пролетарий’ и призывал связать литературную критику с партийной работой, он имел в виду и опыт Добролюбова — критика и пропагандиста (революционная прокламация, которая ‘и по сей день не забывается’). А заканчивал Ленин свой отзыв о Добролюбове следующими словами: ‘Вот как нужно писать! Когда организовалась ‘Заря’, я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич: ‘Нам нужны литературные обзоры именно такого рода’ {Там же.}.
‘Вот как нужно писать!’ В глазах Ленина Добролюбов был мыслителем-трибуном, который умел не только провозглашать насущно необходимые идеи, но и находить наиболее яркие, экспрессивные, ‘заразительные’ средства для их выражения. Возникал тот случай, когда форма (которая всегда существенна) оказывалась существенной в максимально возможной степени, когда ее ‘грузоподъемность’ и социальная убедительность становились наибольшими.
Вероятно, здесь, в самом характере выражения идей, в значительной мере видел Ленин секрет успеха боевых выступлений Добролюбова, что находит отражение в первом опубликованном ленинском отзыве о Добролюбове как писателе, ‘страстно ненавидевшем произвол и страстно ждавшем народного восстания против ‘внутренних турок’…’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 370. (Подчеркнуто мною.— В. Б.)} Все это и делало Добролюбова писателем, который был дорог ‘всей образованной и мыслящей России’ {Там же.}.
Наверное, не только для своего времени Добролюбов есть идеальное воплощение единства слова и дела, нравственного принципа и конкретного житейского поступка (как часто у нас все еще возникают между ними, мягко говоря, некоторые несовпадения).
Один из сотрудников журнала ‘Современник’ М. А. Антонович так характеризовал своеобразие личности Добролюбова: ‘…что особенно возвышало его, …что составляло его характерную отличительную особенность…— это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть его убеждений. Все его существо было, так сказать, наэлектризовано этими убеждениями, готово было каждую минуту разразиться и осыпать искрами и ударами все, что заграждало путь к осуществлению его практических убеждений. Готов он был даже жизнь свою положить за их осуществление. Каждая его практическая мысль, каждое слово так и рвалось неудержимо осуществиться на деле, что при данных условиях было невозможно, и эта невозможность служила для него источником нервных страданий и нравственных мук’ {Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. М., 1986, с. 199.}.
Вот перед нами ключ и к добролюбовскому характеру, и к его драматической, даже трагической судьбе…
Напомним, что ‘Заря’ — это первый научно-политический журнал (издавался в Штутгарте в 1901—1902 гг. под редакцией Ленина), который призван был теоретически подкрепить те практические идеи, которые русская социал-демократия стремилась провести в жизнь. Это был период напряженнейшей борьбы за ликвидацию кружковщины, оппортунизма, пережитков народничества, против легального марксизма, за чистоту марксистской идеологии. Это был период борьбы за партию (Ленин говорил, что ‘Искра’ стала партией, а партия стала ‘Искрой’).
В этих условиях, как видим, приходилось решать кардинальнейшие задачи организации революционного движения, от успехов которого зависели исторические судьбы России. Постоянно размышляя о принципах строительства новой прессы, Ленин и обратился к опыту Добролюбова. Его статьи в глазах Ленина были образцом в истолковании и использовании литературных образов с целью революционизирующего воздействия на сознание участников борьбы против самодержавия и царизма.
Позже, когда началась реакция, когда в революционном движении вновь воцарилась обстановка хаотической неупорядоченности, которую необходимо было преодолеть как можно быстрее, при организации журнала ‘Пролетарий’ Ленин и выдвинул идеи использования литературной критики в революционной борьбе.
В 1909 г. в статье ‘О ‘Вехах» Ленин опровергает мнение, будто вожди революционной демократии были выразителями только интеллигентских настроений. Прямых суждений о Добролюбове-критике нет. Но приведенные выше факты позволяют утверждать, что опыт Добролюбова не только не был и не мог быть забыт, но, напротив, обретал особую актуальность в условиях борьбы с реакцией.
Так выглядит отношение Ленина к Добролюбову как замечательному толкователю литературных явлений, умевшему извлечь из художественного образа максимум общественно-актуального и донести до широкого читателя соответствующие идеи пламенным словом публициста. Но критика все ж, в конце концов, это всегда нечто если не ‘вторичное’ по отношению к литературе, то, во всяком случае, зависящее от того, что скажет (или чего не скажет) литература и от чего можно будет оттолкнуться в своих суждениях о ней.
Возникает вопрос: а какие задачи Ленин ставил в эту пору непосредственно перед литературой? Хорошо известно, что в огне революции 1905 года родился такой основополагающий принцип нового искусства, как партийность. Знаменитая ленинская статья ‘Партийная организация и партийная литература’ была опубликована в конце 1905 г. в газете ‘Новая Жизнь’ (там же, где, кстати, увидела свет и упоминавшаяся в ленинском письме М. Горькому от 7.II.1908 г. статья пролетарского писателя ‘Заметки о мещанстве’).
Нет нужды обращаться сейчас к содержанию этой статьи. Обратим внимание лишь на одно обстоятельство: открытое, прямое, последовательное служение передовому классу, его интересам должно было придать художнику новую энергию, а его труду — большую целеустремленность, большую общественную результативность.
В творчестве гениального человека, о каком бы виде деятельности ни шла речь, будь то наука, искусство или политика, и как бы ни было многогранно и разносторонне это творчество — в конце концов все внутренне взаимосвязано. И повысившийся у Ленина интерес к литературной критике в новых исторических условиях теснейшим образом связан с новым пониманием задач искусства, то есть с разработкой принципа партийности. Ленин, таким образом, предпринимает энергичные усилия для сближения художественного сознания, отражающего борьбу масс, и его научно-критического толкования. Цель — двуедина. С одной стороны, помочь искусству успешнее справляться со своими задачами, с другой стороны, помочь критике активизироваться, если можно так выразиться, актуализироваться. Связавшись теснее с задачами общепартийного порядка, критика обретала возможность более активного публицистического вмешательства в жизнь.
Таким образом, в период первой русской революции Ленин одновременно разрабатывал и принципы нового искусства, и формы и методы развития литературной критики.
Понимание природы литературной критики, новых возможностей ее воздействия на общественное сознание в условиях третьего этапа освободительного движения Ленин вырабатывал, усваивая опыт предшественников, а среди них, пожалуй, в первую очередь именно опыт Добролюбова-критика.
Более того, Ленин и сам выступает в это время как критик-пропагандист. 11 (24) сентября все того же 1908 г. в том же ‘Пролетарии’ он публикует знаменитую статью ‘Лев Толстой, как зеркало русской революции’. Она имела боевую практическую направленность: признавая огромную силу толстовского реализма, Ленин одновременно беспощадно разоблачает ‘толстовщину’.
Характерная черта революционно-демократической критики XIX в.— стремление не только глубоко понять ведущие тенденции исторического процесса, но и повлиять на их ход. Естественно, впрочем, что материальной силой идея может стать только после того, как овладеет массами. Уже Добролюбов понимал это. Отсюда — его стремление завоевать читателя, превратить в своего союзника. Между тем в ‘солидном’ западном литературоведении до сих пор делаются попытки трактовать природу критики прямо противоположным образом. ‘Между книгой и читателем встает сомнительная в своей закономерности фигура критика, ведущая столь же сомнительную войну на два фронта’ {Верли М. Общее литературоведение. М., 1957, с. 179.}.
В своей статье о Л. Толстом, одной из целого цикла выступлений, Ленин дал непреходящего значения образец истолкования творчества художника в связи с коренными социальными проблемами современности, революционного движения.
Смысл реальной критики Добролюбова, как мы знаем, состоял в том, чтобы брать художественное произведение и сумму породивших его жизненных явлений как единый комплекс. А это давало возможность критику порой делать более широкие выводы, чем делал сам писатель.
Ленин пошел еще дальше. Выводы он извлекал уже не только непосредственно из созданных художником образов, типов, картин, но и из того скрытого, внутреннего содержания, которое несло произведение в целом, из тех внутренних сцеплений, которые имели образы друг с другом, более того — из скрытых ‘сцеплений’, которые имели друг с другом различные произведения писателя, образуя его единый целостный художественный мир.
Отталкиваясь от принципов революционно-демократической критики, Ленин связывает теперь задачи критики с углубившимся представлением о процессе отражения явлений бытия в художественном образе (что составляет часть его теории отражения, активно разрабатываемой как раз в эту пору).
Назвав Л. Толстого ‘зеркалом русской революции’, Ленин вложил в это выражение специфический и в каком-то смысле полемический (антинатуралистический) смысл. Ведь Л. Толстой нигде не изобразил русской революции, но он выразил многие ее стороны в тех противоречиях, которые были присущи его творчеству и явились не столько порождением индивидуальных особенностей его натуры, как утверждала идеалистическая критика, но порождением объективных сторон русской жизни на крутом социальном переломе.
Что же касается полноты соответствия образа предмету, то Ленин подчеркивал глубокое своеобразие познания, изначально присущую ему объективную противоречивость. ‘Познание есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc…’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 163—164.}
‘Отражение природы в мысли человека надо понимать не ‘мертво’, не ‘абстрактно’, н_е б_е_з д_в_и_ж_е_н_и_я, не без противоречий, а в вечном процессе движения, возникновения противоречий и разрешения их’ {Там же, с. 177.}.
Обратим внимание на такую немаловажную подробность: фундаментальный ленинский труд по философии ‘Материализм и эмпириокритицизм’ и статья о Л. Толстом рождались одновременно: монография — с февраля по октябрь 1908 г., статья о Л. Толстом была опубликована 11 сентября 1908 г. Вспомним, что ленинские суждения о критике содержатся в переписке Ленина с Горьким в феврале 1908 г.
Иными словами, Ленин параллельно, одновременно обосновывал важность роли критики в общественной жизни на новом этапе, сам выступал и как критик с оценкой творчества Л. Толстого, и как философ с осмыслением природы художественного творчества.
Партийность, критика, гносеология художественного познания — вот три главных стратегических направления, органически связанных между собой, движение по которым приводит к пониманию ленинской концепции художественного сознания XX века.
Прекрасно понимая все отличие субъективной устремленности творчества различных художников, Ленин в то же время сознательно ставил в один ряд таких из них, как Толстой и Тургенев, Чернышевский и Добролюбов: ‘Язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского — велик и могуч’ {Там же, т. 24, с. 294.}. Подобными суждениями Ленин проницательно предупреждал об опасности вульгарно-социологических подходов к искусству, прямолинейного противопоставления художников с позиций их социального происхождения.
Против вульгарного социологизма и одновременно против забвения социально-классовых первооснов искусства — этому учит нас ленинское восприятие наследия революционера-демократа Добролюбова.
Сказанное вновь обращает нас к тому, с чего начиналась эта статья: к ленинскому отзыву об Обломове.
Несколько лет назад в нашей печати были подвергнуты критике несколько книг серии ‘Жизнь замечательных людей’, в которых нарушался принцип конкретного историзма, недооценивалось, а то и искажалось наследие революционеров-демократов. К числу критикуемых книг относилась и интересная в целом работа Ю. Лощица о Гончарове.
В юбилейном для Добролюбова 1986 году книга Ю. Лощица о Гончарове вышла вторым изданием, исправленным и дополненным. Теперь здесь появилась и ссылка на Добролюбова, указавшего на живучесть Обломова (отношение критика к ‘Обломову’ определяется таким нейтрально-холодноватым словосочетанием: ‘заинтересованное присматривание’). Цитируется и ленинский отзыв…
Но как же все это толкуется? Ю. Лощиц теперь темпераментно обличает тех, кто связывал природу образа Обломова с крепостным правом как условием его формирования и существования. Теперь, говорит литературовед, опираясь на широту ленинской трактовки, ‘Обломов, глядишь, уже в воздушных лайнерах, позевывая, летает с континента на континент, а иной литературовед-старовер по-прежнему числит его за ‘патриархальным укладом’ и ни за что не согласен выпустить из потустороннего темного царства. Вот уж, право, где косность-то, кондовая, убогая, источенная ржей и изъеденная молью!’ {Лощиц Ю. Гончаров. М., 1986, с. 177.}
Перед нами, вероятно, тот случай, когда кипучая эмоциональность опережает… хотя бы ‘заинтересованное присматривание’.
А ведь суть-то полемики была не в этом. Доказывая генетическую связь обломовщины с крепостничеством, без коего она просто-напросто не выжила бы, ‘протянула ноги’, оппоненты Ю. Лощица вовсе не собирались ‘запереть’ Обломова в темном царстве и ограничить радиус ‘действия’ образа. Напротив, говорилось как раз о том, что Обломова упорно тащат за собой в будущее не только социальные, но и духовные пережитки крепостничества, и прежде всего привычка жить за счет других, ничего не делая самому, да и ничего толком не умея делать (так и напрашивается нынешнее — ‘живя на нетрудовые доходы’).
Ю. Лощиц, цитируя Ленина, не приводит отзыва о Маяковском. И напрасно, ибо только во взаимодополнимости образов раскрывается сущность обломовщины в новых исторических условиях.
Если бы Ю. Лощиц дал себе труд прочитать выступление Ленина полностью, а не ограничился воспроизведением хрестоматийно известной цитаты {Почему-то на стр. 176-й книги дается ссылка на т. 38 Полного собрания сочинений Ленина, в то время как его речь, содержащая отзыв о герое Гончарова, опубликована в т. 45.}, он бы обратил внимание, что в этом не слишком большом по объему выступлении оратор еще дважды упоминает обломовщину. Когда, говорит Ленин, боевого коммуниста со всевозможными заслугами в прошлом заставляют торговать, а делать он этого совершенно не умеет, в то время как поручить это надо расторопному, добросовестно относящемуся к делу (и не имеющему особых заслуг перед революцией) приказчику, который гораздо лучше справится со своей работой,— ‘вот здесь-то и сказывается наша обломовщина’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 14.}.
Умения работать, деловитости, профессионализма — вот чего хватало, вот без чего задыхалась Россия, вот что становилось первостепенным условием ее существования как революционного государства. Вместо этого в изобилии возникало всякого рода бюрократическое вспышкопускательство.
Нет возможности подробнее говорить о концепции Ю. Лощица, о ‘мифологическом реализме’ Гончарова, о том, что ‘Обломов’ — ‘большая сказка’ {Лощиц Ю. Гончаров, с. 179, 180.}. Но односторонность трактовки образа Обломова у него очевидна.
Убежден, что гораздо более справедливо суждение П. Николаева, который в своем выступлении на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук в октябре 1986 г. упрекнул фильм Михалкова-Кончаловского все в том же недостатке — в идеализации образа Обломова {‘Московская правда’, 1986, 4 октября.}.
Если вдуматься, бессмертный гончаровский тип в ленинском толковании дает новую пищу для раздумий всем нам в пору, которая требует решительного пересмотра многих старых привычек и подлинной социалистической деловитости. Но в сознании Ленина воистину неотделимы были литературный тип и его толкование великим представителем революционно-демократической критики.
Литературное наследие Добролюбова составляет девять больших томов сочинений. Сам объем созданного молодым критиком (он умер в 25 лет) поражает даже на фоне титанической деятельности Белинского и других подвижников отечественной литературы, которым судьба также предоставила слишком короткие жизненные сроки.
Но, понятно, дело не в объеме, хотя и здесь один из уроков великих предшественников, который надлежит всегда помнить и усваивать людям, признавшим деяние главной формой своего существования. Дело, разумеется, в сути и качестве сотворенного Добролюбовым.
И суть и качество эти заключены в самом критическом методе Добролюбова. Его объяснил Ленин, сказав: ‘Две его статьи — одна о романе Гончарова ‘Обломов’, другая о романе Тургенева ‘Накануне’ — ударили как молния… Из разбора ‘Обломова’ он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа ‘Накануне’ настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать!’ {В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1979, с. 650.}
Может ли быть более высокой оценка критической мысли? Добролюбовский метод заслужил ее в полной мере. Он не являлся исключением в литературно-критическом опыте революционных шестидесятников. Но, опираясь на литературную практику единомышленников — Чернышевского и Некрасова, добролюбовская мысль стала одной из ее публицистических кульминаций. Отсюда черты неповторимости добролюбовского творчества.
Удивительно и другое: политические цели статей Добролюбова не вытесняли собственно аналитические задачи критика. Достоевский не очень жаловал Добролюбова, но находил в его критических методах о произведениях большую проницательность, нежели ее имели авторы последних. ‘Может быть,— говорил он,— Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет Темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву’ {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 29, кн. 1. Л., 1986, с. 36.}. Запомним эту мысль автора ‘Преступления и наказания’ — он указывает еще на один урок добролюбовского опыта.
Да и что, говоря словами Ленина, ‘по сей день не забывается’ в статьях Добролюбова или не должно быть забыто? Ответ не сведется к перечислению лишь отдельных мыслей — речь будет идти о наследии в целом. Культура и духовная жизнь вообще, области гуманитарных знаний, особенно, конечно, литературных, могут быть объяснены и — более того — обогатиться с помощью наших великих предшественников. Время не уменьшает, а усиливает потребность в ней. Недавно всю страну всколыхнули проблемы школьного образования и воспитания. Стали вспоминаться исторические примеры. И оказалось, что в России в прошлом было много прекрасных людей, чье святое дело воспитания юных может служить почти образцом и в конце двадцатого века. Выяснилось также, что педагогические идеи Добролюбова нужны современной школе.
Они свидетельствуют: выпускник петербургского педагогического института Добролюбов был готов к блестящей деятельности на ниве народного образования и просвещения. Между прочим, не отсюда ли ‘учительское’ начало в интонационной структуре почти всех его статей? Критик говорил: главная забота учителя не только в подготовке хорошего специалиста, а и в развитии ‘внутреннего’ человека, готового к общественному подвигу. Здесь перекличка с нынешней концепцией социального формирования молодого поколения.
Учить детей понимать новое, перемены в жизни, готовить молодое поколение к дальнейшим преобразованиям — основа педагогических принципов. Искусство делать специальную проблему общезначимой и, по сути, политической определило структуру статьи Добролюбова ‘О значении авторитета в воспитании’. Автор тонко анализирует психологию ребенка, еще пока свободного от корыстолюбия, тщеславия и недоброты взрослых, и указывает на последствия насилия над характером ребенка: воспитатели ‘имеют в виду подарить обществу будущих Молчалиных’ {Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 3-х т., т. 1. М., 1950, с. 180. Дальнейшие ссылки на это издание — в тексте.}. А опасения публициста возбуждаются его социальным, без преувеличения можно сказать, революционным идеалом. Предоставить молодому существу нормально, свободно развиваться, не ставить прошедшее идеалом будущего — все это, по Добролюбову, должно достигнуть высшей цели: породить человека, способного ‘ратовать за свои убеждения против целого общества’ (I, 181), изумить мир ‘богатством и громадностью своих духовных сил’ (I, 182). Так мог писать только мыслитель, верящий в новое поколение, в молодую Россию.
Понятно, что просветитель-демократ думал о гражданском воспитании не единиц, а всего поколения, и шире — всех масс.
Многие идеи Добролюбова касались вопросов духовного и физического здоровья нации. Молодой мыслитель владел искусством очень конкретной и вместе с тем обобщающей характеристики любого явления. Статья Добролюбова ‘Народное дело. Распространение обществ трезвости’, не самая знаменитая в его наследии, например, излагала реальную программу борьбы против тяжкого общественного зла, объясняя причины этого бедствия. И одновременно она внушала оптимизм относительно главного содержания духовной жизни народа.
Разумеется, Добролюбов не был ‘почвенником’, видевшим все без исключения духовные ценности лишь в мужицком сословии и вообще в ‘простолюдинах’. Он вовсе не заботился о том, чтобы уровень образованной интеллигенции снизить до уровня ‘почвы’, да и вряд ли бы он писал статьи о ‘народном деле’, если бы не признавал целей народного воспитания. Только чему и как учить массы — вот главный вопрос для революционного просветителя. И обязательное условие: знать природу и потребности рабочего человека, крестьянина или пролетария — все равно. Тут есть чему поучиться современной публицистике.
Что же касается фундаментальной — литературно-критической — части добролюбовского наследия, то ее актуальность неоспорима в каждой существенной детали.
Мировоззрение художника… Известно, что Добролюбов интерпретировал его с поразительной проницательностью. Была создана основа для завершающего теоретического истолкования труднейшей проблемы. Это сделал В. И. Ленин. Стало возможным понять драматические, ‘загадочные’ противоречия в русской классической литературе. Нельзя сказать, что наши историки литературы всегда учитывают добролюбовскую и ленинскую трактовки, но тут следует говорить о невнимании отдельных авторов к теории, а не об исследовательской ‘норме’ в современной науке.
Напомню мысль Добролюбова — она сформулирована в статье ‘Темное царство’. У художника есть ‘миросозерцание’, оно для него специфично, составляет его ‘собственный’ взгляд на объективный мир. Оно по своей природе очень конкретно и требует наглядно-чувственной формы воплощения, и потому его ‘надо искать в живых образах’ (II, 170), создаваемых художником. Но у последнего есть и отвлеченные понятия, теоретические взгляды, как правило, не выработанные им самим, а заимствованные. В отличие от ‘миросозерцания’ они не определяют сильной стороны мышления художника и писателя, ибо добыты посредством ‘наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов’ (II, 170).
В свете подобной философско-эстетической теории ясно, почему у крупных художников часто публицистический замысел в конечном итоге опровергался сюжетным повествованием, почему вообще художественный реализм доминировал над доктринами: побеждала сильная сторона творческого мышления.
Когда современная критическая мысль пытается вообще снять проблему противоречий в произведениях классиков (более всего эти тщетные, но упрямые усилия видны в поспешных высказываниях о Достоевском), то тут имеет место недооценка мощной, самодостаточной силы именно художественного реализма. С другой стороны, как бы забыв о трудностях достижения союза образного и логического типов мысли (что продемонстрировал весь девятнадцатый век), некоторые современные писатели, в том числе и талантливые, подчас с неоправданной смелостью увлекаются понятийными стилями изложения. Впрочем, смелость, конечно, бывает и обоснованной.
Вспомним также, что говорил Ленин о творческом мышлении. Согласно его концепции, писатели и публицисты могут верно ‘сознавать’ происходящие процессы, но не всегда умеют их ‘понять’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 293.}. Ленин проиллюстрировал это примерами из произведений народнической публицистики и литературы, где правдивые картины жизни пореформенной русской деревни с ее антагонизмами не совпадали с теоретическими иллюзиями, ‘романтическими мечтаниями’ и ‘социальным прожектерством’ {Там же, т. 2, с. 534, 539.} их авторов. Не уверен, что подобные несовпадения полностью исчезли из литературной практики последних лет.
Но в добролюбовской дифференциации слагаемых творческого мировоззрения есть еще один важный смысл, близкий истинно научной методологии. Суть его такова. Конечно, высокое эстетическое сознание и его продукт — художественный реализм обладают огромной силой, но ведь и теоретические доктрины, как бы они ни были ошибочны и слабы, не ‘бездействуют’ в художественном акте: они подготавливают творческое поражение писателя.
В наблюдении Добролюбова — тот объективный смысл, что художник не может полагаться лишь на дарование, на талант. Гарантия полной эстетической победы — в единстве, точнее, в гармонии всех элементов мировоззренческой системы художника.
Такую гармонию и подготовила, как мы знаем, социалистическая эпоха в истории культуры. Добролюбов предвосхитил ее, и не случайно, что среди противников социалистического искусства есть люди, обвиняющие, помимо других писателей, именно Добролюбова, так сказать, в теоретической подготовке будущего высшего типа художественного творчества.
Подобное обвинение делает честь революционному публицисту и критику. Не забудем, что ведь и в ленинской характеристике огромных противоречий Толстого объективно и конструктивно присутствует идея цельности, гармонии художественного мировосприятия. Она и предопределила теорию социалистического реализма, когда ‘сознание’ и ‘понимание’ не автономны, а едины.
Добролюбов в своей теории реализма гениально открыл глубокую взаимосвязь эстетического и понятийного.
То искусство реалистично, которое не запутывает, а разъясняет главный смысл бытия, помогает истинно, а не ложно судить о жизни. Вот классическое определение Добролюбовым художественной правды: ‘Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают: о самых нелепых романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны, даже как уродливая случайность. Но неправда подобных романов и мелодрам именно в том и состоит, что в них берутся случайные, ложные черты действительной жизни, не составляющие ее сущности, ее характерных особенностей. Они представляются ложью и в том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти к идеям совершенно ложным’ (II, 171).
Какая диалектика в критическом методе! Строго говоря, вне ее нет объективных критериев литературно-эстетической оценки. Она закономерна в анализе литературы, не случайно названной великим Толстым ‘наукой о жизни’. Раз ‘наука’, значит, не изолирована от всей системы научных знаний о действительности.
Не всегда в нынешних оценках текущей литературы присутствует озабоченность тем, к каким общим выводам относительно реального мира подводит читателя рассматриваемое произведение. Тем более что обычно исторический контекст, в который ставится даже незаурядное художественное явление, локален.
Верно, что литературная критика Добролюбова публицистически пристрастна и политически целеустремленна. Но она обладает вместе с тем достоинствами научного знания. В современных спорах о природе критики Добролюбов — союзник тех, кто считает эту форму общественной мысли областью научных воззрений. Ведь почему упоминавшиеся статьи Добролюбова об ‘Обломове’ и ‘Накануне’ приобрели политическое звучание? вспомним: их революционная призывность возникла, по Ленину, из ‘разбора’, ‘анализа’ романов. Здесь действовал добролюбовский принцип ‘реальной критики’, когда произведение понимается и как особое духовное образование, и как прямое отражение жизни, обеспечивающее справедливость того или иного ‘уда над последней. Суд Добролюбова бескомпромиссен, но он невозможен для критика без честного ‘свидетеля’ — литературы. Из нее берутся главные аргументы для ‘приговора’ над личностью, о социальном обновлении которой заботится критик.
Знаменитое слово ‘обломовщина’ взято критиком из текста романа Гончарова. Его прочтение ‘Обломова’ было оригинальным и столь безупречно по аргументации, что не вызвало у Гончарова ни единого возражения. Он всю жизнь вспоминал с признательностью эту статью, хотя ее автор и заявлял о своем несогласии с романистом: рано говорить о конце обломовщины.
Здесь поистине революционный ‘клич’ — из самого ‘разбора’. Добролюбов видит в романе ‘Обломов’ ключ к разгадке многих явлений русской жизни, новое слово общественного развития, знамение времени. Новое слово обрело, как известно, статус широкого символа старой России: обломовщина, а в нем — и разгадка указанных явлений.
В оценке Добролюбовым байбачества Ильи Ильича Обломова заключено огромное обобщение, поразившее своей точностью и самого романиста. От природы Обломов — ‘человек, как и все’. Его детские поступки служили задатком характера спокойного и кроткого, но, во всяком случае, не бессмысленно-ленивого. Однако в нем возобладали черты не природные, а благоприобретенные. Возобладали, чтобы погубить личность.
В последние годы можно было (особенно в связи с экранизацией ‘Обломова’) услышать и прочитать, что, дескать, неважно, помещик Илья Ильич или нет, главное — он хороший человек. Конечно, и среди помещиков были хорошие люди, но, как правило, добрые качества обнаруживались не в сфере их имущественно-сословной деятельности, всегда (до реформы 1861 года) остававшейся крепостнической. И правоту Добролюбова относительно Обломова нельзя поколебать никакими упованиями на ‘голубиную’ натуру мирного ленивца.
Уж если сам Илья Ильич осознает, что его ‘светлое начало’ словно погребено в могилу, завалено ‘дрянью, наносным сором’ {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4. М., 1979, с. 99.}, то для критика этот процесс духовного омертвения человека безусловно естествен — в данных обстоятельствах. ‘Гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний, пишет Добролюбов об Обломове,— не от собственных усилий, а от других,— развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства’ (II, 117). Эта покорная зависимость от каждого встречного, от женщины, од: мошенника, от слуги странным, патологическим образом уживается с барством, иногда отвратительным по форме. То, что Обломов помещик,— решающее обстоятельство при оценке его характера. Благо бы еще оставалось помещичье начало в одних! бытовых привычках,— нет, оно даже в его, пусть пустопорожних, планах и мечтаниях. Вполне в духе своей социальной психологии он возводит хулу на всех крепостных. В одном из своих маниловских прожектов он проговаривается: ‘…придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян’. А мера-то, оказывается, ‘полицейская’ {Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 4, с. 77, 10.}.
Добролюбов проницательно замечает, что не будь Обломов помещиком средней руки, а значительно состоятельнее, то он, не встречая противодействия, ‘приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело’ (II, 117). Пока же приходится ограничиваться одним Захаром. Последний — тоже дрянной продукт обломовщины и по логике лакейского поведения ‘злобно’ радуется страданиям еще более беззащитного существа, чем он сам.
Добролюбов обнажает противоестественность сословных отношений, когда грубо ведут себя с подчиненными те, кто подличает перед начальством, когда лакеи задирают нос перед людьми, робко переступающими барскую переднюю. В этом нездоровом мире трудно надеяться на извлечение из-под могильной глыбы ‘светлого начала’ у барина и слуги. Что касается Обломова, то его рожденная ‘тремястами Захарами’ лень готовит умственную атрофию, ибо, как говорит Добролюбов, если человек ‘не привык делать что-нибудь’, то, следовательно, ‘не может и серьезно, деятельно захотеть что-нибудь’ (II, 116), да и вообще определить, на что он способен.
Критик ищет и находит родословную Обломова. Как литературный персонаж он имеет предшественников в романах других русских писателей, как социальный тип вообще он принадлежит к той интеллигенции, которая вызывает сильную иронию революционного публициста.
В образной картине, рисуемой Добролюбовым, содержится ответ на вопрос о том, что делать в мире, где существуют Обломовы. Люди, подобные герценовскому Бельтову и тургеневскому Рудину, имели высокие стремления, они вступали в дремучий лес и, чтобы пройти сквозь чащу и определить дальнейший путь, влезали на деревья, но и с высоты не увидели его, а потому не могли помочь стоявшим внизу. Не могли, но кто, спрашивает Добролюбов, кинет в них камень? Другое дело Обломов. Он, оказавшись случайно на дереве, нашел там кое-какие плоды, ему понравилось, и он не высматривает никакой дороги. Но хуже того. Когда бедные путники понимают свою ошибку и ‘начинается деятельная, неутомимая работа: рубят деревья, делают из них мост на болоте, образуют тропинку, бьют змей и гадов, попавшихся на ней’ (II 130), обломовцы кричат, чтобы не сваливали деревья, ибо вместе с ними рухнут благородные порывы сидящих наверху. Так обломовщина объявляется враждебной прогрессу. В этой метафорической картине выразилось общественное кредо Добролюбова. Собственно, главный смысл ее даже не в Приговоре Обломовым, а вот в этом: ‘рубят деревья’. Начинается деятельное преображение жизни, и надо увидеть реальные двигательные силы необходимого процесса и укрепить их.
Неудивительно, что в сознании критика роман выступил знамением времени. Но то же самое можно сказать и о статье Добролюбова. Историческая прозорливость ее автора подтвердилась всем развитием русской жизни в последующие десятилетия, а также в двадцатом веке. Он не согласился с романистом, решившим, что можно навсегда похоронить обломовщину. ‘Нельзя так льстить живым’ (II, 136), заметил критик, еще много живых обломовых. Добролюбовская типология последних поистине всеобъемлюща: помещик, толкующий о правах человека, либеральные журналисты, образованные люди, рассказывающие о взяточниках, и т. д.
Вспомним, как говорил Ленин, об ‘усыпляющей’ роли российских обломовых и призывал бороться против обломовщины, сохранившей многообразные формы и в двадцатом столетии.
Оказался справедливым скепсис Добролюбова относительно Штольца, деловитость которого не отвечала идеалу русского социалиста. Вероятно, в оценке Добролюбова Ольги Ильинской присутствуют иллюзии, но ведь надо понять причины симпатий Критика к молодой героине романа: в ней ‘можно видеть намек На новую русскую жизнь’ (II, 139), она готова идти на борьбу с ‘мятежными вопросами’, которых боится Андрей Штольц. А это — вопросы Добролюбова, звавшего современников к ‘новой русской жизни’. Мысль критика не отвлечена от художественного текста, а есть как бы его продолжение в ином эмоциональном качестве, в особой конденсации преобразующей, общественной идеи, но — продолжение. Это поистине великий урок классической критики.
Недавние критические новации относительно Обломова, по смыслу которых этику Ильи Ильича надо возводить чуть ли не в ранг национального достоинства,— плод беззаботного отношения к художественному материалу.
В нашей критике и литературной науке было когда-то течение, названное ‘вопрекизмом’. Предполагалось, что художник способен творить вопреки своему мировоззрению. Кажется, все убедились в обратном. Однако возник современный вариант ‘вопрекизма’. Он состоит, как хорошо показал М. Б. Храпченко {См.: Храпченко М. Б. Метаморфозы критического субъективизма.— ‘Новый мир’, 1985, No 11, с. 227.}, в интерпретациях, осуществляемых ‘вопреки содержанию… произведений’. Ученый говорил о ситуации в критической литературе о Гоголе, но границы ее, разумеется, более широки.