В. МАЯКОВСКИЙ
В. МАЯКОВСКИЙ
В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
СОДЕРЖАНИЕ
СОДЕРЖАНИЕ
В. Маяковский в воспоминаниях современников
Приложение
Всегда сегодняшний
Всегда сегодняшний
В. Маяковский в воспоминаниях современников, Маяковский Владимир Владимирович, Год: 1963
Время на прочтение: 613 минут(ы)
Серия литературных мемуаров
Под общей редакцией В. В. Григоренко, Н. К. Гудзия, С. А. Макашина, С. И. Машинского,
Ю. Г. Оксмана, Б. С. Рюрикова
Государственное издательство художественной литературы, 1963
Вступительная статья З. С. Паперного
Составление, подготовка текстов и примечания Н. В. Реформатской
OCR Ловецкая Т.Ю.
З. Паперный. Всегда сегодняшний
A. А. Маяковская. Детство и юность Владимира Маяковского
С. С. Медведев. Из воспоминаний
И. И. Морчадзе. Владимир Владимирович Маяковский
П. И. Келин. Маяковский в моей студии
Л. А. Евреинова. В мастерской художника П. И. Келина
Л. Ф. Жегин. Воспоминания о Маяковском
Б. К. Лившиц. Из книги ‘Полутораглазый стрелец’
А. А. Мгебров. Трагедия ‘Владимир Маяковский’
М. Ф. Андреева. Из воспоминаний
К. И. Чуковский. Маяковский
Н. Серебров. О Маяковском
П. Антокольский. Две встречи
Б. Ф. Малкин. Воспоминания
О. В. Гзовская. Мои встречи с поэтом
С. Д. Спасский. Москва
Л. А. Гринкруг. ‘Не для денег родившийся’.
B. Б. Шкловский. В снегах
М. М. Черемных. Маяковский в РОСТА
А. М. Нюренберг. Маяковский с художниками
C. Я. Сенькин. Ленин в коммуне Вхутемаса
А. М. Родченко. Работа с поэтом
С. Я. Адливанкин. О Маяковском
С. М. Третьяков. Вместе с Маяковским
Рита Райт. ‘Только воспоминания’
С. М. Эйзенштейн. Заметки о В. В. Маяковском
В. Э. Мейерхольд. Слово о Маяковском
И. В. Ильинский. С Маяковским
М. Ф. Суханова. Три пьесы В. В. Маяковского
Д.Д. Шостакович. Из воспоминаний о Маяковском
Б. Е. Ефимов. Из книги ‘Сорок лет’
Л. Ю. Брик. Чужие стихи
П. В. Незнамов Маяковский в двадцатых годах
Н. Н. Асеев. Воспоминания о Маяковском
В. А. Катанян. Из воспоминаний о В. В. Маяковском
Н. А. Луначарская-Розенель. Луначарский и Маяковский
Л. Н. Сейфуллина. Встречи с Маяковским
Л. В. Никулин. Владимир Маяковский
В. М. Саянов. Встречи с Маяковским
М. С. Голодный. Записи из блокнота
М. К. Розенфельд. Маяковский-журналист
Л. А. Кассиль. На капитанском мостике
A. Г. Бромберг. Выставка ‘Двадцать лет работы’
И. Б. Карахан. Стенограмма воспоминаний о Маяковском
B. И. Вегер. Из стенограммы воспоминаний о В. В. Маяковском
М. К. Розенфельд. Из стенограммы воспоминаний о В. В. Маяковском
В. И. Славинский. Последнее выступление Владимира Владимировича Маяковского
Примечания
Указатель имен и названий
В этой книге собраны воспоминания о Владимире Маяковском его друзей, знакомых, сверстников, современников. Разные это люди, их отзывы далеко не во всем совпадают, подчас разноречиво сталкиваются. Но из многих ‘мозаичных’ деталей складывается портрет — большой и неповторимый.
Мы начинаем полнее ощущать обстоятельства — жизненные и литературные, — в которых рождались стихи поэта.
Как бы ни были подчас пристрастны рассказы и отзывы современников — их не заменишь ничем, это живые свидетельства очевидцев.
Вместе с тем книга воспоминаний о Маяковском оказывается больше чем книгой воспоминаний о Маяковском. Она говорит о том, как помогают сегодня его жизнь и слово многим художникам, деятелям, самым разным людям, о том, что Маяковский навсегда остается нужным, необходимым, сегодняшним.
Он ворвался в поэзию со своим высоким ростом, решительной походкой, ‘пожарами сердца’, азартом, нетерпением, тревогой, со своей речью, басом, жестом, со своими близкими и знакомыми:
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
(I, 180) *
{* Произведения Маяковского цитируются по его Полному собранию сочинений в тринадцати томах (Гослитиздат, М. 1955-1961)}
‘Здравствуй, любимая!’
(I, 239)
со своим точным адресом:
Я живу на Большой Пресне,
36, 24.
(I, 72)
Лубянский проезд,
Водопьяный.
Вид
вот.
Вот
фон.
(IV, 140)
Невозможно представить себе его поэзию без этого ‘фона’: поэму ‘Облако в штанах’ — без того, что ‘было, было в Одессе’, поэму ‘Человек’ — без невского блеска, ‘Про это’ — без Мясницкой и ‘пресненских миражей’, ‘Хорошо!’ — без ‘двенадцати квадратных аршин жилья’, без лично увиденного и выстраданного.
Факт, случай, подробность входили в стих не как засушенные цветы в гербарий, а скорее как живое растение, пересаживаемое вместе с грунтом.
Поэт неотделим от своего времени, своего поколения, друзей, от литературных споров и боев, от всего, что происходило вокруг, что рушилось и создавалось заново за двадцать лет работы.
‘Его стихи были неотделимой частью нашей жизни, — пишет режиссер Сергей Юткевич. — Появление каждой новой его строчки было как бы личным событием в нашей биографии’ {С. Юткевич, Контрапункт режиссера, М. 1960, стр. 181.}.
Невозможно прочитать Маяковского одного, самого по себе, не ‘перечитывая’ вместе с ним нашей истории, летописи революции, жизни, культуры, быта.
Его биография естественно связывается с биографией века.
Воспоминания помогают зримо представить себе самый облик Маяковского.
Мальчик, который выше почти на голову своих одноклассников, с большими темными, пристально глядящими глазами.
Юноша, впервые ощутивший в себе художника, одетый подчеркнуто свободно и необычно — в широкополой черной шляпе, в просторной блузе с бантом или в желтой кофте.
Высокий мускулистый человек в военной гимнастерке с погонами автомобильной роты.
Поэт, окруженный матросами Красного Питера в бескозырках, пулеметных лентах, читающий ‘Левый марш’ под грохот оваций.
Труженик, проводящий в пальто и шапке дни и ночи в РОСТА — в плохо натопленной комнатке, склоняясь над боевыми плакатами.
‘Остриженный под машинку, высокий складный человек, хорошо оборудованный для ходьбы, красивый и прочный’, — как пишет о нем П. Незнамов.
Огромный, уверенный в себе, ‘элегантно неуклюжий’.
Яростно потрясающий халтурной книжонкой ‘пролетпоэтика’ перед притихшей аудиторией.
И он же — душевно щедрый, с улыбкой, от которой все лицо становилось светлым.
Читая мемуары, мы как будто слышим голос поэта.
‘Неповторима была сама манера и стиль чтения Маяковского, — пишет Игорь Ильинский, — где сочетались внутренняя сила и мощь его стихов с мощью и силой голоса, спокойствие и уверенность с особой убедительностью его поэтического пафоса, который гремел и парил царственно и вдруг сменялся простыми, порой острыми, почти бытовыми интонациями…’
‘Маяковский, — вспоминает Ольга Форш, — … гремел и ласкал своим единственным по могуществу голосом. То он жарким словом трибуна валил с ног врага, то пробуждал своим волнением лирика чувства. Он гнал свои строки неистовым бегом, он испепелял благополучье мещан, он заражал доверием к силе великих идей, которые одни могут дать счастье всему человечеству’ {О. Форш, В Париже. — Сб. ‘Маяковскому’, Л. 1940, стр. 217.}.
Каждый, кто всматривался в лицо поэта, поражался значительности его взгляда: прямого, сосредоточенного, ‘проникающего’.
‘Глаза у него были несравненные, — рассказывает Юрий Олеша, — большие, черные, с таким взглядом, который, когда вы встречались с ним, казалось, только и составляет единственное, что есть в данную минуту в мире. Ничего, казалось, нет сейчас вокруг вас, только этот взгляд существует’ {Ю. Олеша, Ни дня без строки. — Журн. ‘Октябрь’, М. 1961, No 7.}.
И почти все пишут о том, что ощущалось за внешним обликом поэта, ‘излучалось’ в лице, взгляде, голосе — о внутренней энергии, душевном напоре.
‘Можно много подобрать прилагательных для описания лица Владимира Владимировича, — читаем у Л. Сейфуллиной, — волевое, мужественно красивое, умное, вдохновенное. Все эти слова подходят, не льстят и не лгут, когда говоришь о Маяковском. Но они не выражают основного, что делало лицо поэта незабываемым. В нем жила та внутренняя сила, которая редко встречается во внешнем выявлении. Неоспоримая сила таланта, его душа’.
В воспоминаниях Л. Сейфуллиной особенно выразительно передана, если можно так сказать, духовность облика поэта, неразрывно сочетающего решительную походку — с грозным ‘шаганием стиха’, могучий бас — с искусством говорить стихами во весь голос.
Что же это за ‘внутренняя сила’? Уверенность в себе? Ощущение своего таланта? Радость жизни? Азарт полемиста? И то, и другое, и третье. И еще одно, пожалуй, самое важное, о чем точно сказал Сергей Эйзенштейн: ‘Громкий голос. Челюсть. Чеканка читки. Чеканка мыслей. Озаренность Октябрем во всем’.
Читая воспоминания, все время чувствуешь эту ‘озаренность Октябрем’ — она может быть не выражена прямо, но явственно ощущается, как мощное течение, определяющее собой весь ‘климат’ жизни, работы, творчества поэта.
Вот характерный эпизод, рассказанный Н. Ф. Рябовой. Вечер Маяковского. Аудитория настроена бурно и довольно полемично. Кто-то заинтересовался финансовой стороной поездки в Америку.
‘… Наконец раздались голоса, которые прямо вопрошали:
— Кто дал вам деньги на поездку в Америку?
— На чьи деньги вы ездили в Америку?
Как сейчас, помню большую, прямо скульптурную фигуру Владимира Владимировича с протянутой вперед рукой и его замечательный, прекращающий все вопросы ответ:
— На ваши, товарищи, на ваши!’ {Неопубликованные воспоминания Н. Ф. Рябовой хранятся в Библиотеке-музее В. В. Маяковского.}
Как будто не очень значительный эпизод. Но ответ Маяковского заставляет вспомнить слова из вступления в поэму ‘Во весь голос’:
ведь мы свои же люди, —
чуть насмешливый, ироничный, он вместе с тем исполнен чувства советского товарищества, общности дела.
Революция для Маяковского — главное дело жизни, ‘гринвичский меридиан’, от которого идет мысленный отсчет, мера всех вещей.
Поэзия Маяковского чувствовала себя в революции как в родной стихии. Сам он на митингах, диспутах, на людях, ‘на миру’ оставался самим собой, говорил своим, естественным, а не механическим, дикторским голосом.
Мемуары много дают для понимания этой важной особенности.
‘Где бы он ни был, он всюду дома’, — пишет С. Спасский.
Внутренняя раскованность, непринужденность — это связано с тем ощущением свободы, которое принесла революция.
Его упрекали в позе, в надуманности, штукарстве. Но в основе своей его новаторство отвечало потребностям времени, эпохи переворотов, исканий, открытий. ‘Твори, выдумывай, пробуй!’ — не только творческий девиз, но и веление революционного времени.
Вот почему жестоко просчитается тот, кто начнет раскладывать поэтику Маяковского по самостоятельным рубрикам — неологизмы, архаизмы, сравнения, ритм, рифмы, аллитерации, — не чувствуя грозового, революционного, ‘неистового’ духа его новаторства.
Жизнь и поэзия Маяковского — всегда высоковольтное напряжение. Ему не надо было себя искусственно подогревать. Такова его природа, душевный и поэтический размах, неостываемое кипение. Вот почему он так остро чувствует симуляцию пафоса, наигранность переживаний.
Читая мемуары, мы не раз встретимся с этой особенностью, неожиданной лишь на первый взгляд: в натуре Маяковского уживаются бурная ‘огнепальность’ с внутренней строгостью, отказом от ‘излияний’.
Услышав в первый раз ‘Необычайное приключение’, друзья бросаются к автору — они в восторге, хотят пожать ему руку, обнять, поцеловать. Но он недовольно ворчит: ‘Как настоящие алкоголики. Лезете целоваться’ (воспоминания художника А. Нюренберга).
Лидия Сейфуллина рассказывает, что она попыталась выразить Маяковскому свое восхищение и успела только произнести: ‘Знаете, Владимир Владимирович…’ Но он, сразу же прерывая объяснение, сказал: ‘Знаю, я вам понравился. Вы мне — тоже. До свидания’.
Об этом же говорят художники Кукрыниксы — о нелюбви поэта ко всему, что отдает умилением, сентиментальной растроганностью {Воспоминания художников Кукрыниксов готовятся к печати редакцией ‘Литературного наследства’.}.
Маяковский — об этом свидетельствует Н. Асеев, знавший его ближе других, — никогда не был охотником, как он сам выражался, ‘размазывать манную кашу по мелкой тарелке’.
Особенно беспощаден он к богемно-художнической спекуляции на ‘вдохновении’, к позе и манерничанью в искусстве.
Меня ‘приводит в бешенство ‘литературное поповство’: ‘вдохновение’, длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев’, — говорит Маяковский (XII, 491).
‘Традиционный тип художника, длинноволосого, неопрятного, с широкой шляпой и этюдником на плече, раздражал его.
— Богема! — говорил он тоном, придававшим этому слову характер крепкого ругательства’ (воспоминания художника А. Нюренберга).
Эпизод с остриженными накануне репинского сеанса ‘вдохновенными’ волосами, который так ярко описан у Корнея Чуковского, весьма показателен — Маяковский не захотел походить на поэта с традиционной шевелюрой.
Разговорам о мистически непонятной натуре служителя муз, о художнических озарениях и наваждениях, он противопоставляет лозунг: поэзия — труд, требования рабочей точности, полемически подчеркиваемой организованности.
Ясно и живо рассказывает об этом в своих воспоминаниях Р. Райт. В ‘богеме’ нет уважения к чужому труду, к чужому времени, — пишет она. — Маяковский был требователен к себе и к другим… Он с величайшей брезгливостью относился к неопрятности в человеческих отношениях, к расхлябанности в работе, к пустой ‘болтологии’.
‘Ни одной приметы растрепанного поэтического Парнаса, во всем — чистота лаборатории’, — так передает свое впечатление В. Саянов, побывав в гостях у Маяковского.
Революция рождала новое представление о художнике, соединяла слово и дело, романтику и работу, лирику и самую широкую общественность.
И — что особенно важно и дорого — весь этот темперамент, человечность, свобода и непосредственность поведения, незатихающее душевное клокотание, активность и действенность живут в его стихе.
Пушкину принадлежат слова, раскрывающие природу поэтического мышления. В письме к Дельвигу он сказал: ‘…я думал стихами’ {А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, 1937, стр. 252.}. Поэт не просто пишет стихами — он ими думает и чувствует.
Маяковский признается в ‘Про это’:
…и любишь стихом,
а в прозе немею.
(IV, 169)
Поэзия не род занятий в определенные часы. У настоящего художника она — самая форма его существования, в ней он живет, ‘любит стихом’.
В разговоре с Пушкиным Маяковский говорит:
Только
жабры рифм
топырит учащённо
у таких, как мы,
на поэтическом песке.
(VI, 48)
Так может сказать только тот, кто не играет, не фокусничает, а живет, дышит стихами.
Все, кто встречался с Маяковским, свидетельствуют: у него не было специальных часов для стихописания — почти не было времени, когда бы он стихов не писал.
‘Володя писал стихи постоянно, — замечает в своих записках Л. Ю. Брик, — во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания — всегда! Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, помогало даже’ {Сб. ‘Маяковскому’, Л. 1940, стр. 92.}.
И в часы отдыха, среди гостей, он вдруг записывал в блокноте, на папиросной коробке рождающиеся строфы.
‘Он сперва глухо гудел… себе под нос, — рассказывает П. Незнамов, — потом начиналось энергичное наборматывание, нечто сходное с наматыванием каната или веревки на руку, иногда продолжительное, если строфа шла трудно, и наконец карандаш его касался бумаги’.
Не так это просто — ‘любить стихом’. Клокочущие чувства и мысли не сразу укладываются в стихи. Слова сопротивляются. Огненный темперамент требует подвижнического труда, напряжения, усилий, неослабевающей готовности искать единственное, незаменимое слово.
Меньше всего это похоже на ‘холодную обработку’. Творческий процесс невозможен без душевного накала.
П. Незнамов хорошо сказал о Маяковском: ‘Он брал слово в раскаленном докрасна состоянии и, не дав ему застыть, тут же делал из него поэтическую заготовку’.
Интересные свидетельства о том, как работал Маяковский, находим в воспоминаниях Н. Н. Асеева, Л. И. Жевержеева (‘Воспоминания’ — сб. ‘Маяковскому’, Л. 1940), П. И. Лавута (‘Маяковский едет по Союзу’ — журн. ‘Знамя’, М. 1940, No 4-5, 6-7).
В. Шкловский вспоминает, что Маяковский с гордостью сказал: ‘Я сумел не научиться писать обыкновенные стихи’.
Высокая, бескомпромиссная, несговорчивая, как совесть, требовательность к себе и к другим — неотъемлемая черта поэтического облика Маяковского, засвидетельствованная многими его современниками. И вместе с тем — умение радоваться чужому успеху.
‘Если он слышал или появлялись в печати какие-нибудь хорошие новые стихи, — читаем в воспоминаниях Л. Ю. Брик ‘Чужие стихи’, — он немедленно запоминал их, читал сто раз всем, радовался, хвалил, приводил этого поэта домой, заставлял его читать, требовал, чтобы мы слушали’.
Воспоминания хорошо передают атмосферу, в которой жил Маяковский, — он был словно облаком окружен стихами, и не только своими, а и стихами Блока, Хлебникова, Есенина, Асеева, Пастернака, Кирсанова, Светлова.
Черта эта — не только свидетельство широты характера. Оно воспринимается в связи с общей атмосферой жизни.
‘Помню, когда я написал ‘Семена Проскакова’, — читаем у Асеева, — Маяковский слушал его первым. Прослушав, как-то взволновался, посмотрел на меня внимательно и с какой-то хорошей завистью сказал: ‘Ну, ладно, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!’ В этой простодушной, мальчишеской фразе сказался весь Маяковский. Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования. С ним было легко и весело работать именно из-за этого широкого размаха душевной мощи, которая увлекала и заражала собой без всяких нравоучений и теоретических споров’.
С этой точки зрения особенно хочется выделить воспоминания младших современников Маяковского — М. Голодного, И. Уткина {И. Уткин, Из воспоминаний о В. В. Маяковском. Хранится в Библиотеке-музее Маяковского.}. И тот и другой не являются его непосредственными учениками, писали в иной поэтической манере, далекой от его, Маяковского, — ‘свободной и раскованной’. Но они всегда ощущали себя в орбите его внимания.
‘В своей любви ко всему живому в поэзии он был выше всяческих групп и школ’, — утверждает М. Голодный.
С большой любовью рассказал о Маяковском И. Уткин. Уж кому-кому, а ему не раз приходилось испытать на себе остроту и силу Маяковского-полемиста. А ведь он сам признается: ‘Я был очень самолюбивым парнишкой’. В своих воспоминаниях он спорит с представлением, что Маяковский ‘всегда нас громил, унижал’. Спорит не только тем, что приводит и одобрительные отзывы Маяковского, но тем, что говорит о главном — о его ‘справедливой принципиальности’, уважении к поэзии, к поэтическому цеху.
Очень жаль, что не написаны воспоминания о Маяковском Михаила Светлова. Есть только отдельные ‘штрихи’. А история их взаимоотношений весьма интересна и поучительна.
В самом деле — поставьте ‘Гренаду’ рядом со стихом Маяковского. Совершенно разные поэтические системы! Почти песенное течение слов, скользящих, будто крылатых, подчиняющихся легкому, мерному ритму, похожему на мелодию. И — стих, свободный от заданного размера, ‘ударный’, резко отчеркиваемый паузами. Но именно Маяковский первый пришел от ‘Гренады’ в восторг, читал ее с эстрады наизусть.
И снова, знакомясь с воспоминаниями, мы сталкиваемся одновременно с благожелательностью и требовательностью поэта. Его приветливость никогда не оборачивалась душевной размягченностью. Доброта не означала снижения оценок.
В ‘Заметках о моей жизни’ Светлов передает разговор по телефону с Маяковским — он специально позвонил, чтобы похвалить стихотворение ‘Пирушка’. И добавил: ‘Не забудьте выбросить из стихотворения ‘влюбленный в звезду’. Это литературщина’ {М. Светлов, Стихотворения, М 1959, стр. 9.}.
В первой редакции светловской ‘Пирушки’ были выспренние слова:
Я с дороги сбивался,
Влюбленный в звезду.
Они выглядели чужеродно в стихотворении поэта, свободного от какой бы то ни было ходульности, нарочитой красивости.
В ряде воспоминаний находим материал о взаимоотношениях Маяковского и Есенина. Не будем говорить здесь об этом подробно. Отметим лишь один факт. Н. Асеев рассказывает, что Маяковский хотел привлечь Есенина к ‘Лефу’. Состоялась специальная встреча. Но содружество в журнале не состоялось. Мы обращаем внимание не на практическую, а на ‘психологическую’ сторону этого эпизода. Уж на что инакомыслящий, инакопишущий поэт Есенин, но его Маяковский не отвергал.
Многие мемуаристы говорят о внимании поэта не только к видным, но и к незаметным, даже вовсе безвестным авторам. Здесь выделяются воспоминания Л. О. Равича ‘Полпред поэзии большевизма’ (Л. Равич, ‘Избранное’, Л. 1958). Автору удалось воссоздать манеру разговора Маяковского с начинающими поэтами — его грубовато прямую, без обиняков, речь, одновременно суровую и веселую, дотошный профессиональный разбор стихов, при котором нет мелочей, беседу ‘на равных’ — без скидок на молодость. О встречах с поэтом автор рассказал просто и скромно.
О прямоте суждений Маяковского говорят многие — К. И. Чуковский, Д. Д. Шостакович, Л. Евреинова. Особенно характерен эпизод, рассказанный Борисом Ефимовым.
‘Поэт по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи, берет один из моих рисунков.
— Ваш?
— Мой, Владим Владимыч.
— Плохо.
Я недоверчиво улыбаюсь. Не потому, что убежден в высоком качестве своей работы, а уж очень как-то непривычно слушать такое прямое и безапелляционное высказывание. Ведь обычно принято, если не нравится, промолчать или промямлить что-нибудь маловразумительное…
Таков был простой, прямой и предельно откровенный стиль Маяковского. В вопросах искусства он был непримиримо принципиален даже в мелочах, не любил и не считал нужным дипломатничать, кривить душой, говорить обиняками и экивоками’.
Воспоминания о Маяковском важны для нашего сегодняшнего искусства, помогают созданию рабочей, чистой, ‘проветренной’ атмосферы, прямых, откровенных, товарищеских отношений.
Мемуары — важный источник для изучения жизненного и творческого пути поэта. Конечно, они не раскрывают этот путь полно и последовательно (такой задачи и не ставил себе никто из мемуаристов). Но без них трудно представить себе его биографию.
О детских годах Маяковского рассказывают его мать — Александра Алексеевна, старшая сестра Людмила Владимировна (‘Пережитое’, изд. ‘Заря Востока’, Тбилиси, 1957). Для этого периода, естественно, воспоминания родных особенно ценны. Правда, иногда родные склонны ограничивать смысл стихов поэта семейными, бытовыми рамками. Так, сестра Маяковского, говоря о московской городской ‘тесноте’, резко заметной после ‘багдадских небес’, иллюстрирует свою мысль стихами: ‘В одном из первых стихотворений — ‘Я’ (‘Несколько слов обо мне самом’) — Володя выразил это словами:
Кричу кирпичу,
слов исступленных вонзаю кинжал
в неба распухшего мякоть’.
Ясно, что смысл стихотворения шире такого непосредственно биографического истолкования.
О годах учения в Кутаисской гимназии вспоминают учителя Маяковского, в частности, Всеволод Александрович Васильев {См. его статью — ‘Кутаисская гимназия времени пребывания в ней В. В. Маяковского (1903-1905)’. — Сборник научных трудов Пятигорского педагогического института, вып. II, серия историко-филол., Пятигорск, 1948. Эти и другие воспоминания приводятся в содержательной книжке Г. Бебутова ‘Ученические годы Владимира Маяковского (Кутаисская гимназия)’, изд. ‘Заря Востока’, Тбилиси, 1955.}. Педагог, внимательно наблюдавший за своим учеником, отмечает внутренний перелом, который происходит в годы революционных событий 1905 года. Он говорит о ‘новом Маяковском, которого еще не знал’.
Затем — переезд в Москву, участие в революционном подполье, ‘одиннадцать бутырских месяцев’.
Воспоминания профессиональных революционеров И. Б. Карахана, С. С. Медведева, И. И. Морчадзе, В. И. Вегера (Поволжца) рисуют конкретную обстановку, в которой юноша получал боевое крещение. Он вступил в партию в трудные годы, когда, как пишет И. И. Морчадзе, интеллигенция ‘спасалась’ от революции, отходила, многие переставали узнавать знакомых революционеров, отрекались от ‘красного’ прошлого.
Участие в большевистском подполье Маяковского было больше чем юношеским увлечением. Все его товарищи отмечают внутреннюю — не по годам — серьезность, сосредоточенность. Порой они даже склонны к преувеличениям. И. Б. Карахан рассказывает, как он читал Маяковскому доклад ‘О движущих силах революции’, а тот ‘принимал участие, делал некоторые вставки и некоторые указания’. Относительно ‘указаний’ — сказано с явным завышением. Вряд ли мы согласимся с автором, когда он пишет: ‘В 1907 году Володя политически уже сформировался’.
И все же в значительности этой поры для всей последующей жизни Маяковского сомневаться не приходится. Недаром он датирует начало своего творческого пути именно с 1909 года, когда написал стихи в тюрьме, а не с 1912 года — времени дебюта в печати.
О первых выступлениях Маяковского в литературе, на эстраде, об участии в футуристических изданиях, вечерах, поездках подробнее всего говорится в книгах Василия Каменского (‘Юность Маяковского’, Заккнига, Тифлис, 1931, ‘Жизнь с Маяковским’, Гослитиздат, 1940). Рассказывает автор очень темпераментно, с полемическим задором, даже с некоторой ‘лихостью’. Однако его характеристики футуризма как литературного движения, отдельных участников, к сожалению, недостаточно глубоки, выдержаны чаще всего в безоговорочно восторженном тоне.
Беллетрист нередко торжествует в книгах В. В. Каменского над мемуаристом. Стремясь к броскости, красочности и эффекту, писатель порой жертвует фактической точностью и достоверностью, хотя атмосферу первых литературных выступлений и боев Маяковского он передал живо и выразительно.
В книге Бенедикта Лившица ‘Полутораглазый стрелец’, в воспоминаниях К. И. Чуковского, А. А. Мгеброва, О. Матюшиной (‘О Владимире Маяковском’ — сб. ‘Маяковскому’, Л. 1940) воссоздана история первой театральной постановки Маяковского — его трагедии. Особенно интересно описан этот спектакль А. А. Мгебровым. Ему удалось передать то странное, противоречивое впечатление, которое произвела на публику пьеса и игра самого автора. Раздражающий ‘эпатаж’, вызов — в тексте, в игре, в оформлении, резкий гротеск и глубокая трагичность,- все это озадачило публику, вызвало и удивление, и протест, и одобрение, пользуясь чеховским словом ‘аплодисментошикание’.
Описание постановки в книге ‘Полутораглазый стрелец’ читаешь с чувством известного противодействия. В сущности, автор все сводит к ‘наивному эгоцентризму’ Маяковского, стремлению к ‘выигрышным жестам’ и проходит мимо того серьезного, трагического, бунтарского, что прорывалось сквозь вызывающую эксцентриаду.
Маяковский в этой интересной, остро написанной книжке заметно ‘преуменьшен’. Б. Лившиц, например, называет его наследником славы Северянина, не замечая несоизмеримости, разномасштабности этих поэтов.
Вообще следует заметить, что авторы некоторых воспоминаний о Маяковском предреволюционных лет, рисуя поэта как будто бы ‘в натуральную величину’, теряют чувство масштаба, исторических пропорций. Поэт оказывается лишь ‘одним из’ участников футуристических изданий и вечеров.
Маяковский писал в автобиографии ‘Я сам’: ‘Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом’. И рядом: ‘Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной’ (1,22).
А в некоторых из упомянутых выше воспоминаний получалось, что дальше ‘формальной работы’ поэт не шел, овладение — ‘вплотную’ — революционной темой заслонялось рассказом о развеселых турне.
Особое место среди воспоминаний о Маяковском предреволюционных лет занимает очерк К. И. Чуковского. Он принадлежит перу человека, счастливо соединившего в себе исследователя и очевидца, рассказывающего о своих непосредственных впечатлениях. Мы не найдем здесь ни малейшей ‘беллетризации’, которая дает себя знать в книгах некоторых других мемуаристов. Живые черточки портрета, речи, манеры держаться, выступать,- все это подчинено общему стремлению раскрыть творческий облик.
‘Облако в штанах’ — первый ‘пожар сердца’ Маяковского. Поэма захватила его, как он скажет позднее — ‘одна безраздельно стала близка’.
‘Иногда он останавливался, — пишет К.Чуковский, — закуривал папиросу, иногда пускался вскачь, с камня на камень, словно подхваченный бурей, но чаще всего шагал как лунатик, неторопливой походкой, широко расставляя огромные ноги в ‘американских’ ботинках и ни на миг не переставая вести сам с собою сосредоточенный и тихий разговор’.
Точно и зримо передана почти ‘лунатическая’ охваченность поэта большой, разворачивающейся в ритме-гуле темой, тот непрерывный, напряженный ‘разговор’, в котором рождается небывалая поэма.
К. Чуковский рисует образ поэта, который меньше всего похож на ‘начинающего’: ему невозможно покровительствовать, уже в ранней его молодости была величавость, чувствовался человек ‘большой судьбы, большой исторической миссии’.
В конце 1914 года (в начале 1915 года?) Маяковский знакомится с Горьким. В автобиографии он расскажет об этом в шутливом и даже полемическом тоне. О первом свидании писателей подробней говорит М. Ф. Андреева.
‘Очень было занятно смотреть,- пишет она,- как волновался Маяковский. У него челюсти ходили, он им места как-то не находил, и руку в карман то положит, то вынет, то положит, то вынет’.
Встреча была важной для молодого поэта, видимо, он ощущал это, и все-таки трудно представить себе его, человека редкого достоинства, смелости, самообладания, абсолютно не ‘застенчивого’ — в состоянии такой нервной оробелости.
Октябрь справедливо называют вторым рождением Маяковского. В книжке Шкловского сказано кратко и точно: ‘Маяковский после революции полюбил мир’.
В эти годы он испытывает не только непосредственно творческий подъем, но мощный прилив энергии. Теперь его поэзия прочно соединилась с широкой деятельностью, работой издателя, организатора, участника многих литературных и общественных начинаний.
Эта широта, многосторонность дел и занятий Маяковского с первых дней Октября убедительно охарактеризована в воспоминаниях Б. Ф. Малкина, Н. Сереброва (А. Н. Тихонова), в статьях О. М. Брика ‘ИМО — Искусство молодых’ (сб. ‘Маяковскому’, Л. 1940) и ‘Маяковский — редактор и организатор. Материалы к литературной биографии’ (‘Литературный критик’, 1936, No 4), в книге В. Б. Шкловского ‘О Маяковском’.
Следует иметь в виду: книга Шкловского не является в полном смысле мемуарной. Живые воспоминания вошли сюда лишь как часть. В целом же это своеобразная и талантливая попытка создать творческий и психологический портрет писателя. Описание встреч и разговоров перемежается с лирическими раздумьями, размышлениями, афоризмами. Автор выступает здесь ‘действующим лицом’ в не меньшей мере, чем поэт, о котором идет речь.
Воспоминания помогают сегодняшнему читателю представить живую, реальную обстановку тех лет. В трудное, круто переломное время далеко не вся интеллигенция сразу перешла на сторону советской власти. Иные прятались по углам. Были и саботаж, и дезертирство, и трусость, и выжидание: а вдруг победит Деникин?
Первая годовщина Октября праздновалась как большая многолетняя, ‘круглая’ дата. Да и в самом деле — ‘этот год видал, чего не взвидят сто’. Маяковский был один из тех, для кого Октябрьская годовщина — личный праздник, нечто вроде собственного дня рождения.
Атмосфера спектакля ‘Мистерия-буфф’, написанной к первой годовщине революции, связана с общим праздничным настроением. Это очень точно запечатлено в дневниковой записи Блока!
‘Празднование Октябрьской годовщины с Любой. Вечером — на ‘Мистерию-буфф’ Маяковского…
Исторический день — для нас с Любой — полный.