В места не столь отдаленные, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1887

Проза
Время на прочтение: 200 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ IX.
Въ мста не столь отдаленныя.— Откровенные.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савастьяновой.
1897.

ВЪ МСТА НЕ СТОЛЬ ОТДАЛЕННЫЯ.
РОМАНЪ.

I.
Приговоръ.

— Подсудимый! Вамъ предоставляется послднее слово.
Молодой человкъ, съ блднымъ истомленнымъ лицомъ, тихо, какъ бы недоумвая, къ чему его безпокоятъ, поднялся съ мста и нсколько мгновеній стоялъ въ нершительности.
— Подсудимый! Быть можетъ, вы пожелаете уяснить суду мотивы, заставившіе васъ стрлять въ жену? повторилъ предсдатель.
Публика, наполнявшая залу петербургскаго окружнаго суда, встрепенулась и притихла. Вс насторожили уши и съ жаднымъ сочувственнымъ любопытствомъ глядли на этого худощаваго, красиваго молодого брюнета съ курчавыми волосами, надясь услыхать интересныя, пикантныя подробности семейной драмы и удовлетворить, наконецъ, любопытство, до сихъ поръ далеко неудовлетворенное.
Въ самомъ дл, люди стремились въ залу суда, словно на первое театральное представленіе, въ полной увренности, что дло о покушеніи мужа на жизнь жены возбудитъ притупленные петербургскіе нервы, и вмсто этого — полное разочарованіе!
Къ крайнему неудовольствію всхъ этихъ собравшихся зрителей, преимущественно дамъ, наполнявшихъ мста для публики, ни судебное слдствіе, ни рчи прокурора и защитника не давали никакихъ разоблаченій семейной драмы. А, казалось, тутъ ли не быть семейной драм?
Значительная разница лтъ жены и мужа, ея богатство и боле чмъ скромная наружность рядомъ съ молодостью и красотой подсудимаго давали пищу къ различнымъ предположеніямъ, общая, во всякомъ случа, много интереснаго и возбуждающаго. Но немногочисленные свидтели, вызванные сторонами, давали крайне сдержанныя показанія и на вопросы прокурора о семейныхъ отношеніяхъ супруговъ отвчали, что они ‘жили, кажется, согласно’.
И сама потерпвшая, на показанія которой боле всего разсчитывали, вмсто того, чтобы хоть однимъ словомъ обвинить мужа, къ крайнему изумленію прокурора и всей публики, взволнованнымъ голосомъ, со слезами на глазахъ, проговорила восторженный панегирикъ мужу, во время котораго онъ еще ниже опускалъ голову и нервно теребилъ свою шелковистую бороду. Поступокъ его она объяснила запальчивостью, ею же самой вызванной.
На вопросъ прокурора — чмъ именно она вызвала запальчивость, свидтельница отвчала, что между ними произошелъ споръ, доведшій до ссоры и вызвавшій вспыльчиваго мужа на опрометчивый поступокъ.
Эти слова, видно, не удовлетворили ретиваго прокурора и онъ замтилъ:
— Одна свидтельница показывала, что вы иногда длали сцены ревности вашему мужу… Что вы на это скажете?
— Мой мужъ не подавалъ къ этому повода! чуть слышно прошептала потерпвшая, вся вспыхнувъ.
— Затмъ, есть еще одно показаніе, будто подсудимый женился на васъ по расчету!
Она поблднла и на мгновеніе опустила голову, эта высокая, худая, некрасивая, старообразная женщина, подъ тяжестью обиды, брошенной ей публично. Но тотчасъ же гордо выпрямилась и рзко бросила въ отвтъ:
— Объ этомъ, господинъ прокуроръ, женщину не спрашиваютъ!
Краснощекій, пухленькій, похожій на херувима, молодой товарищъ прокурора, еще недавно сошедшій со школьной скамьи и видимо старавшійся отличиться усердіемъ, совсмъ сконфузился отъ этой неожиданной вспышки женскаго оскорбленнаго самолюбія и благоразумно прекратилъ допросъ.
Такимъ образомъ, на судебномъ слдствіи ничего не открылось новаго. Фактъ покушенія, который никто и не отрицалъ, оставался фактомъ, ничего не объясняющимъ.
Хотя юнецъ-прокуроръ и старался въ своей обвинительной рчи, на основаніи этого факта, нарисовать яркую картину семейной драмы, вызванной страстью съ одной стороны и холоднымъ расчетомъ съ другой, и, не жаля мрачныхъ красокъ и пафоса, вовсе не по-херувимски росписывалъ подсудимаго, копаясь своими пухлыми руками въ тайникахъ чужой души, тмъ не мене его старательная, полная воодушевленія рчь особеннаго впечатлнія не произвела и обстоятельствъ не выяснила.
Посл рчи, какъ и прежде, чувствовалось, что во всемъ этомъ дл есть что-то невыясненное, недоговоренное.
Вотъ почему вс такъ жадно ждали, что скажетъ подсудимый въ своемъ послднемъ слов.
Не освтитъ ли онъ, для своей защиты, этой семейной драмы?
Но и это ожиданіе не сбылось.
Подсудимый твердымъ, звучнымъ голосомъ произнесъ, обращаясь къ предсдателю:
— Я не имю ничего сказать суду!
И снова слъ, и снова сталъ глядть въ мста для публики пристальнымъ упорнымъ взглядомъ, словно бы тамъ былъ кто-то, въ комъ одномъ онъ искалъ утшенія, поддержки и прощенія.
Предсдатель суда едва замтно пожалъ плечами, и въ публик пронесся сдержанный ропотъ недовольства. Въ этотъ моментъ, ‘интересный красавецъ’, восхищавшій многихъ дамъ, потерялъ въ ихъ глазахъ значительную долю сочувствія.
‘Еще бы! Зачмъ онъ молчитъ? Зачмъ онъ не выворачиваетъ своей души передъ этой скучающей публикой, чтобы доставить ей удовольствіе?’
Засданіе прервано — судъ удалился. Дамы еще оставались на своихъ мстахъ, не спуская взоровъ съ подсудимаго — теперь его можно лучше разглядть. Но вотъ онъ поднялся и ушелъ въ сопровожденіи жандармовъ.
— Бдный… Какъ онъ хорошъ! раздавались громкія восклицанія вслдъ.
Публика хлынула въ корридоры. Многіе собирались узжать. Не стоитъ дожидаться приговора — неинтересно. Да и прізжать-то не стоило… Вроятно оправдаютъ или, во всякомъ случа, дадутъ снисхожденіе.
— Наврное, тутъ скрывается какая-нибудь любовная исторія! говоритъ одна изъ такъ называемыхъ ‘судебныхъ дамъ’, не пропускающая ни одного сколько-нибудь интереснаго процесса, подкрашенная пикантная брюнетка…— И, быть можетъ, здсь же въ публик сидла виновница этого выстрла!..
Вс поглядываютъ вокругъ, стараясь угадать эту счастливицу…
— Я слышала, продолжаетъ пикантная брюнетка,— что жена-таки порядочно его ревновала…
— Еще бы… Дурна, какъ смертный грхъ…
— А онъ красивъ, какъ ангелъ! смются барыни.— Немудрено, что тутъ была драма… Онъ женился, конечно, ради состоянія…
— Самъ и виноватъ — не женись по расчету.
— А что же длать, mesdames, если у человка долги или кредиторы травятъ? смясь вставляетъ, подходя къ групп, молодой присяжный повренный изъ начинающихъ, сухопарый, длинный молодой человкъ съ претензіей на изящество и на умнье очаровывать дамъ.— При такихъ обстоятельствахъ дла, милостивыя государыни, женишься и на вдьм. Не онъ первый, не онъ послдній.
— Какъ вамъ не стыдно такъ говорить, мосье Капчинскій! замчаетъ, загораясь негодованіемъ и кокетливо поводя на адвоката глазами, довольно зрлая петербургская барышня.— Бракъ по расчету! Вотъ вамъ и результаты такихъ взглядовъ! Стыдно, стыдно… За это васъ слдуетъ за ушко! продолжаетъ она, длая соотвтствующій жестъ, чтобы показать свою маленькую, изящную ручку съ обточенными ногтями.
— Вольно жъ ему было стрлять въ благоврную. Гораздо проще было бы удрать отъ супруги посл медоваго мсяца и уплаты долговъ.
— Не врите… Лучше объясните намъ, что побудило его стрлять?
— Объ этомъ спросите, mesdames, у подсудимаго. Съ своей стороны, я полагаю, что она такъ замучила его своей любовью, что онъ, бдняга, въ отчаяніи ршился пристрлить благоврную и теперь, вроятно, сожалетъ, что далъ промахъ.
— Вы все шутите. Въ самомъ дл, ничего неизвстно?
— Ршительно ничего. Ходятъ слухи, что мужъ былъ влюбленъ.
— Ну, разумется. Въ кого?
— Ей Богу, и самъ не знаю. Могу только удостоврить, что не въ жену!
— Отчего жъ это не выяснено на суд? Отчего жена молчитъ?
— Вроятно, былъ уговоръ между супругами.
— Его, конечно, оправдаютъ. Рчь херувима слаба. Какъ онъ ни старался, а дальше запальчивости не пошелъ. Скорй присяжные станутъ на точку зрнія защитника — невмняемость въ минуту умоизступленія.
— Не думаю, mesdames. Подборъ присяжныхъ не такой, купцовъ много, а эти господа не любятъ выстрловъ. Оттаскать за косы — это любезное дло, а стрлять не по нихъ. Пожалуй, упекутъ.
— Что жъ ему грозитъ? ‘Житье?’ спрашиваетъ пикантная брюнетка, употребляя сокращенный терминъ и видимо щеголяя знаніемъ его.
— Да, вроятно, ‘житье’, по пятому пункту.
— Несчастный! Изъ Петербурга хать въ Сибирь!
— Но хуже всего, mesdames, продолжалъ шутить адвокатъ, рисуясь передъ дамами своимъ шутливымъ тономъ,— если благоврная послдуетъ за своимъ супругомъ въ мста не столь отдаленныя. Вы вдь слышали, какъ она распиналась за своего голубка, и замтили, какъ онъ ежился въ это время. Я отлично видлъ. Она, наврное, послдуетъ, съ добрымъ намреніемъ облегчить ему жизнь въ ссылк и не остаться безъ мужа, и ужъ, поврьте, что тамъ онъ наврно пристрлитъ эту…
— Тсъ… тсъ!.. остановили веселаго адвоката дамы, длая ему знаки и дергая за руку.
Онъ повернулъ голову и прикусилъ языкъ. Мимо, совсмъ близко отъ нихъ, проходила, понуривъ голову, маленькая, худенькая, сгорбленная старушка, вся въ черномъ, подъ руку съ женой подсудимаго.
До слуха ихъ, очевидно, долетли и эти безжалостныя слова, и этотъ безпечный, веселый дамскій смхъ. Изъ глазъ старушки брызнули слезы, ея спутница бросила на веселую группу быстрый злобный взглядъ, полный укора и презрнія, и об он прибавили шагу, проходя, точно сквозь строй, мимо этой легкомысленной, не стснявшейся глазть на нихъ публики.
— Должно быть… суровая дама!— прошепталъ вслдъ сконфуженный адвокатъ, хотлъ, было, продолжать свою веселую болтовню, но что-то остановило его.
И всмъ вдругъ сдлалось точно стыдно при вид этихъ двухъ женщинъ. Разговоръ самъ собою прекратился.
— Это мать подсудимаго!— замтилъ кто-то въ толп.
— Кто она?
— Какая-то генеральша изъ захудалыхъ.
Корридоры опустли. Опять вс хлынули въ залу и заняли мста.
Ввели подсудимаго, пришелъ судъ, и посл краткаго, видимо снисходительнаго резюме, предсдатель вручилъ присяжнымъ листъ. Присяжные удалились, и снова перерывъ.
На этотъ разъ не пришлось ждать долго.
Не прошло и четверти часа, какъ снова вернулся судъ, и изъ боковой двери торжественнымъ медленнымъ шагомъ выступили, гуськомъ, присяжные. Что несутъ они — оправданіе или приговоръ? невольно пробгала мысль у всякаго, и въ зал водворилась торжественная тишина. Взгляды отрывались отъ старшины присяяшыхъ къ подсудимому. Высокій, сдой старикъ, повидимому изъ чиновниковъ, былъ нсколько взволнованъ и какъ-то особенно торжественъ. Подсудимый, взглянувъ на него, казалось, понялъ по этому торжественному виду, что онъ осужденъ, и снова повернулъ голову къ публик, взглядывая по-временамъ въ полумракъ низкой трибуны все тмъ же пристальнымъ, напряженнымъ взоромъ и не обращая, казалось, вниманія на то, что сію минуту ршится его участь.
И вотъ этотъ высокій сдой старикъ прочелъ дрожащимъ, нсколько взволнованнымъ голосомъ:
— Да, виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія!
И, вручивъ предсдателю присяжный листъ, отходитъ въ сторону, избгая глядть на подсудимаго.
Рыданіе и рзкій женскій вопль раздались въ публик, и затмъ все смолкло.
Черезъ нсколько минутъ былъ объявленъ приговоръ: ссылка, въ ** губернію на житье.
Подсудимый спокойно выслушалъ приговоръ, пожалъ руку адвокату, шепнулъ ему что-то на ухо, указывая на публику, и медленно вышелъ.
Публика, неудовлетворенная процессомъ и недовольная приговоромъ, торопливо стала расходиться.
Въ числ другихъ, изъ дверей суда вышла молодая женщина, невольно обращавшая на себя вниманіе грустнымъ выраженіемъ своего строгаго энергическаго лица. Она была довольно хороша, эта стройная, хорошо сложенная смуглая брюнетка, съ большими синими глазами, высокимъ лбомъ и красивымъ, чуть-чуть приподнятымъ носомъ,— одтая очень скромно, но не безъ изящества.
Она вышла на дворъ и, держась въ сторон отъ толпы, пошла кругомъ къ выходу, какъ вдругъ съ ней поравнялась жена обвиненнаго, взглянула на нее, и лицо ея исказилось злобой и ненавистью.
— И вы были здсь, вы!— вдругъ заговорила жена, схватывая ее за руку.— Такъ знайте же, что это вы его погубили… вы!
Страданіе и ужасъ выразились на лиц брюнетки при этихъ словахъ. Блдная, испуганная, она въ первую минуту не могла произнести слова.
— Я жена его… понимаете? шепнула она, наклоняясь къ ней, и съ этими словами быстро двинулась впередъ.
По счастію, въ это время къ брюнетк подошелъ защитникъ обвиненнаго, взялъ ее подъ руку и провелъ до извозчика.
Усадивъ ее, онъ почтительно снялъ шляпу и проговорилъ:
— Невжинъ умоляетъ васъ, Зинаида Николаевна, побывать у него. Онъ хотлъ, было, писать вамъ, но вы знаете — письма идутъ черезъ прокурора…
Чуть замтное судорожное движеніе зардвшихся щекъ обнаружило волненіе Зинаиды Николаевны при этихъ словахъ.
— Зачмъ? Что ему надо? проговорила она.
— Не откажите ему въ этомъ. Онъ боле несчастенъ, чмъ вы думаете.
— Хорошо! проговорила она съ усиліемъ,— Я буду…
И она ухала, недоумвающая, глубоко взволнованная этимъ незаслуженнымъ обвиненіемъ несчастной жены.

II.
Камера No 198.

Начинало смеркаться, когда Невжинъ вернулся съ судебнаго засданія домой — въ тюрьму на Шпалерной, извстной подъ боле деликатными названіями — дома предварительнаго заключенія, ‘предварилки’ и ‘Европейской гостиницы’. Послдними прозвищами окрестили его на своемъ жаргон заключенные.
Войдя со двора въ высокія желзныя входныя двери, часовые съ ружьями, конвоировавшіе Невжина, остались на главномъ посту, у канцеляріи, въ ожиданіи росписки въ пріем арестанта, дежурный помощникъ, низенькій, приземистый господинъ, извстный въ дом за свою суетливость и глупость подъ именемъ ‘безтолковаго помощника’, выйдя на порогъ канцеляріи, проводилъ Невжина тупымъ, равнодушнымъ взглядомъ старой тюремной крысы, и Невжинъ пошелъ дале хорошо знакомой ему дорогой, въ сопровожденіи одного изъ младшихъ надзирателей, дежурившихъ на главномъ посту для посылокъ.
Передъ ними еще разъ открылись такія же, какъ и у входа, тяжелыя ршетчатыя желзныя двери. Они вошли въ корридоръ, повернули налво и стали подыматься по желзнымъ лстницамъ, соединяющимъ этажи громаднаго зданія, наверхъ, въ ‘четвертую галлерею’, какъ называются на тюремномъ язык камеры, расположенныя въ четвертомъ этаж.
Въ матовыя стекла высокихъ широкихъ оконъ, выходящихъ на улицу, падалъ слабый свтъ сумерекъ. Въ галлереяхъ стоялъ полумракъ. Мертвая, жуткая тишина царила въ это время дня въ этомъ громадномъ ‘дом’ съ его висячими желзными лстницами и длинными корридорами, по бокамъ которыхъ темнли углубленія одиночныхъ камеръ. Гулко раздавались шаги по желзнымъ ступенямъ и замирали, когда приходилось итти по пеньковымъ матамъ, разостланнымъ въ корридорахъ. Среди этой тишины иногда только слышались характерные звуки тюремнаго постукиванья, да вдругъ раздавался электрическій звонокъ. И снова могильная тишина.
Никто не попадался навстрчу, какъ случалось по утрамъ, когда заключенные ходятъ на прогулку, на допросы. Только младшіе надзиратели безшумно ходятъ усталые, ожидая смны, взадъ и впередъ по корридорамъ, а старшіе сидятъ у столиковъ, на своихъ мстахъ, въ углахъ каждой галлереи, откуда можно удобно оглядывать длинные корридоры.
Вотъ, наконецъ, и четвертая галлерея.
Высокая, худощавая, хорошо знакомая Невжину, фигура старшаго надзирателя Осипова, добраго, вжливаго и обходительнаго, насколько можетъ быть тюремщикъ, умвшій ладить съ заключенными, поднялась съ мста и молча пошла за Невжинымъ. За нсколько шаговъ до камеры, Осиповъ, по обыкновенію, обогналъ своего квартиранта, чтобъ не заставить его ждать, и камера отворилась съ характернымъ щелканіемъ и стукомъ повертываемыхъ ключа и задвижки, и Невжинъ вошелъ въ свою камеру No 198, въ которой уже прожилъ около семи мсяцевъ и сжился съ ней, радуясь всегда возвращенію посл допросовъ.
— Кипяточку не угодно ли?— мягко освдомился, останавливаясь у дверей, Осиповъ, очевидно желая этимъ вопросомъ выразить участіе своему спокойному и тихому ‘квартиранту’ и въ то же время любопытствуя узнать — чмъ кончилось дло. Онъ понялъ, что Невжина не оправдали, но къ чему присудили?
Этотъ Осиповъ, прослужившій уже около 10 лтъ въ дом и успвшій нажить себ чахотку, всегда интересовался длами жильцовъ своей галлереи. До другихъ ему дла не было, но ‘дла’ своихъ онъ близко принималъ къ сердцу, и если заключенный былъ словоохотливъ, то Осиповъ всегда находилъ для такого слово участія и ласки, щеголяя при этомъ деликатностью обращенія, особенно съ заключенными изъ образованныхъ.
— Кипятокъ можно изъ лазарета достать… продолжалъ онъ, всматриваясь въ Невжина.
— Не надо. Благодарю васъ.
— Долгонько въ суд пробыли…
— Да.
— И скоро отсюда на волю?
— Скоро. Въ Сибирь на волю! усмхнулся Невжинъ, зажигая свчку.— Ссылка на житье.
На добродушномъ, болзненномъ лиц Осипова съ такимъ же землистымъ цвтомъ, какъ и у большинства заключенныхъ, мелькнуло выраженіе непритворнаго участія.
— А вы бы, право, чайку выпили! вдругъ снова предложилъ онъ.— А то, чай, проголодались съ утра… Или, быть можетъ, вилку и ножикъ подать… кушать будете?.. А что на счетъ приговора, такъ вдь можно и на кассацію… Еще что кассація скажетъ! съ оживленіемъ, видимо желая подбодрить, продолжалъ Осиповъ.— Отъ этого нечего смущаться… ей Богу…
— Да я не смущаюсь…
‘Ладно, хорохорься! Видли мы и не такихъ храбрецовъ’, казалось, говорилъ брошенный вслдъ за этими словами неврчивый взглядъ надзирателя, и онъ продолжалъ:
— Вотъ, напримръ, тоже на нашей же галлере, въ 180 номер, одинъ господинъ сидлъ… Такъ сперва приговорили его на поселеніе, а посл — смотришь!— и вовсе на волю вышелъ… Недавно еще его встртилъ на улиц — катитъ себ въ коляск, веселый, румяный такой… Всяко бываетъ… А то вотъ опять же ‘нашъ’ одинъ… думалъ дло его кончится Восточной Снбирью, а замсто того ухалъ на Кавказъ. Три года сидлъ у насъ… Такъ-то! Такъ кушать не будете?
‘ — Нтъ… Спасибо вамъ, Осиповъ! тепло проговорилъ Невжицъ.
Снова щелкнули двери, и Невжинъ остался одинъ.
Онъ заходилъ быстрыми, нервными шагами взадъ и впередъ по крошечной камер, словно зврь въ клтк, и его красивое лицо, по-временамъ, оживлялось теперь тихой, грустной улыбкой.
‘И отлично… отлично! По крайней мр, все кончено… извстно… Наказаніе за всю глупую жизнь… Только бы скорй, скорй отсюда!’ повторялъ онъ нсколько разъ вслухъ обрывки волнующихъ его мыслей, машинально обводя взоромъ свою камеру.
Эта маленькая клтка съ койкой, желзнымъ, крошечнымъ столикомъ и откидной табуреткой, съ высокимъ окномъ, откуда виднлся кусочекъ неба, и куда по утрамъ слетались голуби, показалась ему теперь такой же отвратительной, какъ и въ первые дни, когда онъ еще не привыкъ къ ней и не устроилъ въ ней возможнаго уюта и комфорта. Потомъ онъ сжился со своей клткой настолько, что, возвращаясь съ допросовъ, чувствовалъ даже нкоторое удовольствіе, какое испытываютъ люди, возвращаясь не въ тюрьму, а домой.
Онъ принарядилъ въ то время свою камеру и заботился о чистот въ ней, первый разъ въ жизни принужденный лично заботиться о себ. Сперва это его тшило, потомъ онъ привыкъ, и, ради моціона, натиралъ асфальтовый полъ до усталости. И камера его была настоящей игрушкой, хоть частью напоминавшей избалованному барину прежнюю обстановку. Мягкій тюфякъ, чистое блье, теплое одяло, пушистый коврикъ у ногъ и коверъ во всю камеру, бездлки на крошечномъ столик, прикрпленномъ къ стн, иногда букеты цвтовъ, красивая посуда на полкахъ, изящный сундукъ съ платьемъ и бльемъ въ углу — все это, доставленное матерью, скрашивало до нкоторой степени суровость тюремной обстановки.
Но теперь ему все это казалось противнымъ.
‘Скорй на волю… на волю!’ шепталъ онъ, и передъ его глазами носились заманчивыя картины… Онъ увидитъ, наконецъ, лсъ, поля, улицы… Онъ надышется воздухомъ, онъ будетъ свободно гулять!..
Сбоку послышался стукъ. Это сосдъ — неуголовный, съ которымъ Невжинъ познакомился, не видя никогда его, хочетъ говорить.
Невжинъ подошелъ къ стн.
— Какъ дла? выстукивалъ дробью сосдъ.
— Ссылка на житье…
— Врно встртимся… Мн тоже Западная Сибирь.
Посл паузы опять вопросъ:
— Что длаете?
— Хожу, а вы?
— Читаю…
И Невжинъ снова заходилъ…
‘Придетъ ли она?’ вдругъ проговорилъ онъ вслухъ. ‘Она добра — она придетъ’, утшалъ онъ себя, мечтая объ этомъ свиданіи. Наконецъ, усталый отъ ходьбы, отъ пережитыхъ сегодня волненій, онъ затушилъ свчку и бросился на койку.
Но спать онъ не могъ. Мысли о прошломъ — тяжеломъ, скверномъ прошломъ — назойливо лзли въ голову. На порог новой жизни онъ подводилъ итоги старой.

III.
Одинъ изъ ‘порядочныхъ’ молодыхъ людей.

Итоги воспоминаній неутшительные. Жизнь была позорная, которую нельзя было вспомнить безъ жгучаго стыда человку, сознающему, въ минуты просвтлнія, весь ея ужасъ.
А между тмъ въ жизни Невжина не было ничего ужаснаго, съ точки зрнія обычной свтской морали. Онъ жилъ, какъ вс живутъ, потому именно и жилъ, что такъ живутъ ‘вс’, то-есть т, кому съ дтства онъ привыкъ подражать, считая именно эту жизнь идеаломъ человческаго счастья.
Его исторія была самая обыкновенная страничка изъ жизни той среды порядочныхъ молодыхъ людей, которая, глядя по счастливой случайности, готовитъ и будущихъ столповъ отечества, и бубновыхъ тузовъ и червонныхъ валетовъ. Выпадетъ удачная карта — положеніе и почетъ, неудачная — объятія прокурора, иногда того же самаго товарища, съ которымъ еще наканун провели вечеръ съ модной кокоткой, и который поступилъ бы не лучше и не хуже своего пріятеля, еслибъ былъ поставленъ въ такое же положеніе. Тиражъ тутъ зависитъ не столько отъ убжденій, не столько отъ нравственныхъ запросовъ, сколько отъ вншнихъ обстоятельствъ.
Невжинъ выросъ въ небогатой дворянской семь, считавшей, однако, свою родословную чуть ли не отъ Рюрика. Особенно этимъ гордилась мать, урожденная княжна изъ захудалаго рода, бывшая смолянка. Она любила геральдическія бесды и часто съ восторженнымъ умиленіемъ разсказывала свой любимый анекдотъ объ отдаленномъ предк, генералъ-аншеф, княз Холмскомъ, который однажды удостоился получить дв собственноручныя всемилостивйшія оплеушины отъ супруги Петра перваго, которыя впослдствіи осчастливили получателя.
Былъ ли дйствительно такой анекдотъ съ ея предкомъ, или она почерпнула его изъ ‘Русской Старины’ и для возвеличенія блеска своихъ предковъ пріурочила его къ генералъ-аншефу — дло темное. Но она любила подобные разговоры, зачитывалась ‘Стариной’ и ‘Архивомъ’, приходила въ восторгъ отъ газетныхъ описаній торжественныхъ баловъ и празднествъ, всю жизнь промечтала о нихъ, никогда на нихъ не бывавши, и считала себя въ глубин души глубоко несчастной, что жила въ провинціи, а не въ Петербург. Добрая, пустая, взбалмошная, до старости лтъ сохранившая восторженную сантиментальность институтки, она представляла собой архаическое явленіе въ наше прозаическое время и нердко, особенно въ начал, выводила изъ терпнія мужа своими бесдами и стованіями. Потомъ онъ окончательно махнулъ на нее рукой, ршивъ, что жена его неисправимая дура.
Отецъ Невжина былъ не глупый, не злой человкъ, непризнанный военный геній, котораго неустанно точилъ червякъ честолюбія. Онъ былъ изъ типа ученыхъ генераловъ, написалъ какую-то книгу о тактическихъ примненіяхъ, разсчитывая на блестящую карьеру, но его тактическихъ соображеній нигд не примняли, и онъ слегка фрондировалъ и страдалъ разлитіемъ желчи, считая себя обойденнымъ. Онъ не интриговалъ, не заискивалъ, но за то съ большимъ рвеніемъ снабжалъ ‘Военный сборникъ’ своими литературными произведеніями, но и это его не выдвинуло, и вмсто блестящей карьеры Суворова или Скобелева на долю его выпала слишкомъ заурядная карьера для честолюбиваго офицера генеральнаго штаба. Въ пятьдесятъ съ хвостикомъ лтъ онъ изнывалъ въ командованіи армейской бригадой. Бригада его была образцовая, но фонды на карьеру не повышались.
Онъ любилъ своего Женичку, своего единственнаго сына, хотя вчно занятый или службой, или кабинетными занятіями, и мало обращалъ на него вниманія. И Женичка росъ, балованный и изнженный, въ атмосфер институтскихъ восторговъ матери, мечтавшей, глядя на сына, о своемъ миическомъ генералъ-аншеф, о какомъ-нибудь посланник, или о чемъ-нибудь въ подобномъ род. Будущаго посланника рядили, леляли, выписали для него парижанку. И въ тринадцать лтъ Женичка, былъ хорошенькій, бойкій мальчишка, отлично болтавшій по-французски, хуже по-англійски и кое-какъ по-нмецки, что приводило въ отчаяніе губернаторшу, которой сынъ — Женичкинъ сверстникъ и пріятель — далеко не отличался ни такими манерами, ни такимъ шикарнымъ выговоромъ.
Пора было отдавать мальчика въ учебное заведеніе. Объ этомъ были большіе дебаты у отца съ матерью, въ которыхъ приняла участіе и губернаторша, какъ ближайшая пріятельница генеральши и тоже мать, озабоченная устройствомъ карьеры своего сына. Наконецъ, ршили отдать въ лицей. По крайней мр, карьера обезпечена. Женичка будетъ посланникомъ, а вислоухій Васинька, губернаторскій сынокъ, не отличавшійся представительностью, необходимой для посланника, но за то обладавшій, по мннію родителей, необыкновенной проницательностью и чувствомъ справедливости, будетъ министромъ юстиціи. Онъ поступитъ въ школу правовднія.
Однако, когда оба молодые люди кончили курсъ, и тому и другому родители прислали на обзаведеніе слишкомъ незначительную сумму, которой едва хватило, чтобы покрыть долги и прилично одться, и будущій посланникъ и будущій министръ юстиціи препроводили домой соотвтствующія ихъ будущимъ профессіямъ эпистолы. Первый, въ форм дипломатической, недурно составленной ‘ноты’, а второй въ форм обвинительнаго акта, требовали присылки денегъ, денегъ и денегъ и потомъ, разумется, и родительскаго благословенія, чмъ разсердили отцовъ, уже успвшихъ къ тому времени остаться совсмъ за штатомъ, и привели въ восторгъ матерей.
Дальше… Дальше для молодого Невжина шелъ какой-то непрерывный праздникъ. Два-три часа бездльничанія въ канцеляріи, кутежи въ модныхъ ресторанахъ, первыя представленія, parties cares съ кокотками, свтскія знакомства съ легкими ухаживаніями за скучающими барынями, балы, рауты, словомъ вся та угарная безцльная жизнь, которая даже и не давала наслажденія, а только щекотала тщеславіе… Молодого Невжина ласкали въ обществ, его любили, онъ былъ не глупъ, красивъ какъ богъ… казалось, какъ тутъ не преуспть? Но вся эта суета требовала денегъ, а изъ дому высылалось мало, не смотря на такую настойчивость дипломатическихъ нотъ, которой позавидовали бы настоящіе дипломаты.
Пріятель Невжина, сдлавшійся изъ вислоухаго Васиньки основательнымъ, хотя и не особенно привлекательнымъ молодымъ человкомъ, съ упорно торчащими ушами, давно ужъ приговорилъ своего фатера на полное забвеніе за то, что бывшій губернаторъ не съумлъ даже при отставк выговорить себ сохраненія содержанія, а удалился съ мундиромъ по положенію и двумя тысячами подъ смоковницу, въ какія-то мирныя трущобистыя Палестины — вспоминать, съ копечной сигарой въ зубахъ, блаженныя времена, когда и онъ былъ ‘аркадскимъ принцемъ’, курилъ двадцатипятирублевыя ‘регаліи’, наводилъ трепетъ на исправниковъ и пощипывалъ подбородки молодыхъ базарныхъ торговокъ во время утреннихъ экскурсій, совершаемыхъ въ видахъ наблюденій за чистотой города и популярности.
Приговоривъ своего ‘выжившаго изъ ума’ старика, а кстати и мать, успвшую отдать своему любимцу послднія крохи, ‘будущій министръ’ ухалъ въ провинцію судебнымъ слдователемъ, убдивъ передъ отъздомъ портного, сапожника и еще двухъ кредиторовъ получить четвертую часть долга и, такимъ образомъ, покончить счеты. Онъ занялся усердно службой, втайн злобствуя, что живетъ въ захолусть, и завидуя Невжину, который, между тмъ, по-прежнему прожигая жизнь съ безпечностью русскаго барченка и азартомъ зарвавшагося игрока, не задумывался о будущемъ.
Когда петля все боле и боле затягивалась и наконецъ затянулась совсмъ, передъ нимъ предстала дилемма: или пуля въ лобъ, или женитьба на богатой. Другого исхода онъ не понималъ.
Онъ предпочелъ поступить такъ, какъ поступаютъ тысячи людей въ его положеніи, то-есть жениться, ршившись на этотъ шагъ съ такой же легкомысленной бравадой, съ какой ршился бы, пожалуй, и покончить съ собой…
Подвернулась богатая невста. Невжинъ сталъ за ней ухаживать и скоро сдлался женихомъ. Эта женитьба казалась тогда ему самымъ обыкновеннымъ дломъ. ‘Положимъ, непріятно, но что жъ длать? Какъ-нибудь все это устроится!’ успокаивалъ онъ чувство брезгливости, невольно говорившее въ молодомъ человк, когда онъ оставался наедин со своей невстой, высокой, худой, какъ щепка, некрасивой двушкой, влюбленной въ Невжина со всмъ пыломъ поздней страсти и неудовлетворенной жаждой чувственной натуры. Страсть, однако, не омрачила ея наблюдательнаго, чуткаго практическаго ума на столько, чтобы она могла обманывать себя иллюзіей взаимности. Она не забывала, что она некрасива и что ей тридцать лтъ, а Невжинъ красавецъ и на пять лтъ ея моложе, и понимала, что онъ женится, благодаря состоянію, которое она получила недавно, посл смерти отца, скупого скряги, жившаго долгое время съ дочкой гд-то заграницей. Она не требовала отъ Невжина ни лицемрныхъ признаній, ни обычныхъ увреній, не натягивала струнъ изъ страха, что он могутъ лопнуть, но и не позволяла относиться къ ней небрежно. Она скоро поняла, съ кмъ иметъ дло, знала, что покупаетъ себ красиваго мужа, какъ масса мужчинъ покупаютъ себ красивыхъ женъ, и не колебалась ни минуты, очарованная его красотой и мягкимъ характеромъ, увренная, что съуметъ подчинить его слабую волю и будетъ держать его въ мягкихъ, но твердыхъ рукахъ.
Она аккуратно свела счетъ его долговъ и заплатила ихъ. Затмъ она торопила свадьбой, они повнчались и ухали за-границу. Когда черезъ годъ они вернулись въ Петербургъ, Невжинъ замтно былъ подчиненъ ея вліянію. Она исподволь, съ чисто женскимъ тактомъ, выполняла свою программу, изучивши слабый, податливый характеръ мужа. Она не стсняла его, не держала на привязи, давала ежемсячно приличную сумму карманныхъ денегъ, посовтовавъ, однако, не переходить бюджета, устроила ему изящное домашнее гнздо, заботилась о комфорт мужа, предупреждая его желанія съ деликатной заботливостью матери и страстнымъ увлеченіемъ влюбленной женщины, боящейся потерять любовника, но зорко слдила за мужемъ, чтобъ онъ не увлекся какой-нибудь женщиной серьезно. Одна мысль объ этомъ заставляла ее трепетать отъ ревности. За то на мимолетныя увлеченія мужа, на его ужины съ кокотками, на его ухаживанія за дамами полусвта, она смотрла сквозь пальцы, сдерживая ревнивыя чувства, лишь бы только мужъ не отворачивался отъ ея ласкъ.
Невжинъ несъ свое иго покорно, но мало-по-малу начиналъ ненавидть жену. Иногда онъ съ отвращеніемъ возвращался домой съ какой-нибудь пирушки, запирался въ своемъ кабинет и на заботливые вопросы жены говорилъ, что боленъ. Онъ начиналъ сознавать, что эта золотая клтка куплена слишкомъ дорогой цной. Ему многіе завидовали, но никто не зналъ, какую испытывалъ онъ по-временамъ пытку. Онъ иногда кутилъ по нсколько дней сряду, стараясь забыться, зная, что въ конц концовъ онъ долженъ будетъ вернуться домой и видть эту любящую, внимательную и отвратительную жену, которая не только не скажетъ ни слова упрека въ отвтъ на его капризныя вспышки, но еще попроситъ прощенія и бросится въ его объятія. А вырваться, бжать изъ этой адской жизни нтъ ни силъ, да нтъ и особеннаго желанія. Пройдутъ эти вспышки, и снова Невжинъ покорно исполняетъ роль Артюра у своей жены. Чтобы отвлечь мужа отъ праздной жизни, она пробовала задть его честолюбіе, совтовала ему заняться службой, но Невжинъ не былъ честолюбивъ и предпочиталъ бить баклуши, посщая канцелярію разъ или два въ недлю. Тогда она предложила ему путешествовать, но и отъ этого онъ отказался.
Прошелъ другой годъ, какъ вдругъ съ Невжинымъ произошла перемна.
Онъ сталъ мене кутить, рже бывалъ въ театрахъ и клуб, чаще бралъ въ руки книгу и подолгу сидлъ за ней въ своемъ кабинет. Онъ былъ не по-прежнему холоденъ къ жен, избгалъ, видимо, ея общества и однажды, когда она явилась къ нему въ пеньюар и бросилась къ нему на шею со слезами, спрашивая, что это значитъ?— онъ съ такой нескрываемой ненавистью взглянулъ на жену, что сердце ея замерло отъ ожиданія какой-то надвинувшейся грозы, и она покорно ушла, всю ночь не смыкая глазъ, волнуемая подозрніями, что мужъ, котораго она такъ берегла, серьезно увлекся.
Сердце ея забило тревогу, и она стала слдить за мужемъ съ ревнивой подозрительностью.
А гроза подвигалась все ближе и ближе.

IV.
Неожиданное открытіе.

Между тмъ подоспло лто. Петербургъ собирался на дачи.
Людмила Андреевна Невжина, по-прежнему не догадывавшаяся, откуда грозитъ бда, но смутно чувствовавшая, что бда гд-то близко, ршила увезти мужа изъ Петербурга.
И вотъ, какъ-то утромъ, когда они сидли молча вдвоемъ въ уютной столовой за кофе, Людмила Андреевна, блдная и изможденная отъ затаенныхъ тревогъ и волненій, по обыкновенію одтая въ какой-то необыкновенно пышный пеньюаръ, скрадывавшій худобу ея тла, съ крошечнымъ кружевнымъ чепцомъ на жидкихъ свтло-русыхъ волосахъ, тщательно причесанныхъ,— вымытая и надушенная, съ кучей блестящихъ колецъ на длинныхъ, цпкихъ пальцахъ красивыхъ, но черезъ-чуръ костлявыхъ рукъ,— дипломатически осторожно предложила мужу, вмсто дачи, ‘ухать куда-нибудь подальше’.
Невжинъ какъ-то вдругъ встрепенулся и, отложивъ газету, сталъ внимательно слушать.
— Подемъ въ Крымъ или на Кавказъ, если не хочешь хать за границу… Тамъ, говорятъ, такъ хорошо, а здсь на дачахъ везд такъ скверно… Не правда ли?
Но мужъ ршительно былъ противъ. Онъ вдругъ припомнилъ первый годъ путешествія, вчно глазъ на-глазъ съ этой назойливой, влюбленной женой, и съ него было слишкомъ довольно!
‘Заграница’ ему опротивла… Ни Крымъ, ни Кавказъ его не прельщаютъ. И главное… главное, ему нельзя хать!’ совсмъ неожиданно прибавилъ Невжинъ.
— Нельзя хать! переспросила жена чуть дрогнувшимъ голосомъ, поднимая на мужа удивленные глаза и пересиливая охватившій ее страхъ.
— Ну да, нельзя… Что тебя такъ удивляетъ?
— Я не удивляюсь… Ты раньше ничего не говорилъ…
— Я и самъ узналъ только на-дняхъ… Мн дали серьезное порученіе въ канцеляріи, и я долженъ все лто работать!.. проговорилъ онъ съ какой-то суетливой горячностью.
Онъ — работать? Правду онъ говоритъ или лжетъ?
Она бросила быстрый, пытливый взглядъ на это свжее, румяное, молодое лицо, полное жизни и чарующей красоты. Въ этомъ взгляд было и презрніе, и сумасшедшая страсть, и недовріе.
И этого красавца хотятъ отнять отъ нея!? Зачмъ же она купила его!? За что она испытываетъ муки ревности, не не смя даже показать ихъ, за что она, какъ ищейка, слдитъ за нимъ, за что не спитъ по ночамъ?.. Она готова простить ему все, но только онъ долженъ принадлежать ей…
Ей показалось, будто онъ какъ-то особенно скоро отвелъ глаза. ‘Лжетъ!’ промелькнуло въ ея ум, и она сказала тихимъ, ласковымъ тономъ:
— Но разв нельзя отложить эту работу до осени?
— До осени?— вспылилъ Невжинъ.— Я, кажется, толкомъ говорю, что нельзя… Мн, наконецъ, надоло бить баклуши.
— Ну что жъ, и отлично, мы подемъ на дачу, согласилась Людмила Андреевна.
— Но послушай, однако, Людмила, мягко замтилъ Невжинъ:— что жъ теб изъ-за меня оставаться? Если ты хочешь хать куда-нибудь подальше, я могу проводить тебя и потомъ пріхать за тобой… Быть можетъ, твое здоровье…
— Что ты, что ты, Евгеній, перебила Людмила Андреевна.— Я, слава Богу, здорова… Спасибо за вниманіе! Обо мн не безпокойся… Мн везд хорошо, когда ты бываешь немножко добръ со мной! тихо и покорно прибавила она.— Такъ куда ты хочешь хать на дачу?
Она произнесла эти слова, повидимому, спокойно, но въ душ у нея бушевало. Она жадно ждала отвта, не спуская глазъ съ мужа. Не дрогнетъ ли его лицо? Не выдастъ ли голосъ?
— Мн ршительно все равно куда…
— Все равно? обрадовалась она.— Не хочешь ли въ Ораніенбаумъ?.. Тамъ море, паркъ, не такъ людно… Кстати, въ Ораніенбаум будутъ жить Заскины! вдругъ прибавила она, вспомнивъ, что эта хорошенькая Заскина зимой сильно кокетничала съ мужемъ.
— Какъ знаешь.
‘Нтъ, не она!’ подумала Людмила Андреевна…
— Впрочемъ, теб будетъ далеко здить… Лучше подемъ въ Павловскъ… Согласенъ?
— Куда угодно… Мн все равно! нетерпливо отвтилъ Невжинъ и всталъ изъ-за стола.
На другой день Людмила Андреевна проснулась въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, сладко потягиваясь на кровати. Она была полна чудныхъ воспоминаній… Наканун мужъ поздно вернулся и зашелъ къ ней въ маленькую гостиную, гд она, грустная и одинокая, коротала вечеръ за книгой. Онъ былъ добръ и ласковъ. Онъ такъ нжно спросилъ: почему она долго не спитъ, что она не выдержала: слезы хлынули изъ глазъ, и она порывисто обвила руками его шею, вся вздрагивая и покрывая его лицо страстными, безумными поцлуями… И онъ не оттолкнулъ ее, когда она, заглядывая въ его смущенное лицо, съ нжной мольбой, тихо увлекала его за собою…
Людмила Андреевна торопливо одлась, собираясь хать нанимать дачу. Она вернется къ обду и сообщитъ мужу о результатахъ. Онъ вдь дома будетъ обдать? Посл они подутъ вмст посмотрть. Она была необыкновенно оживлена за кофе и, казалось, помолодла: глаза ея съ такою любовью смотрли на мужа, что Невжинъ невольно смущался… Наконецъ, она ухала, обнявъ на прощаніе мужа и не замтивъ его нетерпливаго, страдальческаго выраженія лица въ минуту этого долгаго и нжнаго поцлуя…
Она нашла прехорошенькую, уютную дачу и торопилась домой, чтобъ обрадовать мужа. Мысли ея не были особенно мрачны. Она раздумывала объ этомъ внезапномъ служебномъ усердіи, и оно сегодня не показалось ей такимъ подозрительнымъ, какъ вчера… Впрочемъ, она во всякомъ случа наведетъ справки.
Съ пяти часамъ она вернулась, но мужа дома не было.
— Прикажете подавать обдъ? доложилъ лакей, когда пробило пять часовъ.
— Разв Евгеній Алексичъ говорилъ, чтобъ его не ждать?
— Они ничего не изволили сказать.
— Такъ подождите подавать, пока не вернется Евгеній Алексевичъ. Онъ, врно, скоро будетъ! Да скажите повару, чтобы не передержалъ пирожковъ — баринъ этого не любитъ. Да красное вино не забудьте подогрть…
— Слушаю-съ.
— Евгеній Алексевичъ на ‘Арап’ ухалъ?
— Нтъ-съ, пшкомъ. Позавтракали и ушли.
— Безъ меня никого не было?
— Никого-съ.
Людмила Андреевна присла въ гостиной, но ей не сидлось. ‘Что могло задержать мужа… Онъ вдь общалъ дома обдать?’ Она порывисто поднялась и заходила по зал, подходя къ окнамъ, прислушиваясь — не подъдетъ ли извозчикъ, не дрогнетъ ли звонокъ, взглядывая на часы.
Снова ревнивыя подозрнія закрадывались въ сердце этой несчастной женщины… ‘Зачмъ онъ послднее время не здитъ на своихъ лошадяхъ, а ходитъ пшкомъ… Врно, боится, что кучеръ проболтается… И почему вдругъ эта непонятная перемна — онъ пересталъ кутить, раззнакомился со многими пріятелями, не играетъ въ клуб… Лучше, еслибъ онъ по-прежнему кутилъ, игралъ въ карты, бывалъ у кокотокъ… По крайней мр, не забылъ бы тогда и меня…’
Горькая улыбка пробжала по лицу Людмилы Андреевны. ‘Вотъ какой цной она должна покупать… не любовь, нтъ, а хоть обрывки вниманія. И за что? За то только, что злая судьба подсмялась, не наградивъ ее красивымъ лицомъ и въ то же время давъ ей горячее сердце?.. И разв она въ самомъ дл такъ некрасива?..’
Она подошла къ зеркалу, взглянула на себя и… отвернулась, увидавъ это плоское, безкровное лицо съ замтными морщинами на сухой желтоватой кож, этотъ длинный, большой, вчно краснющій носъ, неуклюже торчащій между впалыхъ щекъ,— широкій ротъ съ большими зубами,— эти маленькіе зеленые глазки, блествшіе изъ темныхъ впадинъ рзкимъ блескомъ.
‘И хоть бы сложена была, какъ другія!’ со злобой прошептала она, вытирая нависшую слезу. Чего, чего только она ни длала, чтобъ пополнть.— И все напрасно! Сухая, высокая, костлявая, она давно знала, что наружность ея не плняла никого, втайн злобствовала на судьбу, завидуя красивымъ женщинамъ, и, сознавая, что счастіе не для нея, она въ то же время мечтала о немъ, рисуя самыя пламенныя картины любви въ своей разнузданной, ладной фантазіи… Когда, наконецъ, она сдлалась богата,— ей улыбнулось счастіе, правда, купленное… потерять его теперь еще тяжелй…
Часы пробили шесть.
‘Врно, онъ не будетъ!’ уныло проговорила она, пошла въ столовую и приказала подавать обдать.
Она едва прикасалась къ блюдамъ, волнуемая печальными мыслями… Только бы ей узнать — кто эта женщина, осмлившаяся стать ей на дорог. Только бы узнать!.. А дальше что? А если мужъ броситъ? стоялъ роковой вопросъ.
Раздался звонокъ, и Людмила Андреевна обрадовалась.
Но радость была поспшна.
Вмсто мужа, въ столовой появилась плотная, низенькая фигурка господина Назарьева, при вид которой физіономія Людмилы Андреевны вытянулась снова. Это былъ пожилой человкъ степеннаго вида, съ брюшкомъ и лысиной, одинъ изъ родственниковъ Невжиной, петербургскій чиновникъ средней руки, вчно нывшій на скверныя дла и вмст съ другими родственниками досадовавшій, что ‘эта уродина Людмила сдлала невозможную глупость — вышла замужъ’ и вмсто того, чтобы помогать роднымъ, растрачиваетъ состояніе, ‘втюрившись, какъ кошка, въ безпутнаго молокососа’.
Таковое мнніе не помшало, разумется, господину Назарьеву привтствовать ‘милую Людмилу Андреевну’ самымъ мягкимъ нжнйшимъ теноркомъ di gracia и заботливо освдомиться: не помшалъ ли онъ?
— Быть можетъ, въ театръ собираетесь?.. такъ вы безъ церемоніи!.. продолжалъ онъ, ласково задерживая руку Невжиной въ своей короткой пухлой рук.
— Мы никуда не собираемся…
— Такъ я полчасика посижу… Ну, какъ поживаете?.. Впрочемъ, испрашивать нечего… А Евгеній Алексевичъ… какъ?.. Давно не видались… Совсмъ вы насъ забыли… Елена къ вамъ собирается, да, вдь, знаете… Сама кормитъ… не до гостей…
— Я тоже рдко вызжаю…
— Что такъ?.. Стыдно, право стыдно… Молодая женщина, и сидть въ заперти… Да я на мст Евгенія Алексевича, не позволилъ бы вамъ… Хе-хе-хе… Куда на дачу?
— Въ Павловскъ…
— И мы въ Павловскъ… Надюсь, вы тогда чаще будете видться съ Лелей… Дороги только дачи въ Павловск эта лто, а куда дться?.. Въ город оставаться нельзя, сами знаете… дти… чистый воздухъ… А эти дачи, эти перезды… вотъ они гд! прибавилъ господинъ Назарьевъ, показывая толстымъ пальцемъ на стоячій воротничекъ рубашки, подпиравшій толстую, красную шею, и взглядывая своими зоркими глазами: какое произведетъ впечатлніе этотъ жестъ на богатую родственницу.
Но богатая родственница только выразила сочувствіе, согласившись, что вс эти перезды дйствительно хлопотливы.
— Бдная Леля совсмъ потеряла голову отъ заботъ… Вы, впрочемъ, счастливица, не знаете, сколько хлопотъ съ семьей… Вас вотъ нуженъ учитель на лто… Нюту велятъ поить кумысомъ… Просто хоть бери мсто въ провниціи… Мн предлагаютъ мсто въ Сибири, но хать туда…
— А что жъ… Тамъ, говорятъ, дешево жить…
‘Тебя бы туда!’ не безъ злости подумалъ господинъ Назарьевъ, не даромъ отклонявшій отъ себя порученіе жены ‘позондировать почву’, и прибавилъ:
— Придется… но каково это будетъ бдной Лел?..
Но упоминаніе о ‘бдной Лел’, толстой, жирной, смазливой бабенк, ежегодно рожавшей дтей, нисколько не смягчило сердца богатой родственницы, и она довольно круто перевела разговоръ на спасительную погоду, не предвидя, что господинъ Назарьевъ, въ качеств обозленнаго родственника, преподнесетъ ей весьма непріятный сюрпризецъ.
Онъ поддержалъ разговоръ о погод. ‘Удивительная погода! Такъ и тянетъ на воздухъ…’ Онъ самъ сегодня вернулся изъ должности раньше и пошелъ съ дтьми въ Таврическій садъ.
— И какъ вы думаете, голубушка Людмила Андреевна — продолжалъ господинъ Назарьевъ, растягивая пріятную улыбку и слова съ расчетомъ завзятаго сплетника,— кого мы имли удовольствіе встртить… Угадайте-ка?
— Мудрено угадать! полушутя замтила Людмила Андреевна, начиная жадно слушать.
— Я такъ и зналъ, что не угадаете. Милйшаго нашего Евгенія Алексевича!
И господинъ Назарьевъ раскатился самымъ невиннйшимъ раскатистымъ смхомъ.
Невжина, знавшая хорошо господина Назарьева, догадалась, что это еще начало, что самая пакость будетъ впереди, и, подобравшись вся, воскликнула съ искусствомъ опытной актрисы:
— Ахъ, вдь у меня и изъ ума вонъ!.. Евгеній утромъ говорилъ, что пойдетъ въ Таврическій. Тамъ, говорятъ, такъ хорошо.
— Превосходно… (‘Однако ты-таки выдержанная ревнивая шельма’)! Знаете ли, зелень, дти, скромная публика. Къ сожалнію, я не могъ пожать руки вашему красивому супругу… Онъ былъ такъ занятъ разговоромъ. Если позволите, еще стаканчикъ, Людмила Андреевна! обратился онъ, передавая стаканъ и не безъ удовольствія замчая, какъ нервно дрожали ея длинные цпкіе пальцы…
‘Да не тяни ты хоть душу, мерзавецъ’! подумала Людмила Андреевна, и, сдерживая душившее ее волненіе, храбро улыбнулась и сказала:
— Вы ршительно умете заинтриговывать, Аркадіи Матвевичъ… Съ кмъ же это такъ бесдовалъ Евгеній?..
— Вотъ тутъ-то и конецъ глав… на самомъ интересномъ мст! шутливо проговорилъ Аркадій Матвичъ…
Она сгорала отъ нетерпнія узнать, а онъ — этотъ мучитель — словно нарочно тшился и не досказывалъ.
— Вотъ ужъ это нехорошо… Начать и не кончить.
— А вы и въ самомъ дл заинтересовались этими пустяками? Не хотите подождать, пока самъ Евгеній Алексичъ разскажетъ? Ну-съ, извольте, вдь вы не ревнивы, вамъ можно сказать, но чуръ меня не выдавать! говорилъ шутливымъ тономъ Аркадій Матвичъ. Евгеній Алексичъ бесдовалъ съ очень интересной особой. Такая стройная, смуглая брюнетка. Одта скромно, видъ такой строгій, должно быть интеллигентная особа. Ну, кажется, вс примты. Теперь догадались — кто это барыня? Врно, изъ вашихъ знакомыхъ, не правда ли?
Она слабо кивнула головой, и господину Назарьеву длать было больше нечего. Онъ скоро ушелъ, довольный, что таки пробралъ эту скаредную родственницу.
Оставшись одна, Людмила Андреевна тяжело вздохнула. Злоба и ревность терзали ее. Она встала и нервно заходила по комнатамъ, стараясь привести въ порядокъ свои мысли. Наконецъ, она приняла валеріановыхъ капель, прошла въ кабинетъ мужа и, затворивъ извнутри, отперла ящики письменнаго стола своимъ ключомъ (она не въ первый разъ ужъ длала такіе обыски!) и съ ловкостью опытнаго сыщика стала перебирать письма и бумаги. Ршительно ничего, ни одного компрометирующаго письма! Но вотъ, взглядъ ея останавливается на какомъ-то клочк, на которомъ написанъ адресъ: ‘Фурштадтская, д. 22, кв. 35’. Она запоминаетъ адресъ, кладетъ клочекъ на мсто изъ самомъ нижнемъ ящик находитъ крошечную тетрадку почтовой бумаги. Она заглядываетъ… начало не предвщаетъ ничего хорошаго… это нчто въ род дневника, который имлъ неосторожность начать Невжинъ. Онъ начинался мсяца три тому назадъ словами: ‘Вчера я встртилъ оригинальную прелестную двушку’ и дале шло все въ томъ же род… восторженный панегирикъ рядомъ съ сознаніемъ своей ничтожности, усиливающемся crescendo. Затмъ шли довольно правдивыя замчанія о двусмысленности его положенія, объ отвращеніи къ жен, и наконецъ сегоднишнимъ числомъ было помчено: ‘И я снова испытывалъ чувство омерзенія. Господи, когда жъ эта подлость кончится? Надо бжать… бжать’…
Еле стоя на ногахъ, безъ кровинки въ лиц, Людмила Андреевна имла мужество прочитать вс эти изліянія до конца, затмъ положила тетрадку на мсто и нетвердыми шагами добрела до спальной.
Но тутъ силы ее оставили, и она безпомощно опустилась на кресло, словно подкошенная.

V.
Выстрлъ.

Затаивъ на время волнующія ее чувства, Невжина пока ни слова не говорила мужу о сдланномъ ею открытіи. ‘Она подождетъ. Она еще прежде соберетъ улики, чтобъ не дать ему возможности солгать, и тогда… тогда поговоритъ съ этимъ человкомъ такъ, какъ онъ заслуживаетъ… Она броситъ ему въ глаза такія обвиненія, какихъ онъ и не ждетъ!’ Она теперь ненавидла ‘этого человка’, оскорбленная имъ. какъ только можетъ быть оскорблена женщина, изъ то же время не пришла еще ни къ какому ршенію — какъ поступить ей. ‘Неужели онъ такъ-таки и будетъ наслаждаться своимъ счастіемъ, и она, оплеванная, брошенная, должна влачить одинокіе дни? И хоть бы съ ней поступили деликатно, пожалли бы ее… Одно отвращеніе и ни тни участія… Нтъ! Такъ съ ней шутить нельзя… Онъ дорого заплатитъ за свое… отвращеніе… Онъ не воспользуется краденымъ счастіемъ!’
Она избгала встрчъ съ мужемъ. Сходились они только за обдомъ, и оба молчали, если не обдалъ кто-нибудь изъ постороннихъ. Невжинъ обратилъ вниманіе, что жена его за эти дни осунулась, постарла какъ-то сразу, и не такъ, какъ обыкновенно, занималась своимъ туалетомъ.
‘Что съ ней! Здорова ли она?’ спросилъ онъ какъ-то разъ за десертомъ.
‘И онъ еще сметъ спрашивать о здоровь!?’
Злоба душила эту женщину, но она сдержала себя и съ невольною дрожью въ голос проговорила:
— Разв это такъ интересно?
— Ты, кажется, больна и, слдовательно, надо лчиться…
— Напримръ?
— Могла бы ухать куда-нибудь на воды… за границу… Посовтуйся съ докторами! замтилъ онъ, бросая на жену пристальный взглядъ и тотчасъ же отводя его.
Она перехватила этотъ холодный, безучастный взглядъ, совсмъ чужого человка, и ей стоило большого труда справиться съ собой. Но это было невозможно, и она медленно и тихо, невольно подчеркивая каждое слово, сказала глухимъ, голосомъ:
— За границу я не поду, и заботы о моемъ здоровь напрасны. Я чувствую себя отлично и… и надюсь прожить еще долго, очень долго! вдругъ прибавила она и засмялась нервнымъ, болзненнымъ смхомъ.
Невжинъ пожалъ плечами и больше не заговаривалъ о здоровь. Нсколько смущенный и сконфуженный, вышелъ онъ изъ-за стола и прошелъ къ себ въ кабинетъ. Этотъ ироническій, многозначительный тонъ безпокоилъ его. Такъ, прежде она никогда съ нимъ не говорила и онъ вдругъ струсилъ. ‘Не провдала ли чего-нибудь жена?’
Надо сказать правду, струсилъ онъ не за себя. Онъ зналъ жену и понималъ, что эта женщина, въ порыв ревности, можетъ ршиться на всякій скандалъ — вотъ почему онъ тщательно скрывалъ отъ супруги свое знакомство съ двушкой, о которой онъ говорилъ въ дневник съ благоговйнымъ восторгомъ человка, въ первый разъ испытавшаго чистое чувство безъ всякой надежды, что оно можетъ быть когда-нибудь раздлено — такъ велика была между ними пропасть. Да разв онъ смлъ на что-нибудь надяться? Онъ былъ уже счастливъ, что ему позволяли изрдка приходить, читать, что его — пустого, негоднаго человка — не оттолкнули, а напротивъ, поддержали, вселивъ надежду, что и для него еще возможно нравственное обновленіе. Раздумье о своей негодности, новыя мысли, весь ужасъ брака, все это вдь явилось, именно благодаря этой случайной встрч съ двушкой, совсмъ не похожей на тхъ женщинъ, съ которыми ему приходилось встрчаться прежде, и одна мысль, что жена, узнавши объ этомъ знакомств, можетъ оскорбить ни о чемъ не догадывавшуюся двушку какой-нибудь выходкой, какимъ-нибудь рзкимъ словомъ, приводила его въ негодованіе.
‘Надо быть осторожнымъ!’ И онъ досталъ изъ письменнаго стола свой дневникъ и спряталъ его въ карманъ. ‘Такъ безопасне!’ ршилъ онъ и вышелъ изъ дому.
Горе и страданія Невжиной не помшали однако ей собрать самыя точныя справки. Подъ густой вуалью отправилась она вечеромъ по найденному адресу и основательно допросила дворника, посуливъ хорошую подачку за свднія. Оказалось, что квартиру занимаетъ вдова-чиновница съ пятью дтьми.
— Съ пятью дтьми?… Молодая?..
— Не такъ, чтобы очень… Лтъ за сорокъ будетъ! отвчалъ дворникъ и прибавилъ: не сродственница ли вамъ!
— Да, да… Такъ вы говорите за сорокъ? изумилась Невжина.
— А можетъ, и больше, кто ее знаетъ. Вотъ… только средствами не то чтобы… Квартирка маленькая и то одну комнату сдаетъ… Жиличка одна живетъ…
— Жиличка… Кто?.. какъ фамилія?
— Барышня одна, учительница, госпожа Степовая.
— Молодая?
— Эта молодая изъ себя, такая аккуратненькая… Смирная и ласковая барышня, это надо сказать, не то что какъ другія прочія… Сами изволите знать — всякаго жильца есть! прибавилъ дворникъ, махнувъ рукой.— Живетъ тихо и благородно, какъ слдоваетъ… Утромъ на уроки ходитъ… Рдко-рдко, когда къ ней гости ходятъ… Вотъ одинъ статный такой, чернявый ходитъ, всегда двугривенный даетъ, какъ ты ему калитку отопрешь. Настоящій баринъ, не то что голь какая изъ студентовъ… Вотъ бы женишекъ для барышни… Какъ есть бы парочка! продолжалъ дворникъ, уже успвшій нсколько разъ побывать въ пивной и потому находившійся въ болтливомъ настроеніи.
— Часто онъ сюда ходитъ? нетерпливо перебила его Невжина.
— Да вамъ собственно, о чемъ же угодно узнать, барыня? мняя вдругъ тонъ, заговорилъ дворникъ. Ужъ я и такъ по своей доброт болтаю вамъ… какъ-бы чего не вышло… Сами изволите знать…
Невжина поспшила достать портмоне и подала десять рублей. Хотя дворникъ и изумился такой щедрой подачк, но вида не показалъ и, принимая деньги, замтилъ:
— Вы, значитъ, на счетъ этого чернавинькаго барина?..
— Ну да… Говорите… Часто онъ бываетъ?
— Тэкъ-съ… Тэкъ-съ… протянулъ дворникъ. (‘Понимаемъ, молъ’, говорило, казалось, его подвыпившее лицо съ маслеными глазами). Это я могу… Что жъ, врать не буду, не то, чтобы часто… Часто… этого я не замчалъ, а я у себя во двор все вижу… Вотъ сегодня, значитъ, этакъ съ полчаса передъ вами будетъ, какъ ушелъ… Я у воротъ былъ…
— Благодарю… Только вы смотрите, никому ни слова… Понимаете? замтила она, собираясь, уходить.
— Что вы, барыня? Не извольте сомнваться… Одно слово — могила!.. Я это довольно даже хорошо понимаю… Иной разъ всякому справка нужна… Я и напредки, если угодно, со всмъ моимъ удовольствіемъ. По нашему званію намъ все должно быть извстно-съ… говорилъ онъ, отворяя дверь дворницкой и провожая за ворота.
‘Должно, содержанка, подумалъ онъ, слдя глазами за быстро удалявшейся барыней.— А этому господину безпремнно надо сказать… Не бойсь, тоже отвалитъ!’
— И народъ, подумаешь! вдругъ проговорилъ онъ, разсмявшись, и вроятно по этому случаю отправился въ пивную напротивъ.
Невжинъ сидлъ въ кабинет у стола, когда часу въ десятомъ вечера вошла къ нему Людмила Андреевна.
Онъ поднялъ голову и въ полутемномъ конц кабинета увидалъ быстро приближавшуюся фигуру жены.
— Мн надо поговорить съ тобой! произнесла она глухимъ голосомъ, присаживаясь въ кресло у другого конца стола.
И тонъ, съ которымъ она произнесла эти слова, и злое выраженіе ея блднаго, осунувшагося лица, съ нервнымъ подергиваніемъ одной щеки, не предвщали ничего хорошаго.
Невжинъ отодвинулъ книгу и, стараясь скрыть невольное смущеніе, охватившее его, проговорилъ искусственно-небрежнымъ тономъ, закуривая папиросу:
— Въ чемъ дло?
— Мн надо серьезно поговорить съ тобой! повторила она, подчеркивая слово: ‘серьезно’. Ты, вроятно, самъ догадываешься о чемъ? прибавила она, взглядывая на мужа.
— Лучше безъ торжественныхъ предисловій… О чемъ я долженъ догадываться?
— Зачмъ ты обманываешь меня? Зачмъ ты такъ подло лжешь?
У Невжина ёкнуло сердце. Краска смущенія и досады залила его щеки. ‘Началось’, подумалъ онъ, и проговорилъ:
— Нельзя ли безъ этихъ выраженій…
— Боже, какая требовательность! усмхнулась Невжина.— Онъ же еще и обижается! Этого я не ожидала… Да, ты лжешь! Я вдь знаю, что тебя удерживаетъ въ Петербург… Я знаю, какая служба. Вы изволили влюбиться въ очаровательнаго ангела съ Фурштатской и забыли, что у васъ есть нравственныя обязательства къ женщин, спасшей васъ отъ позора. Но разв любовь не подсказала вамъ, что обманывать не честно. Разв совсть не шепнула вамъ объ этомъ? Разв у васъ не хватило даже настолько мужества, чтобы сказать правду — и вы все время лгали?
Невжинъ все ниже и ниже опускалъ голову.
Каждое слово жены хлестало его какъ удары бича. И что могъ онъ сказать въ свое оправданіе? И ненависть къ этой женщин росла все боле и боле.
А она, словно обрадовавшись случаю освободиться отъ накипвшей злобы, продолжала:
— Вы знаете, я не обманывала себя… настолько я умна. Я знала, почему вы женились на мн. Вамъ нужны были деньги, и я дала вамъ эти деньги. Я любила васъ, я не требовала отъ васъ взамнъ любви, но я ждала, по крайней мр, уваженія и правдивости. Я думала, что вы поймете, что, кром денегъ, у меня есть и сердце. Я вдь тоже человкъ. Хоть бы каплю состраданія… Раньше вы хоть были искренни со мной, но потомъ… потомъ вы храбро исполняли обязанности мужа, хотя и чувствовали… омерзеніе. Такой низости я даже и отъ васъ не ждала…
Она продолжать боле не могла. Рыданія душили ее.
Краска давно отлила отъ щекъ Невжина. Онъ поблднлъ и молча смотрлъ на жену. Теперь она казалась ему еще отвратительне посл этихъ жестокихъ упрековъ.
— Послушайте, сказалъ наконецъ Невжинъ,— я не стану оправдываться. Вы правы, я женился на васъ изъ-за денегъ, но вдь вы это знали. Женитьба моя была непростительной виной, вы вправ клеймить меня, я самъ презираю себя за это. Я васъ никогда не любилъ даже настолько, чтобы забыть свой позоръ. Теперь вы знаете, почему мн невозможно боле жить съ вами. Ну да, я люблю, люблю безнадежно и все-таки люблю.
Онъ любитъ…
‘Люблю безнадежно и все-таки люблю’!
О, еслибъ онъ сказалъ ей хоть что-нибудь подобное. Она бы все забыла, она готова была бы жизнь отдать за него. Но онъ любитъ другую. Даже не жалетъ ее настолько, чтобъ хоть не бросать ей въ глаза эти слова любви къ другой и чувство ненависти къ ней.
Этого она не въ силахъ была перенести. Она вскочила ст, кресла и, задыхаясь отъ гнва, произнесла:
— И вы думаете, что я вамъ позволю безнаказанно шутить чужой жизнью? Вы думаете, что я васъ купила — да, купила — чтобъ вы смялись надо мной? Не безпокойтесь. Я пойду къ вашей ‘святой’ двченк и скажу ей… что вы такое… Я познакомлю ее съ вами. А если поздно, если она, ваша святая, ужъ соблазнилась вашимъ лицомъ… Знаемъ мы этихъ святыхъ учительницъ.
— Замолчите, прошу васъ, глухо проговорилъ Невжинъ.— О ней ни слова!
‘О ней ни слова!’ Такъ вотъ же…
И съ устъ жены сорвалось позорное слово о двушк.
Въ глазахъ у Невжина помутилось. На него нашелъ одинъ изъ тхъ припадковъ бшенства, когда люди не помнятъ, что длаютъ. Онъ взялъ со стола маленькій револьверъ и, вздрагивая отъ гнва, прошепталъ:
— Уйдите.
А она, какъ нарочно, не уходила, эта ненавистная женщина, и вдругъ раздался выстрлъ.
Она бросилась въ двери. Прибжалъ лакей и осторожно отнялъ револьверъ изъ рукъ блднаго, какъ мертвецъ, Невжина.
— Ахъ, что вы сдлали, что вы сдлали, баринъ! сочувственно повторилъ слуга.
Наконецъ, Невжинъ пришелъ въ себя и веллъ тотчасъ же позвать доктора. Оказалось, что за докторомъ уже послали. Тогда онъ ухалъ изъ дома, переночевалъ у пріятеля и утромъ заявилъ въ полиціи, что стрлялъ въ жену.
Въ тотъ же день онъ узналъ, что она легко ранена, и просилъ пріятеля передать ей, чтобы она простила ему его поступокъ, и умолялъ ее, чтобы на слдствіи она не упоминала никакого имени.
Когда пріятель вернулся съ извстіемъ, что она общаетъ это, Невжпнъ успокоился. На другой же день онъ былъ арестованъ. Отъ порукъ жены онъ отказался.

VI.
Два свиданія.

Волнуемый воспоминаніями о прошломъ, Невжинъ провелъ почти безъ сна ночь посл судебнаго приговора и заснулъ только на разсвт. Онъ не слыхалъ, какъ въ исход седьмого часа надзиратель отворилъ форточку въ дверяхъ его камеры и бросилъ на койку дневную порцію чернаго хлба, какъ затмъ въ корридор раздавались громкіе возгласы: ‘кипятокъ, кипятокъ!’ предупреждавшіе узниковъ, имвшихъ свой чай, о разнос кипятка,— и проснулся, противъ обыкновенія, поздно.
Былъ двнадцатый часъ. Славный солнечный день врывался въ окно камеры, заливая маленькую клтку снопами яркаго, веселаго свта. Невжинъ только что окончилъ свой туалетъ, пріотворилъ окно, укрпленное цпями, жадно подышалъ свжимъ весеннимъ воздухомъ и занялся варкой кофе на спиртовой лампочк, стараясь продлить это занятіе, чтобы какъ-нибудь убить время.
Не усплъ онъ докончить стакана, какъ дверь камеры съ шумомъ отворилась, и надзиратель произнесъ громкимъ голосомъ:
— Пожалуйте на свиданье!
Это была такая пріятная неожиданность, что молодой человкъ сперва не поврилъ. Дни свиданій съ матерью были у него по средамъ и воскресеньямъ, а сегодня была пятница.
‘Неужели это она… такъ скоро!’ пронеслось у него въ голов, и онъ переспросилъ надзирателя дрогнувшимъ отъ радостнаго волненія голосомъ:
— На свиданье… мн? Разв сегодня есть свиданія?
— Врно начальникъ разршилъ не въ очередь.
Невжинъ бросился изъ камеры. Онъ шелъ такъ скоро, что старый надзиратель едва успвалъ за нимъ.
— Гд свиданіе?… Общее или звриное, за ршеткой? спрашивалъ Невжинъ, когда они спускались съ лстницы…
— Разв забыли, что сегодня общихъ нтъ. Сегодня только для политическихъ! Вамъ, выходитъ, экстренное.
— Ахъ да, я и забылъ. Значитъ, и мн въ камер! обрадовался Невжинъ.— Вы будете присутствовать при свиданіи?
— Вамъ можно и безъ надзора! снисходительно замтилъ пучеглазый, военной выправки, старикъ, изъ бывшихъ жандармовъ. ‘Ты, молъ, уголовный, что съ тобой-то сидть!’ подумалъ старикъ и прибавилъ: Вотъ провожу васъ и сейчасъ пойду опять наверхъ за другимъ господиномъ… Съ тмъ и сидть буду… Сегодня просто пятки горятъ…
— А что, устали?
— Да какъ не устать… Каждый на свиданье летомъ летитъ, словно угорлый, мн и не поспть… Ноги мои ужъ старыя.
Невжинъ умрилъ шагъ и спросилъ:
— А кто пришелъ ко мн… Вы не знаете?
Почему ему знать, кто тамъ сидитъ въ пріемной? Его дло одно: ходи съ главнаго поста наверхъ и оттуда внизъ.
Они спустились. Въ корридор, недалеко отъ главнаго выхода, со спискомъ въ рукахъ, стоялъ дежурный помощникъ, не ‘безтолковый’, а добрый, пользовавшійся расположеніемъ и постителей, и заключенныхъ, высокій худощавый брюнетъ, съ добрымъ лицемъ, не успвшимъ еще пріобрсти равнодушно-оффиціальнаго выраженія тюремной крысы.
— Сейчасъ придутъ къ вамъ! мягко проговорилъ онъ, посматривая на часы, и, отмчая на бумажк время, указалъ на одну изъ камеръ.
Въ эту минуту какая-то молодая дама въ глубокомъ траур, съ корзиной въ рукахъ, проходила мимо и взглянула на молодого человка тмъ необычайно ласковымъ, сочувственнымъ взглядомъ, которымъ умютъ глядть только женщины, испытавшія несчастіе въ жизни.
‘Врно принимаетъ меня не за уголовнаго!’
Невжинъ остановился, чтобы дать ей дорогу и, въ свою очередь, взглянулъ съ невольнымъ уваженіемъ на это милое, грустное лицо съ заплаканными глазами. И этотъ глубокій трауръ, и выраженіе ея безконечно добраго лица, и самая походка… все свидтельствовало о большомъ гор.
Дама вдругъ остановилась и подняла кверху голову. Счастливое, радостное выраженіе освтило ея лицо. Быстро спускаясь съ лстницы и весело кивая кудрявой головой, шелъ къ ней молодой человкъ… Вотъ онъ спустился, протянулъ ей об руки и на ходу проговорилъ, обращаясь къ помощнику:
— Ужъ вы, пожалуйста, не оттяните ни одной минуты… Теперь ровно двнадцать!
И они оба скрылись въ сосдней камер, сопровождаемые надзирателемъ.
Невжинъ вошелъ въ свою и заходилъ въ волненіи взадъ и впередъ. Нсколько минутъ, протекшихъ въ ожиданіи, показались ему чуть ли не вчностью.
‘Скоро ли?’
Онъ смотрлъ нетерпливо на часы, останавливался у дверей, прислушиваясь къ шагамъ въ корридор, нсколько разъ выглядывалъ изъ-за двери… никого не было. Онъ не сомнвался, что придетъ Зинаида Николаевна. Кому прійти другому? Цлыхъ семь мсяцевъ онъ ее не видалъ… Вчера только въ суд, но тамъ было такъ темно. Онъ давно хотлъ просить этого свиданія съ ней и не ршался. Теперь, передъ разлукой навсегда, онъ долженъ ее видть, долженъ объясниться.
Наконецъ, двери отворились именно въ ту минуту, когда Невжинъ не ожидалъ этого и стоялъ въ противуположномъ конц камеры.
Невжинъ быстро обернулся и замеръ на мст отъ изумленія.
Вмсто двушки, которую онъ ждалъ, передъ нимъ стояла его жена.
Она робко, точно виноватая, протянула ему руку и промолвила тихимъ голосомъ, полнымъ мольбы:
— Прости… Простите, поправилась она,— что я пришла. Я знаю, вы не хотли меня видть раньше, но теперь… посл приговора…
Невжинъ взглянулъ на жену. Боже мой! какъ осунулась, какъ постарла она въ послднее время! Особенно поразило его выраженіе какого-то покорнаго страданія, смягчившее черты ея лица, и кроткій грустный взглядъ ея глазъ.
Ему стало безконечно жаль эту женщину, жизнь которой была разбита по его вин. Прежняя ненависть къ ней давно улеглась въ его сердц.
Почтительно и осторожно, какъ подходятъ къ трудно больнымъ, подошелъ онъ къ жен, поцловалъ ея руку и сказалъ:
— Намъ обоимъ тяжело было видть другъ друга.
Она подняла на него взоръ, тотъ же кроткій, молящій, и ничего не сказала.
— Особенно мн, прибавилъ Невжинъ.
— Почему? проронила она чуть слышно.
— Я слишкомъ виноватъ передъ вами… Вы это знаете.
Онъ предупредительно предложилъ ей стулъ и самъ слъ на другой.
— Я пришла не для того, чтобы намъ считаться, наконецъ заговорила она.— Довольно было счетовъ. Я больше была виновата. Изъ-за меня случилось все это несчастіе… Я забыла, видите ли, что это мн не къ лицу, ревновать… Я требовала невозможнаго…
Невжинъ молчалъ. Примолкла и Людмила Андреевна.
— Я пришла теперь, чтобъ просить васъ, умолять объ одномъ…
— О чемъ?
— Позвольте мн хать въ Сибирь за вами…
Этой просьбы Невжинъ никакъ не ожидалъ.
Она замтила выраженіе изумленія на его лиц и торопливо прибавила:
— Я поду за вами не какъ жена… О, нтъ. Я прошу только права заботиться о васъ, быть вашей сидлкой, нянькой, чмъ хотите. Я не буду имть претензіи ни на что. Если хотите, я не буду показываться вамъ на глаза, но только позвольте быть около васъ.
Хотя такое самоотверженіе и тронуло молодого человка, однако онъ ршительно отвтилъ:
— Это невозможно… Я никогда не соглашусь, чтобы вы ради меня хали въ Сибирь.
— А вы думаете, что здсь или гд-нибудь мн будетъ лучше?— сказала она.— Не откажите. Не думайте, что я стсню васъ… Вы будете свободны… Я буду скрывать отъ всхъ, что я ваша жена…
— Неужели вы думаете, что я могу принять такое предложеніе?— порывисто воскликнулъ Невжинъ.
— Ну, хорошо, не надо… Такъ вотъ что! я устрою вамъ возможность бжать въ пути. Берите деньги и бгите за границу…
— Благодарю васъ. И на это я не могу согласиться.
Она печально поникла головой.
— Послушайте… вы все еще сомнваетесь. Вы думаете, что я хлопочу для себя… Такъ хотите развода? Я готова взять все на себя. Моя жизнь кончена, а ваша впереди… Врите вы теперь мн?
Глубоко взволнованный, Невжинъ горячо проговорилъ:
— Я врю вамъ, благодарю васъ и…
— Отказываетесь?
— Да, отказываюсь. Позвольте мн попробовать стать порядочнымъ человкомъ!— добавилъ онъ съ горькой усмшкой.
Снова наступило молчаніе. Наконецъ они заговорили о другихъ вещахъ. Жена разспрашивала мужа о тюремной жизни, Невжинъ разспрашивалъ объ общихъ знакомыхъ. Они разстались нсколько примиренные. Она выпросила позволеніе изрдка навщать его до отъзда и проводить хоть до Нижняго.
Черезъ часъ посл ухода жены, Невжина снова позвали на свиданіе.
На этотъ разъ онъ не обманулся. Когда онъ вошелъ въ ту же самую комнату, въ которой только что видлся съ женой, тамъ уже сидла Зинаида Николаевна.
При вид Зинаиды Николаевны, Невжина охватило такое волненіе, что въ первую минуту, растерянный и смущенный, онъ не находилъ словъ. Казалось, онъ все еще не врилъ такому счастью.
‘Вы пришли… пришли?’ — безсмысленно повторялъ онъ, не сознавая, что говоритъ, порывисто пожималъ протянутую руку и глядлъ на Зинаиду Николаевну восторженно-умиленнымъ, благодарнымъ взоромъ.
Благодаря присутствію этой двушки, отъ которой словно вяло чмъ-то чистымъ и свтлымъ, Невжинъ весь какъ-то внутренно умилился и просвтллъ. Эти славные синіе глаза, кротко и грустно глядвшіе изъ-подъ длинныхъ рсницъ, проникали въ самую душу, очищая ее своимъ чистымъ свтомъ. И маленькая полутемная камера, казалось Невжину, вдругъ просвтлла.
А молодая двушка, видимо, не ждала такой встрчи. Смущенная такимъ проявленіемъ чувства, безмолвно сидла она, склонивъ голову.
— Я не знаю, какъ и благодарить васъ — началъ наконецъ Невжинъ, присаживаясь на стулъ — за то, что вы не отказали въ моей просьб… пришли… Я до сихъ поръ не врю, что вы здсь… Я думалъ… вы не захотите… А мн такъ хотлось… васъ видть, сказать вамъ… просить прощенія…
— Въ чемъ? проронила Зинаида Николаевна.
— Въ чемъ? переспросилъ Невжинъ… Такъ выслушайте меня… Вдь скоро и конецъ этому свиданію… А мн хочется вамъ многое сказать!… продолжалъ Невжинъ, волнуясь и спша поскорй излить свою душу посл долгаго молчанія.— Вы знаете-ли, чмъ я вамъ обязанъ?.. Благодаря этой счастливой случайной встрчи съ вами, я понялъ всю пустоту, всю мерзость моей жизни… Вамъ, вашимъ теплымъ словамъ обязанъ я, что прозрлъ, что иначе взглянулъ на окружающее и не самого себя… Я сталъ думать, сталъ читать, у васъ я увидалъ честныхъ, хорошихъ людей, на которыхъ прежде клеветалъ, повторяя ходячія фразы людей нашего общества… И вся прежняя жизнь стала мн отвратительной… я искренно хотлъ съ нею раздлаться… Но я слабъ, я безхарактеренъ… сразу я не могъ ршиться… О, какъ благодаренъ я вамъ, Зинаида Николаевна, что вы тогда не оттолкнули меня, что вы позволили мн хоть изрдка заходить къ вамъ, говорить о себ и слушать насъ. Вы поддерживали во мн надежду подняться, бодрили меня какъ добрая сестра, совтовали не унывать и, въ минуты отчаянія, освщали передо мной пропасть, въ которой я былъ… Я хотлъ изъ нея выйти и въ тоже время скрывалъ отъ васъ… скрывалъ главное…
Невжинъ говорилъ взволнованнымъ, задушевнымъ голосомъ. Слезы стояли у него на глазахъ… Онъ на секунду остановился.
— Напрасно вы такъ волнуетесь! мягко заговорила Зинаида Николаевна.— Вы, кажется, ничего отъ меня не скрывали.
— Нтъ… не утшайте… Я скрылъ отъ васъ, какъ я женился… Объ этомъ я никогда не говорилъ… У меня не хватало силъ признаться въ такой подлости вамъ, именно вамъ. Я нсколько разъ хотлъ говорить объ этомъ и… и не ршался… Я думалъ, что тогда вы будете совсмъ презирать меня, а этого я не могъ перенести… Я хотлъ вамъ сказать только тогда, когда бы разорвалъ со всмъ прошлымъ… Теперь оно невольно разорвано… Вы были въ суд… Вы слышали… Вы видли жену… Такъ знайте то, что я скрывалъ… Я женился ради денегъ… Я продалъ себя, не понимая, что гублю и свою и чужую жизнь… Я не любилъ жену и раньше, а потомъ, когда я встртилъ васъ, она мн сдлалась ненавистна… Притворяться я боле не могъ… И безъ того было много притворства. Теперь вы знаете все! прибавилъ тихо Невжинъ, опуская свою кудрявую голову, словно подсудимый, ожидающій приговора.
Молодая двушка сама еще ниже склонила голову, чувствуя, что этотъ голосъ, полный мольбы и страсти, невольно, какъ тать, закрадывается въ ея сердце и будитъ новыя чувства. Давно ли этотъ человкъ былъ для нея просто случайнымъ знакомымъ, котораго она чуть-чуть пожалла, не подозрвая, что онъ любитъ ее… И еслибы эта исповдь была сдлана раньше, Зинаида Николаевна наврно отнеслась бы суровй, а теперь… теперь она еще боле жалла этого красиваго молодого человка, слова котораго звучали, казалось, такимъ искреннимъ раскаяніемъ и такой заразительной нжностью скрываемой любви…
И вмсто суроваго приговора она промолвила тихимъ голосомъ:
— Вы почти искупили свою вину… Вы слишкомъ наказаны
— И вы прощаете?.. вы? невольно воскликнулъ Невжинъ въ радостномъ волненіи.
Прощаетъ ли она? Довольно было посмотрть на ея лицо, ласковое и грустное, чтобъ не спрашивать объ этомъ.
— Какое же имю я право обвинять васъ?.. сказала она…
— О, благодарю васъ… Теперь мн будетъ легче начать новую жизнь! порывисто воскликнулъ Невжинъ.— И вотъ еще что. Вы не думайте, что я стрлялъ въ жену изъ какихъ-нибудь побужденій… Я не смю сказать причины, но клянусь вамъ…
— Я все знаю! невольно сорвалось у нея.
— Знаете? То есть что же знаете? испуганно переспросилъ Невжинъ.
— Почему вы стрляли! прошептала Зинаида Николаевна, и на ея лиц появилось серьезное, страдальческое выраженіе.— Вчера ваша жена была у меня…
— Жена… У васъ? И она осмлилась? вспылилъ вдругъ Невжинъ.
— Не волнуйтесь… Она не винитъ васъ, она во всемъ винитъ себя… Она глубоко къ вамъ привязана и желаетъ вамъ счастья…
— Она сейчасъ была у меня… Предлагала бжать за границу, предлагала хать со мной въ Сибирь…
— И что же? Вы отказались? съ живостью спросила Зинаида Николаевна.
— Конечно… Но что же она говорила вамъ?..
— Она все мн сказала… но потомъ поняла, что я не виновата. Скажите сами, виновата ли я?
И, сказавъ эти слова, Зинаида Николаевна подняла на Невжина свтлый, чистый взглядъ своихъ прелестныхъ глазъ.. Въ этомъ взгляд былъ и вопросъ, и состраданіе. О, какъ хороша была она въ эту минуту, серьезная и смущенная, безъ вины виноватая двушка, невольная участница семейной драмы, окончившейся ссылкой.
— Я виноватъ… что, недостойный, осмлился боготворить васъ… Я понималъ, что я для васъ чужой… Я ни на что не надялся. Но это было выше моихъ силъ. Ну да, я люблю безнадежно…. Никого никогда я такъ не любилъ. Съ вашимъ чуднымъ образомъ я уду въ Сибирь, и онъ поддержитъ меня! вдругъ воскликнулъ Невжинъ. Простите, умоляю васъ, эту дерзость… Въ первый и послдній разъ сорвалось это слово… Скажите, что вы прощаете.
Она давно ему простила и протянула ему руку. Слезы брызнули изъ его глазъ, и онъ припалъ къ ея рук, покрывая ее поцлуями.
Зинаида Николаевна тихо освободила свою руку. Сама взволнованная этой сценой, она чувствовала не одну только жалость къ Невжину.
— Успокойтесь… не волнуйтесь! говорила она испуганнымъ голосомъ, вся блдная и серьезная… Я не могу раздлять вашего чувства, но я цню его…
Онъ просвтллъ. Могъ ли онъ надяться на большее?
— И вы когда-нибудь напишите мн… хоть строчку… одну строчку… Вы поддержите меня и тамъ, въ далекой Сибири.
— Напишу… И теперь же напишу къ своимъ роднымъ, чтобъ васъ пріютили. Вдь я сама сибирячка. Вы дете въ мой родной городъ! съ улыбкой прибавила она.— Тамъ не такъ скверно, какъ вы думаете. Быть можетъ, еще и увидимся.
— Неужели можетъ быть такое большое счастіе? какъ ребенокъ воскликнулъ Невжинъ.
Минуты свиданія пробжали быстро. Помощникъ заглянулъ въ двери, и они разстались.
— Прощайте!.. проговорилъ Невжинъ.
— До свиданія! отвтила Зинаида Николаевна. Я еще навщу васъ.
Счастливый поднимался въ этотъ день Невжинъ на свою галлерею.

VII.
Дловое утро.

Василій Андреевичъ Ржевскій-Пряникъ или, какъ коротко называли его сибирскіе обыватели, ‘генералъ’, занимавшій въ старыя времена, соотвтствующія нашему разсказу, видное мсто въ отдаленной Жигановской губерніи, въ 9 часовъ іюньскаго утра, былъ, по обыкновенію, на своемъ посту — за письменнымъ столомъ въ небольшомъ, щегольски убранномъ кабинет.
Вполн готовый начать многотрудное дловое утро и уже получившій за чаемъ обычную порцію внушеній отъ своей супруги, дамы, какъ узнаетъ читатель, весьма характерной, Василій Андреевичъ былъ радъ, что долгъ службы призывалъ его въ кабинетъ (супруга сегодня была не въ дух), и первымъ дломъ занялся пересмотромъ только что полученной петербургской почты.
Это былъ кругленькій, гладкій, невысокаго роста, бодрый и живой старичекъ, съ манерами человка, бывавшаго въ свт, изъ породы мышиныхъ жеребчиковъ. Свжій, чистенькій, румяный, сохранившійся, не смотря на свои шестьдесятъ лтъ, съ рденькими, тщательно приглаженными, сденькими волосами на височкахъ и оголеннымъ черепомъ, съ расплывшимися чертами когда-то красиваго лица, Василій Андреевичъ не глядлъ козыремъ: во всей его фигур не было ни импонирующаго юпитеровскаго величія, не специфической чиновничьей выправки, и если бъ не изящно сшитый форменный сюртукъ, обличавшій его административную профессію, Василія Андреевича едва ли приняли, бы за ‘генерала’
И кабинетъ, въ которомъ Василій Андреевичъ несъ, какъ онъ выражался, ‘тяготу своего положенія’, то-есть суетился и волновался, разсказывалъ анекдоты и слушалъ ихъ, писалъ резолюціи и временами набрасывался птушкомъ на подчиненныхъ, совсмъ не имлъ той внушительной, дловой, солидной обстановки, которой обыкновенно щеголяютъ петербургскіе администраторы. Напротивъ, у Василія Андреевича все было какъ-то по-дамски, уютно и весело, и обстановка кабинета напоминала обстановку стараго вивера, провелшаго молодость не безъ пріятныхъ воспоминаній. И мебель, и масса бездлокъ и сувенировъ, украшавшихъ столъ, все говорило, что хозяинъ иметъ вкусъ не къ однимъ только скучнымъ дламъ, а обладаетъ и эстетической жилкой. Среди фотографій, развшанныхъ по стнамъ, было не мало женскихъ портретовъ, преимущественно извстныхъ актрисъ и пвицъ, и все съ собственноручными надписями.
Василій Андреевичъ прочелъ уже нсколько бумагъ, сдлалъ соотвтствующія отмтки, и лицо его сохранило по прежнему добродушное выраженіе — изъ Петербурга ни одного запроса, ни одного замчанія. Вслдъ за тмъ онъ сталъ просматривать петербургскія газеты, какъ вдругъ лицо его побагровло, нижняя губа оттопырилась, и онъ швырнулъ одну злополучную газету отъ себя.
Въ т отдаленныя времена, о которыхъ идетъ рчь, въ газетахъ еще появлялись корреспонденціи, приводившія въ волненіе не однихъ только господъ засдателей, и корреспонденція изъ Жиганска была хоть и не особенно пикантной, но все-таки взволновала Василія Андреевича.
Онъ былъ до-нельзя чувствителенъ ко всякимъ газетнымъ сообщеніямъ, и если въ нихъ не восхищались его дятельностью, то Василій Андреевичъ забывалъ и о любви къ литератур, и о знакомств съ извстными писателями, портреты которыхъ красовались у него въ кабинет, и готовъ былъ бы запретить вс газеты.
Еще бы! Онъ, вчный житель столицы, привыкшій къ удовольствіямъ и сутолок столичной жизни, не пропускавшій ни одного перваго представленія, пожертвовалъ всмъ этимъ и пріхалъ въ эту трущобу, одушевленный самыми благими намреніями просвтить дикихъ сибиряковъ, и вдругъ дятельностью его не восхищаются, напротивъ…
— Опять!— прошепталъ онъ.— Опять эти негодяи пишутъ…
Онъ снова взялъ въ руки газету и вновь перечелъ, что пишутъ ‘эти негодяи’, подъ собирательнымъ именемъ которыхъ Василій Андреевичъ разумлъ нсколько лицъ, особенно имъ нелюбимыхъ, которыхъ онъ подозрвалъ въ сочиненіи корреспонденцій.
‘Негодяи’, однако, ничего ужаснаго не писали. Въ злополучной корреспонденціи, сообщавшей обычные, всмъ извстные факты изъ сибирской жизни, между прочимъ, выражалось сожалніе, что на Василія Андреевича имютъ нехорошее вліяніе люди весьма сомнительные…
Это была не первая корреспонденція, и старика волновали не столько факты, сообщаемые въ нихъ, сколько предположеніе, что на него могутъ имть вліяніе… ‘Онъ все самъ… На него никто не можетъ имть вліянія!’
— Я розыщу негодяя, который сообщаетъ этому мерзавцу редактору пасквили… Я его… Я въ двадцать четыре часа…
Василій Андреевичъ былъ въ самомъ воинственномъ настроеніи и ужъ собрался, было, по обыкновенію, послать верхового за подозрваемымъ корреспондентомъ, какъ вдругъ двери кабинета растворились, и въ комнату вошла высокая, довольно полная барыня, лтъ сорока, сохранившая еще, благодаря косметикамъ, нкоторую пикантность своей отцвтающей красоты.
Хотя Василій Андреевичъ добродушно вровалъ въ личное свое мужество и, вспоминая старыя времена, когда онъ былъ военнымъ и служилъ адъютантомъ, любилъ разсказывать, какъ, благодаря его находчивости, не было проиграно окончательно какое-то сраженіе въ крымскую кампанію, тмъ не мене, при вид строгаго, недовольнаго лица съ знакомой ему складочкой между густыми подведенными бровями, воинственный пылъ Василія Андреевича какъ-то внезапно погасъ. Онъ забылъ о корреспондент, забылъ о ‘мерзавц’ петербургскомъ редактор и, присмирвшій, смотрлъ на свою дебелую супругу, въ изящномъ утреннемъ капот, плотно облегавшемъ формы внушительныхъ размровъ, далеко не съ тмъ бравымъ видомъ, который бы напоминалъ храбраго, мужественнаго адъютанта, когда-то спасшаго честь русской арміи.
— Полюбуйся, что мн пишетъ Катринъ!— заговорила ея превосходительство рзкимъ контральтовымъ голосомъ, держа въ своихъ выхоленныхъ блыхъ пальцахъ маленькій исписанный листокъ почтовой бумаги.
— Разв что-нибудь непріятное?— слукавилъ Василій Андреевичъ.
— А ты думалъ пріятное!? Она пишетъ, что въ Петербург недовольны… что на тебя имютъ вліяніе какіе-то авантюристы… Я теб говорила… Что теб за охота связываться съ этимъ Сикорскимъ?
При этомъ имени Василій Андреевичъ вспыхнулъ.
— Катринъ пишетъ вздоръ!— заговорилъ онъ своимъ тоненькимъ теноркомъ, представлявшимъ рзкую противоположность съ мужественнымъ голосомъ его супруги.— Какіе авантюристы?.. Это все сплетни… Я никому не позволю водить себя за носъ! Я, кажется…
— ‘Ты, кажется!’ — передразнила Марья Петровна — ‘Ты, кажется…’ Ты простофиля и больше ничего!..— проговорила Марья Петровна тономъ, недопускающимъ никакого возраженія.— И это всмъ кажется, кром тебя!.. Я больше терпть не намрена… слышишь? Завезъ меня въ какую-то трущобу, гд ни общества, ни людей, гд я должна принимать какихъ-то чумазыхъ чиновницъ. Благодарю… Мн это надоло… Пяти лтъ довольно… Пиши и просись на другое мсто, пока тебя не отозвали, помимо твоего желанія.
Василій Андреевичъ слушалъ и только безпомощно пожималъ плечами. Пиши! Легко какъ разсуждаютъ эти женщины! Точно онъ не писалъ и не просился отсюда. Точно ему весело жить въ этой дыр, гд еще его не цнятъ, какъ слдуетъ.
И интересне всего, что Марья Петровна коритъ его за трущобу… А кто, какъ не она, заставила его хать сюда? Еслибъ не честолюбивый червякъ, не дававшій покоя Марь Петровн, жилъ бы теперь Василій Андреевичъ въ Петербург, занималъ бы нсколько мстъ въ благотворительныхъ учрежденіяхъ, рыскалъ бы съ утра до вечера, что-то устраивая и о чемъ-то хлопоча, и жизнь текла бы весело… Утро съ благотворительными дамами, вечера въ театр, хорошо было… Вс его любили, особенно женщины. Кокотки даже звали не иначе какъ ‘cher Basile’. Эта жизнь была какъ разъ по вкусу Василія Андреевича, но Марь Петровн хотлось выдвинуть Базиля. Она хлопотала и, наконецъ, добилась, что его назначили, и теперь она же винитъ его…
Все это пролетало въ голов Василія Андреевича, но сказать этого онъ не ршился. Обиженный, онъ только рискнулъ замтить:
— Ты, кажется, сама совтовала хать сюда.
— Совтовала! Разумется, совтовала. Я думала, что ты съумешь воспользоваться положеніемъ… Зарекомендуешь себя, тебя переведутъ… ты выдвинешься, а вмсто этого… ты даже и не умешь держать себя, какъ слдуетъ… Пойми, у насъ дти, и наконецъ я еще не старуха… чтобы закопать себя здсь…
— Но, мой другъ…
— Ахъ, молчи пожалуйста! гнвно перебила Марья Петровна… Какова моя жизнь?.. Что ты мн даешь?..
Василій Андреевичъ хорошо зналъ, что когда супруга касается этого щекотливаго вопроса, то лучше всего молчать, подавая лишь по-временамъ реплики, тмъ боле, что онъ ничего и не могъ теперь давать ей, кром платонической любви и безграничнаго подчиненія, что Марь Петровн, повидимому, казалось недостаточно. И онъ храбро молчалъ, умоляя только по временамъ говорить потише, пока разгнванная петербургскимъ письмомъ Марья Петровна не излила на лысую голову Василія Андреевича всю накопившуюся желчь скучающей барыни…
‘Ну, теперь, кажется, кончено! ‘ подумалъ Василій Андреевичъ, но, на бду его, Марья Петровна увидала скомканный номеръ газеты… Увидала, прочла и съ насмшливой ироніей проговорила:
— Доволенъ?.. Очень хорошо… Отлично… Теперь ты узнай, кто писалъ, пригласи къ себ и либеральничай съ нимъ… Убждай, что ты добродтельный чиновникъ…
Это было ужъ слишкомъ! Василій Андреевичъ не выдержалъ и отважно проговорилъ:
— Я его призову и… Ты увидишь, что я съ нимъ сдлаю!
— Ты-то… Старый дуракъ?..
И, проговоривъ эти слова съ нескрываемымъ презрніемъ и увренностью, что въ справедливости ихъ не можетъ быть ни малйшаго сомннія, Марья Петровна величественно удалилась, шелестя треномъ la Сара Бернаръ.
Василій Андреевичъ нсколько времени отдувался, пока не почувствовалъ вновь воинственнаго настроенія.
‘Гмъ… Простофиля… Старый дуракъ… Она всегда увлечется. Я покажу, какой я простофиля! Со мной шутки коротки!’ проговорилъ Василій Андреевичъ и рзко позвонилъ.
Черезъ минуту вошелъ курьеръ.
— Ты чего же копаешься, а? У меня — смотри! вдругъ крикнулъ Василій Андреевичъ, принимая начальническій видъ.
Курьеръ вытянулся въ струнку, и видъ этого замершаго курьера, вперившаго глаза, въ которыхъ, казалось, сверкало рвеніе перервать горло кому потребуется, нсколько смягчилъ старика.
— Сію минуту послать верхового за Подушкинымъ! Знаешь?
— Никакъ нтъ-съ.
— Дуракъ! Узнай. Спроси тамъ, въ канцеляріи, гд живетъ Подушкинъ. Чтобы сейчасъ господинъ Подушкинъ явился ко мн. Немедленно!.. По экстренному длу… Понялъ?
— Понялъ. Только, осмлюсь доложить, верховой усланъ.
— Куда?
— Изволили послать въ городъ…
— Такъ немедленно послать, когда вернется. Никого тамъ нтъ ко мн?
— Есть-съ. Трущобинскій засдатель Прощалыжниковъ, дожидается.
— Прощалыжниковъ? Зачмъ? Пусть явится въ пріемный день.
— Изволили приказать явиться сегодня.
— Ахъ, да… Прощалыжниковъ! вдругъ вспомнилъ Василій Андреевичъ.— Прощалыжниковъ? повторилъ онъ суровымъ тономъ.— Зови его. Въ пріемную зови.
Бдный господинъ Прощалыжниковъ! Зачмъ судьба его кинула сюда, въ эту злополучную минуту, какъ разъ посл бурной супружеской сцены и прочитанной корреспонденціи!
Явись онъ часомъ-двумя позже, кто знаетъ, можетъ быть день этотъ, яркій іюньскій день, глядящій такъ весело въ высокія окна пріемной комнаты, не имлъ бы для господина Прощалыжникова такого рокового значенія.
Быстрыми, мелкими шажками приближался Василій Андреевичъ къ скромной фигурк, стоявшей у дверей, близъ входа, и по мр приближенія боле и боле закипалъ гнвомъ. Когда онъ приблизился, наконецъ, и увидалъ маленькаго, коренастаго замухрыгу, обросшаго щетиной рыжихъ волосъ, среди которыхъ сіялъ, во всемъ своемъ великолпіи, красносизый большой носъ и замирали въ почтительно-трепещущемъ взгляд срые, заплывшіе, лукавые глазки,— Василій Андреевичъ уже окончательно олицетворялъ собою бога гнва… Онъ весь побагровлъ, обыкновенно оловянные глаза метали нчто въ род молній. Въ эту минуту въ голов Василія Андреевича какъ-то смшались — и этотъ невзрачный Прощалыжниковъ со всми его грхами, вольными и невольными, и ‘эти негодяи’, писавшіе корреспонденцію, и ‘простофиля’ Марьи Петровны… И негодованіе на Прощалыжинкова за вс его служебныя беззаконія охватило вдругъ съ большей силой Василія Андреевича.
— Вы Трущобннскій засдатель… Прощалыжниковъ? выкрикнулъ, подлетая какъ-то бочкомъ, Василій Андреевичъ…
— Точно такъ-съ…
:— Молчать! вдругъ взвизгнулъ своимъ теноркомъ Василій Андреевичъ.— Вы позорите мундиръ… Слышите ли? мундиръ, который вы носите… Взятки, вымогательства, грабежъ… Мерзость… Мн все извстно…
— Позвольте доложить… пролепеталъ засдатель.
— Молчать! Подъ судъ… Разбойникъ… Для васъ срой куртки мало… Въ острог сгною!.. продолжалъ Василій Андреевичъ, не помня уже себя отъ гнва, и продолжалъ выкрикивать слова въ упоръ, то отступая, то снова наскакивая, словно бы собираясь заклевать засдателя.
Господинъ Прощалыжниковъ трепеталъ. Онъ трепеталъ отчасти искренно, отчасти и съ нкоторой, не лишенной виртуозности, искусственностью, понимая, что въ подобныхъ случаяхъ лишній трепетъ, какъ лишняя ложка масла въ каш, дла не испортитъ.
И когда Василій Андреевичъ уже истощилъ весь свой зарядъ гнва и остановился, тяжко дыша и не зная, что ему теперь еще сдлать съ господиномъ Прощалыжниковымъ, господинъ Прощалыжниковъ все продолжалъ еще трепетать и всей фигурой, и замирающимъ взглядомъ своихъ срыхъ глазъ.
Эта покорность нсколько смутила Василія Андреевича.
— Что можете сказать въ свое оправданіе? Но помните… мн все извстно! отрывисто прибавилъ онъ.
— Осмлюсь доложить… клевета… Интриги… Это все корреспондентъ…
— Что? Какой корреспондентъ?..
— Подученъ другимъ человкомъ, желающимъ на мое мсто… Извольте приказать собрать свднія… Вс обыватели меня одобряютъ…
— Что вы городите… Какой корреспондентъ?.. Корреспондентъ! вдругъ озлился Василій Андреевичъ.— На васъ жалобы со всхъ сторонъ.
— Ваше превосходительство… Не погубите!..
— Немедленно подавайте въ отставку… Вы боле не засдатель… Ступайте!
Прощалыжниковъ ушелъ, понуривъ голову, а Василій Андреевичъ еще постоялъ секунду въ зал и, замтивъ въ полурастворенной двери гостиной жену, привлеченную шумомъ, не безъ гордости взглянулъ на нее, какъ бы приглашая ее убдиться: простофиля ли онъ или нтъ,— и прошелъ къ себ въ кабинетъ съ видомъ побдителя.
‘Я покажу, какъ шутки шутить! повторялъ расхорохорившійся старикъ, присаживаясь къ столу… Я ихъ подтяну!.. Ужасно трудно съ этими мерзавцами иначе вести дло…’
‘Ахъ, тяжела ты, шапка Мономаха!’ вздохнулъ Василій Андреевичъ и, случайно взглянувъ на портретъ какой-то хорошенькой женщины, вспомнилъ о Петербург и еще разъ пожаллъ, что судьба забросила его въ этотъ отвратительный Жиганскъ.
— Господинъ Сикорскій! доложилъ ему вошедшій курьеръ.
— Проси сюда! приговорилъ Василій Андреевичъ и, уткнувшись въ бумаги, лежавшія передъ нимъ, принялъ сосредоточенный, строгій видъ погруженнаго въ занятія человка.
Худой, какъ спичка, низенькій и тщедушный на видъ господинъ, лтъ подъ пятьдесятъ, съ умнымъ и серьезнымъ лицомъ, безшумно, словно крадучись, вошелъ въ кабинетъ.
Онъ на секунду пріостановился, бросилъ быстрый взглядъ на склонившуюся надъ бумагами и все еще рдвшую лысину его превосходительства и, едва улыбнувшись своими тонкими, безкровными губами, вмсто того, чтобы итти къ столу, тихими шагами отошелъ къ окну.
Не смотря на скромно-почтительную позу, въ какой онъ стоялъ, выжидая, пока Василій Андреевичъ окончитъ свою невинную игру въ занятія и обратитъ на него вниманіе,— этого скромнаго господина никакъ нельзя было признать за одного изъ тхъ чиновниковъ, которые искренно замираютъ въ присутствіи начальства. Въ его, нсколько аффектированной, скромности не было ни раболпія, ни страха. Въ ней просто-напросто сказывался житейскій тактъ хорошо дисциплинированнаго человка, понимающаго людей и умющаго отойти, когда нужно, въ сторону.
Все въ немъ — и холодный взглядъ темныхъ глазъ, глубоко засвшихъ въ темныхъ впадинахъ, съ рзко очерченными сдыми бровями, и что-то угрюмое, озлобленное и въ то же время приниженное въ выраженіи худого и блдно-желтаго лица, напоминавшаго физіономію отца-іезуита, и глубокія морщины — свидтели бурь и невзгодъ — на гладко выбритыхъ плоскихъ щекахъ и на лбу, и саркастически подобранныя губы, точно смющіяся надъ человческою несправедливостью,— все, кончая мягкими, кошачьими манерами, поношеннымъ, но хорошо сидящимъ костюмомъ и свжимъ бльемъ, показывало въ немъ человка, знавшаго лучшія времена, и если и стоявшаго въ сдержанно-почтительной поз, какъ теперь, то не въ кабинет жиганскаго чиновника, а въ пріемной гораздо боле важныхъ лицъ и не въ такомъ скромномъ костюм. Все намекало, что передъ вами человкъ, потерпвшій серьезное крушеніе въ жизни и вынесшій оттуда, кром хорошихъ манеръ, не мало и озлобленія.
Это былъ Михаилъ Яковлевичъ Сикорскій, когда-то замтный дятель въ Петербург, обртшій, посл громкаго и скандальнаго процесса, тихую пристань въ Жиганск. На счастіе его, Василій Андреевичъ, знавшій Сикорскаго еще во время его блестящей карьеры, обласкалъ и пригрлъ ‘пострадавшаго за свое довріе къ людямъ человка’ (такъ, по крайней мр, объяснялъ Сикорскій свое появленіе въ Жиганск), устроилъ ему мсто, и скоро Сикорскій съумлъ сдлаться необходимымъ человкомъ у его превосходительства. Умвшій работать хорошо и толково, онъ былъ и домашнимъ секретаремъ, помогавшимъ Василію Андреевичу въ затруднительныхъ случаяхъ, и интимнымъ человкомъ, которому Василій Андреевичъ поврялъ свои служебныя скорби и съ которымъ вспоминалъ петербургскую жизнь и прежнихъ общихъ знакомыхъ.
Стоустая молва утверждала, будто господинъ Сикорскій иметъ на его превосходительство вліяніе, и вліяніе будто бы не особенно хорошее. Трудно сказать, какимъ образомъ возникла эта молва. Самъ Сикорскій не подавалъ къ этому ни малйшаго повода. Онъ не только не афишировалъ своихъ отношеній къ Василію Андреевичу, но, напротивъ, скрывалъ ихъ и старался быть въ тни, всегда понимая, что для человка въ его положеніи скромность есть, дйствительно, необходимая добродтель.
И однако, вс жигановцы были уврены, что Сикорскій играетъ роль злого генія при добромъ, но безхарактерномъ Василіи Андреевич, и все нехорошее въ его дятельности приписывали вліянію этого Мефистофеля.
Самолюбивый старикъ раздражался этими слухами, и пока они не шли дальше Жиганска, не придавалъ имъ особеннаго значенія. Но письмо изъ Петербурга, сообщенное Марьей Петровной, произвело на старика сильное впечатлніе.
Вотъ почему онъ, обыкновенно ласково и радушно встрчавшій являвшагося каждое утро Сикорскаго, сегодня нарочно не замчалъ его нсколько минутъ и даже испытывалъ къ нему непріязненное чувство.
Наконецъ, онъ поднялъ голову и, будто удивленный, проговорилъ:
— А, вы ужъ здсь? Я и не замтилъ…
Сикорскій почтительно поклонился.
— Я принесъ бумагу, о которой вы изволили говорить вчера, произнесъ Сикорскій оффиціальнымъ тономъ, подходя къ столу и пожимая протянутую ему руку.
— Дайте-ка.
Сикорскій подалъ, и Василій Андреевичъ началъ ее читать.
На этотъ разъ бумага показалась ему написанною не такъ, какъ слдуетъ, и карандашъ Василія Андреевича разгуливалъ по ней. Сикорскій посматривалъ и только по-временамъ чутьчуть улыбался.
— Эту бумагу надо совсмъ исправить. Здсь не то, совсмъ не то, о чемъ я просилъ васъ! замтилъ брюзгливымъ тономъ его превосходительство.
— Я передлаю, скромно отвтилъ Сикорскій.
— Нтъ, ужъ лучше я самъ напишу… Надюсь, я еще писать не разучился, а то, пожалуй, скажутъ, что безъ васъ я и бумаги не могу составить! усмхнулся Василій Андреевичъ.
Сикорскій, отлично изучившій Ржевскаго-Пряника и уже успвшій прочесть корресподенцію, хорошо зналъ, ‘откуда идетъ сіе’, и, въ отвтъ на его замчаніе, только изумленно взглянулъ на него, не проронивъ ни слова. Попрежнему невозмутимо серьезный, онъ сталъ откланиваться.
— Куда вы? остановилъ его Василій Андреевичъ.
— Я боюсь помшать вамъ…
— Все равно, дла не передлаешь… Его по горло. Присядьте-ка, Михаилъ Яковлевичъ, да закуривайте сигару… Сигарки не дурны. Кстати, мн нужно переговорить съ вами… Читали вы эту мерзость? указалъ старикъ на скомканный номеръ газеты…
— Читалъ…
— Узнаете автора?
Сикорскій скромно замтилъ, что не знаетъ.
— Объ этомъ мы посл поговоримъ… Эти пасквили все еще бы ничего. Ну, клевещи на порядочныхъ людей, пиши кляузы,— сибиряки вдь не даромъ кляузники. Но вотъ что худо: эти нелпые слухи повторяются въ Петербург… Сегодня я получилъ два конфиденціальныхъ письма! прилгнулъ старикъ для большей убдительности.— И знаете ли кого называютъ моимъ негласнымъ совтникомъ?..
— Это любопытно… Кого?
— Васъ!
— Меня?!
Сикорскій воскликнулъ это: ‘меня?!’ съ такимъ натуральнымъ изумленіемъ и затмъ такъ искренно разсмялся своимъ тихимъ смхомъ, что у Василія Андреевича отлегло отъ сердца. Онъ и самъ почувствовалъ нелпость такого предположенія и засмялся въ свою очередь.
— Знаютъ же они васъ! прибавилъ Сикорскій, съ сокрушеніемъ пожимая плечами.
— То-то и есть, а между тмъ запрашиваютъ: правда ли? Вс эти мерзости идутъ, разумется, отсюда. Вы вдь знаете, какъ здшніе чиновники не любятъ меня?.. Не ко двору я имъ… Не даю воли…
— Патріотизмъ сибирскій! насмшливо вставилъ Сикорскій. Имъ всмъ хочется, чтобы плясали по ихъ дудк…
— Именно… именно… патріотизмъ сибирскій… повторилъ Василій Андреевичъ. Въ дум вотъ тоже… Вотъ они и кляузничаютъ съ этимъ Шайтановымъ во глав… Доберусь я до этого Шайтанова… Это все онъ… Да… Ихъ тутъ цлая шайка…
— И, надо отдать справедливость, хорошо сплоченная… съ газетой къ ихъ услугамъ…
— Нечего выдумывать, такъ давай пустимъ слухъ о вліяніи… Прежній знакомый бываетъ у меня, и… поднимается цлая исторія…
— А въ Петербург, конечно, не знаютъ всей этой подкладки! снова вставилъ Сикорскій.
— Узнаютъ! Я напишу… Мн ужъ надоло… Пусть поймутъ, каково бороться здсь порядочному человку… Но пока, знаете ли, Михаилъ Яковлевичъ, надо быть осторожнымъ…
Старикъ остановился нсколько смущенный. Но Сикорскій съ своимъ обычнымъ тактомъ пришелъ къ нему на помощь.
‘Онъ давно замчалъ, что многіе недовольны за то, что Василій Андреевичъ удостаиваетъ его, несчастнаго страдальца, своимъ знакомствомъ… Онъ глубоко цнитъ доброту Василія Андреевича и никогда въ жизни не забудетъ, чмъ онъ ему обязанъ’…
У Сикорскаго дрогнулъ голосъ, и слеза повисла на рсниц.
— Но если изъ-за меня, продолжалъ онъ, являются непріятности, то я не долженъ пользоваться вашей добротой… Увольте меня отъ обязанностей вашего секретаря, отнимите и мсто, которое даетъ мн кусокъ хлба… Онъ, видно, стоитъ другимъ поперегъ горла… Быть можетъ, они тогда перестанутъ клеветать на васъ!
Произошла довольно трогательная сцена. Василій Андреевичъ, тронутый такою безкорыстною преданностью, прослезился и горячо обнялъ Михаила Яковлевича.
‘Бдный страдалецъ!’ шепталъ добрый старикъ, легко приходившій въ умиленіе, и смахнулъ слезу.
Разумется, онъ не согласится на такія жертвы. И ради кого? Ради какихъ-то интригановъ, подкапывавшихся подъ него! Онъ слава Богу, не боится никого. Ему нужны хорошіе работники, здсь, между сибиряками, ихъ не найдешь, и онъ требуетъ, чтобы Михаилъ Яковлевичъ занималъ прежнее мсто. И мсто домашняго секретаря пусть остается за нимъ, и прекращать посщеній не слдуетъ. Онъ согласенъ только на одно: чтобы Михаилъ Яковлевичъ ходилъ къ нему не каждый день, а раза два въ недлю.
— Ради этихъ мерзавцевъ я не намренъ лишать себя полезнаго сотрудника и пріятнаго общества! прибавилъ старикъ.
Онъ повеселлъ и нсколько разъ повторилъ, что напишетъ въ Петербургъ всю правду объ этихъ сибирякахъ. А съ корреспондентомъ онъ раздлается… Вроятно, писалъ Подушкинъ, но главная язва, это — Шайтановъ. Никто, какъ онъ, мутитъ. Я вдь все знаю… Знаете ли, составьте-ка записку… То, что я говорилъ… Именно объ этомъ сибирскомъ патріотизм… Вотъ вся подкладка… Имъ хочется, чтобы я плясалъ по ихъ дудк!.. повторялъ старикъ только что сказанныя слова Сикорскаго… Отсюда и систематическое обличеніе. Непремнно набросайте записку и, если возможно, поскорй!.. вдругъ заволновался Василій Андреевичъ.
Сикорскій общалъ написать.
Вслдъ затмъ совсмъ ужъ повеселвшій Василій Андреевичъ, жалуясь, что заботъ у него по горло, что въ первомъ часу надо на засданіе, сталъ, по обыкновенію, болтать. Онъ разсказалъ, какъ вчера начальникъ отдленія еомпестовъ напуталъ, подсмялся надъ своимъ ближайшимъ помощникомъ, передразнилъ одного начальника особой части и почему-то припомнилъ анекдотъ о какомъ-то княз Петр Николаевич Троекуров.
— Знаете… Это тотъ самый Петька Троекуровъ, который сълъ огромное состояніе, получилъ другое и женился на еньк-цыганк… Помните, какая красавица-то была?
И старикъ даже крякнулъ и поцловалъ кончики пальцевъ.
— А голосъ… голосъ-то… Изъ-за нея вдь графъ Борисъ Забіякинъ стрлялся съ Петькой… Я у него секундантомъ былъ…
Василій Андреевичъ, питавшій особенную слабость къ воспоминаніямъ о титулованныхъ лицахъ и знавшій родословныя чуть ли не всхъ княжескихъ и графскихъ фамилій, припомнилъ и второго брата, Василія Троекурова, служившаго въ дипломатахъ, но забылъ, какъ звали третьяго, и досадовалъ, что не могъ припомнить…
— Еще на актрис провинціальной женился… помните?
— Такъ это едоръ Троекуровъ! впомнилъ Михаилъ Яковлевичъ…
— Ну да… едоръ… Тоже добрый парень былъ… Только ретроградъ… Онъ у себя въ губерніи…
Дверь отворилась, и вошелъ курьеръ.
— Господинъ Подушкинъ!
— Проси въ пріемную… Такъ онъ у себя въ губерніи всхъ въ страх держалъ… И вдь любили! Да… Вотъ бы какого сюда! разсмялся старикъ. Да, кстати, не знаете — пароходъ пришелъ?
— Кажется, пришелъ часъ тому назадъ…
— Такъ вотъ что… Съ партіей долженъ прибыть одинъ молодой человкъ Нсвжинъ… Помните, еще въ газетахъ было о немъ… стрлялъ въ жену… О немъ мн писала его мать… славная женщина, урожденная княжна Холмская, изъ бдныхъ Холмскихъ… Просила оставить здсь, принять въ въ немъ участіе… У меня тутъ и деньги для него лежатъ… Такъ будьте такъ добры, позжайте къ полиціймейстеру и попросите, чтобы Невжина тотчасъ бы освободили и прислали ко мн… Вотъ опять, пожалуй, скажутъ, что пригрваю ссыльнаго…
Сикорскій всталъ, чтобы итти.
— Такъ смотрите же, Михаилъ Яковлевичъ, на счетъ записки… Сибирскій патріотизмъ и вс ихъ штуки… Я, наконецъ, потерялъ терпніе… Да вотъ еще что… Не въ службу, а въ дружбу. Купите конфектъ для жены и пришлите. Она сегодня не въ дух… Эти дурацкія письма взволновали и ее….
Сикорскій ухалъ не совсмъ довольный извстіемъ объ этомъ Невжин, а Василій Андреевичъ приказалъ курьеру позвать къ себ въ кабинетъ господина Подушкина.
— Я ему покажу, какъ писать корреспонденціи! подбадривалъ себя старикъ, чувствуя, къ сожалнію, что весь гнвъ его уже выдохся, и Подушкинъ, пожалуй, можетъ напакостить.
Вмсто того, чтобы встртить вошедшаго грознымъ напоминаніемъ о ‘двадцатичетырехъ часахъ’ и нагнать на него страху, Василій Андреевичъ, напротивъ, принялъ господина Подушкина очень привтливо, съ любезной, нсколько фамильярной, простотой, съ какой добродушный и свтскій старикъ обыкновенно принималъ всхъ, когда находился въ хорошемъ расположеніи духа.
На этотъ разъ, впрочемъ, и другія соображенія играли роль. Василій Андреевичъ хотлъ позондировать господина Подушкина, а если сразу наброситься на человка, то, пожалуй, и запугаешь. Старикъ любилъ иногда притвориться необыкновенно тонкимъ дипломатомъ.
Правда, онъ общалъ своей воинственной супруг ‘по-своему’ расправиться съ корреспондентомъ, но вдь не будетъ же Марья Петровна знать — о чемъ они говорятъ! Кто же помшаетъ ему потомъ изобразить сцену свиданія въ томъ свт, который бы свидтельствовалъ о непреклонности его превосходительства? Она слышала, какъ онъ пушилъ Прощалыжникова, и, слдовательно, не усумнится…
Гарантировавъ себя такимъ образомъ на случай запросовъ жены, Василій Андреевичъ извинился, что побезпокоилъ ‘молодого человка’, и, пригласивъ его приссть, таинственно и серьезно проговорилъ, приподнимая очки, спустившіяся на носъ:
— Будьте осторожны, молодой человкъ!
Смуглый ‘молодой человкъ’ съ круглымъ, добродушнымъ, румянымъ лицомъ, окаймленнымъ черными, какъ смоль, вьющимися волосами, скромный и смирный банковскій чиновникъ, не знавшій за собой никакихъ провинностей, которыя бы напоминали ему объ особой осторожности, остановилъ на его превосходительств свои изумленные большіе черные глаза.
— Я дружески хотлъ васъ предупредить… Будьте осторожны, молодой человкъ! еще таинственне и серьезне, понижая голосъ, прибавилъ Василій Андреевичъ.
— Въ чемъ?.. Я, кажется… промолвилъ господинъ Подушкинъ, невольно испытывая смущеніе отъ этого таинственнаго начала.
Василій Андреевичъ, замтивъ смущеніе на лиц молодого человка, былъ очень доволенъ своимъ дипломатическимъ подходомъ и продолжалъ:
— То-то ‘кажется’, а мн все извстно… И не хочу знать, а знаю…
— Но что же именно, ваше превосходительство?
— Вы въ переписк съ редакторомъ ‘Курьера’? не то вопросительно, не то утвердительно замтилъ Василій Андреевичъ.
— Какъ же, онъ мой знакомый! простодушно отвчалъ господинъ Подушкинъ.
— Ну, вотъ видите! съ живостью подхватилъ старикъ.— Видите, что мн все извстно. Такъ слушайте внимательно, что я вамъ скажу, молодой человкъ. Изъ Петербурга мн пишутъ, что этотъ господинъ не на хорошемъ счету… Понимаете? Изъ-за какого-нибудь простого письма долго ли до бды… Я вамъ по-дружески все это, чтобы осталось между нами… Какъ бы за корреспонденціи того… не досталось вамъ… Конечно, я ничего не имю противъ нихъ, хоть вы меня и не гладите по головк, но тамъ он производятъ нехорошее впечатлніе. Такъ я дружески пригласилъ васъ и снова повторяю: будьте осторожны, молодой человкъ!
Старикъ, внезапно сочинившій всю эту исторію, не безъ торжествующаго вида посмотрлъ на молодого человка, но былъ крайне удивленъ, не замтивъ на его лиц ни смущенія, ни раскаянія. Его лицо улыбалось добродушнйшимъ образомъ, и онъ проговорилъ:
— Какія корреспонденціи? Я никакихъ корреспонденцій не писалъ, ваше превосходительство!
Василій Андреевичъ подмигнулъ глазомъ, будто говоря: ‘Ладно, разсказывай,— меня, братъ, не проведешь!’
— Ей-Богу же не писалъ, ваше превосходительство!
— Да что вы меня все титулуете… Мы здсь съ вами частные люди, сидимъ вотъ и бесдуемъ. Напрасно вы скрываете. Мн отлично извстно, что вы писали… Ну, и скажите прямо: писалъ… Въ этомъ ничего нтъ предосудительнаго… Пишите съ Богомъ… Я, если хотите, дамъ вамъ отличный матеріалъ…
— Даю вамъ честное слово, что не я! проговорилъ, весь вспыхивая, Подушкинъ.
Василій Андреевичъ опшилъ.
— Не вы?
— Не я…
— Такъ кто же?
— Ну, ужъ это не мое дло! обидчиво возразилъ господинъ Подушкинъ.
— Да вы не сердитесь, голубчикъ… Ну не вы… Я врю… Меня ввели въ заблужденіе, но, быть можетъ, вы частнымъ образомъ писали редактору что нибудь, а онъ составилъ корреспонденцію… Вдь я не противъ… Пусть пишетъ, но пусть пишетъ правду… я первый поклонюсь ему за это въ ноги, но писать пасквили… говорить, что будто на меня имютъ вліяніе разные проходимцы…
— Ничего подобнаго я не писалъ…
— Врю… врю, и въ доказательство попрошу васъ объ услуг… Сообщите редактору, что его самого вводятъ въ заблужденіе.
И Василій Андреевичъ сталъ разсказывать, кто и почему имъ здсь недоволенъ, пустился въ откровенности, объяснилъ, какъ ему здсь трудно, и, въ конц концовъ, замтилъ:
— Вотъ говорятъ, будто Сикорскій иметъ на меня вліяніе… Вдь говорятъ?
Господинъ Подушкинъ дипломатически молчалъ.
— Ну, скажите правду… вдь говорятъ!
— Говорятъ…
— Такъ я вамъ сказку, молодой человкъ, что все это вздоръ! горячо началъ старикъ.— Вздоръ-съ. Пошлыя сплетни и больше ничего… Я зналъ Сикорскаго раньше, ну и все… Ну, далъ тамъ ему мстечко… Жаль человка… Хоть и замаранъ хвостъ у него, а все-таки жаль… Но онъ у меня въ струн ходитъ… Понимаете-съ,— въ струн! строго замтилъ старикъ… Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ… Я не позволю, чтобы тамъ хоть и несчастный, но проворовавшійся баринъ, смлъ даже и подумать о вліяніи… И я уполномочиваю васъ, если хотите, написать обо всемъ этомъ редактору… Для меня правда дороже всего…
Василій Андреевичъ долго еще говорилъ на эту тему и, признаться таки, съ довольно легкимъ сердцемъ поругивалъ господина Сикорскаго. Въ заключеніе бесды онъ выразилъ удовольствіе, что имлъ случай ближе познакомиться съ господиномъ Подушкинымъ, просилъ заходить къ нему запросто и общалъ ему дать много любопытнаго матеріала, если бы онъ захотлъ писать корреспонденціи.
Господинъ Подушкинъ, нсколько тронутый такою откровенностью, уклонялся однако отъ корреспонденцій, но Василій Андреевичъ, прощаясь съ нимъ, снова повторилъ:
— Непремнно напишите… Доброе дло сдлаете… Писать правду всегда можно, даже должно… И меня не щадите, если я того заслуживаю!.. прибавилъ его превосходительство,— но только, чтобы была правда, и только одна правда… Ну, до свиданія. Да смотрите, чтобы этотъ разговоръ былъ между нами…
‘Кто же, однако, писалъ эту подлую корреспонденцію?’ недоумвалъ Василій Андреевичъ и, взглянувъ на часы, замтилъ, что уже 12 часовъ и пора завтракать.
Бойкой походкой вошелъ онъ въ столовую и, садясь за столъ, проговорилъ:
— Ухъ… усталъ… Столько работы, столько работы… А этого Подушкина я распушилъ… будетъ помнить! вдругъ прибавилъ онъ, обращаясь къ Марь Петровн, угрюмо сидвшей за самоваромъ.— Впрочемъ, оказывается, что это не онъ писалъ… Онъ только знакомъ съ редакторомъ.
— Такъ за что же ты распекъ Подушкина, если это не онъ писалъ? спросила придирчивая Марья Петровна.
— За что… за что? смшался старикъ.— Вообще… Ихъ необходимо подтянуть, ma ch&egrave,re.
Марья Петровна пожала плечами и тяжко вздохнула, словно бы этимъ вздохомъ хотла пожаловаться, что у нея такой мужъ.
А Василій Андреевичъ занялся завтракомъ, шутилъ съ дтьми, бросалъ по-временамъ тревожные взгляды на жену и, убдившись, что она сегодня окончательно не въ дух, торопливо допилъ стаканъ чаю и пошелъ въ кабинетъ досиживать свое многотрудное служебное утро, проговоривъ на ходу:
— Ужасно много длъ… ужасно много…
— Не забудь написать, о чемъ я просила! подчеркнула Марья Петровна.
— Напишу… напишу… А знаешь, Невжинъ пріхалъ…
— Ну, такъ что жъ?
— Ничего. Я веллъ ему прійти… Послать его къ теб?.. Ты, вдь, знавала его мать…
— Я и его знавала… Пожалуй, пришли! кинула небрежно Марья Петровна.— Бдный молодой человкъ! тихо прибавила она и снова вздохнула.

VIII.
На новыхъ мстахъ.

I.

Во время дороги по этапу, въ арестантской барж, при остановкахъ въ грязныхъ клоповникахъ, Невжинъ до нкоторой степени понялъ, что значитъ ‘ссыльный’. Хоть по сравненію съ другими арестантами онъ пользовался большими удобствами, въ качеств привиллегированнаго, тмъ не мене это невольное путешествіе произвело на него глубокое впечатлніе. Онъ сознавалъ себя приниженнымъ, находящимся въ полной зависимости отъ произвола какого-нибудь грубаго офицера, и мысль, что онъ на многія лта, если не навсегда, обреченъ на подобную жизнь, по временамъ, доводила его до отчаянія. Онъ, мечтавшій о новой жизни, искренно желавшій покончить съ прошлымъ, спасовалъ передъ первымъ испытаніемъ и, преувеличивая въ испуганномъ своемъ воображеніи ужасы ссылки, не разъ плакалъ какъ ребенокъ, лежа въ своей узкой койк на барж. Утшительныя слова нсколькихъ спутниковъ, что и ‘въ Сибири люди живутъ, и живутъ недурно’, плохо дйствовали на него, и онъ пріхалъ въ Жиганскъ совсмъ павшій духомъ.
Тмъ боле подйствовалъ на него привтливый пріемъ Ржевскаго-Пряника и, въ особенности, ласковое участіе, оказанное ему Марьей Петровной. Невжинъ былъ тронутъ этимъ вниманіемъ, столь непохожимъ на холодное, безучастное отношеніе разныхъ мелкихъ начальствующихъ лицъ, съ которыми ему пришлось сталкиваться во время пути. Это его нсколько подбодрило и утшило, представляя ссылку не въ такомъ мрачномъ цвт.
Василій Андреевичъ тотчасъ же объявилъ Невжину, что отлично зналъ его отца (‘вмст, молодой человкъ, отличались подъ Балаклавой’) и танцовалъ не разъ мазурку съ его maman, общалъ пристроить молодого человка при первомъ удобномъ случа и, передавая письмо съ двумя тысячами, съ отеческой лаской посовтовалъ дома ихъ не держать.
— Здсь вдь не Петербургъ, mon cher, живо обокрадутъ. И еще дружескій совтъ: не играйте съ незнакомыми въ карты. Тутъ шуллеровъ пропасть….
Невжинъ былъ нсколько изумленъ при вид денегъ. Онъ отлично догадался, что это отъ жены, и первой его мыслью было — не брать ихъ. Но онъ вспомнилъ, что у него въ карман всего сто рублей, что пока еще онъ найдетъ мсто, и… взялъ.
‘На всякій случай!’ утшилъ онъ себя, разсчитывая ихъ вернуть.
Его превосходительство просилъ Невжина заходить, если что понадобится (‘по утрамъ онъ всегда принимаетъ’), и затмъ повелъ его въ гостиную и сдалъ на руки Марь Петровн, ласково примолвивъ:
— Ну вотъ и пріхалъ нашъ молодой человкъ… Посовтуй ему не особенно скучать… Утшь его…
Марья Петровна и безъ просьбы мужа готова была утшить этого дьявольски красиваго молодого человка изъ хорошаго общества и притомъ еще съ такой романической, таинственной исторіей, о которой она читала въ газетахъ. Она встрчалась съ нимъ въ Петербург, когда еще онъ былъ холостой, и теперь приняла, его какъ стараго знакомаго, съ тмъ фамильярно-нжнымъ, покровительственнымъ участіемъ, которое такъ любятъ оказывать перезрлыя сорокалтнія барыни ‘изъ общества’, имющія пылкія сердца и старыхъ мужей, ‘несчастнымъ’ молодымъ людямъ, конечно, ‘порядочнымъ’ и, само собой разумется, не уродамъ.
— Кто могъ бы ожидать, что намъ придется встртиться здсь, мосье Невжинъ! заговорила по-французски Марья Петровна, принимая подходящее къ данному случаю грустное выраженіе и протягивая, въ знакъ особаго сочувствія, свои об блыя, пухлыя, холеныя руки молодому человку.— О, Боже, какъ вы похудли… Сколько должны вы были выстрадать, бдный! продолжала Марья Петровна, любуясь красивымъ, нсколько блднымъ и утомленнымъ лицомъ и всей стройной фигурой этого интереснаго молодого человка.
Тронутый Невжинъ крпко пожималъ протянутыя руки и благодарилъ за участіе.
— Садитесь, садитесь сюда, поближе ко мн… Разсказывайте мн все, все, какъ другу, какъ матери, принимающей въ васъ самое горячее участіе… Если бъ вы знали, какъ я была поражена… Здорова ли ваша maman?.. Воображаю, какъ на нее подйствовало все это?..
Невжинъ, вмсто того, чтобы разсказать ‘все’, еще разъ поблагодарилъ за сочувствіе и прибавилъ, что maman была здорова, когда онъ оставилъ Петербургъ.
— А она, эта женщина, разбившая вашу молодую жизнь? продолжала допрашивать Марья Петровна, въ качеств сочувствующаго друга и большой любительницы всякихъ романическихъ исторій.
Невжина немного смутило это слишкомъ безцеремонное выпытываніе внезапно объявившагося ‘друга’, съ которымъ онъ встрчался раза два въ обществ, но онъ объяснилъ его добрымъ чувствомъ и поспшилъ отвтить:
— Моя жена не виновата во всей этой печальной исторіи.
— Я читала… Она забыла, что чувство свободно! промолвила Марья Петровна и вздохнула, откинувъ чуть-чуть назадъ свою голову.
— Во всемъ виноватъ одинъ я!
— О, понимаю, я васъ понимаю… Вы джентльменъ до конца ногтей… Вы не хотите обвинить жену. Это благородно… Это такъ благородно, такъ рдко въ наше прозаическое время, когда совсмъ нтъ рыцарскаго отношенія къ женщин… Увы! Мы этимъ не избалованы!
И, вроятно, въ награду за такое благородство, Марья Петровна подарила Невжина нжнымъ, томнымъ взглядомъ и, кокетливо поправляя прическу, прибавила:
— Она прідетъ сюда?
— Нтъ! коротко отвчалъ Невжинъ.
— Я такъ и думала… Посл всего, что случилось… Бдный!.. Такъ молоды, и… Однако, чтожъ это я? спохватилась вдругъ Марья Петровна, замтивъ по лицу Невжина, что ему не особенно пріятны эти допросы.— Вы меня простите… Моя нескромность — не любопытство, а горячее участіе… Мы, впрочемъ, посл поговоримъ обо всемъ, когда покороче познакомимся… Надюсь, вы не откажете мн въ довріи, когда узнаете меня поближе?
Невжину оставалось только наклонить голову въ знакъ согласія.
— Вдь у васъ здсь никого нтъ знакомыхъ?
— Ни одной души!.. грустно промолвилъ Невжинъ.
— Такъ я васъ возьму подъ свое крылышко и постараюсь, насколько возможно, облегчить вамъ жизнь въ этой ужасной дыр, пока уы здсь, если только вамъ не будетъ скучно иногда заглянуть къ такой старух? не безъ кокетства прибавила Марья Петровна, предвкушая заране удовольствіе интимныхъ дружескихъ бесдъ съ такимъ изящнымъ молодымъ человкомъ. Своей красотой, манерами, полными скромности и изящества, и безукоризненностью французскаго выговора онъ совсмъ очаровалъ съ перваго же раза Марью Петровну, напрасно искавшую въ Жиганск такихъ кавалеровъ, и заставилъ ее живе почувствовать жажду жизни и вспомнить, что Василій Андреевичъ совсмъ плюгавый старикашка, умющій только ее раздражать и отравлять ей жизнь.
Невжинъ былъ слишкомъ свтскій человкъ, чтобы не понять, что его вызываютъ на протестъ.
Онъ очень мило протестовалъ. И протестъ этотъ не былъ съ его стороны банальнымъ комплиментомъ.
Онъ усплъ оглядть свою собесдницу и нашелъ, что она просто рисуется, называя себя старухой.
Какая она старуха?
Она глядла совсмъ моложавой, эта выхоленная, благоухающая, очевидно, заботящаяся о себ, любезная свтская барыня, въ своемъ лтнемъ, изящно сшитомъ, простенькомъ плать, полупрозрачная ткань котораго, обливая перетянутый бюстъ, рельефно обрисовывала высокую полную грудь, оставляя открытой блую шею. Ея румяное, дышавшее здоровьемъ, лицо, съ крупными чертами и пышными чувственными губами, подернутыми пушкомъ, не утратило еще красоты и свжести, большіе черные, слегка подведенные, глаза метали еще искорки неудовлетворенныхъ желаній, а черные волосы, гладко зачесанные назадъ, были пышны и густы. При внимательномъ взгляд можно было, правда, замтить верообразныя морщинки у глазъ и ту пробивающуюся желтизну лица, которая свидтельствуетъ объ увядающей красот, но это не мшало, однако, Марь Петровн быть одною изъ тхъ женщинъ, которыя нердко приводятъ въ восторгъ юнцовъ и старичковъ.
— Вы заходите ко мн, если вамъ сдлается скучно… Мы поскучаемъ вмст, поговоримъ… вы облегчите свое горе… Я понимаю чужія страданія… Я сама такъ много, такъ много испытала въ жизни… Если, какъ вы говорите, я не кажусь совсмъ старухой, то единственно благодаря моему характеру… Я умю терпть… Каково, подумайте, жить въ этой трущоб, гд нтъ людей?.. А мы живемъ въ этой добровольной ссылк пять лтъ… Надюсь, впрочемъ, что она скоро окончится, вроятно, мужу дадутъ другое назначеніе, а пока мы здсь поможемъ другъ другу коротать ее вмст… Хотите?.. Я надюсь, мы будемъ друзьями — неправда ли?
И Марья Петровна протянула свою руку, которую Невжинъ поднесъ къ своимъ губамъ.
Марья Петровна стала вспоминать о Петербург, разспрашивала объ общихъ знакомыхъ, и когда наконецъ Невжинъ поднялся съ кресла, снова просила навщать ее.
Посл ухода Невжина, Марья Петровна нсколько времени еще сидла въ какомъ-то томномъ раздумь на диван, потомъ поднялась, подошла къ трюмо, взглянула на себя съ особенной внимательностью, вздохнула и пошла въ кабинетъ къ мужу.
— Непремнно надо устроить этого несчастнаго молодого человка, cher Basile! заговорила Марья Петровна такимъ мягкимъ, кроткимъ тономъ, что cher Basile удивленно вскинулъ на жену глаза изъ-подъ очковъ… Онъ такой порядочный, этотъ Невжинъ…
— Я непремнно его пристрою…
— Гд?
— Да гд-нибудь въ канцеляріи или попрошу Артемія Васильевича взять молодого человка къ себ… Онъ возьметъ его съ удовольствіемъ, если только у него есть вакансія… Хоть нашъ почтенный Артемій Васильевичъ и глупъ, какъ ‘сорокъ тысячъ братьевъ’, но за то добръ, какъ ангелъ! пошутилъ его превосходительство, почувствовавшій добродушное настроеніе при вид жены въ хорошемъ расположеніи духа.
— ‘Ты-то — орелъ!’ подумала Марья Петровна, но вслухъ этого сегодня не сказала, а только сдлала недовольную гримаску.
— Нашелъ куда запрятать Невжина… Хорошо для него общество этихъ чиновниковъ твоего Артемія Васильевича… Ты бы лучше Невжина взялъ къ себ… По крайней мр, порядочный человкъ былъ бы около…
— Но куда же къ себ, матушка?..
— Сдлай его своимъ домашнимъ секретаремъ… А то этотъ Сикорскій!.. Изъ-за него одн непріятности… эти толки о влтаніи… Про Невжина никто не посметъ этого сказать… И, наконецъ… онъ сосланъ за такое дло, которое не заставляетъ краснть человка… Какъ ты объ этомъ думаешь, cher Basile? прибавила Марья. Петровна, присаживаясь около Базиля и ласково заглядывая ему въ глаза.— Старуха Невжина будетъ очень благодарна, если молодой человкъ будетъ въ хорошихъ рукахъ… Подъ твоимъ наблюденіемъ онъ пріучится къ длу…
— А что жъ, это недурная мысль… Я вдь самъ объ этомъ думалъ…
— Ну, вотъ и отлично!.. улыбнулась Марья Петровна.
— Только не сейчасъ… Сикорскій мн пишетъ одну важную записку…
— Я не говорю — что сейчасъ… Пусть молодой человкъ оглядится…
— Ну, да… да… Въ самомъ дл, это ты умно посовтовала, моя милая Marie… Очень умно, по обыкновенію! галантно прибавилъ старикъ, цлуя у жены руку.
Въ эту самую минуту раздался стукъ въ двери и, посл позволенія войти, въ кабинетъ вошелъ Сикорскій съ конфектами въ рукахъ.
По привтливой, любезной улыбк, сіявшей на его лиц, никто бы и не догадался, что Сикорскій, простоявши лишнюю минуту у дверей, слышалъ весь этотъ разговоръ.
Онъ передалъ коробку Василію Андреевичу, почтительно поклонился Марь Петровн и съ самымъ невиннымъ видомъ проговорилъ, обращаясь къ его превосходительству:
— Господинъ Невжинъ былъ у вашего превосходительства?
— Какъ же, былъ… Благодарю васъ, Михаилъ Яковлевичъ, за исполненіе моей просьбы… А вы видли Невжина?
— Видлъ. Я самъ здилъ въ тюремный замокъ вмст съ полицеймейстеромъ… При мн его освободили… Онъ такъ былъ радъ, пресимпатичный молодой человкъ. Онъ производитъ превосходное впечатлніе…
— Да, да! и на насъ тоже онъ произвелъ хорошее впечатлніе!
Сикорскій вслдъ затмъ откланялся, и Василій Андреевичъ, передавая жен конфекты, промолвилъ въ раздумь:
— Услужливый этотъ Сикорскій и, кажется, истинно преданъ намъ!..

II.

Невжинъ сперва помстился въ гостиниц, а черезъ нсколько дней перехалъ въ одну изъ дальнихъ улицъ и поселился въ двухъ небольшихъ комнатахъ маленькаго домика, принадлежащаго старушк, вдов чиновника.
Не смотря на ласковый пріемъ въ дом Ржевскаго-Пряника, Невжинъ продолжалъ хандрить и сиднемъ-сидлъ у себя дома.
Мысль о томъ, что ему придется вчно жить въ этомъ захолусть, отравляла его существованіе. Онъ ршительно не зналъ, что ему длать, какъ начать новую жизнь, какъ быть полезнымъ, какъ онъ общалъ той чудной двушк, образъ которой жилъ въ сердц, заставляя его сильне биться при воспоминаніи о ней. Ахъ, еслибъ она побыла здсь, поддержала его!
На что онъ способенъ? Къ чему приготовленъ? не разъ спрашивалъ себя Невжинъ и съ горькимъ чувствомъ сознавалъ, что онъ ни къ чему не приготовленъ и едва ли съуметъ заработать себ кусокъ хлба.
Прошелъ мсяцъ, а онъ все еще ничего не длалъ въ ожиданіи общаннаго мста у его превосходительства и, попрежнему, скучалъ въ своей квартирк, которую онъ убралъ не безъ комфорта и изящества, читалъ, катался верхомъ и изрдка посщалъ Марью Петровну, но съ ней держалъ себя осторожно, не пускаясь въ откровенности, не смотря на видимое ея желаніе быть другомъ молодого человка.
Прелести Марьи Петровны не смущали его, хоть онъ, взглядывая на нее, и находилъ, что для Жиганска она ‘бабецъ ничего себ’.
Былъ седьмой часъ вечера на исход. Томительный зной жаркаго іюльскаго дня начиналъ спадать.
Невжинъ сидлъ за письменнымъ столомъ, въ небольшой уютной комнат, служившей ему кабинетомъ, пріемной и столовой, и писалъ. Лицо его было оживлено, глаза горли восторженнымъ блескомъ.
Онъ исписывалъ уже четвертую страничку своего длиннаго посланія къ Зинаид Николаевн Степовой, а все не было конца письму. Онъ описывалъ дорогу, передавалъ свои первыя впечатлнія, жаловался на скуку, на безпомощность и неумніе работать, но, главнымъ образомъ, благодарилъ, изливаясь въ восторженныхъ отступленіяхъ, за память, за всточку, за доброе отношеніе.
Онъ получилъ это первое письмо отъ Зинаиды Николаевны сегодня утромъ и, радостный и умиленный, снова почувствовавшій приливъ бодрости и добрыхъ намреній, перечитывалъ нсколько разъ небольшое письмецо, полное искренняго расположенія и доброй товарищеской ласки.
Она совтовала ему не унывать, рекомендовала поближе познакомиться съ сибиряками и отнестись къ нимъ безъ предвзятой мысли, и писала, между прочимъ, что въ далекой Сибири и ему найдется, конечно, дло. Онъ можетъ быть полезенъ, если захочетъ, въ этомъ, всми забытомъ краю, гд такъ мало образованныхъ людей. О себ она вскользь сообщала, что была не такъ здорова, но теперь поправилась.
Квартирная хозяйка уже нсколько разъ заглядывала въ полуотворенную дверь и все не ршалась безпокоить своего жильца. А самоваръ давно киплъ на кухн, стряпка второй, разъ ужъ подливала воду, и Степанида Власьевна сокрушалась, что жилецъ такъ долго сидитъ, не разгибая спины, когда пора пить чай.
Это была низенькая, крпенькая и бодрая еще старушка, не смотря на свои шестьдесятъ лтъ, которыя она съ честью вынесла на своихъ плечахъ, не взирая на заботы и лишенія, выпавшія на ея долю посл того, какъ она осталась вдовой съ тремя подростками и съ очень незначительными средствами, оставленными ея мужемъ, чиновникомъ. Хотя мужъ ея и занималъ довольно хлбное мсто, состоя при крпостномъ стол, и могъ бы оставить не одинъ только маленькій домишко и тысченки три денегъ, а гораздо боле, но онъ не принадлежалъ къ числу безсовстныхъ хапугъ. Правда, онъ бралъ взятки, чтобы чмъ-нибудь пополнить мизерное жалованье, получаемое имъ, но бралъ ‘на совсть’ и не томилъ просителей. Дастъ — ладно, а не дастъ — Богъ съ тобой.
Когда Невжинъ явился къ Степанид Власьевн нанимать квартиру, она приняла его съ безхитростной лаской, какъ родного, благодаря письму своей племянницы, Зинаиды Николаевны, просившей пріютить молодого человка.
Она недорого взяла съ него за квартиру, кормила на убой, сокрушаясь, что молодому человку, привыкшему, какъ, она выражалась, къ ‘петербургскимъ тонкостямъ’, не понравится ея сытная, свжая стряпня, непритворно ужасалась, когда узнавала, что Невжинъ переплачивалъ при покупкахъ, и дивилась, что онъ бросаетъ деньги зря.
Она жалла молодого человка и, замчая, что онъ хандритъ, старалась чмъ-нибудь утшить его, выдумывала какое-нибудь новое печеніе, захаживала къ нему подъ какимъ-нибудь деликатнымъ предлогомъ и совтовала ему какъ-нибудь развлечься. Иногда, посл настойчивыхъ приглашеній жильца, она выпивала у него чашку, другую чаю и любила разспрашивать про Петербургъ, охая и дивясь, когда ей Невжинъ говорилъ про тамошнюю дороговизну. Но боле всего любила Степанида Власьевна слушать про разныхъ высокопоставленныхъ особъ, какъ они живутъ, что длаютъ и т. п. Невжинъ, случалось, короталъ вечера съ этой доброй простой старушкой. Прощаясь съ нимъ, она всегда ласково говорила:
— А вы, Евгеній Алексичъ, не очень-то скучайте… Богъ дастъ, привыкните… Да съ огнемъ осторожне… Не дай Богъ — пожаръ! неизмнно прибавляла Степанида Власьевна, вчно боявшаяся пожара.
Постоявъ у дверей, старушка вышла на дворъ, прошла въ маленькій садишко съ огородомъ, внимательно осмотрла всходы овощей и, вернувшись въ домъ, приказала подлить самоваръ и затмъ ршительно вошла къ Невжину.
— Да будетъ вамъ, Евгеній Алексичъ!.. Эка засидлись… Къ спху, что ли?.. Пора чай пить.
Невжинъ поднялъ голову и взглянулъ на часы.
— А, и въ самомъ дл засидлся… Завтра окончу… Знаете ли, отъ кого я получилъ сегодня письмо? Отъ Зинаиды Николаевны! весело проговорилъ Невжинъ въ догонку уходившей старушк.
— Ну, что она? Какъ тамъ живетъ? спрашивала Степанида Власьевна, возвращаясь съ подносомъ, вслдъ за стряпкой, вносившей самоваръ.— Давно что-то мн Зиночка не писала! продолжала старушка, разставляя на стол приборъ, печенье и сливки.— Вотъ попробуйте… взварные крендельки. Ужъ я и не знаю, понравятся ли вамъ? Вы, чай, привыкли къ разнымъ тамъ петербургскимъ пирожнымъ.
— Понравится, наврное, понравится! съ улыбкой промолвилъ Невжинъ.— Зинаида Николаевна пишетъ, что была нездорова, но теперь поправилась. Да вы что жъ это, милая Степанида Власьевна, все сами безпокоитесь? Присаживайтесь-ка лучше, да выпьемъ чайку вмст.
Степанида Власьевна присла, и въ ея добрыхъ глазахъ засвтилась радостная улыбка при вид веселаго и довольнаго Невжина.
— Вотъ вы сегодня не такой, какъ всегда. Такъ-то и лучше! Да прогуляться бы посл чаю вышли. Ишь, благодать-то какая! Нын на рдкость-то у насъ лто, всего, говорятъ, Господь уродилъ. Овощь дешева будетъ. Такъ что же Зиночка-то хорошаго пишетъ? Раньше писала, что прідетъ сюда, да, видно, такъ только. Мста-то здсь находить, батюшка, трудно. Да и посл Питера, чай, соскучится у насъ.
Степанида Власьевна выпила чашку, налила другую и проговорила, понижая голосъ:
— Ну какъ… не безпокоитъ васъ новый жилецъ? комната-то его рядомъ съ вашей спальной…
Невжинъ сказалъ, что не безпокоитъ.
— Не нравится онъ мн, ужъ скажу вамъ по правд, Евгеній Алексичъ… Да что подлаешь: очень разборчивой быть не приходится. По крайности, комната занята… Шесть рублей платитъ. Состояніе мое, сами знаете, не велико, а сынковъ, пока въ Москв учатся, надо поддержать. Посл же мать добромъ вспомнятъ! съ чувствомъ прибавила старушка.— И деньжонки, что покойникъ оставилъ, цлы будутъ.
— Чмъ же вамъ не нравится новый жилецъ?
— Да какъ вамъ сказать… Дурного про него я ничего не могу сказать… человкъ, кажется, вжливый, но только странный какой-то…
Старушка выдержала паузу и прибавила, понизивъ голосъ:
— Дни спитъ, а по ночамъ сидитъ.
— Читаетъ, врно.
— Богъ ужъ его знаетъ…
— Пожара, видно, боитесь? улыбнулся Невжинъ.— Кто онъ такой?
— Говоритъ — прізжій, изъ Красноярска. Изъ ссыльныхъ тоже… Фамилію-то я запамятовала. Однако заболталась я съ вами, а у меня тоже свои дла есть, промолвила, вставая, Степанида Власьевна.— Благодарю за угощеніе, Евгеній Алексичъ!
Въ эту минуту въ комнату вошла стряпка и, подавая Невжину письмо, сказала:
— Конный привезъ.
— Врно, опять васъ въ гости къ генералу зовутъ… Вы не отказывайтесь,— позжайте, Евгеній Алексичъ… Все веселй, чмъ дома сидть! посовтовала старушка.
Записка, въ самомъ дл, была отъ генерала. Онъ просилъ ‘милйшаго Евгенія Алексевича’ пріхать, если можно, тотчасъ же къ нему на дачу по весьма важному длу.
Невжинъ улыбнулся (онъ уже не разъ получалъ такія записки), однако, тотчасъ же сталъ собираться.
Черезъ четверть часа Невжинъ уже халъ верхомъ на своемъ, недавно купленномъ, ‘киргиз’ по дорог въ Ускоково — деревню, верстахъ въ 10 отъ Жиганска.
Сейчасъ же за городомъ дорога пошла лсомъ. Невжинъ полною грудью вдыхалъ славный, чистый воздухъ, пропитанный вечернею свжестью, запахомъ скошенной травы и смолистымъ ароматомъ лса.
Приближались сумерки, и вечернія тни стали постепенно окутывать безмолвный зеленый лсъ, озаренный на запад багрянымъ свтомъ заходящаго солнца. Кругомъ стояла тишина. Лишь изрдка шарахались дрозды, постукивалъ запоздалый работникъ-дятелъ, да уныло выкуковывала кукушка.
Невжинъ пустилъ горячаго коника рысью и, прохавши нсколько верстъ, снова похалъ шагомъ. Онъ опустилъ поводья и невольно задумался, переносясь мыслью далеко, далеко отъ этого лса, какъ совершенно для него неожиданно изъ-за кустовъ вышли два человка.
Они были плохо одты, по-крестьянски, съ котомками, врод ранцевъ, за плечами и съ дубинками въ рукахъ. На пояс у одного былъ котелокъ.
Невжинъ вздрогнулъ отъ ихъ неожиданнаго появленія, подобралъ поводья и машинально взялся за револьверъ.
— Подайте Христа-ради бродяжкамъ! проговорилъ, выступая впередъ, одинъ изъ путниковъ.
Невжинъ устыдился за свой страхъ и остановилъ коня.
— Издалека идете? спросилъ онъ, подавая серебряную монету.
Старый, повидимому, бродяга съ большой темной бородой сперва перекрестился и, надвая шапку, проговорилъ:
— Съ каторги, родимый, съ каторги. Христосъ тебя спаси! Изъ-подъ Кары! А вотъ товарищъ мой свженькій. Не усплъ пріхать изъ Россеи, какъ уже соскучился по ней! весело прибавилъ бродяга.
Невжинъ взглянулъ на ‘свженькаго’ — рыжаго, высокаго человка, и лицо его показалось ему знакомымъ.
— Вмст, г. Невжинъ, на барж плыли! проговорилъ, подходя, рыжій, только я тогда съ бородой былъ. Не понравилась Сибирь! Опять въ Питеръ захотлось! Одолжите прежнему спутнику что-нибудь на дорогу!..
Невжинъ припомнилъ ‘спутника’. Это былъ одинъ изъ обитателей петербургскихъ трущобъ, ночной рыцарь, судившійся не разъ за кражи и, наконецъ, сосланный на поселеніе за грабежъ. Онъ всмъ разсказывалъ свою исторію и выпрашивалъ денегъ, хвастаясь, что прежде былъ чиновникомъ и что у него дяденька генералъ.
Невжинъ далъ денегъ бывшему спутнику и пустилъ коня, нсколько удивленный этою легкостью встрчъ съ бродягами.
Минутъ черезъ десять онъ ужъ входилъ къ генералу.
Василій Андреевичъ благодушествовалъ на балкон. Онъ тотчасъ же объявилъ Невжину, что онъ, наконецъ, можетъ исполнить свое общаніе и предлагаетъ ему мсто своего секретаря.
Невжинъ съ радостью согласился, надясь, что въ этой должности онъ можетъ быть полезнымъ. Дло было покончено съ двухъ словъ.
— Очень, очень радъ, что все такъ устроилось! говорилъ старикъ, которому жена не давала покоя съ этимъ Невжинымъ.— Ну, а теперь пойдемте къ жен… она на васъ сердится, что вы насъ совсмъ забыли… Оправдывайтесь! пошутилъ старикъ.
Марья Петровна приняла Невжина любезно, но не съ прежнею интимностью.
— Что васъ не видать? Ужъ не нашли-ли въ Жиганск какихъ-нибудь развлеченій? иронически спросила она.
Невжинъ отвтилъ, что сидлъ больше дома, а Насилій Андреевичъ весело прибавилъ:
— Теперь онъ ужъ не будетъ букой… Обязанности службы заставятъ его бывать чаще упасъ… Рекомендую — новый секретарь!
Невжинъ былъ особенно оживленъ этотъ вечеръ. Онъ весело болталъ за чаемъ съ Василіемъ Андреевичемъ, разсказалъ о своемъ заграничномъ путешествіи, сообщилъ нсколько анекдотовъ, заставившихъ отъ души смяться старика, потомъ слъ за фортепіано и очень мило съигралъ нсколько піесъ Шопена.
А Марья Петровна слушала эту нервную музыку и сама немножко нервничала. Любуясь этимъ кудрявымъ, красивымъ молодымъ брюнетомъ, она мечтательно вздыхала не то отъ волненія, не то отъ досады, что Невжинъ, повидимому, не замчаетъ ея искренняго участія и не откликается на ея призывъ къ дружб…
А ей бы такъ хотлось дружбы, чистой, святой дружбы, мечтала сорокалтняя барыня, бросая украдкой далеко не ‘святые’ взгляды на молодого человка.
Марья Петровна взяла съ него слово, что онъ прідетъ на-дняхъ на цлый день. Они погуляютъ вмст — она покажетъ ему прелестныя мста, если только онъ любитель природы.
Когда Невжинъ собрался домой, его не хотли отпускать въ городъ безъ провожатаго.
— Возьмите кучера. Одному хать не безопасно, предлагалъ ему Василій Андреевичъ.
— Не здите одинъ. Ни за что! говорила Марья Петровна.
По Невжинъ не соглашался.
— И луна свтитъ, и револьверъ есть у меня! проговорилъ онъ, прощаясь.
Чрезъ часъ ужъ онъ подъзжалъ къ своей квартир.
Калитка была, противъ обыкновенія, отворена, и когда онъ вошелъ въ нее, ведя за собой лошадь, изъ-за дома вышла какая-то фигура и быстро проскользнула мимо него.
Онъ не обратилъ на нее особеннаго вниманія, но ему показалось, что эта фигура похожа на того ‘рыжаго’, котораго онъ встртилъ на дорог.
‘Вздоръ! проговорилъ онъ вслухъ, зачмъ ему быть здсь!’ и, разбудивъ дворника, отдалъ ему лошадь и минутъ черезъ десять бросился въ постель.
Скоро онъ заснулъ, но подъ утро проснулся.
Какой-то странный шумъ раздавался въ сосдней комнат. Онъ сталъ прислушиваться. Снова тотъ же тихій шумъ, точно рзали чмъ-то по твердому тлу.
Невжинъ раздумывалъ, что бы это значило и, ршивъ, что сосдъ, быть можетъ, отъ скуки занимается слесарнымъ ремесломъ, скоро заснулъ опять крпкимъ сномъ молодости.

IX.
Одинъ изъ сибирскихъ ‘чумазыхъ’.

I.

Исполнивъ желаніе Марьи Петровны, Василій Андреевичъ не имлъ пока причинъ жаловаться.
Молодой человкъ, не знавшій, куда двать свое время, горячо принялся за новое дло, занимаясь имъ съ усердіемъ новичка, впервые увлекшагося работой. Работалъ онъ скоро, умлъ схватывать на лету мысли, приходившія въ голову его превосходительству, и излагалъ ихъ не безъ нкотораго стилистическаго изящества, быстро усвоивъ тотъ изысканно-канцелярскій слогъ, которымъ щеголяютъ чиновники, воспитавшіеся въ петербургскихъ канцеляріяхъ. Бумаги Невжина читались легко и были всегда литературны, впрочемъ, настолько, насколько требовали бюрократическія традиціи, и Василій Андреевичъ, убдившись въ способностяхъ Невжина и пользуясь его усердіемъ, не оставлялъ его безъ дла, обрадованный, что есть кому обрабатывать детально всевозможныя предначертанія, неожиданно оснявшія его голову.
Тутъ надо замтить, что у его превосходительства, какъ и у многихъ администраторовъ, особенно пріжающихъ въ не столь отдаленныя мста изъ Петербурга, былъ какой-то неудержимый зудъ къ составленію разныхъ записокъ и проектовъ, свидтельствующихъ, разумется, о добрыхъ намреніяхъ и, вмст съ тмъ, о совершенномъ незнакомств съ краемъ и мстными условіями. Какихъ только мыслей не являлось у Василія Андреевича въ тиши кабинета, мыслей, направленныхъ ко благу губерніи, которую, кстати сказать, онъ такъ же мало зналъ въ дйствительности, сколь превосходно зналъ по бумагамъ!
Но Василій Андреевичъ обладалъ изрядной лнцой и не всегда имлъ терпніе поврять бумаг плоды своихъ административныхъ думъ. Къ тому же и Сикорскій умлъ какъ-то сдерживать бумажныя увлеченія его превосходительства, зная очень хорошо, что ему же придется разработывать детально, пріискивая данныя въ разныхъ мстныхъ канцеляріяхъ, вс эти записки и прожекты и, въ конц концовъ, знать, что ихъ въ Петербург прочтутъ, улыбнутся и положатъ подъ сукно…
Теперь же, при новомъ и ретивомъ секретар, никакой сдержающей узды не было, и его превосходительство съ увлеченіемъ предался охватившему его бумажно-реформаторскому порыву.
‘Онъ покажетъ, чортъ возьми, свою прозорливость и дальновидность. Пусть тамъ, въ Петербург, увидятъ, сколь трудно успшно работать въ этомъ дикомъ кра!’
И Василій Андреевичъ, со свойственной ему, какъ бывшему военному, ршительностью, бросался отъ одной темы къ другой. То ‘набрасывалъ’ своимъ крупнымъ четкимъ почеркомъ на полулист почтовой бумаги мысли объ улучшеніи низшей администраціи, ‘связывающей самыя лучшія предначертанія’, то вдругъ увлекался инородцами, то бросался къ санитарному вопросу, то трактовалъ о переселенческомъ дл, предоставляя честь разработывать вс эти краткіе и не всегда разборчивые наброски своему новому секретарю.
Дла было много, и притомъ Василій Андреевичъ умлъ какъ-то усложнить его своею суетливостью. Часто случалось, что Невжинъ едва лишь успвалъ собрать данныя по какому-нибудь ‘вопросу’, какъ ужъ Василій Андреевичъ задавалъ новую работу, оказывавшуюся, по обыкновенію, всегда спшной и крайне важной. Невжинъ не протестовалъ и принимался за новую, стараясь, по возможности, ознакомиться съ ‘вопросомъ’ по бумажнымъ источникамъ…
Цлый мсяцъ работалъ такъ нашъ молодой человкъ, не окончивъ ни одного ‘вопроса’, какъ однажды Василій Андреевичъ сказалъ ему, подавая листокъ исписанной бумаги:
— Надо составить объяснительную записку къ этому конфиденціальному письму. Въ канцеляріи дадутъ справки, но еще лучше, если вы обратитесь за ними къ Сикорскому. Онъ знаетъ въ чемъ дло… Кстати, вы знаете здшняго туза Толстобрюхова?
— Видлъ какъ-то разъ.
— Не правда ли, типическое рыло? ха-ха-ха… Изъ мужиковъ, батюшка, изъ мужиковъ, а теперь милліонъ у этой канальи. Плутъ отъявленный!
Невжинъ, успвшій пробжать набросокъ конфиденціальнаго письма, въ которомъ его превосходительство ходатайствовалъ за этого ‘каналью’ и ‘отъявленнаго плута’, былъ нсколько озадаченъ.
— Вс они здсь такіе… не удивляйтесь, но у этого ‘мосье Толстобрюхова’ есть все-таки, знаете ли, добрыя чувства… я убдился въ этомъ… Онъ не сутяга и, au fond, добрый мужикъ… слдуетъ только не давать ему повадки. Еще недавно, когда Marie собирала на свои благотворительныя учрежденія, онъ пожертвовалъ пять тысячъ, и Marie не нахвалится имъ. Онъ общалъ ей еще цлый пріютъ устроить. Такъ вотъ этотъ самый мосье Толстобрюховъ былъ у меня на-дняхъ и просилъ о помощи. Дло, видите ли, въ томъ, что этотъ господинъ, нсколько лтъ тому назадъ, былъ привлеченъ къ длу и по суду оставленъ въ подозрніи. Здсь не мало такихъ ‘подозрительныхъ’! заключилъ его превосходительство.— Чортъ его знаетъ, насколько виноватъ, но, во-первыхъ, это было давно, и во-вторыхъ, онъ увряетъ, что невиненъ… Во всякомъ случа, онъ искупилъ свою вину и заслуживаетъ ходатайства… Такъ вы проштудируйте дло, поговорите съ Сикорскимъ и составьте записку. Пора простить старика…
— Онъ, право, заслуживаетъ участія! вставила Марья Петровна, входя въ кабинетъ и вслушиваясь въ разговоръ.— А пока пойдемте, господа., пить кофе. Да ты, Basile, совсмъ замучилъ бднаго Евгенія Алексевича. Я его совсмъ не вижу… Все за работой, да за работой! Смотрите, Невжинъ, наконецъ, разсержусь! полушутя, полусерьезно прибавила Марья Петровна, бросая на этого Іосифа Прекраснаго взоръ, полный нмого краснорчія Пентефріевой жены.
При этомъ она съ грустью вспомнила и лсную прогулку, и катанье при лунномъ свт вдвоемъ, и многозначущія пожатія руки.
Но онъ точно ничего не понималъ, этотъ каменный молодой человкъ, и словно избгалъ оставаться съ ней вдвоемъ.
‘Ужъ не боится ли онъ моего пентюха!? нердко думала сорокалтняя красавица, ревниво выдергивая рдкіе сдые волоски въ своихъ пышныхъ волосахъ и вглядываясь все чаще и печальне въ зеркало, словно оно могло дать ей отвтъ: почему Невжинъ, при вид ея сохранившихся прелестей, не загорается страстью,— увы! давно уже охватившей бдную женщину и все сильне и сильне разгоравшейся подъ впечатлніемъ холоднаго отпора.

II.

Пока Невжинъ, къ ужасу Степаниды Власьевны, не разгибая спины, штудировалъ громадное дло о купц второй гильдіи Кир Пахомов Толстобрюхов, заглянемъ въ тихую обитель Кира Пахомыча и поближе познакомимся съ однимъ изъ сибирскихъ ‘козырей’, пользовавшимся репутаціей весьма почтеннаго человка среди большинства такихъ же ‘почтенныхъ’ жиганскихъ коммерсантовъ.
Девятый часъ утра.
Киръ Пахомычъ давно всталъ, напился чаю съ мясными пирожками, и теперь сидлъ въ маленькомъ своемъ кабинет, одтый въ длиннополый потертый сюртукъ, на подобіе кафтана, и бойко дйствовалъ толстыми огрублыми пальцами, щелкая костяжками на большихъ счетахъ. Онъ проврялъ лежавшій передъ нимъ на письменномъ стол мсячный, красиво переписанный, отчетъ своихъ многочисленныхъ операцій.
Должно быть, результатъ оказался хорошъ, ибо Киръ Пахомычъ, окончивъ проврку и бережно спрятавъ очки въ футляръ, весело крякнулъ и проговорилъ:
— Паланецъ, слава теб Господи! А у Антипа Васильича, поди, не такой. Однако, подъегоритъ его нонече ярманка!
И его широкое, угреватое, тупорылое лицо, съ крупнымъ мясистымъ носомъ и толстыми губами, перекосилось въ злорадную усмшку, и въ заплывшихъ жиркомъ небольшихъ срыхъ глазахъ блеснулъ недобрый огонекъ. Что-то спокойно-хищническое и самоувренное сказывалось во всей этой широкой кряжистой фигур и слышалось въ томъ тихомъ смх, который раздался вслдъ за произнесенными имъ словами.
— То-то хвостъ подожметъ. А то, поди ты!
Въ это время дверь кабинета отворилась, и въ комнату вошелъ одинъ изъ служащихъ конторы Кира Пахомыча. Осторожно и боязливо ступая по комнат, видимо побаиваясь Кира Пахомыча, конторщикъ подалъ хозяину письмо и тихо удалился.
Киръ Пахомычъ, не спша, надлъ очки и сталъ читать. И по мр того, какъ онъ читалъ, лицо его становилось угрюме и зле.
А между тмъ въ этомъ письм было всего нсколько строкъ слдующаго содержанія:

‘Милостивый Государь,
Киръ Пахомычъ!

‘Неужто вы не пожалете безвинно Вами погубленнаго человка? Изъ-за Васъ я страдаю, потерявъ и честь, и средства къ существованію. Сколько лтъ я втун къ вамъ обращаюсь, и нтъ отвта. Помогите, пришлите хоть денегъ за вс злочастія, мною испытуемыя. Письмо посылаю съ оказіей, питая надежду, что Вы, наконецъ, отвтите и сжалитесь.

Извстный вамъ Антонъ Тимофеевъ’.

Киръ Пахомычъ еще разъ перечелъ не безъ труда эти крупно написанныя строки и только потомъ замтилъ, что въ конверт была еще слдующая записка:

‘Милостивый Государь,
Киръ Пахомычъ!

‘Письмо г. Тимофеева доставляю Вамъ въ копіи. Подлинникъ находится у меня. Соблаговолите извстить съ посланнымъ, когда могу передать его Вамъ, если только Вамъ угодно его получить и имть боле подробныя объясненія.

Съ почтеніемъ имю честь быть,
Николай Келасури’.

Киръ Пахомычъ спряталъ оба письма въ карманъ и позвонилъ
Вошелъ тотъ же тихій и робкій конторщикъ.
— Кто принесъ письмо?
— Какой-то человкъ,— еврей, должно быть.
— Пошли его сюда!
Черезъ минуту вошелъ худенькій старичекъ-еврей.
Киръ Пахомычъ пытливо взглянулъ на него и сказалъ:
— Кто тебя послалъ?
— Господинъ Келасури.
— Изъ какихъ онъ? Я что-то такого не слыхалъ.
— Изъ ссыльныхъ, Киръ Пахомычъ, но только, осмлюсь доложить вамъ, очень образованный господинъ. Очень…
— Скажи ему, пусть побываетъ у меня вечеромъ, въ девять часовъ.
Старикъ-еврей исчезъ, а Киръ Пахомычъ нсколько времени сидлъ, погруженный въ раздумье.
— Ишь подлецы! наконецъ злобно проговорилъ онъ.
И старая, давно забытая, исторія невольно пронеслась передъ Киромъ Пахомычемъ.
Исторія, о которой теперь вспомнилъ Киръ Пахомычъ, сидя въ своемъ старенькомъ жесткомъ кресл, передъ письменнымъ столомъ, была, пожалуй., одной изъ самыхъ невинныхъ ‘исторій’ въ темномъ, какъ тайга, прошломъ сибирскаго туза и милліонера.
Не попади эта непріятная записка въ руки какого-то подозрительнаго незнакомца, котораго Киръ Пахомычъ сразу заподозрлъ въ недобрыхъ намреніяхъ относительно своего кармана,— онъ, конечно, не сталъ бы терять времени на такіе пустяки, какъ воспоминанія.
Какъ человкъ практическій, не имвшій дурной привычки считаться съ совстью и пріучившійся долгимъ опытомъ мрить все и всхъ на деньги, онъ и вообще-то не любилъ вспоминать кое-какіе эпизоды изъ своего прошлаго, тмъ боле, что они уже слишкомъ пахли острогомъ, а съ тхъ поръ, какъ онъ постепенно изъ ‘Кирьки-варнацкой души’ сдлался почтеннымъ и уважаемымъ Киромъ Пахомычемъ,— и подавно вс эти эпизоды какъ-то затерялись въ памяти, прикрытые давностью и общимъ почетомъ и уваженіемъ.
Если Киръ Пахомычъ и вспоминалъ иногда о своемъ прошломъ, то вспоминалъ все хорошія вещи, разсказывая не безъ заносчиваго, горделиваго чувства, какъ онъ былъ прежде послднимъ мужикомъ и какъ, благодаря своимъ трудамъ и терпнію, сдлался богачемъ, который, за свои деньги, можетъ купить кого угодно.
Само собою разумется, что, повствуя, подъ пьяную руку, о своихъ трудахъ, Киръ Пахомычъ, по примру нкоторыхъ автобіографовъ, о многомъ умалчивалъ, кое-что не досказывалъ, предоставляя слушателямъ обширное поле для догадокъ и, повыдимому, нисколько не заботясь о томъ, что посторонніе люди не получатъ точныхъ свдній о первоначальномъ источник его богатства.
Такъ, напримръ, разсказывая, что ему шибко повезло на ямщин (цны въ т поры на перевозку клади стояли хорошія), Киръ Пахомычъ деликатно обходилъ молчаніемъ одинъ предшествующій эпизодъ въ его жизни, бывшій съ нимъ въ то время, когда онъ молодымъ парнемъ служилъ ямщикомъ на одной изъ станцій сибирскаго почтоваго тракта и, за свой вороватый и отчаянный нравъ, пріобрлъ кличку ‘варнацкой души’. Хотя Киръ Пахомычъ и упоминалъ вскользь, что возилъ ‘кульеровъ’ и былъ, ничего себ, ямщикомъ, но никогда не проговаривался, какъ одною темною осеннею ночью онъ остановилъ лошадей и, снявши у крпко заснувшаго сдока-довреннаго, неумренно выпившаго на станціи, сумку съ деньгами, зарылъ ее подъ кедромъ и преспокойно отправился дале, не забывъ, по прізд, попросить у ополоумвшаго довреннаго на водку.
Онъ высидлъ, правда, мсяца четыре въ острог, но былъ отпущенъ на вс четыре стороны, откупившись небольшой, сравнительно, долей изъ украденныхъ имъ денегъ. А денегъ въ сумк оказалось до 3-хъ тысячъ, и эти-то 3 тысячи и послужили основаніемъ дальнйшему преуспянію, попавши въ умлыя руки.
Вскор посл этого онъ, для отвода глазъ, отправился на пріиски, тамъ, между прочимъ, выгодно скупалъ краденое золото, и когда, года черезъ два, дйствительно, занялся ямщиной, то ему, какъ онъ выражался, ‘шибко повезло’, особенно посл того, какъ на обозъ, который онъ велъ самъ, напали разбойники и отбили на значительную сумму чаевъ. Это дльце, устроенное не безъ участья Кира Пахомыча, дало ему хорошій барышъ отъ перевозки и хотя возбудило, было, подозрнія, но Киръ Пахомычъ этимъ не смущался, зная очень хорошо, что деньги все прикроютъ.
Вскор посл этого, онъ пошелъ въ гору. Ходили темные слухи, будто въ т времена Киру Пахомычу повезла не одна только ямщина, но и партія хорошо изготовленныхъ лондонскихъ кредитныхъ билетовъ, но слухи эти не подтвердились. По крайней мр, исправникъ, производившій негласное дознаніе и здившій на заимку Кира Пахомыча, гд, по чьему-то доносу, будто бы, хранилась партія, клятвенно уврялъ, что вс эти слухи вздоръ и, въ доказательство, могъ бы представить кушъ самыхъ подлинныхъ кредитныхъ знаковъ, полученныхъ имъ отъ Кира Пахомыча. Но онъ, впрочемъ, такъ далеко не шелъ, а ограничился оффиціальнымъ изложеніемъ дла. И когда, вслдъ затмъ, на заимку Кира Пахомыча пріхалъ слдователь и сдлалъ настоящій обыскъ, то ухалъ ни съ чмъ…
Съ той поры счастье не переставало ему везти. Онъ шелъ увренными, твердыми шагами къ цли и рвалъ, гд только было можно. Безнаказанность только увеличивала его дерзость, развивая въ этомъ энергичномъ мужик презрніе къ людямъ и увренность, что всякаго чиновника можно купить… Онъ оставилъ, однако, насиженныя мста, гд про него ходила не особенно лестная молва, и перенесъ свою дятельность въ Жиганскую губернію. Онъ записался въ купцы, и скоро Кира Пахомыча считали однимъ изъ самыхъ богатыхъ жигановскихъ обывателей. Цлый округъ былъ въ рукахъ у Кира Пахомыча. Сть кабаковъ была раскинута имъ, и самъ исправникъ побаивался Толстобрюхова, такъ какъ отъ него зависло карать или миловать. Одинъ исправникъ, неугодный Киру Пахомычу, даже слетлъ съ мста, благодаря неудовольствію Кира Пахомыча за придирки. Это была сила, съ которой надо было считаться.

——

Не смотря на наружное спокойствіе точно застывшаго въ своемъ кресл Кира Пахомыча, онъ испытывалъ непріятное, досадливое чувство, когда ровно въ девять часовъ въ кабинетъ къ нему вошелъ высокій, хорошо одтый брюнетъ съ лицомъ, сразу выдающимъ принадлежность этого господина къ восточнымъ человкамъ.
Красивый, статный, обладавшій мягкими манерами человка, бывавшаго въ обществ, онъ не безъ апломба отрекомендовался строго и пытливо глядвшему на него хозяину Николаемъ Саркисовичемъ Келасури и, протянувъ руку съ большимъ перстнемъ на пальц, проговорилъ съ замтнымъ акцептомъ восточнаго человка, что крайне радъ случаю, доставившему ему удовольствіе лично познакомиться съ такимъ почтеннымъ и уважаемымъ человкомъ, какъ Киръ Пахомычъ.
Но Киръ Пахомычъ молча выслушалъ это привтствіе и знакомъ своей жилистой здоровой руки указалъ на стулъ, стоявшій но близости.
Нсколько секундъ длилось молчаніе, во время котораго и гость и хозяинъ оглядывали другъ друга.
И только, когда и тотъ и другой сдлали, казалось, одинъ другому безмолвную оцнку, Киръ Пахомычъ сухо спросилъ:
— Вы здсь постоянно проживаете или проздомъ?
— Теперь постоянно…
— Тэкъ-съ, тэкъ-съ!.. протянулъ Киръ Пахомычъ и небрежно прибавилъ:— Какое тамъ письмо у васъ, что вамъ понудилось меня видть? Признаться, я хорошо не понялъ, какое у васъ ко мн дло.
— Собственно говоря, пустое дло, Киръ Пахомычъ! Самое незначительное дло! отвчалъ, пріятно улыбаясь и открывая рядъ блестящихъ зубовъ, господинъ Келасури.— И если я позволилъ себ обезпокоить васъ, то единственно въ видахъ вашего же интереса… Ко мн, какъ вамъ извстно, доставлено письмо господина Тимофеева къ вамъ, съ просьбой самого Тимофеева попросить васъ помочь ему. Обстоятельства его въ настоящее время довольно трудныя, и вы, конечно, какъ добрый человкъ, не откажете въ его просьб… Посылать его письмо къ вамъ я не ршался… письмо, изволите знать, могло попасть въ другія руки, такъ я предпочелъ предварительно послать копію…
— Однако, по какимъ правамъ этомъ Тимофеевъ лзетъ ко мн? Какой такой этотъ Тимофеевъ?
— Чиновникъ бывшій, Киръ Пахомычъ… чиновникъ… Судился, если изволите припомнить, за кражу дла изъ суда и былъ приговоренъ…
— Такъ мн-то какое дло? рзко перебилъ Киръ Пахомычъ и въ его глазахъ блеснулъ огонекъ.
— А ужъ этого я не знаю, Киръ Пахомычъ, право, не знаю! еще мягче проговорилъ восточный человкъ. Я, собственно, изъ участія къ несчастному человку, обратившемуся къ моему посредству…
— Гд же его письмо? Дайте-ка посмотрть…
Господинъ Келасури вынулъ изъ кармана какую-то бумажку, но, однако, не передалъ ее Киру Пахомычу, протянутая рука котораго опустилась на столъ и стала медленно отбарабанивать трель по столу, а попросилъ позволенія прочитать ее.
— Ужъ я читалъ! остановилъ его Киръ Пахомычъ.
— То-то что не все изволили читать, Киръ Пахомычъ… Я, видите ли, не ршился послать копію всего письма изъ осторожности… Такъ не угодно ли будетъ послушать?
Киръ Пахомычъ презрительно усмхнулся и промолвилъ:
— Что же, читайте… Что тамъ пишетъ какой-то Тимофеевъ… Чудно что-то все это!
Тогда господинъ Келасури, тихо и не спша, понизивъ голосъ почти до шепота, прочелъ письмо съ слдующей прибавкой, которой не было въ копіи:
‘Вы очень хорошо знаете, Киръ Пахомычъ, за что я попалъ подъ судъ… Не напои вы меня тогда, когда я польстился на ваши 5 рублей и принесъ къ вамъ въ домъ дло, я не былъ бы теперь несчастнымъ человкомъ… Я никакъ не думалъ, что вы поступите такъ жестоко и, воспользовавшись доврчивостью, бросите въ печку дло у меня на глазахъ… Тогда, когда я ползалъ въ ногахъ вашихъ, вы общали выгородить меня и, во всякомъ случа, обезпечить мою семью, но вы нарушили слово и отъ всего отреклись… Я былъ наказанъ, а вы оставлены въ подозрніи. Справедливо!.. И вс думали, что я получилъ отъ васъ большую сумму. Снова взываю теперь къ вашей совсти: я въ нищет съ семьей… Помогите мн, вознаградите за все, что вы сдлали… Если же вы останетесь глухи, я буду просить передать это письмо губернатору и постараюсь отомстить вамъ. Послдній разъ пишу’.
По мр чтенія, лицо Кира Пахомыча длалось сурове и безстрастне, и когда господинъ Келасури окончилъ чтеніе, только движеніе личныхъ мускуловъ широкаго, коряваго лица Толстобрюхова выдавало его волненіе. Но у него уже готовъ былъ планъ.
— Ловко подведено, нечего сказать! проговорилъ онъ.— Только, знаешь ли, братъ, чмъ это пахнетъ? Это — вымогательство… А что, если я сейчасъ за полиціей пошлю, ась? вдругъ пригрозилъ Киръ Пахомычъ и со злой насмшкой взглянулъ на восточнаго человка.— Пусть полиція разберетъ, каково это приходить къ людямъ и застращивать ихъ, чтобы вымогать деньги…
Но ‘восточный человкъ’, повидимому, зналъ, съ кмъ иметъ дло. Онъ хоть и поблднлъ, но не безъ ироніи замтилъ:
— Напрасно будете посылать за полиціей: вдь, подлинное письмо я не принесъ… Оно у меня припрятано въ надежномъ мст, Киръ Пахомычъ.
Киръ Пахомычъ только безсильно крякнулъ и хрипло проговорилъ:
— Сколько?
— Вотъ такъ оно лучше, Киръ Пахомычъ, а то горячиться… это къ чему же? Совсмъ не нужно. И долженъ вамъ сказать, что это письмо было бы вамъ особенно непріятно теперь, когда пишутъ докладъ о васъ въ Петербургъ… Я имлъ случай познакомиться съ дломъ и знаю, что новый секретарь Невжинъ, которому поручено нанисать докладъ, не на вашей сторон. Такъ это письмо вмст съ мнніемъ господина Невжина, пожалуй, и поколеблютъ генерала. Какъ вы думаете, Киръ Пахомычъ?
Киръ Пахомычъ смутился и съ меньшей сухостью сталъ относиться къ господину Келасури.
А тотъ, между тмъ, продолжалъ:
— Въ этомъ дл есть, собственно говоря, одно компрометирующее показаніе противъ васъ,— показаніе Тимофеева. Такъ, если бъ его устранить…
Киръ Пахомычъ вздрогнулъ, но не отвчалъ ни слова.
— Это показаніе, говорю я, если бы уничтожить, такъ господину Невжину не на что было бы опереться въ объясненіяхъ…
— А какъ вы можете сдлать это?
— Очень просто: я живу рядомъ съ Невжинымъ, и когда его не будетъ дома…
Киръ Пахомычъ все не отвчалъ, и спустя минуту, сказалъ:
— Такъ за письмо сколько?..
— Дешево, Киръ Пахомычъ… Самые пустяки… Одну тысченку… Пятьсотъ пошлю Тимофееву, а пятьсотъ — себ за хлопоты… Затмъ, Тимофеевъ, посл того, какъ пошлютъ въ Петербургъ бумагу, будетъ вамъ ужъ не опасенъ…
— Тысячу? За такіе пустяки? Это какъ же? Бери три сотни и неси письмо…
Но господинъ Келасури даже обидлся и поднялся съ мста. Онъ раскланялся и ужъ дошелъ до дверей, какъ Киръ Пахомычъ вернулъ его.
Сторговались на пятистахъ рубляхъ. Келасури общалъ на другой же день передать письмо.
— Но только ужъ вы сами потрудитесь пріхать за нимъ, Киръ Пахомычъ! Я за полиціей не пошлю! усмхнулся господинъ Келасури. Можно тогда переговорить и насчетъ другого дльца! прибавилъ восточный человкъ, раскланиваясь.
Онъ весело шелъ домой, довольный, что такъ ловко обработалъ Кира Пахомыча, поймавъ его на удочку. Письмо, составленное имъ отъ имени Тимофеева, было дломъ его собственныхъ умлыхъ рукъ, отличавшихся способностью поддлываться подъ всякіе почерки. А съ почеркомъ Тимофеева онъ хорошо познакомился изъ дла, которое небрежно валялось на стол Невжина, и Келасури, бывшій до сего времени въ боле отдаленныхъ странахъ и слышавшій отъ Тимофеева его исторію, воспользовался теперь случаемъ хорошаго шантажа, надясь, при случа, повторить его…
Что же касается до самого Тимофеева, то хотя онъ, время отъ времени, и обращался съ просьбами о помощи къ Киру Пахомычу, но у него никогда и не являлось мысли застращивать погубившаго его человка. Онъ былъ для этого слишкомъ простъ и слишкомъ порядоченъ, этотъ бывшій маленькій пьяненькій чиновникъ.
Оставшись одинъ, Киръ Пахомычъ встряхнулъ головой и, прохрипвъ по адресу только что ушедшаго гостя непечатное ругательство, задумался. Скоро, однако, лицо его просіяло. Хорошая мысль блеснула въ его голов, и онъ отправился спать, ршившись на-завтра поговорить съ полиціймейстеромъ: нельзя ли силой отобрать у Келасури компрометирующее его письмо и выпроводить его изъ Жиганска.
‘Врно, этотъ мошенникъ недобрыми длами занимается!’ возмутился даже почтенный Киръ Пахомычъ, обдумывая свой планъ оплести шантажиста и за боле дешевую цну пріобрсти письмо.

X.
Добрая старушка.

Въ тотъ самый вечеръ, когда ‘восточный человкъ’ имлъ свиданіе съ Толстобрюховымъ, Степанида Власьевна торопливо взошла къ Невжину и какъ-то таинственно проговорила, понижая голосъ:
— Вотъ что, Евгеній Алексичъ… Осмотрите-ка хорошенько, цлы ли ваши вещи…
— Что случилось, Степанида Власьевна? Зачмъ мн осматривать вещи? спросилъ Невжинъ, удивленно взглядывая на озабоченное лицо доброй старушки.
— А то и случилось… Не даромъ не нравится мн этотъ черномазый… Завтра же откажу ему! продолжала старушка, внимательно оглядываясь по сторонамъ.— Ужъ вы, пожалуйста, Евгеній Алексичъ, осмотрите-ка у себя въ ящикахъ. Долго ли до грха… Уходите изъ дому — дверей не запираете, здсь, батюшка, всякаго отчаяннаго народу много… На то и Сибирь!
— Да у меня и осматривать-то особенно нечего…
— Ну, однако… На одномъ стол-то сколько вещей!.. И зачмъ вы вотъ этотъ портъ-сигаръ не спрячете? упрекнула старушка, указывая на большой серебряный портъ-сигаръ, лежавшій на стол. Всегда онъ у васъ здсь валяется. Не носите его, такъ лучше спрятать. То-то, видно, вамъ, петербургскимъ богачамъ, добра своего не жалко! ворчала Степанида Власьевна, безпокойно слдя, какъ Невжинъ осматривалъ ящики письменнаго стола и комода.
— Ну, вотъ, видите — напрасная тревога. Все цло! объявилъ Невжинъ.
Но Степанида Власьевна тмъ не мене не успокоилась, а, напротивъ, еще таинственне покачала головой.
— Странно, очень странно! протянула она.
— Да вы успокойтесь, Степанида Власьевна. Присядьте-ка лучше, да разскажите въ чемъ дло.
— Приссть-то я присяду, а только дло совсмъ щекотливое. Никогда не бывало у меня такого подозрительнаго жильца, какъ вотъ этотъ! сердито сказала старушка, энергично махнувъ маленькимъ кулачкомъ по направленію комнаты, въ которой жилъ черномазый.— Пьяницы, признаться, живали… ну, шумливый, безпокойный народъ,— это правда, но чтобы какая-нибудь, можно сказать, низкость,— этого слава Богу, не случалось. Да и Прасковья-то наша сдурла, вдь только ротъ сейчасъ разсказала про его вс таинственности… Однако и ее ругать нельзя, если разсудить по совсти (хотя, признаться, я и намылила ей голову! вставила старушка). Ей тоже не въ догадку, видите ли, зачмъ это онъ усылаетъ ее именно тогда, когда ни меня, ни васъ нтъ дома. Непремнно завтра же велю ему убираться. Пусть онъ оставитъ насъ въ поко! снова сердито прибавила Степанида Власьевна, поправляя сбившійся на затылокъ старенькій, затасканный чепецъ. Что ему нюхать по чужимъ комнатамъ!
— Да разв онъ нюхалъ, какъ вы говорите? вставилъ, улыбаясь, Невжинъ, разсчитывая, что этотъ вопросъ приведетъ расходившуюся старушку къ скорйшему изложенію дла.
— То-то и есть, что нюхалъ, и, должно быть, не одинъ разъ… Нтъ ли у васъ здсь какихъ-нибудь враговъ, Евгеній Алексевичъ? совсмъ неожиданно спросила Степанида Власьевна, видимо старавшаяся найти объясненіе мучившей ее загадки.
— Едва ли! усмхнулся Невжинъ.— Я здсь почти никого не знаю.
— И я полагаю, что такъ. И съ какой стати имть вамъ враговъ?.. Кому вы мшаете? Нтъ, тутъ, видно, что-нибудь другое… Покойникъ мужъ мой всегда говорилъ: со всхъ сторонъ, говоритъ, Стешинька, вещь разгляди, и такъ и этакъ, тогда, говоритъ, найдешь и причину. Такъ, вотъ, ушла я, видите ли, часу въ седьмомъ провдать одну знакомую. Утромъ, на базар стряпка ея мн сказывала, что барыня заболла,— простыла, вернувшись съ поля,— такъ я и пошла посидть къ ней. Тоже, вдь, больному человку скучно одному, да еще безо всякаго призору. Къ бдному больному человку кто пойдетъ! простодушно вставила старушка, словно бы оправдываясь, что она ушла со двора.— Васъ дома не было, такъ я ужъ безъ васъ вашу-то комнату своимъ замкомъ заперла, а ключъ отдала Прасковь. Хорошо-съ. Какъ только я за ворота, черномазый-то этотъ къ Прасковь: ‘Сходи, говоритъ, въ булочную, на Большую улицу, сухариковъ сладкихъ купить. Тамъ, говоритъ, очень хорошіе сухарики! ‘ и заперъ за ней двери. А этому, съ позволенія сказать, варнаку вовсе не сухарики нужны были!
Старушка перевела духъ и, не замчая, повидимому, нетерпнія своего слушателя, съ прежнею обстоятелыюстыопродолжала:
— Прошло этакъ, должно быть, съ четверть часа, какъ Прасковья. ходила, вернулась домой, стучится, а онъ что-то долго не отворяетъ. И покажись Прасковь, будто въ вашей комнат кто-то ходитъ. Думаетъ: вы дома, и давай шибче стучать. И послышалось ей, будто замокъ запираютъ, вслдъ затмъ раздались шаги, и двери отворилъ ей черномазый. Принялъ это онъ сухарики, далъ ей гривенникъ и ушелъ къ себ. Прасковья подошла къ вашей комнат, глядитъ — на запор: попробовала замокъ, а замокъ-то не замкнутъ,— въ попыхахъ-то забылъ, врно, подлый человкъ, запереть. Тогда Прасковья — за ключемъ, видитъ — ключъ не на томъ мст, куда она его положила… Ну, замкнула она комнату, какъ слдуетъ, а у самой — сомннія… Какъ я пришла домой, она мн все и разсказала. Оказывается, что не въ первый разъ это онъ ее усылалъ. Наврное онъ что нибудь недоброе затваетъ! заключила Степанида Власьевна свой разсказъ.
Невжинъ вспомнилъ странные звуки по ночамъ, раздававшіеся прежде въ комнат сосда, вспомнилъ ночную встрчу съ подозрительной фигурой, напомнившей ему того ‘рыжаго’, котораго онъ видлъ вмст съ бродяжкой на дорог въ Ускоково, и разсказъ Степаниды Власьевны, вмст съ этими фактами, пріобрталъ въ его глазахъ нкоторое значеніе.
‘Но если бы его хотли обокрасть, то давно бы обокрали!’ подумалъ Невжинъ, недоумвая, вмст со Степанидой Власьевной, о цли этихъ непрошенныхъ посщеній сосда.
— Ужъ не дло ли интересуетъ любопытнаго сосда? проговорилъ, смясь, Невжинъ, машинально переводя взглядъ на толстое дло, лежавшее на стол. Впрочемъ, къ чему оно ему?
— Какое дло? торопливо переспросила Степанида Власьевна.
— Да, вотъ, о Толстобрюхов.
— О Толстобрюхов, Кир Пахомыч? Чтожъ, видно, нехорошее это о немъ дло?
— He очень хорошее, Степанида Власьевна! засмялся Невжинъ.
— И вы держите его на стол и уходите со двора, не запирая даже комнаты!? испуганно воскликнула Степанида Власьевна.— Что вы, что вы, Евгеній Алексичъ! Какъ можно, батюшка?.. Сохрани Богъ, вы еще невинно въ бду попадете! Вдь этотъ самый Толстобрюховъ первый богачъ здсь… Онъ на все ршится… Покойникъ мой говорилъ, что такого отчаяннаго человка и между разбойниками не скоро найдешь… Изъ-за него ужъ погибъ одинъ пьянчужка-чиновникъ… Богачу-то ничего, а каково чиновнику-то съ семьей? Богъ-то правду видитъ, да не скоро скажетъ! Кто ихъ знаетъ, быть можетъ, и черномазый-то за сухариками изъ-за этого самаго дла посылаетъ!.. Ахъ, какой же вы неосторожный, Евгеній Алексичъ… Спрячьте, спрячьте его поскорй, волновалась старушка-чиновница, какъ видно, хорошо знавшая опасность храненія сибирскихъ длъ.— Сейчасъ же спрячьте!
Невжинъ, нсколько изумленный такой настойчивостью испуганной старушки, однако, послушался и заперъ дло въ ящикъ.
— Такъ-то оно лучше, а и еще того лучше — совсмъ не держать длъ у себя.
— Завтра я его во всякомъ случа снесу.
— Кончили, значитъ?
— То-то нтъ… хочу посовтоваться…
— И не носите его домой лучше… А на счетъ чего это дло? Отправить, что ли, хотятъ Кира Пахомыча? полюбопытствовала старушка.
— Хитятъ-то, хотятъ, но я хочу объяснить, что этого не слдуетъ…
Старушка любовно взглянула на молодого человка и, тихо покачивая головой, проговорила:
— Охъ, Евгеній Алексичъ, какъ бы вы не напрасно хлопотали… Отправятъ его и безъ васъ, если нужно…
Въ отвтъ на эти слова Невжинъ разсмялся.
— Однако, вы, Степанида Власьевна, мрачно на людей смотрите…
— Насмотрлась я, батюшка, здсь-то, насмотрлась… Вамъ-то съ нову оно, пожалуй, и не такъ видно. Не доводилось, какъ посмотрю, вамъ со всякими людьми живать. Не то еще увидите. Ну, да, впрочемъ, извините, батюшка, я старуха простая, мелю себ, что на умъ взбредетъ. Дай вамъ Богъ успха. А ужъ завтра сосда у васъ не будетъ… Довольно ему по чужимъ комнатамъ лазить. Только — знаете ли что?— я этого ему прямо не скажу. Какъ вы думаете, вдь не слдуетъ говорить?
— Конечно, не слдуетъ.
— Ну вотъ, и я такъ думаю, какъ вы! обрадовалась Степанида Власьевна. Я ему скажу, что получила депешу, племянница, молъ, детъ. Хорошо будетъ такъ соврать?..
— Отлично.
— Богъ дастъ, и въ самомъ дл вранье-то въ руку будетъ! Вотъ-то хорошо было бы!.. А ужъ очень-то хвалила васъ Зиночка, простодушно прибавила Степанида Власьевна, не замчая, какое хорошее впечатлніе произвели эти слова на молодого человка.
Старушка ушла, осмотрвъ предварительно со вниманіемъ вс болты въ ставняхъ и посовтовавъ на ночь запирать изнутри дверь на задвижку, а Невжинъ долго ходилъ еще по комнат, обрадованный, что эта двушка хвалила его недостойнаго, и какія-то смутныя надежды невольно закрадывались въ его сердце.
Рзкій звонокъ вывелъ его изъ задумчивости. Онъ заглянулъ за дверь и увидалъ телеграфиста.
— Не мн ли телеграмма?
— Нтъ, Степанид Власьевн.
— Вотъ диковина. Отъ кого бы это?.. Ужъ не случилось ли чего съ сыновьями? испуганно говорила Степанида Власьевна, принимая дрожащими руками депешу.— Страсть, не люблю я этихъ депешъ. Ну-ка, прочтите поскорй, Евгеній Алексичъ, а то безъ очковъ мн и не прочитать.
Невжинъ росписался въ полученіи телеграммы и громко прочиталъ слдующее:
..ду на ‘Ермак’. Буду Жиганск субботу’.
И еще веселе и громче, голосомъ, полнымъ волненія, прочелъ подпись: ‘Зинаида Степовая’.
— Ну, вотъ и напророчила! радостно воскликнула добрйшая старушка.— Ну, вотъ и ‘супризъ’. Теперь и врать не надо. Прасковья, слышала? обратилась она къ Прасковь, которая, проводивъ телеграфиста, уже стояла въ дверяхъ съ вытаращенными глазами по поводу такого неожиданнаго событія, какъ полученіе ея барыней телеграммы.
— А что? испуганно отозвалась старая стряпка.
— Какъ что?.. Зиночка детъ… вотъ что!
Едва ли сколько-нибудь привлекательное даже и въ дни цвтущей молодости, широкое, скуластое, съ плоскимъ носомъ, Прасковьино лицо, обыкновенно суровое и угрюмое, вдругъ растянулось въ самую добродушную улыбку. Казалось, все лицо ея улыбалось: и носъ, и щеки, и подбородокъ, и большіе, нсколько напоминавшіе тюленьи, глаза. И эта улыбка скрасила некрасивое лицо выраженіемъ любви и доброты.
— Зинаида Николаевна? переспросила она, и вдругъ весело засмялась.— Этого, значитъ, вонъ.
— Завтра же вонъ…
— Ужъ я ему сегодня скажу, какъ вернется.
— И скажи… Однако, извините, Евгеній Алексичъ, спохватилась Степанида Власьевна, мы тутъ-то у васъ болтаемъ и только вамъ мшаемъ.
Но Невжинъ удержалъ старушку. Ему такъ хотлось погоритъ о Зинаид Николаевн. И они вдвоемъ долго еще болтали о ней. Старуха-тетка много разсказывала объ этой доброй ‘славной Зиночк’, вспоминая ея гимназическую жизнь.
— Никогда не забывала она тетку-то свою! прибавила, смахивая съ глазъ слезы, растроганная старушка, заключая свои вспоминанія. И самой-то, должно быть, въ Питер не сладко приходилось, а она нтъ-нтъ, да и пришлетъ деньжонокъ либо мн, либо моимъ сыновьямъ. Рдкая двушка Зиночка!..
Невжинъ долго не могъ уснуть и все расхаживалъ по комнат, мечтая о близкомъ прізд Зинаиды Николаевны. Самые разнообразные планы сплетались въ его голов, и будущая жизнь казалась ему полной смысла и значенія, точно пріздъ этой двушки долженъ былъ совсмъ персдлать его жизнь.
‘А жена?’ пронеслась, какъ молнія, мысль въ его голов, и вс эти смлыя мечты о новомъ счастіи разлетлись въ прахъ. И мрачное настроеніе овладло молодымъ человкомъ…
Да, наконецъ, разв сметъ онъ думать о счастіи?… Разв въ отвтъ на его признаніе не отвтила она, что не можетъ раздлить его чувства?..
Грустный онъ легъ, наконецъ, спать и долго еще думалъ о своихъ отношеніяхъ къ Зинаид Николаевн. Какъ обыкновенно бываетъ съ безхарактерными людьми, быстро переходящими отъ впечатлнія къ впечатлнію, онъ скоро успокоился на мысли, что будетъ пользоваться дружбой молодой двушки.
— ‘И это ужъ счастіе!’ шепталъ онъ, засыпая съ сладкими мечтами о такомъ счастіи, которое, однако, рисовалось ему не въ отвлеченной форм, а воплощенное въ красивомъ образ молодого, полнаго жизни, женскаго существа…
Онъ уже не различалъ, мечталъ ли онъ или въ грезахъ сна видитъ красивую, задумчивую двушку, какъ вдругъ пронзительный лай на двор разбудилъ его, разсявъ чудное виднье.
Собака вдругъ смолкла. Невжинъ сталъ прислушиваться. Рядомъ раздавался храпъ сосда. Молодой человкъ собирался, было, снова заснуть, какъ вдругъ до его слуха явственно донесся тихій стукъ ставней въ сосдней комнат.
Невжинъ тихо приподнялся и сталъ слушать. Не было сомннія, что пробовали отворить окно.
Онъ ощупалъ подъ подушкой револьверъ и, охваченный волненіемъ, сталъ ждать, что будетъ дальше.

XI.
‘Сибирскія’ ощущенія.

Прошло нсколько мгновеній въ напряженномъ ожиданіи. Посл стуковъ, повторившихся нсколько разъ, вновь наступила мертвая тишина. Но не надолго. Черезъ минуту, Невжинъ услыхалъ чьи-то осторожные шаги около дома, и вслдъ затмъ тотъ же стукъ, но уже боле смлый и громкій, повторился у слдующаго окна. Очевидно, нетерпливая рука вора, разсчитывавшаго на крпкій сонъ квартиранта, дйствовала ужъ слишкомъ безцеремонно.
Страстное желаніе новыхъ ощущеній, досел никогда неиспытанныхъ, безотчетно охватило молодого человка, и въ его ум быстро созрлъ планъ поймать смлаго вора.
Осторожно, стараясь не нашумть, поднялся онъ съ постели и перешелъ въ сосднюю комнату. Свтъ, проникавшій сквозь щели ставней, позволилъ ему оглядться въ полумрак. Снова раздался стукъ у третьяго окна. Тогда Невжинъ быстро подошелъ къ крайнему, четвертому окну, выходившему на дворъ, чуть слышно вынулъ чеку изъ болта и, возбужденный, притаивъ дыханіе, прижался въ простнк между двумя окнами, испытывая ощущеніе, подобное тому, что испытываютъ страстные охотники, поджидая звря.
Расчетъ Невжина оказался врнымъ. Черезъ нсколько мгновеній раздались шаги, и послышался стукъ. Ставень подался и полегоньку отворился съ тихимъ скрипомъ. Блдный, слабый свтъ зачинающагося утра разсялъ мракъ комнаты, и снова наступила тишина.
Невжинъ чувствуетъ, что сердце его бьется чаще и что нервная дрожь пробгаетъ по всему тлу. Ему вдругъ длается жутко. Разные разсказы объ отчаянныхъ сибирскихъ грабителяхъ, не останавливающихся передъ убійствомъ, невольно приходятъ въ голову. Онъ упрекаетъ себя въ малодушіи и крпче сжимаетъ въ рук маленькій револьверъ.
Струя сырого, холоднаго воздуха ворвалась въ комнату черезъ отворенное тихо окно. Невжинъ подобрался, повернулъ голову и ждетъ, чувствуя, какъ закипаетъ въ немъ злобное чувство къ ближнему, одновременно съ волненіемъ страха и какого-то страннаго любопытства.
Прошло нсколько секундъ томительнаго ожиданія, пока изъ окна высунулась коротко остриженная, съ маленькою плшью, рыжая голова. Вслдъ затмъ Невжинъ увидалъ безбородую, отвратительную рябую физіономію того самаго ‘рыжаго’, съ которымъ Невжинъ вмст плылъ на барж и потомъ встртился въ лсу.
При вид этого героя петербургскихъ трущобъ, молодой человкъ сталъ гораздо спокойне и, не двигаясь, ждалъ момента, когда воръ влзетъ въ окно.
Не подозрвая опасности, ‘рыжій’ перелзъ въ комнату и хотлъ уже двинуться дале, какъ вдругъ, повернувъ голову, увидалъ передъ собой Невжина съ револьверомъ въ рук, направленнымъ въ него.
Эта неожиданная встрча до того поразила ‘рыжаго’, что онъ въ первую минуту ошаллъ отъ изумленія и глядлъ испуганнымъ, трусливымъ взглядомъ на молодого человка, словно бы спрашивая: что это значитъ?
— Если двинешься съ мста, пущу пулю въ лобъ! внушительно проговорилъ Невжинъ, замтивъ движеніе ‘рыжаго’ броситься къ окну.
Тотъ замеръ на мст, вздрагивая и безпомощно озираясь вокругъ своими бгающими воровскими глазами.
— Ты одинъ пришелъ? допрашивалъ Невжинъ.
— Одинъ!
— Ты зналъ, что я здсь живу?
— Нтъ, не зналъ, ей-богу, не зналъ… Еслибъ я зналъ, то ни за чтобы не ползъ къ вамъ… Я тоже добро помню…
— Ты бывалъ здсь прежде?.. Помнишь, въ ночь посл того, какъ я тебя встртилъ въ лсу? Я, вдь, узналъ тебя…
— Это правда. Я заходилъ сюда…
— Зачмъ? Не къ Келасури ли ты заходилъ?
Невжину показалось, что, при этомъ имени, лицо ‘рыжаго’ смутилось.
— Нтъ, я такого не знаю… Такъ заходилъ понавдаться,— не лежитъ ли что плохо…
— Ты, братъ, лжешь и я сейчасъ же выстрломъ разбужу сосдей!
— Не губите меня, господинъ Невжинъ, и я вамъ за это разскажу всю правду! взмолился ‘рыжій’.
— То-есть, какъ это не губить?
— Дайте мн хорошую затрещину за мою неосторожность и отпустите меня… Клянусь Богомъ, я сегодня же уберусь изъ Жиганска, будь онъ проклятъ!
Молодой человкъ, казалось, раздумывалъ.
— Какая вамъ польза, если вы меня задержите? продолжалъ шепотомъ ‘рыжій’.— Я, вдь, все равно убгу… Только введете меня въ лишній расходъ на полицію, да лишняго врага наживете, а узнать,— ничего не узнаете… Я вдь не васъ обкрадывать пришелъ! таинственно прибавилъ ‘рыжій’… Дайте слово, что отпустите меня, и я вамъ услужу, а самъ поскорй уйду изъ этого города. То ли дло въ Питер!.. заключилъ ‘рыжій’ съ цинической усмшкой.
— Ну, чортъ съ тобой,— разсказывай! проговорилъ Невжинъ, невольно заинтересованный.
— Я врю такому господину, какъ вы. Такъ, слушайте: приходилъ я сюда за дломъ, которое лежитъ у васъ на письменномъ стол.
— По порученію Келасури?
‘Рызкій’ утвердительно махнулъ головой и чуть слышно прошепталъ,
— Дло-то, господинъ Невжинъ, уберите поскорй. За выкрадку хорошія деньги даютъ… Да опасайтесь сосда… Я его еще въ Питер знавалъ. Онъ — отчаянный человкъ, даромъ что франтомъ одтъ. И очень ловокъ… Затмъ, съ вашего позволенія, я удалюсь! униженно проговорилъ ‘рыжій’.
Невжинъ кивнулъ головой. ‘Рыжій’ быстро перелзъ черезъ окно и, скрывшись въ калитк, побжалъ по улиц.
Молодой человкъ заперъ окно и, вздрагивая отъ холода, бросился въ постель. Но заснуть ужь онъ не могъ отъ только что испытаннаго волненія. Наконецъ, онъ зажегъ свчку и сталъ читать.
Вскор онъ убдился, что и его странный сосдъ не спитъ. За стной раздавались его мрные и спокойные шаги по комнат:
Наступившее затмъ дождливое, холодное утро, предвщавшее наступленіе осени, было полно неожиданностей.
Во-первыхъ, какъ только Прасковья внесла самоваръ, явилась Степанида Власьевна и въ смущеніи объявила, что сосдъ настоятельно проситъ отложить перездъ до слдующаго дня, протестуя противъ такого внезапнаго предложенія перемнить квартиру.
— Какъ быть? посовтуйте, голубчикъ! спрашивала Невжина добрая старушка.
— Пригрозите ему, что вы обратитесь въ полицію…
— Грозить-то я боюсь… Кто знаетъ, какъ онъ отплатить за это…
— Такъ пусть до завтрашняго дня проживетъ. Дло-то я сегодня же унесу.
— Скоре бы онъ убрался только! вздохнула Степанида Власьевна.— А ужъ я безъ васъ не выйду изъ дому — будьте спокойны! внушительно промолвила она, уходя отъ Невжііна.
Напившись чаю, Невжинъ досталъ изъ письменнаго стола объемистое толстобрюховское дло, внимательно пересмотрлъ въ немъ вс страницы, затмъ перечиталъ свою памятную записку, составленную для Василія Андреевича, положилъ ее въ портфель и собирался, было, уходить, какъ въ двери къ нему тихо постучали.
— Войдите!
Въ дверяхъ появился неожиданный гость — Сикорскій.
Хотя Невжинъ и встрчался съ Михаиломъ Яковлевичемъ въ дом у Василія Андреевича, и хотя Сикорскій былъ всегда необыкновенно ласковъ съ Невжинымъ, тмъ не мене Невжинъ до сихъ поръ не длалъ визита Сикорскому и потому появленіе его, да еще въ такой ранній часъ, нсколько удивило молодого человка.
Вкрадчивый и любезный, какъ всегда, Михаилъ Яковлевичъ извинился, что такъ рано побезпокоилъ милйшаго Евгенія Алексевича, полгалъ руку съ своей обычной сладкой улыбкой и, присалшваясь, шутливо прибавилъ:
— Я потревожилъ ваше одиночество въ качеств чрезвычайнаго посланника. Старикъ нашъ послалъ меня просить васъ сейчасъ принести къ нему дло Толстобрюхова.
‘Опять это дло! Вс точно сговорились заботиться о немъ!’ невольно усмхнулся про себя Невжинъ и проговорилъ, придвигая Сикорскому ящикъ съ папиросами:
— Я только что собирался нести его…
— И отлично. Если угодно, подемъ вмст, у меня извощикъ. А то нашъ старикъ рветъ и мечетъ…
— Это почему?
— Да сейчасъ ему доложили, будто это дло хотятъ похитить. Вы понимаете, какая могла бы быть непріятность для старика, если бы этотъ слухъ оказался справедливымъ…
Невжинъ изумился. Откуда могли узнать объ этой исторіи?
— Вы удивляетесь? усмхнулся Сикорскій. Вамъ непонятна цль, съ которой хотли украсть дло?
— Признаюсь, все это не совсмъ для меня понятно…
— Поживете здсь — просвтитесь! Цль очень некрасивая — шантажъ…
Невжинъ совсмъ былъ сбитъ съ толку этимъ заявленіемъ
— Здсь не мало негодяевъ, которые не прочь добывать себ средства такимъ путемъ! проговорилъ съ благороднымъ негодованіемъ Сикорскій.— Вчера къ Толстобрюхову явился нкій артистъ, сосдъ вашъ, требуя денегъ за какое-то письмо и предлагая украсть дло. Но только, пожалуйста, чтобы все это было между нами… Старикъ просилъ не разглашать объ этой исторіи, вставилъ Сикорскій. Здсь, вдь, насъ ссыльныхъ, не долюбливаютъ, особенно, если намъ даютъ возможность честно заработать кусокъ хлба! прибавилъ Сикорскій и меланхолически вздохнулъ.
— И самъ Толстобрюховъ сказалъ объ этомъ Василію Андреевичу? спросилъ Невжинъ, не совсмъ довольный замчаніемъ Сикорскаго о ‘насъ, ссыльныхъ’.
Сикорскій на это отвтилъ какъ-то уклончиво, умолчавъ, однако, что сообщилъ объ этой исторіи онъ самъ, и что намекнулъ при этомъ Василію Андреевичу на опасность давать дла ‘такимъ неопытнымъ молодымъ людямъ, какъ милйшій Евгеній Алексевичъ’, къ которому, кстати замтить, Сикорскій питалъ не особенно дружелюбныя чувства, особенно съ тхъ поръ, какъ Невжинъ замнилъ Сикорскаго въ качеств домашняго секретаря.
Умолчалъ Михаилъ Яковлевичъ также и о томъ, что похалъ онъ къ Василію Андреевичу доложить объ этой исторіи вслдъ за тмъ, какъ Толстобрюховъ, цня въ Сикорскомъ опытнаго совтника, рано утромъ прізжалъ къ Михаилу Яковлевичу посовтоваться и ухалъ отъ него къ полиціймейстеру, значительно успокоенный.
— Тутъ, Евгеній Алексевичъ, надо быть очень, очень осторожнымъ, замтилъ Сикорскій.— Ужъ вы извините, что я позволяю себ лзть съ непрошенными совтами, но поврьте…
Онъ не договорилъ, а только нжно взглянулъ на молодого человка и взялся за свой фетръ.
— Такъ подемъ вмст? сказалъ онъ, подымаясь со стула.
— Подемте.
Дорогой Сикорскій, между прочимъ, полюбопытствовалъ узнать, написалъ ли Невжинъ докладъ, и какое впечатлніе произвело на него чтеніе толстобрюховскаго дла.
Невжинъ отвтилъ, что доклада не писалъ, но составилъ для Василія Андреевича памятную записку.
— А изъ чтенія дла я вывелъ заключеніе, что этотъ Толстобрюховъ большой мерзавецъ, и что Василій Андреевичъ, вроятно, былъ введенъ въ заблужденіе, имя намреніе просить за такого негодяя.
Сикорскій выслушалъ эту горячо произнесенную тираду, не моргнувъ глазомъ, и только во взгляд его промелькнуло выраженіе не то насмшки, не то презрнія, когда онъ проговорилъ:
— Однако, вы изъ горяченькихъ, многоуважаемый Евгеній Алексичъ!..
И при этомъ засмялся тихимъ, сдержаннымъ смхомъ, открывая рядъ своихъ блыхъ зубовъ, что придавало его худому длинному лицу нкоторое сходство съ лисьей мордой.
Хотя Василій Андреевичъ и нахмурился, когда Невжинъ, вмсто доклада, подалъ ему краткую памятную записку, но, прочитавъ ее, онъ вполн согласился, что просить за Толстобрюхова невозможно.
— Спасибо вамъ, Евгеній Алексичъ, за работу. Я просмотрю дло еще разъ самъ. Меня, кажется, съ этимъ Толстобрюховымъ ввели въ заблужденіе! вставилъ старикъ, бросая взглядъ на безмолвно сидвшаго у окна Сикорскаго.
И, затмъ прощаясь съ Невжинымъ, старикъ проговорилъ:
— А объ этомъ предполагаемомъ похищеніи дла, пожалуйста, никому ни слова. Этого мерзавца Келасури сегодня же вышлютъ изъ города. Ну, а теперь частная просьба. Жена нездорова и проситъ васъ посидть съ ней вечеръ. Непремнно приходите…
Невжинъ возвращался домой въ хорошемъ расположеніи духа. Сознаніе, что и онъ на что-нибудь полезенъ, нсколько пріободрило его. По крайней мр, есть хоть маленькое дло, о которомъ онъ можетъ, не красня, сообщить Зинаид Николаевн. Онъ и въ самомъ дл думалъ, что это первое дло, порученное ему, получитъ то направленіе, которое диктовала человческая справедливость, не подозрвая въ эту минуту, что сегодня же будутъ пущены въ ходъ вс возможныя пружины, чтобы измнить мнніе Василія Андреевича.
Дома Невжина встртила Степанида Власьевна таинственными сообщеніемъ, что отъ жильца только что ухалъ частный приставъ, о чемъ-то бесдовавшій съ нимъ цлыхъ полчаса, и что жилецъ укладывается, собираясь сегодня же узжать.
— И только злой онъ какой, еслибъ вы знали! прибавила Степанида Власьевна.— Прасковья слышала, какъ онъ кому-то грозился. ‘Я, говоритъ, имъ задамъ. Будутъ еще меня помнить!’ Ужъ не мн ли онъ собирается задать? какъ вы думаете? испуганно спрашивала старушка.

XII.
‘Толстобрюховская Исторія’.

— Надюсь, вы къ намъ, Евгеній Алексевичъ? любезно остановилъ Василій Андреевичъ въ тотъ же вечеръ Невжина, встртивъ его на улиц.
Невжинъ отвтилъ утвердительно.
— И отлично, отлично… жена васъ ждетъ! весело продолжалъ Ржевскій-Пряникъ, пожимая руку Невжину. Развлеките хоть вы ее, молодой человкъ, а то у Marie опять нервы… Когда у нея шалятъ нервы, она хандритъ, бдная… А ужъ меня извините — иду въ собраніе… Надо показаться въ обществ…
Старикъ вдругъ оборвалъ рчь, весь какъ-то подтянулся, пріосанился, выпячивая впередъ грудь, и, бросая умильный взглядъ на проходившую мимо молодую миловидную женщину, проговорилъ, понижая голосъ, по-французски:
— Замтили? Очень недурна, а? И сложена какъ! игриво продолжалъ онъ, слегка подталкивая молодого человка. Должно быть, не здшняя… Одта со вкусомъ и прехорошенькая. Вы не знаете, кто такая?
Невжинъ невольно улыбнулся, глядя на птушившагося старика, и отвчалъ, что не знаетъ.
— Врно прізжая… Здшнія туземки не очень-то часто ласкаютъ глазъ, разсмялся Василій Андреевичъ, провожая любопытнымъ взглядомъ турнюръ удалявшейся женщины.— На этотъ счетъ вамъ здсь будетъ плохо, молодой человкъ! прибавилъ старикъ, подмигивая глазомъ.
И затмъ, снова принимая степенный видъ, Василій Андреевичъ спросилъ:
— Ну, а этотъ мерзавецъ, сосдъ вашъ, ухалъ?
— Ухалъ.
— То-то… Я просилъ, чтобы его немедленно выпроводили… Кстати, еще разъ попрошу васъ обо всей этой исторіи никому ни слова… Держите ее въ строжайшемъ секрет…
— Будьте спокойны, Василій Андреевичъ.
— И лучше жен ничего не говорите. Вы вдь знаете, дамы не умютъ держать секретовъ! конфиденціально прибавилъ старикъ, прощаясь съ молодымъ человкомъ.

——

А между тмъ, слухи объ этой ‘исторіи’ съ утра облетли городъ и успли уже принять характеръ чудовищной сплетни, въ которой крупица правды была окутана самыми фантастическими подробностями. И главнымъ виновникомъ этихъ слуховъ былъ, разумется, самъ же Василій Андреевичъ, который не удержался, чтобы не разсказать ‘подъ строжайшимъ секретомъ’ эту ‘исторію’ чуть ли не всмъ лицамъ, бывшимъ у него въ тотъ же день, и, такимъ образомъ, благодаря болтливости Ржевскаго-Пряника, весь городъ говорилъ о толстобрюховскомъ дл. Разсказывали, будто Невжинъ прямо-таки за три тысячи привезъ дло Толстобрюхову, который тутъ же его и сжегъ въ печк, ходили, впрочемъ, и другіе варіанты сплетни, а именно — будто Толстобрюховъ подкупилъ какого-то человка, и тотъ ночью похитилъ дло, ранивъ при этомъ Невжина. На другой день уже передавали за врное, что Толстобрюховъ сидитъ въ острог, но вслдъ за тмъ, когда многіе видли Толстобрюхова на улиц, ‘исторія’ передавалась подъ другимъ соусомъ, и торжество Толстобрюхова не подвергалось никакому сомннію. Обыватели только разсчитывали, во что обойдется Киру Пахомовичу вся эта ‘музыка’. Наконецъ, когда изо всхъ этихъ разнообразныхъ варіантовъ выяснилась боле или мене правдивая версія, обыватели не хотли врить, что дло Толстобрюхова цло и лежитъ на письменномъ стол Василія Андреевича. Редакторъ мстной газеты хотлъ, было, сообщить ‘врное’ извстіе объ этомъ дл, но врное извстіе не могло попасть въ газету, словно бы для того, чтобы публика продолжала повторять неврныя извстія.
Виновникъ всхъ этихъ толковъ, всколыхавшихъ на нсколько дней стоячее провинціальное болото, Киръ Пахомычъ Толстобрюховъ, былъ крайне недоволенъ оборотомъ, какой вдругъ приняло его дло, и находился въ мрачномъ расположеніи духа.
Въ самомъ дл разв не обидно?
Онъ пожертвовалъ цлыхъ пять тысячъ на благотворительныя дла, въ полной увренности, что этой цной онъ возстановитъ свои права, при слдующихъ же выборахъ, сдлается городскимъ головой и, такимъ образомъ, увнчаетъ свою карьеру. Ему общали, за него хлопотали разные чиновники, связанные съ нимъ боле или мене крупными подачками, самъ Василій Андреевичъ, котораго нельзя было подкупить деньгами, но можно было задобрить лестью, намекнулъ ему, что все, что отъ него зависитъ, будетъ сдлано, и вдругъ какой-то прізжій мальчишка становится на дорог этому искушенному во всякихъ темныхъ длахъ милліонеру, привыкшему въ теченіи долгой своей жизни деньгами оплачивать всякую мерзость и считать чуть ли не всякаго человка за товаръ, продающійся по сходной цн.
Сикорскій, первый сообщившій Киру Пахомычу о новомъ оборот дла, явился вмст съ тмъ на другой день и ангеломъ-утшителемъ. Онъ совтовалъ не унывать, онъ надялся, что ‘старикъ, прочитавши дло, убдится въ совершенной невинности почтеннаго Кира Пахомыча’ и пойметъ, что судъ, оставивши его въ подозрніи, совершилъ величайшую несправедливость. О, онъ знаетъ, и, по несчастію, горькимъ опытомъ, какъ часто страдаютъ невинные люди за свою доврчивость.
Михаилъ Яковлевичъ говорилъ такъ убдительно и при этомъ съ такимъ трогательнымъ смиреніемъ, что Киръ Пахомычъ, не привыкшій къ изысканному лицемрію и тонкой артистической игр столичныхъ дльцовъ и дйствовавшій всегда съ грубой наглостью сибирскаго ‘чумазаго’, вытаращилъ еще боле свои пучеглазые глаза и, слушая эти рчи, на минуту поврилъ въ голубиную чистоту краснорчиваго оратора.
Но только на одну минуту, не боле.
Этотъ матерой сибирскій волкъ, привыкшій ‘рвать съ нахрапу’, былъ все-таки настолько уменъ и настолько зналъ людей, что сквозь туманъ трогательныхъ рчей сейчасъ же почуялъ въ своемъ собесдник такого же матераго волка, какъ и онъ самъ, но только волка петербургскаго, умвшаго заговаривать зубы и носить овечью шкуру.
И хотя Киръ Пахомычъ въ отвтъ и промолвилъ изъ приличія, что ‘на свт много несправедливыхъ дловъ бываетъ’ и даже крякнулъ при этомъ, желая изобразить сочувственный вздохъ, но по всему было видно, что онъ не почувствовалъ надлежащимъ образомъ невинности Михаила Яковлевича и въ глубин души, вроятно, осудилъ Сикорскаго за то, что онъ, несмотря на свое образованіе и умъ, тратитъ время на пустые разговоры, тогда какъ надо говорить дло.
— Такъ вы полагаете, Михаилъ Яковлевичъ, что дло повернется по старому? спрашивалъ Киръ Пахомычъ, нсколько успокоенный словами своего утшителя.
— Весьма вроятно! промолвилъ Михаилъ Яковлевичъ, но уже боле сухимъ тономъ.— По крайней мр, я такъ полагаю, хотя, разумется, уврить васъ въ этомъ не могу. ‘Старикъ’ перемнчивъ.
— Нельзя ли заплатить этому Невжину, язви его! задалъ вопросъ Киръ Пахомычъ съ своей обычной грубостью.
Сикорскій иронически улыбнулся.
— Пожалуй, что и нельзя.
— Богатъ онъ, что ли?
— Нтъ, не богатъ.
— Такъ отчего же нельзя? простодушно улыбнулся Толстобрюховъ.
— Не возьметъ!
— Видно, глупъ еще мальчишка? переспросилъ Киръ Пахомычъ.
— Глупъ не глупъ, а нельзя! нетерпливо замтилъ Сикорскій.
— Такъ какъ же быть?
— А вы вотъ лучше, Киръ Пахомычъ, отправляйтесь-ка сейчасъ по своимъ благопріятелямъ, да ихъ попросите, какъ слдуетъ…
— Къ кому? промолвилъ Толстобрюховъ, почесывая затылокъ.
— Да вотъ, напримръ, Иванъ Петровичъ Пятиизбянскій могъ бы замолвить за васъ доброе словечко Василію Андреевичу. ‘Старикъ’ цнитъ его совты и, между нами сказать, побаивается Ивана Петровича. Ну, а затмъ, прощайте. Желаю вамъ успха! О моемъ участіи ни слова!
— А ужъ я васъ, Михаилъ Яковлевичъ, ужо поблагодарю за ваши добрые совты! проговорилъ, понижая голосъ, Киръ Пахомычъ, съ особенной нжностью пожимая руку Сикорскаго.
Сикорскій отступилъ шагъ назадъ, презрительно оглядлъ хозяина съ ногъ до головы и, злобно усмхнувшись, строго проговорилъ:
— Вы все глупости говорите. Не надо мн никакой благодарности. Я вдь взятокъ не беру. Умйте впередъ лучше различать людей!
И съ этими словами, гордо приподнявъ голову, онъ вышелъ изъ кабинета, оставивъ Кира Пахомыча съ вытаращенными глазами.
‘Изъ-за чего же онъ орудуетъ?’ задавалъ себ вопросъ и не могъ его ршить Толстобрюховъ въ то время, какъ славный кровный срый конь мчалъ Кира Пахомыча къ г. Пятиизбянскому.
‘Этотъ вотъ даромъ не станетъ хлопотать!’ вздохнулъ Толстобрюховъ, поднимаясь минутъ черезъ пять къ своему благопріятелю и раздумывая, сколько придется ему заплатить за ‘доброе словечко’.

XIII.
‘Пентефріева жена’.

Въ этотъ злополучный вечеръ, Когда Василій Андреевичъ съ такою легкомысленною настойчивостью упрашивалъ Невжина развлечь свою скучающую супругу, забывши, по примру многихъ мужей, что во время ‘нервовъ’ подобныя развлеченія для женщинъ въ сорокъ лтъ, да еще съ такимъ увлекающимся темпераментомъ, какъ у Марьи Петровны, весьма и весьма опасны,— въ этотъ вечеръ, вслдъ за звонкомъ Невжина въ квартиру Ржевскихъ, вмсто красноносаго, высокаго лакея Филата, двери отворила пожилая, худощавая, одтая съ щегольской опрятностью, петербургская горничная, которуя Марья Петровна называла Пашей, а остальная прислуга и даже многіе чиновники почтительно величали Прасковьей Никаноровной.
Ея манеры, хорошо сидящее темное шерстяное платье, ловко надтый блый чепчикъ, съ распущенными, по французски, сзади концами, сразу обличали хорошо выдрессированную горничную, привыкшую жить въ ‘хорошихъ домахъ’,— а какой-то видъ особой значительности, сказывающійся подъ скромно сдержаннымъ выраженіемъ худого, смуглаго, ‘себ на ум’, лица напомнилъ Невжину знакомый типъ любимицъ-горничныхъ, которыя по-долгу живутъ въ дом, знаютъ отлично привычки, слабости и любовныя шашни своихъ барынь и умютъ хранить въ тайн ихъ секреты, пользуясь за то особеннымъ положеніемъ и длаясь незамнимыми.
— Барыня не такъ здорова и проситъ пожаловать къ ней въ кабинетъ! привтливо промолвила Паша, снимая пальто съ Невжина и взглядывая на молодого человка тмъ ласково-почтительнымъ взоромъ, какимъ смотритъ прислуга на гостей, особенно пріятныхъ хозяевамъ.
— Вы, врно, не здшняя? спросилъ ее Невжинъ.
— Еще бы! Мы — петербургскія… не безъ достоинства отвчала, улыбаясь, Паша.— Я у барыни ужъ пятнадцать лтъ живу, съ тхъ поръ, какъ он вышли замужъ! прибавила она и, вслдъ затмъ, безшумно скрылась изъ прихожей.
Невжинъ вошелъ въ большую, пустынную залу, прошелъ черезъ слабо освщенную гостиную и, остановившись у запертыхъ дверей съ опущенными портьерами, тихо постучалъ.
— Entrez, entrez! глухо донесся до него мягкій ласковый, голосъ.
Онъ отворилъ двери и, приподнявъ портьеру, очутился въ небольшой комнат, обитой ‘веселенькимъ’ кретономъ. Эту комнату хозяйка называла своимъ ‘маленькимъ кабинетомъ’, куда допускались только близкіе люди.
Этотъ маленькій кабинетъ былъ уютнымъ женскимъ гнздышкомъ, убраннымъ съ кокетливымъ вкусомъ избалованной женщины, привыкшей къ изящному комфорту и хорошо понимавшей, что въ извстные годы обстановка много значитъ.
Мягкая мебель,— низенькіе пуфы, диванчики и стульчики, обитые разноцвтной матеріей,— цвты въ красивыхъ горшкахъ и жардиньеркахъ, крошечный письменный столъ съ нсколькими фотографіями, изящная этажерка, два-три японскихъ столика съ массой дорогихъ бездлокъ, пышный туалетный алтарь, весь въ лентахъ и крузкевахъ, и большое трюмо въ углу,— таково было убранство этого гнздышка, освщеннаго томнымъ свтомъ матоваго голубого фонаря и небольшой лампы, подъ нжньтмь абажуромъ, на небольшомъ столик передъ диванчикомъ, на которомъ полулежала съ книгой въ рук Марья Петровна.
Въ комнат стоялъ тонкій, раздражающій ароматъ женскаго будуара, веселый огонекъ камина привтливо горлъ въ нжномъ полусвт этого уютнаго уголка.
— Вы не можете себ представить, какъ я рада, что вы пришли наконецъ, ко мн! проговорила Марья Петровна, протягивая свою блую, пышную руку, оголенную до локтя, подъ широкимъ рукавомъ капота.— Садитесь сюда поближе и разсказывайте, отчего вы меня совсмъ забыли? продолжала она съ тихимъ, нжнымъ укоромъ въ голос и во взгляд.— Я совсмъ расхворалась и расхандрилась и, какъ видите, сижу одна… Надюсь, вы извините, что я принимаю васъ за-просто и въ такомъ больничномъ наряд. Я сейчасъ брала ванну, прибавила Марья Петровна.
Невжинъ, между тмъ, усплъ оглядть хозяйку и нашелъ, что она вовсе не похожа на страждущую. Напротивъ, сегодня она выглядла довольно интересной въ своемъ, шитомъ шелками, бломъ кашемировомъ капот, тонкая ткань котораго, ниспадая по бедрамъ красивыми складками, плотно облегала роскошный бюстъ, обрисовывая его пышныя формы. Крошечный кружевной блоснжный чепецъ, кокетливо накинутый на подобранные сзади, блестящіе черные волосы, моложавилъ ея лицо, отливавшее здоровымъ румянцемъ. Черная бархотка на открытой ше оттняла ея близну. Ея большіе черные глаза блестли, крупныя чувственныя губы складывались въ улыбку, и вся она, оживленная, возбужденная и благоухающая, глядла совсмъ помолодвшей красавицей, полной свжести и жажды жизни.
— Что съ вами? Давно вы расхворались? спрашивалъ Невжинъ, опускаясь на низенькій стулъ.
— Что со мной? переспросила Марья Петровна.— Что бываетъ съ женщинами въ наши годы! полушутя отвтила она, пожимая плечами.— Доктора называютъ это нервами… Вс смются и не врятъ нервамъ, а между тмъ…
Она на секунду остановилась, подавила вздохъ и продолжала, опуская глаза.
— А между тмъ въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, а, напротивъ, очень много грустнаго, по крайней мр, для насъ, женщинъ! проговорила она тихо и раздумчиво.— Ну, да что объ этомъ говорить,— это все старо, какъ Божій міръ… Лучше разсказывайте о себ,— вдь, я васъ сто лтъ не видала… Надюсь, вы не на минутку? Вы не убжите отъ больной?
— По крайней мр, если вы не прогоните! любезно отвчалъ Невжинъ.
— Ну, этого вы не скоро дождетесь!.. улыбнулась Марья Петровна.— Вы думаете, пріятно быть въ одиночеств? Вдь, я была бы одна, совсмъ одна, еслибъ вы не пришли. Василій Андреевичъ ушелъ, дти собираются спать… Даже Филатъ, и тотъ оставилъ меня, отправившись на какую-то свадьбу, смясь вставила она, будто, вскользь. Не приди вы, и я, признаться бы, трусила…
— Трусили? Чего? удивился Невжинъ.
— Жиганскихъ грабителей! разсмялась Марья Петровна.
— Я буду сегодня, если позволите, вашимъ рыцаремъ-хранителемъ! шутя проговорилъ Невжинъ.
— Съ удовольствіемъ позволяю. А пока грабители не пришли, будемъ пить чай! весело замтила Марья Петровна, видимо любуясь своимъ собесдникомъ.
Она придавила пуговку, вошла Паша, поставила подносъ и удалилась.
— Вамъ неудобно тамъ пить чай?.. спохватилась Марья Петровна.— Садитесь сюда ко мн на диванъ и разсказывайте, что вы длали все это время? кого видли? почему не заходили ко мн?
— Я все время работалъ, Марья Петровна! оправдывался, молодой человкъ, пересаживаясь на диванъ.
— Не отговаривайтесь… Лучше просто скажите, что вамъ не хотлось скучать съ такой старухой, какъ я. Вдь, правда? прибавила она, наклонясь къ нему совсмъ близко, такъ что онъ ощутилъ прикосновеніе ея волнующейся груди.
— Къ чему вы на себя клевещете, Марья Петровна! остановилъ ее Невжинъ и деликатно отодвинулся, ршившись, не смотря на охватившее его волненіе, остаться Іосифомъ Прекраснымъ.
— То-есть, какъ клевещу? прикинулась непонимающей Марья Петровна.
— Вы, вдь, очень хорошо знаете, что вы не старуха.
— Увы, старуха… Вдь, мн, молодой человкъ, тридцать шесть лтъ! проговорила она, утаивъ цлыхъ четыре года.
— И тмъ не мене…
— И тмъ не мене, вы, кажется, собираетесь сегодня быть настоящимъ рыцаремъ и говорить комплименты! перебила она его, смясь. Что жъ, говорите… я здсь ихъ не слыхала, а вы знаете, что женщины ихъ любятъ… Такъ я, по вашему, не старуха?..
— Далеко нтъ…
— И, пожалуй, еще на старости лтъ могу нравиться? Не такъ ли?
— И даже очень! отвчалъ Невжинъ.
— Ужъ не вамъ ли? иронически шепнула опытная кокетка, оживляясь, какъ старый парадеръ, заслышавшій знакомые звуки музыки.
— Отчего жъ бы и нтъ? легкомысленно проронилъ въ отвтъ молодой человкъ, благодаря черезчуръ близкому сосдству Марьи Петровны.
Марья Петровна какъ-то грустно усмхнулась и, вся вспыхивая, тихо, тихо проговорила:
— Спасибо и за фразу… И, однако, я объ этомъ не догадывалась… Напротивъ, вы точно избгаете меня! Тогда какъ я…. прибавила она чуть слышно — и оборвала рчь.
Невжинъ поднялъ на нее глаза. Она глядла на него своими влажными глазами, полными страсти и мольбы, вся млющая, съ зардвшимися щеками и полуоткрытыми губами,— настоящая жрица Венеры.
И онъ — да проститъ ему благосклонная читательница — забылъ въ это время и благоразумное ршеніе, и свтлый, чистый образъ Зинаиды Николаевны, и добродушнаго Василія Андреевича. Кровь стучала въ виски, глаза застилались туманомъ, животное вступало въ свои права,— и рука его какъ-то нечаянно искала и нашла ея горячую мягкую руку. А она, какъ нарочно, придвинулась къ нему, обдавая его горячимъ дыханіемъ и ожигая теплотой своего благоухающаго тла, въ то время какъ губы ея страстно шептали:
— А я васъ такъ долго ждала… Вдь я люблю васъ, люблю, мой красавецъ!
И съ этими словами, забросивъ руки, она съ тихимъ воплемъ, обвила шею Невжина, прильнула къ его губамъ долгимъ, жгучимъ поцлуемъ, и замерла на его груди. Посл этого бдный молодой человкъ совсмъ потерялъ голову и — къ сожалнію, долженъ сообщить — пересталъ быть Іосифомъ Прекраснымъ.
Невжинъ засидлся долго. Марья Петровна не хотла его отпустить безъ ужина. Все та же Паша подала имъ холодную закуску. Они поужинали вдвоемъ, запивая шампанскимъ. Марья Петровна уже не плакала, не жаловалась на нервы и, что еще удивительне, не разыгрывала роли оскорбленной невинности, не требовала клятвъ, а весело болтала, оживленная и веселая. Прощаясь съ молодымъ человкомъ, она сіяла счастьемъ, повторяя т глупыя слова, которыя говорятъ въ такихъ случаяхъ 99 женщинъ изо ста, увренная, что они что-нибудь да значатъ, мечтавшая, что подобныя счастливыя свиданія, способныя укрпить ея разстроенные нервы, будутъ часто повторяться.
‘Tu l’а voulu, George Dandin!’ повторялъ нсколько разъ почему-то припомнившееся выраженіе Невжинъ, выходя изъ подъзда и какъ-то недоумвающе пожимая плечами. Признаться, онъ совсмъ не походилъ на влюбленнаго, возвращающагося со счастливаго свиданія, по крайней мр, онъ, по примру влюбленныхъ, ни разу не вспомнилъ нжныхъ словъ, которыя только-что слышалъ, и былъ очень радъ, что, съ своей стороны, не расточалъ никакихъ общаній этой ‘пылкой баб’, считая ее единственной виновницей (о неблагодарный молодой человкъ!) всего ‘инцидента’ и общая себ впредь не утшать больную безъ свидтелей и не поддаваться искушенію.
Онъ прошелъ нсколько шаговъ, собираясь кликнуть извозчика, какъ вдругъ съ остановившихся на улиц дрожекъ его окликнулъ знакомый визгливый тенорокъ Василія Андреевича.
— Ну, что, молодой человкъ, развлекли Marie? добродушно спрашивалъ Василій Андреевичъ.— Что, она не хандритъ теперь? Какъ вы ее оставили? продолжалъ допрашивать старикъ не безъ нкотораго безпокойства въ голос, словно бы предчувствуя, въ случа неблагопріятнаго отвта, неминуемость одной изъ тхъ сценъ, которыя чаще всего длала ему Марья Петровна передъ отходомъ ко сну. Ужъ какъ онъ ни старался, бывало, именно въ это время, избгать ихъ, но, какъ нарочно, случалось, что именно въ эти поздніе часы бдному Василію Андреевичу чаще, чмъ по утрамъ, приходилось получать самыя оскорбительныя прозвища, выслушивая ламентаціи нервной супруги.
При этомъ вопрос Невжинъ, надо признаться, почувствовалъ нкоторую неловкость, въ род того вора, у котораго спросили: хорошо ли онъ сберегъ порученную ему вещь?
Однако, онъ, не покрививъ душой, отвчалъ, что Марья Петровна, ‘кажется, въ дух’.
— И отлично… и превосходно… Вотъ за это спасибо! восклицалъ Василіи Андреевичъ, крпко потрясая руку Невжина.— А то она у меня, бдняжка, такая болзненная… Нервы… Это, знаете ли, такая штука… такая скверная штука! повторялъ Василіи Андреевичъ, хорошо знавшій по опыту, какая это штука.— Тутъ, батюшка, никакія лкарства не берутъ! разсмялся Василій Андреевичъ.— Смотрите же, не забывайте насъ, заходите чаще! прибавилъ добродушный старикъ и, еще разъ поблагодаривъ молодого человка за то, что онъ развлекъ больную, веселымъ голосомъ приказалъ кучеру хать домой.

XIV.
Встрча.

I.

Публика, ожидавшая прибытія парохода, радостно встрепенулась, когда въ седьмомъ часу теплаго августовскаго вечера раздались свистки, и пароходъ, попыхивая чернымъ дымкомъ и плавно разская замершую гладь рки, отливавшую блескомъ закатывавшагося солнца, тихимъ ходомъ, осторожно минуя мелкія мста, приближался къ Жиганску.
— Ну, вотъ, и дождались, наконецъ! радостно проговорила Степанида Власьевна и, поднявшись со скамейки, направилась вмст съ Невжинымъ впередъ, къ периламъ старой баржи.— Жаль только, что обдъ перестоитъ! прибавила она съ нкоторою грустью.
Еще нсколько долгихъ минутъ напряженнаго ожиданія публики, и, наконецъ, пароходъ, застопоривши машину и гудя выпускаемыми парами, приставалъ къ пристани.
— Но гд же Зиночка? Гд Зиночка? вдругъ заволновалась старушка.
Вся подавшись впередъ, она оглядывала пассажировъ, стоявшихъ на площадк, и взволнованно повторяла:
— Я не вижу Зиночки, Евгеній Алексичъ! Ея нтъ… Вы видите, гд она?
Невжинъ давно увидалъ эту красивую, стройную двушку въ темномъ ватерпруф и скромной черной шляпк, стоявшую у борта, противъ каюты второго класса, и, охваченный радостнымъ волненіемъ, съ восторгомъ любовался милымъ лицомъ, полнымъ знакомаго выраженія какой-то серьезной вдумчивости и усталости.
— Да гд же она? спрашивала Степанида Власьевна.
— Вотъ она, вотъ Зинаида Николаевна! воскликнулъ, наконецъ, Невжинъ, указывая на молодую двушку въ тотъ самый моментъ, когда пароходъ остановился у пристани.
Зинаида Николаевна услыхала свое имя, произнесенное радостнымъ голосомъ, который она тотчасъ узнала. Что-то дрогнуло въ ея лиц при звукахъ этого счастливаго голоса.
— Тетя, здравствуйте! весело привтствовала она Степаниду Власьевну,— здравствуйте, Евгеній Алексевичъ! прибавила она тише и сдержанне и, какъ показалось въ ту минуту Невжину, даже съ замтною сухостью въ голос.
Едва положили сходни, какъ Степанида Власьевна и Невжинъ уже были на пароход. Старушка тетка нсколько разъ принималась обнимать Зиночку. Радостныя слезы катились по ея сморщеннымъ щекамъ, не находя словъ,она только улыбалась своей доброй улыбкой и шептала: ‘Наконецъ-то дождались тебя!’
— Съ пріздомъ, Зинаида Николаевна! проговорилъ дрогнувшимъ голосомъ Невжинъ, подходя къ Зинаид Николаевн, когда Степанида Власьевна выпустила изъ своихъ объятій племянницу.
Зинаида Николаевна протянула руку, хотла что-то сказать, но, взглянувъ на смущенное лицо Невжина, тотчасъ же отвела глаза, сама почему-то смутившись. И, словно бы недовольная этимъ смущеніемъ, она отвернулась и заговорила съ Степанидой Власьевной.
‘Хоть бы одно слово!’ подумалъ Невжинъ, и его лицо затуманилось. Зинаида Николаевна замтила эту внезапную перемну и обратилась къ нему:
— Надюсь, вы недурно живете въ Жиганск, Евгеній Алексевичъ? Объ этомъ, впрочемъ, посл переговоримъ, а теперь помогите мн съ вещами. Вотъ вамъ билетъ. Пойдемте, тетя!
Этотъ тихій, ласковый голосъ снова оживилъ молодого человка. Онъ взялъ изъ рукъ Зинаиды Николаевны сакъ-вояжъ, и они втроемъ пошли съ парохода, пробираясь среди переселенцевъ.
— Прощай, барышня! Прощай, касатка! раздавались восклицанія бабъ, когда Зинаида Николаевна проходила между ними.
Оставивъ дамъ на пристани, Невжинъ снова вернулся на пароходъ за багажемъ Зинаиды Николаевны.
— А вы, Евгеній Алексичъ, нынче и поклоновъ не замчаете? раздался надъ его ухомъ знакомый вкрадчивый голосъ Сикорскаго.— Я вамъ два раза кланялся, а вы — ноль вниманія! шутливо продолжалъ Сикорскій, пожимая обими руками протянутую руку.— Изволите встрчать кого-нибудь или такъ пріхали отъ скуки посмотрть на публику, какъ и я, гршный? спрашивалъ Сикорскій, успвшій уже наблюсти встрчу Невжина съ прізжей двушкой и принять это къ свднію.
— Племянница моей хозяйки пріхала…
— Не красивая ли двушка въ темномъ ватерпруф, съ чудными косами?
— А васъ это очень интересуетъ? улыбнулся Невжинъ.
— Еще бы, отвчалъ Сикорскій, смясь.— Вдь въ Жиганск все интересуетъ, особенно такая интеллигентная барышня… Среди здшнихъ обывательницъ она невольно бросается въ глаза… сейчасъ видно, что не здшняя.
— Вы не ошиблись,— эта барышня изъ Петербурга!
По тону, какимъ отвтилъ Невжинъ, Сикорскій сразу понялъ, что разспрашивать боле не слдуетъ, и вдругъ, словно бы спохватившись, замтилъ:
— А я-то хорошъ! Болтаю съ вами, и забылъ вамъ передать, что Василій Андреевичъ сегодня три раза посылалъ за вами.
— Зачмъ?
— А не знаю. И Марья Петровна тоже горла желаніемъ васъ видть… У бдной опять нервы! неожиданно прибавилъ Михаилъ Яковлевичъ самымъ серьезнымъ тономъ, взглядывая на Невжина своими маленькими зелеными глазками.
Невжинъ чуть-чуть смутился и сухо поблагодарилъ за извщеніе
— Что же прикажете передать, если спросятъ? Я сейчасъ туда. Будете сегодня или нтъ?
— Нтъ, не буду! рзко отвчалъ Невжинъ и, приподнявъ шляпу, пошелъ вслдъ за матросомъ, который несъ на спин сундукъ Зинаиды Николаевны.
‘Такъ и передадимъ!’ мысленно подчеркнулъ Сикорскій, снимая свой фетръ съ самой любезной и милой улыбкой.
Затмъ, не спша, онъ направился къ выходу, выступая словно цапля и ласково кланяясь встрчаемымъ знакомымъ. На пристани онъ нарочно прошелъ мимо Зинаиды Николаевны и бросилъ на нее пытливый, внимательный взглядъ.
— Кто этотъ старикъ съ непріятной физіономіей? освдомилась Зинаида Николаевна, поймавшая пристальный взглядъ Сикорскаго.
— Это, Зиночка, Сикорскій. Можетъ, слышала? Говорятъ, онъ у васъ въ Питер банкъ какой-то раззорилъ! Не знаю, правда или нтъ…
— Такъ вотъ эта знаменитость! замтила Зинаида Николаевна съ чувствомъ отвращенія.— Вашъ жилецъ съ нимъ знакомъ? спросила она, помолчавъ.
— Кажется, Евгеній Алексичъ у него не бываетъ, а встрчаться приходится у генерала. Вдь, Евгеній Алексичъ мсто Сикорскаго у генерала занялъ. Только — не сдобровать Евгенію Алексичу…
— А что? Почему не сдобровать, тетя? съ живостью спросила Зинаида Николаевна.
— Да потому, что Евгеній Алексичъ… какъ бы это сказать… и горячъ, и доврчивъ, и не знаетъ здшнихъ порядковъ… Вотъ, хоть бы съ дломъ Толстобрюхова…
И Степанида Власьевна стала разсказывать, какъ Невжинъ думаетъ помшать ‘оправить’ Кира Пахомыча…— Помнишь этого милліонера, про котораго худая молва идетъ?
— Все готово… Можно и хать! проговорилъ Невжинъ, подходя къ дамамъ.
Дамы услись въ сибирскую телжку, а Невжинъ похалъ на извозчик сзади, снова просіявшій посл ласковаго ‘спасибо’ и милой улыбки, которыми наградила его Зинаида Николаевна не столько за хлопоты, сколько за т рекомендаціи, которыми наградила Невжина добрая Степанида Власьевна, сообщая племянниц свои соображенія о дл Толстобрюхова.

II.

Дома Невжинъ нашелъ записку Василія Андреевича, приглашавшую его немедленно пожаловать по весьма экстренному длу. Невжинъ зналъ слабость старика къ этимъ ‘экстреннымъ дламъ’ и ршилъ не итти сегодня. Еще бы! Ему такъ хотлось побыть съ Зинаидой Николаевной, поговорить съ ней, если только она захочетъ съ нимъ говорить, какъ, бывало, говаривала въ Петербург.
И онъ ходилъ теперь у себя, прислушиваясь къ ея голосу, раздававшемуся за стной, и волнуясь, какъ юноша, при мысли: пригласятъ ли его сегодня обдать туда… вмст, или принесутъ обдъ къ нему въ комнату, какъ обыкновенно.
Наконецъ, къ нему вошла Степанида Власьевна.
— Что жъ это вы, батюшка, спрятались у себя въ комнат? покорила она его.— Идемте обдать вмст на радостяхъ… И то щи перестояли…
— Да, можетъ быть, Зинаида Николаевна хотла бы одна обдать… безъ постороннихъ…
— Эка еще что выдумали! Безъ постороннихъ! Такъ я вамъ скажу, что вы для меня не посторонній! Идите-ка, идите… Зиночка сама велла васъ звать! говорила старушка веселымъ тономъ, сіяя радостью и счастіемъ и словно бы желая передать эту радость и другимъ.— И только похудла же она въ вашемъ подломъ Петербург! Врно, кормятъ-то тамъ небогатыхъ людей скверно! Ну, да здсь мы ее откормимъ!.. Не правда ли, Зиночка, мы тебя здсь откормимъ? спрашивала Степанида Власьевна, входя съ Невжинымъ въ свою комнату, гд столъ былъ накрытъ и дымились щи.— Ну, садитесь-ка, Евгеній Алексичъ,— чай, и вы проголодались?
Веселый и радостный слъ Невжинъ около Зинаиды Николаевны и первое время не находилъ словъ. Чмъ-то тихимъ, спокойнымъ и свжимъ вяло на него въ присутствіи этой двушки, и онъ то и дло взглядывалъ на нее, словно бы удостовряясь,— тутъ ли она? И эта скромная комнатка, и скромный обдъ, которымъ такъ радушно угощала хозяйка,— все казалось Невжину необыкновенно привлекательнымъ и славнымъ, благодаря Зинаид Николаевн.
— А, вдь, вашъ генералъ совсмъ обезумлъ! заговорила Степанида Власьевна въ конц обда.
— Какъ такъ? засмялся Невжинъ.
— Да такъ же! совсмъ не даетъ человку отдохнуть. Я и забыла давеча вамъ сказать: вдь онъ за вами трехъ гонцовъ посылалъ. Прасковья сказывала, что такъ одинъ за однимъ и летали… Вамъ бы пойти узнать,— что такое? Можетъ, и въ самомъ дл, что важное…
Невжинъ объяснилъ, что наврное ничего нтъ важнаго, и что онъ сегодня не пойдетъ.
— Какъ бы онъ не разсердился, Евгеній Алексичъ…
— Ну, и пусть посердится! весело замтилъ Невжинъ.
Посл обда долго еще не расходились. Зинаида Николаевна разспрашивала Невжина о его занятіяхъ, о людяхъ, съ которыми онъ познакомился, и Невжинъ разсказывалъ набрасывая довольно живыя характеристики.
— И вы не скучали здсь?
— Сперва очень…
— А теперь?
Невжину показался даже страннымъ этотъ вопросъ. Какъ могъ онъ скучать теперь, когда Зинаида Николаевна здсь!
— Теперь?.. переспросилъ онъ. Теперь, напротивъ, я счастливъ, какъ только можетъ быть счастливъ человкъ! порывисто проговорилъ онъ.
Зинаида Николаевна вдругъ притихла.
— А вы надолго сюда? спросилъ Невжинъ.
Этотъ вопросъ привелъ ее въ смущеніе.
— Не знаю еще… Посмотрю, какъ занятія пойдутъ…
Самоваръ весело шумлъ на стол, и Зинаида Николаевна разсказывала о своей поздк въ Крымъ, скрывъ, впрочемъ, отъ слушателей, что эта поздка была вызвана серьезной болзнью. Тамъ она поправилась и ршила хать сюда.
— Родныя мста захотлось повидать и тетю! прибавила она.
— И хорошо сдлала, что такъ ршила! весело замтила Степанида Власьевна.— Только бы не соскучилась по Петербургу.
— Не соскучусь, тетя, если будетъ дло. Уроки и здсь, врно, найду, какъ и въ Питер.
Въ это время вошла Прасковья и сказала, что Евгенія Алексевича спрашиваютъ.
— Опять отъ генерала! Ихняя горничная пришла: такая важная,— что твоя барыня!… прибавила Прасковья.
Невжинъ вышелъ въ прихожую. Тамъ стояла Паша.
— Вотъ вамъ записочка! таинственно прошептала она, передавая записку.
Невжинъ развернулъ маленькую раздушенную записочку и прочиталъ слдующія слова:
‘Мн необходимо васъ видть. Приходите, прошу васъ’.

М. Р.

— Очень просили васъ прійти, Евгеній Алексичъ! промолвила Паша.— Марья Петровна нездоровы и совсмъ одн! прибавила она, понижая голосъ.
И эта записка, и этотъ тонъ старой горничной показались Невжину отвратительными. Онъ разорвалъ записку и сухо отвтилъ, что не можетъ быть.
Паша, молча, раскланялась и ушла.
— Ну, что, опять къ генералу зовутъ? спрашивала Степанида Васильевна.
— Опять…
— Такъ надо итти?
— Нтъ, не надо…
— Быть можетъ, въ самомъ дл что-нибудь важное, если такъ настойчиво зовутъ? вставила Зинаида Николаевна.
— Пустяки! Просто генеральша скучаетъ и потому проситъ пожаловать…
— Вы, видно, ей понравились, Евгеній Алексевичъ? смясь замтила Степанида Власьевна.
— Да она-то мн не нравится, отвчалъ Невжинъ, чувствуя, что краснетъ.
— Ну, ужъ это вы напрасно… Я не знаю, какъ она характеромъ, а что изъ себя, такъ надо сказать… видная, красивая дама.
— И молодая? вставила Зинаида Николаевна, поднимая глаза на Невжина.
Этотъ вопросъ и этотъ внимательный взглядъ еще боле смутили молодого человка. Теперь, рядомъ съ Зинаидой Николаевной, онъ, съ чувствомъ глубокаго отвращенія, вспомнилъ о послднемъ свиданіи съ Марьей Петровной и съ какимъ-то озлобленіемъ проговорилъ:
— Совсмъ не молодая и вообще непріятная женщина!
Зинаида Николаевна больше не разспрашивала, и разговоръ перешелъ на другія темы. Степанида Власьевна вспомнила прошлыя времена, когда Зиночка была гимназисткой. Зинаида Николаевна оживилась этими воспоминаніями, разсказывала про учителей, про товарокъ, о томъ, какъ впервые у нея явилась мысль хать въ Петербургъ учиться.
А Невжинъ слушалъ, глядя на Зинаиду Николаевну очарованнымъ взоромъ.
И когда они за полночь разошлись, онъ долго еще припоминалъ и ея слова, и ея взглядъ, серьезный и ласковый.
Не спала и Зинаида Николаевна въ сосдней комнат. Лежа въ постели, она долго и мучительно думала и нсколько разъ спрашивала себя: зачмъ она пріхала сюда и не лучше ли тотчасъ же ухать?
И красивый образъ молодого человка стоялъ передъ ней, наполняя ея сердце мучительнымъ чувствомъ состраданія и любви.
‘Любви ли?’ спрашивала она снова теперь, какъ спрашивала и прежде, посл памятнаго свиданія въ тюрьм.

XV.
Зинаида Николаевна.

I.

‘Зачмъ она пріхала?’
Этотъ вопросъ неотступно стоялъ теперь передъ Зинаидой Николаевной, и совсть ея требовала искренняго, добросовстнаго отвта. Отвчать уклончиво, обманывая самое себя, какъ обыкновенно длаютъ слабыя натуры, боящіяся категорическихъ отвтовъ, Зинаида Николаевна не умла и не хотла. Вотъ почему она долго не могла заснуть, провряя свои первыя впечатлнія встрчи и возстановляя въ памяти свое знакомство съ Невжинымъ и дальнйшія отношенія, сблизившія столь неожиданно эти дв совершенно противуположныя натуры.
‘Любила ли она его, когда хала сюда?’
Она по совсти могла отвтить, что нтъ. По крайней мр, ей такъ казалось. Она жалла молодого человка, чувствуя передъ нимъ какъ бы нкоторую виноватость, какъ передъ человкомъ, пострадавшимъ за свое чувство къ ней, но если бы ей сказали, что это чувство жалости и состраданія незамтно перешло въ другое, боле сильное, она первая бы разсмялась. ‘Не ея романа такіе пустые люди, какъ Невжинъ!’
Отчего жъ теперь этотъ самый человкъ сдлался еи вдругъ такъ близокъ? Отчего она такъ интересуется имъ, отчего думаетъ о немъ? Отчего при первой встрч такъ радостно забилось ея сердце, и она принуждена была употребить усилія, чтобъ не выдать охватившаго ее волненія? Она нарочно такъ сухо обратилась къ нему съ первымъ вопросомъ, тогда какъ ей хотлось броситься къ нему…
‘Неужели… это самое?’ спрашивала себя Зинаида Николаевна, чувствуя какъ жутко и сладко замираетъ ея сердце. Неужели она, поршившая, что посл неудачнаго романа ея первой молодости, разбившаго ея сердце, безраздльно отданное нераздленной привязанности, она не въ состояніи больше отдаться чувству,— неужели она сама заразилась страстью молодого человка и питаетъ къ нему нчто гораздо большее, чмъ состраданіе и дружба?..
Неужели?
‘Да… да!..’ отвчали учащенное біеніе ея сердца, оживившійся взглядъ ея прекрасныхъ глазъ, ея стыдливо и страстно рдвшія щеки…
Она. пробовала отнестись къ Невжину критически и не нашла въ своемъ ум ни прежняго строгаго осужденія, ни прежней снисходительной жалости умной серьезной двушки къ человку, размотавшему свои лучшіе годы такъ пошло, глупо и безцльно,— все это исчезло въ теперешнихъ ея мысляхъ о Невікин. Въ эти минуты онъ представлялся ей совсмъ въ другомъ вид — бдной жертвой обстоятельствъ, человкомъ, полнымъ лучшихъ качествъ, понявшимъ весь ужасъ прежней жизни, какъ только его коснулось хорошее вліяніе, и онъ увидалъ хорошихъ людей, не похожихъ на тхъ, среди которыхъ вращался.
И Зинаида Николаевна вспоминала — съ какой охотой онъ просиживалъ, бывало, вечера въ ея скромной комнатк, слушая чтеніе книгъ, открывавшихъ передъ нимъ иныя цли, иныя задачи. А эти споры ея съ нимъ, въ которыхъ она оставалась побдительницей, довольная, что заставила молодого человка сознать безцльность прежней жизни… И какъ онъ искренно и горячо желалъ другой жизни, желалъ работать… А потомъ этотъ несчастный выстрлъ въ защиту любимаго человка и, наконецъ, это деликатное молчаніе на суд,— молчаніе, изъ-за котораго онъ былъ осужденъ.
Чмъ больше думала Зинаида Николаевна о немъ, вспоминая прошлое, тмъ боле въ розовомъ свт рисовался ей Невжинъ, являясь передъ ней въ какомъ-то ореол, созданномъ ея воображеніемъ подъ впечатлніемъ глубокаго чувства, охватившаго двушку съ той неотразимой силой, которая присуща натурамъ сильнымъ и глубокимъ.
Теперь ужъ она, въ свою очередь, спрашивала себя: любитъ ли онъ ее, и иметъ ли она право принять эту любовь?.. Быть можетъ, въ немъ зародилосъ чувство подъ впечатлніемъ несчастной личной жизни?..
И разв можетъ она возбудить глубокую страсть? спрашивала себя эта скромная двушка, не сознававшая своей красоты. Его страстное признаніе тамъ, въ тюрьм, могло быть вызвано нервнымъ состояніемъ, исключительностью положенія, благодарностью за нравственное возрожденіе… Ему могло казаться… И теперь, пожалуй, только кажется…
‘А если въ самомъ дл любитъ?’
Зинаида Николаевна даже вздрогнула отъ счастія и, закрывъ глаза, мечтала объ этомъ счастіи… Любитъ! О, сколько счастія впереди для нея, не знавшей блаженства взаимной любви! Она сдлаетъ его счастливымъ! Она будетъ его другомъ, пстуномъ, товарищемъ! Она поддержитъ его въ житейской борьб, поддержитъ въ минуты унынія и слабости, поможетъ ему сдлаться человкомъ, которымъ будетъ гордиться… Трудъ вдвоемъ, скрашенный привязанностью, днемъ — работа, а долгіе вечера — вмст за чтеніемъ, за бесдой… Она не будетъ боле одинока… Она знаетъ теперь, что безъ личнаго счастія жизнь не полна…
Но эти радужныя мечты о реабилитаціи, составляющія обычное утшеніе женщинъ, любящихъ слабыхъ и безхарактерныхъ мужчинъ,— внезапно были разсяны.
Передъ ней всталъ образъ несчастной, худой, некрасивой женщины, глядвшей, казалось, съ насмшливымъ, обиднымъ взоромъ. Эта женщина — жена его, все еще любящая мужа и удалившаяся за-границу, гд она, больная, изнеможенная, до сихъ поръ оплакиваетъ свою разбитую жизнь… Она поступила честно, самоотверженно съ нимъ. Она предлагала ему разводъ, сама прізжала тогда, посл суда, къ Зинаид Николаевн и, глубоко несчастная и оскорбленная, все-таки имла мужество простить… Она передала Зинаид Николаевн исторію этого рокового выстрла, она разсказывала, скрывая свое горе, какъ онъ любитъ Зинаиду Николаевну, она просила и умоляла Зинаиду Николаевну не оставлять его одного въ Сибири… А это недавнее письмо, полученное Зинаидой Николаевной изъ-за границы, къ которомъ она опять спрашиваетъ: неужели Зинаида Николаевна не сжалится и не подетъ туда… къ нему? ‘Обо мн не думайте… Я буду счастлива вашему счастію!’ прибавляла она, однако, умолчавъ, что она совсмъ больна и чахнетъ, какъ слышала Зинаида Николаевна отъ видвшихъ эту женщину за границей.
Такъ разв она доканаетъ ее? Иметъ ли она право строить свое счастіе на несчастіи ближняго? Да и онъ, разбившій чужую жизнь, осмлится ли? Не она ли должна удержать его, еслибъ онъ и ршился?..
— Никогда онъ не узнаетъ, что я его люблю, никогда, твердо проговорила Зинаида Николаевна.
Но, принявъ это геройское ршеніе, она не выдержала. Слабая женская натура взяла свое, и глухія рыданія вырвались изъ ея взволнованной груди.
Долго еще она оплакивала свою похороненную любовь, и когда подъ утро, наконецъ, заснула, страдальческое выраженіе свтилось въ ея прекрасныхъ чертахъ.
Воспользуемся же ея тревожнымъ сномъ и познакомимъ читателя съ прошлымъ Зинаиды Николаевны.

II.

Зинаида Николаевна въ дтств лишилась родителей и рано принуждена была сама зарабатывать свой хлбъ. Она смутно помнила высокаго, широкоплечаго, черноволосаго отца, съ большой красивой кудрявой головой, который былъ первымъ ея учителемъ. Онъ каждый день по вечерамъ занимался съ ней, часто ласкалъ свою любимицу, единственную дочь, и, усадивъ, бывало, двочку на свои могучія колни, посл урока разсказывалъ ей разныя интересныя исторіи, пока двочка, наконецъ, не засыпала,
Они жили въ тайг, на небольшомъ глухомъ пріиск богатаго золотопромышленника Баскакова, гд отецъ былъ управляющимъ. Она хорошо помнила, что любила и побаивалась своего отца, особенно въ т дни, когда онъ бывалъ почему-либо гнвенъ. Тогда вс боялись Николая Лукича Степового. Его большіе черные глаза метали молніи изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей, и сухощавое, поблднвшее лицо съ огромной черной бородой глядло сурово. Онъ не бралъ свою двочку на колни и долго просиживалъ одинъ въ своей небольшой комнат, служившей ему кабинетомъ. Никто изъ служащихъ не ршался попадаться ему въ такія минуты на глаза.
Только впослдствіи дочь узнала, что отецъ ея былъ человкъ сильнаго характера и упорной воли. Онъ происходилъ, изъ бдной семьи тюкалинскихъ мщанъ, потомковъ ссыльнаго воронежскаго мужика, сосланнаго за поджогъ изъ мести. Отецъ Степового не пользовался доброй славой: про него ходила молва, будто бы онъ не гнушается добывать средства разными темными длами. Сыну грозила бы участь пойти по стопамъ отца, если бы его не послали на пріискъ искать счастія, благодаря вмшательству дяди, конторщика у Баскакова.
Бойкій, понятливый, начавшій, службу рабочимъ, онъ скоро оглядлся и понялъ, что съ одной физической силой ничего не достигнешь, и задумалъ учиться. Въ свободное время онъ выучился читать и писать, при помощи машиниста шутя прошелъ четыре правила и научился обращаться съ машинами. Смышленый и усердный, онъ велъ воздержную жизнь, и на. него обратила, вниманіе старикъ Баскаковъ, самъ сдлавшійся богатымъ золотопромышленникомъ изъ пріисковыхъ конюховъ. Степового взяли въ контору, постепенно повышали его и, наконецъ, сдлали управляющимъ одного вновь открытаго пріиска.
Степовому было тогда лтъ около сорока, онъ въ это-то время и женился на младшей сестр Степаниды Власьевны, миловидной молодой дочери жиганскаго чиновника. Познакомился онъ съ ней, бывши проздомъ въ Жиганск. Двушка понравилась ему, онъ ей,— и дло сладилось.
Мать Зинаиды Николаевны была совершенная противуположность отцу по характеру. Тихая, слабаго здоровья, застнчивая до робости, неувренная въ себ, она была олицетворенная кротость и доброта. Супруги жили хорошо. Степовой боготворилъ свою жену и глядлъ, что называется, въ глаза своей ‘Гутеньки’. Такъ они прожили восемь лтъ, какъ Степовой скоропостижно умеръ отъ разрыва сердца.
.Молодая вдова перехала съ Зиночкой въ Жиганскъ. Посл смерти мужа у нея оказалось тысячъ около десяти. Непрактичная, не знавшая людей, молодая женщина отдала пять тысячъ взаймы одному знакомому жиганскому купцу, который самымъ безсовстнымъ образомъ обманулъ доврчивую женщину. Потерявъ половину своихъ денегъ, молодая женщина стала усиленно работать, занимаясь шитьемъ, чтобы, по возможности, не тратить денегъ и оставить ихъ на образованіе своей ненаглядной Зиночки и ей же на черный день. И безъ того слабое, хрупкое здоровье надорвалось отъ непосильнаго труда и безсонныхъ ночей. Молодая женщина съ ужасомъ увидала, что работать не въ состояніи, злой недугъ постепенно подтачивалъ ея силы, а средства уходили. Часто тихо плакала она по ночамъ, боясь разбудить спящую около Зиночку, и часто неслышно подходила къ дочери, и скорбныя слезы лились обильне изъ глазъ матери. А жизнь съ каждымъ днемъ уходила. Зиночка съ тревогой глядла на мать, и ночью, бывало, когда мать начинала сильно кашлять, маленькая двочка въ рубашенк являлась передъ матерью и, глотая слезы, подавала ей лкарство.
— Спи, спи, Зиночка… Милая… Мн ничего… Мн лучше… говорила мать.
Но вдругъ рыданія вырывались изъ худой, истерзанной недугомъ груди, и мать, предчувствуя близость вчной разлуки съ этой милой двочкой, съ какой-то порывистой страстностью прижимала къ себ тихо плачущаго ребенка.
Прошло нсколько лтъ, тяжелыхъ лтъ подтачивающей чахотки, и однимъ раннимъ весеннимъ утромъ молодая женщина умерла, прижимая руку Зиночки къ своимъ губамъ и глядя умоляющимъ взоромъ на Степаниду Власьевну, давно уже общавшую любить и беречь Зиночку какъ родную дочь.
Смерть матери сильно подйствовала на четырнадцатилтнюю Зиночку. Она захворала и, оправившись посл нервной горячки, какъ-то вся притихла и стала серьезной. Тяжелая утрата и раннія заботы о будущемъ сдлали ее сосредоточеннй, заставляя работать молодую головку. Эта блдная, исхудалая кроткая женщина, съ тоскливымъ взоромъ, заглядывавшая, бывало, въ глава своей двочки,— эта любящая до самоотверженія мать осталась съ тхъ поръ на всю жизнь въ сердц дочери свтлымъ, чуднымъ, поэтическимъ образомъ.
Зиночка была деликатнымъ, кроткимъ созданіемъ. Въ ней счастливымъ образомъ соединились лучшія качества отца и матери. Отъ перваго она наслдовала красивыя черты лица, умъ и упорство воли, отъ второй — чистый, ясный взглядъ прелестныхъ глазъ и кротость души. Нечего и говорить, что добрая Степанида Власьевна ласкала сиротку, не меньше чмъ своихъ сыновей, и Зиночка, видвшая, какъ иногда тяжело приходится тетк, съ шестого класса гимназіи уже достала себ урокъ и, радостная и счастливая, приносила, бывало, нсколько рублей растроганной Степанид Власьевн.
Зиночка занималась прилежно и усидчиво. Нельзя сказать, чтобъ занятія ей давались легко, но за то все, что она усваивала, она знала основательно. Отцовская энергія сказывалась и въ ней, и она кончила курсъ одной изъ первыхъ.
Но это, однако, не удовлетворило ее. Ей хотлось учиться еще и она леляла мечты хать въ Петербургъ. Случайная встрча съ однимъ изъ жильцовъ Степаниды Власьевны, немолодымъ невольнымъ гостемъ Сибири, проведшимъ въ ссылк лучшіе годы молодости и, не смотря на многія испытанія, сохранившимъ бодрость жизни и вру въ идеалъ, еще сильне укрпило въ молодой двушк желаніе учиться. Благодаря книгамъ жильца, она впервые познакомилась съ нкоторыми изъ лучшихъ произведеній корифеевъ литературы и науки, передъ ея возбужденнымъ духовнымъ взоромъ открылся новый міръ, мысль заработала. Она поняла, какъ мало она еще умственно развита, и благородная жажда знанія, самоотверженная потребность быть полезной охватило юное, честное созданіе съ неудержимой силой.
То былъ первый духовный кризисъ, пережитый молодой двушкой. Нечего и говорить, что она благоговла передъ, человкомъ, который первый разбудилъ ее.
— Узжайте, непремнно узжайте учиться, Зинаида Николаевна! На житейскую борьбу надо выходить хорошо вооруженнымъ! говорилъ этотъ энтузіастъ шестидесятыхъ годовъ внимательно и благоговйно слушавшей его двушк.
Онъ говорилъ такъ, этотъ идеалистъ, не смотря на свои сорокъ лтъ, а самъ съ грустью думалъ, что эта милая двушка удетъ. Да… Милая, хорошая двушка, на которую онъ украдкой взглядывалъ восторженнымъ, любовнымъ взглядомъ, въ которомъ было нчто гораздо большее, чмъ дружеское расположеніе.
И въ его голов невольно бродили заманчивыя мечты о возможномъ счастіи, которое бы теплымъ лучемъ согрло его одинокую жизнь, если бы это молодое красивое созданіе осталось здсь, около него навсегда.
По онъ не даромъ былъ идеалистомъ. Онъ гналъ эти мысли, ругая себя эгоистомъ, готовымъ погубить молодое созданіе.
— Мерзость, мерзость! говорилъ онъ, оставаясь одинъ въ своей комнат.— Человку сорокъ, а онъ…
И, скрывая отъ ничего не подозрвающей юницы свои горячія чувства, онъ подбивалъ ее какъ можно скоре оставлять это сонное болото — Жиганскъ.
Зиночка готова была хоть сейчасъ хать, но на что хать? И она ршила набрать какъ можно боле уроковъ и въ теченіи года скопить себ на дорогу денегъ, а тамъ, въ Питер, она какъ-нибудь пробьется.
Степанида Власьевна предлагала ей помощь, но Зиночка, зная, что у Степаниды Власьевны на рукахъ сыновья-подростки, которыхъ нужно было отправлять въ университетъ, наотрзъ отказалась, ршившись годъ усиленно работать.
Но въ одно прекрасное утро жилецъ съ веселой улыбкой объявилъ ей, что неожиданно получилъ деньги, съ которыми, молъ, ршительно не знаетъ, что длать, и просилъ Зиночку не обидть его и взять по-товарищески на дорогу.
Тронутая и благодарная двушка, не подозрвавшая, разумется, съ какими трудами были заняты эти ‘ненужныя’ деньги, согласилась, давъ себ слово вернуть ихъ изъ первыхъ же уроковъ, и черезъ нсколько дней ухала въ Петербургъ, провожаемая горячими пожеланіями Степаниды Власьевны и ‘жильца’. Занятая мечтами о занятіяхъ, она и не догадывалась, что жилецъ, провожая ее, хоронилъ свои послднія мечты о личномъ счастіи.
Не догадывалась объ этомъ и Степанида Власьевна, къ удивленію своему замтившая, что жилецъ вскор посл отъзда Зиночки сталъ ‘закучивать’.

III.

Трудненько было Зинаид Николаевн въ Питер, особенно въ первое время, пока она не оглядлась и не достала себ занятій. Приходилось живать въ крошечныхъ, полутемныхъ комнаткахъ, сырыхъ и непривтныхъ, питаться, иногда по недлямъ, однимъ чаемъ съ ситникомъ и щеголять зимней порой въ лтнемъ пальто и обуви, давно требовавшей обновленія. Всего доводилось испытывать, разсчитывая каждый грошъ.
Но молодая двушка не унывала,— не даромъ же въ ней была упорная воля отца,— и вс эти маленькія бды переносила шутя. Счастливая, что достигла завтной цли, она отдалась занятіямъ съ энергіею и страстностью недюжинной натуры. Вся проникнутая важностью поставленной себ цли, гордая сознаніемъ, что сама, безъ помощи, достигаетъ ея, она съ какимъ-то суровымъ аскетизмомъ давила въ себ невольные порывы молодой жизни, требующей не однихъ только занятій, не однхъ только книгъ, и не безъ внутренняго пренебреженія относилась къ тмъ изъ товарокъ, которыя, по ея мннію, слишкомъ увлекались жизнью со всми ея радостями, и еслибъ тогда Зинаид Николаевн сказали, что наука нисколько не мшаетъ полюбить кого-нибудь, она отвтила бы полнйшимъ отрицаніемъ, съ горделивой нетерпимостью фанатичной неофитки.
Она вела жизнь какой-то суровой подвижницы,— эта студентка, избгая знакомствъ, чтобы не терять даромъ времени, сторонясь отъ всего, что отвлекло бы ее отъ работы. День ея былъ распредленъ со строгой аккуратностью, отъ которой она отступала въ самыхъ рдкихъ случаяхъ. Утромъ она была на лекціяхъ, затмъ шла домой, обдала, посл отправлялась на уроки и вечера оканчивала за занятіями у себя дома.
Она отказалась отъ стипендіи, которую ей предложили члены сибирскаго кружка въ Петербург, говоря, что есть двушки бдне ея и боле достойныя стипендіи, и никакія убжденія товарокъ, хорошо знавшихъ положеніе Зинаиды Николаевны, не могли поколебать ршенія молодой двушки.
— Вы дурите, Степовая… Что за цль отказываться отъ стипендіи? Или вы хотите все время голодать? уговаривали ее землячки.
Зинаида Николаевна въ отвтъ замчала, что пока она не голодаетъ, и что надется скоро достать уроки.
Уроки, дйствительно, были найдены, но какіе уроки!.. За четыре часа въ день она получала тридцать рублей въ. мсяцъ и ухитрялась еще изъ этого заработка ежемсячно отсылать по десяти рублей Степанид Васильевн на уплату своего долга ‘жильцу’. При этомъ она всегда писала тетк, что живетъ превосходно и ни въ чемъ не нуждается.
Черезъ годъ она выплатила долгъ, перебралась въ лучшую комнату и стала обдать каждый день… Случайно подвернувшаяся работа по статистик, доставленная ей одной изъ товарокъ, улучшила ея положеніе: она выкупила шубу, завела кое-какія вещи, подписалась въ библіотеку и, посылая Степанид Васильевн къ Святой двадцать пять рублей, писала, что она теперь богачка и проживаетъ цлыхъ тридцать рублей въ мсяцъ.
На математическомъ отдленіи Зинаида Николаевна была лучшей студенткой, и скоро ея занятія обратили на себя вниманіе одного профессора, довольно извстнаго ученаго, талантливыя и живыя лекціи котораго приводили въ восторгъ слушательницъ.
Профессоръ замтилъ эту скромную, миловидную студентку, всегда слушавшую профессора съ какимъ-то восторженнымъ вниманіемъ. Онъ какъ-то заговорилъ съ ней, желая пощупать ея знанія, и она, вспыхнувшая до ушей, отвчала такъ хорошо и толково, что профессоръ въ скоромъ времени предложилъ Зинаид Николаевн приходить въ лабораторію заниматься.
Она, разумется, приняла предложеніе съ глубочайшею благодарностью, не подозрвая, что боле близкое знакомство съ профессоромъ, столь ею чтимымъ и уважаемымъ, приведетъ къ большому разочарованію.
Счастливая, что допущена въ святилище ученаго, Зинаида Николаевна работала тамъ съ какимъ-то благоговйнымъ трепетомъ и, разумется, не замчала страстныхъ взоровъ стараго сатира, которыми нердко награждалъ ее женолюбивый профессоръ, и не понимала его тонкихъ, будто вскользь брошенныхъ намековъ на ея красоту и изящество.
Благоговвшая передъ профессоромъ, она приписывала особенное вниманіе и любезность, оказываемыя ей, высокой доброт его сердца, и не догадывалась, зачмъ это онъ, окончивъ занятія, тратитъ свое драгоцнное время на разговоры съ ней. Она торопилась уходить, чтобы не мшать ему, а онъ нердко удерживалъ ее, разспрашивалъ, прощаясь сильно пожималъ ей руку, задерживая ее въ своей рук. Что-то заставляло ее торопиться еще боле, но она все-таки ничего не понимала, пока однажды профессоръ, совершенно для нея неожиданно, не завелъ интимнаго разговора о томъ, что онъ несчастливъ въ своей семь, что жена его старуха, но что онъ самъ, не смотря на свои года, еще юнъ сердцемъ.
Она слушала, опустивъ глаза, и сердце ея почему-то упало, точно она ждала чего-нибудь тяжелаго.
И вдругъ онъ взялъ ее за руку. Она подняла дтски испуганный взглядъ и совсмъ растерялась при вид маленькихъ глазокъ, горвшихъ какимъ-то плотояднымъ блескомъ, при вид взволнованнаго, раскраснвшагося стараго лица, показавшагося ей теперь отвратительнымъ, страшнымъ.
А онъ продолжалъ говорить, что она можетъ возродить его къ какой-то новой жизни, и предлагалъ ей любовь и снова говорилъ о ея красот и нелпости предразсудковъ…
Что говорилъ онъ еще, двушка не слыхала. Она видла только это искаженное страстью, противное, поглупвшее лицо старика, она почувствовала прикосновеніе влажныхъ губъ къ своей щек, и чувство оскорбленія, страха и отвращенія охватило вс фибры ея чистаго, цломудреннаго существа. Слезы хлынули изъ ея глазъ, и она выбжала изъ кабинета.
Профессоръ имлъ настолько глупости, что бросился за ней, просилъ забыть ‘этотъ порывъ чувства’, никому о немъ не разсказывать и приходить къ нему по-прежнему.
Зинаида Николаевна ни слова не отвчала, торопясь уйти, убжать скоре… И когда она очутилась на улиц, она не шла, а бжала, точно за ней гнались…
Только дома она нсколько пришла въ себя и дала волю жгучимъ слезамъ, почувствовавъ всю силу нанесеннаго ей оскорбленія…
И на другой день Зинаида Николаевна въ первый разъ не пошла на курсы. Ей стыдно было итти туда, стыдно было встртиться съ профессоромъ. Страшное разочарованіе впервые стало знакомо молодой двушк.
На слдующій день она, однако, пошла на курсы и на лекціи женолюбиваго профессора не смла поднять глазъ на него. А онъ, по обыкновенію, читалъ восхитительно, увлекая слушательницъ… Талантъ такъ и билъ ключемъ въ его чтеніи, сверкая остроуміемъ, неожиданно блестящими сравненіями, необыкновенною ясностью изложенія. Зинаида Николаевна невольно взглянула на него, и лицо его теперь была совсмъ не то, что въ тотъ день…
Лекція была окончена, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пошелъ чрезъ аудиторію. Но вотъ его взглядъ кого-то ищетъ… Онъ останавливается.
— Отчего это вы, г-жа Степовая, пересли на другое мсто?
Зинаида Николаевна вспыхнула и отвчала, что ей такъ удобне.
Онъ усмхнулся, пристально взглянулъ на нее и пошелъ дале.
Съ тхъ поръ Зинаида Николаевна ужъ не ходила больше заниматься къ профессору и на вопросы товарокъ отвчала, что ей надоли эти занятія. На лекціяхъ она сидла постоянно сзади и старалась не попадаться на глаза профессору. За то на экзамен онъ ее чуть не оборвалъ, къ общему изумленію всхъ курсистокъ. Онъ особенно долго ее экзаменовалъ и, хоть она отвчала превосходно, профессоръ игралъ съ нею какъ кошка съ мышью, стараясь поставить ее втупикъ, что, разумется, было ему не трудно. Отпуская ее, наконецъ, и сдлавъ одобрительный отзывъ, онъ замтилъ, однако, что она гораздо бы лучше знала предметъ, еслибъ не бросила занятія въ лабораторіи.
Никто, разумется, не понялъ скрытаго смысла этого намека и не догадался, почему, въ отвтъ на эти слова, Зинаида Николаевна вспыхнула и сурово сдвинула брови, почувствовавъ къ этому профессору еще большее отвращеніе.
Курсъ оконченъ. Степовая получила медаль, ея работа но высшему математическому анализу напечатана и замчена спеціалистами. Но, къ удивленію своему, Зинаида Николаевна вдругъ увидала, что это ее не удовлетворяетъ, что годы прошли одинъ за другимъ въ постоянныхъ занятіяхъ, а между тмъ она совсмъ отстала въ смысл общаго развитія и, при масс разнородныхъ знаній, у нея нтъ опредленнаго міросозерцанія, которое бы обобщало и давало направленіе всмъ этимъ знаніямъ. И вотъ теперь она принялась питать, стараясь наверстать прошлое время. Новый міръ открылся передъ ней, тотъ міръ, о которомъ когда-то намекалъ ей ‘жилецъ’, и рядъ сомнній, рядъ вопросовъ зароился въ пытливой головк. И она отдалась теперь книгамъ, какъ прежде наук, по-прежнему сторонясь отъ жизни, по-прежнему подавляя въ себ жажду жизни и ведя жизнь отшельницы въ громадномъ город. Уроки и книги, книги и уроки, изрдка театръ и тсный кружокъ знакомыхъ.
Такъ прошло еще два года до памятной встрчи у одной изъ знакомыхъ съ оканчивающимъ курсъ медикомъ.
Это былъ веселый, красивый, неглупый блондинъ, лтъ двадцати пяти, съ саркастическимъ складомъ ума и наклонностью къ ухаживанію. Онъ заспорилъ о чемъ-то съ Зинаидой Николаевной, назвался проводить ее домой и просилъ позволенія зайти какъ-нибудь къ ней ‘еще поспорить’. Дня черезъ три онъ явился и сталъ затмъ ходить почти каждый день. Онъ подсмивался надъ затворничествомъ Зинаиды Николаевны, надъ ея увлеченіемъ однми книгами и незнаніемъ жизни, кокетничалъ съ ней своими радикальными взглядами, высказывалъ намреніе, по окончаніи курса, не сдлаться ‘врачемъ-буржуемъ’, а посвятить себя служенію народу и хать въ деревню, совтуя и ей сдлать то же, и въ конц концовъ заговорилъ о любви… Зинаида Николаевна уже давно увлеклась имъ и полюбила его со всей страстью долго подавленнаго чувства. Ршено было, что по окончаніи курса они повнчаются и удутъ въ деревню: онъ будетъ земскимъ врачемъ, а она сельской учительницей.
Прошло нсколько мсяцевъ, счастливыхъ мсяцевъ, общихъ надеждъ, совмстнаго чтенія, споровъ, веселыхъ прогулокъ рука объ руку и влюбленныхъ поцлуевъ. Экзаменъ оконченъ, а о свадьб нтъ разговора, и веселый блондинъ сталъ рже посщать свою невсту, отговариваясь разными предлогами и откладывая свое намреніе хать на служеніе народу…
Наконецъ, лтомъ Зинаида Николаевна получила письмо (она и до сихъ поръ почему-то сохраняетъ это жестокое письмо), въ которомъ молодой человкъ сообщилъ ей, что онъ принялъ порывъ чувства за настоящее чувство и потому не сметъ связывать и ее и себя, тмъ боле, прибавилъ онъ, связывать себя бракомъ человку, которому, быть можетъ, впереди предстоитъ ‘борьба’.
Этотъ ударъ былъ жестокимъ ударомъ для молодой двушки, но онъ сдлался еще тяжеле, когда черезъ нсколько времени она узнала, что ея герой женился на богатой двушк и завелъ себ недурную практику, пристроившись къ одному знаменитому врачу. Такого разочарованія она не ждала.
И она еще боле замкнулась въ самой себ, оскорбленная въ своей привязанности, въ своей вр въ любимаго человка.
Затмъ она ухала въ деревню… Это время было однимъ изъ свтлыхъ воспоминаній Зинаиды Николаевны… Два года прошли какъ-то хорошо и спокойно среди крестьянъ… Учительница сдлалась скоро общей любимицей, и разные шипы ея дятельности не могли сломить ея энергіи. Но не въ мру усердный становой, слишкомъ проникнутый духомъ наступившаго времени, сдлалъ то, чего не догадались сдлать недоброжелатели Зинаиды Николаевны изъ сельской аристократіи, и Зинаида Николаевна должна была оставить мсто.
Она вернулась въ Петербургъ и снова забгала по урокамъ…
А молодые годы одинъ за однимъ уходили. А жить, какъ нарочно, хотлось.
Въ это-то время она и встртилась въ Петербург съ Невжинымъ.

XVI.
Объясненія.

I.

Когда, на слдующій день посл прізда Зинаиды Николаевны, Невжинъ рано утромъ пришелъ къ Василію Андреевичу, то сейчасъ же замтилъ, что его превосходительство не въ дух. Молодой человкъ хотлъ, было, извиниться, что вчера не пришелъ, но Ржевскій-Пряникъ предупредилъ его и замтилъ раздраженнымъ тономъ:
— Я вчера за вами пять разъ посылалъ… Васъ искали и нигд не могли найти, а между тмъ было экстренное дло…
— Но Сикорскій, вроятно, говорилъ вамъ, гд я былъ…
— Что Сикорскій, Сикорскій! вспылилъ старикъ, перебивая рчь.— Сикорскій всегда исполнялъ мои порученія съ усердіемъ… Сикорскій!? Ну, да, онъ передалъ, что вы встрчали на пароход какую-то барышню и изволили сказать, что не будете… Но я посл посылалъ записку, кажется, можно было бы догадаться, что я не изъ каприза безпокоилъ васъ, а вы все-таки…
Невжина начиналъ раздражать этотъ тонъ старика. Такимъ образомъ онъ никогда съ нимъ не говорилъ, и Невжинъ недоумвалъ, что это значитъ. Онъ насупился и стоялъ молча, ожидая конца выговора.
— Вы хотя бы предупреждали, когда вамъ нужно исчезнуть на цлый день: по крайней мр, я не гонялъ бы верхового даромъ… А то, согласитесь сами, экстренное дло, вы необходимы, я посылаю, и вамъ не угодно пожаловать…
Невжинъ и не подозрвалъ, конечно, что раздраженіе его превосходительства было вызвано вовсе не тмъ, что Невжинъ не пришелъ вчера, а совсмъ другимъ обстоятельствомъ. Неприходъ Невжина былъ только предлогомъ излить раздраженіе и продолжать свои варіаціи на эту тему минутъ около пяти.
Невжинъ выслушалъ ихъ до конца, закусивъ губы, и когда его превосходительство, наконецъ, окончилъ, проговорилъ:
— Но, вдь, это дло поправимое, Василій Андреевичъ. Если мое первое непоявленіе по вашему зову такъ раздражаетъ васъ и вызываетъ такіе длинные упреки, то не лучше ли избавить и васъ, и меня отъ повторенія подобныхъ сценъ,— увольте меня отъ обязанностей вашего секретаря…
Старикъ совсмъ опшилъ.
— Ну вотъ… вы ужъ и обидлись!.. Точно и нельзя старику пожурить… Я и не думалъ… ей Богу, не думалъ обидть васъ… Ну… ну… не сердитесь, Евгеній Алексичъ, и не думайте говорить объ увольненіи! упрашивалъ, внезапно смягчаясь, старикъ.
И съ обычною своею экспансивностью Василій Андреевичъ всталъ, привлекъ къ себ Невжина и, цлуя его, проговорилъ, со слезами на глазахъ:
— Вдь, я вашего отца зналъ, пріятели были,— неужели вы старику всякое лыко въ строку?.. Я понимаю, у васъ были circonstances attnuantes: вы встрчали знакомую, и — говорятъ — хорошенькую, ну такъ бы и сказали…
Невжинъ чувствовалъ себя неловко предъ старикомъ. Онъ вспомнилъ памятное свиданіе съ его женой, окончившееся такъ неожиданно, и еще разъ пожаллъ о своей опрометчивости. Вмст съ тмъ онъ и обрадовался, что старикъ, видимо, не догадывается, какъ молодой человкъ успокоилъ тогда нервы Марьи Петровны.
А его превосходительство, между тмъ, почувствовавъ приливъ откровенности, продолжалъ:
— Я сознаюсь, за что я на васъ сердился… Мн передали, будто вы хвалились, что повернете дло Толстобрюхова по-своему…
— Это вздоръ. Ничего подобнаго я никому не говорилъ.
— Честное слово?
— Честное слово!
— Ну, значитъ, меня ввели въ заблужденіе… Еще разъ извините меня! проговорилъ Василій Андреевичъ, протягивая руку.— А теперь — объ этомъ самомъ толстобрюховскомъ дл… Я прочелъ и нахожу, что вы нсколько увлеклись…
— То-есть, какъ увлекся?..
— Очень просто. Не зная здшнихъ людей, вы заключили, что Толстобрюховъ ужъ не всть какой злодй, а онъ, право, еще лучше многихъ здшнихъ тузовъ…
Невжинъ хотлъ, было, возразить, что еще недавно самъ Василій Андреевичъ согласился съ мнніемъ Невжина относительно оцнки Толстобрюхова, но промолчалъ.
— Я вижу, вы не согласны со мной?..
— Не согласенъ…
— Поживете здсь — согласитесь… Но, чтобъ не насиловать нашихъ убжденій, я попрошу Сикорскаго составить докладъ… Онъ неразборчивый! улыбнулся его превосходительство,— и съ удовольствіемъ напишетъ, что ему прикажутъ…
Ыевжинъ горько улыбнулся. ‘Вотъ и первое его дло, въ которомъ онъ мечталъ быть полезнымъ, пошло прахомъ!’ подумалъ онъ, не понимая, какъ это Василій Андреевичъ, человкъ, безъ сомннія, безкорыстный, могъ совершить вопіющую несправедливость — хлопотать о завдомомъ мерзавц, который не прочь былъ вступать въ сношенія съ такими господами, какъ Келасури.
А между тмъ дло было простое. Благодаря хлопотамъ Толстобрюхова, и преимущественно его деньгамъ, Василія Андреевича со всхъ сторонъ осаждали просьбами, и даже самъ Пятиизбянскій, контрировавшій съ его превосходительствомъ, вчера прізжалъ просить за Толстобрюхова, разсказавъ, между прочимъ, сплетню, сочиненную Сикорскимъ, будто Невжинъ хвалится, что онъ повернетъ дло по-своему, при чемъ Пятиизбянскій прибавилъ, что онъ, разумется, не вритъ, чтобы вольнонаемный секретарь изъ ссыльныхъ могъ имть вліяніе на его превосходительство, который общалъ уже давно ходатайствовать за Толстобрюхова.
Это окончательно взорвало Василія Андреевича, и онъ общалъ еще разъ пересмотрть дло и, если найдетъ возможнымъ, то просить за Кира Пахомыча.
Такимъ образомъ, Киръ Пахомычъ, руководимый совтами Сикорскаго, хоть и посялъ еще нсколько тысченокъ, но за то разсчитывалъ выйти побдителемъ и, въ конц концевъ, снять съ себя клеймо подозрнія, мшающее ему быть избираемымъ въ общественныя должности. Кира Пахомыча грызъ честолюбивый червякъ — ему хотлось сдлаться городскимъ головой.
Передавъ Невжину дв, три бумаги и проектъ собственноручной записки для разработки, Василій Андреевичъ полюбопытствовалъ узнать: кто такая эта прізжая барышня? Откуда она пріхала? Зачмъ пріхала?
— О красот ея Сикорскій вчера такъ много разсказывалъ, что заинтересовалъ и меня, и Marie… Въ особенности Marie заинтригована… Въ самомъ дл, она такъ хороша?
Невжинъ удовлетворилъ любопытство старика и замтилъ, что, дйствительно, хороша.
— Значитъ, есть теперь за кмъ ухаживать, а? шутливо спрашивалъ, подмигивая, его превосходительство.
Но Невжинъ такъ серьезно отвтилъ, что за такими двушками ухаживать нельзя, что Василій Андреевичъ, замтившій неудовольствіе молодого человка, тотчасъ же прекратилъ свои шуточки.
Невжинъ собирался уже откланяться, какъ въ кабинетъ вошла Паша и доложила, что барыня проситъ Евгенія Алексевича къ себ на одну минуту.
— Идите, идите, Евгеній Алексевичъ! Marie вчера цлый день была не въ дух и все разспрашивала Сикорскаго о прізжей красавиц… Вы вдь знаете женщинъ? Пока ихъ любопытство не удовлетворено — он неспокойны… А у Marie, вдобавокъ, еще эти нервы! прибавилъ старикъ съ кислой улыбкой.

II.

Не съ пріятными чувствами входилъ и Невжинъ въ будуаръ Марьи Петровны.
При вид этой женщины, сидвшей на низенькомъ диванчик, въ томъ самомъ костюм, въ какомъ она была въ памятный вечеръ, съ распущенными волосами и оголенными руками, эти непріятныя чувства усилились до отвращенія, и неблагодарный молодой человкъ, оглядвъ ее быстрымъ холоднымъ взглядомъ, нашелъ сегодня Марью Петровну смшною въ этомъ наряд вакханки. И морщинки вокругъ подведенныхъ глазъ, и темные мшки подъ ними, и слой румянъ, покрывавшій рыхлыя щеки, и ожирвшія мясистыя руки, и желтизна открытой шеи… словомъ, вс недочеты перезрвшей красавицы бросились сегодня въ глаза при дневномъ свт.
Темный, грустный видъ, съ какимъ Марья Петровна встртила молодого человка, молча указывая на кресло, нисколько не тронулъ Невжина.
‘Неужели она станетъ упрекать и разыграетъ трогательную сцену? Не можетъ быть… у нея все-таки довольно такта!’ думалъ Невжинъ, присаживаясь въ почтительномъ отдаленіи.
— Отчего вы вчера не пришли, Невжинъ? заговорила она тихимъ голосомъ.
— Некогда было, Марья Петровна.
— А я васъ такъ ждала, такъ ждала!.. проронила она съ упрекомъ.
‘Начинается!’ подумалъ Невжинъ, ршившись молча выдержать первый натискъ.
— И хотя бы вы написали строчку, а то такъ рзко отвтили Паш на мое приглашеніе… Этого, признаться, я не ждала отъ васъ… Не ждала!.. проговорила она посл паузы.
И Марья Петровна приложила батистовый платокъ къ глазамъ, утирая слезы и взглядывая однимъ глазомъ на Невжина.
Онъ сидлъ молча, не произнося ни одного слова утшенія.
‘Неужели все кончено?’ думала съ тоскою въ сердц Марья Петровна, чувствуя озлобленіе отвергнутой женщины, мечтавшей на склон лтъ извдать счастливыя минуты съ этимъ красивымъ молодымъ человкомъ, возбуждавшимъ ея желанія… ‘Зачмъ же тогда, въ тотъ вечеръ…’
И, чувствуя себя глубоко несчастной и обиженной, Марья Петровна нервно всхлипывала.
А Невжинъ, вмсто утшенія, по-прежнему упорно молчалъ.
Это молчаніе, этотъ безучастный взглядъ, говорившіе лучше словъ, что мимолетный капризъ молодого человка едва ли повторится, задли за-живое уязвленное самолюбіе. Она торопливо утерла слезы и проговорила съ неожиданной усмшкой:
— И я-то хороша. Разнервничалась. Я и забыла совсмъ, что вамъ вчера было не до приглашеній. Вы встрчали какую-то прізжую красавицу? прибавила она, зорко всматриваясь въ Невжина.
Онъ невольно покраснлъ, когда отвчалъ:
— Да, я встрчалъ одну знакомую.
— Какая-то учительница, говорятъ? съ пренебреженіемъ кинула Марья Петровна.
— Да, она пріхала сюда давать уроки.
— Только для этого?
— А для чего же боле?
— Вамъ объ этомъ лучше знать, мосье Невжинъ! усмхнулась Марья Петровна.
Невжинъ опять покраснлъ и рзко проговорилъ:
— Кажется, ужъ вы знаете еще лучше, чмъ я.
— Не знаю, а догадываюсь.
— О чемъ?
— Что эта барышня, похожая на монашенку, вроятно, ваша пассія.
— Вы правы. Я глубоко и. искренно уважаю эту двушку.
— Вотъ какъ! протянула она.— Я и не догадывалась, что вы можете такъ глубоко уважать женщину! иронически прибавила Марья Петровна и, какъ бы спохватившись, замтила:— Однако, что жъ я злоупотребляю вашимъ временемъ, когда вамъ нужно спшить домой? Простите великодушно.
И, протянувъ руку, Марья Петровна съ улыбкой свтской-женщины простилась съ Невжинымъ.
Но когда онъ ушелъ, чувство злобы, ревности и оскорбленнаго самолюбія вырвались наружу.
— Я покажу, какъ оскорблять женщину! бшено повторяла она сквозь слезы, истерично рыдая.— Я покажу…
Рыданія длались все сильне и сильне и перешли въ истерику.
— Что съ тобой, Marie, что съ тобой, милая? испуганно спрашивалъ Василій Андреевичъ, прибжавшій въ будуаръ.
— Ничего, пройдетъ… не безпокойте барыню! проговорила Паша, ухаживая за барыней.
Но въ это время Марья Петровна открыла глаза.
— Что съ тобой? Что тебя разстроило? снова спрашивалъ Василій Андреевичъ.
— Уйди вонъ, старый дуракъ! вдругъ крикнула Марья Петровна, и истерика усилилась.
— Уйдите, баринъ! шепнула Паша.
И Василій Андреевичъ, махнувъ безнадежно рукой, ушелъ въ кабинетъ съ видомъ поджавшей хвостъ, провинившейся собаки, со страхомъ думая о нервахъ жены, которыхъ даже и Невжинъ не могъ сегодня успокоить.

XVII.
Неожиданная экскурсія.

I.

Никакъ не ожидавшій, что объясненіе съ сорокалтней Юноной окончится такъ благополучно, и главное, безъ тхъ ‘порцій’ мелодраматическихъ сценъ, съ переходами отъ нжнйшаго piano къ бурному fortissimo, сопровождаемому истерикой,— до которыхъ такія охотницы женщины перезрлаго возраста, когда видятъ, что дло любовной интриги окончательно проиграно,— Невжинъ спускался съ лстницы въ томъ счастливомъ расположеніи духа, въ какомъ бываютъ школьники, неожиданно избжавшіе длиннаго выговора за совершенную шалость.
Хотя, казалось бы, прежній опытъ и долженъ былъ напомнить ему, что женщина — и особенно женщина, загорвшаяся: поздней страстью — все прощаетъ, кром оскорбленнаго самолюбія, и не слишкомъ-то радоваться этому кажущемуся хладнокровію Марьи Петровны, но, занятый своимъ чувствомъ, счастливый, что Зинаида Николаевна здсь, что онъ ее можетъ видть каждый день, Невжинъ забылъ о многомъ, о чемъ бы слдовало помнить, и не сомнвался, что весь этотъ ‘прискорбный эпизодъ’ законченъ. Разумется, Зинаида Николаевна никогда не узнаетъ объ его ‘непростительно-глупомъ легкомысліи’, какъ называлъ про себя этотъ неблагодарный молодой человкъ свое поведеніе во время памятнаго свиданія, окончившагося столь неожиданно, по крайней мр, для самого Невжина.
Онъ и теперь, правда, готовъ былъ каяться заднимъ числомъ, по примру всхъ слабохарактерныхъ людей, что позволилъ увлечься мимолетнымъ животнымъ капризомъ и этимъ самымъ какъ бы осквернилъ свое чистое чувство къ любимой двушк, но эти покаянныя мысли пролетали быстро и нашли себ оправданіе въ тхъ ссылкахъ на слабость человческой природы, къ которымъ обыкновенно прибгаетъ въ подобныхъ случаяхъ большинство мущинъ, такъ что, выйдя на подъздъ губернаторскаго дома, Невжинъ считалъ себя почти невиноватымъ.
Во всемъ, конечно, была, по его мннію, виновата она — эта ‘старая, опытная кокетка со своими подведенными глазами и оголенными рыхлыми руками — чортъ бы ее побралъ! ‘
Успокоивъ на чужомъ обвиненіи совсть, Невжинъ вышелъ на улицу, взглянулъ и остановился, изумленный зрлищемъ.
Толпы народа — мужчины, женщины, подростки и даже дтш—разбившись на кучки, бжали, обгоняя другъ друга, стремясь по одному направленію. Толпа эта гудла сдержаннымъ ропотомъ, взволнованная, возбужденная, любопытная, спша куда-то. По-временамъ изъ кучекъ раздавались полныя ненависти восклицанія:
— Повсить ихъ мало, подлецовъ!
— Среди бла дня и такой грхъ!
— И чего смотритъ полиція?
— Полиція!.. Только названіе, что полиція!!
Невжинъ недоумвалъ, въ чемъ дло. Онъ остановилъ какого-то мимобгущаго человка въ поддевк и спросилъ, куда бжитъ народъ.
— Туда! торопливо отвчала, не останавливаясь, ‘поддевка’, указывая куда-то рукой.
— Цлую семью сейчасъ вырзали злоди. Цлую! пояснила, останавливаясь и переводя духъ, какая-то ветхая старушенка, слышавшая вопросъ Невжина.— Ни одной живой души не оставили, батюшка! Вотъ оно что! Среди бла дня. Видано ли такое дло?!
И съ послдними словами старушка торопливо засменила своими слабыми ногами, видимо изнывая отъ нетерпнія скорй попасть на мсто, гд было совершено преступленіе.
Охваченный чувствомъ ужаса и вмст съ тмъ любопытствомъ, Невжинъ двинулся за толпой, невольно ускоряя шаги, и черезъ нсколько минутъ остановился, вмст съ другими, передъ небольшимъ, одноэтажнымъ деревяннымъ домомъ, почти въ центр Большой улицы, гд уже стояла громадная толпа, сдержанная и угрюмая. Полицейскіе сновали въ толп, упрашивая разойтись, но никто не обращалъ на нихъ вниманія, никто не думалъ уходить, и городовые притихали, чувствуя, что скажи они теперь грубое слово — толпа ихъ разнесетъ.
Прибывавшіе жадно выслушивали подробности убійства, передаваемыя въ толп, крестились, проклинали убійцъ и смотрли на этотъ маленькій домъ, сренькій, покосившійся, гд только что пролилась кровь. Ворота были заперты и калитка охранялась городовыми, пропускавшими во дворъ только публику почище. Каждый разъ, когда кто-нибудь возвращался оттуда, толпа волновалась, и новыя подробности переходили изъ устъ въ уста. Слдователь и прокуроръ уже тамъ… Двочка еще жива. Деньги вс похищены. Десять тысячъ было… Вещи вс цлы… Не успли взять злоди…
Прислушиваясь ко всмъ этимъ толкамъ, Невжинъ случайно обернулся и среди массы головъ увидалъ знакомое лицо того самаго ‘рыжаго’, котораго ужъ онъ два раза встрчалъ при исключительныхъ обстоятельствахъ. ‘Рыжій’, очевидно, смутился и въ ту же минуту исчезъ куда-то.
У Невжина невольно мелькнуло подозрніе.
— Пропустите, господа, пропустите пожалуйста!
Толпа разступилась, пропуская полиціймейстера, за которымъ молодцовато шелъ Ржевскій-Пряникъ, то и дло прикладывая пальцы къ козырьку фуражки, въ отвтъ на поклоны и сниманіе шапокъ.
Старикъ былъ взволнованъ.
— Чтобъ были розысканы эти изверги! вдругъ крикнулъ онъ, видимо для успокоенія толпы, обращаясь къ слдовавшему за нимъ частному приставу.
Тотъ почтительно наклонилъ голову.
— Злоди, мерзавцы!.. сердито повторилъ онъ.
— Повсить ихъ мало! раздалось въ толп.
Его превосходительство повернулъ голову и, увидавъ Невжина, пріостановился.
— Пойдемте вмст… Хотите?
Невжинъ охотно согласился.
Вслдъ за старикомъ онъ вошелъ въ калитку, оттуда они подошли къ раскрытому крыльцу, у котораго стоялъ еще кипвшій самоваръ. По передъ входомъ на крыльцо вс остановились. Въ сняхъ лежалъ еще теплый трупъ стараго человка съ окровавленной головой и съ тусклымъ взглядомъ выкатившихся глазъ, полныхъ, казалось, застывшаго ужаса. Около валялся окровавленный ломъ.
— Это самъ хозяинъ!.. проговорилъ полиціймейстеръ, невольно понижая голосъ.
Вошли въ комнату, небольшую, чистенькую, среди которой стоялъ столъ съ приготовленнымъ чайнымъ приборомъ, и снова вс остановились. У самаго стола лежала полуодтая старая женщина, въ капот, залитомъ кровью. Рядомъ, въ маленькой темной комнатк, освщенной однимъ окномъ, зрлище было еще ужасне: два дтскіе трупа лежали середи комнаты, а въ темномъ углу, за печкой, еще трупъ — молодой женщины въ сарафан… И среди тишины, царившей въ дтской, словно бы для контраста, весело заливалась канарейка въ клтк.
У Невжина кружилась голова отъ этого вида труповъ и крови, и онъ былъ доволенъ, когда вс вошли въ третью комнату, гд были живые люди. Его превосходительство молча поздоровался съ прокуроромъ, слдователемъ и врачами и приблизился къ кровати, на которой лежала двочка лтъ пятнадцати, издававшая по временамъ стоны.
— Будетъ ли она хоть жива? тихо спросилъ, отходя, старикъ
Докторъ безнадежно пожалъ плечами.
Въ эту минуту Невжинъ замтилъ, что двочка раскрыла глаза, уставилась на него, и, припоминая, казалось, что-то вдругъ протянула впередъ руки и громко вскрикнула, полнымъ мольбы и ужаса голосомъ:
— Не убивайте… не убивайте меня!
Доктора подошли къ ней. Подбжалъ и частный приставъ, пришедшій съ генераломъ, все время зорко и напряженно всматривавшійся во все и что-то записывавшій въ записную книжку.
— Кого вы боитесь? спросилъ онъ…
— Этого… чернаго… съ большой бородой… Ахъ!..
И съ этими словами двочка снова потеряла сознаніе.
— Напрасно вы безпокоите больную! замтилъ съ неудовольствіемъ одинъ изъ врачей.
Но молодой частный приставъ въ отвтъ значительно усмхнулся и передалъ слдователю слова больной.
Слдователь, толстый, приземистый господинъ, видимо растерянный, между тмъ, вмст съ другимъ полицейскимъ чиновникомъ составлялъ протоколъ осмотра. Его сонное, одутловатое лицо, свидтельствовавшее о любви къ кутежамъ, не внушало особеннаго доврія къ его способностямъ слдователя. Растерянность и неумлость такъ и бросались въ глаза. Невжинъ сразу догадался, что среди всхъ этихъ господъ нтъ ни одного опытнаго въ розыскахъ человка, и только разв вотъ этотъ молодой, юркій частный приставъ еще можетъ что-нибудь сдлать. Не даромъ онъ пользовался репутаціей хорошаго сыщика.
Отдавъ приказаніе перевезти сильно израненую двочку въ больницу, его превосходительство вышелъ на дворъ, сопровождаемый всми чинами.
— Срамъ… срамъ! проговорилъ старикъ.— Полиція совсмъ распущена… Среди бла дня, и такое ужасное преступленіе!
Полиціймейстеръ угрюмо молчалъ.
— Непремнно надо найти убійцъ… Непремнно… Г. Спасскій! обратился его превосходительство къ молодому частному приставу.— Я на васъ надюсь… Если вы отыщете мн убійцъ… я съумю наградить васъ! прибавилъ, понижая голосъ, старикъ.— Надобно немедленно начать розыски. Сдлано распоряженіе?
— Сейчасъ будетъ сдлано! отвтилъ полиціннейстеръ.
— Сейчасъ будетъ сдлано! передразнилъ его превосходительство. Это чортъ знаетъ, что такое… Немедленно же начните!.. Поручите это г. Спасскому.
— Въ такомъ случа, я попрошу позволенія черезъ два часа ухать…
— Ухать? Вы думаете — убійцы уже бжали?
— Точно такъ-съ.
— Что жъ, съ Богомъ… И помните, что я вамъ сказалъ… Если поиски ваши увнчаются успхомъ, то…
Онъ не докончилъ рчи и, обратившись къ Невжину, тихо замтилъ по-французски:
— Вотъ интересное путешествіе… Хотите хать съ Спасскимъ?
— Съ большимъ удовольствіемъ.
— Хотите взять г. Невжына? Онъ вамъ не помшаетъ?
— Очень буду радъ! промолвилъ Спасскій и прибавилъ: черезъ два часа я заду за г. Невжинымъ…
Въ одиннадцать часовъ утра къ квартир Невжина подъхала телга, и въ ней сидлъ одтый въ штатское платье человкъ, въ которомъ Невжинъ только посл объясненія узналъ частнаго пристава Спасскаго.

II.

— Надолго мы демъ? спросилъ Невжинъ. когда телга покатилась.
Спутникъ его неопредленно пожалъ плечами.
— Это знаетъ? Иногда эти поздки затягиваются… Въ прошломъ году, напримръ, я гнался за однимъ артистомъ цлыхъ дв недли…
— И поймали?
— Поймалъ! самодовольно отвчалъ Спасскій.— Теперь, впрочемъ, все будетъ зависть отъ того: врны ли мои подозрнія или нтъ?.. Если врны — сегодня же къ ночи нагонимъ молодца, который легко могъ орудовать этимъ убійствомъ…
— По почему вы думаете, что убійца непремнно бжалъ изъ города? разспрашивалъ Невжинъ.
— Показаніе двочки навело меня на мысль объ одномъ очень ловкомъ негодя, который ужъ нсколько разъ вывертывался изъ разныхъ длъ… Ну, а затмъ эти два часа не прошли даромъ. Я навелъ справки но всмъ дворамъ, откуда можно достать лошадей, и оказалось, что примрно черезъ четверть часа посл убійства выхалъ человкъ, очень похожій по признакамъ на того самаго, кого я подозрваю.
— И вы имете свднія — куда онъ похалъ?
— Если бы имлъ, дло было бы очень просто! усмхнулся приставъ.— То-то нтъ…
— Почему же мы демъ въ эту сторону, а не въ противоположную, напримръ? спрашивалъ Невжинъ, заинтересованный разсказомъ.
— Такъ, по нкоторымъ соображеніямъ, предполагаю, куда онъ долженъ направиться… Впрочемъ, и по другимъ дорогамъ послана погоня…
— И вы надетесь на успхъ?
— Это, батюшка, трудно сказать… Въ этихъ длахъ, какъ и во всякихъ, счастіе много значитъ… Только зврь, за которымъ мы демъ, очень крупный и опасный… Врасплохъ его не поймаешь… Того и гляди, слдъ замететъ и во всякомъ случа легко въ руки не дастся… Револьверъ, конечно, вы взяли съ собой?
— Взялъ, а что? Разв можетъ понадобиться!
— Такъ, на всякій случай… Всяко бываетъ! загадочно проговорилъ приставъ.
Телга между тмъ выхала за городъ.
— Ну, теперь валяй во всю! крикнулъ Спасскій ямщику.— А вы хорошенько держитесь, Евгеній Алексевичъ, а то и вывалиться легко.
Ямщикъ гикнулъ, и лошади, прижавъ уши и вытянувшись, понеслись во всю прыть по широкой почтовой дорог.
Черезъ часъ, отмахавши двадцать дв версты, тройка, еле дыша, остановилась у станціи.
— Что, не случалось такъ зжать? спрашивалъ Спасскій. Устали?
— Нтъ, ничего.
Они вошли на станцію. Спасскій о чемъ-то сталъ шептаться съ смотрителемъ. Черезъ пять минутъ лошади были готовы.
— Ну что… какія всти? спросилъ Невжинъ.
— Прохалъ! отвчалъ Спасскій.
И на его лиц играла та радостная улыбка, которая бываетъ у охотниковъ, напавшихъ на слдъ звря.
— Онъ былъ, значитъ, здсь, на станціи?
— Нашли дурака! Онъ перемнилъ лошадей въ деревн, въ трехъ верстахъ, и очень торопился, какъ сообщаютъ агенты.
— Какіе агенты?
— Да полицейскіе, двое здоровенныхъ парней. Они впереди насъ дутъ. А вы думали, что мы только вдвоемъ съ вами отправились на охоту? Благодарю покорно! Я еще пожить въ свое удовольствіе желаю! засмялся Спасскій.
Телега опять понеслась. Еще станція, другая. Везд свднія были одн и т же — ‘прохалъ’.
На третьей станціи путешественники сдлали передышку — закусили.
— А скверная ваша служба! замтилъ Невжинъ, поглядывая на своего спутника, торопливо закусывавшаго посл рюмки водки.
— Д-д-д-а… Нельзя сказать, чтобы пріятная!.. философски замтилъ частный приставъ,— Угодно будетъ по второй? промолвилъ онъ, наливая рюмки.— Водка порядочная!
— И, главное, за эту каторгу гроши платятъ! заговорилъ онъ, прожевывая кусокъ сыра. Вс это знаютъ и вс насъ ругаютъ за то, что мы изыскиваемъ дополнительныя средства для приличнаго существованія… Прикажете еще?
Невжинъ, однако, отъ третьей рюмки отказался.
— Мы здсь, въ Сибири, имемъ репутацію, такъ сказать, классическихъ воровъ! съ веселымъ смхомъ прибавилъ Спасскій.
— Но эта репутація, конечно, преувеличенная? деликатно подалъ реплику Невжинъ.
— Ну… лгать не стану. Гд можно бдагородно взять, беремъ… Понимаете ли: благородно… Этакъ сорвать съ какого-нибудь толстомордаго купчины или жида… Вдь и они рвутъ?.. Или, напримръ, пріобрсти какой-нибудь предметъ необходимости или роскоши за пятерьшо… Это мы любимъ…
— Что это значитъ, за пятерьню?
— А это значитъ, на чиновническомъ жаргон, за пожатіе руки… Ха-ха-ха!.. Но опять-таки повторяю: благородно… Однако, время-то не терпитъ… демъ, Евгеній Алексевичъ… Надюсь — разговоръ нашъ иметъ чисто конфиденціальный характеръ? прибавилъ неожиданно Спасскій.
— Въ этомъ могли бы не сомнваться!..
— То-то я и говорю съ вами откровенно, какъ съ порядочнымъ человкомъ… Спроси меня, впрочемъ, самъ его превосходительство, я бы и ему тоже сказалъ… Да и кто этого не знаетъ! прибавилъ Спасскій.— Бда только въ томъ, что многіе неблагородно берутъ…
— То-есть, какъ это неблагородно?
— Вымогаетъ, пристаетъ или сорветъ, да ничего не сдлаетъ… Но моему, это вовсе ужъ неблагородно!.. пояснилъ, садясь въ телгу, Спасскій.
Стемнло, когда телга подъхала къ четвертой станціи Едва наши путешественники выскочили изъ телги, какъ къ Спасскому подошелъ одинъ изъ ‘агентовъ’, высокій, молодцоватый парень, и сталъ о чемъ-то докладывать.
Невжинъ увидлъ, что лицо пристава озарилось улыбкой. Онъ отдалъ полицейскому какое-то распоряженіе и, когда тотъ ушелъ, сказалъ Невжину:
— Ну, кажется, накроемъ голубчика. Онъ долженъ ночевать въ заимк, верстахъ въ пятнадцати отсюда. Глухое мсто… Тамъ одинъ старый поселюга живетъ. Притонъ настоящій содержитъ. Я веллъ еще двухъ мужиковъ на подмогу взять, и затмъ отправимся.
— А разв опасно, что вы принимаете такія предосторожности?
— А чертъ ихъ знаетъ, на кого тамъ нарвемся!
Черезъ четверть часа, посл того, какъ напились чаю, три тройки, одна за другой, тронулись въ путь и, прохавъ версты три по большой дорог, свернули въ сторону. Дорога шла лсомъ. Ночь выдалась, что называется, воробьиная, ни эти не видать, и лошади тихо подвигались впередъ среди безмолвія непроницаемаго мрака. Колокольчики были подвязаны.
Вс хранили молчаніе. Такъ прохали часъ. Время, казалось Невжину, тянулось необыкновенно долго.
— Что, скоро заимка? спросилъ онъ.
— Теперь врно скоро! тихо и нервно отвтилъ Спасскій и сталъ закуривать папироску.
При свт спички Невжинъ замтилъ, что спутникъ его взволнованъ. И самъ онъ былъ въ нервномъ напряженномъ состояніи.
Наконецъ, впереди мелькнулъ слабый огонекъ. По приказанію Спасскаго, тройки остановились.
Это и есть заимка, вполголоса сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
Вс вышли изъ телгъ и тихо, одинъ за другимъ, пошли по направленію мигавшаго огонька, въ глубокомъ молчаніи. Телги остались сзади.
Когда, среди безмолвія ночи, вдругъ невдалек тявкнула собака, затмъ другая, третья, и огонекъ вдругъ исчезъ, Невжина охватило то безотчетное чувство страха и волненія, которое испытываютъ люди въ ожиданіи неизвстной опасности.

XVIII.
Старый знакомый.

Собаки стали заливаться сильнй. Слышно было, что вблизи фыркаютъ лошади, но какъ ни напрягалъ Невжинъ зрнія, а жилья не видалъ.
— Стучаться, что ли, ваше благородіе? раздался тихій голосъ передового.
— Подожди… Вы здсь, Евгеній Алексичъ? спросилъ Спасскій.
— Здсь…
— А задніе?
— Вс здсь! отвчалъ чей-то голосъ сзади Невжина.
— Стучись! разршилъ Спасскій… Имйте револьверъ наготов, шеппулъ онъ.
Невжинъ и безъ предупрежденія нервно сжималъ въ карман пальто ручку револьвера.
Раздался стукъ въ ворота. Никто не выходилъ. Только собаки бшено лаяли. Наконецъ, послышались шаги, и чей-то голосъ безпокойно спросилъ:
— Кто тутъ?
— Прохожіе… Пусти переночевать, Макарычъ! отвчалъ Спасскій измненнымъ голосомъ.
— Сколько васъ?
— Двое, двое, Макарычъ… Изъ Вяткиной пробираемся.
Ворота открылись. У воротъ, съ фонаремъ въ рукахъ, стоялъ какой-то человкъ. Невжинъ усплъ разглядть въ немъ высокаго старика.
— Здорово, Макарычъ! заговорилъ Спасскій своимъ голосомъ, быстро подходя къ старику.— Принимай, братъ, гостей… Много ихъ.
И вс шесть человкъ очутились на двор.
— Да вы кто такіе будете? тревожно спросилъ старикъ.
— Не узналъ, что ли?.. Ну-ка посмотри хорошенько.
Невжинъ видлъ, какъ сразу передернулось лицо старика, когда онъ, поднявъ фонарь, увидалъ Спасскаго… Но, видимо стараясь казаться спокойнымъ, онъ поклонился и съ напускнымъ спокойствіемъ проговорилъ:
— Чуть, было, не обознался, ваше благородіе… Милости просимъ…
— Ну, Макарычъ, теперь, братъ, сказывай: кто да кто у тебя?..
— Да прозжій одинъ, ваше благородіе…
— Прозжій… Заблудился, видно? Мы за нимъ-то и пріхали къ теб въ гости… Веди-ка къ нему!.. Да смотри, Макарычъ, безъ баловства!.. строго прибавилъ Спасскій… Насъ, видишь ли, сколько.
Макарычъ бросилъ безпокойный взглядъ изъ-подъ сдыхъ нависшихъ бровей на своихъ, видимо нежданныхъ, гостей, и, не говоря ни слова, пошелъ впередъ.
Черезъ минуту вс вошли въ небольшую комнату.
— Здсь! прошепталъ Макарычъ, указывая на дверь.
— Одинъ?..
— Одинъ! Спитъ, должно быть…
— А вотъ мы его побудимъ!.. Иди-ка впередъ, Макарычъ!
И съ этими словами, вслдъ за старикомъ, въ двери вошли Спасскій и Невжинъ.
На кровати, въ углу комнаты, лежала чья-то мужская фигура. При свт огня, Невжинъ, къ удивленію своему, увидалъ знакомое лицо Келассури.
— Его-то намъ и нужно! весело проговорилъ Спасскій.
Въ эту минуту Келассури проснулся и соннымъ, недоумвающимъ взглядомъ глядлъ на стоявшихъ передъ нимъ людей. Но вдругъ его лицо, смуглое, заросшее бородой, съ загнутымъ какъ у хищной птицы, армянскимъ носомъ, исказилось выраженіемъ ужаса. Зрачки глазъ расширились, губы вздрагивали. Еще секунда, и онъ, полуодтый, прислъ на кровати, озираясь вокругъ съ видомъ звря, застигнутаго врасплохъ. Ловкимъ движеніемъ руки онъ незамтно досталъ изъ-подъ подушки револьверъ и нервно сжималъ его въ своей волосатой рук.
Невжинъ наблюдалъ за нимъ. Онъ видлъ, какъ мрачно блистали его большіе темные глаза, острые и горячіе, какъ быстро ощущеніе страха, злобы и отчаянія отражались на этомъ сухомъ мускулистомъ, напряженномъ и сосредоточенномъ лиц, какъ напрягались жилы на его низкомъ, сморщенномъ лб, покрытомъ каплями пота… Казалось, этотъ человкъ не пришелъ ни къ какому ршенію. Такъ прошла еще секунда, другая — и ршеніе, очевидно, было принято. Лицо Келасури застыло въ выраженіи спокойнаго изумленія.
— Чуть, было, не напугали меня! проговорилъ онъ сдержаннымъ спокойнымъ тономъ, пряча револьверъ и вопросительно глядя на Спасскаго.
Тотъ еще наканун снова преобразился въ полицейскаго чиновника, и Келассури отлично его узналъ.
— Совершенно напрасно, г. Келасури! отвчалъ самымъ добродушнымъ тономъ Спасскій, и неожиданнымъ движеніемъ досталъ изъ-подъ подушки револьверъ.— Долго ли до грха, съ перепугу! Лучше его спрячемъ! прибавилъ онъ, опуская револьверъ въ карманъ.
Келасури еще съ большимъ удивленіемъ взглянулъ на Спасскаго, повидимому недоумвая.
— А я, вотъ, къ вамъ маленькое дльце имю! продолжалъ Спасскій.
— Ко мн? переспросилъ, все еще удивляясь, Келасури.
— Да, такъ, кое-какія свднія нужно собрать… Такъ ужъ вы соблаговолите одться… Не стсняйтесь пожалуйста…
Когда Келасури одвался, Спасскій не спускалъ съ него глазъ, слдя за каждымъ его движеніемъ.
— Я къ вашимъ услугамъ… Что вамъ угодно? спросилъ, одвшись, Келасури.
На немъ былъ хорошо сшитый городской костюмъ.
— Ты бы, Макарычъ, вышелъ пока… Эй! Степановъ… Займи-ка Макарыча… Да чтобы онъ какъ-нибудь того… грхомъ не убжалъ… Понимаешь? прибавилъ Спасскій, отдавая приказаніе вошедшему полицейскому… Садитесь-ка, г. Келассури, и не будьте пожалуйста на насъ въ претензіи, что мы васъ побезпокоили… Сами понимаете, служба ужъ такая…
Келасури пожалъ только плечами и не проронилъ слова.
— Ну-съ, такъ вотъ дльце какое… Скажите пожалуй, давно ли вы изъ Жиганска?..
— Вчера…
— Такъ-съ… Въ которомъ часу изволили выхать?…
— А право, не помню хорошо… Знаю, что рано… часу этакъ въ шестомъ… А почему васъ это такъ интересуетъ?..
— Сейчасъ скажу… Прежде только объясните: сюда какъ вы попали?
— Да, полагаю, такъ же, какъ и вы… Сбился съ дороги…
— Сбились съ дороги?.. Такъ, такъ-съ… А выхали въ шестомъ часу?… какъ бы въ раздумь протянулъ Спасскій, видимо доставляя себ удовольствіе тянуть эту прелюдію допроса. Значитъ, объ убійств въ Жиганск не слыхали?
— А разв случилось убійство? такъ спокойно переспросилъ Келасури, что Невжинъ готовъ былъ въ эту минуту думать, что Спасскій ошибается, подозрвая этого человка.
— Какъ же, пять человкъ убито… Но только двочка-то жива, г. Келасури! неожиданно прибавилъ Спасскій, глядя прямо въ глаза Келасури.
Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лиц. Онъ только презрительно поджалъ губы и, усмхнувшись, промолвилъ:
— Ужъ не меня ли вы подозрваете?..
— То-то васъ, г. Келассури. Нечего передъ вами играть комедію… Вы, слава Богу, человкъ умный и сами, я думаю, догадались… Кстати, что это у васъ за шрамъ?.. вновь неожиданно спросилъ Спасскій, указывая пальцемъ на свжую, довольно большую царапину, подъ самымъ глазомъ… Врно ушиблись?..
— Ушибся! смясь отвтилъ Келассури… А вдь вы, г. Спасскій, напрасно прикатили за мной, ей-богу напрасно… Конечно, это ваше дло, а все-таки… напрасно… Я еще убійцей не бывалъ! проговорилъ онъ сухо и сдержанно, точноскрывая про себя обиду. Руки для этого слишкомъ чисты! брезгливо прибавилъ онъ, показывая свои небольшія мускулистыя руки…
— А все-таки я васъ арестую…
— Вижу, что такъ…
— И ужъ, извините, обыщу васъ…
— Сдлайте одолженіе…
Спасскій позвалъ полицейскаго и что-то шепнулъ ему. Невжинъ въ это время перехватилъ полный ненависти взглядъ Келасури, брошенный на Спасскаго.
— Не лучше ли, г. Келассури, безъ всякихъ этихъ миндальностей…. Снова сказалъ Спасскій.
— То-есть, какъ?
— Да такъ… Сознавайтесь… вдь это дьявольски смлое убійство — дло вашихъ рукъ?..
— Охота вамъ вздоръ говорить, г. Спасскій… А впрочемъ…
Какая-то мысль, очевидно, пробжала у него въ голов, и онъ вдругъ сказалъ:
— Попросите-ка этого господина выйти на минутку…
Невжинъ ушелъ въ сосднюю комнату, гд Макарычъ и ямщикъ находились уже связанными.
Черезъ минуту Спасскій позвалъ Невжина.
— Сдлка не состоялась!.. Сейчасъ г. Келассури предлагалъ мн пять тысячъ, если я его выпущу отсюда! весело говорилъ Спасскій.
— И не думалъ… Лжете вы! Предложи вамъ и тысячу, вы наврное бы выпустили! проговорилъ Келассури.
Вошли двое полицейскихъ и стали обыскивать Келассури. Ничего подозрительнаго не найдено было ни на немъ, ни въ его чемодан.
Спасскій, видимо, начиналъ безпокоиться. Тмъ не мене онъ приказалъ связать Келассури, и когда это было сдлано, самъ Спасскій началъ обыскивать комнату. Обыскали весь домъ — и ничего не нашли. Тогда кто-то подалъ мысль осмотрть телгу.
Келассури вздрогнулъ.
Черезъ десять минутъ Спасскій возвратился сіяющій. Въ рукахъ у него была большая пачка денегъ и билетовъ.
— А вдь остроумно придумано… Какъ вы полагаете, гд были деньги? обратился онъ къ Невжину.
— Гд?
— Врублены въ бокъ телги… Откуда это у васъ столько денегъ, г. Келассури?
— А почему вы думаете, что это мои деньги? нагло переспросилъ тотъ…
— У слдователя вы врно будете разговорчиве… Смотри въ оба за нимъ! строго проговорилъ Спасскій и, приставивъ къ Келассури двухъ полицейскихъ, онъ вышелъ въ сосднюю комнату и снялъ допросъ съ Макарыча и ямщика
Съ разсвтомъ три тройки хали обратно, везя арестованныхъ. На одной изъ нихъ, между двухъ полицейскихъ, сидлъ Келассури съ наручниками. Спасскій былъ необыкновенно веселъ и всю дорогу болталъ безъ умолку, вспоминая нреяініе свои подвиги.
Къ вечеру пріхали въ Жиганскъ, и три арестанта были тотчасъ же заключены въ острогъ.

XIX.
Въ театр.

I.

Вечеромъ слдующаго дня назначенъ былъ дебютъ только что пріхавшей актрисы Панютиной, о талант которой шла хвалебная молва. Говорили, что такой замчательной артистки въ Жиганск еще не было, и пріздъ ея въ Сибирь, посл тріумфовъ на разныхъ сценахъ, объясняли какой-то романической исторіей. Въ мстномъ ‘Листк’ была напечатана ея біографія съ цлымъ букетомъ хвалебныхъ отзывовъ другихъ провинціальныхъ газетъ, и репортеръ, собиравшій эти свднія и одаренный южной впечатлительностью, на всхъ перекресткахъ кричалъ о необыкновенной красот и не мене необыкновенномъ ум ‘божественной примадонны’, жалуясь, что редакція ‘Листка’ значительно исказила доставленную имъ біографію, исключивъ самыя ‘горячія мста’ изъ его впечатлній при знакомств съ артисткой. Наконецъ, самъ Ржевскій-Пряникъ, старый театралъ, провелшій свою молодость среди актрисъ и понимавшій толкъ въ сценическомъ искусств,— усердно пропагандировалъ Панютину, которую раньше видлъ на клубныхъ сценахъ Петербурга, и, съ обычной своей экспансивностью, всмъ рекомендовалъ итти посмотрть замчательную актрису, при чемъ многимъ конфиденціально прибавлялъ, щуря свои маленькіе глазки, какъ котъ, которому -чешутъ за ухомъ, что Панютина прехорошенькая, препикантная женщина…
Къ восьми часамъ вечера маленькій жиганскій театръ, обыкновенно пустой, былъ полонъ. Представители боле виднаго чиновничества, богатаго купечества, инженеры, военные, учителя и, наконецъ, знаменитости разныхъ уголовныхъ процессовъ — ‘бубновые тузы’ на поко,— словомъ ‘весь Жиганскъ’ былъ налицо. Дамы, наполнявшія ложи, особенно щеголяли сегодня своими костюмами, а купеческія жены и брилліантами. Мужчины принарядились и имли праздничный видъ, восторженный репортеръ поминутно выбгалъ изъ залы и озабоченно сіялъ, точно самъ онъ до нкоторой степени былъ виновникомъ этого торжества.
У рампы толпилась кучка молодыхъ людей изъ мстныхъ франтовъ, среди которыхъ обращалъ на себя вниманіе высокій, блокурый господинъ, принимавшій различныя позы съ напускнымъ видомъ небрежнаго равнодушія. Онъ то вытягивался, то наклонялся впередъ, напоминая собой дрессированнаго жеребца, выведеннаго для гонки на корд. Тутъ же, серьезный и сосредоточенный, съ внушительнымъ видомъ человка, сознающаго бремя предстоящихъ обязанностей, стоялъ и рецензентъ ‘Листка’ — гроза бдныхъ артистовъ, давно уже собиравшихся ‘проучить’ строгаго зоила, не дававшаго пощады.
Оркестръ, способный привести въ бшенство даже самаго нетребовательнаго слушателя, только что окончилъ какое-то ‘морсо’ и собирался вновь терзать уши, когда въ крайней лож, минутъ за пять до восьми часовъ, появилась представительная фигура ея превосходительства, сопровождаемая бодрящимся и видимо веселымъ старикомъ-супругомъ. Вслдъ затмъ въ залу вошелъ, молодцовато потряхивая бедрами и привтливо пожимая знакомымъ руки, полиціймейстеръ. Онъ былъ въ дух и, весело улыбаясь, тотчасъ же сообщилъ новость, что только что пойманъ и другой подозрваемый участшикъ убійства. ‘Теперь Келассури заговоритъ!’ таинственно прибавлялъ онъ, подмигивая глазомъ и поглядывая по временамъ на губернаторскую ложу.
Марья Петровна сегодня была особенно эффектна въ своемъ темно-вишневомъ бархатибмъ плать, отдланномъ кружевами, съ букетикомъ блыхъ розъ у груди. Испанская кружевная косынка, наброшенная на голову, не закрывала ея блестящихъ черныхъ волосъ, гладко зачесанныхъ назадъ, что значительно моложавило ея красивое, свжее, горвшее парижскими румянами, лицо, а прелестно подведенные глаза искрились огонькомъ… Презрительно щурясь, она лниво обводила глазами публику ложъ и партера, отвчая чуть замтными. кивками на почтительные поклоны, какъ вдругъ съ лица ея исчезла улыбка, и она быстрымъ движеніемъ взяла съ барьера бинокль и навела его въ задніе ряды креселъ.
— Однако, я ожидала, что у твоего Невжина лучшій вкусъ! проговорила Марья Петровна слегка вибрирующимъ отъ волненія голосомъ, обращаясь къ мужу.
— А что?.. Чмъ ты, Marie, не довольна Невжинымъ? засуетился старикъ, нсколько удивленный, что жена, которая, казалось, такъ расположена была къ молодому человку, теперь употребила выраженіе: ‘твой Невжинъ?’
— Эта его пассія… пріхавшая курсистка, совсмъ не привлекательна, протянула Марья Петровна, презрительно сжавъ губы.— Врно это она, рядомъ съ нимъ, въ костюм кающейся гршницы? насмшливо прибавила она, кивнувъ головой на партеръ.
Василій Андреевичъ навелъ бинокль и смотрлъ на Зинаиду Николаевну едва ли не доле, чмъ бы слдовало для подачи своего мннія, на этотъ разъ положительно несогласнаго съ мнніемъ супруги. Онъ, напротивъ, нашелъ, что эта двушка необыкновенна привлекательна и изящна въ своемъ скромномъ черномъ костюм,— но не желая портить себ вечера, общающаго удовольствіе, дипломатически проговорилъ, окончивъ осмотръ:
— Ничего особеннаго, конечно, но…
— Но что?
— Но все-таки… недурна! прибавилъ онъ, не ршаясь слишкомъ погршить противъ истины.
— Удивляюсь, какъ ты, знатокъ красоты, подчеркнула она ядовито,— не видишь въ этой двушк чего-то вульгарнаго…
А этотъ носъ, губы!.. И, наконецъ, она и не молода..Впрочемъ, теперь для тебя, кажется, всякая юбка недурна! прибавила Марья Петровна съ презрительной усмшкой, стараясь подавить закипавшее раздраженіе…
— Ты врно, Marie, ее худо разсмотрла! оправдывался Василій Андреевичъ. Конечно, въ ней есть что-то вульгарное — не спорю, ты права,— но черты лица…
Но Марья Петровна не слушала и снова навела бинокль, терзаемая неодолимымъ желаніемъ еще разъ взглянуть на двушку, благодаря которой она была жестоко оскорблена Невжинымъ.
‘Такъ вотъ она, эта виновница!’ думала Марья Петровна, жадно впиваясь глазами въ Зинаиду Николаевну.
И глухая ненависть все боле и боле разгоралась въ сердц отставной красавицы при вид Зинаиды Николаевны, которая сидла рядомъ съ этимъ красивымъ Невжинымъ, видимо счастливымъ и сіяющимъ, не перестававшимъ о чемъ-то разговаривать съ своей сосдкой и, казалось, забывшимъ обо всемъ на свт.
— Ну что… Остаешься ты при прежнемъ мнніи, Marie? добродушно спросилъ ничего не подозрвавшій супругъ.
— Пожалуй, ты правъ, Basile. Теперь я лучше разсмотрла… Эта… особа не такъ дурна! тихо, совсмъ тихо, едва сдерживая волненіе, проговорила Марья Петровна самымъ ласковымъ тономъ.
И Василій Андреевичъ, давно не помнившій, чтобы жена въ чемъ-нибудь съ нимъ соглашалась, не безъ радостнаго удивленія услышалъ ея ласковый, даже нжный, голосъ и, взглянувъ на жену, слегка поблднвшую, но улыбающуюся, съ блестящими глазами и горделиво поднятой головой,— сказалъ съ рыцарской любезностью:
— Зато-ти, Marie, сегодня необыкновенно авантажна!
— Ты находишь? усмхнулась Марья Петровна.— Однако, сейчасъ начинаютъ! Посмотримъ, какова твоя хваленая Панютина! любезно прибавила эта актриса зрительница и повернулась къ сцен, когда, среди внезапно наступившей тишины, взвился занавсъ.

II.

Шла пьеса мало извстнаго драматурга, пьеса, не отличающаяся большими достоинствами, но съ недурно намченными двумя-тремя характерами, дающими благодарный матеріалъ для игры. Особенно удачна была главная женская роль, исполнявшаяся дебютанткой.
Панютина показала себя не заурядной актрисой. Высокая, статная, съ выразительными чертами лица, съ чуднымъ голосомъ, способнымъ выражать разнообразные оттнки, она съ перваго же акта приковала вниманіе зрителя. И глядя на эту властную, энергичную молодую женщину, каждое слово которой выдавало скрытую ненависть къ старому, суровому богачу-мужу, зритель чувствовалъ, что съ подобной женщиной шутить нельзя, что разъ ею овладетъ страсть, она охватываетъ ее всю, и горе тмъ, кто стоитъ на пути. Съ перваго же дйствія было видно, что безхарактерный, слабый молодой человкъ, влюбившійся въ нее, станетъ ея жертвой, если только и она полюбитъ его. Но она еще словно въ раздумь, и какъ бы сама боится рокового чувства. Ей, Ьидимо, и нравится этотъ красивый, слащавый, восторженный юноша и въ то же время она его слегка презираетъ, понимая всю слабость и ординарность его натуры. Но страсть заразительна, и когда въ конц перваго акта юноша въ пламенныхъ рчахъ говоритъ ей о своей любви, во всемъ лиц ея, во всей фигур чувствуется внутренняя борьба и, наконецъ, она такъ холодно и жестко смется, стараясь этимъ смхомъ скрыть овладвшее ею волненіе, что зрители притаили дыханіе, съ тяжелымъ чувствомъ, точно въ ожиданіи надвигавшейся грозы.
‘Уйдетъ ли этотъ влюбленный юноша, посл такого оскорбительнаго смха, но добру по здорову?’ невольно проносилось въ голов у каждаго.
Но юноша, по примру всхъ слащавыхъ юношей, не только не понялъ опасности и не ушелъ посл этого презрительнаго смха, но въ новомъ монолог сталъ изливать свои чувства и просить какъ милости — не гнать его, позволить ему хоть изрдка ее видть… словомъ, повторилъ все то, что неизмнно повторяется въ такихъ случаяхъ съ сотворенія міра.
И она слушала, слушала, и эта любовная музыка рчей опьяняла ее.
Зритель чувствовалъ, что гроза надвигается ближе и ближе, когда артистка вдругъ проговорила шепотомъ суровымъ и въ то же время полнымъ страсти: ‘Любить меня не забава… Можете ли вы такъ любить?’
Юноша, конечно, общаетъ, не понимая, что онъ общаетъ, и когда артистка со словами, полными рокового значенія:— ‘смотри же, я тебя предупредила,!’, вся трепещущая, счастливая, замирающая отъ страсти, бросается къ нему на шею,— весь театръ дрогнулъ отъ рукоплесканій, и вызовамъ посл перваго акта не было конца.
— Что, какова, какова Панютина? восторженно говорилъ Ржевскій-Пряникъ, обращаясь къ жен.
Но Марья Петровна даже не удостоила отвтомъ мужа, который, искоса взглянувъ на жену, немедленно исчезъ изъ ложи, чтобы пойти за кулисы и поздравить артистку съ огромнымъ успхомъ.
Марь Петровн было не до разговоровъ. Она вся находилась подъ обаяніемъ игры и невольно отожествляла себя съ героиней пьесы. Ей хотлось, по крайней мр, походить на нее и думать, что положеніе ея сходно. И она несчастлива съ мужемъ — правда, онъ не суровый тиранъ пьесы, но отъ этого вдь не легче! И она хочетъ любви и счастья, которое уже, было, началось, еслибъ не эта… Злоба и жажда страсти душили ее. Она въ эту минуту ненавидла Зинаиду Николаевну и Невжина со всей силой оскорбленнаго самолюбія и неудовлетвореннаго желанія. И обида принимала боле острый характеръ посл ого, какъ она видла ихъ вдвоемъ, счастливыхъ и радостныхъ, посл того, какъ она вновь вспоминала оскорбительное пренебреженіе, съ какимъ этотъ обласканный ею Невжинъ разорвалъ отношенія… И это въ благодарность за то, что она принесла ему въ жертву супружескій долгъ!.. думала Марья Петровна, доставляя себ удовольствіе иллюзіи — быть въ вид жертвы… Ничего подобнаго еще не случалось съ ней раньше… Она, положимъ, и преяіде увлекалась и даже не разъ приносила въ жертву любви супружескій долгъ, но всегда она бросала любовниковъ, а не они ее! подумала Марья Петровна, припоминая длинный рядъ прежнихъ своихъ увлеченій…
Невольно взглянула она въ партеръ, но тхъ, кого она искала, не было. Вмсто нихъ, она встртила пристальный взглядъ Сикорскаго, давно уже незамтно наблюдавшаго за ней. Въ отвтъ на его низкій почтительный поклонъ, она легкимъ движеніемъ головы подозвала его и, поднявшись съ мста, вышла въ корридоръ.
— Извините, Михаилъ Яковлевичъ, что безпокою васъ… Василій Андреевичъ, врно, за кулисами и мн не къ кому обратиться. Принесите, пожалуйста, стаканъ воды… Здсь сегодня такая жара…
Чуткое ухо Сикорскаго уловило особенную любезность въ тон голоса, а взглядъ его увидалъ самую милую и ласковую улыбку, какой давно не дарила Михаила Яковлевича недолюбливавшая его Марья Петровна.
‘Не за водой ты меня, матушка, позвала!’ подумалъ онъ и въ то же время спросилъ:
— Не позволите ли принести вамъ лимонаду?
— Нтъ, нтъ… воды.
Черезъ минуту онъ ужъ подавалъ воду и спрашивалъ:
— Какъ вамъ понравилась Панютина?
— Хороша.
— Вс отъ нея въ восторг… Вотъ только Евгеній Алексичъ недостаточно ею восхищенъ…
— Ему она не нравится? съ самымъ равнодушнымъ видомъ усмхнулась Марья Петровна.
— То-то, не особенно… Да онъ и не смотрлъ на сцену!.. засмялся Сикорскій.— Онъ больше занятъ былъ своей сосдкой… Прехорошенькая барышня! какъ бы невзначай кинулъ Сикорскій, глядя съ самой невинной улыбкой на Марью Петровну.
— Въ самомъ дл?.. Признаться, я не обратила особеннаго вниманія… Такъ, мелькомъ взглянула!.. отвтила Марья Петровна все тмъ же спокойнымъ тономъ.
Но голосъ ея слегка дрогнулъ, и гримаска пробжала по лицу.
— Сдается мн, что нашъ молодой человкъ отъ этой барышни безъ ума…
— А она? вырвался нетерпливый вопросъ у Марьи Петровны.
— Она… О, тутъ цлая романическая исторія… Если позволите, я вамъ когда-нибудь разскажу, а теперь не смю безпокоить васъ разсказомъ… Сейчасъ начинаютъ!.. прибавилъ Сикорскій, наклоняя голову.
— Такъ прізжайте посл спектакля разсказать эту исторію!.. Я люблю романическія исторіи! проговорила она съ искусственнымъ смхомъ…
— Это про какую исторію? подхватилъ Василій Андреевичъ, подходя къ нимъ веселый и сіяющій посл четверти часа, проведеннаго за кулисами за комплиментами Панютиной.
— Про одну пикантную исторійку, ваше превосходительство! проговорилъ Сикорскій, удаляясь съ почтительнымъ поклономъ.
Начался второй актъ. Съ появленіемъ Панютиной театръ затихъ. Вс взоры были устремлены на артистку, теперь счастливую женщину, наслаждающуюся взаимной любовью, мягкую и нжную, пока мужъ не узнаетъ о неврности жены и не грозитъ выгнать ее изъ дома, лишивъ наслдства. И только что началась сцена объясненія съ мужемъ, въ которой жена высказываетъ, что она его никогда не любила и что любитъ другого, причемъ, въ свою очередь, грозитъ мужу местью, если онъ посметъ исполнить свои угрозы,— какъ въ двери боковой ложи вошелъ полнціймейстеръ и доложилъ, что только что получено извстіе о побг Келассури изъ острога.
‘Чортъ бы его побралъ!’ подумалъ Василій Андреевичъ, выходя недовольный въ корридоръ, чтобъ сдлать нужныя распоряженія.

XX.
Любопытная ‘исторійка’.

Посл спектакля Сикорскій похалъ къ Ржевскимъ-Пряникамъ и за чайнымъ столомъ разсказалъ общанную романическую ‘исторійку’, ожиданіе которой заставило Марью Петровну волноваться во все продолженіе спектакля. Разсказъ Сикорскаго, полный пикантныхъ подробностей, частью сообщенныхъ ему, частью вымышленныхъ имъ самимъ, произвелъ на влюбленную барыню сильное впечатлніе и окончательно убдилъ ее въ невозможности вернуть Невжина. Не смотря на умнье скрывать свои ощущенія, Марья Петровна все-таки не могла скрыть отъ проницательныхъ взоровъ такого опытнаго сердцевда, какъ Сикорскій, волненія, возбужденнаго въ ней разсказомъ. Сикорскій и раньше подозрвалъ, что потерей мста частнаго секретаря при Василіи Андреевич онъ обязанъ его супруг, и что особенное покровительство, оказываемое ‘старикомъ’ Невжину, было дломъ рукъ Марьи Петровны и, главнымъ образомъ, ея любовныхъ вожделній и разстроенныхъ нервовъ. Теперь онъ вполн убдился, что ‘баба влюблена, какъ кошка’ и втайн ликовалъ, что Невжинъ оказался дуракомъ, уклонившись, повидимому, отъ чести успокаивать нервы опытной въ амурахъ перезрлой красавицы. Она не проститъ этого прекрасному Іосифу, лишившему ее такого удобнаго случая. Его шансы упадутъ, и влюбленная супруга теперь сама подастъ мужу мысль удалить молодого человка,— надо только взвинтить ее хорошенько!
Такъ думалъ Сикорскій и продолжалъ ‘взвинчивать’, разсказывая не безъ патетическаго одушевленія перипетіи романической исторіи, окончившейся для Невжина ссылкой въ мста не столь отдаленныя.
— Не правда ли, любопытная исторійка? обратился онъ съ вопросомъ, взглядывая на Марью Петровну съ самымъ невиннымъ видомъ.
— Да… любопытная! проговорила задумчиво Марья Петровна.
— Какъ же, Михаилъ Яковлевичъ, вы раньше намъ не разсказали? упрекнулъ старикъ, очень любившій слушать всякіе пикантные разсказы.
— Я и самъ только что сегодня о ней узналъ.
— Откуда? съ живостью спросила Марья Петровна.
— О, изъ замыхъ достоврныхъ источниковъ! отвчалъ съ улыбкой Сикорскій.— Я получилъ письмо изъ Петербурга отъ брата, и онъ, между прочимъ, сообщилъ мн то, что я имлъ честь разсказать вамъ.
Сикорскій умолчалъ только о томъ, что сообщеніе это было отвтомъ на его просьбу навести подробныя справки о дл Невжина, и братъ его, присяжный повренный, написалъ ему о слухахъ, ходившихъ о дл Невжина среди адвокатовъ.
— Во всякомъ случа Невжинъ поступилъ по-рыцарски, скрывъ отъ суда имя двушки… Не правда-ли, Marie?
Но ‘Marie’ на этотъ разъ не только не приняла стороны молодого человка, а, напротивъ, рзко отнеслась къ нему. И жена Невжина, которую прежде она готова была считать виновницей семейной драмы, теперь нашла въ Марь Петровн неожиданно горячую защитницу.
‘Несчастная страдалица! Сколько она перенесла изъ-за этого человка! Его поведеніе относительно жены возмутительно, безчеловчно! Жениться изъ-за денегъ… какая гадость! Не пощадить ея чувствъ!.. Признаться, она никакъ не ожидала, чтобы этотъ молодой человкъ… былъ такъ испорченъ!..’
— Но послушай, Marie… Вдь ты сама же не разъ говорила, что чувство свободно и что его купить нельзя!.. пробовалъ, было, возразить Василій Андреевичъ, удивляясь такой внезапной перемн въ отношеніи къ Невжину. Ты прежде сама защищала молодого человка.
— Ну такъ что же?.. Я прежде не знала подробностей всей этой исторіи… Я думала, что жена подала поводъ къ разрыву…
— Она, говорятъ, была ревнива, какъ только можетъ быть ревнива отвергнутая женщина! вставилъ Сикорскій.
— И, вдобавокъ, дурна какъ смертный грхъ, прибавилъ Василій Андреевичъ, какъ бы въ доказательство, что эти дв причины вполн уважительны для того, чтобы отнестись снисходительно къ Невжину.
— А кто жъ его заставилъ въ такомъ случа жениться? рзко остановила мужа Марья Петровна.
— Мало ли какія бываютъ причины…
— Онъ запутался въ долгахъ! замтилъ Сикорскій.
— Разъ женился — неси свой крестъ! не безъ торжественности промолвила Марья Петровна и вздохнула.— Бракомъ шутить нельзя… Бракъ — это… это… таинство… Изъ-за какой-то студентки стрлять въ жену!.. Вотъ къ чему приводятъ вс эти ныншнія идеи! совершенно неожиданно выпалила генеральша, закипая все большимъ и большимъ раздраженіемъ… Нтъ, я положительно разочаровалась въ Невжин… Сдлай это какой-нибудь нигилистъ, а то человкъ изъ хорошаго круга, съ хорошимъ воспитаніемъ… Несчастная жена брошена, а эта героиня не довольствуется тмъ, что осквернила семью, а еще детъ сюда за героемъ (подчеркнула она), чтобы открыто жить, по ихъ правиламъ, въ гражданскомъ брак! Посл этого разв можно удивляться, что открытый развратъ вводится въ догму этими барышнями съ высшимъ образованіемъ! негодующе прибавила добродтельная жрица адюльтера.
— Но почему ты знаешь объ ихъ отношеніяхъ? робко замтилъ Василій Андреевичъ, возмущенный, что жена клевещетъ на совершенно незнакомую двушку.
Марья Петровна сверкнула глазами и спросила:
— А зачмъ же она сюда пожаловала?
— Невжинъ говорилъ, что повидаться съ теткой…
— Повидаться съ теткой? И ты поврилъ? Очень умно придумано, но только совсмъ не убдительно… Она пріхала, чтобы броситься на шею этому великодушному молодому человку и сдлать изъ него такого же адепта нигилизма, какъ и она сама… Не даромъ она курсистка!..
— А вдь вы угадали, Марья Петровна! снова вставилъ Сикорскій, съ интересомъ наблюдавшій за результатомъ своей ‘исторійки’. Я кое-что слышалъ о госпож Степовой и знаю, что она изъ красныхъ барышень… Она ужъ удостоилась быть выгнанной изъ одной деревни, гд, посл окончанія курса, была учительницей и гд, конечно, пропагандировала идеи всеобщаго благополучія… Вроятно и здсь, на родин, она, какъ горячая патріотка, будетъ пропагандировать идеи сибирскаго патріотизма и, чего добраго, обратитъ милйшаго Евгенія Алексевича въ мстнаго патріота… ‘Америка для американцевъ’… ‘Сибирь для сибиряковъ!’
И Сикорскій, этотъ старый Яго, засмялся своимъ беззвучнымъ смхомъ, посматривая на Василія Андреевича.
— Вотъ видишь ли? воскликнула Марья Петровна, довольная, что нашла союзника.— А ты… ты…
— Что я? отороплъ бдняга Василій Андреевичъ, почувствовавшій, что готовится бурная сцена.
— А ты, по обыкновенію, готовъ защищать всякую смазливую рожицу и не видишь, что у тебя длается! со злостью, хотя и безъ всякой послдовательности, прибавила Марья Петровна.
Сикорскій благоразумно откланялся, предоставивъ Василію Андреевичу одному выдержать продолженіе семейнаго шторма, неминуемость котораго Сикорскій предвидлъ.
И онъ не ошибся. Только что онъ вышелъ за двери, какъ Марья Петровна, давъ волю своему гнву, обрушилась на супруга.

XXI.
Ревность.

Послдствія ловко и во-время разсказанной Сикорскимъ любовной исторійки, украшенной узорами ‘сибирскаго патріотизма’ и намеками на неблагонадежность прізжей курсистки, не замедлили обнаружиться.
‘Взвинченная’, какъ слдуетъ, Марья Петровна кипла гнвомъ и преслдовала мужа разными зловщими предостереженіями, пугая его, по обыкновенію, ‘Петербургомъ’, котораго такъ боялся Василій Андреевичъ. Какъ ни жаль молодого человка, а его слдовало бы удалить! Если, благодаря этой ‘сибирской патріотк’, Невжинъ впутается въ какую-нибудь глупую исторію и въ Петербург узнаютъ, что Невжинъ секретарь Василія Андреевича, нечего сказать, хорошо будетъ его положеніе!.. И за этой госпожей надо зорко смотрть… Нынче, самъ знаешь, какія времена!
Такъ донимала Марья Петровна бднаго старика, повторяя внушенія Сикорскаго.
Не терялъ, разумется, времени и самъ вдохновитель всей этой интриги — Сикорскій, передавая Василію Андреевичу сплетни своего же сочиненія, циркулирующія, будто бы, въ город на счетъ этого ‘милаго, но нсколько легкомысленнаго молодого человка’.
‘Конечно, это глупыя сплетни, но все-таки нтъ дыма безъ огня’…
И, съ видомъ глубочайшаго сожалнія, что ходятъ такія ‘глупыя сплетни’, Михаилъ Яковлевичъ тмъ не мене разсказывалъ ихъ съ подробностями, отлично зная, что именно слдуетъ подчеркнуть въ нихъ для вящаго уязвленія его превосходительства. Разумется, сильне всего подчеркивалась ‘невроятная чепуха’, что Невжинъ, будто бы, хвастаетъ своимъ вліяніемъ на Василія Андреевича черезъ Марью Петровну и везд разсказываетъ, что съ его поступленіемъ въ секретари дла пошли лучше…
Одно только дло Толстобрюхова направлено, по мннію господина Невжина, не такъ, какъ слдуетъ, но молодой человкъ не теряетъ надежды убдить его превосходительство, что Толстобрюховъ негодяй, за котораго не слдуетъ хлопотать… Кром того, ходятъ слухи, что Евгеній Алексевичъ болтливъ и не уметъ держать въ секрет бумагъ, ему порученныхъ.
Весь этотъ вздоръ преподносился Василію Андреевичу не сразу, а въ небольшихъ дозахъ, съ хорошо разсчитанной постепенностью, благодаря которой всякая чепуха можетъ у нкоторыхъ людей принимать видъ правдоподобія, и, конечно, съ мастерствомъ опытнаго сплетника, который передаетъ подобные слухи не потому, что они заслуживаютъ вры, а единственно, какъ образчикъ тхъ ‘невроятныхъ нелпостей’, которыя могутъ распространяться въ такомъ ‘провинціальномъ болот’, какъ Жиганскъ.
И, разумется, Сикорскій первый же защищалъ Невжина.
— На бднаго Евгенія Алексевича клевещутъ такъ же, какъ клеветали и на меня! прибавлялъ обыкновенно Сикорскій, заключая порцію собственныхъ сплетенъ. Невжинъ не настолько глупъ, чтобы говорить чепуху въ род той, о которой толкуютъ въ город… Если онъ и выражаетъ неудовольствіе, что дло Толстобрюхова приняло, по его мннію, неправильный оборотъ, то, согласитесь, ваше превосходительство, что отъ этого еще далеко до нелпостей, о которыхъ разсказываютъ…
— А разв Невжинъ разсказывалъ объ этомъ дл? спросилъ недовольнымъ тономъ старикъ. Вдь я просилъ его ни слова о немъ не говорить, и онъ мн далъ слово!
— Молодъ Евгеній Алексевичъ… А вдь молодость болтлива, Василій Андреевичъ! съ улыбкой, полной сочувствія къ ‘болтливой молодости’, прибавлялъ Сикорскій.— Мы, старики, понимаемъ цну молчанія, а они…
И онъ тихо смялся и умолкалъ.
Въ начал Ржевскій-Пряникъ вмст съ Сикорскимъ ршительно не врилъ всмъ этимъ сплетнямъ, распускаемымъ про Невжина, и не разъ защищалъ его передъ Марьей Петровной, требовавшей удаленія Невжина съ упорнымъ постоянствомъ Катона, и постоянно пугавшей бднаго старика Петербургомъ. Но мало-по-малу и онъ сталъ думать, что нтъ дыма безъ огня. Когда же и до Марьи Петровны, при посредств Сикорскаго, дошли слухи о томъ, что Невжинъ будто бы хвалился своимъ вліяніемъ на самую Марью Петровну, она такъ напала на мужа, что онъ общалъ наконецъ удалить Невжина.
Но доброта Василія Андреевича все-таки нсколько возмущалась. Онъ чувствовалъ нкоторую неловкость при мысли, что ему приходится лишить человка мста безъ всякаго видимаго повода. Невжинъ ему нравился. Онъ былъ такъ приличенъ, такъ быстро умлъ схватывать мысли его превосходительства и облекать ихъ въ изящную форму… Бумаги, составленныя имъ, положительно были хороши, а Василій Андреевичъ любилъ хорошо составленныя донесенія, безъ того лапидарнаго подъяческаго слога, которымъ пропитаны были вс произведенія сибирскаго чиновничества. Наконецъ, Невжинъ былъ изъ хорошаго общества, съ нимъ можно было поговорить, если онъ и ‘пострадалъ’, то все-таки не за позорное дяніе, въ род растраты, подлога, или мошенничества, а за ‘сердечныя дла’, къ которымъ самъ Василій Андреевичъ чувствовалъ нкоторую склонность, припоминая т прошедшія времена, когда онъ еще не былъ ‘старымъ колпакомъ’, по брезгливому выраженію его супруги. Не могъ онъ забыть и того, что Невжинъ былъ сынъ заслуженнаго генерала, и что съ матерью его онъ когда-то танцовалъ мазурку…
Все это заставляло Василія Андреевича, по обыкновенію всхъ безхарактерныхъ людей, ‘тянуть’ дло, и на вопросы Марьи Петровны: скоро ли будетъ уволенъ Невжинъ — дипломатически отвчать, что онъ его уволитъ, какъ только Невжинъ окончитъ большую работу, порученную ему.
— А Сикорскій разв не можетъ?
— Сикорскій и безъ того, бдный, заваленъ работой…
Приходилось довольствоваться этими объясненіями, тмъ боле, что настаивать было и неловко. Не сама ли Марья Петровна упрашивала мужа сдлать Невжина секретаремъ, не она ли такъ расхваливала его!?
И Василій Андреевичъ недоумвалъ такой перемн во взглядахъ супруги и однажды добродушно спросилъ:
— Отчего ты, Marie, такъ не взлюбила Невжина?
Пойманная врасплохъ, Марья Петровна смутилась, но, взглянувъ на Василія Андреевича, быстро оправилась и проговорила:
— Ты глупости говоришь! Съ чего мн не взлюбить твоего Невжина?
— Но ты вришь глупымъ сплетнямъ. Ну, посуди, разв возможно, чтобы онъ могъ сочинить нелпость, будто имлъ на тебя вліяніе?
Марья Петровна еще пристальне взглянула на мужа и, усмхнувшись, замтила:
— Этому я не врила… Надюсь, Невжинъ достаточно уменъ для того, чтобы не сочинять такихъ пустяковъ… Если я и совтую удалить его, то оберегая тебя… Не довольно ли разв и безъ того доносовъ на тебя?… Ахъ, Basile, Basile, какъ это все надоло… И этотъ скверный Жиганскъ… Скорй бы отсюда ухать… Просить непремнно… Я уже писала Катринъ…
Къ удивленію Василія Андреевича, супруга его была на этотъ разъ необыкновенно ласкова и любезна и, заканчивая разговоръ, даже поцловала въ плшивый лобъ супруга и снова повторила, что Жиганскъ ей до смерти надолъ…
Такимъ образомъ, Невжинъ продолжалъ еще работать у его превосходительства, пока надъ мирнымъ Жиганскомъ совершенно неожиданно не разорвалась бомба въ вид обширной и необыкновенно воинственной корреспонденціи, напечатанной въ одной столичной газет.
Корреспонденція эта всколыхала сонное болото и перепугала бднаго старика…

XXII.
‘Бомба’.

Кто не живалъ въ глухихъ провинціальныхъ захолустьяхъ, тотъ, разумется, не представитъ себ впечатлнія, произведеннаго въ сонномъ Жиганск этой обширной корреспонденціей, напечатанной, вдобавокъ, въ газет, хорошо извстной своимъ воинственнымъ направленіемъ. Это, собственно говоря, была не корреспонденція, а грозный доносъ, облеченный въ литературную форму, доносъ, въ которомъ крупицы правды терялись въ мор самой фантастической лжи. Прочитывая это произведеніе, человкъ, хорошо не знакомый съ русской жизнью и съ литературными пріемами извстныхъ газетъ, въ самомъ дл могъ бы подумать, что Жиганскъ находится въ состояніи полнйшей анархіи, и что всевозможные неблагонадежные элементы, благодаря необъяснимому попустительству мстныхъ властей, держатъ чуть ли не въ рукахъ весь городъ и ждутъ только благопріятной минуты, чтобы открыто объявить Жиганскую республику.
Нечего и прибавлять, что авторъ грозно взывалъ: ‘caveant consules!’ и серьезно предостерегалъ противъ открытія высшаго учебнаго заведенія, если только правительство не иметъ въ виду создать правильные кадры ‘сибирскихъ патріотовъ’ и ‘сдлать изъ Сибири будущую Польшу’.
‘Больше грозной власти, пока еще есть время!’ эффектно заканчивалась передовая статья, написанная несомннно опытной рукой, по поводу этой корреспонденціи.
И странное дло! Не смотря на очевидную нелпость этихъ предостереженій, Василій Андреевичъ, прочитавъ корреспонденцію, пришелъ въ неописанное смущеніе. Онъ сознавалъ, что все въ ней лживо, съ начала до конца, и все-таки перетрусилъ до того, что въ первую минуту ршительно потерялъ голову и не зналъ, какъ ему быть и что предпринять.
Только черезъ полчаса онъ нсколько пришелъ въ себя и задалъ вопросъ: кто бы могъ написать эту корреспонденцію, и какая цль была у издателя не только печатать ее, но еще и подчеркнуть, предпославъ ей передовую статью.
‘Вдь не могъ же онъ не понимать, что печатаетъ завдомую ложь’!..
Такъ разсуждалъ старикъ и все-таки трусилъ, ожидая вслдъ за этой громоносной статьей какой-нибудь непріятности.
‘Но кто, однако, написалъ такую мерзость?’ ломалъ голову его превосходительство, сгорая отъ любопытства узнать автора.
Онъ перебиралъ разныхъ лицъ и не могъ остановиться ни на комъ. Онъ снова перечиталъ корреспонденцію. По нкоторымъ мстамъ ея видно было, что авторъ, очевидно, пользовался оффиціальными бумагами — перепиской его превосходительства — и вообще былъ знакомъ со многими канцелярскими тайнами,— и это еще боле волновало добраго старика.
‘Не догадается ли Сикорскій?’ ршилъ его превосходительство и тотчасъ же послалъ за нимъ верхового.
Черезъ четверть часа Сикорскій входилъ въ кабинетъ Ржевскаго-Пряника, смущенный и взволнованный.
— Читали? проговорилъ Василій Андреевичъ, указывая на номеръ газеты.
— Читалъ… Врне: имлъ несчастіе прочесть.
— Каково?
Михаилъ Яковлевичъ только пожалъ плечами и вздохнулъ, возведя очи къ небу, какъ человкъ, желавшій выразить безмолвное сочувствіе къ положенію его превосходительства.
— Кто бы это могъ написать? Какъ вы думаете? Ужъ не Аркадій ли Аркадіевичъ? Онъ вдь терпть меня не можетъ и человкъ очень лукавый… на вс руки… Когда нужно — либеральничаетъ, когда нужно — первый рекомендуетъ энергію. Не хочетъ ли онъ на мое мсто ссть? Но вдь ошибается. Его, все равно, никогда не назначатъ. Никогда! И онъ это долженъ понимать, этотъ интриганъ. Я знаю: онъ науськивалъ писать на меня доносы… было дло!
— Едва ли это Аркадій Аркадіевичъ! внушительно промолвилъ Сикорскій.— Онъ бы не сталъ самъ себя бичевать. Вдь тутъ и ему досталось на орхи. Вы изволили обратить вниманіе на то мсто, гд намекается на сочувствіе нкоторыхъ чиновниковъ къ ‘Жиганскому Курьеру’? Кто же эти ‘нкоторые’, какъ не самъ Аркадій Аркадіевичъ? Да и, вдобавокъ, онъ вдь и самъ изъ сибирскихъ патріотовъ! улыбнулся Сикорскій.— Конечно, Аркадій Аркадіевичъ не мечтаетъ о сибирской республик, но все-таки…
— Теплый парень, а? закончилъ за Сикорскаго Василій Андреевичъ и нетерпливо прибавилъ: такъ кто же могъ написать?
— Ужъ не Пятиизбянскій ли? словно бы въ раздумь промолвилъ Сикорскій.
При этомъ имени, лысина Василія Андреевича побагровла, и онъ прокричалъ задыхающимся отъ волненія теноркомъ:
— Пятиизбянскій!? А вдь правда, что больше некому. Отъ этого юса можно ждать ршительно всякой пакости. Онъ, онъ, непремнно онъ! вскрикивалъ въ волненіи Василій Андреевичъ и, вспомнивъ, вроятно, привычки военной службы, осыпалъ при этомъ Пятиизбянскаго самыми площадными ругательствами.
‘О, онъ знаетъ хорошо этого заматорлаго взяточника!.. Ужъ давно онъ подкапывается подъ него… давно фрондируетъ, заявляя на каждомъ шагу о своихъ архиблагонамренныхъ убжденіяхъ. Еще недавно онъ позволилъ себ черезчуръ много по поводу того, что я держу при себ Невжина… ‘Это дискредитируетъ достоинство власти!..’ Хапуга старый!! А взяточничество не дискредитируетъ!? А дружба со всякой сволочью, съ разными кабатчиками, а пьянство съ сиволапыми мошнами не дискредитируетъ!? выкрикивалъ старикъ. Я вотъ самъ поду въ Петербургъ. Непремнно поду и объясню тамъ, въ какомъ положеніи находится здсь благонамренный администраторъ. Со всхъ сторонъ интриги, противодйствія, доносы… Это чортъ знаетъ что. И посл этого работай… Спрашиваю я васъ: возможно ли что-нибудь сдлать при такихъ условіяхъ!?
Пока Василій Андреевичъ хорохорился, Сикорскій молча сидлъ, покуривая папироску, и когда старикъ, наконецъ, окончилъ, Михаилъ Яковлевичъ спросилъ:
— Что же вы предполагаете теперь длать? Оставите статью безъ вниманія или напишете опроверженіе!
— Я самъ напишу куда слдуетъ. Объясню, что все въ этой корреспонденціи ложь… все, съ начала до конца. Какіе-такіе неблагонадежные элементы здсь играютъ роль!? Кто здсь попустители? Я, слава Богу, тридцать пять лтъ служу своему Государю и понимаю, что длаю. Если одинъ или двое изъ политическихъ ссыльныхъ служатъ писцами въ банк, то это разв попустительство? Чтожъ, лучше ли будетъ ожесточать ихъ, лишая куска хлба. И разв правительство иметъ это въ виду!? Надо не уважать правительство, чтобы допустить такую низкую месть. Ну, человкъ виноватъ — накажи его, но изъ этого не слдуетъ, что я долженъ преслдовать его даже лишеніемъ куска хлба.
Долго еще говорилъ на эту тему добрый старикъ и, въ конц-концовъ, все-таки ршилъ, что надо ‘вообще подтянуть’ и, отпустивъ Сикорскаго, послалъ за полиціймейстеромъ и долго съ нимъ бесдовалъ.
— А Келассури такъ и не найденъ? спросилъ онъ въ заключеніе.
— Еще нтъ свдній.
— Ахъ, ужъ эта полиція. Ахъ, что за полиція у насъ, г. полиціймейстеръ!

XXIII.
Новая непріятность.

Однажды раннимъ утромъ, вскор посл полученія въ Жиганск знаменитой корреспонденціи, Василій Андреевичъ распечаталъ поданную телеграмму, прочелъ и… смутился. Его вызывали въ Петербургъ, но съ какой цлью — этого лаконическая депеша не объясняла. Василій Андреевичъ, едва успвшій нсколько успокоиться посл ‘боевой’ корреспонденціи и уже набросавшій, при помощи Сикорскаго, обстоятельную объяснительную записку, получивъ это неожиданное приглашеніе, совсмъ упалъ духомъ.
‘Къ чему его вызываютъ? Разумется, для объясненій, но по какому поводу?’ Невольно онъ сопоставлялъ этотъ вызовъ съ появленіемъ корреспонденціи, хотя, съ другой стороны, утшалъ себя мыслью, что это неправдоподобно. Если бы статья дйствительно произвела тамъ впечатлніе, то онъ бы, конечно, получилъ запросъ, но до сихъ поръ никакого запроса не было.
Бдный старикъ въ волненіи ходилъ по кабинету, приказавъ никого не принимать, когда къ нему вошла супруга.
— Что еще случилось? тревожно спросила она, замтивъ разстроенный видъ мужа.
— Ничего особеннаго, мой другъ… Зовутъ въ Петербургъ… Вотъ, прочти…
Марья Петровна прочла телеграмму и, измнившись въ лиц, протянула съ ядовитой ироніей:
— Поздравляю… Дождался-таки…
— Чего дождался?
— Онъ еще спрашиваетъ? Скажите, какая наивность!.. Разв не ясно, какъ день, что тебя вызываютъ для объясненій, посл которыхъ поблагодарятъ за труды и скажутъ, что такой администраторъ, какъ ты, не нуженъ… Поздравляю! Очень пріятная новость!
— Ты, Marie, мрачно смотришь… Если бы хотли смнить, то прямо бы написали…
— Утшайся… утшайся этимъ… Нечего сказать, придумалъ утшеніе…
Взволнованная и раздраженная, предвидвшая непріятную перспективу, въ случа потери мста, жить гд-нибудь въ четвертомъ этаж на Пескахъ или въ дальней Коломн и растрачивать послднія крохи когда-то хорошаго состоянія, Марья Петровна, вмсто того чтобы поддержать и ободрить мужа, продолжала его терзать съ исскуствомъ и безпощадностью женщины, считающей себя глубоко несчастной, пока не довела Василія Андреевича, до безпомощнаго состоянія мокрой курицы, забывшей объ Инкерманскомъ сраженіи, и не заставила его просить ея совта.
Тогда только она нсколько смягчилась и тотчасъ же проявила свою способность не теряться, обнаруживъ, вмст съ тмъ, меньшій пессимизмъ на счетъ ихъ положенія. Во-первыхъ, она немедленно же пошлетъ депешу Катринъ за разъясненіями, во-вторыхъ, они удутъ въ Петербургъ вмст, въ-третьихъ, пусть онъ поручитъ Сикорскому написать записку и откроетъ тамъ глаза на положеніе края, сообразуясь съ вяніями Петербурга, а она, въ свою очередь, будетъ хлопотать, чтобъ ему дали мсто гд-нибудь въ Россіи, а не въ этой ужасной трущоб. Слава Богу, у нея есть связи. Родные ее еще не забыли… Катринъ доказала, что готова для нея все сдлать…
— Понимаешь ли, для меня! подчеркнула Марья Петровна.
Посл этихъ словъ Василій Андреевичъ нсколько оправился и сталъ, было, уврять жену, что онъ на отличномъ счету въ Петербург, но она, видимо, не особенно этому врила и довольно безцеремонно прервала его изліянія вопросомъ: ‘когда хать?’
Ршено было немедленно же собираться, чтобы хать черезъ недлю, а не на послднемъ пароход. Собраться она успетъ. Мебель можно будетъ поручить продать потомъ, если, дастъ Богъ, они не вернутся.
— Ты говори всмъ, что тебя вызываютъ въ какую-нибудь комиссію, какъ опытнаго человка! внушала Марья Петровна и закончила вопросомъ:— а имя автора этой корреспонденціи узналъ?
— То-то нтъ… Одн предположенія, что Пятиизбянскій…
— Въ Москв побывай у издателя… Объясни ему… Попроси написать опроверженіе.
Василій Андреевичъ покорно соглашался на всякое предложеніе Марьи Петровны, и когда разговоры были окончены, послалъ за Сикорскимъ и просилъ его какъ можно скорй окончить записку.
— Черезъ недлю узжаю въ Петербургъ. Вызываютъ для участія въ комиссіи по вопросу о желзной дорог! совралъ Василій Андреевичъ.
Эта новость смутила Сикорскаго.
— Но вы вернетесь? спросилъ онъ.
— Вернусь, если не найду ничего лучшаго.
Сикорскій вздохнулъ и напомнилъ Василію Андреевичу о своемъ положеніи. Десять лтъ страданій, десять лтъ незаслуженнаго позора. Неужели еще долго терпть?!
Ржевскій-Пряникъ старался утшить его. Онъ далъ честное слово лично поддержать свое ходатайство, не имвшее успха. Онъ нарочно създитъ въ министерство юстиціи… Пусть Михаилъ Яковлевичъ составитъ краткую памятную записку и напишетъ прошеніе на Высочайшее имя. Онъ все это возьметъ съ собой и передастъ, куда слдуетъ, съ соотвтствующими объясненіями… А здсь его, вроятно, не потревожатъ и оставятъ на мст. Еще недавно предсдатель контрольной палаты хвалилъ его…
— Могутъ назначить вмсто васъ человка, который будетъ иначе смотрть на насъ, несчастныхъ, и тогда…
Онъ не досказалъ и безпомощно склонилъ голову.
Василій Андреевичъ пожалъ руку Сикорскому и снова далъ слово похлопотать, чтобъ Михаилу Яковлевичу разршили вернуться въ Россію. Сикорскій разсыпался въ благодарностяхъ, но тмъ не мене ушелъ отъ него сумрачный и недовольный, зная, какъ трудно полагаться на общанія Ржевскаго-Пряника.
Онъ не пошелъ въ этотъ день на службу и долго ходилъ въ своей небольшой квартирк въ тяжеломъ раздумь. И прежняя его блестящая жизнь извстнаго банковаго дльца проносилась передъ нимъ.
‘И хоть бы сохранились деньги, изъ-за которыхъ онъ пострадалъ!’ въ безсильной злоб думалъ онъ. А то всего какихъ-нибудь пятьдесятъ тысячъ, на которыя существуетъ семейство! ‘
‘Дуракъ… дуракъ!’ шепталъ вслухъ Сикорскій, и блдныя его губы шептали кому-то проклятія.
Въ тотъ же день въ Жиганск уже было извстно о полученной Василіемъ Андреевичемъ телеграмм, вызывающей его въ Петербургъ, хотя ни его превосходительство, ни Сикорскій никому еще не говорили объ этой новости. Распространилась она въ город, благодаря привычк господъ телеграфистовъ сообщать по секрету о всякой боле или мене интересной телеграмм, которая получалась или проходила черезъ Жиганскъ. Такимъ путемъ въ Жиганск нердко узнавались всевозможныя новости, имющія не только общественный интересъ, но и интересъ совершенно частнаго характера. Новость эта произвела, конечно, сенсацію, и къ вечеру уже вс говорили, что Ржевскаго-Пряника смняютъ изъ-за корреспонденціи. Стали, какъ водится, разбирать — каковъ былъ Василій Андреевичъ, и большинство находило, что старикъ ничего себ… человкъ добрый, съ которымъ жить можно. Правда, и при немъ безъ денегъ не подвинешь никакого дла, хотя самъ онъ былъ безукоризненно честенъ, но къ этому вс такъ привыкли, что ршительно не могли себ представить возможности однимъ не брать, а другимъ не давать, и потому за это не строго судили. Одно только не нравилось въ немъ, и особенно чиновникамъ, это то, что онъ приблизилъ къ себ Сикорскаго, нердко подсмивался надъ сибиряками и часто заставлялъ ждать чиновниковъ, пока болталъ у себя въ кабинет съ разными ‘уголовными’ господами.
Въ тотъ же день Киръ Пахомычъ Толстобрюховъ былъ съ визитомъ у Маріи Петровны и вручилъ ей три тысячи на благотворительныя дла, по ея усмотрнію, прибавивъ къ этому просьбицу — не отказать напомнить его превосходительству похлопотать въ Петербург о его дльц, которое затянулось, благодаря господину Невжину. Марья Петровна общала и, когда Киръ Пахомычъ ушелъ, деликатно попросивъ сохранить въ тайн его посильное пожертвованіе, спрятала деньги въ свою шкатулку, ршивъ, что он могутъ пригодиться въ Петербург.
Въ тотъ же вечеръ и Невжинъ, возвратившись домой, сообщилъ Зинаид Николаевн, что онъ пока опять свободенъ, что вызвало крайнее соболзнованіе какъ въ ней, такъ и въ добрйшей старушк Степанид Власьевн.
— Что же вы теперь будете длать, Евгеній Алексевичъ?
— Евгеній Алексевичъ пріищетъ себ другое занятіе! вступилась двушка.
— Ой, ой… трудно, вдь, здсь найти мсто. Ты вотъ по урокамъ цлый день ходишь, а много ли зарабатываешь? Всего тридцать рублей, а Евгенію Алексевичу на такія деньги не прожить. Онъ вдь привыкъ не къ такой жизни, какъ мы съ тобой.
— Надо привыкать! серьезно проронила двушка.
Но Невжину эта перспектива не особенно улыбалась. Однако онъ промолчалъ и подумалъ про себя, что поступилъ умно, не отославъ назадъ тысячи рублей, присланной его женой.
Въ тотъ же вечеръ сливки ‘уголовныхъ страдальцевъ на поко’ собрались на квартир Сикорскаго, взволнованные встью о возможной смн ‘этого милаго и прелестнаго старика’, какъ называли Ржевскаго-Пряника ‘невинные’ страдальцы.

XXIV.
Испытаніе любви.

I.

Прошелъ почти мсяцъ съ отъзда Ржевскаго-Пряника, а Невжинъ, повидимому, не особенно заботился о пріисканіи работы. Правда, на вопросы Зинаиды Николаевны, онъ отвчалъ, что хлопочетъ, но говорилъ это лишь для того, чтобы избжать неминуемаго признанья въ томъ, что черная работа какого-нибудь писца ему вовсе не интересна.
Онъ незамтно начиналъ скучать, не смотря на присутствіе Зинаиды Николаевны. Все какъ-то было не то, на что надялся, чего ждалъ отъ ея прізда этотъ балованный, не привыкшій къ труду человкъ. Его начинала тяготить сренькая, будничная жизнь маленькаго домика, полная мелкихъ интересовъ и заботъ о куск хлба. Та нравственная переработка, о которой онъ мечталъ въ минуты просвтлнія, подъ вліяніемъ чувства къ Зинаид Николаевн, оказывалась однимъ лишь добрымъ намреніемъ, вспышкой безхарактерной слабой натуры. Старая закваска брала свое: серьезно вдумываться, работать, даже любить онъ былъ неспособенъ.
И эти чтенія вдвоемъ съ Зинаидой Николаевной, которыя сперва ему такъ понравились, начинали надодать молодому человку. Онъ мечталъ, что он окончатся, наконецъ, интимнымъ признаніемъ, вслдъ за которымъ наступитъ счастливая пора любви, а между тмъ ничего этого не было. Зинаида Николаевна, посл принятаго ею ршенія, держала себя сдержанно до холодности, избгая всякаго повода для какихъ бы то ни было изліяній съ его стороны, и когда однажды Невжинъ, охваченный страстнымъ желаніемъ, вдругъ заговорилъ, было, ей о своей любви, двушка строго остановила его:
— Ни слова объ этомъ, Невжинъ, если хотите остаться друзьями!
— Но разв вы не видите?.. Я васъ люблю… Люблю, люблю! повторялъ онъ страстнымъ шепотомъ, схватывая ея руки.
Она съ трудомъ сдерживала волненіе. Страстное чувство охватило ее всю, зажигая огонь въ крови. Вспыхнувъ до ушей, она рзкимъ движеніемъ отдернула руки и еще сурове и глуше проговорила, не подымая глазъ:
— Замолчите… Вспомните о своей жен… Неужели вы бы хотли доканать ее?
Съ этими словами она встала и быстро вышла изъ комнаты.
Невжинъ почувствовалъ себя оскорбленнымъ, какъ капризный ребенокъ, неудовлетворенный въ своемъ желаніи. Онъ не понялъ значенія ея поступка и поспшно объяснилъ ея поведеніе холодностью и сухостью ея натуры. Какъ у всхъ слабохарактерныхъ, неспособныхъ на глубокое чувство натуръ, его любовь стала слабть въ виду препятствій, и съ той минуты, какъ Невжинъ понялъ, что нравится двушк, прежнее чувство восторженнаго благоговнія въ немъ исчезло, смнившись лишь однимъ желаніемъ обладать двушкой, но и это желаніе, какъ вс его желанія, было лишь порывомъ капризной, но не сильной страсти. Онъ чаще и чаще сталъ находить теперь въ двушк недостатки, которыхъ не смлъ видть прежде, когда увлекся новымъ для него типомъ, питая это увлеченіе, благодаря послдствіямъ внезапной вспышки и рокового выстрла. Въ отдаленіи она казалась ему боле праздничной и нарядной. Теперь же, чмъ ближе онъ узнавалъ эту двушку, тмъ боле начиналъ не то что бояться ея, а чувствовать передъ ней какую-то внутреннюю неловкость, точно она была для него живымъ укоромъ его собственной пустоты и слабости. Ея трудовая, будничная жизнь, ея суровые взгляды на обязанности, ея убжденія и правила,— все это не находило отклика въ его душевномъ мір и казалось теперь ригоризмомъ, мало поэтичнымъ въ женщин. И манеры ея онъ сталъ находить не всегда изящными, и костюмъ вульгарнымъ, и руки недостаточно выхоленными. Въ ней не было, по его мннію, ‘породы’, ничего раздражающаго, кокетливаго, словомъ того, что нравится мужчинамъ, привыкшимъ къ развращенной, пряной интродукціи любви. Все въ ней было просто, ясно и опредленно. Любовь къ ней — Невжинъ это понималъ — обязывала къ чему-то серьезному, строгому, до которого онъ долженъ быть подняться. Долгъ, обязанности, работа, извстный строй ума и чувства,— вотъ что сулила ему привязанность такой двушки, какъ Зинаида Николаевна, а между тмъ вс эти понятія были для него одними словами… Онъ понималъ ихъ и только.
Посл бывшей сцены, эти чтенія вдвоемъ какъ-то сами собой прекратились. Зинаида Николаевна стала еще сдержанне, а Невжинъ чаще сталъ уходить изъ дому, встрчаясь съ двушкой за обдами и изрдка по вечерамъ, когда не было спектаклей. Онъ былъ по прежнему милъ и любезенъ, но уже не повторялъ признаній, а Зинаида Николаевна, суровая на людяхъ, не рдко плакала по ночамъ, задавая себ вопросъ: не виновата ли она передъ Невжинымъ, не слишкомъ ли она сурова съ нимъ?.. И чмъ рже она видла Невжина, тмъ задумчиве и серьезне становилось ея лицо, и глухая ревность подымалась въ ея сердц.
Она смутно чувствовала, что эта внезапная любовь къ театру вызвана была красивой прізжей актрисой Панютиной, но, разумется, не догадывалась, какіе интимные и пріятные утренніе tte—tte проводитъ Невжинъ съ Панютиной, коротая время съ этой умной, кокетливой, пикантной актрисой въ веселой болтовн, полной прелести игривыхъ недомолвокъ, полупризнаній, намековъ, кокетства и блестокъ легкаго ума.. А главное: съ этой женщиной чувствуется такъ легко и свободно. Ничто не напоминаетъ ему о долг, объ обязанностяхъ, о работ, о внутреннемъ совершенствованіи. Напротивъ! И эти полузакрытые глаза, блестящіе огнемъ желанія, и этотъ выразительный шепотъ рчи, и гибкій, извивающійся станъ, и пожатіе горячихъ влажныхъ рукъ, и эти быстрые переходы настроенія — все говорило о радости и наслажденіи любви, ни къ чему не обязывающей, ничего не требующей, и словноговорящей: ‘Живи, пока живется’.
И Невжинъ пользовался этими ‘счастливыми мгновеніями’ съ той же беззаботной легкостью, съ какой и прежде срывалъ цвты жизни, съ какою женился, и съ какою чуть не сдлался присяжнымъ любовникомъ Маріи Петровны,— не задумываясь о будущемъ.
Онъ ‘развлекался’, тщательно, впрочемъ, скрывая отъ обитательницъ маленькаго домика свое увлеченіе хорошенькой актрисой, и въ этотъ періодъ времени былъ особенно ласковъ и со старушкой Степанидой Власьевной, и съ Зинаидой Николаевной, и съ Прасковьей. Онъ точно старался задобрить ихъ, инстинктивно боясь всякихъ объясненій, которыя бы могли нарушить беззаботный покой его наивноэгоистической натуры.

II.

Однажды Зинаида Николаевна вернулась съ уроковъ веселая и радостная и, снявши съ себя засыпанную снгомъ, шубку, не заходя къ себ, постучалась къ Нсвжину.
Невжинъ впустилъ ее и удивился. Такой оживленной онъ давно ее не видалъ. Лицо ея, свжее и румяное съ мороза, точно все сіяло. Сіяли ея лучистые глаза, сіяла улыбка. При вид ее такой жизнерадостной и красивой, Невжинъ, хандрившій все утро, вслдствіе размолвки съ Панютиной, невольно и самъ просіялъ и какъ-то весело, съ внезапно нахлынувшей нжностью, проговорилъ, крпко пожимая руку двушки:
— Садитесь, садитесь, Зинаида Николаевна… Вы вдь такая рдкая стали гостья!
Но она не присла и, снимая мховую шапочку, быстропроговорила:
— Я къ вамъ съ пріятной встью, Евгеній Алексичъ… Вамъ предлагаютъ занятія…
— Занятія? переспросилъ онъ, не выказывая особенной радости.— Какія занятія?
Этотъ равнодушный тонъ кольнулъ ее. Еслибъ онъ зналъ, сколько было стараній и хлопотъ съ ея стороны въ теченіи этого мсяца, чтобы достать ему работу! Она обращалась ко всмъ знакомымъ, просила, убждала и, счастливая теперь, что ея усилія увнчались успхомъ, спшила порадовать его пріятнымъ извстіемъ, а онъ съ такимъ небрежнымъ равнодушіемъ спрашиваетъ: ‘какія занятія?’
— Въ страховомъ агентств, мсто конторщика… Жалованья сорокъ рублей въ мсяцъ, работа отъ девяти до трехъ часовъ!.. торопливо говорила Зинаида Николаевна, спша обрадовать Невжина хорошимъ мстомъ.— Сегодня мн говорилъ агентъ, у котораго я даю уроки, что онъ съ удовольствіемъ предлагаетъ это мсто вамъ… Въ ожиданіи лучшаго, и это мсто не дурно… Не правда ли, Евгеній Алексичъ?
Едва замтная, невольная презрительная гримаска быстрой тнью скользнула по красивому лицу Невжина и остановилась на губахъ.
— Мсто конторщика? протянулъ онъ.— Непривлекательное занятіе!
Но, замтивъ въ туже секунду, что съ лица двушки сбжало вдругъ веселое и сіяющее выраженіе, которымъ только что дышало оно такой неотразимой прелестью, и глаза ея прямо глядли на него съ какимъ-то серьезнымъ недоумніемъ,— Невжинъ вдругъ спохватился и съ подкупающей искренностью балованнаго школьника, боящагося огорчить добраго учителя, проговорилъ торопливо и мягко:
— Благодарю, благодарю васъ, милая Зинаида Николаевна, за хлопоты обо мн… Вдь это вы устроили мн мсто?.. Поврьте… я глубоко тронутъ… Я завтра же пойду къ агенту узнать — какія именно предстоятъ мн занятія… Сегодня вдь поздно?.. Непремнно пойду ровно въ десять часовъ и подробно переговорю… Но, видите ли, я боюсь, что скучная и безцльная конторская работа мн скоро опротивитъ… Сидть цлый день, переписывая цифры или глупйшіе бумаги,— вдь подобная работа, согласитесь, не можетъ привести въ восторгъ? Какъ вы думаете? спрашивалъ Невжинъ, улыбаясь и лицомъ и глазами какъ-то мягко и застнчиво, словно оправдываясь и въ то же время желая избжать дальнйшихъ непріятныхъ объясненій.
— Не спорю, работа не особенно пріятная! отвчала двушка, невольно смягчаясь при взгляд на Невжина.
— Ну вотъ, видите… Вы сами согласны. Такъ къ чему же я ее возьму?..
— Но вдь вамъ необходимы занятія… Вы сами говорили, что у васъ средствъ нтъ… И, значитъ, разбирать пока нечего! прибавила Зинаида Николаевна.
— Пока я не нуждаюсь еще и могу ждать боле подходящихъ занятій… Мн мать помогаетъ! внезапно прибавилъ онъ и тотчасъ же смутился при этой лжи, не смя признаться, что живетъ на деньги, присланныя раньше женой.
Зинаида Николаевна молча взглянула на него и медленно вышла изъ комнаты.
За обдомъ Невжинъ снова заговорилъ о мст. Онъ пойдетъ завтра справиться… непремнно пойдетъ! ‘Только ужъ вы не сердитесь!’ слышалось въ его тон.
— Да если вамъ не нравится — къ чему же ходить?..
— Нтъ, все-таки…
Онъ снова сталъ бранить эту глупйшую конторскую работу. Она ему не по душ. Онъ это чувствуетъ. Онъ лучше постарается пріискать что-нибудь лучшее…
— Напримръ?
Онъ и самъ не зналъ, что именно. Но въ эту минуту ему пришла мысль, что онъ бы могъ заняться адвокатурой, и онъ тотчасъ же сказалъ объ этомъ и прибавилъ:
— Все же это лучше… Не такъ ли, Зинаида Николаевна?
— Вы серьезно хотите заняться этимъ? недоврчиво спросила она.
— А то какъ же? Или вы въ самомъ дл думаете, что я ни на что неспособенъ? улыбнулся Невжинъ.
Она взглянула на него, и сама улыбнулась. Ршительно на него нельзя было долго сердиться!

III.

Дня три спустя Степанида Власьевна говорила племянниц: — И на что нашему милому Евгенію Алексичу мсто… Къ чему за сорокъ рублей ему гнуть спину?.. Тоже нужда большая!..
— Почему вы такъ думаете, тетя?..
— А потому, что онъ и безъ мста проживетъ. Сегодня ему пришла повстка… Подалъ почталіонъ, такъ я, подумавши не мн ли, и посмотрла… На три тысячи повстка!.. съ восторженнымъ благоговніемъ проговорила старушка.—На три тысячи! Къ чему тутъ мста? Станетъ онъ о мстахъ думать, когда такія деньги получаетъ. Мать-то у него, видно, богатая, Зиночка?
Зинаида Николаевна не отвчала, подавленная, взволнованная этимъ извстіемъ. Какъ молнія, блеснула въ голов ея мысль, что жена посылаетъ Невжину деньги, и это возмутило ее.
Но въ слдующую же минуту она устыдилась своего подозрнія. Этого не можетъ быть… На такое униженіе онъ не способенъ!
— Мать-то у него богатая, Зиночка? повторила Степанида Власьевна.
— Право, не знаю, тетя… Врно, богатая, если посылаетъ сыну такія суммы…
— А то, быть можетъ, жена посылаетъ… Жена, говорятъ, у него богатая…
— Что вы, что вы, тетя?.. Разв онъ станетъ брать отъ жены!
— И то правда, Зиночка… Не станетъ Евгеній Алексичъ… Да скажи ты мн, изъ-за чего это онъ въ нее стрлялъ, Зиночка?.. Вотъ ужъ никакъ бы не подумала, что Евгеній Алексичъ можетъ стрлять въ человка… Насолила, видно, ему жена-то!.. Ты знаешь эту исторію, Зиночка?
Но Зиночка отвтила, что ничего не знаетъ, и ушла въ свою комнату, оставивъ Степаниду Власьевну въ неизвстности насчетъ ‘исторіи’, которая давно возбуждала любопытство доброй старушки.
Невжинъ сразу догадался, отъ кого эти деньги. Въ тотъ же день онъ читалъ письмо жены, въ которомъ она, между прочимъ, умоляла его не отказываться отъ посылаемой бездлицы и умоляла чаще писать ей. О себ она коротко сообщала, что живетъ въ Монтро и что чувствуетъ себя лучше. Это ласковое и нжное письмо умилило Невжина, скоро успокоивъ чувство униженія, испытанное имъ въ первыя минуты, и онъ не безъ удовольствія спряталъ деньги въ карманъ и въ тотъ же день привезъ Панютиной роскошный серебряный чайный сервизъ.
Но, разумется, Зинаида Николаевна не должна была знать — откуда эти деньги. И когда Степанида Власьевна, передавая повстку, добродушно поздравила его съ большимъ полученіемъ, Невжинъ за обдомъ разсказалъ длинную исторію о томъ, что мать его получила большое наслдство и прислала ему три тысячи.
Зинаида Николаевна поврила этой выдумк и мучилась, что могла хоть на минуту заподозрить человка, который, вдобавокъ, еще такъ просто и искренно просилъ ее взять пятьсотъ рублей на какое-нибудь доброе дло, что двушка не могла отказать и крпко пожала ему руку, сказавъ, что пошлетъ эти деньги въ пользу учащихся сибиряковъ.
Скоро, однако, благодаря неосторожности самого Невжина, ложь его обнаружилась.
Какъ-то, черезъ нсколько дней, Зинаида Николаевна, зайдя на кухню, увидала, что Прасковья съ любопытствомъ разглядываетъ какой-то конвертъ.
— Что вы такъ смотрите, Прасковья?
— Да вотъ чудной конвертъ вымела сегодня изъ комнаты Евгенія Алексевича, барышня… Ишь какія на емъ картинки… Никогда такихъ не видала! сказала она, подавая конвертъ въ руки Зинаиды Николаевны.
Та взглянула на конвертъ и узнала почеркъ Невжиной. На конверт крупными буквами было написано: ‘Со вложеніемъ трехъ тысячъ’.
— Это швейцарскія марки! прошептала она упавшимъ голосомъ, выходя изъ кухни.
‘Такъ вотъ отъ кого эти деньги? И онъ беретъ ихъ отъ жены!’
Долго она сидла у себя въ комнат, раздумывая о Невжин. Въ первыя минуты она почувствовала презрніе къ нему, къ себ за то, что могла любить человка, у котораго нтъ даже чести. По острот боли и оскорбленія, которое испытывала Зинаида Николаевна, она поняла, какъ сильно любитъ этого человка, и это сознаніе заставило ее еще безпощадне относиться къ нему. Теперь передъ строгимъ ея судомъ былъ не тотъ Невжинъ, какимъ она раньше представляла себ, а другой — лживый, пустой, безчестный. И она его любила! Однако, вслдъ за тмъ, она жъ сама стала пріискивать оправданія, придумывая ихъ съ находчивостью любящей женщины. И, надо правду сказать, эта защита была ловкой защитой хорошаго адвоката… Не должна ли она поддержать его, падающаго, слабаго? Чувство состраданія и сожалнія пересиливали другія чувства, когда она представляла себ его красиваго, свжаго, смющагося, его улыбку, ласковую и нжную… Она не разъ ловила себя на этомъ и… ее охватывалъ стыдъ…
Мысли ея путались. Голова горла. Она чувствовала позоръ этой любви и презрніе къ самой себ.
‘Вырвать, вырвать надо это чувство!’ шептала она, и слезы тихо катились изъ глазъ двушки.
Она вышла изъ дому и пошла безцльно бродить. Незамтно она вышла на окраину города, какъ звонъ колокольчиковъ заставилъ ее поднять голову. Мимо нея пронеслась лихая тройка, и въ изукрашенной кошевк сидлъ Невжинъ съ Панютиной. Она успла замтить ихъ веселыя, оживленныя лица, и торопливо опустила глаза.
‘Вотъ кого ему нужно… Вотъ кого онъ любитъ!’ подумала она, чувствуя презрніе и зависть, негодованіе и обиду.
Посл этой встрчи Зинаида Николаевна боле не колебалась. Приговоръ Невжину былъ подписанъ въ ея сердц, и не было смягчающихъ обстоятельствъ. Онъ — пустой, лживый, поверхностный человкъ безъ правилъ, балованный эгоистъ, котораго спасти невозможно, и которому врить нельзя.
‘Ухать отсюда!’ повторяла она, словно боясь, что присутствіе Невжина можетъ смягчить этотъ приговоръ и не позволитъ скорй похоронить эту постыдную любовь.
Недлю она прохворала и не выходила изъ комнаты. Когда, наконецъ, блдная, осунувшаяся, съ заострившимися чертами, она вышла къ обду и встртилась съ Невжинымъ, который искренно и горячо привтствовалъ ея выздоровленіе, сердце у нея сжалось, и краска залила щеки. Но она справилась скоро съ собой и отвчала на привтствіе словами, отъ которыхъ вяло холодомъ. ‘Лжетъ?’ спрашивала себя двушка, вслушиваясь въ звуки этого мягкаго, вкрадчиваго голоса, и подумала, что если и лжетъ, то лжетъ безсознательно…
— За что ты такъ неласкова, Зиночка, съ Евгеніемъ Алексичемъ? спрашивала вскор Степанида Власьевна, искренно полюбившая молодого человка.
— Вамъ такъ кажется, тетя! отвчала племянница, отводя глаза отъ проникновеннаго взора добрйшей старушки.
— Онъ вдь такой милый, ласковый, этотъ Евгеній Алексичъ… Его жалть надо!
‘Вс, видно, его жалли!’ подумала съ горькой улыбкой Зинаида Николаевна и ничего не отвтила.

XXV.
‘Короли въ изгнаніи’.

Сикорскій, крпко, было, пріунывшій при извстіи объ отъзд своего доброжелателя, снова пріободрился посл собранія, бывшаго у него вечеромъ того дня, когда Ржевскій-Пряникъ объявилъ ему эту печальную новость.
На этомъ интимномъ вечер было ршено интересное дло.
Въ небольшой гостиной Сикорскаго, убранной не безъ кокетливой простоты, свидтельствовавшей, при какой скромной обстановк ‘несетъ свой крестъ’ бывшій заправила лопнувшаго банка, въ этотъ памятный вечеръ собралось маленькое, но избранное общество.
За исключеніемъ одного человка, за круглымъ столомъ, накрытымъ блоснжной скатертью, сидли, прихлебывая чай, главнйшіе ‘короли въ изгнаніи’, какъ прозвалъ одинъ мстный острякъ этихъ извстныхъ героевъ уголовныхъ процессовъ, проживавшихъ, посл бурной и блестящей жизни въ столицахъ, ‘на поко’ въ захолустномъ Жиганск.
Съ хозяиномъ читатели знакомы. Остается представить гостей.
По правую руку амфитріона, сидвшаго за самоваромъ, сидитъ молодой человкъ, лтъ тридцати съ небольшимъ, въ темной, видимо еще столичной, жакетк,— не дурной собой, съ вьющимися блокурыми волосами, ниспадавшими почти-на плечи, что придаетъ его физіономіи нсколько мечтательный видъ Шиллеровскаго героя. У него тонкія черты худощаваго, блднаго лица, бородка la Henri IV, и срые небольшіе глаза. Взглядъ этихъ глазъ какой-то неопредленно-безпокойный, не останавливающійся долго на одномъ предмет — точно у человка, который что-то забылъ или неожиданно встртился съ кредиторомъ. Тмъ не мене, въ лиц Жиркова было что-то располагающее — и добрая привтливая улыбка, и мягкая ласковость выраженія,— такъ что люди, мало его знавшіе, охотно врили, когда Жирковъ, въ порыв откровенности, съ дрожью въ голос и съ увлаженными глазами, разсказывалъ, что онъ жертва печальнаго недоразумнія и собственной опрометчивости. Нтъ сомннія, что повторяя въ эти откровенные моменты еще въ тюрьм придуманную исторію объ ‘умирающей матери’, которую надо было отправить за границу, вслдствіе чего онъ ‘задержалъ’ на недлю нсколько тысячъ, данныхъ ему кліентами для взноса судебныхъ пошлинъ,— Жирковъ и самъ врилъ въ ‘умирающую мать’. И хотя въ трогательной исторіи сына, желающаго спасти мать, не было ни одной іоты правды, Жирковъ все-таки каждый разъ при этомъ разсказ неизмнно вытиралъ набгающія слезы, искренно волнуясь, какъ хорошій актеръ, проникшійся изображаемой имъ ролью.
Этой искренности и легкости проникновенія всевозможными ролями, помимо лживости и легкомысленности характера Жиркова, не мало, вроятно, помогала и бывшая профессія молодого человка, прежняго бойкаго, талантливаго московскаго адвоката, блиставшаго одно время либеральными рчами, тонкими обдами и художественнымъ изяществомъ обстановки. Жирковъ тогда начиналъ пріобртать въ Москв извстность, какъ хорошій адвокатъ. Среди товарищей онъ пользовался репутаціею ‘добраго, умнаго малаго’, нсколько безхарактернаго и черезчуръ женолюбиваго. Онъ былъ со всми въ ладу, близкіе знакомые ласково называли его ‘Мишенькой’, и многіе коллеги завидовали его необыкновенной способности занимать деньги и успокаивать нетерпніе кредиторовъ устно и письменно. Когда, наконецъ, Жирковъ запутался и кредиторы, изврившись въ ‘литературу успокоенія’, стали его травить, молодой адвокатъ растратилъ деньги кліентовъ и, къ изумленію коллегъ, не съумлъ отвертться отъ скамьи подсудимыхъ.
Патетически, не безъ ораторскаго искусства разсказанной сказк объ умирающей матери присяжные засдатели, однако, не поврили, ибо сумма денегъ, растраченная адвокатомъ, представляла собой такую внушительную цифру, что на нее можно было бы послать на ‘Ривіеру’ {Береговая полоса Средиземнаго моря отъ Марсели до Генуи.} десятка два умирающихъ матерей, а не то, что одну, и при томъ совершенно здоровую, хотя и подкошенную горемъ при такой безстыдной публичной лжи на мать, которая своему же любимцу Мишеньк отдала послднія крохи.
Въ Сибири Жирковъ не пропалъ. Интеллигентный и способный молодой человкъ очаровалъ своимъ умомъ и дловитостью мстное начальство, которое помогло ему устроиться довольно хорошо для его новаго положенія. Кром того, Жирковъ давалъ юридическіе совты, писалъ просьбы по серьезнымъ дламъ и, когда не хватало средствъ для удовлетворенія прежнихъ широкихъ привычекъ эпикурейца и женолюба,— время отъ времени прибгалъ къ займамъ, съ успхомъ пользуясь (особенно въ начал) миическими телеграммами или бездорожьемъ, задержавшимъ полученіе будто бы высланныхъ денегъ.
Онъ былъ добродушенъ и услужливъ, милъ и остроуменъ, и его охотно принимали везд. Вс въ Жиганск любили Жиркова и, вдобавокъ, невольно его жалли.
‘Такой милый, образованный человкъ и вдругъ такъ жестоко пострадать изъ-за умирающей матери!’ говорили обыкновенно знакомыя съ легендой дамы. Мужчины, не совсмъ доврявшіе легенд, коротко замчали: ‘Умный человкъ, а влопался!’ и снисходительно пожимали плечами, пока не испытывали на себ неотразимости увреній Жиркова о неисправности почтово-телеграфнаго вдомства и, къ счастію своему, не были еще знакомы съ его художественными записками успокоенія.
Сосдъ Жиркова представлялъ собою другого рода типъ. Это былъ сгорбленный старикъ, съ сухимъ, изможденнымъ, морщинистымъ лицомъ, на которомъ словно застыло угрюмое выраженіе равнодушія. Онъ молча прислушивался къ разговору, посасывая скверную сигару, и по временамъ озиралъ присутствующихъ спокойнымъ взглядомъ своихъ выцвтшихъ старческихъ глазъ, глубоко сидящихъ подъ густыми, сдыми бровями. Костюмъ на немъ былъ жалкій: черный, изношенный, наглухо застегнутый, сюртукъ лоснился и бллъ по швамъ, блье было сомнительной чистоты.
Глядя на этого угрюмаго старика, никто бы не догадался, что еще нсколько лтъ тому назадъ Рудольфъ Ивановичъ фонъ-Таухницъ былъ грозой цлаго вдомства — суровымъ, надменнымъ начальникомъ, передъ которымъ дрожали подчиненные, и потомъ — героемъ громкаго процесса, завершившаго ссылкой долгую службу ученаго генерала изъ остзейцевъ. Въ теченіи трехъ безконечныхъ дней суда этотъ старикъ, въ шитомъ генеральскомъ мундир, съ грудью, сверкавшей звздами и орденами, еще полный энергіи и жизни, храбро боролся съ позоромъ публичнаго обвиненія въ лихоимств. Кто видлъ тогда этого затравливаемаго, но все еще не сдававшагося, крупнаго звря, въ безсильной злоб метавшаго взгляды, сверкавшіе то ненавистью, то презрніемъ, на безчисленныхъ свидтелей, бывшихъ подчиненныхъ, еще недавно раболпныхъ, а теперь спшившихъ наперерывъ забросать его грязью,— тотъ едва ли узналъ бы въ этомъ жалкомъ, хиломъ, нищенски одтомъ дряхломъ старик грознаго и въ суд генерала, шагъ за шагомъ, съ энергіей отчаянія, отбивающагося отъ массы подавляющихъ мелкихъ косвенныхъ уликъ,— такъ онъ измнился. Старикъ, пережившій въ эти три дня цлую вчность, вышелъ посл приговора, шатаясь, изъ суда, разбитый нравственно и физически подъ игомъ позора, увнчавшаго закатъ его дней. Онъ отлично понималъ, что судъ надъ нимъ вызванъ былъ не столько его злоупотребленіями, сколько закулисной борьбой чужихъ честолюбій,— желаніемъ унизить прежняго главнаго начальника обвиненнаго, и что онъ былъ лишь козломъ отпущенія. И это еще боле уязвляло самолюбиваго генерала.
Надо отдать справедливость: онъ несъ кару съ достоинствомъ, никогда никому не разсказывая о своемъ дл, не жалуясь, никого не обвиняя, не драпируясь въ мантію невинно пострадавшей жертвы. Жилъ онъ въ Жигаиск въ какой-то конур, въ одной изъ дальнихъ глухихъ улицъ, боле чмъ скромно, почти бдно, на ничтожныя средства, отсылая большую часть своей эмеритуры (единственный свой доходъ) престарлымъ сестрамъ, которымъ онъ всегда помогалъ. Одинокій и брошенный, одряхлвшій и удрученный сознаніемъ черезъ-чуръ жестокаго позора, самолюбивый старикъ систематически избгалъ знакомствъ и не показывался ни на какихъ собраніяхъ. Онъ и на улицу выходилъ только въ ранніе часы, сохранивъ старую привычку совершать ежедневныя прогулки, и только изрдка, и то по приглашенію, заходилъ къ Сикорскому, который давалъ ему иногда работу по порученію Ржевскаго-Пряника, желавшаго чмъ-нибудь помочь Таухницу.
Совершеннйшую противоположность представлялъ собой vis—vis Таухница — господинъ Кауровъ, одинъ изъ ‘птенцовъ славной стаи’ интендантовъ, судившихся посл послдней турецкой войны,— румяный, веселый толстякъ громадныхъ размровъ, съ большой круглой головой, на которой начинали серебриться черные, щетинистые, коротко остриженные волосы. Въ Жиганск не даромъ прозвали Сергя Сергевича Каурова ‘веселымъ интендантомъ’. И его толстое мясистое лицо хорошо упитаннаго борова, обрамленное окладистой, выхоленной, надушенной бородой, скрывающей трехэтажный подбородокъ,— лицо съ плотояднымъ, широкимъ ртомъ, крупнымъ, вздернутымъ кверху, носомъ, словно что-то нюхающимъ,— съ маленькими, оплывшими жиромъ и отливавшими маслянистымъ блескомъ, веселыми глазами,— и этотъ густой, сочный хохотъ, колыхавшій его грандіозное брюхо,— и выраженіе довольства, беззаботности и нахальства, которымъ, казалось, дышала вся его колоссальная фигура, начиная съ лица и кончая толстыми короткими пальцами, которыми Кауровъ игриво отбивалъ тактъ по столу, любуясь по-временамъ игрой крупнаго брилліанта на мизинц,— и щегольской костюмъ, и безукоризненное блье,— однимъ словомъ, ршительно все свидтельствовало, что этотъ ‘король въ изгнаніи’ несетъ бремя ссылки весело и легко, въ отличной квартир, съ превосходнымъ поваромъ, не отказывая себ и въ другихъ развлеченіяхъ, соотвтствующихъ склонностямъ ‘веселаго интенданта’.
И Кауровъ, разумется, не плакался на судьбу, а только ругался, что его законопатили въ этотъ подлый Жиганскъ, гд ни за какія деньги нельзя достать восхитительной румынки, хорошаго рокфора и настоящаго кло-де-вужо. Съ веселымъ цинизмомъ признавался онъ подъ пьяную руку, что у него осталось-таки сотни дв тысячъ про черный день, и жилъ, не стсняясь: держалъ лошадей, велъ большую игру, задавалъ обды, имлъ широкое знакомство, часто повторяя, что у кого есть деньги, у того всегда найдутся друзья. Семья Каурова не жила съ нимъ, и онъ, кажется, не стснялся этимъ, мняя часто молоденькихъ экономокъ и награждая ихъ, при уход, съ щедростью, заставлявшею многихъ жиганскихъ швеекъ и горничныхъ добиваться этого мста. Въ откровенныя минуты Кауровъ прямо говорилъ, заливаясь раскатистымъ смхомъ, что назначь его опять интендантомъ, онъ снова огрлъ бы матушку-казну, потому что… потому что онъ, Сергй Сергевичъ Кауровъ, слава Богу, не дуракъ и, попавши въ Голконду, не будетъ стоять, разинувъ ротъ, въ то время, какъ другіе собираютъ сокровища. Попался же онъ, собственно говоря, по своей же глупости: пожаллъ крупнаго куша, когда не слдовало, и угодилъ въ мста не столь отдаленныя.
— Но, конечно, не на долго. Насъ простятъ. Мы вдь врные слуги отечества, люди благонамренные, столпы въ нкоторомъ род, не то что эта неблагонадежная голытьба, потрясающая основы,— съ хохотомъ прибавлялъ Кауровъ.
Рядомъ съ нимъ сидлъ Хрисанфъ Андреевичъ Мосягинъ, бывшій почетный гражданинъ и милліонеръ, судившійся за поджогъ пустыхъ лавокъ въ одномъ изъ городовъ Поволжья. Мосягинъ, хоть и старый уже человкъ, но на видъ ему не боле пятидесяти лтъ, лицо у него мускулистое, крпкое,— съ тмъ смиреннымъ выраженіемъ, какое бываетъ у монаховъ въ публик, бородка рденькая, клинушкомъ, глаза небольшіе, круглые и зоркіе, какъ у копчика. Онъ не толстъ, не худъ, а какъ выражается самъ про себя ‘мужикъ въ препорцію’. Не смотря на то, что преступленіе сравняло его, по званію мщанина изъ ссыльныхъ, съ остальными присутствовавшими здсь гостями, Мосягинъ все-таки держитъ себя въ ихъ обществ съ нкоторой осторожной почтительностью. Это — хищникъ, стяжатель, скупецъ и философъ, любящій пофилософствовать за стаканомъ чая о сует мірской вообще и о неблагодарности дтей въ особенности. Онъ, видите ли, ‘посл несчастія, посланнаго ему Богомъ’, передалъ сыновьямъ, вмст съ фирмой, все свое состояніе, а они забыли родителя и лишаютъ его бднягу самаго необходимаго.
Такъ иногда жалуется Мосягинъ, скрывая, что у него есть капиталъ, и капиталъ большой, хранящійся въ одномъ изъ банковъ и положенный на имя свояченицы, не старой еще женщины, которая пріхала въ ссылку оберегать покой престарлаго страдальца. Живетъ онъ скаредно, но и въ ссылк не забываетъ длъ: въ компаніи съ однимъ жиганскимъ купцомъ ведетъ хлбную торговлю и, при случа, даетъ деньги подъ проценты, подъ большимъ секретомъ. Ссылка для этого бывшаго милліонера, царя хлбной торговли Поволжья — новая арена для его стяжательныхъ талантовъ, но эта арена мала и, главное, онъ боится, что его, безправнаго, обманутъ, и потому Мосягинъ въ ссылк груститъ и все хлопочетъ о помилованіи, для чего часто захаживаетъ къ Сикорскому за совтами. Сперва, было, онъ обращался къ Жиркову, но, поплатившись ста рублями, нашелъ, что это убыточно… Сикорскій же одолжаетъ Мосягина даромъ, имя на то свои причины.
Послдній гость, съ которымъ остается познакомить читателя,— господинъ Пеклеванный, извстный въ кругу жиганскихъ кутилъ подъ именемъ ‘Гришки Пеклеваннаго’. Этотъ высокій, кудластый брюнетъ, съ широкимъ, выбритымъ лицомъ калмыцкаго типа и небольшими неглупыми глазами, обличьемъ и развязными манерами напоминающій не то маркера, не то трактирнаго забулдыгу, не имлъ чести раздлять печальной участи ‘королей въ изгнаніи’. Господинъ Пеклеванный пріхалъ въ Сибирь добровольно, влекомый сюда, если врить его словамъ, цивилизаторской миссіей,— желаніемъ послужить своими талантами темному, некультурному краю, такъ нуждающемуся въ образованныхъ людяхъ. И онъ служилъ краю въ качеств не особенно разборчиваго ходатая по разнымъ дламъ, прославившись гораздо боле, какъ неутомимый скандалистъ, затвавшій въ пьяномъ вид ‘исторіи’, обычнымъ результатомъ которыхъ бывали драки съ перемннымъ счастіемъ, такъ что разсказы о такихъ происшествіяхъ были въ Жиганск самыми частыми новостями, разнообразившими адскую провинціальную скуку. То Пеклеванный кого-нибудь билъ, то Пеклеваннаго били. То онъ смазывалъ физіономію какого-нибудь пріятеля собутыльника горчицей или обливалъ голову пивомъ, то съ нимъ продлывали нчто подобное. Вс эти маленькія ‘недоразумнія’ какъ съ чужими физіономіями, такъ и со своей, не особенно смущали Пеклеваннаго, часто бывавшаго въ такихъ передлкахъ. Посл дня, другого сиднья дома съ примочками арники, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, показывался въ людяхъ, пилъ на мировую или великодушно забывалъ полученную мятку, и съ прежнимъ апломбомъ ораторствовалъ, гд только могъ, о томъ, что онъ ‘истинно русскій человкъ’ и высоко держитъ знамя законности, порядка и культуры.

ХXVI.
‘Идея’.

Главной темой разговоровъ былъ, конечно, отъздъ Ржевскаго-Пряника.
— Неужели старикъ такъ и не вернется сюда? спрашивали со всхъ сторонъ у Сикорскаго.
— Едва ли вернется!.. авторитетно отвчалъ Сикорскій, грустно покачивая головой.
Эти слова близкаго ‘старику’ человка вызвали непритворное сожалніе среди ‘королей въ изгнаніи’. Вс хвалили Василія Андреевича, всякій вспоминалъ о томъ или другомъ факт вниманія. Другого Ржевскаго-Пряника имъ не дождаться. Каждый изъ присутствующихъ съ тревогой думалъ о будущемъ.
Одинъ только Таухницъ угрюмо молчалъ, не принимая почти никакого участія въ оживленной бесд. Не все ли равно ему — останется или нтъ Ржевскій-Пряникъ, и кто будетъ на его мст? Онъ во всякомъ случа не думаетъ просить о помилованіи и вообще не станетъ обращаться съ какими бы то ни было просьбами и докуками къ мстной администраціи, и потому былъ совершенно равнодушенъ къ вопросу, волновавшему остальныхъ присутствующихъ.
А вс, несомннно, были взволнованы. Особенно волновался Сикорскій, хоть и умлъ скрыть свое волненіе подъ маской непроницаемости. Пройдутъ для него красные дни съ отъздомъ Василія Андреевича. Каково будетъ жить съ новымъ начальствомъ? Начальство въ Сибири, при желаніи, вдь можетъ каждому изъ ‘королей’ отравить жизнь. Оно можетъ лишить ихъ права жить въ Жиганск и въ двадцать четыре часа отправить на жительство въ какую-нибудь трущобистую дыру. Положимъ, съ ‘королями’ такъ поступать стсняются, но кто знаетъ, какъ посмотритъ на нихъ ‘новый’, и подъ какими впечатлніями онъ прідетъ сюда? Что, если онъ провритъ вс эти безчисленныя жалобы и озлобленныя выходки ‘Жиганскаго Курьера’ противъ уголовныхъ ссыльныхъ и лишитъ нкоторыхъ изъ нихъ мстъ! Вдь могутъ найтись совтники, которые скажутъ, что неудобно и неприлично какому-нибудь банкокраду или человку, сосланному за подлогъ, служа по вольному найму, отъ имени правительства контролировать какое-нибудь учрежденіе и длать еще замчанія.
Обо всемъ этомъ вспомнилъ Сикорскій, и, разумется, не веселыя мысли волновали его. Не спокойны были Жирковъ и Мосягинъ, да и Кауровъ, хоть и говорилъ, что ему ‘наплевать’, и что онъ постарается выхлопотать право жить въ Царскомъ Сел вмсто Питера и помимо мстной администраціи, все-таки нсколько пріунылъ, слушая пессимистическія пророчества Сикорскаго.
— Да полноте вамъ, родной Михаилъ Яковлевичъ, пугать насъ!.. Богъ не безъ милости, свинья не безъ поросятъ! наконецъ проговорилъ онъ.
‘Теб-то хорошо съ деньгами’, подумалъ Сикорскій и сказалъ:
— Я не пугаю, дорогой Сергй Сергичъ… Я только комбинирую…
— Лучше велите-ка своей Милитрис Кирбетьевн подать намъ по рюмк водки… Тогда комбинаціи будутъ не такія мрачныя! съ веселымъ хохотомъ продолжалъ Кауровъ. Ужъ Пеклеванный изнываетъ… Сосетъ вдь у тебя подъ ложечкой, другъ Пеклеванный, а? обратился Кауровъ къ тому тономъ панибратства, въ которомъ слышалась едва замтная нотка нкотораго пренебреженія. Сколько сегодня выпилъ?.. Было дло, а?
— Врно и ты, беззаботный интендантъ, не безъ грха… Говорятъ за завтракомъ у тебя сегодня пили много…
— А что жъ ты не пріхалъ, коли зналъ, что у меня пьютъ… Какъ это ты прозвалъ случай, а? подсмивался Кауровъ.
Между тмъ миловидная, чисто одтая горничная, шурша платьемъ и жеманно опуская глаза, каждый разъ, какъ Кауровъ пристально взглядывалъ на нее своимъ маслянымъ взоромъ, поставила на столъ различныя холодныя закуски, хлбъ, масло, разныхъ сортовъ водки и нсколько бутылокъ вина.
Сикорскій слегка нахмурилъ брови, замтивъ взгляды Каурова, но тотчасъ же разгладилъ ихъ и съ обычной своей любезностью предложилъ гостямъ закусить, наполняя рюмки водкой. Вс, кром Таухница, выпили съ видимымъ удовольствіемъ и стали закусывать.
— Что жъ вы, Рудольфъ Ивановичъ? Хоть рюмку вина выпейте, да закусите чего-нибудь!.. Сыръ не дуренъ! прибавилъ Сикорскій, обращаясь къ Таухницу.
— Благодарю. Вы вдь знаете: я не ужинаю.
Онъ взглянулъ на свою серебряную луковицу и сталъ собираться. Сикорскій началъ его удерживать.
— Поздно… Одиннадцатый часъ, а мн въ Слободку.
— Моя лошадь къ вашимъ услугамъ, Рудольфъ Иванычъ! съ почтительной аттенціей предложилъ Кауровъ.
— И моя тоже! повторили Жирковъ и Пеклеванный.
Но старикъ, поблагодаривъ, отказался и сталъ прощаться.
— Жаль, что вы не остались, Рудольфъ Иванычъ! говорилъ ему въ передней Сикорскій конфиденціальнымъ тономъ, съ особенной ласковой почтительностью пожимая ему руку… Я, было, хотлъ спросить вашего совта на счетъ одного дла, мною задуманнаго. Впрочемъ я завтра побываю у васъ… Оно и лучше: побесдуемъ наедин.
Старикъ даже не полюбопытствовалъ узнать въ чемъ дло и только промолвилъ, что онъ цлый день дома.

——

— А вдь отлично сдлалъ мрачный генералъ, что ушелъ! воскликнулъ Кауровъ, когда Сикорскій проводилъ Таухница. Помилуйте! Самъ не пьетъ и только другихъ стсняетъ своимъ строгимъ видомъ… За вами очередь, дорогой Михаилъ Яковлевичъ! мы безъ васъ уже по второй выпили.
— Вамъ можно и по третьей, а мн вредно.
— Ну, для меня, Михаилъ Яковлевичъ.
— Такъ и быть, разв для васъ, Сергй Сергевичъ!
И, наливъ рюмку портвейна, Сикорскій чокнулся съ Кауровымъ.
За ужиномъ ли и пили много. Къ концу ужина лица у всхъ гостей были возбуждены. Разговоры оживились. Веселый интендантъ разсказывалъ о жизни въ Бухарест и постоянно прибавлялъ, обращаясь къ Пеклеванному:
— Понимаешь ли ты, какъ было хорошо, а?
На что Пеклеванный подмигивалъ глазомъ и отвчалъ, что понимаетъ.
Мосягинъ лъ молча, съ жадностью человка, вознаграждающаго себя за скудную пищу дома хорошими кушаньями, за которыя не придется платить, и пилъ одну водку. Жирковъ, откинувшись на стулъ, смаковалъ дорогое красное вино. Вс были веселы, но никто не былъ пьянъ. Самъ Сикорскій, угощая гостей, почти ничего не пилъ. Когда интендантъ окончилъ свои воспоминанія, Михаилъ Яковлевичъ значительно проговорилъ:
— У меня, милые гости, есть одно предположеніе… идея, о которой я хотлъ бы поговорить съ вами… Только напередъ буду покорнйше всхъ просить держать пока мою идеювъ секрет…
Вс глаза обратились съ любопытствомъ на Сикорскаго.
Михаилъ Яковлевичъ продолжалъ:
— Вы знаете, конечно, съ какимъ озлобленіемъ относятся сибиряки къ прізжимъ, къ людямъ, не раздляющимъ сибирскихъ взглядовъ. Вы знаете тоже, какова здсь мстная печать… какія проводитъ она тенденціи и съ какою наглостью позоритъ и клевещетъ на людей, имющихъ несчастіе быть въ нашемъ положеніи. Никого эти гнусныя газеты не оставляютъ въ поко… Еще на-дняхъ — помните, Сергй Сергевичъ, какую гадость напечаталъ ‘Жиганскій Курьеръ’ про васъ?..
— Мерзавцы! проговорилъ въ отвтъ Кауровъ.
— Все это навело меня на мысль, продолжалъ Михаилъ Яковлевичъ,— что было бы весьма полезно — основать здсь органъ, который бы проводилъ здоровыя, истинно русскія идеи, ничего общаго не имющія съ тмъ, что пишутъ тамъ разные ‘сибирскіе патріоты’ — органъ, который бы помогалъ администраціи въ ея стремленіяхъ сдлать что-нибудь для края… Однимъ словомъ, не дурно было бы имть газету вполн приличную, которая бы противодйствовала вредному сибирскому вліянію.
— А вдь это… идея! проговорилъ со смхомъ Кауровъ. Имть свою газету… Ей Богу… идея!… Но только гд вы найдете людей?.. Кто будетъ писать, а?..
— Объ этомъ безпокоиться нечего… Вдь не боги же горшки лпятъ… И здсь найдутся люди… Я, хоть и не литераторъ, а, надюсь, съумю толково и литературно изложить свои мысли… Михаилъ Петровичъ не откажется, Таухницъ общалъ… Григорій Григорьевичъ тоже приметъ участіе…
Пеклеванный даже вспыхнулъ отъ удовольствія и проговорилъ, что онъ будетъ очень радъ.
— Надюсь, и вы, Сергй Сергичъ…
— Что вы… что вы! съ хохотомъ перебилъ Кауровъ. Я отъ роду не писалъ…
— Попробуйте, это не такъ трудно! улыбнулся Жирковъ.
— Дло не въ этомъ, господа. Сотрудники найдутся, но прежде всего надо пріискать издателя и редактора. Не откажите намъ въ этомъ, Григорій Григорьевичъ!
Самъ Пеклеванный въ первую минуту смутился отъ подобнаго предложенія, до того было оно невроятно. Гришка Пеклеванный, герой всевозможныхъ скандаловъ, въ роли издателя и редактора!?
— Утвердятъ ли? проговорилъ онъ и даже какъ будто сконфузился.
— Чмъ ты не редакторъ? сказалъ Кауровъ съ улыбкой.
— О васъ дадутъ прекрасный отзывъ, ручаясь за вашу благонадежность. Это общано, замтилъ Сикорскій.
— Я, что же… я согласенъ!..
— И отлично. Теперь лишь остается обезпечить изданіе на первый годъ… Первый годъ, разумется, будетъ дефицитъ…
При этихъ словахъ веселый интендантъ сдлался вдругъ серьезенъ, а Мосягинъ задумчиво опустилъ глаза.
— Нужна будетъ пустяшная сумма… тысячъ пять! проговорилъ Сикорскій, и мы разсчитываемъ на васъ, добрйшій Сергй Сергичъ, и на васъ, Хрисанфъ Андреевичъ.
— Я, поврьте, съ полнымъ моимъ удовольствіемъ, еслибъ имлъ деньги, заговорилъ Мосягинъ…— Вы вдь знаете, что дти меня обобрали, и я…
— Полно… полно, Хрисаша, не ври… Деньги-то у тебя есть, милый человкъ! перебилъ его со смхомъ Кауровъ.— Я дамъ, пожалуй, половину, дай и ты… Вдь дло-то хорошее: понимаешь ли — газета, а? Даромъ будешь читать…
Но Мосягинъ уперся и лишь посл усиленныхъ настояній Сикорскаго, сопровождаемыхъ кое-какими намеками, общалъ достать у свояченицы тысячу рублей безъ процентовъ. Тогда Кауровъ обозвалъ Мосягина ‘скареднымъ Хрисашкой’ и объявилъ, что даетъ четыре тысячи безъ всякихъ условій.
Произошла трогательная сцена. Сикорскій облобызалъ Сергя Сергевича и сказалъ благодарственный спичъ. Вслдъ за тмъ, онъ послалъ за шампанскимъ, и господа ‘бубновые тузы’, будущіе руководители общественнаго мннія, долго еще пировали.

XXVII.
Медовый мсяцъ.

Медовый мсяцъ Панютиной и Невжина окончился скоро, благодаря веселому интенданту. Онъ явился серьезнымъ соперникомъ молодого человка, хотя и не открывалъ своихъ козырей! Молодая, красивая актриса серьезно плнила Каурова, напомнивъ ему одну изъ тхъ соблазнительныхъ румынокъ, на которыхъ онъ, бывало, просаживалъ не мало казенныхъ денегъ, и Кауровъ сталъ ухаживать за актрисой съ терпливымъ упорствомъ человка, увреннаго, что, въ конц-концовъ, достигнетъ цли — слдуетъ только не горячиться и переждать первые восторги этой ‘идилліи въ сухомятку’, какъ цинично называлъ онъ всякое ухаживанье за женщинами, не сопровождавшееся сумасшедшими тратами. Онъ положительно забрасывалъ Панютину букетами, подносилъ ей отъ имени публики цнные подарки, ежедневно являлся къ ней посл репетиціи и, терпливо выслушивая тонкія насмшки въ отвтъ на свои любовные намеки, только щурилъ, какъ котъ, свои масляные глазки и, цлуя на прощанье блую, пухлую ручку актрисы, приговаривалъ со вздохомъ:
— До свиданія, божественная королева!
— До свиданія, врный рыцарь!
— И вы по-прежнему безжалостны къ врному рыцарю? шутливо прибавлялъ онъ.
— Безжалостна! смясь отвчала Панютина.
— И нтъ никакой надежды?
— Никакой! говорила она все тмъ же шутливымъ тономъ.
Онъ снова покрывалъ поцлуями ея руку, грустно покачивалъ головой и удалялся, встрчая нердко въ прихожей веселаго, довольнаго Невжина. Влюбленному толстяку, при всемъ его добродушіи, въ минуты подобныхъ встрчъ, хотлось перервать горло этому счастливцу, ставшему ему на дорог, но вмсто того онъ съ особенной любезностью пожималъ ему руку и только презрительно косилъ глаза на цвты и конфекты, которые привозилъ Невжинъ.
— Не долго теб, шаромыжнику, придется носить цвточки! шепталъ онъ сдавленнымъ отъ зависти голосомъ.
Однако терпніе веселаго интенданта начинало истощаться. Прошелъ цлый мсяцъ — онъ сдлалъ актрис, по крайней мр тысячи на дв подарковъ, а она, казалось, не подавала никакой надежды на благосклонность къ влюбленному интенданту и позволяла только цловать свои красивыя руки не выше локтей, да пожирать глазами роскошную шею и круглыя плечи, когда Кауровъ заставалъ ее иногда полуодтою въ уборной. Знатокъ и любитель красиваго женскаго тла, онъ вздрагивалъ отъ восторга, мысленно совсмъ оголяя актрису, и начиналъ не на шутку сердиться этотъ сластолюбивый толстякъ, изъ-за женщинъ попавшій въ Сибирь. Небрежное равнодушіе красивой пикантной женщины только разжигало его желанія, и онъ, наконецъ, ршилъ, что пора пустить Невжина ‘на смарку’ и ‘козырнуть’, какъ бывало, умлъ козырять онъ въ т счастливыя времена, когда былъ интендантскимъ ‘аркадскимъ принцемъ’.
И Кауровъ однажды не явился къ Панютиной ‘за приказаніями’, какъ шутя называлъ онъ ежедневные свои визиты, а вмсто того прислалъ письмо, полное нжныхъ и страстныхъ изліяній, посл которыхъ шло дловое объясненіе. Съ обстоятельностью серьезнаго человка, Кауровъ точно обозначилъ весьма солидную сумму, которую онъ былъ бы готовъ повергнуть къ стопамъ божественной королевы для обезпеченія ея отъ всякихъ случайностей жизни, въ случа, если она не отвергнетъ его любви, и почтительно прилагалъ теперь же чекъ на три тысячи безъ всякихъ условій, какъ слабую дань ея красот. Въ заключеніе онъ просилъ дать отвтъ черезъ три дня.
Предложеніе было заманчиво. О немъ стоило серьезно подумать. Влюбленный интендантъ предлагалъ актрис по три тысячи въ мсяцъ, бралъ все ея содержаніе на свой счетъ, предлагая къ ея услугамъ свою квартиру, и кром того общалъ при разставаніи выдать десять тысячъ. Не трудно было сообразить, что судьба посылаетъ ей маленькое состояніе, которое дастъ ей возможность въ будущемъ не вести цыганской, полной всякихъ случайностей жизни. Съ деньгами можно и условія заключать боле выгодныя и взять, наконецъ, самой антрепризу. Надоли ужъ Панютиной и эти перекочевки изъ Казани въ Симферополь, изъ Симферополя въ Орелъ, изъ Орла въ Сибирь, и зависимость отъ антрепренеровъ, и страхъ за свое жалованье, и переходы отъ лишеній къ показной, дутой роскоши ‘перваго сюжета’. Она знала дйствительную цну громадныхъ окладовъ, которые ставились въ контрактахъ, знала легкость театральныхъ краховъ и исчезновенія антрепренеровъ и собственнымъ горькимъ опытомъ понимала, что безъ сбереженій провинціальной актрис приходится плохо… ‘Мертвые сезоны’, интриги, лишающія выгоднаго ангажемента, борьба самолюбій, заставляющая выйти изъ труппы… мало ли терній для актрисы, хотя и замтной на провинціальныхъ сценахъ, но не имющей счастья быть знаменитостью, за которою гоняются. Была бы она знаменитостью, не пріхала бы въ Жиганскъ на пятьсотъ рублей въ мсяцъ! ‘Романическая исторія’ заставившая, будто бы, ее хать въ Сибирь, была ловкой выдумкой антрепренера, повторенной доврчивымъ репортеромъ мстной газеты,— не боле. Она вотъ служитъ искусству десять лтъ и до сихъ поръ никакого солиднаго обезпеченія… Брилліантовъ тысячи на дв, да разные подарки… вотъ и все ея состояніе. Пора подумать и о будущемъ, пока она еще молода…
Въ этой женщин, выросшей въ атмосфер провинціальныхъ кулисъ, интригъ и безшабашнаго прожиганія жизни, съ привычками легкихъ, мимолетныхъ связей перелетной птицы, тмъ не мене была практическая жилка предусмотрительной женщины, и чувствовалось то инстинктивное стремленіе къ осдлой жизни, силу котораго не могло заглушить долгое артистическое бродяжничество. Она обрадовалась ‘случаю’, никакъ не предполагая, что Кауровъ можетъ такъ щедро оцнить ея благосклонность. Невжинъ, правда, ей нравился — онъ такой красивый, милый, порывистый этотъ ‘Мишенька’, какъ она называла его — но вдь любви къ нему не было, какъ и у него къ ней. Такъ нравились ей десятки людей, съ которыми она сходилась посл лишняго бокала шампанскаго и расходилась передъ отъздомъ въ другой городъ. И она не задумалась пожертвовать этой случайной связью, въ виду такого серьезнаго предложенія Каурова, и быть врной новому любовнику.
— Да и этотъ толстякъ вовсе не противенъ! проговорила она вслухъ, присаживаясь къ столу, чтобы написать Каурову короткій отвтъ: ‘Согласна. Завтра васъ жду, милый Сергй Сергичъ!’
Но это ршеніе, обдуманное и спокойное, столь не похожее на роли тхъ страстныхъ ‘драматическихъ’ кокотокъ, которыхъ такъ хорошо изображала Панютина на сцен, не помшало ей отдать этотъ послдній свободный вечеръ Невжину, и она провела его вмст съ нимъ, особенно нжная, возбужденная, какъ будто стараясь горячими ласками вознаградить и себя, и Невжина за горечь разлуки. Это былъ сумасшедшій вечеръ, по окончаніи котораго Панютина, томная и усталая, объявила, что этотъ вечеръ — лебединая пснь ихъ любви, и не отказала себ въ удовольствіи маленькой трогательной сцены съ объятіями и слезами, пожалуй, и искренними.
— Послдній!? почему?..
Она, не стсняясь, правдиво объяснила Невжину: почему ршила разстаться съ нимъ, и просила его не сердиться, а вспоминать ихъ веселый мсяцъ любви безъ злого чувства.
— Вдь и ты любилъ не меня, а мои ласки! сказала она, смясь сквозь слезы, и прибавила: разойтись мсяцемъ раньше, мсяцемъ позже, не все ли равно? И, наконецъ, говорятъ, у тебя есть невста… Я вдь видла эту красивую строгую барышню!
Но Невжинъ принялъ видъ оскорбленнаго любовника и проговорилъ горячій монологъ, полный негодованія и оскорбительныхъ намековъ, что вызвало сперва удивленіе Панютиной, а потомъ досаду.
‘Неблагодарный! Онъ еще читаетъ мн мораль!’ подумала она и, насмшливо улыбаясь, спросила: ‘по какому праву онъ оскорбляетъ ее? Разв она давала ему какія-либо общанія? Разв они чмъ-нибудь связаны? Разв она требовала отъ него какихъ-нибудь клятвъ?’
— Въ васъ, Невжинъ, скверное мужское самолюбіе говоритъ — вотъ и все! Разойдемтесь-ка лучше по-пріятельски… Я не хочу съ вами ссориться… Слышите ли? прибавила она смягченнымъ ласковымъ тономъ.
И протянула Невжину свою красивую, обнаженную руку, которую Невжинъ поцловалъ съ видомъ дующагося ребенка, не сознающаго своей вины.

ХXVIII.
‘Страдалецъ’.

I.

На слдующій же день Панютина перехала въ роскошную квартиру веселаго интенданта, а Кауровъ, ради соблюденія приличій, перебрался въ гостиницу. Узнавши объ этомъ, Невжинъ вечеромъ не пошелъ въ театръ и просидлъ дома, меланхолически раздумывая объ испорченности актрисы, связавшейся съ этимъ толстякомъ ради денегъ. Философствуя на эту благодарную тему, онъ, конечно, не вспоминалъ о своей женитьб и находился въ неопредленно-тоскливомъ настроеніи бездльнаго человка, для котораго, посл веселаго праздника, совсмъ неожиданно наступили будни, срые, однообразные, съ томительной скукой впереди. Онъ сожаллъ, что не богатъ. Тогда бы этотъ праздникъ не кончился такъ внезапно. ‘Да, безъ состоянія не весело жить, что тамъ ни провдуй моралисты!’ философствовалъ Невжинъ и грустно задумался, вспомнивъ о своемъ опуствшемъ бумажник. Онъ сосчиталъ свои капиталы: отъ трехъ тысячъ, недавно полученныхъ, осталось всего триста рублей. Все остальное, кром пятисотъ рублей, истрачено на цвты, на конфекты, на подарки, на катанія.
— Нтъ, надо иначе жить, не такъ глупо! внезапно ршилъ онъ, охваченный вдругъ тмъ порывомъ не то сожалнія, не то раскаянія, который, какъ шквалъ, рябитъ поверхность безхарактерныхъ натуръ, набгая на нихъ вслдъ за какой-нибудь неудачей.
Въ самомъ дл, онъ глупо растратилъ присланныя деньги, не подумавъ о своемъ положеніи. ‘Конечно, можно бы написать жен’… Но Невжинъ въ ту же минуту отогналъ соблазнительную мысль. Этого онъ не сдлаетъ. Онъ можетъ еще принять деньги отъ жены, но просить… никогда!.. Ршительно надо взяться за какую-нибудь работу… Чего лучше, адвокатура. Жирковъ, пожалуй, согласится принять его къ себ въ помощники. Онъ еще недавно говорилъ, что у него много длъ… Во всякомъ случа, надо переговорить съ этимъ добрымъ, симпатичнымъ Жирковымъ. Онъ дастъ совтъ.
И Невжинъ припомнилъ недавнее свое знакомство съ ‘жертвой недоразумнія’ окончившееся неожиданной исповдью въ трактир сбъ ‘умирающей матери’,— исповдью, которая такъ тронула Невжина, что заставила его, при первомъ же брошенномъ Жирковымъ вскользь намек о временномъ денежномъ затрудненіи, предупредительно предложить ему сто рублей. Жирковъ великодушно согласился на это, небрежно сунулъ сторублевую бумажку въ карманъ, посл чего крпко потрясъ Невжину руку и сказалъ, что возвратитъ ‘эти пустяки’ на-дняхъ.
— Я вчера получилъ телеграмму, что деньги высланы! съ стремительной горячностью проговорилъ Жирковъ, ничмъ не вызываемый на эту ложь.
Онъ даже съ ршительнымъ видомъ ползъ въ боковой карманъ за этой миической телеграммой и, не смотря на протесты Невжина, озабоченно искалъ ее въ бумажник, пока наконецъ, не воскликнулъ:
— Такъ и есть, осталась дома!.. Нтъ, вообразите, что у насъ за почта! Мн телеграфируютъ, что пятьсотъ рублей высланы три недли назадъ, а денегъ нтъ… Говорятъ… мосты сорваны, что ли?..
И вслдъ за тмъ Жирковъ веллъ подать бутылку шампанскаго, посл которой новые знакомые разстались пріятелями.
Невжинъ теперь вспомнилъ, что Жирковъ звалъ его работать въ новой газет. Тогда онъ отказался… Но отчего не попробовать?.. Не такъ это трудно!.. думалъ Невжинъ и ршилъ попробовать.
Затмъ мысли его обратились къ Зинаид Николаевн. Теперь, посл разрыва съ Панютиной, холодное отношеніе двушки было ему еще непріятнй, и онъ легкомысленно мечталъ вернуть прежнее расположеніе Зинаиды Николаевны, въ которомъ не сомнвался. Она все-таки его любитъ!
Прошла недля. Панютина была забыта. Зинаида Николаевна снова занимала его воображеніе. Ему опять казалось, что онъ любитъ ее, а она къ нему несправедлива и даже жестока.
Зинаида Николаевна видимо избгала его. При рдкихъ, случайныхъ встрчахъ она почти не говорила съ Невжинымъ и сухо отвчала на его вопросы. И онъ отходилъ грустный, считая себя несчастнымъ, одинокимъ, несправедливо обиженнымъ.
‘За что она сердится?’ наивно спрашивалъ себя Невжинъ, шагая по комнат съ мрачнымъ видомъ. ‘Она, конечно, не знаетъ объ его отношеніяхъ къ Панютиной… Да, еслибъ и знала? Монахъ онъ разв? Не за то ли, что онъ не бросился тогда на это мсто конторщика’?
Онъ постепенно начиналъ обвинять Зинаиду Николаевну. Къ чему она пріхала сюда, зная, что онъ ее любитъ… Къ чему были эти чтенія, эти прогулки вдвоемъ, эти заботы о немъ? Для того, чтобы, въ конц-концовъ, читать проповди о труд и обязанностяхъ!?.. Не изъ-за нея ли попалъ онъ въ эту проклятую дыру? Не поступи онъ тогда, какъ джентльменъ, не скрой онъ на суд причину этого глупаго выстрла, присяжные оправдали бы, и жизнь его не была бы въ конецъ изгажена. И всего этого она не цнитъ, холодная, безсердечная сибирячка!
Онъ искалъ случая объясниться съ ней, но такого случая, какъ нарочно, не представлялось. Съ ранняго утра она уходила на уроки, обдала съ теткой раньше Невжина и по вечерамъ сидла опять-таки со Степанидой Власьевной. Его теперь не звали, какъ прежде, почитать вдвоемъ, съ нимъ не длились впечатлніями, онъ, видимо, былъ какъ-то незамтно отчужденъ отъ интимной жизни маленькаго домика.
И Невжинъ, не зная, какъ убить время, еще остре чувствовалъ одиночество ссылки, оставаясь наедин самъ съ собой.
При мысли, что онъ можетъ надолго остаться въ Сибири, на него нападалъ ужасъ. Что, если хлопоты матери, не смотря на ея связи, не помогутъ? Неужели онъ долженъ пропадать здсь одинокій, безпомощный,— онъ, привыкшій къ иной жизни!?..
И Невжинъ, думавшій, какъ и вс эгоисты, только о себ, готовъ былъ въ такія минуты сожалть объ единственно хорошемъ своемъ поступк — о молчаніи на суд. Онъ проклиналъ этотъ дурацкій выстрлъ, готовъ былъ сожалть о разрыв съ женой и, слабый и жалкій, плакалъ, считая себя глубоко несчастнымъ, обиженнымъ, что на его любовь отвчаютъ равнодушіемъ… И красивый образъ двушки преслдовалъ его, возбуждая желанія. Ему хотлось ея участія, любви, ласки, безъ которыхъ ему, какъ балованному ребенку, жизнь казалась невозможной…

II.

Какъ-то, посл одной изъ такихъ вспышекъ, въ комнату къ нему зашла Степанида Власьевна съ тарелкой горячихъ пирожковъ.
Добрая старушка, по-прежнему расположенная къ Невжину, увидавъ его разстроеннымъ, съ глазами, полными слезъ, воскликнула:
— Что это съ вами, родной мой? Или получили какую-нибудь печальную всточку?
Въ этомъ вопрос было столько тревоги, участія и доброты, глаза старушки такъ ласково, вдумчиво смотрли на молодого человка, что Невжинъ съ чувствомъ пожалъ руку Степаниды Власьевны и, еще боле взволнованный, отвчалъ:
— Нтъ, милая Степанида Власьевна, никакихъ печальныхъ встей я не получалъ, а такъ… взгрустнулось… Невесело здсь! прибавилъ онъ съ печальной улыбкой, подвигая старушк стулъ.
— Ахъ, ты, бдный мой! участливо протянула Степанида Власьевна, присаживаясь на стулъ и ставя на столъ тарелку. Еще бы!..— Какое здсь для васъ веселье посл прежней-то жизни?.. Къ хорошему-то привыкать легко, а къ худому трудно… Тамъ, въ Петербург, у васъ и родные, и знакомые, и развлеченія, какія угодно… И жили-то вы въ полное свое удовольствіе, и занятія врно имли, а здсь что?.. Какъ тутъ не заскучать?.. Я и то говорю Зиночк, что нельзя всякаго человка на одинъ аршинъ мрить… Она вотъ нигд не скучаетъ, все будто около чего-то суетится, ну а другой не можетъ… Воспитанія не такого. То-то оно и есть! Да вы пирожки-то кушайте, пока горячіе… Кушайте, кушайте, Евгеній Алексичъ!.. настаивала старушка.
Чтобъ не обидть Степаниды Власьевны, Невжинъ отвдалъ пирожка.
— А вы, голубчикъ Евгеній Алексичъ, все-таки духомъ-то не падайте, не поддавайтесь скук. Скука эта, что червь, точитъ человка. Богъ милостивъ… Перемелется, мука будетъ, поврьте старух. Потерпите, что длать… Можетъ быть, тамъ въ Питер за васъ похлопочутъ, вы и въ Россію вернетесь. И не такимъ, какъ вы, возвращали права… А вы, слава Богу, не какой-нибудь тамъ преступникъ и, слышала я, васъ ужъ слишкомъ строго засудили. Мало ли какихъ ссоръ не бываетъ между мужемъ и женою?.. То-то оно и есть. Вс мы подъ Богомъ ходимъ…
И, помолчавъ, старушка спросила, стараясь скрыть любопытство подъ тономъ равнодушія:
— Видно, супруга-то ваша ужъ очень васъ обидла, а?
— Меня? удивился Невжинъ.— Да разв вы не знаете, за что я сосланъ? Разв Зинаида Николаевна вамъ не разсказывала?
— То-то не разсказывала подробностей… говорила только, что вы, бдненькій, были несчастливы въ супружеств… Врно, супруга не любила васъ?
— Напротивъ, очень!
— Значитъ, вы разлюбили жену?
— Я никогда ее и не любилъ, Степанида Власьевна… Она была гораздо старше меня, некрасива, ревнива…
— Такъ зачмъ же вы, голубчикъ, женились? добродушно воскликнула старушка.
Невжинъ молчалъ. Старушка догадалась.
Но, мучимая любопытствомъ, она все-таки не могла но спросить:
— Ревнива, говорите вы?..
— Очень…
— Что жъ пирожки-то! Простынутъ! спохватилась старушка и, покачавъ головой, прибавила: Такъ… такъ… Это бываетъ!.. Другая такая ревнивая, что не дай Богъ…
И такъ какъ Невжинъ все-таки не разсказывалъ окончанія исторіи, то старушка, сгорая отъ нетерпнія скорй узнать конецъ, снова заговорила:
— У насъ тутъ въ Жиганск тоже была такая исторія… Мужъ влюбился въ другую, да и…
Она вдругъ спохватилась, останавливая испуганные, широко раскрытые глаза на Невжин…
— Нтъ, не то, Степанида Власьевна… Я не такой злодй! улыбнулся Невжинъ.— Мой выстрлъ былъ сдланъ въ порыв глупой вспышки за то, что жена поносила одну, совершенно невинную двушку…
— Которую вы любили?.. подсказала Степанида Власьевна.
— Да.
— А она?
— Она объ этомъ и не знала тогда… Ужъ посл узнала отъ жены…
— Ишь ты… Жена, значитъ, объяснила той-то… Что жъ дальше?..
— Дальше? Посл суда жена простила меня… Разводъ предлагала…
— Еще бъ не простить… Тоже насильно милъ не будешь… А та-то, любимая?..
— Та? переспросилъ Невжинъ.— Та меня, видно, не любитъ!.. грустно прибавилъ Невжинъ.
— Вишь, какія дла-то на свт бываютъ! раздумчиво проронила старушка,— Не лю-битъ! Бдный, бдный! пожалла старуха.
И снова помолчавъ, сказала:
— А вы все-таки духомъ-то не падайте… Свтъ не клиномъ сошелся… Еще найдете себ миле по сердцу, какъ въ Питеръ вернетесь… Вдь жена разводъ даетъ!.. Жизнь перемнится… Молоды еще… Слава Богу!.. Да не сидите вы сиднемъ дома… Сходили бы куда, въ театръ, что ли, все развлеченіе, а то въ своей-то комнат да съ горькими мыслями, и жизнь горше покажется… Право! Вотъ прежде не сидли дома и не скучали такъ… Да къ Зиночк когда бы зашли, съ ней бы словцомъ перекинулись, все бы легче, чмъ одному киснуть! А то въ послднее время между вами точно кошка пробжала…
— Врно Зинаида Николаевна сердится?
— Да за что ей сердиться на васъ?.. Она только съ виду строга, Зиночка, а сама предобрая… Нечего вамъ и ссориться. Ужъ не долго и видать то ее… всего недльку какую-нибудь…
— Какъ недльку? воскликнулъ Невжинъ.
— Да разв она вамъ не говорила ничего, наша молчальница?
— Ничего…
— Ишь какая!.. Она вдь узжаетъ!
— Узжаетъ? переспросилъ Невжинъ упавшимъ голосомъ, испытывая острое чувство обиды.— Куда?
— Да за границу… Уже и паспортъ выправила… Докторшей хочетъ сдлаться и потомъ ужъ совсмъ вернуться сюда. Говоритъ, что дти здсь мрутъ зря… Да вы ступайте къ ней… ступайте.. Она вамъ сама лучше все разскажетъ… А мн на кухню надо… А что жъ пирожки?.. Такъ и не съли?.. Не нравятся, видно?
— Не хочу.
— То-то и есть… И аппетиту нтъ… А все оттого, что дома сидите. Идите же къ Зиночк, прибавила старушка, уходя изъ комнаты.

XXIX.
Послднее объясненіе.

— Мн необходимо переговорить съ вами, Зинаида Николаевна! воскликнулъ Невжинъ, переступая порогъ этой небольшой комнатки, свтлой, уютной, съ цвтами на окнахъ, видимо убранной умлой и аккуратной женской рукой.— Вы позволите?
Зинаида Николаевна, не ожидавшая увидть Невжина, невольно вздрогнула при звукахъ этого знакомаго, нжнаго голоса. Она подняла свои глаза, серьезные, строгіе и удивленные, на взволнованное лицо молодого человка и въ ту же минуту опустила ихъ на книгу, за которой сидла у стола. Кровь быстро отлила отъ ея щекъ, и страдальческое выраженіе появилось въ чертахъ осунувшагося, блднаго, но все-таки прекраснаго лица. Углы губъ вздрагивали, и тонкіе пальцы нервно перевертывали страницы книги.
— Садитесь! промолвила тихо двушка дрогнувшимъ голосомъ, наклоняя голову, словно готовая слушать.
— Я давно хотлъ объясниться съ вами, Зинаида Николаевна, обиженно началъ Невжинъ, присаживаясь рядомъ съ двушкой,— но вы избгали меня… вы не хотли меня видть послднее время… Вдь это такъ?
— Такъ! тихо проронила двушка, еще ниже наклоня голову.
— За что же вы вдругъ измнились ко мн?
Зинаида Николаевна молчала.
— Я хочу знать… Я прошу… Я требую! воскликнулъ Невжинъ.
— Зачмъ? И разв вамъ, Невжинъ, не все равно: измнилась ли я, или нтъ? Будьте правдивы…
Она проговорила эти слова холодно и строго. Этотъ тонъ еще боле обидлъ молодого человка.
— Все равно!? переспросилъ онъ съ горькой усмшкой,— этого… этого я отъ васъ не ожидалъ… ‘Все равно!’ Точно вы не знаете, не видите, не чувствуете, какъ я люблю васъ… Да, люблю, какъ никогда никого не любилъ! съ порывистой восторженностью повторялъ Невжинъ, искренно вря въ эту минуту, что любитъ эту красивую двушку, вздрагивавшую отъ его словъ, и чувствуя, что отъ этого объясненія зависитъ его судьба. ‘Она не удетъ!’ мелькнуло въ его голов, и онъ продолжалъ:
— И вы еще спрашиваете: ‘не все ли равно?’ Скажите же, чмъ я провинился?.. Что я сдлалъ такого, что вы лишили меня даже того дружескаго расположенія, которое давали взамнъ моей привязанности… За что эта презрительная холодность?
‘Къ чему онъ такъ говоритъ? Къ чему онъ требуетъ отвта?’ невольно подумала двушка, съ болью въ сердц слушая эти, казалось, искреннія слова. И чувство состраданія и жалости невольно закрадывалось въ ея душу.
— Что жъ вы молчите? Или я не стою даже отвта?
— Мн тяжело говорить. Вы сами должны знать…
— Но я не знаю. Клянусь Богомъ, не знаю! воскликнулъ Невжинъ.
Зинаида Николаевна взглянула на него, и сердце ея сжалось больнй.
‘Увы! Вдь онъ говоритъ правду. Онъ даже въ эту минуту не понимаетъ, отчего она измнилась къ нему. И она любила такого человка!’
— Оставимъ лучше эти объясненія… Они безполезны! холодно промолвила двушка.
— Безполезны!? порывисто подхватилъ онъ, почувствовавъ острую боль оскорбленнаго самолюбія.— Еще бы! Вамъ, видите ли, тяжело, а мн не можетъ быть тяжело? И вы даже не удостоиваете сказать: въ чемъ обвиняете меня! Нечего сказать, это по-христіански. Очень хорошо поступлено… Превосходно!.. Такъ зачмъ же вы прізжали сюда? Зачмъ? Зачмъ?.. Что это было: кокетство или опыты реабилитаціи? Христіанская любовь или… или развлеченіе холодной безстрастной натуры!? И когда васъ полюбили, питая надежду, что и вы, наконецъ, отвтите взаимностью, вы отталкиваете человка, а сами великодушно узжаете… Что жъ! Врно опыты реабилитаціи не удались? Я, по вашему мннію, негодный человкъ? Я праздно провожу время, я не несу обязанностей? Такъ, что ли?..
Зинаида Николаевна слушала эти обвиненія съ тяжелымъ чувствомъ. Она порывалась, было, что-то возразить, но Невжинъ продолжалъ:
— Если это и такъ, если я, въ самомъ дл, слабый, негодный, гадкій человкъ,— неужели хорошо бросить его въ этой проклятой дыр одного, безъ поддержки? Пусть пропадаетъ! Это что же? Тоже по морали святыхъ людей!? Хороша мораль! Да вы хоть бы вспомнили, изъ-за кого я здсь, безсердечная двушка! вдругъ крикнулъ возбужденно Невжинъ.
Это ужъ было слишкомъ даже и для терпнія Зинаиды Николаевны. Тяжкое обвиненіе, съ легкимъ сердцемъ брошенное въ глаза, возмутило двушку до глубины души.
— Не лгите, Невжинъ! сурово остановила она.— Вы отлично знаете, что я не виновата въ этомъ!
И, взволнованная, съ блднымъ лицомъ и строгими глазами, она проговорила:
— Вы требуете отвта? Извольте, я дамъ его, хоть мн и тяжело, но вы сами хотите… Такъ слушайте.
Тонъ ея былъ такъ строгъ и серьезенъ, что Невжинъ невольно притихъ и опустилъ глаза.
— Вы помните тамъ, въ тюрьм, наше свиданіе?.. Вы помните, что говорили тогда?.. Я поврила вамъ… Я думала, что вы въ самомъ дл сознали ужасъ и пустоту прежней жизни и искренно хотите начать новую… Я жалла васъ. Невжинъ, жалла, что была отчасти невольной причиной вашего несчастія и въ то же время радовалась, что несчастіе заставитъ васъ серьезно поработать надъ собой и сдлаетъ васъ другимъ человкомъ… Вы такъ горячо, казалось, этого хотли, разсказывая свою исповдь… Сперва я жалла, а потомъ… потомъ полюбила васъ, Невжинъ! прошептала Зинаида Николаевна, не глядя на него.— Но я старалась скрывать это чувство, и вы знаете почему? Я не могла доконать больную, умирающую женщину, которая васъ любитъ… Я думала, что и вы способны на серьезное чувство и поймете его въ другомъ… Но я ошиблась… Вы, говорившій о своей любви, въ то же время профанировали эту любовь… Я вдь знаю ваши отношенія къ Панютиной… Знаю, отчего он оборвались…
— Но это была не любовь!..
— А что же?.. строго спросила Зинаида Николаевна.
— Такъ… увлеченіе…
Зинаида Николаевна грустно усмхнулась…
— Пожалуй, вы правы… У васъ вдь все увлеченія, за которыя вы не считаете себя отвтственнымъ… Но вы лгали и въ другихъ случаяхъ… Эта исторія съ деньгами…
— Какая исторія?..
— Вы и это забыли? Забыли, что не мать посылала вамъ деньги, а жена… И вы брали ихъ!.. Вы продолжали жить на счетъ женщины, которую не любите, вмсто того, чтобъ честно работать!.. И вы могли думать, что можно уважать такого человка!?.. А разв любовь возможна безъ уваженія? Думали ли вы объ этомъ?..
Невжинъ вспыхнулъ отъ стыда, униженія и досады.
— Ну да… я бралъ отъ жены… Я не просилъ ее… Она сама посылала, и я не хотлъ ее обидть отказомъ, но если вы знали объ этомъ, отчего жъ вы не сказали мн… отчего не остановили?
— Останавливать отъ такихъ поступковъ?… горько усмхнулась Зинаида Николаевна… Я и то старалась оправдать васъ и… не могла… Я много передумала тогда и пришла, наконецъ, къ грустному заключенію, что вы…
Она остановилась, словно пріискивая слово.
— Что же не договариваете? Что я погибшій человкъ, промолвилъ тихо Невжинъ.
— Что вы совсмъ не тотъ человкъ, какимъ создало васъ мое воображеніе! досказала Зинаида Николаевна.
Прошла тягостная минута молчанія. Невжинъ сидлъ, опустивъ голову, и не уходилъ. Чувство униженія, уязвленнаго самолюбія, досады и въ то же время неудержимое желаніе возвратить любовь этой двушки, которая еще щадила его посл всего, что онъ позволилъ себ сказать ей,— вс эти ощущенія волновали его… ‘Она удетъ, а онъ останется здсь одинъ… Нтъ, это невозможно!’
И онъ порывисто сталъ молить о прощеніи. Онъ несправедливо осмлился обвинять ее, тогда какъ самъ виноватъ во всемъ… О, онъ только теперь понялъ, чего лишился, потерявъ ея привязанность… Онъ сознаетъ свою мерзость, но онъ исправится… только пусть она не узжаетъ, пусть вернетъ расположеніе, пусть испытаетъ его любовь…
— Неужели вы и любви моей не врите? горячо и порывисто восклицалъ онъ.
Зинаида Николаевна отрицательно покачала головой и проронила:
— Разв это любовь?
— Такъ что жъ это?
— Капризъ балованнаго человка, который скоро пройдетъ… Вы, Невжинъ, сами себя не знаете… Вы такъ же легко увлеклись мною при встрч, какъ увлеклись потомъ Панютиной, и какъ увлечетесь многими другими… Теперь вамъ снова кажется, что вы любите…
— Кажется?
— Да, кажется. Отъ бездлья, отъ скуки. Любятъ не такъ.
— Такъ разв я и любить не могу?
— Не можете… Вы любите одного себя. И къ чему вамъ моя привязанность?.. Вы скоро бы тяготились ею… Мы слишкомъ не похожи другъ на друга, между нами — пропасть. Для васъ идеалъ жизни — безконечно веселый праздникъ, на которомъ вы бы блистали. Для меня жизнь — сренькіе будни, нелегкая задача труда и обязанностей…
— И вы… вы теперь презираете меня?
— Мн жаль васъ, Невжинъ. Вотъ все, что осталось отъ прежняго! проговорила Зинаида Николаевна съ какой-то вдумчивой серьезностью. Не сердитесь на меня за то, что я высказала… Вы сами этого требовали! мягко прибавила она.
Съ каждымъ ея словомъ Невжинъ чувствовалъ себя боле и боле несчастнымъ. Его охватило то неопредленно-чувствительное настроеніе, которое у поверхостныхъ натуръ замняетъ глубокое чувство. Слезы подступали къ горлу. Онъ хотлъ что-то сказать, о чемъ-то умолять, но словъ не находилось, и онъ вдругъ припалъ къ ногамъ двушки, рыдая и покрывая ея руки страстными поцлуями и слезами.
Странныя ощущенія овладли на минуту двушкой. Она чувствовала презрніе къ Невжину, и ей было безконечно жаль его. Эти поцлуи оскорбляли ее, и въ то время, сладко волнуя, заставляли трепетно биться сердце… Она медлила. отнимать руки. Еще мгновеніе, и она готова была, пожалуй, ‘простить’ его, но мысль, что въ ней говоритъ не человкъ, считающій чувство святыней, а чувственность женщины, вдругъ пронеслась въ ея голов, и она съ какой-то брезгливостью отдернула руки и, вся замирая отъ стыда за себя, проговорила рзко и повелительно:
— Встаньте, Невжинъ… Не унижайтесь, по крайней мр!
И Невжинъ вскочилъ, какъ ужаленый, и выбжалъ изъ комнаты. Придя къ себ, онъ бросился на постель и плакалъ какъ безпомощный капризный ребенокъ, потерявшій дорогую игрушку.
А Зинаида Николаевна еще долго сидла, словно окаменвшая на своемъ мст.
Черезъ два дня Невжинъ перехалъ на другую квартиру, объяснивъ Степанид Власьевн внезапный перездъ необходимостью жить въ центр города, для занятія адвокатурой. Прошло еще три дня, и Невжинъ получилъ письмо отъ Зинаиды Николаевны. Письмо было мягко и серьезно. Въ немъ Зинаида Николаевна еще разъ просила извиненія за все, что должна была по совсти сказать ему, и оканчивала письмо слдующими словами:
‘Поврьте, я искренно порадуюсь, если до меня дойдутъ слухи, что вы стали другимъ человкомъ. Вы молоды. Еще есть время поработать надъ собой’.
Невжинъ тотчасъ же побжалъ въ маленькій домикъ, надясь еще разъ увидть Зинаиду Николаевну, но не засталъ двушки. Степанида Власьевна объявила ему, что Зиночка утромъ ухала, и прибавила:
— О васъ вспоминала передъ отъздомъ. Просила сообщать въ письмахъ — какъ вы живете… То-то оно и есть! Напрасно не зашли съ ней проститься, Евгеній Алексичъ!

XXX.
Пріздъ ‘новаго’.

Благословенный Жиганскъ утопалъ въ невылазной грязи. Наступила весна.
Съ ея приходомъ разршилось, наконецъ, и томительное ожиданіе жигановцевъ, остававшихся, посл отъзда Ржевскаго-Пряника, долгое время безъ ‘хозяина губерніи’. На Святой недл получена была телеграмма, что Ржевскій-Пряникъ переводится въ одну изъ великороссійскихъ губерній, а въ Жиганскъ назначается генералъ-маіоръ Добрецовъ. Онъ долженъ былъ пріхать съ первымъ пароходомъ.
Когда получена была телеграмма о назначеніи военнаго генерала, многіе чиновники обрадовались, предполагая, что военный плохъ въ бумажныхъ длахъ. Но дальнйшія свднія омрачили эту радость. По этимъ извстіямъ, генералъ былъ образованный, справедливый и честный человкъ, умлъ терпливо и усидчиво работать, не смотря на свой преклонный возрастъ, и отличался характеромъ упорнымъ и нсколько .подозрительнымъ.
Эти слухи, ходившіе въ Жиганск, производили сенсацію, радуя однихъ и смущая другихъ. Читатель, въ особенности читатель-сибирякъ, пойметъ это волненіе. Люди, которыхъ интересы, положеніе, часто даже самое существованіе зависитъ отъ личныхъ качествъ одного лица, не могли не волноваться и не ловить съ жадностью слуховъ о такомъ лиц.
Раннимъ погожимъ майскимъ утромъ, свжимъ и яркимъ, на рк раздался рзкій свистъ, и въ первый въ эту навигацію пассажирскій пароходъ, ведя арестантскую баржу на буксир, подходилъ къ Жиганску.
Необыкновенно галантный, щеголяющій обходительностью и манерами, полиціймейстеръ, добрый, безобидный старый человкъ, любившій боле кутнуть и пошумть для ‘порядка’, чмъ блюсти порядокъ въ такой клоак, какъ Жиганскъ,— ожидавшій съ разсвта запоздавшій пароходъ, заслыша свистокъ, встрепенулся, какъ вспуганная птица, подтянулся и, подрагивая ногой, спшной бравой походкой подошелъ къ краю баржи и съ большей, противъ обыкновеннаго, начальственной аффектаціей въ голос, приказалъ конному стражнику скакать къ Аркадію Аркадіевичу и доложить, что пароходъ идетъ.
— Да живй, живй, братецъ! съ полиціймейстерской молодцоватостью прибавилъ онъ.
Пожилой исправникъ, съ дореформенной физіономіей гоголевскихъ персонажей, красный и отъ узкаго мундира и отъ волненія, покраснлъ еще боле и, нервно обдергивая перчатки, сосредоточенно и упорно смотрлъ напряженно вытаращенными глазами на дымокъ парохода, заране испытывая приближеніе внутренняго трепета не столько отъ сознанія, какой-нибудь крупной вины, сколько объ унаслдованной долгими годами привычки трепетать при встрч съ начальствомъ.
То же ощущеніе, но лишь въ боле скрытой форм, проявлялось и въ господин Спасскомъ,— этомъ ‘молодомъ изъ раннихъ’ частномъ пристав, томъ самомъ, который ловилъ Келассури и признавался Невжину, что беретъ ‘благородно’. Онъ сбгалъ на берегъ, чтобы удостовриться, въ порядк ли стоятъ извозчики у пристани, достаточно ли очищена отъ грязи улица, и, вернувшись, то и дло безпокойно поглядывалъ по сторонамъ, выискивая: нтъ ли чего-нибудь такого, что могло бы оскорбить взоръ начальства.
Минутъ черезъ десять къ пристани подкатилъ Аркадій Аркадіевичъ въ полномъ парад.
Предшествуемый полиціймейстеромъ, Аркадій Аркадіевичъ торопливой дловой походкой проходилъ впередъ, стараясь сохранить на своемъ угреватомъ, некрасивомъ лиц видъ полнйшаго равнодушія, и съ обычной привтливостью здороваясь съ встрчавшимися знакомыми въ публик.
— А вы кого встрчаете, Киръ Пахомычъ? любезно спросилъ онъ, пріостанавливаясь около Толстобрюхова и пожимая ему руку.
— Дочка детъ, Аркадій Аркадіевичъ.
— А наше вотъ дло начальство встрчать. Дождались, наконецъ!
— Какого Богъ дастъ? Намъ бы лучше васъ не надо! шутливо замтилъ Киръ Пахомычъ.
— Лучше будетъ, лучше! не безъ игривости, подмигнувъ, глазомъ, отвчалъ Аркадій Аркадіевичъ, проходя дале.
Пароходъ между тмъ приставалъ.
— Однако пассажировъ много! тихо замтилъ вице-губернаторъ.
— Полнешенекъ пароходъ! Вонъ, вроятно, и его превосходительство, господинъ начальникъ губерніи! еще тише проговорилъ полиціймейстеръ, указывая глазами на военнаго генерала, стоявшаго среди пассажировъ.
— Должно быть, онъ…
Еще минута, другая, и Аркадій Аркадіевичъ, сопровождаемый полиціймейстеромъ и исправникомъ, первые прошли на пароходъ, направляясь къ рубк, около которой, по указанію капитана, стоялъ губернаторъ.
— Честь имю представиться… Временно исправляющій должность начальника губерніи!.. проговорилъ Аркадій Аркадіевичъ, прикладывая руку къ козырьку фуражки.
Маленькаго роста, сдой, какъ лунь, старичекъ весьма скромнаго вида, бодрый и свжій, встртилъ вице-губернатора вжливо, но безъ особенной привтливости.
Протянувъ ему руку и сказавъ обычное: ‘очень пріятно познакомиться!’, старикъ генералъ, нсколько сконфуженный при вид собравшейся и глазющей публики, поздоровался съ полиціймейстеромъ и, покосившись на исправника, выразилъ удивленіе, что послдній пріхалъ его встрчать.
Затмъ, посл минуты-другой неопредленнаго тягостнаго положенія, въ которомъ находился и генералъ, очевидно спшившій на квартиру, и встрчавшіе чиновники, почтительно стоявшіе около него, старикъ направился съ парохода, приказавъ своему лакею позаботиться о вещахъ.
— Смотри только въ оба, братецъ… Какъ бы не украли чего!.. шутливо замтилъ генералъ.
Полиціймейстеръ вспыхнулъ отъ этихъ словъ.
‘Однако, хорошо у него мнніе о жиганской полиціи!’ подумалъ онъ.
Едва генералъ ступилъ на берегъ, какъ, по мановенію невидимой руки Спасскаго, была подана коляска, запряженная парою славныхъ срыхъ рысаковъ, и подскочившій полиціймейстеръ предложилъ его превосходительству садиться…
— Чей это экипажъ?
— Здшняго купца первой гильдіи Толстобрюхова, ваше превосходительство!
Старикъ поморщился и проговорилъ:
— Ужъ я лучше доду въ вашемъ экипаж, если позволите!
— Не угодно ли мой? предложилъ Аркадій Аркадіевичъ.
Но дрожки полиціймейстера уже были поданы, и генералъ, поблагодаривъ Аркадія Аркадіевича за предложеніе, пожалъ ему руку и попросилъ захать къ нему часа черезъ два — ‘поговорить кое о чемъ’.
— А пока я немного отдохну. Усталъ съ дороги. Старость даетъ себя знать! прибавилъ старикъ, садясь въ дрожки и приглашая полиціймейстера съ собой.
Полиціймейстеръ вскочилъ, присвши бочкомъ. Дрожки понеслись, подпрыгивая на ухабахъ.

——

Аркадій Аркадіевичъ халъ къ генералу нсколько встрвоженный. Этотъ скромный на видъ старичекъ съ проницательнымъ взглядомъ, говорившимъ, казалось, что эти небольшіе срые глаза многое видли на своемъ вку,— неособенно понравился Аркадію Аркадіевичу. Хоть онъ и не ‘раскусилъ’ еще пріхавшаго генерала, но, съ первой же встрчи, почувствовалъ, что съ нимъ надо держать ухо востро.
И впечатлніе произвелъ онъ совсмъ не такое, какое производили прежніе начальники.
Въ немъ не было ни юпитеровскаго величія старинныхъ ‘хозяевъ губерній’, ни генеральскаго нахрапа, ни привтливой развязности и откровеннаго амикошонства многихъ администраторовъ новйшей формаціи. Что-то простое, серьезное и вмст съ тмъ ‘себ на ум’ сказывалось во взгляд, въ манерахъ, въ сдержанной рчи этого скромнаго старичка.
Генералъ принялъ Аркадія Аркадіевича Переметнаго въ кабинет. Какъ только они услись, старикъ попросилъ гостя дать ему общее понятіе о положеніи края, о чиновникахъ, объ обществ, о ссыльныхъ.
— Я, конечно, читалъ въ Петербург отчеты о состояніи губерніи,— прибавилъ онъ,— но мн бы хотлось, прежде чмъ я лично ознакомлюсь съ людьми и длами, услышать живую рчь знающаго человка.
Аркадій Аркадіевичъ не напрасно слылъ въ Жиганск за ‘очень ловкаго сибиряка’, умвшаго ладить съ начальствомъ. Смышленный и лукавый, знавшій край и людей и отлично понимавшій теорію приспособленія, хотя и незнакомый съ сочиненіями Дарвина,— Аркадій Аркадіевичъ, не смотря на то, что не внушалъ особеннаго доврія своимъ непосредственнымъ начальникамъ,— тмъ не мене умлъ ловко и незамтно водить ихъ за носъ, оставаясь при этомъ всегда въ тни, въ качеств исполнителя чужихъ велній и скромно предоставляя право отвтственности руководимымъ имъ людямъ.
Въ отвтъ на просьбу генерала, Аркадій Аркадіевичъ сталъ знакомить его превосходительство съ положеніемъ длъ, не пускаясь, впрочемъ, въ большія подробности и длая оцнки людей съ дипломатической осторожностью. Несмотря на видимую откровенность, общій тонъ его административной исповди былъ, однако, трудно уловимъ.
‘Новый’ слушалъ внимательно, чуть-чуть наклонивъ свою сдую, коротко остриженную голову. Изрдка только онъ вставлялъ замчанія или длалъ вопросы, показывавшіе, что генералъ пріхалъ въ Жиганскъ, уже ознакомленный и, повидимому, обстоятельно, съ положеніемъ длъ и особенно съ людьми.
И всякій разъ посл подобнаго замчанія, Аркадій Аркадіевичъ становился еще осторожне, выжидая, когда старикъ покажетъ вс свои козыри.
— Говорятъ, будто здсь невозможное взяточничество? спросилъ генералъ, когда Переметный смолкъ.
Аркадій Аркадіевичъ чуть-чуть пожалъ плечами.
— Эти толки — ходячее мнніе, ваше превосходительство!..
— Но справедливое? улыбнулся старикъ.
— Сами извольте проврить. Я полагаю, однако, что эта слава о сибирскомъ взяточничеств значительно преувеличена, хотя, разумется, и не стану безусловно отвергать злоупотребленій… Он, несомннно, существуютъ, но вамъ, конечно, извстно, какими нищенскими окладами вознаграждаются сибирскіе чиновники.
— Да… да… Штаты, дйствительно, мизерны, и я очень хорошо понимаю, что никакая власть не въ силахъ, при такихъ условіяхъ, уничтожить взяточничество… Но уменьшить его… не допускать хоть грабительства, стараться, чтобы, по возможности, исполнялся законъ,— это будетъ моей главной задачей… И я буду непреклонно преслдовать ее… Попался — прошу не пенять!— отдамъ подъ судъ! Потакать грабежу и произволу не стану. Не въ прав-съ, какъ представитель власти! строго и серьезно прибавилъ старикъ.
‘Стара псня!’ подумалъ про себя Аркадій Аркадіевичъ и замтилъ съ видомъ соболзнованія:
— Людей здсь мало, ваше превосходительство. Поневол приходится не всегда быть разборчивымъ…
— Конечно, конечно, но все-таки можно, я думаю, тщательне выбирать ихъ… Я слышалъ, напримръ, что недавно назначены исправниками двое господъ, отставленные моимъ предмстникомъ за наглое взяточничество… Разв нельзя было сдлать лучшаго выбора? спросилъ генералъ, останавливая на собесдник взглядъ и тотчасъ же отводя его.
Аркадій Аркадіевичъ, назначившій во время своего калифства на часъ этихъ двухъ исправниковъ, нсколько смутился отъ неожиданнаго вопроса.
‘Откуда онъ усплъ все это узнать!?’ промелькнуло въ его голов.
Онъ, однако, поспшилъ отвтить, что, дйствительно, лица, о которыхъ говоритъ его превосходительство, были уволены при Ржевскомъ-Пряник, но лишь на основаніи доноса, ничмъ не провреннаго…
— Это не резонъ!.. вставилъ генералъ.— Доносамъ не слдуетъ доврять.
— Я, разумется, не могу вполн ручаться за этихъ господъ, но по совсти думаю, ваше превосходительство, что они не хуже другихъ.
Генералъ помолчалъ и затмъ снова спросилъ:
— А этого господина горнаго исправника, который грабитъ пріиски и заскаетъ рабочихъ, и о которомъ производится нсколько длъ, то же, видно, некмъ замнить?
— Дйствительно, этотъ господинъ пользуется не лестной репутаціей, и совершенно врно, что дла о немъ, по разнымъ жалобамъ, находятся у прокурора, но если прокурорскій надзоръ не нашелъ уважительныхъ поводовъ къ преслдованію то, согласитесь, ваше превосходительство, что увольнять человка, котораго вполн одобряли двое предмстниковъ вашего превосходительства,— я не имлъ никакого нравственнаго права… Снова повторю: репутація этого господина дйствительно скверная, но его терпли, и могъ ли я, калифъ на часъ, принять какія-либо мры, если бы даже и считалъ его виноватымъ…
— О, разумется, разумется… Я просто — освдомился… Если нтъ вскихъ уликъ, то, конечно, благоразуміе предписываетъ… ждать ихъ! прибавилъ съ едва замтной улыбкой старикъ.— Ну, а какъ тутъ у васъ ведутъ себя ссыльные? круто перемнилъ разговоръ генералъ.
— Какіе, ваше превосходительство? политическіе или уголовные?
— Про первыхъ я имю свднія… Нтъ, я хотлъ спросить васъ на счетъ разныхъ уголовныхъ тузовъ, про всхъ этихъ Сикорскихъ, Жирковыхъ, Кауровыхъ?..
— Кажется, ведутъ себя смирно.
— Но мн говорили, что они здсь играютъ роль!.. Говорятъ, будто Сикорскій служитъ въ Совт, Жирковъ въ контрольной палат, а другіе въ разныхъ правительственныхъ учрежденіяхъ. Это врно?
— Къ сожалнію, совершенно врно, ваше превосходительство.
— Это мн кажется вовсе неприличнымъ! не безъ горячности проговорилъ старикъ.— Давать мста, и мста отвтственныя въ правительственныхъ учрежденіяхъ людямъ безнравственнымъ и опозореннымъ потому только, что эти господа сами громко называютъ себя консерваторами и благонадежными людьми — это значитъ компрометировать самыя правительственныя учрежденія… Согласитесь, что если каждый воръ и мошенникъ назоветъ себя консерваторомъ — изъ этого еще не слдуетъ, чтобы подобныхъ консерваторовъ считать порядочными людьми… Съ такими консерваторами только дискредитируется честный консерватизмъ… Пусть морочатъ людей въ своей газет, но пусть знаютъ свое мсто… Сикорскому предложите немедленно оставить Совтъ… Человкъ, обокравшій банкъ, не долженъ служить у насъ. Люди, сосланные за подлоги, не могутъ контролировать другихъ! строго прибавилъ старикъ.
— Я уже говорилъ Сикорскому и ждалъ только прізда вашего превосходительства… Онъ сегодня же будетъ уволенъ!.. Что же касается другихъ, они вн нашей компетенціи…
И Аркадій Аркадіевичъ излился въ благородномъ негодованіи по поводу пріема на службу подобныхъ господъ. Въ самомъ дл, бдныхъ тружениковъ, мстныхъ чиновниковъ, обходятъ, а разнымъ уголовнымъ проходимцамъ даютъ мста! Это, какъ совершенно врно выразился его превосходительство, совершенно дискредитируетъ власть… Вс чиновники были обижены назначеніемъ Сикорскаго… Онъ, съ своей стороны, не разъ докладывалъ объ этомъ предмстнику его превосходительства, но представленія не были уважаемы…
Старикъ молча слушалъ ламентаціи Аркадія Аркадіевича и, казалось, не очень доврялъ ихъ искренности. Но онъ ни слова не сказалъ и только хмурилъ брови да потиралъ свои маленькія сухія руки.
Посл продолжительной бесды, во время которой генералъ ощупалъ со всхъ сторонъ Аркадія Аркадіевича, они разстались, повидимому, недовольные другъ другомъ.
Въ тотъ же вечеръ старикъ, имвшій обыкновеніе заносить въ дневникъ свои впечатлнія, между прочимъ, записалъ слдующее:
‘Пріхалъ въ Жиганскъ. Впечатлніе неблагопріятное. Грязь и безпорядокъ. Чувствую, что предстоитъ много труда и непріятностей на новомъ посту. Постараюсь исполнять обязанности насколько хватитъ силъ. Все, о чемъ слышалъ въ Петербург, кажется, оправдается. Переметному не довряю. Хоть онъ и много говорилъ, а сказалъ мало. Видно, самому придется мн копаться въ этой грязи и расчищать ее… Полиціймейстеръ, кажется, добрый человкъ, но не на своемъ мст и не достаточно энергиченъ для Жиганска. Сикорскій, извстный банкокрадъ, служитъ и играетъ роль. И другіе уголовные молодцы то же. Приказалъ немедленно уволить Сикорскаго. И другихъ подобныхъ надо убрать. Срамъ!’
Черезъ дв недли старикъ уже писалъ такія строки:
‘Чиновники распущены. На службу являются поздно. Подтянулъ. Работаю съ утра до вечера и чмъ дальше въ лсъ — тмъ больше дровъ. Некому доврять. Взяточничество поголовное, но безъ фактовъ не гоню людей. Можно выгнать и невиннаго. Чмъ боле знакомлюсь съ здшними длами, тмъ боле убждаюсь, какая здсь клоака. Мои помощники ненадежны во всхъ отношеніяхъ. Переметный лебезитъ передо мной, но не внушаетъ доврія. Пятиизбянскій не лучше, но держитъ себя приличне. Старый воръ, а считаетъ себя настоящимъ консерваторомъ. Хорошъ консерваторъ!.. Полиціймейстера надо смнить, но кого назначить? Рекомендуютъ Кувалду. Говорятъ, что онъ расторопенъ и на глазахъ не станетъ грабить, какъ грабитъ на мст горнаго исправника. Этотъ Кувалда съ виду настоящій разбойникъ, а лучшаго, говорятъ, нтъ! Раскаиваюсь, что сюда пріхалъ. При всемъ желаніи сдлать добро, чувствую, что сдлать зла могу, сколько угодно, а добра нисколько. Долженъ самъ перечитывать дла — иначе обманутъ. Одинъ изъ моихъ начальниковъ отдленія недодаетъ жалованье мелкимъ чиновникамъ. Я объ этомъ слышалъ, но никто изъ обиженныхъ не жалуется, и я… пока молчу. Жалобъ на исправниковъ и засдателей не оберешься, и все одно и то же: произволъ, вымогательство, потворство кулакамъ. ду на-дняхъ въ губернію. Беру съ собой Ливанскаго. Кажется, порядочный человкъ, вроятно потому и былъ раньше въ загон! Одному въ этомъ чиновничьемъ сибирскомъ лсу — невозможно’.
‘Перечитывалъ сибирскія письма Сперанскаго. Какъ недалеко ушла мстная администрація съ тхъ поръ. Изо всего персонала нашихъ чиновниковъ двое съ университетскимъ образованіемъ, а остальные!? Есть исправники почти безграмотные. И съ такимъ-то народомъ приходится работать! Помоги мн, Боже, исполнить долгъ свой по совсти!’

XXXI.
‘Счастливый молодой человкъ’.

I.

Изъ числа многочисленныхъ пассажировъ, отправлявшихся въ середин іюня изъ Жиганска на пароход ‘Ермакъ’, едва ли не самымъ счастливымъ и веселымъ былъ нашъ старый знакомый Невжинъ. Еще бы! Онъ покидалъ ‘не столь отдаленныя мста’, вполн помилованный и возстановленный въ своихъ правахъ и при томъ — наслдникомъ огромнаго состоянія, оставленнаго ему женой, скончавшейся ранней весной на чужбин, въ полномъ одиночеств.
Эти извстія пришли въ Жиганскъ почти одновременно, въ конц мая. Смерть жены, оставившей ему все состояніе, заставила Невжина умилиться и проронить нсколько слезинокъ, а затмъ… затмъ невообразимая радость охватила молодого человка… Онъ теперь свободенъ и богатъ! Богатъ и свободенъ! Нечего и говорить, что у него явилось желаніе немедленно же оставить этотъ мерзйшій Жиганскъ, чтобы поскорй вознаградить себя за тяжелое время ссылки. Всего годъ, правда, пробылъ Невжинъ въ ссылк, но и этотъ годъ теперь, въ виду будущей блестящей перспективы, казался ему длиннымъ, невыносимо-тоскливымъ годомъ. Но это все прошло. Впереди что-то безконечно веселое, праздничное! Разумется, онъ сперва подетъ въ Петербургъ, чтобы получить наслдство и поблагодарить мать за хлопоты — это вдь она добилась скораго помилованія,— а затмъ отправится отдохнуть за-границу: сперва въ Баденъ-Баденъ, потомъ купаться въ Трувиль, осень проживетъ въ Париж, зиму въ Италіи…
А потомъ?
Объ этомъ Невжинъ пока не особенно задумывался, благо ближайшее будущее было очень хорошо… И ‘порядочная’ жизнь порядочнаго человка, съ двадцатью тысячами годового дохода, рисовалась въ его воображеніи шаблонными картинами, которыя запечатллись въ его мозгу съ дтства и манили къ себ всю жизнь. Изящная обстановка, хорошія лошади, тонкіе завтраки съ пріятелями, красивыя женщины, блескъ, роскошь, удовольствія свта…
Невжинъ давнымъ давно, разумется, забылъ о своей любви къ Зинаид Николаевн, и если бы не Степанида Власьевна, заходившая изрдка къ Невжину, чтобы сказать о полученномъ отъ Зиночки письм,— едва ли Невжинъ и вспомнилъ о двушк, которая — думалъ онъ — поступила съ нимъ недобросовстно и неблагодарно. Богъ съ ней, съ этой проповдницей акридъ и меда! Посл ея отъзда, Невжинъ скоро успокоился, тмъ боле, что новыя знакомства давали ему возможность убивать время. Онъ принималъ участіе въ концертахъ любителей, плъ, игралъ, ухаживалъ за дамами, устраивалъ пикники и все откладывалъ занятіе адвокатурой, такъ какъ жена опять прислала денегъ (хотя онъ и не просилъ), и, слдовательно, ему не нужно было думать о завтрашнемъ дн. У него, впрочемъ, нашлось и занятіе. Онъ писалъ въ новой газет театральныя и музыкальныя рецензіи. Это занятіе доставляло Невжину удовольствіе. Въ глазахъ любительницъ-дамъ этотъ дьявольски красивый, изящный молодой человкъ былъ интересне оттого, что писалъ рецензіи, милыя, легкія, нжныя и остроумныя, какъ и онъ самъ. Любители-пвцы тоже не имли причинъ быть недовольными. Невжинъ никого не порицалъ — вс у него пли мило и, во всякомъ случа (если ужъ пвецъ совсмъ безголосый) ‘съ большимъ выраженіемъ’, за что и его товарищи по музыкальнымъ упражненіямъ находили, въ свою очередь, что у Невжина необыкновенно пріятный теноръ di grazia и ‘много, много чувства’. Словомъ, нашъ молодой человкъ всмъ нравился и везд былъ принятъ.
Онъ сошелся съ Жирковымъ и черезъ него ближе познакомился съ Сикорскимъ. Съ тхъ поръ, какъ ухалъ Ржевскій-Пряникъ и, слдовательно, Невжинъ не стоялъ у него на дорог, Сикорскій относился съ необыкновенной любезностью къ молодому человку и умлъ-таки очаровать его. Бывая въ обществ ‘королей въ изгнаніи’, Невжинъ, въ конц-концовъ, поврилъ, что Сикорскій ‘невинный страдалецъ’, преслдуемый злобой, какъ врилъ, что Жирковъ ‘жертва недоразумнія’, пострадавшая изъ-за умирающей матери. Ему дла не было до ихъ прошлаго, онъ чувствовалъ, что эти люди — свои люди по вншней порядочности, вкусамъ и привычкамъ, и стоялъ за нихъ горой, когда ихъ, случалось, начинали бранить въ обществ. Но у Каурова онъ не бывалъ. ‘Веселый интендантъ’, серьезно влюбившійся въ актрису и уже истратившій на нее гораздо боле, чмъ общалъ, ревновалъ Панютину къ этому ‘красивому прощалыг’ и поставилъ ршительное условіе Панютиной — не встрчаться съ нимъ.
Такъ проводилъ свою жизнь въ ссылк Невжинъ и, по правд говоря, не особенно скучалъ.
Но когда, совершенно неожиданно, Невяіннъ сдлался богатымъ наслдникомъ и свободнымъ человкомъ, вся эта жиганская жизнь съ ея интересами показалась ему такой’ ничтожной въ сравненіи съ той жизнью, которая его ожидала.
Скорй, скорй изъ Жиганска!
Онъ ухалъ бы съ первымъ пароходомъ, но его упросила Панютина хать вмст на третьемъ. Она, наконецъ, оставляла своего ‘толстяка’, и то загостившись у него дольше, чмъ хотла, и собиралась теперь на Кавказъ отдохнуть до сезона, веселая и довольная, имя въ шкатулк переводный билетъ на двадцать тысячъ и тысячъ на десять брилліантовъ. Интендантъ умолялъ ее остаться еще, предлагалъ большія деньги, но она давно скучала и наотрзъ отказалась отъ предложенія, пренебрегая возможностью совсмъ обобрать влюбленнаго интенданта.
‘Съ меня довольно!’ ршила она и, встртивъ какъ-то на улиц Невжина, предложила ему вмст скоротать скуку дороги до Нижняго и ‘помянуть старое’.
— Идетъ? смясь прибавила она, обжигая Невжина горячимъ взглядомъ.
Невжинъ, разумется, обрадовался.
— Такъ демъ на третьемъ пароход и берите каюты рядомъ….
— Отчего не одну? пошутилъ Невжинъ.
— А что будетъ съ влюбленнымъ интендантомъ? Я не хочу обижать его… И до отхода парохода мы по прежнему съ вами въ ссор… Слышите ли, красивый мужчина! прибавила Панютина, протягивая ему руку и пощипывая своими пальцами его ладонь.— Будьте же терпливы, милый мальчикъ.

II.

Съ вечера на ‘Ермакъ’ стала собираться публика — пассажиры, провожавшіе и просто гулявшіе. Часамъ къ десяти на пароход уже была давка. Вс мста, гд можно было бы приссть, были заняты. На палуб трудно было пройти. Разгуливавшіе по площадк толкали другъ друга. Вечеръ стоялъ прелестный. Полный мсяцъ кротко и безсмысленно глядлъ сверху, играя въ притихшей рк чуднымъ серебристымъ свтомъ. Невдалек скользила лодка, и оттуда неслась хоровая псня.
Въ рубк перваго класса, за столомъ, сидла компанія провожавшихъ Невжина. Между провожавшими было нсколько дамъ. Веселый и оживленный Невжинъ то и дло приказывалъ подавать замороженныя бутылки шампанскаго, любезно угощая присутствующихъ. Разговоры не умолкали, прерываемые смхомъ. Посл шампанскаго вс были нсколько возбуждены и вс чувствовали потребность выразить сочувствіе милому Евгенію Алексичу. Много было сказано любезностей и произнесено тостовъ. Дамы крпко жали на прощанье руку молодого человка, а мужчины, раскраснвшіеся отъ вина и жары, лобызались съ Невжинымъ съ нжной стремительностью, повторяя вслдъ затмъ обычныя пожеланія тмъ слегка дрожащимъ голосомъ, какимъ обыкновенно стараются говорить въ моменты разставанья, чтобы не было сомннія въ искренности чувствъ.
За полночь въ рубк остались боле близкіе знакомые Невжина, да нсколько охотниковъ до чужого шампанскаго, которые являются на каждую выпивку, какъ бабочки на огонь, часто начиная и оканчивая мимолетное знакомство за даровымъ угощеніемъ…
Григорій Григорыічъ Пеклеванный къ концу проводовъ немного захмллъ. Онъ проговорилъ уже много прочувствованныхъ словъ въ честь отъзжающаго и теперь порывался на палубу, чтобы кому-то ‘раскровянить морду’. Сикорскій и Жирковъ уговаривали его вмст съ г. Кувалдой, недавно назначеннымъ полиціймейстеромъ, человкомъ такихъ непомрныхъ размровъ и съ такими феноменальными дореформенными кулаками,— словно бы Господь Богъ спеціально создалъ подобную стнобитную машину исключительно для Сибири, въ видахъ устрашенія извощиковъ, водовозовъ и вообще скромныхъ гражданъ, физіономіи которыхъ чаще всего могутъ подвергаться опустошеніямъ, для цлей порядка и благочинія. Господинъ Кувалда только что прислъ къ компаніи. Грузно опустившись на диванъ и отодвинувъ немного столъ, чтобы дать мсто своему, мрно колыхавшемуся грандіозному брюху, въ бездонныя пропасти котораго уже было вылито за вечеръ громадное количество рюмокъ водки,— онъ съ восторгомъ душилъ холодное шампанское, постоянно щуря глаза и подсапывая носомъ, словно паровая машина.
— Гриша… Григорій Григорыічъ!.. Не хорошо, ей-Богу не хорошо! успокаивалъ г. Кувалда, стараясь придать своему зычному, трубному голосу нжное выраженіе…— Ты вдь образованный человкъ, редакторъ… Здсь публика… Не ставь меня въ щекотливое положеніе…
— Ну хорошо… Не буду… Сяду… Изъ уваженія къ теб, Кувалда Кувалдычъ… Слышишь?.. Только изъ уваженія къ новому полиціймейстеру… Ты вдь хорошій человкъ… Отличный… Я, братецъ, не врю, что про тебя говорятъ!.. Будто ты грабилъ на пріискахъ… Ни одному слову… Клянусь!.. Выпьемъ, голубчикъ… Ты русскій человкъ!
Русскіе люди чокнулись, и Пеклеванный продолжалъ:
— А съ нимъ я еще встрчусь и дамъ въ морду… Обязательно!
— Отчего Панютиной нтъ?.. воскликнулъ Жирковъ. Ужъ не уговорилъ ли ее Кауровъ остаться?
— Врно интендантъ прощается и не можетъ проститься! замтилъ кто-то.
— И Аркадія Аркадіевича еще нтъ! проговорилъ Кувалда, взглядывая на часы.
— Надолго онъ детъ?
— На четыре мсяца…
— Лчиться?
— Лчиться, усмхнулся Кувалда… Отъ генерала лчиться и поискать другого мста! вотъ зачмъ детъ Аркадій Аркадіевичъ.
Въ эту минуту вошла въ рубку Панютина, веселая, улыбающаяся, слегка возбужденная… Сзади нея шелъ Кауровъ, нагруженный шкатулочками и сакъ-вояжами, грустно опустивъ голову.
— Наконецъ-то! А ужъ мы думали, Ольга Викентьевна, что вы остаетесь, чтобы не огорчить всхъ насъ! воскликнулъ Жирковъ.
И вс весело и шумно привтствовали актрису. Одинъ только Невжинъ сдержанно поклонился ей.
— Что, братъ интендантъ… грустно?.. Давай-ка лучше выпьемъ!.. проговорилъ Пеклеванный… За здоровье Ольги Викентьевны… несравненной артистки… Урра!
Вс поддержали этотъ тостъ. Жирковъ подалъ бокалъ Панютиной. Она со всми чокнулась.
— А вотъ и Аркадій Аркадіевичъ! замтилъ кто-то.
Аркадій Аркадіевичъ любезно пожималъ всмъ руки. Спустившись внизъ, онъ черезъ нсколько минутъ вышелъ на палубу, гд его окружили провожающіе.
Наконецъ, раздался первый свистокъ. Пора оставлять пароходъ! Еще нсколько тостовъ, послдніе поцлуи, и компанія, провожавшая Невжина, перешла на баржу.
Третій свистокъ, и ‘Ермакъ’ тронулся, плавно разская гладь рки. Невжинъ стоялъ на площадк и нсколько врепени смотрлъ на удаляющійся городъ. Онъ былъ веселъ и возбужденъ и отъ выпитаго шампанскаго, и отъ радости.
Будущее казалось ему такимъ же яркимъ и свтлымъ, какъ и золотистые снопы зари, алющей на горизонт.
— Прощайте не столь отдаленныя мста! весело повторялъ онъ, вдыхая полной грудью острый и свжій воздухъ занимающагося утра.

Эпилогъ.

Прошло четыре года. Въ одинъ изъ лтнихъ дней на франкфуртскомъ вокзал, въ числ многочисленныхъ пассажировъ, за столомъ сидла наша старая знакомая Зинаида Николаевна, съ мсяцъ тому назадъ окончившая курсъ въ Женевскомъ университет, свжая, пополнвшая, веселая и счастливая. Она была не одна. Рядомъ съ ней сидлъ господинъ лтъ за тридцать, съ мужественнымъ, выразительнымъ лицомъ. Это былъ мужъ Зинаиды Николаевны, тоже врачъ, сибирскій уроженецъ, пробывшій посл окончанія курса два года въ Париж, при больниц Шарко. Всего мсяцъ тому назадъ, какъ они повнчались, посл того, какъ ихъ любовь выдержала годовое испытаніе, и теперь счастливые, любящіе, уважающіе другъ друга, сдлавъ прогулку по Швейцаріи, хали въ Петербургъ, чтобы посл экзамена, который должна была держать въ Россіи Зинаида Николаевна, какъ иностранный врачъ,— возвратиться на далекую родину и послужить ей своими знаніями и силами.
Они весело ли поданныя имъ котлеты, запивая ихъ пивомъ и обмниваясь радостными замчаніями, что дутъ, наконецъ, домой, какъ грохотъ подошедшаго позда заставилъ Зинаиду Николаевну встрепенуться.
— Это нашъ поздъ? безпокойно спросила она.
— Однако нтъ! весело улыбнулся мужъ, подчеркивая это сибирское: ‘однако’. шь себ спокойно, Зина… Намъ хать еще чрезъ полчаса… Это какой поздъ? спросилъ онъ у кельнера.
— Шнель-цугъ изъ Берлина въ Базель… Черезъ четверть часа уходитъ.
Пассажиры съ прибывшаго позда хлынули въ залу, бросаясь къ столамъ.
Неподалеку отъ нашихъ сибиряковъ слъ изящно одтый молодой господинъ въ щегольскомъ кашъ-пуссіер и какой-то оригинальной каскетк съ маленькой вуалеткой. Съ нимъ услась красивая, пестро одтая француженка, своимъ видомъ, костюмомъ и манерами похожая на кокотку. Она такъ громко смялась, ругая нмецкую кухню и презрительно щурясь на поданный шнель-клопсъ, что Зинанда Николаевна невольно взглянула въ ту сторону, взглянула и… вдругъ отвела глаза, слегка поблднвшая, смущенная и изумленная.
— Что это ты, Зина?.. безпокойно спросилъ мужъ.
— Ничего… я увидала одного знакомаго… Помнишь… я теб говорила о Невжин, слегка красня, промолвила тихо Зинаида Николаевна.
Мужъ взглянулъ на молодого человка. Онъ весело смялся, что-то нашептывая на ухо француженк.
‘Шутъ гороховый!’ подумалъ сибирякъ, оглядывая его костюмъ.
‘Все тотъ же!’ подумала Зинаида Николаевна и, отвернувшись, снова заговорила съ мужемъ.
Раздался звонокъ… Пассажиры шнель-цуга спшили выходить изъ-за стола. Поднялся и Невжинъ и, обводя прищуреннымъ взглядомъ публику, увидалъ Зинаиду Николаевну и на секунду пріостановился…
Что-то давно забытое, хорошее, свтлое вдругъ хлынуло на него при вид Зинаиды Николаевны, свжей, цвтущей, похорошвшей… Онъ хотлъ, было, подойти къ ней, но въ эту минуту француженка нетерпливо вскрикнула:
— Что же… Ты хочешь опоздать?
И Невжинъ, подавъ спутниц руку, спшилъ къ выходу, чтобы не опоздать на поздъ, который увозилъ его въ Баденъ-Баденъ
— Eh bien? О чемъ мы задумались? спрашивала Невжина черезъ минуту его спутница, случайная подруга, взятая имъ изъ хористокъ маленькаго театра,— ударивъ Невжина веромъ по плечу.
О чемъ онъ задумался?
Этого Невжинъ не могъ бы сказать. Тысяча мыслей пробгала въ его голов. И позднее сожалніе о потерянной любви Зинаиды Николаевны, и сознаніе позора своей безпутной жизни, и досада о глупо-растрачиваемомъ состояніи, и страхъ передъ будущимъ… Все это, подъ вліяніемъ неожиданной ветрчи, заставило Невжина задуматься на минуту и взглянуть на свою спутницу недовольнымъ взглядомъ.
Но ‘минута’ прошла, и Невжинъ снова весело болталъ съ пикантной актрисой.
Станюкович Константин Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В мутной воде, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1879
  2. Без исхода, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1873
  3. Жрецы, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897
  4. Откровенные, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1895
  5. Севастопольский мальчик, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1902
  6. Первые шаги, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1891
  7. Наши нравы, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1880
  8. На ущербе, Григорьев Р., Год: 1913
Электронная библиотека