В. М. Файбисович. Предисловие к книге 'А. А. Оленина. Дневник. Воспоминания', Оленина Анна Алексеевна, Год: 1999 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 43 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. М. Файбисович

Предисловие к книге ‘А. А. Оленина. Дневник. Воспоминания‘

Источник текста: А. А. Оленина. Дневник. Воспоминания

Санкт-Петербург Гуманитарное агентство, ‘Академический проект’ 1999

OCR Ловецкая Т. Ю.

Годы в Аркадии

Auch ich war in Arcadien geboren.
I. F. Schiller. Resignation

(И я в Аркадии родился.
И. Ф. Шиллер. Отречение)

И я в Приютине бывал…
А. К. Мейендорф. А&lt,нне&gt, О&lt,ленино&gt,й

Анна Алексеевна Оленина родилась 11 августа 1808 года в семье сорокачетырехлетнего действительного статского советника, кавалера ордена св. Анны I класса и Командора ордена св. Иоанна Иерусалимского Алексея Николаевича Оленина и его сорокалетней супруги Елизаветы Марковны, рожденной Полторацкой. Вместе с родителями появления Анны Алексеевны на свет ожидали три ее брата — Николай, Петр, Алексей — и сестра Варвара.

К этому времени А. Н. Оленин был уже не только преуспевающим чиновником, но и весьма известным деятелем русского Просвещения, признанным главой влиятельного литературно-художественного кружка.

С первых дней жизни девочку окружали знаменитости.

В мемуарной и биографической литературе уже неоднократно отмечалась та выдающаяся роль, которую играл в культурной жизни северной столицы салон Олениных¹. Резюмируя свидетельства современников и отзывы биографов А. Н. Оленина, В. О. Ключевский писал в своем очерке ‘Алексей Николаевич Оленин’ (1893): ‘Прекрасно образованный человек, страстный любитель искусств и литературы, талантливый рисовальщик, с тонким чувством изящного и огромной начитанностью, любитель отечественной старины и покровитель нарождающихся отечественных талантов, при обширных связях в высшем петербургском обществе, простой в обращении и гостеприимный хозяин-хлебосол, деливший свое время и силы между службой и дружбой — вот таким изображается Оленин в этих биографиях и мемуарах’². ‘Дому Оленина служила украшением его супруга Елисавета Марковна, урожденная Полторацкая, — вспоминал С. С. Уваров. — Образец женских добродетелей, нежнейшая из матерей, примерная жена, одаренная умом ясным и кротким нравом, — она оживляла и одушевляла общество в своем доме’³. Упомянув о недугах, которыми страдала Е. М. Оленина, Ф. Ф. Вигель свидетельствовал: ‘Часто, лежа на широком диване, окруженная посетителями, видимо мучась, умела она улыбаться гостям. Я находил, что тут и мужская твердость воли и ангельское терпение, которое дается одним только женщинам. Ей хотелось, чтобы все у нее были веселы и довольны, и желание беспрестанно выполнялось. Нигде нельзя было встретить столько свободы, удовольствия и пристойности вместе, ни в одном семействе — такого доброго согласия, такой взаимной нежности, ни в каких хозяевах — столь образованной приветливости. Всего примечательнее было искусное сочетание всех приятностей европейской жизни с простотой, с обычаями русской старины’⁴.

Анна Оленина росла в тесном и жизнерадостном кругу своеобразно одаренных друзей и сподвижников отца, в теплой атмосфере гостеприимного и открытого дома. По меткому наблюдению Ф. Ф. Вигеля, ‘гувернантки и наставники, французы, англичанки и дальние родственницы, проживающие барышни, несколько подчиненных, обратившихся в домочадцев, наполняли дом сей, как Ноев ковчег, составляли в нем разнородное, не менее того весьма согласное общество и давали ему вид трогательной патриархальности’⁵.

Первые годы своей жизни Анна Алексеевна прожила на набережной Фонтанки⁶, возможно, точнее было бы сказать не лет, а зим — ибо с младенчества едва ли не половину года Анна Алексеевна проводила в пригородном имении Олениных Приютино, в 17 верстах от центра столицы. ‘В известном многим Приютино жизнь текла тихая, мирная, аккуратная, простая деревенская, — свидетельствовала ее старшая сестра Варвара Алексеевна, — и казалось, по образу жизни, верст за 500 от Петербурга’⁷. В воспоминаниях Анны Олениной, ее брата Петра и сестры Варвары, написанных ими на склоне лет, Приютино приобретает черты утраченной Аркадии — страны идиллического счастья.

Но как скорбное напоминание о бренности бытия (‘Et in Arcadia ego’ — ‘И я был в Аркадии…’) среди деревьев приютинского парка до наших дней возвышается полуразрушенный кенотаф, воздвигнутый Алексеем Николаевичем и Елизаветой Марковной в 1813 г. в память об их первенце Николае. Несохранившаяся надпись на нем гласила:

Здесь некогда наш сын дуб юный возращал:

Он жил, и дерево взрастало.

В полях Бородина он за Отчизну пал,

И дерево увяло!

Но не увянет здесь дней наших до конца

Куст повилики сей, на камень насажденный,

И с каждою весной взойдет он, орошенный

Слезами матери и грустного отца⁸.

Однако гибель сына не ожесточила Олениных. Их дом оставался миром гармонии и добра⁹. Из этого мира доносится до нас голосок маленькой девочки — Анны Олениной, читающей своему батюшке стихотворение, приуроченное ко дню его рождения, быть может, к пятидесятилетнему юбилею (21 ноября 1814):

Ах, папенька, — одна ли я,

Как вас приветствуют родные и друзья

Как и всегда и рады так нелестно, —

Одна ли буду я молчать?

Нет, нет, и мне уже известно,

Что детям чувств не следует скрывать,

А у меня от них все сердце так и бьется…

Чтоб к вам заговорить вот так оно и рвется…

Но слов я, папенька, не знаю, где сыскать —

И! полно! что в словах, — ведь я не сочиняю —

Люблю вас папенька! Вот что я только знаю

И что хочу сказать!¹⁰

Анна Алексеевна с детства была участницей и тех традиционных ‘праздненств’, которые устраивались в Приютине ко дню рождения (2 мая) и именинам (5 сентября) Елизаветы Марковны. Так в воскресенье, 5 сентября 1815 г. семилетняя Анна Оленина под именем девицы Догадкиной дебютировала в комедии ‘Стихотворец в хлопотах’, поставленной ‘на новом приютинском театре’ по пьесе ‘г-на Приютина’ (Н. И. Гнедича). Наряду с автором в этом спектакле участвовали ‘г-н Лентягинов’ — И. А. Крылов, ‘г-н Долгоносов’ — Алексей Оленин-младший, ‘девица Ленивина’ — Варвара Оленина и другие. Программа постановки обещала, что ‘за оною последует Дивертиссемент, в котором будут по Русски плясать г-жи Ленивина и Догадкина’¹¹.

Вскоре оленинский круг заметно расширился: 17 апреля 1817 г. А. Н. Оленин был назначен президентом Академии художеств. Совмещение Алексеем Николаевичем этой должности с должностью директора Императорской Публичной библиотеки сделало его одной из центральных фигур в литературно-художественной жизни столицы, и все пути отечественной культуры если не вели в его дом, то, по крайней мере, пролегали через него. В гостиной Олениных неизбежно должен был появиться и Пушкин.

‘Девице Догадкиной’ было, вероятно, немногим более девяти, когда их дом впервые посетил ‘юноша Пушкин’, как назвал его в одном из своих писем Алексей Николаевич: через десять лет Анна Алексеевна запишет в своем журнале, что ‘знала его еще ребенком’. С 1813 г. Оленины жили в собственном доме на Фонтанке, 97, и первые встречи поэта с будущей вдохновительницей знаменитого цикла его любовной лирики состоялись именно здесь, но они не запомнились ни ей, ни ему. Нет, этим стенам Пушкин был обязан ‘чудным мгновением’ другой встречи — встречи с Анной Керн, двоюродной сестрой Анны Олениной. Впрочем, встрече с Пушкиным не придала в то время значения и А. П. Керн: ‘На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы, мы все столпились вокруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! &lt,…&gt, В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина’¹². Но в эту пору в доме Олениных и сам Пушкин не раз становился ‘виновником поэтического наслаждения’.

Так, он выступил в качестве актера домашнего театра, исполнив роль мичмана Альнаскарова в комедии Н. И. Хмельницкого ‘Воздушные замки’, его партнерами в этой постановке были знаменитый комик И. И. Сосницкий и великая трагическая актриса Е. С. Семенова, избравшие для себя роли, противоположные их обычному амплуа. 2 мая 1819 г., участвуя в шараде, задуманной И. А. Крыловым на слово ‘Баллада’ (Бал-Лада), Пушкин сочинил вместе с Жуковским стихотворение ‘Что ты, девица, грустна’, посвященное Елизавете Марковне Олениной. К ее следующему дню рождения в Приютине была приурочена постановка ‘Le Roman d’une heure ou La folle gageure (безумное пари)’, но Пушкин в ней, очевидно, не участвовал: в эти дни решалась его судьба. Еще в середине апреля 1820 г. над молодым поэтом собралась гроза, и по Петербургу распространился слух, что Пушкина ссылают. Среди благожелателей, заступавшихся за поэта перед Александром I, был и А. Н. Оленин¹³. 6 мая Пушкин надолго покинул столицу, отправляясь на службу в Кишинев к генералу Инзову.. Но Алексей Николаевич не забыл о Пушкине и во время его южной ссылки: летом 1820 г. он исполнил рисунок для фронтисписа к поэме ‘Руслан и Людмила’, изданной в Петербурге Н. И. Гнедичем¹⁴.

А в октябре этого же года разразилась громкая ‘семеновская история’, вслед за которой один из старейших полков русской гвардии был раскассирован, а часть его офицеров переведена в армейские полки на юге России. Эти драматические события задели за живое и Олениных: Петр Оленин числился в Семеновском полку, и офицеры-семеновцы были завсегдатаями оленинского дома. Капитан Л.-гв. Семеновского полка Сергей Муравьев-Апостол, солировавший в хоре, петом в Приютине в честь именин Елизаветы Марковны год назад, 5 сентября 1819 г., был переведен тогда в армию, в Полтавский пехотных полк, и отправился на юг вслед за Пушкиным, семеновцы кн. И. Д. Щербатов, певший в том же хоре, и Д. П. Ермолаев, за месяц до возмущения проживший в Приютине целую неделю, оказались позднее в крепости… Штабс-капитан Петр Оленин избежал наказания: он служил адъютантом у гр. Коновницына¹⁵ и не был в казармах во время бунта, однако и его перевели тем же чином в Л.-гв. Егерский полк.

Осенью 1822 г. скончалась известная своим богатством и крутым нравом бабка Анны Алексеевны по материнской линии, Агафоклея Александровна Полторацкая, оставившая внучке внушительную сумму, в этом же году в семью Олениных вошел их родственник, Григорий Никанорович Оленин, к которому Анна Алексеевна искренне привязалась: он был помолвлен с ее старшей сестрой Варварой, обвенчавшейся с ним 3 февраля 1823 г., в день своего рождения¹⁶. Дом на Фонтанке, 97 отошел в приданое Варваре Алексеевне.

С осени 1819 г. Оленины жили в казенной квартире на Мойке в доме А. И. Северина у Красного моста (ныне наб. р. Мойки, No 67) — этот дом арендовала Государственная канцелярия, правителем которой был А. Н. Оленин. Здесь 7 ноября 1824 г. Анну Алексеевну застало знаменитое наводнение. О ее безопасности позаботился Г. Н. Оленин, он писал матери 14 ноября 1824 г., повествуя о потопе в своем доме на Фонтанке, 97: ‘…Бедные мои лошади сначала плавали по двору, потом мы их втащили в комнаты внизу, где им было воды повыше колена. — У нас, слава Богу, все благополучно окончилось — страху не было нисколько, напротив того, Анеточка, которую я к себе перевез заблаговременно из папинькиного дома, много смеялась с Варинькой. — В этот день папинька и маминька были в Приютине и ничего не видели — Алексей и Петр в Москве, и так Анеточка одна оставалась дома с M-lle David и барышнями — Я расчел при начале наводнения, что ей гораздо лучше быть с нами в такое нещастие, за продолжение которого нельзя было отвечать. — Я перевез ее по воде в актерской карете, которую поймал на улице’¹⁷. Кто знает, не послужил ли впоследствии рассказ Анны Алексеевны о наводнении одним из источников ‘Медного всадника’?

В 1825 году Анне Олениной исполнилось семнадцать. Она была миниатюрна, очаровательна и жизнерадостна, кроме неизбежного французского она знала английский и итальянский языки, хорошо и охотно пела, играла на фортепьяно и превосходно владела искусством верховой езды. Все эти достоинства и совершенства (в сочетании с заслугами отца) были увенчаны фрейлинским шифром, который получила Анна Алексеевна этим летом¹⁸.

Раздавайтесь шум и клики,

Будет пир у нас великий,

Грянемте ура! (bis!)

К нам Приютина царевна

Едет Анна Алексевна,

Фрейлина двора! (bis!)

— так встретили в Приютине новоиспеченную фрейлину: живость характера, обаяние молодости и красоты сделали Анну Алексеевну душою приютинского общества.

Как всегда много гостей съехалось в этом году на именины Елизаветы Марковны, судить об этом можно по исполненной на другой день (в воскресенье, 6 сентября) акварели И. А. Иванова (1779—1848), сотрудника Оленина по его художественной деятельности. На переднем плане — Алексей Николаевич и Елизавета Марковна, предшествуемые важно выступающим павлином (перо его, найденное при земляных работах, хранится в приютинском музее) и сопровождаемые большим псом (вероятно, небезызвестным Медором). С ними беседует барышня, на руке которой угнездился большой попугай. По дорожкам в упоении носится чей-то мальчик. На террасу вышли две дамы, у ног их расположился в весьма непринужденной позе какой-то тучный господин. На заднем плане — группа всадников, за работой Ивана Иванова, изобразившего на своей акварели и самого себя, наблюдают два охотника¹⁹. Все дышит миром и благоденствием… Акварель Иванова была послана Алексею Оленину-младшему, уехавшему весною в отпуск на год для лечения за границей, он получил ее в Лондоне 26 октября 1825 г. — за полтора месяца до восстания на Сенатской площади.

Оленин был членом Союза благоденствия, и пребывание за границей послужило ему надежным алиби. Тем не менее, и Алексей Алексеевич, и вся семья Олениных долгое время жили под дамокловым мечом. Во уважение к заслугам отца причастность Оленина-младшего к тайному обществу высочайше повелено было оставить без внимания, хотя Оленин-старший и сам вызвал неудовольствие государя, уклонившись от участия в следствии над декабристами: он мотивировал свою просьбу тем, что в числе государственных преступников оказались его родные и близкие. 4 мая 1826 г. срок отпуска Алексея Оленина-младшего истекал. Он выехал из Парижа в Россию вместе со своим новым знакомым Д. Н. Свербеевым. ‘Не доезжая до Праги, — вспоминает его спутник, — в богемском городе Пильзене Оленин нашел давно ожидаемое им письмо из Петербурга от своих родителей и, развернув его, преобразился от восхищения: ему прислали продолжение отпуска. В порыве восторга он проговорился мне, что ожидал над собой следствия и суда, но тотчас же очнулся и убедительно просил более об этом его не расспрашивать. Дальше ему ехать со мной было незачем’²⁰. Алексей Оленин продолжил свои заграничные странствия, Д. Н. Свербеев отправился в Петербург один. В середине июня (не позднее 20-го) 1826 г. он посетил А. Н. Оленина. ‘Ему я доставил, — пишет Д. Н. Свербеев в своих записках, — тяжеловесное письмо от сына вместе с часами к сестре его, очень красивой и весьма кокетливой Анне Алексеевне &lt,…&gt,. Редко случалось мне встретить такой радушный, такой ласковый и утонченно-вежливый прием, какой сделал мне Оленин. Он, как я его о том ни просил, не распечатал при мне сыновнего письма и в то же время упрашивал меня подольше с ним побеседовать и взял с меня слово приехать к ним обедать, когда воротятся жена и дочь его с дачи. В тот же день вечером получил я от него чрезвычайно любезную записку, в которой он писал, что, узнав из письма сына о взятых им у меня тысяче рублях, он с признательностью привезет их мне сам в назначенное мною время и выпишет жену из деревни для скорейшего свидания со мною, чтобы доставить и ей удовольствие поблагодарить меня за их сына. &lt,…&gt, Супруга его нарочно для свидания со мной ускорила приездом в город из их ‘Приютина’ и, как нежная мать, обо всем расспрашивала и благодарила за сына. У них обедал я и провел целый день с двумя постоянными их посетителями, знаменитостями того времени: переводчиком Илиады, красивым и осанистым, с античною важностью, Гнедичем и добродушным дедушкой Крыловым, для которого было за столом и его любимое блюдо — поросенок под хреном. Умный разговор хозяев с этими двумя гостями слушал я с большим удовольствием, отдавая справедливость Оленину в том, что он в беседе своей нисколько не походил ни на знатного вельможу, ни на государственного сановника, мила и любезна была дочь Оленина, преживая и прехорошенькая блондинка, а матушка ее старалась допытать у меня, в каких отношениях был я с ее сыном, знал я или нет что-нибудь о дружеских связях его с некоторыми декабристами и о том, что он подозреваем был в соучастии с ними. Касаясь слегка этого жгучего вопроса, чета Олениных, а еще более дочка, заметно были в неловком положении: им, находившимся в кружке правительственном и придворном, с одной стороны, следовало с ожесточением нападать на декабристов, тогда как, с другой стороны, давняя дружба всего их семейства с главными из мятежников и их семействами, да и всем известное либеральное направление их двух сыновей мешали им высказать свое мнение, а тем самым стесняли и простое дружелюбное отношение со мной’²¹.

Казнь С. И. Муравьева-Апостола и М. П. Бестужева-Рюмина, гибель И. И. Муравьева-Апостола, каторга кн. С. Г. Волконского, М. И. Муравьева-Апостола, Н. М. и А. М. Муравьевых, З. Г. Чернышева, кн. С. П. Трубецкого, кн. Е. П. Оболенского, H.A. и А. А. Бестужевых, ссылка А. Н. Муравьева и др. переживалась Олениными как семейная драма. У А. Н. Оленина было достаточно оснований для скорбных намеков в письме к Н. И. Гнедичу от 29 июля 1827 г.: ‘непостоянство судеб человеческих рассеяло приютинское общество по лицу земли: многие лежат уже в могиле, многие влачат тягостную жизнь в дальних пределах света, а многие ближние рассеялись по разным странам, как то: Петр, Алексей и Варвара!.. И вы скоро нас оставите, любезный Николай Иванович! Из сего следует, что наше теперешнее общество очень жидко стало’²²

Впрочем, и это лето было ознаменовано для Олениных несколькими примечательными вехами. 26 августа исполнилось 15 лет со дня Бородинского сражения и гибели в нем Николая Оленина, можно думать, что состоявшаяся в этот день закладка новых Нарвских триумфальных ворот, в разработке проекта которых Алексей Николаевич принял деятельнейшее участие, стала для Олениных семейным событием. Через несколько дней, 1 сентября, открылась выставка в Академии художеств, украшением ее стал знаменитый портрет А. С. Пушкина работы О. А. Кипренского, словно предварявший новое появление поэта в оленинской гостиной… Оленины не изменили и своей старой традиции: несмотря на сетования А. Н. Оленина на ‘жидкость’ приютинского общества, 5 сентября состоялось традиционное праздненство, посвященное именинам Елизаветы Марковны. В этот раз была поставлена ‘Пословица в лицах: по-русски и по-французски — ‘Чем богаты, тем и рады’. В ней участвовали Слепцов, Краевский, кн. Волконский, Гампельн, Буйницкий, Оленин, А. А. Оленина, Е, Е. Василевская, М. Ф. Коханеева. Во фрагменте озеровского ‘Эдипа в Афинах’ Анна Алексеевна выступила в роли Антигоны, Краевский играл Эдипа.

По возвращении в Петербург Оленины сменили адрес: осенью 1827 г. они переехали на Дворцовую набережную, в дом П. Г. Гагарина (современный адрес — Дворцовая набережная, д. 10).

Зима 1827—1828 гг. была для Анны Олениной ‘бурной’ — девятнадцатилетняя Анна Алексеевна впервые испытала глубокое сердечное чувство… Оно было внушено ей кн. Алексеем Яковлевичем Лобановым-Ростовским, блестящим флигель-адъютантом, полковником Л.-гв. Гусарского полка. Юным кавалерийским поручиком он участвовал в кампании 1814 года, этой зимой ему исполнилось тридцать два. Судя по портрету работы Ф. Крюгера, Алексей Яковлевич был очень хорош: его черты отмечены мужеством и благородством, достоинством и умом. Кн. Лобанов-Ростовский был вдов: он воспитывал трех сыновей восьми, пяти и трех лет. По-видимому, князь был искренне расположен к Анне Алексеевне, но любовь ее была безответной. Она осознала это, очевидно, после решительной для нее встречи с князем Алексеем 29 марта 1828 г. ‘Пылкие страсти и веселые надежды’, которые питала Анна Алексеевна зимой, растаяли вместе со снегом. Весною на ее горизонте появился Александр Пушкин.

Red Rower

Ожидание решительного ответа было самым
болезненным чувством жизни моей.
Ожидание последней заметавшейся карты,
угрызение совести, сон перед поединком —
все это в сравнении с ним ничего не значит.
А. С. Пушкин.
‘Участь моя решена. Я женюсь…’

Как явствует из ‘Журнала’, встреча А. А. Олениной с Пушкиным после его возвращения из ссылки произошла на балу у Елизаветы Михайловны Хитрово (19.IX. 1783—3.VI. 1839), дочери М. И. Кутузова. Анна Алексеевна сама сделала первый шаг к возобновлению знакомства. ‘Она собиралась выбрать его на один из танцев, — рассказывает Анна Алексеевна, говоря о себе в третьем лице. — Она тоже хотела отличить знаменитого поэта. Боязнь быть высмеянной им заставила ее опустить глаза и покраснеть, когда она подходила к нему. Небрежность, с которой он у нее спросил, где ее место, задела ее. Предположение, что Пушкин мог принять ее за простушку, оскорбляло ее, но она кратко ответила: ‘Да, мсье’, — и за весь вечер не решилась ни разу выбрать его. Но настал его черед, он должен был делать фигуру, и она увидела, как он направился к ней. Она подала руку, отвернув голову и улыбаясь, ибо это была честь, которой все завидовали’.

Эта встреча состоялась, по-видимому, поздней осенью 1827 г., не ранее 17 октября, когда А. С. Пушкин вернулся в Петербург из Михайловского. Первое известие об увлечении Пушкина Олениной содержится в письме П. А. Вяземского к жене от 18 апреля 1828 г.: ‘Вчера немного восплясовали мы у Олениных. Ничего, потому что никого замечательного не было. Девица Оленина довольно бойкая штучка: Пушкин ее называет драгунчиком и за этим драгунчиком ухаживает’²³. Можно думать, однако, что для Пушкина это еще не более, чем флирт, во всяком случае, привязанность к Анне Алексеевне не способна удержать поэта у ее ног: в это время он ожидает от императора разрешения на участие в войне против турок, и, получив 20 апреля высочайший отказ, на следующий день, 21 апреля, обращается к Бенкендорфу с просьбой разрешить ему провести ‘6 или 7 месяцев’ в Париже…

Но в мае встречи Пушкина с Олениной учащаются, и его увлечение ею приобретает бурный характер.

2 мая 1828 г. Елизавете Марковне исполнилось шестьдесят, и после девятилетнего перерыва Пушкин вновь оказывается гостем Олениных на праздненстве в честь дня ее рождения. 3 мая П. А. Вяземский, повествуя о вчерашних событиях, пишет Вере Федоровне: ‘После был я у Олениной, праздновали день рождения старушки. У них очень добрый дом. Мы с Пушкиным играли в кошку и мышку, т. е. волочились за Зубовой-Щербатовой, сестрою покойницы Юсуповой, которая похожа на кошку, и за малюткою Олениною, которая мала и резва как мышь’²⁴. Через три дня, 5 мая, Анна Алексеевна вновь встретилась с Пушкиным на балу у кн. Мещерских. П. А. Вяземский, дядюшка Е. Н. Мещерской, рожденной Карамзиной, в письме к жене от 7 мая рассказывал: ‘Вечер очень удался, и плясали мы до утра, так что ни одной свечи в зале не было &lt,…&gt,. С девицей Олениною танцевал я pot-pourri и хвалил ее кокетство: она просила меня написать ей что-нибудь на опахале, у вас в Пензе еще не знают этого рода альбомов. И вот что я написал:

Любви я рад всегда кокетство предпочесть:

Любовь — обязанность и может надоесть,

Любовь как раз старье: она всегда новинка.

Кокетство — чувства блеск и опыт поединка,

Где вызов — нежный взор, оружие — слова,

Где сердце — секундант, а в деле голова.

Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен, и вследствие моего pot-pourri играл ревнивого’²⁵. Вероятно, поэт не раз давал повод для подобных наблюдений, об этом свидетельствуют и впечатления Анны Алексеевны от ‘короткого знакомства’ с Пушкиным: ‘он умен, иногда любезен, очень ревнив, несносно самолюбив и неделикатен’. ‘А поэт, — комментирует Т. Г. Цявловская письма П. А. Вяземского, — в эти дни чертит среди черновиков ‘Полтавы’ анаграммы ‘Eli Eninelo’, ‘ettenna eninelo’, ‘eninelo etenna’, ‘Olenina’ и, наконец, ‘Annette’ и поверх этого имени свою фамилию ‘Pouchkine’. Пушкин задумывался уже о возможности брака с Олениной’²⁶.

По-видимому, в это время у него были основания надеяться на этот союз. Позднее П. А. Вяземский рассказывал: ‘Во время одной из своих молодых страстей, это было весною’, Пушкин ‘почти ежедневно встречался в Летнем саду с тогдашним кумиром своим. Если же в саду ее не было, он кидался ко мне, или к Плетневу, и жалобным голосом восклицал: ‘Где Бренский? — Я Бренского не вижу’. Разумеется, с того времени и красавица пошла у нас под прозванием Бренской’²⁷.

A. A. Оленин, внучатый племянник Анны Алексеевны, с ее слов утверждал, что встречи эти были тайными. Считая, что ‘тетушка была весьма увлечена Пушкиным’, он поясняет: ‘Это видно из того, что она имела с ним тайные свидания. Происходили они так. Она уезжала со своей гувернанткой англичанкой в Летний сад, в эти же часы туда являлся Пушкин, и вот они там под надзором этой англичанки прогуливались. Англичанка была, так сказать, в заговоре, и моя тетушка с ней уговаривалась всегда в обществе называть Пушкина ‘Брянским’, чтобы скрыть с первым свои свидания’²⁸.

Вероятно, Анне Алексеевне не было нужды приезжать: от дома Гагарина на Дворцовой набережной до Летнего сада два шага, кроме того, А. А. Оленин называет героя трагедии В. А. Озерова Бренского Брянским, но нам важнее другое: флиртуя с ‘самым интересным человеком своего времени’, весною 1828 г. А. А. Оленина вольно или невольно подавала поэту надежды.

Через четыре дня после бала у Мещерских, 9 мая, Оленины предприняли поездку в Кронштадт, связанную, вероятно, с проводами Дж. Доу, уезжавшего на родину по завершении работы над портретами Военной галереи Зимнего дворца, к ним присоединился Пушкин. Об этой поездке мы знаем мало, но она была отмечена пушкинской записью ‘9 мая 1828. Море. Ол&lt,енины&gt,. Дау’, под черновиком пушкинского стихотворения ‘Увы! Язык любви болтливый…’ и увековечена стихотворением ‘То Dawe esqr’:

Зачем твой дивный карандаш

Рисует мой арапский профиль?

Пусть ты векам его предашь,

Его освищет Мефистофель.

Рисуй Олениной черты.

В жару сердечных вдохновений

Лишь юности и красоты

Поклонником быть должен гений.

Встречи в Летнем саду могли иметь место не позднее 20 мая: в это время Оленины принимали Пушкина уже в Приютине, но и там подле Анны Алексеевны Пушкин еще чувствовал себя счастливым. Оговорка Анны Олениной, обратившейся к Пушкину в этот день на ‘ты’, вызвала к жизни его полное радужных надежд стихотворение ‘Ты и вы’, датированное 23 мая. А на листе пушкинской рукописи, где 19 мая было завершено вчерне стихотворение ‘Воспоминание’, отмечена дата ее оговорки — ’20 мая 1828 При&lt,ютино&gt,’. В этот день в Приютине гостили также П. А. Вяземский и А. Мицкевич. ‘Ездил я с Мицкевичем к Олениным в деревню, в Приютино, верст за 17, — писал П. А. Вяземский жене на другой день. — Там &lt,нашли&gt, мы и Пушкина с своими любовными гримасами. Деревня довольно мила, особливо же для Петербурга: есть довольно движения в видах, возвышения, вода, лес. Но зато комары делают из этого места сущий ад. Я никогда не видал подобного множества. Нельзя ни на минуту не махать руками: поневоле спляшешь камаринскую. Я никак не мог бы прожить тут и день один. На другой я, верно, сошел бы с ума и проломил себе голову об стену. Mickiewicz говорил: que c’est une journe sanglante. Пушкин был весь в прыщах и осаждаемый комарами, нежно восклицал: сладко’²⁹.

Однако эта идиллия длилась недолго.

Через пять дней Пушкину исполнилось двадцать девять, 26 мая, днем рождения поэта, отмечено мрачное и безысходное ‘Дар напрасный, дар случайный…’

Накануне, 25 мая, Пушкин в компании друзей вновь сопровождал Олениных в увеселительной поездке в Кронштадт. Эта путешествие готовилось задолго. На следующий день после поездки с Мицкевичем в Приютино, 21 мая 1828 Вяземский отправил Пушкину и Алексею Оленину-младшему (‘junior’) записку следующего содержания:

‘Да будет известно честным господам, что я завтра еду в Царское Село и предлагаю в четверг вечером, или в пятницу в обеденное время, или в ужинное, составить прощальный пикник, где, как и у кого угодно. Вот предлагаемые, или лучше сказать предполагаемые собеседники:

Алексей Оленин junior

Грибоедов

Киселев

Пушкин

К&lt,нязь&gt,. Сергей Голицын

Шиллинг

Мицкевич

Если проект мой будет одобрен честными господами, то приглашаю их приступить к принятию потребных мер в отношениях личных, местных и съестных, а тем паче питейных. Я заранее даю на все свое согласие. В четверг явлюсь за ответом’.

Пушкин и Оленин визировали это послание:

Читал junior

Читал Пушкин и лапку приложил. (XIV, 19)

Очевидно, они и предложили поехать в Кронштадт для осмотра готовящегося к отплытию флота: в записке П. А. Вяземского к Н. А. Муханову, отправленной на следующий день, идея ‘прощального пикника’ получила уже окончательное оформление: ‘Сейчас еду в Царское Село до четверга. В пятницу (25 мая) едем в Кронштадт с Мицкевичем, Пушкиным, Серг. Голицыным и пр. Поезжайте с нами’³⁰.

Этот замысел был осуществлен. На следующий день после круиза П. А. Вяземский писал жене из Петербурга:

‘…Наконец, вчера совершил я свое путешествие в Кронштадт с Олениными, Пушкиным и проч. В два часа ночи возвратился я из Царского Села, в девятом утра был я уже на пристани. Вот деятельность. В Кронштадте осматривали мы флот или часть флота, которая выступает в море сначала под командою Сенявина, но он доплывет с ним только до Копенгагена, а там возвратится: начальником же останется Рикорд, известный своими японскими приключениями и пребыванием в Камчатке и женою, Балладною Людмилою, которая печаталась в журналах. На корабле у меня опять закипел демон мятежный и волнующий, но я от него скоро отмолился. Туда поехали мы при благоприятной погоде, но на возвратном пути, при самых сборах к отплытию, разразилась такая гроза, поднялся такой ветер, полил такой дождь, что любо. Надобно было видеть, как весь народ засуетился, кинулся в каюты, шум, крики, давка, здесь одна толстая англичанка падает с лестницы, но не в воду, а на пол, там француженку из лодки тащут в окошко, на пароход, толстый Шиллинг садится в тесноте и в темноте возле какой-то немки, и какой-то немец по этому случаю затевает une guerelle d’allemand, во всех углах истории. Прелесть!

Старик Оленин ссорится с англичанином &lt,…&gt,. Оленин-сын выпивает портера и водки на одну персону на 21 рубль. C’est sublime. Пушкин дуется, хмурится, как погода, как любовь’³¹.

Последняя фраза была написана Вяземским, быть может, в ту самую минуту, когда под пером Пушкина рождались безысходные строки стихотворения ‘Дар напрасный, дар случайный’: письмо Вяземского и стихи Пушкина помечены одной датой — днем рождения поэта, 26 мая. Впрочем, по мнению Т. Г. Цявловской, эта помета на пушкинской рукописи ‘говорит не о дне написания, а о дне, которому посвящено стихотворение, дне рождения Пушкина’: возможно, оно было создано ранее, 25 мая, по возвращении из Кронштадта. Как бы то ни было, но мрачное мироощущение Пушкина накануне его двадцатидевятилетия или в самый день его рождения, несомненно, было связано с развитием его отношений с Анной Алексеевной. По-видимому, во время этой поездки между ними произошло объяснение, убедившее поэта в бесперспективности его надежд: ‘Пушкин дуется, хмурится как погода, как любовь…’

Тем не менее, 27 мая Пушкин снова поехал в Приютино, в этот день он вручил Анне Алексеевне стихотворение ‘Ты и вы’, написанное за два дня до поездки в Кронштадт. Выражаясь языком Анны Алексеевны, это была прямая декларация — признание в любви, но и этот шаг был бесплоден. Увлечение Анны Алексеевны Пушкиным было продиктовано тщеславием, столь простительным в двадцать лет. Серьезность намерений Пушкина отрезвила ее, а его порывистой и безудержной натуры она просто побаивалась. В первой же записи, сделанной Анной Олениной в дневнике 20 июня 1828 г., Пушкин упомянут в контексте, не оставляющем ему никаких надежд:

‘Вчера была я для уроков в городе, видела моего ангела Машу Elmpt и обедала у верного друга Варвары Дмит&lt,риевны&gt, Полт&lt,орацкой&gt,. Там был Пушкин и Миша Полт&lt,орацкий&gt,. Первой довольно скромен, и я даже с ним говорила и перестала бояться, чтоб не соврал чего в сантиментальном роде’. Заметим, что опасения Анны Алексеевны, несомненно, были подогреты ее тетушкой, упомянутой здесь же В. Д. Полторацкой, мечтавшей выдать ее за своего брата Николая Дмитриевича Киселева, она не преминула сообщить Елизавете Марковне и Анне Алексеевне неосторожные слова Пушкина, оброненные им в дружеском кругу: ‘Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой я уж слажу сам’. Эта фраза, дошедшая до В. Д. Полторацкой едва ли не через брата, произвела в Приютине должный эффект и вооружила против Пушкина Елизавету Марковну.

Вскоре любовные неудачи Пушкина становятся достоянием слухов. 28 июня С. Н. Карамзина пишет из Царского Села Вяземскому: ‘Говорят, что Пушкин, чтобы утешиться в превратностях любви, играет и проигрывает все свои деньги. У него дух поэтический, но не характер’³².

Вспомним, что Вяземский называл временем тайных свиданий Пушкина с Олениной весну 1828 года. Это не случайно — и не только потому, что в начале июня Вяземский покинул Петербург и не мог быть свидетелем этих встреч позднее — Вяземский говорит о весне потому, что летом 1828 Пушкин испытал и другое увлечение — А. Ф. Закревской.

Еще 6 мая на балу у Авдулиных Пушкин, как шутливо сообщал жене Вяземский, ‘отбил’ у него Закревскую, однако развитие этот роман получил лишь летом. Это не мешало Пушкину по-прежнему часто бывать у Олениных, более того, он не скрывал своего нового увлечения от Анны Алексеевны. ‘Пушкин или Red Rover, как прозвала я его, был по обыкновению у нас — заметила она в своем Журнале, рассказывая о праздновании в Приютине дня своего рождения 11 августа. — Он влюблен в Закревскую и все об ней толкует, чтоб заставить меня ревновать, но при том тихим голосом прибавляет мне нежности’³³.

В первой половине октября 1828 г. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: ‘Пушкин, сказывают, поехал в деревню, теперь самое время случки его с музою, — глубокая осень. Целое лето кружился он в вихре петербургской жизни, воспевал Закревскую…’³⁴

Итак, по Вяземскому, весна была порой увлечения Олениной, лето — Закревской. Однако захватывающее чувство, которое Пушкин испытал к Анне Алексеевне весною, не было вытеснено из его сердца романом с замужней Закревской: оно изначально было связано с мечтами о женитьбе. Еще в октябрьских черновиках ‘Полтавы’ Пушкин примерял на полях свою фамилию к имени Анны Алексеевны, как делал это прежде в мае³⁵. Но теперь эти записи становятся скорее свидетельствами несбывшихся надежд на семейное счастье, тщетных упований на обретение дома.

Отчаянные попытки Пушкина уклониться от навязываемой ему роли придворного поэта уже привели правительство в раздражение. После слушания в ряде инстанций дело о распространении запрещенного цензурой отрывка из элегии ‘Андрей Шенье’ попало в Сенат, 11 июня 1828 г. доклад Сената был рассмотрен в Департаменте гражданских и духовных дел Государственного Совета. Здесь суровые меры, которых требовал доклад Сената по отношению к Пушкину, поддержки не нашли: журнал заседания подписал вместе с двумя другими членами департамента статс-секретарь Алексей Николаевич Оленин. Но Общее собрание Государственного Совета не удовлетворилось либеральностью заключения, предложенного ему Департаментом гражданских и духовных дел, и вынесло 28 июня 1828 г. суровый вердикт об учреждении за Пушкиным секретного надзора. Ровно через месяц это решение было утверждено императором. В первых числах августа Пушкину пришлось давать письменные показания уже по делу о ‘Гавриилиаде’, 19 августа последовал допрос в канцелярии петербургского военного губернатора.

В этих обстоятельствах попытка сватовства обернулась бы фарсом. В ‘Предчувствии’, датируемом 3—19 августа³⁶ и обращенном к Анне Алексеевне, Пушкин предвидит уже неизбежную разлуку с нею. В письме, начатом 19 или 20 августа, но завершенном лишь 1 сентября, Пушкин грустным каламбуром сообщает П. А. Вяземскому о крушении своих надежд: ‘Я пустился в свет, потому что бесприютен’ (XIV, 26).

Бестактность Е. П. Штерича, неловко вмешавшегося в отношения Пушкина с Олениной, усугубила положение, когда 5 сентября поэт приехал в Приютино на именины Елизаветы Марковны, его ожидал, судя по беседе Анны Алексеевны с кн. С. Г. Голицыным, пересказанной в ее журнале, весьма холодный прием.

Этот визит оказался прощальным.

‘Души моей утешитель, Журнал’

Я хотела, выходя замуж, жечь Журнал, но
ежели то случится, то не сделаю того.
Пусть все мысли мои в нем сохранятся, и
ежели будут у меня дети, особливо дочери,
отдам им его, пусть видят они, что страсти
не ведут к щастью, а что путь истиннаго
благополучия есть путь благоразумия.
А. А. Оленина. Дневник.

Анна Алексеевна вела свой дневник в 1828—1835 гг. Однако дневником в полном смысле этого слова он служил ей лишь в 1828—1829 гг.: в эти годы она сделала в нем три десятка записей. В 1830 г. в ее журнале появилась лишь одна запись, в 1831 — две³⁷, в 1832 г. Анна Алексеевна свой журнал не продолжала, затем она отметила лишь приглашение ко двору в первый день 1833 г., после чего не обращалась к дневнику более двух лет — до февраля 1835 г., когда вновь извлекла на свет свой журнал, чтобы сделать в нем единственную и последнюю запись.

На страницах дневника Анны Алексеевны находят отражение многочисленные события современной истории. Отзвуки декабрьского восстания слышатся в ее записях 1828 г.: она служит благодарственный молебен при известии, что с узников сняли цепи, и уделяет несколько страниц рассуждениям о целях декабристов и их средствах, повторяя, вероятно, высказывания отца.

Своего рода фоном для дневника 1828—1829 гг. становится русско-турецкая война. На первых же его страницах Анна Оленина с тревогой размышляет о судьбе брата Алексея, намеревающегося принять участие в этой войне, на эту войну отправляется девятнадцатилетний казачий хорунжий из Иркутска Алексей Чечурин, остановившийся на некоторое время у Олениных и ставший в их доме своим, на превратности этой войны обрекает милого Сергея Голицына-Фирса жестокость равнодушной к нему m-lle Ярцевой, там, на этой войне, совершает блистательные подвиги полковник Алексей Лобанов-Ростовский, возвращающийся с орденом св. Георгия в петлице нового генеральского мундира из Варны с известием о ее взятии… Записи Анны Алексеевны пестрят географическими названиями театра военных действий — Варна, Шумла, Силистрия, Анапа, Каре, Ахалцых, она восхищается полководческим гением И. Ф. Паскевича, талантом и мужеством тяжело раненого А. С. Меншикова, посылает черта в адрес бездарного И. И. Дибича. Анна Алексеевна искренне сопереживает своей доброй знакомой M. H. Дурново, потерявшей в этой войне старшего сына, она ужасается слухам о разгроме и бегстве Л.-гв. Егерского полка…

Однако дневник Анны Олениной не может служить ни хроникой ее эпохи, ни даже хроникой ее семьи: многочисленные семейные события, произошедшие в эти годы — женитьба братьев Петра (1831) и Алексея (1833), рождение двух племянниц и двух племянников Анны Алексеевны, смерть близкого друга дома Н. И. Гнедича (1833), путешествие за границу, предпринятое А. А. Олениной летом 1834 г., так же как и драматические события внешней жизни — русско-польская война 1830—1831 гг. и страшная эпидемия холеры летом 1831 г. — остались за пределами ‘Дневника’. Почему? — Один Бог знает: ведь ‘сердцу девы нет закона’… Было бы весьма опрометчиво судить о значении тех или иных событий для Анны Алексеевны по месту, которое уделено (или не уделено) им в дневнике. Так, в ее журнале упоминается персидское посольство Хозрев-Мирзы, прибывшее в Петербург летом 1829 г. с официальными извинениями за избиение в Тегеране русской дипломатической миссии с Грибоедовым во главе. Анна Алексеевна записывает в дневнике свои впечатления от ‘премилого персиянина Мирза-Сале’, с которым познакомилась 17 августа на балу у Потоцкого, но Грибоедов, один из героев романа, который она собиралась некогда написать, более не поминается в Журнале ни разу. ‘Прием, ожидавший Хосров-мирзу в столице, — замечает биограф персидского принца, — превзошел всякие ожидания и ясно свидетельствовал, как легко мы прощаем всякие обиды и оскорбления, не исключая и тех случаев, когда ими затрагиваются национальная честь и самолюбие’. Может показаться, что этого упрека заслуживает и А. А. Оленина, — но мы знаем, что память о Грибоедове Анна Алексеевна пронесла через многие годы.

Вместе с тем по меньшей мере наивно было бы трактовать длиннейший экскурс в современную французскую историю, предпринятый Анной Олениной в дневниковой записи от 28 февраля 1831 г., как знак ее напряженного внимания к общественно-политической жизни Европы — он лишь предваряет появление в ее журнале французского эмигранта графа Альфреда де Дама, ставшего предметом нового увлечения Анны Алексеевны. Наконец, в дневнике насчитывается семь цитат из произведений Пушкина, но экстравагантный визит поэта 12 января 1830 г. к Олениным в компании ряженых (которые, разумеется, были немедленно опознаны) в журнале отражения не находит… ³⁸

Лейтмотив дневника Анны Олениной — мечта о любви и создании семьи, его содержание — истории ее увлечений. ‘Пушкин и Киселев — вот два героя моего романа’, — записала на одной из начальных страниц своего дневника Анна Алексеевна 17 июля 1828 г., обдумывая программу автобиографического художественного произведения. Н. Д. Киселев сблизился с Пушкиным в Петербурге, возвратясь в столицу из Персии, где он находился с дипломатической миссией, ранней весной (вероятно, в марте) 1828 г.³⁹ Николай Киселев органично влился в дружеский круг, о составе которого можно судить по участникам прогулки в Кронштадт 25 мая 1828 г. Поощряемый своей сестрой В. Д. Полторацкой, он проявил было осторожный интерес к Анне Алексеевне Олениной, но 14 июня, получив служебное назначение, уехал за границу. Варвара Дмитриевна, считавшая Анну Алексеевну превосходной партией для брата Николая, деятельно готовила для этого брака почву. 7 июля Анна Алексеевна спрашивает себя в своем дневнике: ‘Ежели брат ее за меня посватывается, возвратясь из Турции, что сделаю я? Думаю, что выду за него’. ‘Дай Бог, чтоб он вздумал это сделать!’ — приписывает внизу Анна Федоровна Оом (могут ли они предполагать, что внучка первой выйдет впоследствии замуж за внука второй?). Через неделю в разговоре с И. А. Крыловым Анна Алексеевна назвала ‘двух людей, за которых бы вышла, хотя и не влюблена в них: Мейендорфа и Киселева’. Одобрив кандидатуру последнего, Крылов подтвердил, что Киселев сам того желает. ‘Но он и сестра говорят, — заметил с римской прямотой баснописец, — что нечего ему соваться, когда Пушкин того же желает’.

Уверившись (вероятно, безосновательно) в любви к себе Н. Д. Киселева, Анна Алексеевна с простодушной досадой записывает: ‘Я всегда думала, что Вар&lt,вара&gt, Д&lt,митриевна&gt, того же хотела, но не думала, чтоб они скрыли от меня эту тайну. Жаль, очень жаль, что не знала я этаго, а то бы поведение мое было иначе’.

Однако недели через две после этого Анна Алексеевна встречается на дне рождения своей тетушки А. М. Сухаревой с девятнадцатилетним казачьим офицером Алексеем Чечуриным, направляющимся из Иркутска на турецкую войну. Его непосредственность и неиспорченность подкупают Анну Алексеевну, побеждая легкое высокомерие, которым было обусловлено ее первое впечатление о нем (‘Но уж куда проста его физиономия’), А. П. Чечурин, побывавший в декабристских острогах, оказывается носителем опасной тайны и превращается в хрестоматийного романического героя — недаром он награждается своей юной покровительницей прозвищами ‘Квентин Дорвард’ и ‘Роланд Грейм’ (см. Дневник, примеч. No 39). Алексей Чечурин становится героем романа Анны Алексеевны и в буквальном смысле этого слова: бросив навсегда роман о Пушкине и Киселеве, оборванный на третьей странице, она вдохновенно сочиняет роман о несравненном казаке… Знакомство с А. П. Чечуриным длилось семь недель, он простился с Олениными 20 сентября. Что сталось с этим милым юношей? Вернулся ли он за своей саблей и реликвиями, оставленными им на сохранение Анне Олениной? Бог весть. Он исчезает из ‘Журнала’, и следы его теряются.

Между тем, герои оставленного Анной Алексеевной романа (‘Непоследовательность, или Любовь достойна снисхожденья’) напоминают ей о себе еще за две недели до отъезда хорунжего, на именинах Елизаветы Марковны. Любовные интересы Пушкина и Киселева вследствие интриг В. Д. Полторацкой и нескромности Е. П. Штерича, бесцеремонно вмешавшегося в отношения Пушкина с Анной Алексеевной, закручиваются в тугую спираль. Отстаивая честь Пушкина, Сергей Голицын указывает Анне Алексеевне на неблаговидную роль В. Д. Полторацкой и Е. П. Штерича, а заодно открывает ей глаза на ухаживания Н. Д. Киселева за замужней Е. Е. Василевской (не случайно еще в программе романа ‘Непоследовательность…’ были заявлены всего три женских персонажа — сама Анна Оленина, тетушка Варвара Дмитриевна и г-жа Василевская)… Этот разговор приводит Анну Алексеевну к заключению, что у Н. Д. Киселева ‘не довольно честных правил нащет женщин’. Тем не менее, она еще долго числит его среди возможных женихов, и следующая встреча, происходящая в день рождения А. Н. Оленина, 22 ноября 1829 г., вызывает некоторое смущение у них обоих. Более того, еще ранней весною 1829 г., несмотря на неопределенность ситуации (запись от 20 марта), Анна Алексеевна уверена, что Киселев ее любит — вероятно, благодаря уверениям Варвары Дмитриевны, объяснявшей поведение брата тем, что объективные обстоятельства не разрешают ему жениться: ‘Но к щастью не тот резон он бы мне дал, а тот, что имение его не позволяет в разстроенном его положении помышлять об супружестве, — тешит она свое самолюбие, — но все равно я в него не влюблена’. Ненадолго на ее горизонте возникает новая кандидатура: ей прочат в женихи П. Д. Дурново, однако смотрины, состоявшиеся 17 апреля 1829 г., успеха не имеют. Окончательно избыть надежды на брак с Киселевым помогает ей новое увлечение. 12 мая она не без удовольствия наблюдает ярость г-жи Василевской, ревнующей к ней Киселева: Анна Алексеевна поглощена уже романом с гр. Матвеем Виельгорским. Последнее упоминание Киселева в ее дневнике носит саркастический оттенок: ‘Вы не на своем месте сидите’, — замечает Анна Алексеевна, обращаясь к Киселеву, севшему рядом с нею, а не с влюбленной в него Е. Е. Василевской…

Тридцатипятилетний гр. Матвей Юрьевич Виельгорский, безупречный джентльмен, камергер, талантливый музыкант-виолончелист, друг В. А. Олениной появился в доме Анны Алексеевны 5 мая 1829 г. Развязкой этого романа должна была стать ‘декларация’, которой сестры Оленины с трепетом ожидали в день именин Елизаветы Марковны — 5 сентября 1829 г. Приезда М. Ю. Виельгорского пришлось ждать долго. ‘Теряя всякую надежду, — пишет Анна Алексеевна, — разозлившаяся Варвара взяла под руку И. А. Крылова и стала разсказывать ему о наших радостях и горестях. На крыльце было много народу, я стояла там тоже и грустно смотрела на дорогу. Ко мне подошел Красовский и стал говорить об Ольге Ферзен. Я проклинала ту скуку, которую он на меня наводил, отвлекая меня от моих мыслей, но я была вознаграждена за свое терпение, ибо увидела коляску с двумя мужчинами и незабываемую серую шляпу. О, мое сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди от радости: это был он, тот, кого я ждала с таким страхом и с такой надеждой’. Но и этим надеждам не суждено было сбыться… Могла ли знать Анна Алексеевна, что ее будущий муж, поручик Л.-гв. Конно-Егерского полка, адъютант И. Ф. Паскевича, въезжает в это время в столицу с ключами от города Сливно? Могла ли она представить, что ее мечта о замужестве осуществится лишь через десять лет?.. Анна Алексеевна долго не могла расстаться с надеждой на счастье с графом Виельгорским, и лишь в 1830 г., накануне своих именин, 2 февраля, она подвела окончательный итог этому увлечению: ‘Последний это был может быть — что не удар, нет, но сердечное горе. Я его пережила, но мне оно стоило, ах, стоило, да признаюсь и стоит’.

Более года не бралась после этого Анна Алексеевна за свой журнал. Лишь 28 февраля 1831 года она начала пространную запись, посвященную приезду в Петербург графа Альфреда де Дама, брата батальонного командира Николая и Петра Олениных в войне 1812 года. Максим Иванович Дамас, как называли его в России, возвратись после низвержения Наполеона на родину, сделал блестящую карьеру, стал военным министром и министром иностранных дел, Людовик XVIII назначил его воспитателем малолетнего герцога Бордосского, но июльская революция 1830 г. обрекла последнего на изгнание. Воспитатель не бросил своего воспитанника и разделил с ним невзгоды. Эмигрантом сделался и брат министра, Альфред. И вновь, вопреки рассудку, Анна Алексеевна увлекается странником, пригретым их семьей, и вновь проливаются при расставании горячие слезы, и вновь, прильнув к оконному стеклу, она напряженно вглядывается в темноту, поглотившую благородного графа, французского легитимиста, как поглотила некогда несравненного хорунжего, сибирского казака…

Мимолетное увлечение Зиновьевым запечатлено в майской записи этого же года — и дневник, в сущности, завершен.

Его начальные записи дышат ощущением полноты бытия и предчувствия счастья. Горечь неизбежной драмы первой любви не способна победить это чувство, а сетования на ‘старость’ и опустошенность кажутся романтической позой. Но со временем в общей тональности журнала начинают преобладать ноты искреннего отчаяния, вызванные чувством необъяснимой и незаслуженной обделенности: Анна Оленина не испытывает недостатка в поклонниках, но достойного претендента на ее руку среди них нет.

Впрочем, последняя запись (в феврале 1835 г.) свидетельствует, что в тесной дружбе с сестрами А. и Л. Блудовыми Анна Алексеевна вновь обрела опору и утраченное душевное равновесие. С ними, сообщает О. Н. Оом, ‘в особенности с Антониной, она тогда вся ушла в изучение немецких философов Канта и Фихте, увлекалась метафизикой и религиозной философией’. Смеем думать, что роль Канта и Фихте в жизни Анны Алексеевны и ее подруг была скромнее⁴⁰, влияния немецких идеалистов мы не обнаружим ни в полной радужных надежд ‘Небылице, которая может сбыться’, сочиненной ими осенью 1834 г., ни в искрящемся весельем Договоре (см. Приложение), заключенном тогда же членами приютинского кружка.

По словам О. Н. Оом, позднее (вероятно, во второй половине 1830-х гг., до замужества) Анна Алексеевна вела другой журнал, но он до нас не дошел. ‘Особенно печальна пропажа дневника, относящегося к последним годам жизни нашего великого поэта, трагическая гибель которого глубоко потрясла Анну Алексеевну и была ею подробно в нем описана, — говорит в предисловии, имея в виду Пушкина, Ольга Николаевна.

‘Чувство и невзгоды душевные, — признавалась Анна Алексеевна, — превратили мой дневник из бытописания, чем он был сначала, в печальные и унылые раздумья о жизни и приносимых ею страданиях…’ Да, журнал Анны Алексеевны — это прежде всего исповедь ее чувств. ‘История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, — заметил Лермонтов, — едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям’. Мы не беремся утверждать, что перо Анны Олениной было совершенно свободно от ‘тщеславного желания возбудить участие или удивление’. Упоминавшаяся уже приписка А. Ф. Оом (рожденной Фурман) на одной из страниц журнала свидетельствует, что избранные подруги Анны Алексеевны имели доступ к ее дневнику. Не был журнал Анны Олениной и плодом ‘наблюдений ума зрелого над самим собою’: философические отступления в дневнике наивны, общественно-политические рассуждения — несамостоятельны (в них без труда угадываются воззрения А. Н. Оленина). Что же делает тогда журнал Олениной столь притягательным?

Разумеется, на его страницах находят желанные имена и историк, и филолог, и музыковед. Но в каком контексте!

‘Приежжают Гости. Из Дам — Бакунина и Хитровы, Васильчикова и еще куча мущин. За обедом приежжает Голицын, потом и Пушкин’.

‘В тот день, как возвращались мы из города, разговорилась я после обеда с Иваном Андреевичем Крыловым об наших делах’.

‘Милой Глинка и премилой Serge Galitz Firce был у нас: первой играл чюдесно и в среду придет дать мне первой мой урок пенья…’

‘Второго мая — маменькины именины: у нас был вечер, довольно гостей и знаменитый Гумбольдт, но о нем позже’.

Много ли еще найдем мы литературных памятников, в которых имена Пушкина или Крылова, Глинки или Гумбольдта были столь органично и простодушно вплетены в ткань повседневного повествования? Эти имена мелькают в исповедальных страницах засидевшейся в девушках красавицы, всплывают в потоке городских новостей (порою с привкусом сплетни), любовных драм и светских интриг. Поистине:

Как обаятельны (для тех, кто понимает)

Все наши глупости и мелкие злодейства

На фоне Пушкина…

Между тем, некоторые пушкинисты (и, особенно, пушкинистки), не желающие простить Анне Алексеевне ее отношения к Пушкину, склонны видеть в ее мечтах о замужестве и семейном счастье прагматизм и приземленность. Воля ваша, нам кажется, что именно в этих мечтаниях сквозь условности нервически-утонченного светского идеала проступает ее наивное и простосердечное естество: ‘Что-то будет со мною эту зиму, не знаю, а дорого бы дала знать, чем моя девственная кариера кончится. УВИДИМ’.

‘Отчего вы не наивны?’ — восклицал Пушкин с шутливой досадой в письме к А. П. Керн. Вероятно, он мог бы адресовать свой укор и Анне Алексеевне — ведь он ее журнала не читал.

От дневников до воспоминаний

Я пережил и многое и многих.
П. А. Вяземский.

Летом 1838 г. в Приютине скончалась Елизавета Марковна. Для Олениных ее смерть знаменовала собою конец целой эпохи. В завещании, обращенном к Алексею Николаевичу, Елизавета Марковна писала: ‘Так как Приютино будет после меня тебе, другу моему, тяжело видеть, и напоминать меня, а между тем при последних минутах жизни (мне следует) виниться в грехах моих, то должна признаться, что Приютино по состоянию нашему нам в тягость — потому Алексею Алексеевичу еще более его будет содержать в тягость, и потому желаю — чтоб его продали’⁴¹.

Воля покойной была исполнена⁴².

24 октября 1839 на тридцать втором году жизни Анна Алексеевна была помолвлена, и может показаться, что ее мечта о замужестве осуществилась лишь тогда, когда приютинские пенаты утратили власть над нею… Но вместе с их властью она потеряла и их покровительство.

16 марта 1840 г. Анна Алексеевна обвенчалась с полковником Л.-гв. Гусарского полка Федором Александровичем Андро (р. 16.03.1804)⁴³. Супруги поселились в оленинском доме на Большой Морской, лето они проводили в Павловске⁴⁴. Алексей Николаевич, на глазах постаревший после смерти Елизаветы Марковны, жил с ними, он по-прежнему служил, получал награды (16 апреля ему был пожалован орден св. Владимира I класса), но все было в прошлом: ‘Скоро будет и моя кончина, я половину себя потерял’, — произнес он на похоронах жены⁴⁵. Старик жил прошлым и на настоящее смотрел сквозь призму былого, 20 марта 1841 г. Алексей Николаевич писал старшему сыну: ‘Вчера, в час пополудни, в день воспоминаний, за 27 лет назад знаменитого вшествия в Париж 19 марта 1814 года — в котором действовал и участвовал добрый мой Петр! — вчера, говорю я, сестра твоя Анна после 72-х часов страданий и муки родила сына Михаила’⁴⁶.

Судьба не щадила Анну Алексеевну: ее первенец умер в младенчестве. Отец угасал, в конце 1842 г., чувствуя близкий конец, Оленин подал прошение об отставке, но оно было отклонено. 17 апреля 1843 г. Алексей Николаевич скончался. Через три месяца умер муж Варвары Олениной, добрый друг Анны Алексеевны, Григорий Никанорович Оленин, Варвару Алексеевну разбил паралич — она не вставала с постели семь месяцев…

В конце 1844 г. вместе с мужем и маленькими дочерьми Александрой (р. 1842) и Софией (р. 1844) Анна Алексеевна покинула Петербург и переехала в Варшаву, где ее муж получил место при кн. И. Ф. Паскевиче, наместнике Царства Польского. В Варшаве у нее родились сын Федор (1845) и дочь Антонина (1847). Гр. Ф. А. Андро стал президентом города Варшавы и оставался на этом посту в продолжение четырнадцати лет, в 1861 г. он был назначен сенатором Варшавских Департаментов.

‘В качестве супруги Президента столицы края, — писала О. Н. Оом, — Анне Алексеевне предстояло открыть двери своего дома весьма обширному кругу лиц, принадлежавших по религии, национальности и личным интересам к самым разнообразным слоям общества. С делом этим она на первых же порах справилась очень удачно, применив к своим приемам традиции Оленинского дома: приветливое радушие и широкое гостеприимство. Этим путем она сумела соединять у себя русское и польское общество и все посещавшие ее уходили довольными ее любезным и ласковым обращением’⁴⁷. В Варшаве Анна Алексеевна прожила ровно полжизни — до смерти гр. Ф. А. Андро. ‘Муж Анны Алексеевны был видный, красивый, голубоглазый блондин, весьма аккуратный, честный до щепетильности, формалист, — вспоминает О. Н. Оом. — Хотя он имел весьма доброе сердце, но тяжелый нрав, вспыльчивый, обидчивый, не терпевший возражений, делал жизнь Анны Алексеевны довольно трудной. Он считал, что семейная жизнь, воспитание детей и обязанности, налагаемые на его жену их положением в Варшаве, должны были составлять единственный интерес в жизни его супруги. К ее блестящему прошлому он относился скептически, с затаенным чувством ревности, и потому все, что некогда наполняло ее девичью жизнь не должно было более существовать, даже как воспоминание’⁴⁸.

Но отнять у Анны Алексеевны ее воспоминания не мог никто. В этих воспоминаниях, ставших ее внутренним убежищем от неурядиц лишенной тепла семейной жизни, прошлое приобретало идеальные черты. ‘Помните ли вы то счастливое время, где мы были молоды, и веселы, и здоровы! Где Пушкин, Грибоедов и вы сопутствовали нам на невском пароходе в Кронштадте. Ах, как все тогда было красиво и жизнь текла быстрым шумливым ручьем…’ — писала Анна Алексеевна П. А. Вяземскому 18 апреля 1857 г.⁴⁹, как будто и не было в этом прошедшем страданий неразделенной любви, мучительной нервной болезни, уязвленного самолюбия красавицы, которую не берут замуж — и даже бури с грозой и ливнем на обратном пути из Кронштадта…

П. М. Устимович, знавший Анну Алексеевну ‘уже старушкою, в бытность ее в Варшаве’, рассказывал, что она ‘в беседах охотно погружалась в воспоминания дорогого ей прошлого, которое она сохранила в памяти с мельчайшими подробностями’. А. А. Андро не раз намеревалась ‘перенести свои воспоминания на бумагу, — не раз и бралась она за мемуары, но к сожалению, преклонные лета, а отчасти и внешние обстоятельства не дозволили довести этих весьма интересных записок до конца’⁵⁰. Анна Алексеевна действительно дважды принималась за свои записки — в 1881 и 1884 гг., посвятив первые страницы своих мемуаров предкам и родственникам⁵¹. Написанные через полвека после дневника, эти записки, исполненные старческой мудрости, донесли до нас ее вечерние слова, проникнутые благодарной любовью к безвозвратному и далекому началу и стоической готовностью к неизбежному и близкому концу: ‘Я собрала в памяти своей столь много великих и прекрасных воспоминаний, что в нынешнее время, когда глаза слабеют, и слух изменяет, они являются для меня отрадою, и я спокойно с надеждой и верой думаю о близкой будущей жизни. Несмотря на мои 73 года сердце еще не окаменело и чувство к больному мужу, детям, внукам и друзьям все еще слава Богу, и живо, и горячо! Старость моя, хотя и болезненная, надеюсь не в тягость другим и всем этим я обязана — былому, великому прошедшему. Сижу, иногда, работаю, молчу, а мысли — одна другую сменяют. Моему воображению представляются то исторические факты, то веселые и умные шутки Крылова и других, то какой-нибудь анекдот, стихи, музыка Глинки, разговоры батюшки с Александром Гумбольдтом, которого первый визит, после представления Императору Николаю Павловичу, был к моему отцу. Приходят мне также на память наши приютинские праздники, павловские театры у Блудовых, Плещеевых, и звон колоколов, производимый соединением разных голосов и слов — все это так нас забавляло, что сам отец мой и граф Блудов приходили иногда в такой восторг от удачного исполнения, что сами присоединялись к нам, принимали участие во всех играх и даже сами звонили в колокола. Поверит ли кто теперь этому?’

В 1885 г. Анна Алексеевна овдовела: гр. Ф. А. Андро скончался 7 июля, на восемьдесят первом году, он был погребен во Франции, в семейном склепе родового замка Ланжеронов⁵². После его смерти Анна Алексеевна переехала в имение своего сына в местечко Деражни Ровенского уезда Волынской губернии, а оттуда, в 1888 г. — в Срединные Деражни Новгород-Волынского уезда, имение своей младшей дочери, А. Ф. Уваровой⁵³. По-видимому, именно там Анна Алексеевна извлекла на свет свой архив, отправленный некогда на чердак — подальше от ревнивого ока Федора Александровича. Теперь заветный сундук был возвращен из сорокалетней ссылки, и Анна Алексеевна занялась его разборкой.

‘Из нашей памяти никогда не изгладится та умилительная картина, — вспоминала О. Н. Оом, — которая предстала перед нашими глазами, когда мы застали Анну Алексеевну, нашу милую 77-летнюю бабушку⁵⁴ — точно помолодевшею при воспоминании о прошлом, разбирающую пожелтевшие листки писем дорогих подруг: Маши Эльмпт, Алины Лаваль, Александры Репниной, Антонины и Лидии Блудовых, сестры Вареньки. Все любимое пережитое воскресало к ее памяти.

Из сундука были уже вынуты бабушкой и лежали около нее на столе всевозможные предметы: веера с автографами великих людей и художников, другие с миниатюрными портретами отца и матери, окаймленные веночками из незабудок, разные художественные ‘carnets de bal’ с именами Пушкина, Вяземского и других ее кавалеров, с которыми она должна была танцевать экосезы, попурри или мазурки, зрительные театральные трубки ее отца, афиши, отпечатанные на розовом и белом атласе, крошечные коробочки для мушек, принадлежавшие ее матери, браслеты, кольца, плетеные на память из волос ее подруг… Тут же лежала вылитая из бронзы, в натуральную величину, работы скульптора Гальберга, прелестная рука бабушки, служившая ее отцу пресс-папье на рабочем столе. Рядом находилась отлитая тем же художником из бронзы ножка Анны Алексеевны, узенькая и маленькая, которая была восторженно воспета великим поэтом…

Нас, детей, эти предметы очень забавляли, но особенно нас тогда интересовали альбомы с рисунками, относившиеся к молодости бабушки. С той живостью и ясностью ума, которые она сохранила до конца своей жизни, она нам объясняла, при каких обстоятельствах были написаны в ее альбомы разные автографы поэтов. Мы жадно вслушивались в ее живые рассказы, для нас — уже осколки истории.

‘Вот, смотрите, дети, — это рисунок Кипренского, — поясняла нам бабушка, взяв в руки большого формата альбом, — он изобразил дедушку Крылова, сидящим в большом вольтеровском кресле, а против него за круглым столом, на котором горит лампа под большим абажуром, сидит с работою в руках Анна Федоровна Фурман, которую моя мать воспитывала вместе с нами и которая была другом всей нашей семьи’.

Набросок этот, сделанный Кипренским двумя карандашами, дышал тихим уютом Приютинского дома⁵⁵. В этом же альбоме находились редкие рисунки Брюллова, акварельные его эскизы для костюмированных балов во Дворце и у знакомых, которые по талантливости исполнения являлись настоящими художественными произведениями.

‘А вот рисунок, сделанный для меня отцом, — продолжала бабушка, перелистывая другой альбом. — На одном из костюмированных балов в Эрмитаже я изображала Вечер ‘Vesper’ в платье и плаще серого тюля. Мой отец для этого случая придумал рисунок для ювелирной работы, придав пряжкам платья форму Гордиева узла. Диадема, запястья, ожерелье и пряжки были платиновые с кальцедонами’⁵⁶.

Прощальные отблески былого озаряли последние месяцы Анны Алексеевны. ‘В этом милом и уютном деревенском уголке, — писал в 1890 г. П. М. Устимович, — доживала свои последние дни, уже дряхлою старушкою, Анна Алексеевна, сохранив до самой смерти своей свежесть ума и светлую память пережитого прошлого, покойная особенно любила часто гулять в соседнем сосновом лесу, — здесь часто прохаживалась она, опираясь на костыль, вся погруженная в светлые воспоминания далекой, но незабвенной поры. Медленно угасала под бременем лет, средь чуждого ей поколения, Анна Алексеевна, — едва ли не последняя представительница высшей женской среды пушкинской эпохи, пока наконец 15 декабря 1888 г. смерть не скосила ее на 81 году жизни. Покойная, согласно собственному желанию, не раз при жизни высказанному, похоронена в соседнем женском монастыре в м. Корце, в верстах 5 от Деражни. Могила ее находится у самой соборной стены на монастырском кладбище, над могилою воздвигнут чугунный крест, на котором надпись гласит: ‘Анна Алексеевна Андро, урожденная Оленина, род. 11 августа 1808, умерла 15 декабря 1888 г.’⁵⁷.

Примечания

Годы в Аркадии

¹ См.: А. В. [Уваров С. С] Литературные воспоминания // Современник. Т. 27, 1851, No 6, отд. II. С. 37, Вигель Ф. Ф. Записки. Т. 2. М., 1928. С. 46—47, Зотов Р. М. Записки Р. М. Зотова// Исторический вестник. T. LXVI, 1896. С. 407—409, Лобанов M. E. Жизнь и сочинения И. А. Крылова. СПб., 1847. С. 69, Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и художественно-археологические труды// Русская старина, 1876. Т. 15, No 3. С. 619 и сл., Соллогуб В. А. Из воспоминаний гр. В. А. Соллогуба// Русский архив, 1865, No 5—6, стлб. 737, Стасов В. В. Воспоминания о моей сестре// Книжки недели, 1896, No 1. С. 205, Стояновский Н. И. Очерк жизни Алексея Николаевича Оленина // Археологические труды Алексея Николаевича Оленина. Т. I, СПб, 1881. С. XXVI-XXVII, Толстой Ф. П. Записки// Русская старина, 1873. Т. 7, No 2. С. 133, Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Л., 1929. С. 145, Литературные салоны и кружки. Первая половина XIX в. Под ред. Н. Л. Бродского. М., Л.: Academia, МСМХХХ. С. 39—42, Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. I. АН СССР, М., Л., 1956. С. 302—303, Прийма Ф. Я. Пушкин и кружок А. Н. Оленина// Пушкин. Исследования и материалы. Т. П. М., Л., 1958. С. 234—235, Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 4—37, Шубин В. Ф, Файбисович В. М. К литературной жизни Пушкинского Петербурга// Русская литература, 1982, No 3. С. 155—158, Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз. Л., 1983 и др.

² Ключевский В. О. А. Н. Оленин// В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 130.

³ А. В. [Уваров С. С] Литературные воспоминания // Современник. Т. 27, 1851, No 6, отд. II. С. 37.

⁴ Вигель Ф. Ф. Записки. Т 2. М., 1928. С. 46—47.

⁵ Там же. С. 47. Своеобразным комментарием к этим словам мемуариста может послужить надпись на обороте портрета работы П. А. Оленина, хранящегося в Касимовском краеведческом музее: ‘Портрет брамина Индийского, пришедшего из Индии из области Мальвы, города Удерпура, владения Пешвы в Санкт-Петербург в 1816 году. Имя — Нам Джаги Алан’. &lt,Приписка:&gt, ‘Скончался в доме нашем 29 апреля 1818 года’.

⁶ До лета 1813 г. Оленины жили в доме No 101 по набережной Фонтанки, 16 июня этого года они приобрели дом No 97, в который перебрались не позднее 26 августа. Здесь Оленины прожили до осени 1819 г.

⁷ РО РНБ, ф. 542, ед. хр. 577, л. 102.

⁸ ‘Сия надпись была сочинена покойным другом покойного моего сына Николая, убиенного за веру, царя и отечество на поле Бородинском! — писал А. Н. Оленин. — Сия надпись помешена была на камне, поставленном в саду Приютинской мызы на том месте, на котором сын мой Николай посадил засохшее по смерти его дубовое деревцо’ (Г. Л. Георгиевский А. Н. Оленин и Н. И. Гнедич. СПб, 1914. С. 30). Анне Алексеевне было три с половиной года, когда старший брат простился с нею навсегда: 9 марта 1812 г. восемнадцатилетний прапорщик Николай Оленин 1-й (р. 29. XI. 1793) и семнадцатилетний портупей-прапорщик Петр Оленин 2-й выступили в рядах Л.-гв. Семеновского полка к западным границам России, навстречу Великой армии Наполеона. Семеновский полк прошел полтысячи верст без единого столкновения с неприятелем, Бородино должно было стать для братьев боевым крещением. ’26 августа 1812 г. еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас, — вспоминал их товарищ Матвей Муравьев-Апостол. — Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семеновского полка находился 2-й баталион. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 часов утра ядро пролетело близ его головы, он упал с лошади и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед баталионом в кружок, чтоб порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го баталиона, полковник Максим Иванович Де-Дама (de Damas) скомандовал: ‘Г-да офицеры, по местам’. Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию, в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина и унтер-офицеру оторвало ногу…’ (Муравьев-Апостол М. И. Записки// Русский архив, 1885. Кн. 10. С. 261.)

⁹ В этом мире нашлось место и для раненого француза — военнопленного М. Пикара, водворившегося в Приютине в феврале 1814 г., он долго жил у Олениных и женился на одной из их дворовых. В архиве А. Н. Оленина сохранилась следующая расписка: ‘1814 года февраля 1-го дня военнопленный француз Матвей Пикар (по объявлению его уроженец города Лиона, служивший рядовым в 33-м линейном французском полку) мною принят, для отправления его немедленно в Шлюссельбургский уезд на мызу Приютино, где он жительствовать будет, с дозволения правительства’. В. А. Оленина сделала к этому документу приписку: ‘Picard, soldat franais bless, qui a vcu annes chez mon P&egrave,re: a fini par pouser la petite fille de ma bonne, une russe.’ — &lt,Пикар, раненый французский солдат, который долго жил у моего отца, в конце концов он женился на русской, внучке моей няни.&gt, (РО РНБ, ф. 542, оп. 1, ед. хр. 357).

¹⁰ Это стихотворение было опубликовано П. М. Устимовичем в 1890 г. (П. М. Устимович. Анна Алексеевна Андро, рожденная Оленина// PC, 1890. Т. 67, август. С. 400). По словам П. М. Устимовича, текст написан рукою Елизаветы Марковны, на обороте листа — записка, обращенная к А. Ф. Фурман: ‘Анна Федоровна постарайтесь, чтоб Анеточка это выучила наизусть, а я постараюсь, чтоб она прочла хорошенько, как умненькая девочка’. А. Ф. Фурман (см. о ней Дневник, примечание No 14) жила в семье Олениных до переезда в Дерпт в 1816 г., следовательно записка должна датироваться ноябрем 1813, 1814 или 1815 г. Содержание записки позволяет предположить, что маленькая Анна Алексеевна еще не выучилась читать. Возьмем также на себя смелость предположить на основании интонационно-ритмических и стилистических особенностей этого стихотворения, что его автором был И. А. Крылов.

¹¹ РО РНБ, ф. 542, ед. хр. 359.

¹² Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1989. С. 28.

¹³ См.: Ф. Н. Глинка. Письмо к П. И. Бартеневу с воспоминаниями о высылке А. С. Пушкина из Петербурга в 1820 году // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1, М., 1985. С. 210.

¹⁴ По-видимому, личное участие президента Академии художеств в издании первой книги ссыльного поэта, которому едва минул 21 год, было некоторой неожиданностью даже для друзей поэта. Гнедич писал в июле 1820 г. Жуковскому: ‘Пушкина поэма — finis! только окончится виньетка, которую рисовал Алек&lt,сей&gt, Н. Оленин (Эге? а ты, друг, и не подозревал) и которая уже гравируется’. См. в кн.: М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799—1826. Л., 1991. С. 220. Получив экземпляр изданной в Петербурге поэмы, Пушкин писал Гнедичу 24 марта 1821 г.: ‘вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного

, эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности’ (Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 16 тт. АН СССР, М., Л., 1937-1949. Т. XII. С. 28. В дальнейшем все ссылки даются по этому изданию, римская цифра обозначает том, арабская — страницу).

¹⁵ П. А. Оленин был назначен адъютантом генерала от инфантерии гр. П. П. Коновницына 17 декабря 1819 г., но числился по-прежнему штабс-капитаном в Л.-гв. Семеновском полку.

¹⁶ О помолвке Варвары Алексеевны с Григорием Никаноровичем мы узнаем из письма А. Н. Оленина к Е. П. Олениной, матери жениха, от 21 сентября 1822 г. Шафером Г. Н. Оленина на свадьбе был кн. Е. П. Оболенский, будущий декабрист.

¹⁷ РО РНБ, ф. 542, ед. хр. 841, л. 1—1 об.

¹⁸ Анна Алексеевна Оленина была назначена фрейлиной 30 августа 1825 г. См. ниже, с. 334.

¹⁹ См.: Московская изобразительная Пушкиниана. М., 1986. С. 314. В девушке с попугаем предполагают Анну Оленину, но внушительный рост изображенной заставляет в этом усомниться: как и отец, Анна Алексеевна была очень невелика.

²⁰ Свербеев Д. Н. Записки. Т. 2, М., 1899. С. 353. Посещение Д. Н. Свербеевым Олениных датируется по следующему фрагменту его воспоминаний: ‘До позднего вечера пробыл я у них и провел время очень приятно. Бесцеремонное их обращение победило мою дикость и отчасти рассеяло то тяжелое чувство, под влиянием которого я находился с самой Варшавы. Я почти дал слово быть у них в деревне на следующей неделе и тут же узнал, что скоро последует решение верховного суда над государственными преступниками, что немногие избранные члены оного на днях должны отправиться в Петропавловскую крепость для передопросов заточенных в казематах, и что после исполнения этой окончательной меры, приговор им будет постановлен, и появится манифест. Прощаясь с Олениным, получил я от него билет на одно из номерованных мест, устроенных у императорской библиотеки, чтобы смотреть погребальную процессию, сопровождавшую из Царского Села в Зимний дворец тело императрицы Елисаветы Алексеевны’. Елизавета Алексеевна скончалась в Белеве 4 мая 1826 и была погребена 21 июня 1826.

²¹ Там же. С. 356—357.

²² Сборник отделения русского языка и словесности ИАН. Т. 91, No 1. СПб, 1914. С. 125.

Red Rower

²³ Пушкин в неизданной переписке современников. ЛН. Т. 58, 1952. С. 75, Цявловская Т. Г. С. 250. ‘Во французском оригинале письма Вяземского игра слов, — замечает в книге ‘Друзья Пушкина’ В. В. Кунин, воспользовавшийся указанием А. Лациса: — dragon по-французски имеет два значения: ‘драгун’ и ‘дракон’, а в переносном смысле — ‘злая, злоязычная женщина’ (Кунин В. В. Друзья Пушкина. Т. II, М., 1984. С. 393).

²⁴ Боровкова-Майкова М. С. Письма Вяземского // Литературно-художественный сборник ‘Красной панорамы’, ноябрь, Л.. 1929. С. 49, Цявловская Т. Г. С. 250—251.

²⁵ Боровкова-Майкова М. С. , ук. соч. С. 49, ЛН. Т. 58. С. 77—78, Цявловская Т. Г. С. 251.

²⁶ Цявловская Т. Г. С. 251.

²⁷ Вяземский П. А. О жизни и сочинениях В. А. Озерова. ПСС. Т. I, СПб, 1878. С. 58, Цявловская Т. Г. С. 253.

²⁸ Цявловская Т. Г. С. 253

²⁹ РГАЛИ. ф. Вяземских, No 195, оп. 1, ед. хр. 3267, Цявловская Т. Г. С. 254.

³⁰ Мицкевич А. Собрание сочинений. Т. 5, М., 1954. С. 627.

³¹ ЛН. Т. 58. С. 80.

³² ЛН. Т. 58. С. 71. Подлинник по-французски.

³³ Красноречивым комментарием к этой записи может послужить обращенное к А. Ф. Закревской стихотворение ‘Наперсник’, созданное Пушкиным на другой день после поездки в Приютино, 12 августа 1828 г.:

Твоих признаний, жалоб нежных

Ловлю я жадно каждый крик:

Страстей безумных и мятежных

Как упоителен язык!

Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

³⁴ Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб, 1899—1909. Т. III. С. 179.

³⁵ Цявловская Т. Г. С. 274. Записи сделаны на полях черновика третьей песни ‘Полтавы’ 9—16 октября 1828 г.

³⁶ Сандомирская В. Б, Рабочая тетрадь Пушкина 1828—1833 гг. (ПД No 838). (История заполнения) // Пушкин. Исследования и материалы. Т. X, Л., 1982. С. 245.

Души моей утешитель, Журнал.

³⁷ В 1831 г. А. А. Оленина вновь обратилась к беллетристике: 4 августа в Приютине она приступила к ‘Роману нашего времяни’, незавершенная объемистая рукопись которого хранится ныне в Российской национальной библиотеке (РО РНБ, ф. 542, ед. хр. 935). В ‘Романе нашего времяни’ можно усмотреть некоторые автобиографические мотивы: его героиня Маша Ландышева влюблена в гусарского полковника Виктора Датчева. В ‘Продолжении’ этого романа, начатом в Петербурге 9 декабря этого же года, мы находим небезынтересное описание ее комнаты: ‘Но вот бьет 11 часов утра, и Ка&lt,терина&gt, Пе&lt,тровна&gt, с &lt,с&gt,жатым сердцем идет в комнату дочери. Но мы предупредим ее и вкрадемся в эту комнату, где бегут часы в щастливых картинах: где серце часто горюет, не зная об чем. Где минуты, часы летят в непонятном неизъяснимом забытье, где сидя на диване и устремив глаза на персицкой ковер, трудно дать ответ в мыслях, пересекающих одна другую, где настоящее сливается с будущим, где все постоянно как рок и так же неизвестно, как его законы, но где le mobil (движитель) всего любовь, любовь к Нему! Диван в углу маленькой комнатки, покрытой пестрым ситцом у ног ковер персицкой, тут клавикорты, там этажерка, покрытая разными безделками, в другом углу шкаф с книгами, тут зеркало и туалет, а вот у окна письменный стол с заветным ящиком. Невидимкой пробежимся, описывая все предметы &lt,…&gt,. На нем стоят часы, красивые стаканы для перьев, богатая чернильница, ваза для облаток и для цветов и перо. Все предметы подарены друзьями, все имеют свои значения. На бронзовой маленькой пагоде висят печяти и кольца &lt,нрзб&gt, их. На одной — девиз constante per la vita (постоянная на всю жизнь — итал.), &lt,на&gt, другой на чистом голубом камушке выгравирована одна только звездочка, она без девиза, но кто не угадает, чей она образ! Печать подарена Аделью Мельской, и хранится! Но вот и кольца, одни с камнями, прекрасные, другие золотые, хорошо задуманные, но вот одно совсем простое изкапаемое: спросите, что оно значит, постарайтесь его взять, и, покраснев до ушей, его у вас вырвут из рук, его спрячют… Но вы теперь в комнате невидимкой, читайте.

Сперва четыре точки, а потом: et pour toujours (и навсегда). Что они значют, сами догадайтесь, но я вам, право, не скажу. Но перед вами ключ от стола. Откройте середний ящик, вы там найдете много переписанных стихов, и статей, романов, филозофических замечаний из книг серьезных, и вот в конце ящика журнал. Поспешите разкрыть его и прочитайте’ (Там же, л. 133 (об)—134).

Заметим, что в некоторых деталях обстановка кабинета Маши Ландышевой напоминает убранство комнаты Анны Алексеевны в Приютине, запечатленной на ее портрете с натуры, исполненном кн. Г. Г. Гагариным 4 июня 1833 г.

³⁸ 13 января 1830 г. Д. Ф. Фикельмон записала в своем дневнике: ‘Вчера 12-го мы доставили себе удовольствие поехать в домино и масках по разным домам. Нас было восемь — маменька, Катрин (гр. Е. Ф. Тизенгаузен), г-жа Мейендорф и я, Геккерн, Пушкин, Скарятин и Фриц (Лихтенштейн). Мы побывали у английской посольши, у Лудольфов и у Олениных. Мы очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны &lt,..&gt,‘ (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. СПб., 1998, Т. П. С. 142).

³⁹ Цявловская Т Г. Ук. соч. С. 263.

⁴⁰ Не следует представлять себе подруг ‘академиками в чепцах’: они, кажется, всегда были готовы предпочесть философским штудиям светскую шалость. Одна из их шуток едва не обернулась для Ф. Г. Солнцева серьезными неприятностями. ‘Однажды Анна Алексеевна Оленина, которой я давал уроки по рисованию, — вспоминал впоследствии художник, — вместе с подругами своими, графиней Блудовой и Уваровой, попросили меня нарисовать картину ‘Погребение кота мышами’. Милые, умные и любезные просительницы рассказывали, как следовало сделать мышей, в каком мундире нарисовать кота и проч.’ Через некоторое время Солнцева вызвал к себе А. X. Бенкендорф. ‘Знаете, что это карикатура над известными в столице лицами?’ — спросил у пораженного Федора Григорьевича шеф жандармов, получивший лист с ‘Погребением’ от самой императрицы… (См.: Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и художественно-археологические труды // Русская старина, 1876, июнь. С. 267—268)

От дневников до воспоминаний

⁴¹ Устимович П. М.. Ук. соч. С. 409.

⁴² Приютино было продано надворному советнику Адамсу лишь в 1841 г.: ‘В течение почти трех лет явилось 18-ть покупщиков, но почти все не изъявили прямого желания на покупку помянутой мызы’, — писал А. Н. Оленин, сообщая сыну Петру о намерениях Адамса. (ГА РО, фонд Олениных, письмо А. Н. Оленина к П. А. Оленину от 11 мая 1841 г.)

⁴³ Ф. А. Андро был внебрачным сыном известного военного и государственного деятеля генерала от инфантерии гр. А. Ф. Ланжерона (2.I.1763—4.VII.1831) от Анжелины Дзиержановской. Граф Ланжерон эмигрировал из Франции после революции 1789 г., во время которой была убита его первая жена, маркиза Диана де ла Вопальер, все имущество графа было конфисковано. После Реставрации ему был возвращен родовой замок Ланжерон, в 1822 г. Людовик XVIII подтвердил право А. Ф. Ланжерона и его сына на графский титул во Франции.

⁴⁴ 19 июля 1841 г. А. Н. Оленин приобрел в Павловске дом. — ГА РО, ф. Олениных, письмо А. Н. Оленина П. А. Оленину от 6 апреля 1839 г.

⁴⁵ Солнцев Ф. Г. Ук. соч. С. 284.

⁴⁶ Касимовский краеведческий музей, ф. Олениных, письмо А. Н. Оленина П. А. Оленину от 20 марта 1841 г.

⁴⁷ Оом О. Н. Предисловие. С. XXXIII.

⁴⁸ Там же. С. XXXIV.

⁴⁹ ЛН. Т. 47—48, 1946. С. 237.

⁵⁰ Устимович П. М. Ук. соч. С. 392.

⁵¹ Не обнаружив в бумагах Анны Алексеевны после ее смерти никаких воспоминаний, П. М. Устимович сожалел об их утрате. ‘Было найдено одно письмо между бумагами покойной, — сообщал он, — письмо одного уважаемого нашего литератора, в этом письме говорится о мемуарах Анны Алексеевны, посланных ему на рассмотрение, причем относительно этих мемуаров там сказано, что, судя по началу, они обещают быть очень интересными…’ (Устимович П. М. Ук. соч.. С. 392). Эти воспоминания, хранящиеся ныне в РГАЛИ, публикуются ниже (с. 225).

⁵² Замок Ланжерон находится близ г. St. Pierre le Moutier в департаменте Ni&egrave,vre, в 230 км к северу от Парижа.

⁵³ Уварова, Антонина Федоровна, рожденная Андро (1847—1920), в первом браке за Аполлоном Аполлоновичем Уваровым, по смерти его (не ранее 1890) за генералом Войде.

⁵⁴ Вспоминая трогательную сцену, происходившую в имении Антонины Федоровны, О. Н. Оом ошибается, относя ее, очевидно, к 1885 г.: по сообщению П. М. Устимовича, Анна Алексеевна переехала к А. Ф. Уваровой лишь в 1888 г., когда ей было уже около восьмидесяти.

⁵⁵ ‘Рисунок сохранялся у нас до октября 1917 г.’, — замечает О. Н. Оом. Память изменяет ей: этот набросок хранился в ее семье до 1909 г. Этот лист принадлежит теперь собранию ГТГ. Он сопровожден собственноручной надписью А. А. Андро: ‘Приютино, 1820. Крылов и М-me Оом (ne Фурман)’. На обороте паспарту надпись пером: ‘Федору Федоровичу Оом от Ольги Звегинцовой, внучки Анны Алексеевны Андро. 1909 Года 12 Марта’. Эта надпись исполнена Ольгой Николаевной Оом, издательницей дневника А. А. Олениной. Рожденная Сталь фон Гольстейн, в первом браке Звегинцова, она вышла впоследствии за Федора Федоровича Оома, ее подарок был напоминанием о старинных связях семей Олениных и Оом: Федор Федорович приходился Анне Федоровне Фурман родным внуком. Описывая этот лист по памяти спустя два десятилетия, Ольга Николаевна допустила некоторые неточности, Кипренскому этот рисунок приписан ею также ошибочно: в 1820 г. художник находился в Италии. См. в кн.: О. А. Кипренский. Графика. Каталог. Л., 1990, No 591. Фамилия ‘Звегинцова’ прочтена здесь неверно (‘Званцова’): Ольга Звегинцова, очевидно, не идентифицирована авторами с О. Н. Оом.

⁵⁶ О. Н. Оом сопровождает это сообщение примечанием: ‘Парюра сохранилась у моей сестры, графини Александры Николаевны Руджери-Ладерки’ (Оом О. Н. Предисловие. С. XXXVII).

⁵⁷ Устимович П. М. Ук. соч. С. 391—392.

В. М. Файбисович

Предисловие к книге ‘А. А. Оленина. Дневник. Воспоминания‘

Годы в Аркадии

От дневников до воспоминаний

Примечания

Читайте также: