ВЪ МАСТЕРСКОЙ.
ВЪ МАСТЕРСКОЙ.
(РАЗСКАЗЪ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
И. Хмелевъ.
‘Отечественныя Записки’, No 8, 1882
В мастерской, Хмелев Измаил Петрович, Год: 1882
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Паровозная мастерская, въ которой мн пришлось работать чернорабочимъ около полугода, имла видъ, да и теперь иметъ такой, какой можно встртить у всхъ большихъ фабрикъ: огромное зданіе изъ краснаго кирпича съ двумя рядами оконъ, отодвинутое немного назадъ отъ главнаго желзнодорожнаго пути и отъ двухъ такихъ же кирпичныхъ сараевъ, расположенныхъ по бокамъ и назначенныхъ для починки вагоновъ. Ни украшеній, ничего лишняго, каждый кирпичъ на своемъ мст и исполняетъ какое нибудь, дйствительно, полезное назначеніе.
И вокругъ мастерской вся мстность иметъ такой же обыкновенный характеръ. Впереди — обширная площадь, растянувшаяся боле чмъ на версту, до самаго вокзала и исчезающая тамъ подъ множествомъ разныхъ построекъ, а здсь перерзанная высокими насыпями съ безчисленными рядами перескающихъ другъ друга, сходящихся и расходящихся рельсовъ, глубокими ложбинами отъ вынутой для насыпей земли, съ прудами, образовавшимися отъ этой же причины, и кое-гд съ деревянными казармами для служащихъ и для рабочихъ. По сторонамъ насыпей груды безпорядочно наваленныхъ бревенъ и шпалъ. Пшеходныя тропинки вьются около желзныхъ путей, перескаютъ ихъ, спускаются и поднимаются по отлогимъ откосамъ, оканчиваясь гд-нибудь около мастерскихъ, около сигнальныхъ будокъ, построенныхъ на высокихъ столбахъ, или уходя вмст съ рельсами въ даль.
И днемъ, и ночью, по безчисленнымъ рельсамъ снуютъ маленькіе и большіе дежурные паровозы, товарные и пассажирскіе позды, длинными вереницами передвигаются пустые вагоны. Сигнальные фонари вчно повертываютъ свои лирообразныя головы подъ вліяніемъ неизмнно торчащихъ около нихъ стрлочниковъ, которые въ свою очередь, въ точности исполняютъ приказанія сигнальныхъ свистковъ. На трав ложбинъ спокойно пасутся коровы, привыкшія къ шуму и свисту машинъ, на прудахъ плаваютъ гуси и утки, женщины полощутъ блье или купаются съ рдкой безцеремонностью въ двухъ шагахъ отъ самыхъ бойкихъ тропинокъ и въ трехъ шагахъ отъ купающихся въ томъ-же пруду мужчинъ.
За всмъ этимъ безконечный заборъ отдляетъ владнія желзнодорожнаго общества отъ городскихъ огородовъ, за которыми сначала виднются плохенькіе домики и рдкія церкви, а потомъ и весь городъ съ его зелеными крышами и садами и множествомъ колоколенъ всякихъ цвтовъ.
Позади мастерской опять огороды, потомъ лугъ, за нимъ лсъ на горизонт И опять между огородами и мастерской рельсы, но въ меньшемъ количеств. Он рже здсь перекрещиваются и оставляютъ больше свободнаго мста для запасныхъ полнницъ березовыхъ дровъ и для товарныхъ навсовъ.
Дв пары рельсовъ проходятъ въ самую мастерскую подъ громадныя ворота. Въ лвой части передней стны такія-же ворота нарушаютъ строгую симметрію ящикоподобнаго зданія. Ворота эти задланы наглухо, и только маленькая, вся черная и захватанная калитка служить для входа и выхода. Отъ семи часовъ утра и до семи вечера она безпрестанно отворяется, пропуская рабочихъ. Одни входятъ, другіе выходятъ, вс безъ инструментовъ и безъ верхней одежды, въ синихъ и срыхъ блузахъ или въ изодранныхъ и лоснящихся сюртукахъ.
Спереди и съ боковъ мастерской между старыми вагонами, между множествомъ чугунныхъ колесъ, снятыхъ и не снятыхъ съ осей, между разобранными тендерами и остовами паровозовъ цлый день копошутся слесаря, мдники и котельщики, чернорабочіе перекатываютъ и ставятъ на мсто обточенныя колеса, разгружаютъ и нагружаютъ вагоны вещами, принадлежащими мастерской, таскаютъ огромные брусья черезъ высокій порогъ другой калитки, находящейся въ другомъ конц зданія, выноносятъ мусоръ или гд нибудь въ уютномъ мстечк за вагонами и дровами жуютъ хлбъ съ солью, другіе наскоро закуриваютъ коротенькія трубки съ махоркой. По лнивымъ пріемамъ рабочихъ видно, что вн мастерской подгоняющая сила слабе. Дйствительно, начальство рдко выглядываетъ наружу, потому что вся главная рабочая жизнь, со всмъ ея трескомъ и шумомъ, сосредоточена у машинъ и станковъ. Второго этажа въ мастерской нтъ, вмсто него, подъ верхнимъ рядомъ оконъ устроены узкіе хоры, на которыхъ помщается главный пунктъ мастерской — большая контора, а противъ нея и вдоль другихъ стнъ — верстаки и столы, измазанные разными красками или завалены ворохомъ стружекъ, тутъ же механическіе станки токарей и строгальщиковъ, точильные и шлифовальные камни.
Внизу, какъ слоны, на двухъ парахъ рельсовъ, проходящихъ вдоль всей мастерской, стоятъ огромные паровозы безъ трубъ и колесъ на брусьяхъ и подъемныхъ винтахъ. По стнамъ подъ хорами съ одной стороны идутъ непрерывно слесарные верстаки съ подобающимъ количествомъ слесарей, съ другой — большіе токарные станки для вагонныхъ и паровозныхъ колесъ, большая строгальная машина и самоточка.
На полу, между станками и паровозами, лежатъ кучами мдныя трубы, свертки желзныхъ листовъ, доски и брусья, сломанныя части машинъ и всякіе нужные и ненужные обрзки дерева и желза. Противъ воротъ, подъ конторой, стеклянная дверь ведетъ въ такъ называемый магазинъ или складъ матеріаловъ — особое мсто съ особымъ начальствомъ, съ своими книгами и съ своимъ воровствомъ. Черезъ другую стеклянную дверь виденъ чадъ и огонь отдленія кузницъ.
Везд закоптлые блузники, каждый съ своимъ инструментомъ, у верстаковъ, у станковъ, верхомъ на высокихъ котлахъ почти въ уровень съ хорами и вторымъ рядомъ оконъ, въ канавкахъ, подъ паровозами, изгибаясь въ невозможныя позы, стучатъ, пилятъ, пускаютъ и останавливаютъ машины. Всюду грязно, шумно и тсно, а во многихъ мстахъ и опасно: почти каждый безконечный ремень способенъ оторвать руки и ноги, или скрутить цлаго человка, а зубчатыя колеса и шестерни тамъ, гд ничмъ не прикрыты, какъ будто нарочно и поставлены съ этою цлью.
Такова мастерская.
Между занятыми, снующими туда и сюда блузниками, на общемъ грязно-масляномъ фон, всегда гд нибудь можно было замтить чистенькую срую фигурку сдаго старика нмца, главнаго непосредственнаго начальника мастерской, такъ называемаго мастера, носившаго странную фамилію Фондерхунда, о которомъ не разъ доводилось мн слышать во время работы много удивительныхъ рчей.
Блдный, геморроидальный, всегда сердитый, старикъ Фондерхундъ медленными шагами по нскольку разъ въ день обходилъ мастерскую, поворачивая свою, сильно наклоненную впередъ голову, то направо, то налво, и бросая по сторонамъ угрюмые взгляды, нтъ ли проявленія лни.
Везд, гд онъ проходилъ, руки двигались быстре обыкновеннаго, спины ниже сгибались надъ верстаками и во взглядахъ выражалось большее вниманіе къ длу.
По русски Фондерхундъ говорилъ очень плохо, что заставляло его длать замчанія по возможности рже. Его угрюмое спокойствіе казалось невозмутимымъ и, дйствительно, не возмущалось иногда по нскольку дней. За то тмъ сильне были взрывы его гнва.
Замтивъ упущеніе, онъ выходилъ изъ всякихъ границъ, вся фигура его преображалась, и жестикуляція принимала какой то съумасшедшій характеръ. Онъ размахивалъ руками, моталъ во вс стороны головой, откидывалъ назадъ локти и тыкалъ указательнымъ пальцемъ, какъ будто что нибудь пробивая. Кричалъ при этомъ, путаясь въ русскихъ ругательствахъ, и выкрикивая какіе то неопредленные звуки, и доходилъ, наконецъ, до того, что испуганная жертва переставала понимать частности выговора, что еще больше смущало.
Про такое состояніе Фондерхунда рабочіе говорили: ‘бодаетъ’.
— За что тебя нонче старикъ бодалъ? спрашивали какого нибудь несчастливца.
Рдко кто отвчалъ на такой вопросъ прямо, однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ отвтовъ: ‘а кто его знаетъ, за что’. Но, по общему мннію, Фондерхундъ никогда не ‘бодалъ’ безъ причины. Опытнымъ глазомъ онъ умлъ каждый разъ отыскать настоящую неисправность, которая всмъ бросалась въ глаза, когда онъ выводилъ ее на чистую воду, и которой сами рабочіе не могли не признать. Поэтому, обруганный нетолько не находилъ сочувствія въ сотоварищахъ по работ, но даже самъ весьма рдко бывалъ возмущенъ грубостью нмца, несмотря на то, что брань Фондерхунда, всегда во много разъ превышала вину.
Фондерхунда даже любили.
Мдникъ, одинъ изъ весьма суровыхъ людей, часто говорилъ, что при прежнемъ слабомъ мастер чаще онъ запивалъ и прогульныхъ дней было больше. Тоже самое онъ относилъ и ко всей мастерской. Съ нимъ соглашались.
Любили Фондерхунда, конечно, не за одну его строгость. Между прочимъ, всмъ нравился его сосредоточенный, нахмуренный видъ — признакъ важности и величія, соединенный, съ основательнымъ знаніемъ механики и съ хорошимъ практическимъ знаніемъ слесарнаго мастерства. Рдкіе случаи, когда мастеръ самъ брался за напильникъ, не забывались рабочими, которые боле чмъ кто-либо могли оцнить по достоинству ловкость и чистоту въ работ.
— Чисто старикъ работаетъ, хоть и тихо, говорили мастеровые.— Ну, да ужъ нмцы вс тихо работаютъ, въ этомъ супротивъ русскаго имъ далеко.
Дивились также памяти Фондерхунда и съ уваженіемъ относились къ внимательности, которую онъ оказывалъ своимъ подчиненнымъ.
— И какъ это, братцы, всхъ онъ знаетъ! Второй день человкъ работаетъ, а онъ его имя и фамилію ужъ запомнилъ. Послдняго мальчишку помнить, какой при какомъ дл поставленъ. Про каждаго заботу иметъ, чтобы съ самаго первоначалу къ какому нибудь мастерству привыкалъ. При такомъ мастер ученикамъ житье: имй только стараніе — до всего дойдешь.
Такъ отзывались о человк, который нердко тснилъ рабочихъ несправедливымъ разсчетомъ, надъ которымъ еще очень недавно стряслась исторія самаго непріятнаго свойства. Потерявшіе терпніе слесаря положили поршить его самосудомъ и долго гонялись за нимъ съ молотками и другими инструментами сначала по мастерской, а потомъ на двор между рядами вагоновъ. Положеніе было совершенно критическое, можетъ быть, даже самая жизнь подвергалась опасности. Къ счастію вечеръ былъ темный и старческія ноги не измнили Фондерхунду: юркнувъ подъ вагоны, онъ усплъ скрыться и благополучно ушелъ къ себ на квартиру. Рабочіе устроили тогда стачку и подавали прошеніе, расположивъ свои подписи кругомъ, чтобы нельзя было узнать, кто подписывалъ первый. Но самые буйные были усмирены жандармскимъ офицеромъ, а другихъ выжилъ самъ мастеръ.
Замчательно то, что новый комплектъ рабочихъ, въ которомъ очень много оставалось и прежнихъ, никогда не вспоминалъ ни про прошеніе, ни про стачку, хотя она и увнчалась нкоторымъ успхомъ. Рабочіе объ этомъ совсмъ не говорили между собой, а т, которые продолжали щетиниться передъ мастеромъ, открыто порицались товарищами за неумренную строптивость. Напримръ, былъ въ мастерской токарь Трипецкій, маленькій рыжій полякъ, похожій на нмца, получалъ онъ хорошую поденную плату и, несмотря на то, что былъ человкъ семейный, жилъ и одвался съ нкоторымъ оттнкомъ барства и франтовства. Вс относились къ Трипецкому съ большой симпатіей. Случилось ему сцпиться разъ съ Фондерхундомъ по поводу какого-то несовсмъ справедливаго выговора. Фондеркундъ раскричался, замоталъ головой, Трипецкій самъ вспылилъ, выдержалъ грозный напоръ и не спасовалъ передъ нмцемъ. Само собою понятно, что дло кончилось исключеніемъ непокорнаго человка изъ мастерской, потому что такія дла никогда не кончались иначе.
Но прошло нсколько дней и ни одного сочувственнаго отзыва о Трипецкомъ не было слышно.
— Вотъ что съ нашимъ братомъ за непокорство бываетъ! говорили нкоторые, вспоминая исторію объ изгнаніи Трипецкаго.— Теперь онъ безъ мста наплачется: семья у него велика.
— Другой разъ смирне будетъ, отвчали вс въ голосъ.
Во всякомъ случа, надо отдать справедливость умнью Фондерхунда подобрать въ свою мастерскую боле подходящихъ для ‘боданья’ людей. Вроятно, въ этомъ случа помогло ему счастье, но несомннно также и то, что любовь новыхъ рабочихъ къ мастеру въ значительной степени основывалась на сильнйшей ненависти къ его помощнику, котораго прежде не было и который теперь, благодаря своимъ свойствамъ, какъ громоотводъ, привлекалъ на себя весь небольшой запасъ злобы своихъ подчиненныхъ. Фондерхундъ вслдствіе этого много выигрывалъ въ род того, какъ выигрываетъ женщина съ обыкновеннымъ лицомъ, поставленная рядомъ съ уродомъ.
Подмастерье или Портной, какъ прозвали его за совершенное непониманіе надзираемаго имъ дла, былъ гораздо глупе мастера, а потому его строгость принимала характеръ нахальной дерзости, всегда попадавшей какъ разъ мимо цли. Фондерхундъ, длая выговоры, позволялъ себ ругаться, а Портной, никогда не длалъ выговоровъ, а постоянно ругался. Во всхъ распоряженіяхъ Фондерхунда рабочіе замчали умъ и знаніе дла, а относительно Портного было совершенно иное: большая часть приказаній его мшала работ и только закрпляла за нимъ все больше и больше обидную кличку. Кличка портнаго почиталась слесарями почему-то самой постыдной.
Изо рта у несчастнаго подмастерья, прозваннаго Портнымъ, постоянно пахло виномъ, потому что онъ пилъ его ежедневно въ опредленно большомъ количеств, а если пропускалъ сверхкомплектную чарку, то становился еще крикливе. Съ особеннымъ удовольствіемъ штрафовалъ онъ тогда не соблюдающихъ дисциплину, тутъ онъ меньше всего рисковалъ промахнуться, потому что не надо было имть никакихъ спеціальныхъ познаній, чтобы обругать рабочаго за куреніе табаку или за ду во время работы.
Когда Портной понукалъ рабочихъ, онъ всегда кричалъ имъ: ‘мн нужно, чтобы эта работа была окончена’… Всегда, прибавлялъ: ‘мн нужно’. Выгружали мы, напримръ, паровой ящикъ и уже для собственной безопасности не звали, градомъ катился съ насъ потъ, трехвершковые рычаги трещали, вершковые ломы гнулись. Портной выступалъ грудью впередъ, отведя назадъ плечи, вздернувъ голову вверхъ, и, понимая очень хорошо, что люди работаютъ съ крайнимъ усердіемъ, все-таки считалъ нужнымъ кричать: ‘Живо, живо не спи! Къ 320 му паровозу! Мн до обда еще нужно будетъ прикинуть’.
Между тмъ, каждый зналъ, что всякія прикидыванія, измренія и прочее производились всегда или слесарями, или монтерами, а Портной въ это время стоялъ возл, прикладывалъ изрдка свой складной метръ наугадъ, часто совсмъ не туда, куда слдовало, и все вниманіе сосредоточивалъ на выраженіи своего лица, чтобы придать ему глубокомысленный видъ.
Ночными работами завдывалъ другой подмастерье — молоденькій нмчикъ, отличавшійся нжнымъ видомъ и грубостью обращенія. Его, впрочемъ, мало знали рабочіе. Токарный мастеръ, начальникъ всхъ токарей, и кузнечный мастеръ, начальникъ всхъ кузнецовъ, получали по полутора рубля въ день, подъ власть Портного не подходили, скоре равнялись съ нимъ по своему положенію и помогали ему въ контор распивать полуштофы, когда не было тамъ Фондерхунда.
Изрдка приходилъ въ мастерскую Бильбокэ, французъ, участковый начальникъ всего подвижнаго состава, высокій, красивый, уважаемый всми рабочими за то, что былъ друженъ съ общимъ любимцемъ, Фондерхундомъ, и за то, что ругалъ, иногда довольно безцеремонно въ присутствіи всей мастерской, ненавистнаго подмастерья.
Еще рже являлся какой-то огромный англичанинъ, на обязанности котораго лежало свидтельствованіе выходившихъ изъ починки локомотивовъ. Онъ внушалъ всмъ суеврное и безконечное уваженіе къ своей недосягаемой учености. И это понятно: Бильбокэ и Фондерхундъ, люди безконечно ученые для рабочихъ, трепетали передъ англичаниномъ. Чего-жъ больше!
Были въ мастерской и другіе служащіе, не работавшіе руками: табельщики, конторщикъ, писарь и сторожа, но они мало касались рабочихъ.
Всхъ рабочихъ было больше двухъ сотенъ, и первый поверхностный взглядъ на нихъ въ мастерской выносилъ ложное впечатлніе дятельной и кипучей работы, ложное потому, что почти каждая работа была шумна, и рабочіе, пользуясь этимъ, очень ловко умли беречь свои силы.
Установлена была поденная плата, сдльной работы не было, слдовательно, всякій надзоръ, въ значительной мр, оставался безсиленъ. Отъ малйшаго мальчишки и до старйшаго слесаря, каждый заботился совсмъ не о томъ, чтобы работать усердно, а о томъ, чтобы не попасться праздно стоящимъ на глаза старику или его подмастерью. Какъ бывало прежде въ гимназіяхъ ученикъ, доходя до высшихъ классовъ, совершенствовался не въ учебныхъ предметахъ, а въ познаніи свойствъ и привычекъ учителей, и съ помощью этихъ дорогихъ знаній достигалъ хорошихъ отмтокъ, такъ и здсь въ мастерской опытной рабочій зналъ вс пункты внизу и на хорахъ, откуда видны были его тиски, такъ что, поворачивая голову для осмотра, онъ обращалъ вниманіе всего на три, на четыре опасныя мста и, если тамъ не оказывалось начальства, то является какъ бы законный предлогъ отдохнуть. Въ этомъ отношеніи много помогали громоздкіе предметы, торчавшіе по всей мастерской: четыре или пять паровозовъ, одинъ или два тендера, трубы, подъемныя машины и прочее. Они повсюду образовывали укромные уголки для неспшной работы. Чернорабочіе почти совсмъ ускользали отъ надзора начальства. Подъ предлогомъ работы, они везд находили удобное мсто, чтобы стоять сложа руки: залзали въ канаву подъ паровозъ и минутъ десять, двадцать выметали оттуда какую-нибудь несчастную щепку, выносили за дрова мусоръ и тоже нсколько минутъ удляли на отдыхъ.
Для посторонняго наблюдателя или вообще для человка, появленіе котораго не производило бы внушающаго впечатлнія на рабочихъ, и который, слдовательно, имлъ бы возможность оцнить по достоинству все количество дневнаго труда, стало бы несомннно, что 5-ти или 6-ти часовой настоящей усердной работы было бы совершенно достаточно, чтобы получились т же, если не большіе результаты, какіе получались теперь съ 7 часовъ утра до 7 вечера съ часовымъ промежуткомъ.
И, несмотря на это, мастерская существовала не въ убытокъ желзной дорог.
Не слдуетъ, однакоже, думать, что работа въ мастерской изо дня въ день, была такая легкая, что всякому слабому человку могла быть по силамъ. Напротивъ. Во-первыхъ, надзоръ все-таки производилъ свое дйствіе, да кром того и самый характеръ работы былъ таковъ, что подчасъ по семи потовъ сходило съ самой грубой и неподатливой кожи.
Если общая сумма дневной или недльной работы въ мастерской была ничтожна, то изъ этого не слдуетъ еще, что трудно было только слабымъ или непривычнымъ рабочимъ. Ничтожность суммы зависла не отъ умренности труда, но отъ его крайней неравномрности. Такія громадныя машины, какъ паровозы, зачастую требовали отъ рабочихъ неимоврныхъ усилій.
Разбирался, напримръ, локомотивъ для замны всхъ испорченныхъ частей новыми, надо было обрубить нсколько гаекъ гд-нибудь внизу между рамами: ключъ не дйствовалъ, гайки заржавли и закипли до такой степени, что ихъ никакъ нельзя было отвинтить. Лзетъ слесарь подъ паровозъ съ острымъ стальнымъ ломикомъ, туда же лзетъ кто-нибудь изъ чернорабочихъ съ огромной кувалдой. Дивно смотрть, какъ они тамъ помститься съумли: кругомъ желзныя полосы, составляющія основаніе паровоза, небольшое свободное пространство, остающееся отъ нихъ, стсняется толстыми брусьями, подложенными подъ концы котла на время починки, со всхъ сторонъ торчатъ винты, углы и острые края планокъ, кажется, пошевельнуться нельзя, а между тмъ надо бить тяжелой кувалдой по наставленному зубилу, и надо бить очень сильно, иначе цлый день никакого результата отъ работы не будетъ, надо бить очень врно, иначе, покачнувшись отъ промаха, чернорабочій разобьетъ себ голову объ углы и винты, а кувалда, попавшая мимо цли, раздробитъ руки слесаря, который держитъ зубило, надо бить снизу вверхъ, неестественно изогнувъ спину и шею, пристально устремляя глаза на точку удара, а при каждомъ удар изъ стараго паровоза сыпется цлое облако ржавчины, пыли и копоти. Глаза слпитъ, потъ льется градомъ и вмст съ своими каплями увлекаетъ за воротъ блузы всю грязь, которая успла за день налипнуть на лицо и на шею. Когда мн приходилось съ двумя котельщиками клепать паровые котлы, сидя согнувшись въ цилиндр и пудовымъ обрубкомъ желза прижимая изо всхъ силъ надъ головою раскаленный до бла стержень, въ то время какъ снаружи удары двухъ молотковъ сыпались градомъ, чтобы успть окончить заклепку, пока желзо еще горячо, тогда оглушенный, осыпанный искрами и ржавчиной, съ тревожными взорами, устремленными на красную точку, я ни съ чмъ инымъ не могъ сравнивать свое положеніе, какъ съ положеніемъ гршника, угодившаго за грхи въ адъ.
А то случится, что ушлютъ въ командировку куда-нибудь на промежуточную станцію большую часть чернорабочихъ чинить, напримръ, водокачку — тогда оставшимся нсколькимъ человкамъ чернорабочихъ ужь нтъ ни минуты покоя. Рвутъ ихъ во вс стороны и чуть не дерутся изъ-за нихъ, и столяры, и слесаря, и мдники, и котельщики — всмъ нужна помощь. Въ паровозной мастерской каждому безпрестанно приходится имть дло съ такими громоздкими и тяжелыми предметами, которые для своего перемщенія требуютъ совокупнаго усилія нсколькихъ человкъ. Оставшіеся чернорабочіе кидаются, какъ угорлые отъ одной работы къ другой, а тутъ еще Портной раздражаетъ своими нелпыми приказаніями.
Сносною работа была для привычныхъ рабочихъ, видавшихъ на своемъ вку и неимвшихъ никакой будущности, для тхъ, которые хорошо знали по личному опыту, какова ручная работа въ другихъ мстахъ на Руси и особенно у мелкихъ хозяевъ. Людямъ же иного сорта въ мастерской житье было самое горькое. Былъ, напримръ, между чернорабочими Павелъ — мщанинъ, добрйшеее безмолвное существо, работникъ онъ былъ старательный, безпрекословно шелъ всюду, куда его посылали, таскалъ глину и кирпичи, исполнялъ опасныя работы гд-нибудь около трубъ на крыш и по цлымъ часамъ мокъ иногда подъ дождемъ безъ малйшаго ропота. Терпніемъ, слдовательно, обладалъ великимъ. Но у него на какой-то прежней служб было скоплено нсколько сотенъ рублей, и этого было довольно, чтобы онъ на работу въ мастерской смотрлъ, какъ на занятіе временное и слишкомъ трудное.
Другой чернорабочій, могущій служить въ настоящемъ случа еще лучшимъ примромъ, былъ дворянинъ Николай Скоровъ, занимавшій до поступленія въ мастерскую различныя мелкія должности на желзныхъ дорогахъ. Надо было видть всю комичность его фигуры, когда онъ ежился и корчился подъ тяжелыми дубовыми брусьями съ острыми краями, рзавшими ему плечо, или съ ломомъ въ рукахъ при перемщеніи какой-нибудь тяжести, надо было видть въ этихъ положеніяхъ Николая Скорова, чтобы вполн понять, какова для непривычнаго человка самая легкая изъ черныхъ работъ. А Николай Скоровъ былъ все-таки бравый молодецъ: рослый, сильный, расторопный, обладавшій неистощимымъ весельемъ.
— Были деньги, говорилъ онъ: — жилъ хорошо, какъ нтъ денегъ — пошелъ на работу. Трудно съ непривычки, да кувыркнешь сорокоушку — и трудная работа безъ горя справляется. Извстно, у меня руки дворянскія, бленькія — при этомъ онъ показывалъ свои жирныя грязныя руки — не могутъ за всякую нечистоту браться, за то вы, сиволапое мужичье, мн почетъ отдавать должны, за меня грязное дло изъ уваженія править.
Но несмотря на упорное терпніе Павла и на веселое балагурство Николая, оба они замтно худли.
Не жирли въ мастерской и привычные люди.
Во вншности всхъ рабочихъ не было почти ничего деревенскаго. Срый цвтъ, искони сообщившій свое названіе бднымъ людямъ, замнялся здсь синимъ. Блуза преобладала надъ всми другими костюмами, но подъ русскимъ вліяніемъ не могла сохранить своего первоначальнаго вида. Русскій вкусъ сдлалъ ее длинне и перепоясалъ ремнемъ. Безцльная ширина штановъ и высокія голенищи также предпочитались еще многими узенькимъ брюкамъ и маленькимъ сапогамъ. А кузнецы, за исключеніемъ рессорщиковъ, молотобойцы и печники не разставались ни съ русскою рубахою, ни съ поддевкой. Котельщики составляли, и по грубости своего занятія, и по одежд, переходную ступень къ слесарямъ: у нихъ блузы были сшиты изъ синей набойки — истинно русскаго деревенскаго матеріала. Затмъ нкоторые изъ чернорабочихъ отличались одеждой, или потому, что еще не успли обзавестись блузами, или потому, что не намревались оставаться долго у Фондерхунда. Такъ на Павл и Никола, о которыхъ я говорилъ, красовались довольно франтоватые пиджаки.
Истинныхъ блузниковъ, такихъ, какіе встрчаются во Франціи, въ Германіи, въ Швейцаріи, особенно много было между слесарями. Короткая неподпоясанная блуза надвалась ими поверхъ жилета, на ногахъ были узкія нмецкія брюки и смазные сапоги съ галошами или ботинки. За неимніемъ сапогъ и ботинокъ — башмаки, драныя резиновыя галоши, зашитыя блыми нитками или въ лтнее время туфли, сдланныя изъ старыхъ сапогъ, а то и сафьяновыя съ мишурнымъ шитьемъ.
Характеръ костюмовъ совершенно соотвтствовалъ степени нравственной связи рабочихъ съ крестьянскою деревенскою жизнью. Кузнецы и молотобойцы мене всхъ были разобщены съ нею, чаще всхъ посщали деревню. Семьи котельщиковъ жили также по деревнямъ и они навщали ихъ правильно по большимъ праздникамъ. Слесаря, не говоря уже о нмцахъ, не имли ничего общаго съ русскимъ крестьянствомъ. Между ними отставные солдаты изъ казеннымъ заводовъ и мастерскихъ, за давностью времени мало помнили свою прежнюю жизнь, другіе слесаря съ младенчества росли по большимъ городамъ учениками въ разныхъ мастерскихъ, принадлежавшихъ частнымъ предпринимателямъ и, чего не бываетъ между крестьянами, въ 30 и 40 лтъ оставались холостяками, или, обзаведясь семействами, поселяли ихъ вмст съ собою въ город и приписывались обыкновенно къ мщанамъ. Даже т изъ слесарей, которые неуспли еще полюбить исключительно городъ и усвоить себ его нравы, поддлывались подъ общій тонъ окружавшихъ товарищей, стараясь, между прочимъ, казаться развращенне, чмъ они были на дл.
Чисто деревенскіе интересы мало кого занимали. Почти никогда не служили они темой для разговоровъ за мастерской, гд съ утра до вечера толпились охотники отдыхать и курить. Иные по часу и больше сидли тамъ, слушая и разсказывая какую-нибудь быль или сказку. Сторожъ, слабоногій кутила, съ сильнымъ отекомъ въ обезображенной физіономіи, бывшій когда-то хорошимъ слесаремъ, а теперь, по невозможности продолжать работу на ногахъ, посаженный за мастерскую гонять рабочихъ, слишкомъ злоупотреблявшихъ предлогомъ для отдыха, самъ любилъ послушать разсказы и поболтать, вслдствіе чего число отдыхающихъ рдко было мене десяти, пятнадцати человкъ. Да и какъ было не собираться здсь, когда нигд въ другомъ мст нельзя было поговорить по душ. Живя на отдльныхъ квартирахъ, рабочіе, по недостатку времени, не могли по вечерамъ видться, а между тмъ почти каждому многое хотлось узнать отъ другихъ и много своего сообщить. Вс лоттереи, годичные праздники, соединявшіеся всегда съ угощеніемъ по подписк, требовали долгихъ и обстоятельныхъ обсужденій. Еще боле нуждались рабочіе въ обсужденіи серьезныхъ вопросовъ о пріискиваніи работы, для каждаго изъ нихъ важно было нетолько научиться работать, но и умть отыскать мсто, послднее, при современныхъ печальныхъ условіяхъ жизни, было даже гораздо важне.
Это-то драгоцнное умнье и пріобрталось за мастерской, гд больше сотни бывалыхъ людей сообщали о своемъ жить въ многочисленныхъ мастерскихъ, въ совершенно различныхъ, часто очень отдаленныхъ концахъ Россіи. Разсказывали, какъ и почему не уживались они съ тмъ или другимъ хозяиномъ, какъ бдствовали безъ мста и какъ находили работу.
Въ этой практической школ ученики и подростки формировали свой нравъ и характеръ, научались думать, говорить и вести себя такъ, чтобы въ дальнйшей своей жизни, ладя съ товарищами, не раздражать и хозяевъ.
Самое гнетущее впечатлніе производили бесды на тему, гд наиболе видную роль играла житейская мудрость, гласившая, между прочимъ, о томъ, чтобы не тягаться съ богатымъ. Эта древняя формула находила большое сочувствіе въ пожилыхъ представителяхъ мастерской и — я говорю то, что я видлъ — съ замтнымъ успхомъ усвоивалась молодыми умами.
Особенно безногій сторожъ, Степанъ Григорьевъ, считавшій своихъ хозяевъ десятками, любилъ поучать молодежь примиряться. Его слушали со вниманіемъ, и рдко кто ему возражалъ. Бесды Степана Григорьева, по своему характеру, тсно связывались съ финансовыми вопросами, а на этомъ пути всякій ораторъ, даже самый бездарный, всегда находить слушателей, потому что большинство людей съ дтства пріучается всюду искать такія готовыя правила, которыя научили бы жать тамъ, гд они не сяли, и собирать тамъ, гд не расточали.
Вс разговоры по поводу денегъ, различныхъ уплатъ и разсчетовъ почти всегда затрогивали вопросы высшей желзнодорожной администраціи, высоту курса тхъ или другихъ акцій, причины хорошаго или дурного управленія той или другой желзной дороги, при этомъ всегда выражалось неподдльное уваженіе къ тмъ обществамъ и отдльнымъ капиталистамъ, которые въ отчаянной конкурренціи оставались побдителями. Напротивъ, вс побжденные навлекали на себя презрніе и насмшки. Совершенно подобнымъ же образомъ относились рабочіе къ тмъ изъ служащихъ на ихъ желзной дорог, которые шли въ гору и видимо богатли. Вообще, преклоненіе передъ золотымъ тельцомъ въ теоріи было почти безгранично. Были личности, составлявшія исключеніе изъ общаго правила, какъ бываетъ везд и всегда, но такія были рдки.
Сюда относился одинъ изъ такъ-называемыхъ монтровъ, Егоръ Михайловъ, сынъ крестьянина, пробившій себ дорогу безъ всякой помощи почти противъ воли отца. О богатств и бдности онъ высказывалъ убжденія діаметрально противоположныя. Жизнь и личный опытъ привели его къ инымъ убжденіямъ, за то та же жизнь и тотъ же опытъ сдлали его замкнутымъ, сдержаннымъ, заставили его сторониться отъ людей и научили устанавливать къ товарищамъ хорошія, но холодныя и далекія отношенія. Онъ никогда не могъ бы сдлаться распространителемъ своихъ убжденій, потому что сознательно не хотлъ завязывать тсныхъ отношеній съ людьми. Будучи монтромъ, т. е. до нкоторой степени начальникомъ всхъ слесарей, занятыхъ починкою какого-нибудь одного паровоза, Егоръ Михайловъ никогда не подводилъ рабочихъ подъ штрафъ или выговоръ, какъ это безпрестанно длали другіе монтры. Ни одинъ человкъ никогда не былъ черезъ него разсчитанъ. Всякая ссора, всякая серьзная брань между рабочими ужасно его возмущали. Единодушіе, дружба, пониманіе взаимной солидарности были любимыми коньками его мыслей и рдкихъ урывчатыхъ теоретическихъ разговоровъ. По краткости и рдкости, разговоры эти оставляли самое слабое впечатлніе, а Егоръ Михайловъ не старался говорить чаще, предпочитая молчать и работать.
Такимъ образомъ многорчивыми авторитетами по части практической философіи оставались Спетанъ Григорьевъ и компанія такихъ же, какъ онъ, стариковъ, усвоившихъ себ, вмст съ привычкою пить, много раболпія.
Чаще житейскихъ вопросовъ, вниманіе публики, собиравшейся за мастерской, привлекали литературные разговоры, естественно — научные споры и самые разнообразныя исторіи и анекдоты, всегда интересные по содержанію, но никогда не вызывавшіе на размышленіе. Записными разскащиками по части исторій и анекдотовъ были дядя Михй, Куликовъ по фамиліи, одинъ изъ чернорабочихъ, слесарь Курскій, и иногда Николай Скоровъ Послдняго, впрочемъ, слушали мало, его глупые и непремнно скандальные анекдоты подчасъ даже сердили такихъ степенныхъ людей, какъ, напримръ, Куликовъ. За то и Николай не упускалъ случая поймать кого-нибудь изъ степенныхъ, по преимуществу Куликова, когда они, сами того не замчая, увлекались чмъ-нибудь ‘не ходячимъ’, когда, напримръ, Куликовъ вдавался въ слишкомъ подробное описаніе Елены Прекрасной или живо припоминалъ свою бурную юность. Впрочемъ, это рдко случалось. Дядя Михй былъ человкъ въ высшей степени набожный, безпрестанно цитировалъ священное писаніе, любилъ читать Потерянный Рай Мильтона или серьзные историческіе учебники, зналъ хорошо начало русской исторіи и имлъ много свдній о древнихъ мидянахъ и персахъ, о древней Греціи и Рим. Иліаду и Одиссею, по собственному сознанію, дядя Михй прочиталъ два раза съ большимъ вниманіемъ, и прочиталъ бы еще, еслибы опять могъ достать эти книжки. Все прочитанное служило для Куликова однимъ изъ источниковъ, изъ которыхъ онъ черпалъ матеріалъ для своихъ неистощимыхъ разсказовъ.
Другимъ еще боле обширнымъ источникомъ для разсказовъ служила дяд Михю его собственная походная жизнь, проведенная на Кавказ, въ южно-русскихъ степяхъ, въ Малороссіи и во многихъ губерніяхъ средней Россіи. Онъ былъ отставной солдатъ, хотя по наружному виду никто этого не сказалъ бы. Волосы онъ стригъ въ кружокъ, отпустилъ бороду и въ костюм не сохранилъ ничего солдатскаго, да и по характеру и манерамъ совершенно не подходилъ къ извстному типу отставного солдата старыхъ временъ, у Куликова не было грубости этихъ искаженныхъ людей, степенность такъ проникала все его существо, что даже придавала нкоторый оттнокъ основательности его религіознымъ воззрніямъ. Говорилъ онъ ровно, не спша, обстоятельно, съ полной увренностью, что его дослушаютъ до конца. Помимо невроятнаго разнообразія наблюденій, произведенныхъ во время службы надъ черкесами, казаками, калмыками, турками и малороссами, помимо замчательной памяти, которая позволяла приводить малйшія подробности всхъ особенностей, замченныхъ въ жизни инородцевъ и соплеменниковъ, Куликовъ поражалъ хорошимъ знаніемъ отечественной географіи: онъ съ точностью опредлялъ границы всхъ пройденныхъ имъ губерній, направленіе главнйшихъ ркъ, перечислялъ вс города по Волг и Кам, зналъ множество названій уздныхъ городовъ и никогда не ошибался, въ какой губерніи они находятся. Безспорно, такія свднія были удивительны, хотя они и не составляютъ рдкости среди русскихъ рабочихъ, вчно бродящихъ по заработкамъ или получающихъ географическія познанія отъ товарищей, пришедшихъ домой посл тщетныхъ поисковъ лучшаго мста. Напротивъ, большіе промахи въ этомъ отношеніи рдкость. Напримръ, не часто приходится слышать такой споръ, какой однажды возникъ за мастерской на счетъ того, что Волга течетъ черезъ Петербургъ, потому что въ Нижнемъ и въ Рыбинск плывутъ по ней барки, отправляемыя въ Петербургъ. Куликовъ разршилъ этотъ споръ, начинавшій становиться ожесточеннымъ, описавъ почти врно Маріинскую систему каналовъ.
Курскій также былъ отставнымъ солдатомъ, но о прошлой своей жизни никогда не разсказывалъ, книжекъ тоже не читалъ, славу же разскащика доставили ему фантастическія исторіи всегда почти о Полякахъ. На первомъ план въ его разсказахъ фигурировалъ какой нибудь красавецъ Полякъ, предводитель банды, живущій въ непроходимыхъ лсахъ съ красавицей княжной и ея матерью, или какой нибудь ксендзъ полуколдунъ-получудотворецъ, зарывающій червонцы гд нибудь въ таинственномъ мст и непремнно съ заговоромъ. Съ Курскимъ не рдко случалось, что онъ запутывался подъ конецъ разсказа, не успвая придумать развязки, хотя сколько нибудь похожей на истину. Слушатели такими концами оставались весьма недовольны.
— Нтъ, Курскій, не кругло!
— Какъ не кругло? Я разсказываю то, что было. Что мн врать!
— Какже, братецъ, тепереча этотъ самый полякъ распоролъ себ нутро кинжаломъ, а потомъ пошелъ кладъ казать?
Курскій не очень смущался и старался какъ нибудь увернуться.
— Зачмъ распоролъ, онъ только такъ примръ сдлалъ!
— Какой примръ, когда ты самъ говоришь: въ кишкахъ ногами запутался!
— А, ну васъ! И за то будьте благодарны, что разсказалъ.
— Все-таки ты ври да оглядывайся.
— И какъ Курскій врать здоровъ! замчали посл его ухода.
— Безо-всякой совсти вретъ, поспетъ придумать, кончитъ, будто и похоже на дло, а то сейчасъ и запутался. Изо всей мастерской первый врунъ.
— Вотъ у Куликова завсегда кругле выходитъ.
— Куликовъ, братъ, мастеръ по этой части, Курскому никогда такъ не соврать, какъ Куликову.
Слово ‘врать’ часто употреблялось вмсто ‘разсказывать’, и къ Курскому оно примнялось и въ прямомъ, и въ переносномъ значеніи.
— А что я въ Вдомостяхъ читалъ: позабылъ какой губерніи, мужики на рынк сами себ гробы покупаютъ? перемнялъ кто нибудь разговоръ.
— Такъ что-же, это и въ нашихъ мстахъ такъ длается: поставятъ гробъ въ телегу, сами въ гробъ сядутъ и ребятъ посодятъ, да еще полштофъ прихватятъ спрыснуть обнову.
— Однако для этого привычка нужна, чтобъ о смерти всякій часъ имть помышленіе.
— Кому какъ, другой отъ рожденія такой, что помереть не боится. Третьяго дня у насъ водовозъ удавился, разв онъ себя пріучалъ къ этому? Такъ, страху не было.
— Страху Божьяго не было, поправилъ машинистъ, отъ природы меланхоликъ.
— А то что-жъ бы?
— А то, что не удавился бы, убоялся бы страшнаго суда. На томъ то свт, что за такія дла бываетъ?
— Не похвалятъ нашего брата за это.
Слесарь Пальчиковъ, слушавшій молча, не выдержалъ. Онъ былъ завзятый матерьялистъ-эпикуреецъ. Любовь къ жизни и беззаботность были основными чертами его характера. Получая около рубля въ день, онъ ходилъ чуть не босой и въ лохмотьяхъ, потому что вс деньги сейчасъ же по полученіи прокучивалъ съ нсколькими своими подругами. Работникъ онъ былъ отличный, но крайне лнивый, вчно веселый и вмст съ тмъ съ вчно заспаннымъ видомъ. Физіономіей онъ обладалъ такой доброй и симпатичной, что на ней даже въ пылу самой ожесточенной брани можно было замтить добродушнйшую улыбку, доказывавшую, что Пальчиковъ совсмъ не умлъ сердиться, хотя ругаться очень любилъ, этимъ онъ забавлялъ всхъ окружавшихъ, которые помирали со смху, слдя, какъ Пальчиковъ безъ малйшаго признака злобы, съ чуть замтной улыбочкой, произносилъ самыя отчаянныя ругательства и выводилъ изъ себя противника, не замчавшаго всей комичности своего положенія.
— А что на томъ свт бываетъ? замтилъ Пальчиковъ машинисту:— никто оттуда не приходилъ, никто не разсказывалъ, что тамъ бываетъ, ничего и не будетъ.
— Какъ ничего не будетъ, куда-жъ ты душу то днешь?
— Какую душу? Живъ ты — и душа жива, померъ — и души нтъ.
— Ври больше, человкъ ншто собака?
На лугу передъ говорившими паслась корова.
— Вотъ, возьми хоть корову, продолжалъ Пальчиковъ:— убей ее — будетъ говядина, помри я, что отъ меня останется? Мясо да кости.
— Пустое толкуешь, душа въ однхъ костяхъ жить не можетъ, значитъ, она по твоему помереть должна? а какъ же сказано: духъ человческій никогда не помретъ?
— Какой духъ?
— Такой! Съ вами говорить, только тоска забираетъ, того и гляди — самъ удавишься.
Машинистъ отъ такого разговора начиналъ трусить, но кого и чего, самъ хорошенько не понималъ. Съ Пальчиковымъ почти вс соглашались, но и загробной жизни не отвергали.
— А ты вотъ что скажи, продолжалъ Пальчиковъ, возвращаясь къ началу бесды:— не страху божьяго у нашего водовоза не было, а осень близко. Теперь у насъ у Креста пойдетъ грязь по ступицу, не захотлъ онъ мучиться съ своей лошаденкой — ну, и удавился.
— Нтъ, онъ изъ за бабъ удавился, возразилъ слесарь, начавшій разговоръ о водовоз.
— Брешешь ты, какъ это человкъ изъ за бабъ удавиться можетъ!
— А такъ и можетъ. У него было дв. Ссоры да попреки, слезы да сплетни. Горько ему стало, помирить бабъ никакъ не можетъ, жалко ему и той и другой — изъ за этого онъ себя и загубилъ.
— Ничего мудренаго нтъ, баба хуже всего можетъ загубить человка, произнесъ глубокомысленнымъ тономъ Степанъ Григорьевъ. Онъ за малостью своего разума чаще любилъ соглашаться чмъ спорить.
Пальчикову его замчаніе не понравилось:
— Ну, нтъ, никогда а не поврю, чтобы человкъ изъ за бабъ губить себя сталъ. Теперь ихъ у меня три, такъ что я давиться долженъ? Да хоть они заржь другъ дружку, давиться не стану, пусть ужь он лучше давятся. И водовозъ, кабы спрыснуть его хорошенько розгами, давиться не сталъ бы. Такъ изъ за лности удавился, работать не захотлось.
Другой разъ зашелъ разговоръ о гром. Степанъ Григорьевъ утверждалъ, что это воспаленіе воздуха, другіе думали, что это просто дуновеніе духа, но этимъ было доказано фактами, что молнія — каменная стрла, способная длать дырки. Подъ конецъ нашлись умвшіе объяснить образованіе каменныхъ стрлъ въ земл.
Случившійся при этомъ слесарь, какъ называлъ его Пальчиковъ, съ самаго начала разговора о гром съ видимымъ раздраженіемъ навострилъ уши. Пока спорили, онъ сидлъ молча, изогнувъ свою маленькую совершенно сухую чахоточную фигурку, хмуря брови и передергивая плечами. Когда кончили, поршивъ, что молнія это воспаленіе воздуха или что нибудь очень близкое къ этому, слесарь обратился къ умолкнувшимъ собесдникамъ съ ядовитой улыбкой:
— Какъ это вы объ этомъ разговаривать можете?
— Ншто заказано?
— Да.
— Не ты-ль заказалъ?
— Отъ Бога заказано. Никто этого знать не можетъ: когда конецъ міру и отчего громъ.
— Ну, а ежели кто допытается?
— Никогда этого быть не можетъ. Знаетъ про то только Богъ да Иванъ Богословъ. Въ Харьков я про это книжку читалъ: когда Иванъ Богословъ хотлъ разсказать Божьей Матери, такъ Богъ сказалъ ему: ‘Богословъ, ты не двоесловь’.
— Ну, что врешь, станетъ Богъ такъ просто разговаривать!
Дружный хохотъ прогналъ слесаря въ мастерскую.
Такимъ образомъ вс естественно-научные разговоры вызывали множество полезнйшихъ мнній, но всегда почти находились довольно свдущіе, чтобы разъяснить непонятное и, если не довести до истины, то хоть вывести на дорогу къ ней.
Вслдствіе постояннаго общенія многихъ людей, связанныхъ общими интересами, вслдствіе частыхъ бесдъ, затрогивавшихъ серьезныя стороны человческихъ отношеній, жизнь въ мастерской имла большое вліяніе на рабочихъ.
И могла бы вліять хорошо. Но не круглый годъ шла она такъ, какъ описана.
Чмъ больше надвигалась осень съ ея проницающимъ сырымъ холодомъ, съ втромъ, привольно гулявшимъ среди рдкихъ построекъ, тмъ меньше и меньше собиралось народу за мастерской. Прибжитъ какой-нибудь слесарь, накинувъ на плечи изодраное пальтишко, посидитъ, посидитъ, продрогнетъ и спшитъ опять въ мастерскую. Сначала боле зябкіе, а потомъ и другіе предпочитали отдыхать въ мастерской, оглядываясь, конечно, по сторонамъ, не попасться бы на глаза Фондерхунду. Рже выходили курить. Степану Григорьеву становилось скучне, подъ конецъ осени онъ и совсмъ покинулъ свой постъ. Бесды, составлявшія лучшую часть дневной жизни, почти прекратились. Только по утрамъ иногда, до начала работъ, собирались тамъ и сямъ группы изъ рано пришедшихъ и между ними слышались возникавшіе разговоры, пока не разгонитъ сигнальный свистокъ, а онъ не заставлялъ себя ждать. Внутри мастерской впродолженіе дня, конечно, не могло быть особенно длинныхъ бесдъ, только подъ вечеръ, когда зажигались огни, рабочимъ становилось немного свободнй, потому что паровозы, станки и машины бросали отъ себя такія темныя тни, подъ покровомъ которыхъ можно было отдыхать, сколько хочешь.
Полумракъ мастерской, чередуясь съ освщенными ярко мстами, настолько мшалъ надзирать за работой, что Портной по вечерамъ почти не длалъ обходовъ и сидлъ больше въ контор, а Фондерхундъ уходилъ домой раньше, чмъ обыкновенно. Понятно, что все это приводило рабочихъ въ веселое настроеніе духа. Стукъ молотковъ и машинъ какъ будто немного стихалъ, кой-гд сквозь него прорывался веселый взрывъ смха, токари затвали возню, тендерные слесаря подбивали другъ друга учинить незаконный кутежъ, и такъ какъ складчины для этого они никогда не длали, очереди тоже не соблюдали, то кому угощать, ршалъ жребій: клали въ шапку свои номера, и чей выпадалъ, тотъ, бранясь и проклиная судьбу, во весь духъ мчался въ городъ за селедкой и полуштофомъ. Между сосдями до работ начинались толки объ интересныхъ предметахъ, но толки эти были иные чмъ лтомъ, когда въ нихъ заразъ принимали участіе человкъ двадцать пять.
Съ приближеніемъ зимы хуже всхъ становилось чернорабочимъ: у нихъ и лтомъ, и осенью, и зимой всегда было много работы вн мастерской. Приходилось зябнуть и мокнуть, одна блуза не согрвала, надо было надвать что нибудь потепле. Съ удовольствіемъ вспоминались лтніе дни. Т, которые были половче, съ наступленіемъ осени пристраивались къ какому-нибудь длу исключительно внутри мастерской. Дядя Михй, напримръ, отвоевалъ себ вс токарные станки и наслаждался, подъ ними полнйшимъ спокойствіемъ, длая видъ, что обираетъ желзныя стружки. Другой чернорабочій сдружился съ котельщиками, и т сдлали его постояннымъ своимъ помощникомъ. Остальные грлись урывками, но все-таки грлись, не то что какіе-нибудь полевые рабочіе, обреченные иногда до самой зимы, не только по цлымъ днямъ работать въ ненастье, но и ночевать гд-нибудь далеко отъ жилья.
И, надо отдать справедливость, въ мастерской Фондерхунда никогда не слышалось жалобъ на трудность или неудобство работы, за то совершенно понятное недовольство вызывала ничтожная плата. Будь она хоть немного побольше, между чернорабочими устранилась бы, по крайней мр, рзкая бдность, а то на пятьдесятъ пять копекъ одинокому еще кое какъ можно было прожить, но ужь никакъ не съ семействомъ, не имя постороннихъ доходовъ или отдльнаго заработка жены.
Голодъ такъ хорошо давалъ себя знать, что семейства рабочихъ въ значительной степени отъ него уменьшались.
— Что мн съ того, говорилъ чернорабочій Косой:— что работа легка, когда у меня дома дти плачутъ, не вши. Посуди самъ, я теперича живу самъ шестъ, а за прошлый мсяцъ пришлось получить 12 съ полтиной. Кабы по праздникамъ работа была, а то праздники работаемъ рдко, ночи тоже, ну, 13, 14 рублей заработаешь въ хорошій мсяцъ, въ который праздниковъ мало, а больше, какъ ни вертись, не достанетъ. А на житье то семейному надо не мало: каждый мсяцъ за фатеру четыре рубля подай, на харчи, какъ ни жмись, 10, 12 рублей на шестерыхъ изойдетъ, должаю лавочнику, а самъ не знаю, какъ долги распутывать буду. Опять, зимнее время подходить, какую ни на есть одежонку припасать надо, въ одной блуз не проработаешь. Такъ то плохо, такъ плохо, просто хоть въ бутылку ползай. Не глядлъ бы на свтъ Божій.
Ужасно тяжелъ былъ тонъ, которымъ говорились такія слова. Семейный старикъ жаловался на легкость работы, изъявлялъ готовность работать и ночью, и днемъ, и въ будни, и въ праздники, работать какъ лошадь, только дайте ему возможность кормить досыта жену и дтей.
Немногимъ лучше было женатымъ, которые не имли дтей. Имъ приходилось работать съ хлба на квасъ, какъ они говорили, т. е. съ великимъ трудомъ концы съ концами сводить. Понятно, что легкость работы и имъ была не совсмъ по душ, и такіе рабочіе при первой возможности переходили на другую работу, гд можно было не такъ голодать.
Изъ двадцати слишкомъ чернорабочихъ не больше десяти или двнадцати было постоянныхъ, не желавшихъ оставлять мастерской, другіе работали временно за неимніемъ лучшаго мста.
Довольныхъ своимъ положеніемъ между чернорабочими было очень немного, и первымъ изъ нихъ несомннно былъ низенькій квадратный старикъ дядя Матвй, глава и предводитель чернорабочихъ, и, сравнительно съ другими, богачъ. Онъ здсь работалъ лтъ тридцать съ самого основанія желзной дороги. За свой начальническій санъ и за тридцатилтнюю опытность не въ примръ прочимъ получалъ по рублю въ день, т. е. такое жалованье, за которое слесаря и другіе мастеровые почитались счастливцами, имлъ двухъэтажный деревянный домъ въ одной изъ пригородныхъ слободокъ, которая, впрочемъ, только потому называлась слободкой, что лежала за чертой города, улицы же ея и переулки непосредственно соединялись съ городскими, домъ, слдовательно, былъ доходный. И все-таки дядя Матвй жаловался иногда на многочисленность своего семейства, хотя жалобы его были не основательны: средствъ у него было довольно, но бережливый въ молодости, онъ становился подъ старость скупымъ. Выходилъ, напримръ, онъ на работу не пивши чаю, что длали только простые чернорабочіе, подъ блузой носилъ рубашку изъ деревенской холстины, пальто свое не замнялъ новымъ, хотя, судя по его ужасному виду, это казалось совершенно необходимымъ, выпить любилъ только на даровщинку, за то, ужь если выпадалъ такой случай, то забывалъ всякую мру, такъ что иногда за дешовый кутежъ уплачивалъ рубля два въ вид штрафа, попадаясь Портному въ состояніи, похожемъ на смерть. Сравнительно съ другими Матвю Аанасьичу, однако-жъ, больше прощалось, потому что даже Портной считалъ его человкомъ незамнимымъ.
Въ мастерской чернорабочему надо было имть много смкалки, безпрестанно приходилось дйствовать рычагами, веревками, блокомъ. Матвй Аанасьичъ все это зналъ хорошо, самъ работалъ усердно и умлъ надлежащимъ образомъ распорядиться другими, а главное, умлъ съ чернорабочими ладить — обстоятельство весьма важное для успха въ работ и очень трудное дло, такъ какъ рабочіе, почти раболпно относясь къ Фондерхунду, Портному и прочимъ, всегда готовы были повздорить безъ всякой причины съ такимъ начальствомъ, какъ дядя Матвй и монтры. На этихъ начальникахъ, которые стояли только чуть-чуть повыше, вымщалась вся злость, возбужденная настоящимъ начальствомъ. Матвй Аанасьичъ въ такихъ случаяхъ неподражаемо ловко умлъ выходить изъ затруднительныхъ положеній, строя невиннаго балагура. Какъ начальникъ, онъ долженъ былъ часто ругаться, особенно въ критическіе моменты какой-нибудь трудной работы, когда же ругательства начинали, наконецъ, раздражать подчиненныхъ, онъ очень ловко, новымъ потокомъ брани, но только такой, какой никто никогда не слыхалъ, и честь изобртенія которой всегда принадлежала ему самому, смшилъ всхъ, начинавшихъ сердиться и достигалъ своей цли: опасная или трудная работа кончалась удачно. Для начальства Матвй Аанасьичъ былъ безъ сомннія человкомъ драгоцннымъ.
Достойно особеннаго замчанія то, что дядя Матвй, вмст съ другими чертами характера, усвоилъ также умнье въ высшей степени почтительно относиться къ начальству и за-глаза бранить его крайне умренно. Можетъ быть, и тутъ главной причиной былъ тридцатилтній опытъ, а, можетъ быть, это вытекало и изъ основнаго характера его смирной натуры.
Въ лучшемъ положеніи сравнительно съ другими находились еще Иванъ и Власовъ, составлявшіе съ Матвемъ неразрывный тріумвиратъ, который въ свое продолжительное существованіе осушилъ много сорокоушекъ и полуштофовъ. Эти двое жили далеко не однимъ жалованіемъ, доходовъ со стороны у нихъ было больше, чмъ у другихъ, тмъ не мене они жили бдно. Власовъ держалъ нахлбниковъ и имлъ сына слесаря, получавшаго по рублю въ день, у Ивана жена заработывала довольно много, кром того, онъ, какъ и Власовъ, получалъ за долговременную службу шестьдесятъ копеекъ въ день вмсто пятидесяти пяти. Въ результат являлась, правда, не голодная, но все-таки бдность.
Кром Матвя, Власова и Ивана, между чернорабочими не было ни одного человка, не нуждавшагося въ самомъ необходимомъ и прежде всего въ лучшихъ квартирахъ, которыя вс почти, находясь ‘на Балкан’, представляли, можетъ быть, много оригинальнаго, но ровно ничего, что необходимо для рабочаго человка.
Есть въ нашемъ большомъ блокаменномъ город маленькій гнилой прудикъ Балканъ, подъ именемъ котораго извстна вся прилежащая мстность. Весной и лтомъ отъ него несетъ нестерпимою вонью, зимой около него дышется нсколько легче: но въ сосднихъ переулкахъ отъ нечистыхъ дворовъ не исчезаетъ вонь и зимой.
Домики въ переулкахъ однимъ своимъ видомъ нагоняютъ тоску. Само собою понятно, населеніе ихъ состоитъ изъ рабочихъ, т. е. бдняковъ. Достаточные люди не станутъ укрываться отъ непогоды и бурь за гнилыя и покосившіяся стны, подъ дырявыя сдлообразныя крыши, за радужныя отъ старости оконныя стекла: все это слишкомъ плохая защита. Кром того, балканскій кварталъ, находясь съ краю города, прилегаетъ къ мстности, куда асенизаторы сваливаютъ все, что считается вреднымъ для достаточныхъ людей, а множество състныхъ лавочекъ, частые кабаки и харчевни окончательно отравляютъ и безъ того зараженный ужь воздухъ.
Днемъ окрестность Балкана пустетъ и оживаетъ только съ окончаніемъ рабочаго дня. По праздникамъ слышатся звуки гармоники, у нкоторыхъ калитокъ собираются хоры, изъ кабаковъ несутся нестройные крики, около трактировъ толпятся мастеровые.
Много видлъ я здсь лицъ совершенно убитыхъ нуждою, много видлъ злыхъ отъ опъяненія людей, веселыя физіономіи встрчались рже, да и то почти исключительно по трактирамъ. Но трактирныя выраженія лицъ не должны идти въ счетъ, тамъ къ реальной основ каждаго настроенія всегда примшано много иллюзій, много такого, чего нтъ въ дйствительной жизни рабочихъ.
Въ сторону станціи желзной дороги балканскій кварталъ граничитъ маленькой площадкой — ‘Тычкомъ’, въ нее упираются три балканскіе переулка и еще два съ другой стороны, по средин красуется будка, а на ближайшихъ домахъ, кром вывсокъ, много блыхъ бумажекъ — объявленій объ отдач различныхъ угловъ: свтлыхъ и просторныхъ съ окномъ, свтлыхъ и просторныхъ, но безъ окна, и просто просторныхъ безъ окна и безъ свта.
Домъ крестьянки едоровой, въ которомъ я жилъ во время моего пребыванія въ мастерской Фондерхунда, былъ ничмъ не лучше другихъ на Тычк. Въ передней части его помщались портерная, харчевня и табачная лавка, сзади, во флигеляхъ и нескладныхъ пристройкахъ, грязныя, холодныя и сырыя квартиры.
Въ первой изъ нихъ, оцненной домохозяйкой въ шестнадцать рублей мсячной платы, жилъ мой квартирный хозяинъ, Николай едорычъ, отставной кавказскій солдатъ съ любовницей Авдотьей Гордевной. Квартира состояла изъ пяти грязныхъ конуръ, отдленныхъ другъ отъ друга щелистыми перегородками. Три конуры сдавались жильцамъ, четвертая, вмщавшая въ себ огромную русскую печку, служила общею кухней, а пятая, самая большая, отдавалась въ наймы по угламъ и вмст съ тмъ была для Авдотьи Гордевны парадной гостиной, столовой и спальной.
Николай едорычъ былъ начальникомъ пожарной команды, состоявшей изъ шести человкъ, при станціи желзной дороги: жизнь его текла бы не дурно, еслибы не было Авдотьи Гордевны. На желзной дорог Николай едорычъ получалъ по пятнадцати рублей въ мсяцъ и, служа очень долго, зналъ вс мста въ станціонномъ район, гд можно было, во время его ежесуточныхъ дежурствъ, по ночамъ воровать дрова, говядину, овощи, рыбу, муку и множество другихъ съдобныхъ вещей или годныхъ къ продаж. При такихъ условіяхъ сколачиваются обыкновенно первоначальные капитальцы, можетъ быть, и у Николая едорыча копились бы кой-какія деньжонки, да Авдотья Гордевна въ этомъ случа была такимъ дырявымъ карманомъ, въ которомъ ничто не держалось, а давать себ деньги она заставляла бранью, кулаками, кочергой и ухватомъ. Ничего не подлаешь противъ чертовой бабы, а баба была, дйствительно, похожа на чорта.
Родившись въ Москв, Авдотья Гордевна выросла въ зажиточной мщанской семь, получила нкоторое образованіе, позволявшее ей съ грхомъ пополамъ сочинять любовныя письма. Красота, умъ, грубая бойкость и желзное здоровье длали ее типомъ горожанки большихъ городовъ. На бду у нея было нсколько старшихъ сестеръ, свысока относившихся къ ней, какъ къ младшему члену семейства, он помыкали ею во время ея жизни въ семь, какъ двчонкой, а у нея уже былъ на примт любовникъ, было сознаніе своей силы. Семейный деспотизмъ сдлался для Авдотьи Гордевны невыносимъ, и она ршилась выйти за перваго жениха, подвернулся кузнецъ, выработывавшій 35 рублей въ мсяцъ. Кузнецы самый грубый народъ, Авдотья Гордевна знала, съ кмъ придется ей ладить, но за себя не боялась.
Черезъ нсколько мсяцовъ посл внчанья, мужъ былъ избитъ часовой гирей и, прежде чмъ онъ усплъ опомниться отъ этакой неожиданной ласки, Авдотья Гордевна подала на него жалобу мировому судь за то, что онъ ударилъ ее кулакомъ, на суд говорила такъ ловко, что несчастнаго кузнеца засадили на мсяцъ въ Титовку.
По выход изъ тюрьмы, мужъ недолго наслаждался семейнымъ покоемъ, Авдотья Гордевна очень скоро заставила его отдать ей приданое и прогнала прочь. Съ той поры любовниковъ у нея было много: сапожники, слесаря, буфетчики, половые. О смерти одного изъ нихъ Авдотья Гордевна очень часто жалла и подъ пьяную руку, приплясывая, пла про него такъ:
Умеръ, умеръ мой Алешка,
Куплю гробъ ему на ножкахъ,
Обобью его глазетомъ,
А сама пойду къ кадетамъ…
съ присвистомъ и при щолкомъ, а иногда измняла:
Обобью его батистомъ,
А сама пойду къ артистамъ.
Какъ ни странно, но у Авдотьи Гордевны грусть и тоска выражались именно въ такой форм.
Когда Авдотья Гордевна была въ трезвомъ вид, что случалось, къ несчастію всхъ ея жильцовъ, очень не часто, она способна была всхъ развеселить своей беззаботной веселостью, шутками, смхомъ. Въ квартир были дв двочки, одна — дочь чернорабочаго, принадлежавшаго къ артели, исключительно занимавшейся разгрузкой вагоновъ съ дровами и извстной подъ именемъ золотой роты, другая поменьше — дочь толстой любовницы писаря изъ ближайшей конторы квартала. Эти дв двочки всегда были въ величайшемъ восторг, когда Авдотья Гордевна начинала съ ними играть. И все взрослое населеніе угловъ и коморокъ забавлялось, глядя на радость дтей.
Посл такихъ вечеровъ, ночь проходила спокойно, и рабочіе, жившіе у Авдотьи Гордевны, спали, какъ слдуетъ, и на другое утро съ свжими силами отправлялись работать.
За то бывали ночи, весь домъ потрясавшія, напоминавшія шабашъ на Лысой гор. За свой уголъ я платилъ два рубля въ мсяцъ, а подчасъ радъ былъ бы отдать вдвое больше за нсколько спокойныхъ часовъ, лишь бы сколько-нибудь заснуть до зари и не совсмъ измореннымъ идти на работу. Не проходило недли, чтобы я хоть одинъ разъ, уходя въ мастерскую, не клялся перемнить квартирныхъ хозяевъ, но когда начиналъ разспрашивать сотоварищей по работ, то становился въ тупикъ и откладывалъ перемну, потому что повсюду квартирная жизнь была приблизительно таже.
Въ квартир Николая едорыча, въ этомъ скученномъ сборищ заморенныхъ людей, опьянніе жильцовъ никогда не сопровождалось весельемъ. За многіе годы накипвшая злость на судьбу, на людей, на весь міръ, за т милліоны страданій, обидъ, униженій, которыми такъ полна убогая безпріютная жизнь — все вырывалось наружу, когда спиртъ отуманивалъ разумъ. У приличныхъ людей, говорятъ, все бываетъ прилично, а у грубаго человка чмъ кончается пьянство?— Бьетъ онъ жену и дтей, ржетъ себ горло.
Бывало, съ вечера, какъ убитый, заснешь, вдругъ, среди ночи начинаетъ душить какая-то тяжесть, надъ самымъ ухомъ раздается неистовый крикъ, съ просонья не сразу поймешь, что такое творится, протираешь глаза, керосиновый ночникъ освщаетъ картину: Авдотья Гордевна съ кухоннымъ аршиннымъ ножемъ въ правой рук, махая ногами, отбивается отъ ухвата, съ которымъ Николай едорычъ отчаянно напираетъ, нанося имъ удары, дйствуя какъ штыкомъ, и стараясь выбить ножъ.
— А, чортова баба! думаешь, за жильца завалиться, думаешь, я тебя у стны не достану!
— Бей, вотъ бей по чужому-то человку! вотъ онъ тебя въ часть сволочетъ!
Меня такія угрозы только смшили, потому что въ квартир Николая едорыча каждый, какъ нельзя лучше, зналъ, что если его пугаютъ закономъ и частью, то пугающій только хочетъ похвастать. Въ сущности, здсь вс поголовно относились къ полиціи такъ недоврчиво, что даже въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, когда кмъ-нибудь подъ вліяніемъ спирта начинали длаться положительныя попытки исторгнуть изъ ближняго жизнь, то и тогда бравшійся довести до свднія полиціи о начинающемся смертоубійств, считалъ нужнымъ только выскочить на крыльцо, постоять тамъ немного и, вернувшись, объявить, что полиція скоро будетъ. Изъ дерущихся никому въ голову не приходитъ поврить, что полиція придетъ разнимать, и свалка обыкновенно идетъ своимъ бурнымъ порядкомъ.
А гд-нибудь рядомъ въ коморк тоже слышатся стоны и крикъ. Тамъ тоже драка, мужъ бьетъ жену, ребенокъ оретъ, какъ будто его собираются рзать.
Въ углу, находящемся на одной діагонали съ моимъ, съ испуганными глазами сидитъ старичекъ поваръ, давно ужь въ буквальномъ смысл умирающій понемногу отъ голода, оставаясь безъ мста. Онъ приходилъ въ ужасъ отъ всякихъ бурныхъ порывовъ. Взглядомъ полнымъ тревоги за свое маленькое изсохшее тло слдитъ за быстрыми движеніями ухвата по воздуху и при каждомъ удар, при каждомъ энергическомъ взмах вздрагиваетъ всмъ своимъ существомъ, словно самъ получаетъ вс эти удары или ждетъ, что вотъ-вотъ и его очередь наступитъ сейчасъ подставлять имъ бока.
Драка хозяевъ продолжается иногда часа два или три, то сильне ожесточаясь, то затихая немного, Авдотья Гордевна мечется изъ угла въ уголъ, прячась отъ ухвата то за того, то за другого жильца, но изрдка и сама длаетъ вылазки на своего супостата, тогда Николай едорычъ бываетъ или обезоруженъ, или со срамомъ съ своимъ длиннымъ ухватомъ загнанъ на русскую печку, гд онъ успваетъ немного вздохнуть и вернутъ ускользнувшую изъ его души храбрость.
Если схватка происходила по поводу денегъ, то какъ только Николай едорычъ бывалъ побжденъ и длалъ уступку, какъ только Авдотья Гордевна хватала брошенныя ей съ проклятіемъ деньги, мгновенно все измнялось: Николай едорычъ, тяжело дыша и съ ненавистью поглядывая на своего побдителя, садился на нсколько минутъ отдохнуть къ столу, чтобы затмъ немедля уйти на свою обычную службу, а Авдотья Гордевна, прежде чмъ поваръ Аанасій Иванычъ успвалъ очнуться отъ впечатлнія страха, уже кружилась по комнат, весело распвая:
Родимая моя мать
Меня некому унять!
— Врите ли, Измаилъ Петровичъ, говорилъ мн Аанасій Иванычъ, когда Авдотья Гордевна исчезала:— вотъ теперь шестой часъ утра, а я еще ни единой минуты не спалъ. Съ вечера жильцы вотъ изъ этой комнаты почти до полуночи все шмыгали мимо меня то туда, то сюда — Богъ ихъ знаетъ, что такое у нихъ сегодня случилось! А я, знаете, слабъ ногами, скорчившись лежать не могу, какъ задремлю, такъ ноги и опадутъ, свсятся за кровать, какъ разъ противъ двери, кровать-то на полъ-аршина короче меня, ну, каждый въ потьмахъ зацпитъ за ноги и своротить съ кровати. Какой тутъ можетъ быть сонъ? Конечно, я задолжалъ за квартиру, но только зачмъ же обижать-то ужь такъ человка? Вдь они, можно сказать, какъ ужа вилами, прижали меня, перевели въ этотъ уголъ, а тутъ, окромя того, что для ногъ никакъ не сыщу себ мста, клоповъ, я вамъ скажу, столько, что, кажется, можно только дивиться.
— Ну, Аанасій Иванычъ, клоповъ-то и въ моемъ углу не мало! пробовалъ я, по извстному способу, утшать его горе горемъ другихъ.
— Нтъ, у васъ все-таки легче, а у меня такъ за ночь нажгутъ, что тло отъ нихъ горитъ, какъ въ огн! Да и печка при томъ, удивленія просто достойно: щелей, кажется, нтъ, а такой угаръ отъ нея, всю голову разломило, такъ и жду, что когда-нибудь ночью помру отъ угара. И въ этакой-то уголъ человка затиснуть! А ко всему еще буйство. Ужь, кажется, если пускаешь жильцовъ, ну и веди себя благородно, успокой рабочаго человка. Мн еще ничего, я и днемъ могу спать, ну, а вы, примрно, или вотъ тутъ еще двое на работу ходятъ. Ну, какъ рабочему человку не спавши идти!
Я попытался прибгнуть опять къ прежнему способу утшеній. Лучшихъ не имлось.
— Конечно, Аанасій Иванычъ, про наши углы, правду сказать, и толковать не стоитъ: угаръ, сырость, холодъ, наскомыя, драки, а вотъ какъ поглядишь на нашемъ крыльц за дверями въ морозную ночь въ октябр, народъ спитъ на голой земл и почитай что безъ всякой одежи…
— Ну, что ужь, кого ровнять вздумали! Вдь это ‘золотая рота!’ Она, извстно, за что муку принимаетъ, паспортовъ у нихъ нтъ, кто-жь такихъ согласится пустить ночевать? А подлинно, какъ подумаешь, ровно это и не люди совсмъ: цльный день на работ и какъ спятъ, а все живы.