В. Кузнецов. Писатель-реалист, Эртель Александр Иванович, Год: 1985

 
В. Кузнецов. Писатель-реалист
 


 ---------------------------------------------------------------------------- 
 Текст печатается по изданию: Эртель А. И. Гарденины. - М.: Советская 
 Россия, 1985. 
 Элекстронная версия: Pirat. 
 ---------------------------------------------------------------------------- 







 1

 Об Александре Ивановиче Эртеле (1855 - 1908) так часто писали как о 
 забытом художнике слова, что его имя должно быть известно уже только 
 благодаря таким настойчивым напоминаниям. Странная судьба! Писатель 
 большого общественного темперамента, оригинальный мыслитель, талантливый 
 прозаик, приковывавший к себе пристальное внимание, значится сегодня на 
 литературной периферии. 
 Явная несправедливость. Эртель сказал самобытное слово о русской 
 пореформенной действительности, которое высоко ценили его выдающиеся 
 современники Г. Успенский, В. Короленко, А. Чехов, И. Бунин, М. Горький... 
 Лев Толстой называл автора 'Гардениных' самым крупным художником в России 
 на рубеже 80 - 90-х годов. 
 Оценка критики была более разноречива - от суховато-сдержанных откликов 
 до неумеренных восторгов. Какие только 'отметки' не ставили писателю в 
 разные десятилетия! Сегодня, когда страсти вокруг его творчества несколько 
 поостыли, стало ясно: талант Эртеля шире узких идеологических рамок, 
 угодных тому или иному времени. 
 Меньше всего писали о художественном методе и поэтике его прозы, 
 ограничиваясь прямолинейно понятым идейным смыслом, 'снятым' с 
 мировоззрения героев, которое часто весьма отличалось от мировоззрения их 
 создателя. Примечательно, что он 'не поладил' почти ни с одним из своих 
 главных персонажей и не раз предостерегал видеть в них воплощение 'идеала'. 
 'Тенденции явной, тенденции, заслоняющей (выделено автором. - В. К.) 
 образы, боюсь, как огня, - признавался Эртель известному историку русской 
 литературы А. Н. Пыпину в июне 1881 года и добавлял: - Хотя все более и 
 более убеждаюсь, что призвание мое - беллетристика политическая'. Вот эта 
 общественная устремленность, по словам писателя, 'хватающая за сердце 
 действительность', представляет центральный нерв его творчества. 
 'Г. Эртель, кажется, решительно никому не угодил', - писал критик Н. К. 
 Михайловский. Не угодил ни народникам, ни 'толстоецам', ни представителям 
 иных учений, вернее всего его назвать писателем-реалистом 
 демократическо-просветительской направленности, противоречивым в силу своей 
 'неприкаянности', но всегда честным и искренним в своих поисках. 
 В 1909 году вышло семитомное собрание сочинений Эртеля, тогда же - 
 сборник его писем, снова всколыхнувший интерес к художнику. 
 Вершинная его книга - роман 'Гарденины, их дворня, приверженцы и 
 враги', явившийся одним из последних крупных литературных событий на 
 исходе XIX века. По выражению А. А. Фадеева, в этом произведении почти 'вся 
 пореформенная Россия дана в разрезе'. Чтобы лучше представить 
 идейно-эстетическую значивость и своеобразие этого большого художественного 
 полотна, коротко познакомимся с биографией писателя и основными вехами его 
 творческого пути. 





 2

 Жизнь Александра Ивановича Эртеля похожа на увлекательный роман - 
 настолько она полна яростной борьбы и страданий, душевных: взлетов и 
 падений, трудных обретений и потерь. 
 Фамилия Эртель имеет немецкое происхождение - дед писателя, Людвиг, 
 выходец из берлинской бюргерской семьи, в 1811 году шестнадцатилетним 
 попал в армию Наполеона, а в сражении под Смоленском был взят в плен и 
 увезен русским офицером в Воронеж, где женился, приписался в мещане и 
 позже занялся управлением помещичьих хозяйств. Отец писателя унаследовал 
 от родителя разве что практическую житейскую хватку, а в остальном уже мало 
 напоминал педантично-делового человека: отличался буйным нравом, тягой к 
 'загулам', пренебрежением к образованности, хотя и успел приобщиться к 
 грамоте, будучи одно время приказчиком в Москве. Мать Эртеля - 'плод 
 незаконной любви' помещика Беера и крепостной нянюшки - представляла по 
 характеру резкий контраст с мужем: была, по словам писателя, 'не прочь и от 
 чувствительности, и от мечтательного романтизма'. Александр Иванович с 
 присущей ему откровенностью и самоиронией говорил, что его натура соткана 
 из двух нитей - красной и голубой - настолько причудливо-противоречиво 
 'здравый смысл' уживался в нем с почти детской впечатлительностью. 
 Контрасты преследовали Эртеля с детства. Сын управителя чужого имения, 
 'барчук' - и 'Шаша', 'Сашка', 'свой человек' среди крестьян, скучная 
 деловая контора отца - и неоглядная вольная степь (он родился в деревне 
 Ксизово Задонского уезда Воронежской губернии, ныне Задонского района 
 Липецкой области), ранняя обязанность приглядывать за работой мужиков - и 
 'идеальные' мечты, скептическое отношение в доме к учению ('будет 
 образованный - родителей не станет кормить') - и жадная тяга к книге. Он 
 никогда и нигде 'официально' не учился, отданный на попечение 'добрым 
 дядюшкам', заезжим французским девам, крестьянам-самоучкам - отсюда 
 юношеская беспорядочность при его поразительной начитанности. Процесс 
 приобщения к печатному слову проходил у него 'не как у людей', о чем он 
 однажды признавался писателю Н. Ф. Бажину: 
 '...'книги' пришли не тогда в мою голову, когда она еще вполне свободна 
 от грязи житейской '...', а тогда, когда я уже испытал всю прелесть этой 
 грязи, с малых лет и до двадцати образовавшей мое мировоззрение'. В одном 
 из писем он подробно проанализировал свое развитие, подчеркнув: 'Для меня 
 книги были и низшим, и средним, и высшим учебным заведением...' В зрелые 
 годы, став уже известным писателем, Эртель восхищал современников, как 
 сегодня сказали бы, гуманитарной энциклопедической образованностью - 
 недаром А. П. Чехов предлагал его кандидатуру в почетные академики. 
 Юношеские книжные увлечения сыграли большую и, если можно так 
 выразиться, обманчивую роль в его ранней семейной жизни: первый брак на 
 дочери купца и страстного книгочея-библиофила оказался надуманным и 
 непрочным, что принесло Эртелю много душевных мук. С не меньшими 
 огорчениями связаны и первоначальные попытки управлять помещичьим 
 хозяйством, а затем самому завести арендаторское 'дело' - молодому 
 романтику явно не хватало трезвой жесткости и умения ловчить. Тут-то, на 
 счастье, явился спаситель, писатель-народник П. В. Засодимский, 
 разглядевший в пытливом молодом знакомом светлый ум и предложивший ему 
 заведовать общественной библиотекой в Петербурге. В 1879 году Эртель, 
 окрыленный мечтой о писательском труде (он уже успел к тому времени 
 опубликовать два очерковых сочинения) и идеей общественного служения (по 
 его словам, для него тогда 'впереди все горело зарей'), переезжает в 
 столицу и поселяется с семьей в доме на углу Литейного и Невского 
 проспектов. Здесь он невольно становится свидетелем 
 революционнонароднического движения. Библиотека была своеобразной 
 штаб-квартирой землевольцев и прогрессивных литераторов. Здесь он 
 познакомился с Германом Лопатиным и другими революционерами, сблизился с 
 писателями Бажиным, Гаршиным, Златовратским, Кривенко, Наумовым. Лишь 
 недавно стали известны новые факты 'опасных' связей Эртеля. Оказывается, 
 его знакомство с народовольцами не ускользнуло от ока департамента 
 государственной полиции. Спустя 17 дней после убийства Александра II 
 воронежский губернатор в ответ на срочный телеграфный запрос докладывал 
 жандармским чинам о трудностях в установлении политической благонадежности 
 'мещанина' Эртеля. Позже ему все-таки не удалось избежать Петропавловской 
 крепости. В 1884 году он был арестован за то, что его адресом пользовались 
 революционеры в качестве 'почтового ящика', в каземате он просидел 
 несколько месяцев, а лишь обострившаяся чахотка спасла его от дальнейшего 
 заточения, замененного административной ссылкой в Тверь. 
 Эртель не разделял 'крайностей' народовольцев, но всегда относился к 
 ним с глубочайшей симпатией и по мере возможности помогал им. Эта сторона 
 жизни писателя исследована до сих пор недостаточно. Однако известно, что и 
 в поздний период жизни его не покидала мысль о борьбе с самодержавием. 
 Знаменитый П. А. Кропоткин рассказывал, что в 1894 году Эртель приезжал в 
 Лондон, 'в самую глухую, безнадежную пору русской жизни, и мы втроем: он, 
 Степняк (псевдоним писателя-революционера С. М. Кравчинского. - В К.) и я, 
 хозяин, мучались мыслью - что делать?' 
 Основы литературно-эстетических взглядов Эртеля закладывались в пору 
 наивысшего накала революционно-освободительного движения в России. В их 
 формировании огромную роль сыграло знакомство с Тургеневым, проявившим 
 трогательное внимание к начинающему беллетристу, и с Глебом Успенским, 
 ставшим его старшим другом. Они пробуждали чувство общественной совести, 
 обостренного нравственного беспокойства за будущее России. Вспоминая 
 встречи с Глебом Успенским и собственные, тогда еще сумбурные взгляды, 
 Эртель писал: '...в этот-то мир наивной прямолинейности и положительно 
 беспочвенной дерзости ворвался свет смелый и оригинальный. '...' 
 В Успенском на меня как бы дохнула трезвым дыханием своим история 
 (выделено автором. - В. К., из письма к А. Н. Пыпину от 21 июля 1881 г.). 
 В это время молодой провинциал живет большими творческими замыслами, 
 участвует в- жарких политических спорах, жадно впитывает новые впечатления 
 - и вдруг приступ смертельной болезни. Знаменитый врач С. П. Боткин 
 предрекал самое худшее. Однако молодой организм выстоял, а здоровый 
 воронежский климат и заботы близких мало-помалу вернули силы. 
 В 1879 - 1883 годах Эртель создает большой цикл рассказов и очерков 
 'Записки Степняка' [Слово 'Степняк' сам Эртель пишет как имя собственное, 
 с заглавной буквы], представляющий собой художественно-публицистическую 
 летопись пореформенной деревни. Разоряющийся крестьянин-бедняк и 
 торжествующий кулак-кровопиец, цивилизованный буржуа-делец и совестливый 
 интеллигент-разночинец - таковы основные герои этих реалистических былей. 
 Иногда во внешне спокойную повествовательную интонацию врывается 
 негодующий голос автора. 'Повсюду примеры непосильной борьбы и ликующего 
 свирепства, - пишет он. - Боже, боже, где же выход из этой скорбной ночи, 
 позабытой солнцем?! Где же звуки, которым суждено пробудить эти деревни, 
 изболевшие в дремоте, эту изнемогшую в косности степь?!' 
 Ответа на эти вопросы Эртель не дал, но уже их решительная постановка 
 способствовала пробуждению сознания прогрессивно настроенной интеллигенции. 
 В рассказах и очерках Эртеля можно заметить идейно-художественное 
 тяготение, с одной стороны, к лиро-эпическому слову Тургенева и, с другой, 
 к обнаженно-правдивому исследованию Г. Успенского. Заслуга молодого 
 писателя состояла в том, что он явился бескомпромиссным аналитиком 
 совершавшихся в деревне капиталистических перемен, показал сложные 
 отношения демократической интеллигенции и крестьянства, 
 приспосабливающееся к новым порядкам дворянство, наступление эры машинной 
 цивилизации, преобразующей не только механизм эксплуатации, но и душевный 
 строй человека. 
 'Рассказы сразу обратили внимание своей живостью, прекрасными 
 описаниями природы и юмором, - отзывался о 'Записках Степняка' В. Г. 
 Короленко. - В них был колорит. Веяло действительностью. 
 Мне передавали, что Глеб Успенский очень хвалил эти очерки...' 
 'Записки Степняка' стали для Эртеля вступлением в центральную для него 
 тему взаимоотношений радикальной интеллигенции и народа. Тему эту он 
 наиболее активно разрабатывал в 80-е годы - в эпоху 'разнузданной, 
 невероятно бессмысленной и зверской реакции' (В. И. Ленин), когда 
 происходило перерождение народничества, когда многие вчерашние 
 оппозиционеры превращались в ренегатов, заурядных обывателей и пессимистов 
 со 'здравыми понятиями'. Литературу наводняли мутные потоки 
 антинигилистических произведений (В. Авсеенко, Б. Маркевич), 
 пасквилянтской и упаднической беллетристики (М. Белинский, К. Баранцевич), 
 натуралистически-бытовых и 'антигероических' описаний (И. Потапенко). В 
 этот период Эртель, как и Г. Успенский, В. Короленко, Н. 
 Каронин-Петропавловский и некоторые другие писатели, сохраняет 
 социально-нравственный оптимизм, нанося удары отжившим утопиям, трезво 
 глядя на капиталистическое нашествие. 'Времена нынче темные, - писал 
 Александр Иванович 15 ноября 1892 года Н. К. Михайловскому. - Дикость 
 напрягает силы с небывалой откровенностью... Пусть! В самом этом 
 напряжении чувствуются предсмертные судороги. Вера в то, что это именно 
 так, укрепляется присутствием в обществе независимой мысли, наличностью ее 
 влияния, прочностью ее успехов...' Такая же уверенность была характерна 
 для Эртеля и в самую начальную пору 'безвременья'. Значение его творчества 
 той глухой поры определяется не столько созданием положительного типа 
 борца за народное счастье, сколько развенчиванием дряблых 'героев' и их 
 туманных 'идеалов', острокритическим изображением старых и новых 
 общественных хищников. Такая позиция была в определенной степени близка 
 гневно-очищающей сатире Салтыкова-Щедрина, который в своей 'Современной 
 идиллии' и других произведениях зло высмеял мелочное существование 
 'среднего' человека. Изменившуюся социальную психологию вчерашнего 
 народолюбца Эртель раскрыл в повестях 'Волхонская барышня' (1883), 
 'Пятихины дети' (1884), 'Две пары' (1887) и других произведениях. 
 'Волхонская барышня', можно сказать, рождалась на полях 'Записок 
 Степняка' и вобрала в себя сомнения писателя о путях борьбы за лучшую долю 
 трудового крестьянства. Сообщая о ходе работы над произведением, Эртель 
 писал А. Н. Пыпину 24 октября 1882 года: 
 'Сюжет - на почве 'романических' отношений - общественные и народные 
 интересы, цензуры оберегаюсь. Превозмогающий тип - народник во вкусе 
 прогрессивных 'самобытников'. Отношение к нему - не без легкой, - надеюсь, 
 едва уловимой насмешливости. Много сцен из крестьянской жизни'. 
 Внешне этот 'романический' сюжет таков: публицист-'почвенник' 
 Илья Тутолмин приезжает в деревню, чтобы заняться этнографией и 
 повидать своего бывшего друга Захара Ивановича, ставшего в имении Волхонка 
 управляющим буржуазного толка. Принцип Тутолмина 'все для народа и все 
 посредством народа' привлекает мечтательную девятнадцатилетнюю Варю, дочь 
 хозяина усадьбы. Рядом с молодым пропагандистом неясные порывы девушки к 
 добру обретают конкретность в помощи крестьянам. Гуманные устремления 
 героини подогреваются победами гостя в словесных схватках как с 
 новомодными представителями сельской цивилизации, так и с ревнителями 
 старых барских порядков. История эта чуть не завершается помолвкой молодых 
 людей, однако вскоре выясняется, что глубокой внутренней связи между ними 
 нет. Повесть кончается болезнью и смертью растерявшейся в своих сердечных 
 привязанностях и общественных симпатиях Вари Волхонской и все 
 усиливающимся разочарованием Ильи Тутолмина в народных идеалах. Морально 
 опустошенный герой бежит из деревни. 
 Писатель зорко подметил, что деятель-'почвенник' в России в самом 
 начале 80-х годов '...уже теряет уверенность'. Противопоставить же 
 мировоззренческой ограниченности и душевной надломленности своего героя 
 новую общественную силу Эртель не смог, да и она только-только тогда 
 зарождалась. 
 Повесть 'Две пары' не переиздавалась 75 лет и лишь в 1985 году вновь 
 появилась в Москве и Воронеже. Не привлекала она и серьезного внимания 
 историков литературы. Между тем это произведение - одно из лучших в 
 наследии Эртеля. Критик 'Русского богатства' (1887, ? 11) Л. Оболенский 
 справедливо замечал, что повесть написана 'с такою художественною 
 законченностью, что о промахах архитектоники и художественных приемов 
 почти не может быть речи'. 
 И далее: '...все произведение может быть поставлено рядом с лучшими 
 выдающимися произведениями нашей литературы'. Весьма редкий тогда случай 
 столь высокой оценки таланта писателя. 
 ...Преуспевающий петербургский банковский чиновник Дмитрий Арсеньевич 
 Летянин привозит в деревню 'на кумыс' страдающую нервным расстройством 
 жену Марью Павловну, даму тонкой и сложной душевной 'конструкции'. Молодой 
 местный землевладелец Сергей Петрович, человек передовых для его среды 
 взглядов, очарованный красотой и гуманными порывами Марьи Павловны, 
 влюбляется в нее, и дело кончается новым браком. Параллельно этой любовной 
 истории драматически разворачивается другая, крестьянская: приехавший на 
 заработки плотник Федор собирается обвенчаться с деревенской девушкой 
 Лизуткой. Господа содействуют такому союзу и даже идут на материальные 
 расходы ради удовлетворения своих благих желаний, но их вмешательство 
 приносит всем лишь огорчения. Под напором патриархальных 
 нравственно-бытовых устоев рушится счастье влюбленных. Сложные внутренние 
 противоречия подтачивают и внешнюю идиллию и барской четы, а их попытка 
 сближения с народом заканчивается неудачей. 
 В 'Двух парах' повторяется типичный для Эртеля лейтмотив разочарования 
 интеллигента-либерала в туманных идеалах народничества. Главный герой 
 далек от подлинных мужицких дум и забот, не способен на будничный героизм 
 во имя 'ближнего'. При первом же серьезном столкновении с крестьянским 
 бытом вчерашний благодетель превращается в чванливого барина. Ему чужда 
 психология рабочего человека, его альтруизм поверхностно-мечтательный, не 
 подкрепленный живой жизнью. По замечанию А. М. Горького (статья 'Семен 
 Подъячев'), Эртелю удалось в повести 'уличить господ в духовной 
 импотенции'. В конце концов барину наскучила деревня, и он бежит в Москву 
 'развеяться', послушать модные проповеди и поглазеть на столичных актрис. 
 А в это время в похилившейся избе слепая 'баушка' рассказывает ребятишкам 
 нелепые побаски... Мимо жизни, мимо настоящего дела прошли эртелевские 
 народолюбцы. 
 Эртеля иногда называют писателем 'провинциальным', вкладывая в такое 
 определение снисходительный оттенок. Это Явное недоразумение. Провинция 
 была его 'пропиской' и жизненным материалом, но на этой основе он всегда 
 ставил и по-своему решал темы огромной важности, его привлекали не случаи 
 и эпизоды, а явления исторические, не второстепенные индивидуальности, а 
 типы. 
 'Степня' связал свою судьбу со средней полосой России, лишь изредка 
 отлучаясь в другие края для отдыха и 'душевной свежести', деловых и 
 дружеских встреч. Правда, как уже упоминалось, ему надолго пришлось 
 'задержаться' в Твери. Несмотря на полицейский надзор и прочие 
 неприятности, этот город Александр Иванович вспоминал тепло, здесь он нашел 
 новых друзей, наконец-таки обрел новую семью, прошел своеобразную школу 
 социально-философских знаний в кругу П. А. Бакунина, брата известного 
 революционера-анархиста, Н. Н. Ге, сына выдающегося художника, Г. А. 
 Мачтета, писателянародника, автора стихов популярной революционной песни 
 'Замучен тяжелой неволей', К. Левина, одного из первых русских марксистов, 
 и других интересных людей. 
 Самостоятельный ум Эртеля не терпел сковывающей 'теоретической 
 упряжки', и в тверской период им также не овладела всецело какая-либо одна 
 программа, но он расширил основу своих взглядов, испытав при этом заметное 
 тяготение к проблемам религиозного и морально-этического характера. В 
 письме к философу, сотруднику 'Русского богатства' В. В. Лесевичу, от 7 
 февраля 1889 года писатель так определял свое мировоззрение: 'Оно 
 вырастало и слагалось путем самых разнообразных и отрывочных впечатлений, 
 представлений и мыслей, в числе которых были, конечно, и не мои - и даже 
 очень много не моих! - но никогда (если не считать времени юности) я не 
 заимствовал чужой материал в виде какой-нибудь компактной массы. Так, 
 например, из системы мыслей Н. К. Михайловского я заимствовал нечто для 
 моей постройки, точно так же, как и из других систем (в том числе и Л. Н. 
 Толстого), но заимствовал ту только частичку системы, ту дробь 'компактной 
 массы', которая соответствовала плану моей постройки, моему собственному 
 пониманию жизни'. 
 Эта 'постройка' так и не была закончена, но она укрепилась пониманием 
 необратимости исторического процесса, верой в силу науки и искусства, 
 пафосом общественного служения художника. 
 Тверской период обогатил Эртеля интересными впечатлениями. 
 Он с почтительным восхищением слушал воспоминания П. А. Бакунина о 
 встречах с В. Г. Белинским, Н. В. Станкевичем, замечательными личностями 
 40 - 60-х годов, проявлял живой интерес к Н. Г. Чернышевскому (выслал 
 писателю-революционеру через его двоюродного брата А. Н. Пыпина свою 
 фотографию, случайно обнаружив книгу Бокля, испещренную пометками Николая 
 Гавриловича, пожелал отослать ее прежнему владельцу). Подобные 'мелочи' 
 важны как связующие духовные нити передовой русской культуры. 
 В 1890 - 1896 годах Эртель жил близ Воронежа, на хуторе Емпелево (ныне 
 пос. Трудовое Новоусманского района). Здесь им были созданы роман 'Смена' 
 и повесть 'Карьера Струкова'. Как всегда, много времени он отдает 
 переписке, заменявшей ему личное общение. 
 Его письма интересны и как исповедь души, и как документы своего 
 времени, и, наконец, как свободный от цензуры комментарий к собственным 
 произведениям. Из писем мы узнаем, в частности' о его помощи воронежским 
 крестьянам в неурожайные 1891 - 1892 годы (были спасены тысячи людей), 
 подвижническом деле открытия школы для детей бедняков (отмеченная 
 мемориальной доской, она сохранилась в селе Макарье и поныне), хлопотах по 
 укреплению финансового положения публичной библиотеки и других благородных 
 начинаниях. 
 Общественным заботам он умел отдаваться до самозабвения. Для спасения 
 крестьянских жизней Эртель влез в долги (десять тысяч рублей), и, чтобы 
 как-то выпутаться из них и обеспечить семью, он вынужден был в 1896 году 
 занять место управляющего имением Хлудовых в Моршанском уезде Тамбовской 
 губернии, позже Пашкова и других чужих владений. Уход из литературы он 
 переживал мучительно. В одном из писем к жене тех лет он рассказывает, в 
 какую хозяйственную 'кашу' он попал: 'Берет иногда тоска, и вкус каши 
 становится отвратительным, и убежал бы от нее на край света, но... куда 
 убежать от железного закона необходимости...' 
 Исследователи творчества Эртеля давно пытались проникнуть в причины его 
 молчания в литературе в последний период жизни. Высказывались самые 
 различные мнения. Между тем он сам разъяснил этот сложный вопрос в 
 неопубликованном письме к дочери Наталии от 23 ноября 1903 г. (хранится в 
 частной коллекции). В ответ на ее упреки в том, что отец вместо 
 литературных занятий ведет 'противные пашковские дела', Эртель скромно 
 оценивает свой талант по сравнению с Достоевским, Л. Толстым, Тургеневым, 
 Чеховым и исповедуется: '...свойство и характер моего писательского 
 дарования всегда были 'антицензурны', т. е. меня всегда влекло к 
 общественным и политическим темам, а не психологическим, в России же при 
 настоящих и давнишних цензурных условиях этого касаться можно с такою 
 преувеличенной осторожностью, что получается какая-то слабая дребедень...' 
 Тут же Эртель подчеркивает унизительную зависимость русского 
 художника-разночинца от 'денежного мешка' и оправдывает свои занятия 
 сельским хозяйством возможностью непосредственно видеть живую 
 действительность и практически положительно влиять на судьбы людей, при 
 этом радуясь, что. 'много видишь нового, глубоко интересного, никогда не 
 испытанного'. Уход писателя из литературы имел, конечно, и более глубокие 
 причины, коренящиеся не только в его личной судьбе, но и в кризисе 
 русского общества, стоявшего тогда на трудном социально-экономическом 
 распутье. Характерно, что Эртель в то время внимательно наблюдал за 
 возраставшим рабочим движением, о чем свидетельствует его незаконченная 
 повесть 'В сумерках' (1898). В ней интересно намечен привлекательный образ 
 руководителя социал-демократического рабочего кружка Филатова, прошедшего 
 тернии революционного народничества, познавшего горечь разочарований, но 
 не разменявшего светлые идеалы борьбы на мещанское благополучие и 'малые 
 дела'. 
 Повесть 'В сумерках' и другие факты подтверждают интерес писателя к 
 новой общественной силе, его стремление глубоко разобраться в 
 складывающейся социально-экономической обстановке. Он выступал противником 
 частного капитала. 'Я думаю, - писал он В. Г. 
 Черткову 7 сентября 1888 года, - что со временем так и будет: будет 
 государственная или общественная собственность и будут пользоваться ею те, 
 кому она нужна для поддержания существования своего и своей семьи'. Он 
 утопически надеялся на рост внутренней культуры личности и гуманизм 
 общества. Увы, заповедь 'Не убнй!' оказалась идеальной мечтой слишком 
 доброго сердца. Путь же нравственного самоусовершенствования на 
 толстовский лад, отмечал он, 'меня мало интересует'. Выхода из 
 противоречий он не находил. Наступил духовный кризис. 
 В последние годы жизни писатель обращался к книгам В. И. Ленина, 
 интересовался социал-демократической программой, о которой говорил: 'Тут 
 ключом бьет живая мысль, тут сила и дерзость. 
 А это важнее всего'. Несмотря на болезнь, горечь утраты близких (смерть 
 сына, а позже близкого друга), он оптимистично смотрел в будущее. В письме 
 к И. И. Горбунову-Посадову от 22 января 1904 года, сетуя на душевную 
 'маету', он тем не менее писал: '...одна лишь радость впереди - восклицать 
 вместе с волшебником Пушкиным: 
 'Здравствуй, племя младое, незнакомое!..' Потому что верю, что это 
 'племя' лучше, сильнее, умнее нас. То есть в передовых-то своих 
 фалангах...' 
 Личность Эртеля удивительно светлая, несмотря на выпавшую ему нелегкую 
 судьбу. Литераторы-современники - среди них И. А. Бунин - помнили его как 
 обаятельного, остроумного собеседника, человека неподкупной честности и 
 строгой принципиальности, деятели революционного движения высоко ценили 
 его общественную беспокойную совесть, люди хозяйственные восхищались его 
 обширными познаниями в земледелии и организаторскими способностями - 
 недаром молва закрепила за ним репутацию 'Петр I в сельском хозяйстве', 
 родные и близкие находили в нем душевного и заботливого отца, щедрого и 
 чуткого друга - никто из хорошо знавших его современников не сказал о нем 
 худого слова. 
 Умер Эртель в феврале 1908 года в Москве. Не выдержало сердце. 
 Похоронили его рядом с могилой А. П. Чехова на Новодевичьем кладбище. 




 3

 Роман 'Гарденины' (1889) - многоплановая художественная панорама 
 пореформенной действительности. Он охватывает почти пятнадцать лет истории 
 русской деревни - с начала 70-х до середины 80-х годов. Уже одно только 
 'население' романа (более ста персонажей) говорит, как заметил Н. Е. 
 Каронин-Петропавловский сразу же по выходе 'Гардениных', что 'это 
 произведение, каких давно уже у нас не было'. 
 Эртель поставил перед собой сложную задачу - нарисовать смену 
 крепостнической общественной формации капиталистическим укладом жизни, 
 показать ломку нравственно-психологического мира людей переходной эпохи. 
 'Весь замысел романа в том и состоит, - писал Эртель В. Г. Черткову 18 
 ноября 1888 года, - чтобы показать подводное течение новых мыслей и новых 
 понятий, воспрянувших и забродивших в нашей глуши после великой реформы 
 (разумею освобождение крестьян), мыслей и понятий хороших и дурных. 
 Замысел романа - как эти новые, и хорошие и дурные, мысли возрастали и 
 брали соки из старой, дореформенной, униженной и развращенной 
 крепостничеством почвы, и из почвы и под ярмом рабства до великой степени 
 сохранившей чистоту и целостность'. 
 К осуществлению своей 'мечты о романе' писатель шел почти десять лет 
 через собственный жизненный и художественный опыт, через трудные раздумья 
 о судьбах классов и сословий в период нарастания, а затем спада 
 общественного движения, когда, по известным словам Л. Толстого, в России 
 'все... переворотилось и только укладывается'. 
 'Гарденины' выросли из эртелевских очерков 'Последние барские люди', 
 печатавшихся в газете 'Русские ведомости', и практически создавались в 
 сравнительно короткое время, но это только внешняя сторона рождения 
 романа, внутренняя же работа продолжалась долго и напряженно - то было 
 стремление осознать ведущие силы жизни, способные изменить 'матушку 
 Россию'. Эти силы Эртель видел в любви и познании, причем эти два начала, 
 по его убеждению, должны быть в человеке неразрывно связаны. Иначе говоря, 
 для здорового роста общества нужны апостолы-праведники и 
 интеллигентыработники. Такая философия (здесь она несколько спрямлена) 
 страдает абстрактностью, ибо в ней мало задействована та самая социальная 
 действительность, рыцарем которой в искусстве Эртель всегда выступал. 
 Противник застывших теоретических формул в жизни ('У меня органическое 
 отвращение ко всем талмудам, ко всем замкну-гостям, высокомерностям и 
 окоченелостям', - заявлял он), писатель, естественно, не воплотил их и в 
 романе, отдав предпочтение диалектике бытия. Главы, в которых автор 
 остается верен не надуманной, а истинной правде, оказываются исполнены и 
 правды художественной, когда же сочиненная мораль все же берет верх, 
 страницы произведения тускнеют. 
 Обозначенные выше авторские идеи воплощены в образах сына управителя 
 барского имения Николая Рахманного и столяра Ивана Федотыча. Первая фигура 
 проходит через все повествование. Перед нами - история души Николая 
 Рахманного, вначале диковатого в понятиях и нравственно чистого героя, 
 овладевшего затем книжными знаниями самоучки-разночинца, прошедшего многие 
 соблазны патриархально-мещанского захолустья. Эртель великолепно рисует 
 становление характера Николая, в котором угадывается немало 
 автобиографических черт. Поначалу это 'молодой, сильный и красивый дубок', 
 растущий без особых печалей и забот. 'В его душе, - пишет Эртель, - было 
 как будто сложено известное количество взглядов, понятий, верований и 
 лежало там не прибранное и не пересмотренное, но в покое'. Но вот этот 
 девственный покой нарушен. Управляющий гарденинской вотчиной Мартин 
 Лукьяныч дает сыну первые уроки 'политики' в обращении с крестьянами, 
 прививает ему Зачатки выгодной рабской психологии, учит хитрой механике 
 затягивать петлю на шее вчерашнего крепостного мужика. Наука первого 
 барского слуги внешне 'божецкая': нужен работнику кредит - пожалуйста, 
 требуется сенокос - изволь, земли не хватает - бери, но только чтоб страх 
 у народа был, чтоб пикнуть не могли, когда на барщину или другие 
 повинности гонят, иначе петля мгновенно затянется. 'Деревня у нас вот где 
 (Мартин Лукьяныч сжал кулак). Ежели стиснуть - пошевелиться невозможно. 
 Одним водопоем можно ее свету сжить'. Николай Рахманный внутренне 
 протестует против такой 'политики', но его бунт пока не идет дальше 
 пререканий с мудрым и жестоким отцом, под игом которого трепещет вся 
 гарденинская дворня. 
 Но старая деревня только с виду крепка, ее устои уже подгнили, и она 
 трещит под напором новых веяний: узаконенная кабала помещика заменена 
 властью рубля, поднимает голову кулак, ропщет на хозяев работник, 
 собирается 'в казаки' обнищавший мужик, вырывается из плена семейного 
 деспотизма крестьянский сын... Эртельвсесторонне и психологически тонко 
 рисует нарастающий процесс гибели общинной деревни, цепляющейся за 
 обветшалые порядки. 'Тоже сказывали - воля, а заместо того всё на господ 
 хрип гнем', - говорит молодой мужик Андрон. Он обращается к 'миру' с 
 просьбой отделить его семью от деспота-отца. Сцены скандала строптивца с 
 родителем-'жилой', а затем сельского схода, решающего вопрос впользу 
 непокорного сына, прекрасно демонстрируют талант реалистабытописателя, 
 хорошо видевшего экономические и нравственные сломы прежней деревни.' - 
 Ну, времечко наступило!' - сокрушается 'великолепный холуй', дворецкий 
 Климон Алексеич, подмечая 'смуту'. 
 Поражение старины ощущается повсюду: в дворянском особняке и сельской 
 конторе, в поле и на конюшне, в купеческой гостиной и даже в церкви. 
 Оставляющий землю ради заработков пролетарий Гаврюшка говорит приятелю: 'А 
 какой ты есть человек в своей деревне? Захотели тебя выпороть - выпороли, 
 захотели по морде съездить - съездили, волостной катит - пужаешься, барин 
 мчится - поджилки трясутся со страху'. Мужик пробуждается от 
 крепостнической спячки, но это пробуждение происходит в потемках старого 
 быта, отягченного к тому же новым изощренным гнетом. Эртель не дает в 
 'Гардениных' крупного и цельного образа пореформенного крестьянина, 
 растворяя его фигуру в отдельных колоритных эпизодах и ярких 'пятнах', - 
 очевидно, писатель и не ставил перед собой такой задачи, однако стихия 
 народной жизни представлена в романе зримо и многосторонне - это 
 недовольный мужик Арсений и степенно-мудрый наездник Сакердон Ионыч, 
 разбитная солдатка Василиса и деревенская красавица Грунька, энергичный 
 парень Федотка и любознательный мальчишка Пашутка. Нередко объемность и 
 широта изображения 'массы' достигается автором за счет убедительных 
 художественных деталей и символических сцен. Многих страниц стоит, к 
 примеру, маленький эпизод, в котором 'девки' безучастны к любовным утехам, 
 потому что они несколько дней ничего не ели. Глубоко западает в сердце 
 картина случайной встречи Николая РахманjHoro с нищей бабой-странницей, 
 бегущей неизвестно куда от холеры и голода. Книжные представления героя о 
 народном горе наполнились настоящей болью, когда он увидел, как 'среди 
 голой степной равнины, озаренной странно багровыми лучами, по-прежнему 
 чернелась крестообразно распластанная богомолка'. 'Понурая женщина в 
 черном' - олицетворение убогой и страдающей крестьянской России, распятой 
 на кресте бедности и беззащитности. Нельзя не вспомнить здесь трогательный 
 образ мужичка (старца в 24 года!) из рассказа Эртеля 'Поплешка' ('Записки 
 Степняка') с его покорно-тоскливым: 
 'Один нам конец - умирать!' Жизненная правда всегда была 'соавтором' 
 Эртеля. Создатель 'Гардениных' знал мужицкую Россию глубоко, видел ее 
 'насквозь' и, как и Глеб Успенский, не обсахаривал ее в угоду 
 сентиментально понятым идеалам. Поэтому в романе рядом с 'положительными' 
 персонажами из крестьян живут фигуры и малопривлекательные - такие, как 
 эпикуреец-развратник Агафокл, 'артист' сквернословия кузнец Ермил, кулак 
 Шашлов и другие запоминающиеся, несмотря на свою короткую романную жизнь, 
 герои. 
 Лев Толстой, высоко оценивший 'Гардениных', недаром подметил тяготение 
 их автора к изображению негативных сторон крестьянской психологии. Великий 
 писатель хотел видеть в народе прежде всего нетронутую 'религиозную силу', 
 противостоящую активной общественной позиции. Эртель, часто споривший с 
 учением Л. Толстого, тем не менее попал под его мощное влияние, нарисовав 
 в романе образ апостола христианской морали столяра Ивана Фёдотыча, 
 сыгравшего большую роль в судьбе главного героя. 
 Сюжетная линия 'непротивленца' Ивана Фёдотыча наименее удачна в 
 'Гардениных'. Показательно, что и композиционно-стилевые средства 
 изображения праведника не отличаются изобретательностью: это в основном 
 вложенный в его 'красные' уста монолог-притча, вроде истории о Фаустине 
 Премудром, которому знания не принесли счастья. 
 По сути, Николая Рахманного больше привлекают не моральные проповеди 
 старика смиренника, а его молодая подруга жизни, ставшая в конце концов 
 женой главного героя. Однако просто отмахнуться от философии Ивана 
 Фёдотыча - значит упростить проблему наиболее верного способа служения 
 'ближнему', над которой бился писатель. 
 Идея любовного доверия к человеку как важнейшему фактору избавления от 
 всякого зла проводится Эртелем настойчиво, особенно во второй части 
 романа, но она не получила убедительного художественного решения, потому 
 что в ней не вся правда, а только мечтаемая, вступавшая в контрастное 
 противоречие с горькой правдой действительности, которой наполнена книга. 
 Художественная ткань текста сопротивляется волевым авторским 'привязям', 
 не Иван Федотыч и его смиренномудрая философия, а другая, более жизненная 
 и здоровая энергия движет обществом. 
 Эртель попытался раскрыть эту энергию в образе сына конюшего Капитона 
 Аверьяныча - Ефрема, студента медицинской академии, приезжающего домой с 
 целью политической пропаганды среди крестьян. 
 Между бунтарем-народником и его отцом, человеком властным и сильным, 
 образуется духовная пропасть, заполнить которую не могут естественные 
 родственные чувства. Интересы Капитона Аверьяныча всецело сосредоточены на 
 возрождении былой славы гарденинския рысаков - эта деловая сторона его 
 натуры показана блестяще, и вообще характер получился крупный, резкий, 
 самобытный. Попутно заметим: страницы романа, посвященные конезаводскому 
 делу спортивным состязаниям рысаков, читаются как увлекательное и 
 динамичное повествование. (В. Г. Короленко рассказывал: когда в 'Русской 
 мысли' прервалось печатание главы о скачках, в редакцию посыпались 
 нетерпеливые телеграммы спортсменов.) Образ Капитона Аверьяныча 
 неоднозначен: это причудливый сплав рабской психологии, впитанной с 
 крепостной кровью, и гордыни, порожденной властью над 'дворовыми людьми' и 
 своим профессиональным достоинством. Попытки Ефрема найти точки 
 соприкосновения с отцом разбиваются о глухую стену отчуждения. Капитону 
 Аверьянычу непонятны духовные устремления сына, направленные на ломку тех 
 самых крепостей, которые он всю жизнь сторожил. Драма 'отцов' и 'детей' 
 приобретает остросоциальное значение, несколько приглушенное бытовыми 
 реалиями. 
 Образ Ефрема был задуман Эртелем широко, ему хотелось представить в нем 
 революционного деятеля, но в целом замысел не удался, ресмотря на ряд 
 мастерски выполненных сцен и эпизодов (письмо другу-народнику, конфликт с 
 отцом и др.). Чемодан с нелегальной литературой так и остался нераскрытым. 
 По рискованной революционной дороге за Ефремом пошла Элиз Гарденина, бывший 
 'цветок крепостнической теплицы', огьивший благодаря любви и смелым 
 чистымпомыслам ее избранника. Увлечь же новыми идеями крестьян Ефрему не 
 удается, его встречает в деревне 'самая погибельная первобытность', 
 'отсутствие одинаковой почвы', то есть внутреннего родства с народом. Не 
 находит он собрата по духу и в Николае Рахманном. 
 Эртель принимал народнические идеи лишь как здоровое моральное веяние, 
 а не идущие от жизни планы. 'Как доктрина, как партия, как учение, - писал 
 он 23 февраля 1891 года А. С. Пругавину, - 'народничество' решительно не 
 выдерживает критики, но всмысле настроения оно и хорошая, и влиятельная 
 сила'. Восхищаясь благородными жертвенными порывами 'семидесятников', 
 писатель дает понять в романе, что неудачи их сближения с народом - в 
 незначии его психологии и материального быта. Глухо говорится, что позже 
 Ефрем был замешан в громком политическом процессе, а его жена и соратница 
 также подверглась репрессиям. Эртель сам чувствовал идейно-художественную 
 бледность этих симпатичных ему героев и объяснял ее так: '...мне пришлось 
 лавировать: печальная тень цензуры густо легла на многое, многое сделала 
 неудобовразумительным для читателя, помешала мне развить фигуры Элизы 
 Гардениной, Ефрема и сектанта Арефия'. Писатель рассказывал, с каким 
 трудом проходили 'Гарденины' цензурное чистилище в 'Русской мысли'. 
 В отдельном издании купюры удалось восстановить, но это не спасло 
 положения. 
 Но не только надсмотрщики казенного благонравия мешали Эртелю сказать 
 свое слово, - его сковывала и неуверенность в правильности позиции 
 центральных героев. 'Идеал мой не в Николае, - писал он. - Не ищите в 
 'Гардениных' идеалов. Этого там нет. 
 Я просто старался описать наглядную действительность с ее идейными 
 течениями, с тем, хотя и смутным, но несомненно существующим стремлением к 
 правде, которое оживотворит нашу деревенскую нищету, забитость, 
 невежество...' Зыбкость взглядов автора повлияла на развитие сюжетных 
 мотивов и развязку романа. Не сблизившись с социалистом Ефремом, Николай 
 Рахманный увлекается идеями просветителя-постепеновца Ильи Финогеныча 
 Еферова, купца демократической закваски, который скептически относится к 
 Переустройству России скорыми радикальными методами, предпочитая упорную, 
 хотя и внешне малоэффектную работу легальными средствами. Девиз купца: 
 'Долби невежество!' Наукой, книжками, школами, речами в земстве и т. п. 
 Нельзя сказать, что подобные личности - исключительно плод фантазии 
 писателя. Такие 'экземпляры' выводил на сцену А. Н. Островский, в них одно 
 время даже искал идеал поэт и критик A. А. Григорьев - русская 
 действительность давала такого рода образцы. К примеру, в Воронеже был 
 широко известен 'красный' купец И. А. Придорогин, друг поэта И. С. 
 Никитина, обвинявшийся в связях с А. И. Герценом. Однако подобные фигуры, 
 как бы они ни были оригинальны, все-таки представляли исключение, и видеть 
 в них выражение передового общественного настроения было сомнительно. 
 Пройдя дорогой трудных поисков и сомнений, Николай Рахманный становится 
 'культурником', то есть впрягается в будничную полезную работу. Благородна 
 и терниста стезя таких людей, обрекавших себя на постоянные стычки с 
 официальной бюрократией, отказывавшихся от личного спокойствия и по-своему 
 подтачивавших здание царизма. Характеризуя подобные типы общественных 
 деятелей, B. И. Ленин писал, что 'они боязливо сторонятся 'политики' и 
 являются 'широким основанием нашего либерализма'. Верный текущей правде 
 действительности, Эртель не смог, однако, 'заглянуть за горизонты'. Его и 
 самого не удовлетворило отсутствие в романе широкой исторической 
 перспективы, что, надо признать, пагубно повлияло и на художественную 
 ткань финальной части произведения, - нагляд ный пример того, как эстетика 
 мстит мировоззренческой неопределенности. Впрочем, последнее слово, 
 вопреки сюжетной логике и поведению главного героя, осталось за Эртелем, 
 психологически тонко угадавшим недосказанность судьбы Николая Рахманного 
 (его ни в коем случае нельзя отождествлять с автобиографическим портретом 
 писателя). 'Гарденины' заканчиваются символической сценой прощания героя с 
 журавлями, торжественно проплывающими в осеннем небе. Это весьма 
 знаменательный прощальный аккорд, который следует воспринимать как 
 расставание с несбывшейся мечтой. Знаток творчества Эртеля современный 
 литературовед Б. Л. Бессонов тонко почувствовал эту финальную музыку. 
 'Человек, запрягшийся в 'хомут', - пишет ученый, - плачет о небе и рвется 
 душою к журавлям, понимая, что все его теперешние радости и заботы - суета 
 и самообман'. 
 Николай Рахманный, хотя и занимает в романе видное место, - 'не герой' 
 в традиционном смысле этого литературного понятия. Тому есть причины 
 субъективного и объективного свойства. Первое связано с особенностями 
 дарования Эртеля, преимущественно новеллистического по своей природе. 
 Второе объясняется не только личными качествами таланта, но и характером 
 общественных событий 80-х годов. 
 Революционное народничество, поразив мир героизмом своих деяний, 
 вынуждено было после убийства Александра II отступить под натиском 
 реакции. В России наступила пора 'оправдания бессилия и утешения 
 обреченных на гибель' (М. Горький). В таких условиях было невозможно 
 избрать центральной фигурой подлинного борца за народное счастье. Лишь за 
 рубежом тогда появились книги, отдающие дань героям своего времени 
 (например, роман Степняка-Кравчинского 'Андрей Кожухов' и др.). 
 Непосредственно же в России художественное слово или 'ушло в подполье', 
 или изменило прежним идеалам, или избрало новую тактику. Последняя 
 заключалась в переносе центра тяжести искусства на нравственно-этические 
 проблемы современности, в отказе от 'диктатуры героя' и изображении не 
 столько положительных типов, сколько удушающей атмосферы и фона эпохи. 
 Эртель пошел именно таким путем (его мечта - написать роман о 
 революционере - осталась неосуществленной). Сразу же по выходе эртелевской 
 эпопеи Н. Е. Каронин-Петропавловский уловил эту новь, отметив, что 
 'отсутствие в 'Гардениных' связующей мысли и 'героя' - очень 
 знаменательный признак времени'. И далее: 'Откуда же литературе брать 
 руководящие идеи, если их нет в действительной жизни, а все бывшие 
 признаются ненужными?' 
 Вокруг Николая Рахманного живут почти равноценные 'по занятости' 
 персонажи, действующие по разные стороны главной оси: барская усадьба - 
 буржуазное предприятие. Вокруг этой пограничной оси складываются 
 характеры, ломаются судьбы, кипят страсти. Патриархальное 'дворянское 
 гнездо' в итоге сменяется 'целесообразным' капиталистическим производством. 
 Деревню теперь 'бреют со лба и с затылка'. В конторе вместо 
 чудака-'вольтерьянца' Агея Данилыча, умершего с верноподданническими 
 словами '...отчет проверить... в балансе изрядная ошибка!', появляется 
 унылый субъект, строчащий кляузы на старого управителя. Последний, 'оплот 
 гарденинской старины', изгнан молодым барином и доживает свои дни в 
 скобяной лавке сына. На смену ему приходит цивилизованный 'механический' 
 человек с бухгалтерской душой. Образ нового управляющего написан яркими 
 сатирическими красками. Подобный характер был ранее разработан писателем в 
 повести 'Две пары' (банковский чиновник Летянин), но и в 'Гардениных' он 
 не утратил своей свежести. Знакомя читателя с воображаемым вагонным 
 попутчиком Переверзевым, повествователь рисует убийственно-карикатурный 
 его портрет, предпочитая набившим до оскомины дистиллированным речам 
 скучнога соседа веселое вранье 'бывалого человека', который 'воочию видел 
 дьявола и даже держал его за хвост'. Старый управляющий предпочитал 
 наводить порядок в усадьбе по-старинному - розгам на конюшне, новый - 
 полицейскими мерами, которые вот-вот понадобятся для усмирения ропщущих 
 работников. Бойкий крестьянин точно определяет замену крепостнической 
 неволи капиталистическим грабежом: 'Один аспид отвалился, другой 
 присасывается!' 
 Об Эртеле-сатирике исследователи говорят мало, меж тем, какую его книгу 
 ни возьми, встречаешь разящий смех, сверкающую остроумием деталь, 
 отточенный язык (показательна в этом плане повесть 'Минеральные воды'). В 
 'Гардениных' множество страниц, написанных в лучших традициях Гоголя и 
 Салтыкова-Щедрина. Особенно удачны в романе типы 'чумазых' воротил, 
 разбогатевших и поднявшихся на крестьянском невежестве и великосветской 
 чванливости, как поганые грибы на плесени. Таков Псой Антипыч Мальчиков, 
 'с необъятною утробой, с лицом, похожим на красную сафьяновую подушку с 
 пуговкой посередине...'. Это стервятник, выгодно торгующий зерном, 
 псевдопатриотизмом и даже своей... женой. В его 'крепко сбитой башке' 
 всегда копошится одна мысль - как бы кого 'облапошить'. Виртуоз в 
 стратегии накопительства, он к каждому 'нужному' человеку подбирает 
 соответствующие ключи: так, перед высокопоставленным 'значительным' лицом 
 Псой Антипыч 'прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка 
 представлял себе настоящий русский народ...'. Гротесковый прием типизации 
 позволяет автору на сравнительно малой площади показать запоминающееся 
 уродливое явление пророческой силы, в этом типе предугадываются черты 
 пришедшей позже распутинщины. Именно Псой Антипыч приобретает гарденинский 
 конный завод, торжествуя над конюшим Капитоном Аверьянычем, кончающим 
 самоубийством. 
 Сатирических характеров в романе немало, и каждый раз автор меняет 
 сюжетно-композиционный способ, языковые средства и тон изображения. 
 Мещанский бытовой уклад жизни (карты, гастрономия я т. п.), пустейшие 
 разглагольствования составляют существо 'кабинетного либерала' купца 
 Рукодеева, о котором Эртель сказал: 'Не будь книжек, это было бы совсем 
 животное...' 
 На резком психологическом контрасте, развитии мотива 'двойничества' 
 построен образ станового Фомы Фомича. В семейном кругу это 'беззаветный 
 добряк-отец' со слащаво-вкрадчивыми манерами, на службе - беззастенчивый 
 взяточник и кровожадный зверь. Подобный характер, порождаемый лживой 
 официальной моралью, своеобразное открытие писателя, начатое им еще в 
 рассказе 'Специалист' (1885). 
 Эртелевский тип двуликого держиморды угадывается в образе полковника в 
 известном рассказе Л. Толстого 'После бала' (1903) - настолько в обоих 
 случаях близки внешние ситуации, изобразительные средства и идейные 
 переклички. 
 В современной трактовке Эртеля упорно действует инерция смотреть на 
 него 'сверху вниз', с высоты признанных художественных авторитетов, 
 забывая, что автор 'Гардениных' был в некоторых отношениях их 
 предшественником. К примеру, замечено: эртелевский роман 'Смена' 
 тематически предвосхитил пьесу А. Чехова 'Вишневый сад' (во всяком случае 
 перекличка в драматических судьбах барских усадеб в обоих произведениях 
 очевидна), образ 'богохульника' Петра Перелыгина из повести 'Карьера 
 Струкова' заставляет вспомнить горьковского Егора Булычева, а некоторые 
 степные картины И. Бунина близки по настроению и краскам пейзажам Эртеля. 
 Инерция иного рода - смотреть на 'Гардениных' и другие произведения 
 Эртеля лишь с социологическим мерилом в руках, отодвигая на далекий задний 
 план их художественные достоинства, да к тому же еще попадая под влияние 
 присущей автору беспощадной и слишком строгой самокритики, по которой в 
 его сочинения 'уже через 20 лет будут находить только этнографический и 
 исторический интерес, а через 50 лет сдадут в макулатуру'. Да, тесная 
 спаянность со временем у Эртеля несомненна, и некоторые его произведения 
 ныне воспринимаются как утратившие свою остроту 'былое'. Однако в его 
 творчестве много и общечеловеческих мотивов, в том числе и в 'Гардениных'. 
 Особенно примечательно глубокое художественное исследование им мертвящей 
 силы духовного рабства. Эту тему в романе не следует понимать 
 односторонне, лишь в плоскости узаконенной и материальной зависимости 
 личности. Анализ нравственного холуйства у Эртеля более тонок и органичен. 
 Прекрасный пример тому - образ добровольной рабыни гарденинекого дома 
 Фелицаты Никаноровны 'Отрадно это, милые мои, когда воли своей не имеешь, 
 - ох, какая забега снимается!' - умиляется етарая экономка. Все ее 
 лакейское существо восстает против любого проявления 'воли'. Замечательно 
 в этом отношении письмо старушки 'матушке-барыне', в нем Эртель показал 
 себя прекрасным стилистом эпистолярной речи уходящих со сцены дворовых 
 людей. 
 Финал судьбы Фелицагы Никаноровны драматичен. Накопившаяся за полвека 
 горечь в ее увядшей, казалось бы, душе все-таки выплеснулась наружу - она 
 уходит в монастырь, смутно сознавая никчемность своей жизни. Еще более 
 трагичен конец судьбы бывшего наездника Онисима Варфоломеича и членов его 
 жалкого семейства, вынужденных ради хлеба насущного заняться балаганным 
 шутовством. Нравственное рабство убивает не только человеческое 
 достоинство, нЪ и волю к жизненной борьбе, - недаром опустившийся на самое 
 'дно' Онисим Варфоломеич называет себя 'убитым человеком'. Эртель, 
 справедливо гордившийся этим образом, видел причину такого падения в том, 
 'что не оказалось барского рысака, к которому мож'о бы было привязать 
 душу'. 
 Многообразие проблем и характеров, эпический размах повествования, 
 меткие картины народного быта, стилевое богатство ставят 'Гардениных' в 
 первый ряд книг о пореформенной России. Прочитав роман, Л. Толстой записал 
 в дневнике: 'Прекрасно, широко, верно, благородно'. В своем предисловии к 
 'Гардениным' (1908) автор 'Войны и мира' отметил ряд достоинств 
 произведения и особо подчеркнул 'удивительный по верности, красоте, 
 разнообразию и силе народный язык', уверенно добавив: 'Такого языка не 
 найдешь ни у старых, ни у новых писателей...' Читатель убедится в 
 справедливости этих слов. 
 Перед теми, кто впервые открывает для себя Эртеля, предстанет, по 
 выражению Чехова, 'великолепнейший пейзажист', один из лучших певцов 
 среднерусской природы. Впечатляют его картины степи. 
 По мнению писателя-народника Н. Ф. Бажина, когда читаешь Эртеля, 'будто 
 бы сам едешь в степи и видишь, и слышишь все, что в ней совершается, и 
 дышишь вовсе не комнатным поганым воздухом, а тем, степным... '...' Живую 
 природу, перенесенную на страницы книги, - восхищается собрат по перу, - я 
 увидел только у Вас' 
 'Гарденины' не свободны и от недостатков. Пренебрежение к сюжетной 
 цельности и динамике повествования, а также композиционная нечеткость 
 вызвали, по собственному признанию писателя, 'погрешности в архитектуре'. 
 Некоторые читатели будут, очевидно, не удовлетворены любовной линией 
 романа, действительно недостаточно развитой. Последний упрек тем более 
 справедлив, если учесть, что Эртель один из первых в русской литературе 
 прикоснулся к тому, 'как мужик любит и ревнует' (М. Горький), - достаточно 
 вспомнить его рассказ 'Полоумный' (1880) и повесть 'Две пары'. Однако, 
 оценивая роман, следует учитывать его особую жанровую природу, влияющую на 
 всю структуру произведения. Суждения исследователей на этот счет 
 неоднозначны. К примеру, один из авторов академической 'Истории русской 
 литературы' (т. 4, 1983 г.) склонен видеть в 'Гардениных' 
 'сюжетно-композиционное новаторство'. 
 Минуло 100 лет со времени появления замечательного литературного 
 памятника. Давно ушла в прошлое русская деревня, изображенная Эртелем, но 
 роман продолжает волновать и сегодня. Кроме историко-познавательного 
 интереса, он обладает множеством достоинств, присущих талантливым книгам: 
 широким и честным взглядом на мир, впечатляющей силой образов, беспокойным 
 вмешательством в жизнь. 
 В одном из писем Эртель заметил: '...без стихии общественности, без 
 резонанса, без живого, непрестанного и действительного союза с людьми 
 гореть не могу'. Читая 'Гардениных', мы ощущаем эту духовную связь с 
 художником и сегодня. 



  Виктор Кузнецов