М.С. Ольминский
М.С. Ольминский
В кулуарах Думы
В кулуарах Думы
В кулуарах Думы, Ольминский Михаил Степанович, Год: 1906
Время на прочтение: 3 минут(ы)
По страницам периодических изданий России конца XIX — начала XX веков: Хрестоматия по курсу ‘История российской печати конца XIX — начала XX веков’ для студентов вузов, обучающихся по специальности и направлению ‘Журналистика’
Томск: Учебно-производственная типография ТГУ, 2009.
Под кулуарами я разумею передний зал, буфет, коридор, — вообще все те помещения Государственной Думы, в которых депутаты и публика проводят время в ожидании заседания и в перерывах. Места много, и отсутствии полиции внутри Думы и некоторое сознание ‘неприкосновенности’ развязывают языки. Разговаривают знакомые и незнакомые, образуются группы, высказываются депутаты, бравшие и не бравшие слово во время заседания. Стоит гул голосов.
Толпа принимает с каждым днем все более будничный или, если хотите, демократический внешний вид: сюртуки вытесняются пиджаками, крахмальные манишки — цветными рубахами, блузами и косоворотками. Депутаты из числа крестьян и рабочих не спешат подлаживаться к чопорному и прилизанному Петербургу.
Вопрос об амнистии и возможности конфликта из-за амнистии всех волнует. Вот проносится красный от волнения Родичев, крича на ходу:
— Дума уже заявила желание амнистии: она не ответственна за результат.
— Пилат умывает руки, — бросает ему вслед один из публики.
— Вы вам дали амнистию, — бушует депутат, по виду деревенский лавочник: — дайте же и нам решить вопрос о земле! Конфликтами вашими ничего не добьешься, а почтительностью и покорностью мы можем достигнуть всего. Нужно не требовать, а просить!
— Просили 9 января, — возражает подоспевший рабочий: помните, что получили?
Лавочник вбирает в себя солидное брюшко и смолкает. От амнистии сам собой разговор переходит к земле: если Дума будет распущена из-за амнистии, то ничего не успеет сказать о земле.
— Нельзя посылать председателя к верховной власти, — говорить депутат-кадет: могут отказать в приеме, нанесут оскорбление Думе, она должна ответить и не успеет поставить других вопросов.
— Почему же вы думаете, что Дума должна ответить немедленно? Пусть оскорбление останется, оно будет поставлено на счет. Возмездие придет в свое время.
— Мы не можем допустить оскорблений!
В другой группе откуда-то появившиеся дамы или девицы, — по-видимому кадетки, энергично доказывают крестьянам, что им куда как приятнее получить землю с выкупом, чем без выкупа. Крестьяне трудно поддаются аргументам и посмеиваются про себя.
— Отчуждение помещичьих земель очень мало увеличит площадь вашего землевладения: статистика это доказала!
— Ну да, статистика ваша берет в свет северные губернии, где нет помещиков, и включает их в общее число. А у нас в волости у помещиков сорок семь тысяч десятин, у крестьян же всего девять тысяч: вот и подведите статистику!
— Ваша волость исключается…
— А вы зачем включаете Архангельскую губернию? В третьей группе культурный старец ораторствует:
— Финляндия — вот гвоздь. Она нас в кабале держит! Петербург под боком, у них и сбыт, и заработок. А русские бедствуют.
— В нашей деревне никаких финляндцев нет, а бедности сколько хочешь. Не финляндец, а помещик, русский помещик, — вот кто держит нас в кабале. У финляндцев школы, у них порядок, у них конституция, — вот чего нам нужно. Финляндия — это фонарь, за которым мы должны следовать.
— Это из нашей Пермской губернии, Добротворский по фамилии, все на финляндцев валит, — поясняет рабочий-пермяк: финляндцы, видите ли, виноваты! А у нас эти Добротворские хозяйничают, земельный сбор с 33 копеек до 43 подняли, — тоже финляндец виноват…
— Что такое ваша ‘справедливая оценка’? — говорит в другом месте донской крестьянин: одна десятина стоит 25 р, а другая рядом 125 р, если стеснены. Что же вы, будете среднюю брать? 25 и 125 сложите да пополам разделите?
— Нельзя одинаково везде оценивать, — возражает культурный кадет: не среднюю, а справедливую оценку мы предлагаем, смотря по месту.
— То есть, где крестьяне больше стеснены землей и обобраны, там больше и платить должны, по вашей справедливой оценке?
Перерыв затягивается. Чувствуется утомление. Страсть улеглась. Недавняя случайная группировка сменяется другой: крестьяне к крестьянам, сюртуки к сюртукам. Кое-где собираются в кучки земляки, — представители одной губернии. Некоторые лица все время горячо говорят, то одиночками, то по группам: видимо, ‘обрабатывают’ депутатов. Агитация меняет форму, но ни на минуту не прекращается. Кое-кто жалуется на голод.
— Почему же не идете в буфет?
— Я вчера во щах щепку и муху нашел, — ну их к богу!
Многие поглядывают через окно: в саду яркая весенняя зелень так и манит к себе, но двери заперты, депутатов туда не пускают, — очевидно, из полицейских соображений.
— Хоть бы с конвойными пустили!
Перерыв, вызванный счетом записок по выбору в комиссию, затягивается. Чувствуется усталость. Жалуются, что медленно вообще идет работа в Думе.
— Ничего, — замечает беспартийный депутат, — все-таки с этой амнистией и со свободами мы скоро покончим: все дружно идем. А вот когда пойдем вплотную к земле, тогда вся Дума передерется: видели, как мужички в бороду посмеиваются, когда кадеты толкуют о выкупе?
Слышится звонок. Депутаты спешат занять места.