В Крыму
В Крыму
I
* * *
* * *
* * *
* * *
II
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В Крыму, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели — художники, артисты, и многие все лето гостили у меня.
Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там — крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор, и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков, везде, где бы их ни видал,— в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях…
А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был — околоточный Романков.
— Усе, усе я понимаю,— говорил он,— погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…
Он называл арестантскую ‘клоповником’, а также ‘кордегардией’.
— Я вот Романков,— говорил он,— а вот в Ливадии сам живет…
— Думбадзе? — спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.
— Не…— и Романков засмеялся.
Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий, и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое, и пьян с утра.
— Это вот мундир у меня, Господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего?., ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?.. Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого Хосударя не встречаю… ей-ей… Хвоздевич спросит: вот скажу — не справил… Не я прошу — служба просит… ей-ей…
Романков приходил ко мне каждый день.
— Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под Богом ходим… Списываете… Вот там, гляжу надысь, далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе: Романков в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!..
Он вздыхал:
— На вас чин-то какой?
— Статский советник.
— Мал… Мы и действительных высылаем…
Позади моей дачи в Гурзуфе был базар — небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романков каждый вечер царил, не стесняясь:
— В Ливадии он,— говорил Романков.— А тут — я. Порядок нужен.
Вечером на базаре разыгрывались бои: Романков таскал из трактиров пьяных за шиворот в ‘кордегардию’.
У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень-красавец. На затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.
Неизвестно почему, околоточный Романков избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…
Романков почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.
— Что тебя не любит Романков? — спросил я как-то Асана.
— Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя — моя, любит, как брат. Я его не боится — он меня не боится… как брат.
Асан хитро смеется.
— Хороший начальник Романков. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит… Его татарин учил. Хороший начальник.
— Как же это татарин учил? — спросил Асана барон Клодт.
— Так,— говорит Асан,— так, немного… На лодке возил на Адалары, знаешь? Два брата Адалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет — никого нет… Никуда не поедешь — прямо гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал, никто не слышит… Ну, привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: ‘Будешь хороший начальник! Не твоя — не моя. А то татарин увезет опять, совсем туда — крабов ловить…’ Вот…
Как-то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романков, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.
‘Что такое с ним?’ — думаю я. Я опять обернулся: Романков снова вытянулся и отдал честь.
Что такое?..
Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям, Клодту и Сахновскому:
— Что-то с Романковым случилось…
Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.
— Что с вами, Романков? — спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.
— Не могу знать — приказано! — громко ответил Романков.
После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романков и с испуганным лицом хрипло крикнул:
— Идут-с, идут…
Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь.
Что такое, что делается?..
К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке, седенький, невзрачный незнакомец.
— Хотелось бы повидать…— тихо сказал вошедший,— художника Коровина… Хотелось бы…
— Вот он,— сказали приятели, показывая на меня.
— Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич,— сказал вошедший ласково.— Я от Владимира Аркадьевича приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант… музыкант… Танеев,— брат у меня тоже музыкант… Согрешил я, Константин Алексеевич,— оперу написал… Это что ж такое… оперу… Вот тут у меня она…
И он вынул из кармана большой сверток.
— Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко… Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю… Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю…
Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах — Хвостовича, Романкова и еще каких-то с раскрытыми ртами — и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:
— Как у вас тут весело… Приятно, когда весело… смеются…
— Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо,— сказал я,— от директора и сделал наброски декораций. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.
Танеев был рад познакомиться с музыкантами — Сахновским, Варгиным, Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся — надолго: до обеда, за обедом, после обеда… Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович и Романков.
— Скажите, что значит…— спросил я у Танеева,— полицейские стоят тут. Зачем?
— Пускай стоят.
Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев — брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь Государя. Тут я понял, почему вся эта церемония.
Романков после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.
Ночью я писал из окна кафе базар.
Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг — свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу — Романков держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романков бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: ‘Караул!’. Драка. И так весь вечер.
— Что же это такое? — говорю я Асану.
— Ну что, любит твоя — моя начальник — надо себя показать…
— Да ведь и его бьют…
— Ну, что… Любит — бьют. Ну, потом мирятся — пьют… Вино пьют…
Но ожил и повеселел Романков, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романкову, что околоточный говорил:
— Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, этто людей таких, ей-ей, нету ниде… Это чего — бох! Прямо расшибусь для его… ей-ей…
С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.
Рядом жил доктор — он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.
Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил — архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком — оба пьяны каждый день с утра.
— Туберкулез выходит из такого человека…— говорил доктор.— Ему не нравится, ну и уходит.
Посмотрев на Шаляпина, доктор сказал:
— Прострел.
И прописал Шаляпину коньяк.
Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху… А Федор Иванович чтото говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются… придешь из бани, хорошо в номерах Мухина… Говорил, говорил, да и заснул.
Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел — и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день, и опять ушел еле можаху.
Навещал Федора Ивановича и околоточный Романков. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.
Я говорю Шаляпину:
— Околоточный неплох…
— Да, хорош.
— И доктор тоже неплох у нас…
— Да. Но как же это… Две бутылки коньяку в минуту… Он же этак море выпьет — и ничего.
Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась ‘сковородка’, так как была открыта и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.
— Вот там, эти горы — Адалары,— говорил Шаляпин, лежа на кушетке.— Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?
— Думаю, что отдадут ‘Пустынные скалы’.
— Да. Я их взорву. Сделаю ровную площадь, навезу туда земли, посажу пальмы, выстрою там себе дом. Попрошу у Сухомлинова старые пушки — они же им не нужны,— и поселюсь на острове.
— А зачем вам пушки? — спросил доктор.
— Зачем? А затем! Ко мне туда ни один корреспондент не сунется. Пушечки-то не понравятся. Я буду жить один. Как хочу. Один.
— А как же ты будешь на материк выходить? — спросил я.— Бури, море бьет.
— Я туннель сделаю, под морем, на сушу.
— Тоннель. Он выйдет на чужую землю. Ты вылезешь из тоннеля, а тебе владелец земли скажет: ‘Куда лезешь, назад!’
— Верно. Так и знал. В этой же стране жить нельзя. Нельзя жить. Позвольте мне выйти с острова, а мне говорят — нет, не позволяем. Это же черт знает что!
Федор Иванович сердился.
— Это верно,— подтвердил околоточный Романков, бывший здесь же.— Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Адалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!
— Это, наверно, вулканические возвышенности,— сказал доктор.— Вы сровняете их, дом построите, прекрасно. Ну, а вдруг извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…
— Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.
— Там деревья расти не могут, ветер норд-ост…
— Ну что это такое? Жить нельзя. Воды нет, нор-ост…
— Взорвать-то их можно,— заметил архитектор Петр Кузьмич.— Но там может оказаться ползун.
— Это еще что такое? — удивился Федор Иванович.— Ползун. Что такое?
— Тут усе ползет,— говорил околоточный Романков.— Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. В Уялте так дом Краснова у море уполз.
— Верно,— подтвердил архитектор.— Анапа, город греческий, весь в море уполз.
— Знаешь ли, Константин,— посмотрел на меня Федор Иванович.— Твой дом тоже уползет.
— Очень просто,— утешил доктор.
— А вот Монте-Карло не ползет,— сказал Федор Иванович.— Это же не страна! Здесь жить нельзя.
— Это верно. Вот верно. Я — что? Околоточный надзиратель, живу, вот, сорок два получаю, уехал бы куды. Чего тут зимой — норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.
Федор Иванович поправился и в коляске поехал в Ялту.
За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романков. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.
— Эх,— говорил позже Романков.— Этакий человек, Федор Иванович, вот человек. Куда меня прямо, вот околоточного ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романков что будет, поглядят. А то судачут: Романков-то пьет, пьяница…
Но в гору Романков так и не поднялся. Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:
— Ах, как я устал.
Околоточный Романков был рядом и заметил, сказав:
— В коляске едут, а говорят — устал. Не пешком шел.
Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:
— Иди под арест. Я за тобою пришлю.
И ушел с дамой в ресторан. Романков опешил.
— Кто этот барин? — спросил он кучера.
Кучер молчал.
— Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?
Кучер молчал.
— Двадцать дам, не пожалею, скажи.
Но кучер молчал. Романков глядел растерянно.
— Эва, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.
И он шел, мотая головой, говоря:
— Вот что, что вышло.
Ночью за Романковым приехал конвой, и его увезли в Симферополь.
Так его в Гурзуфе и не стало.
А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня…
В Крыму — Впервые: Возрождение. 1935. 16, 19 июня. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
кордегардия — помещение для караула, охраняющего крепостные ворота или въезд в усадьбу.
Хвоздевич, Хвостович — Михаил Михайлович Гвоздевич, исправник в Ялте.
…брат у меня… музыкант…— Сергей Иванович Танеев был не братом А.С. Танеева, а троюродным дядей.
…оперу написал…— речь идет об опере А.С. Танеева ‘Метель’, художественное оформление которой было поручено К.А. Коровину. Премьера состоялась в 1916 г. на сцене Мариинского театра (см.: ‘Константин Коровин вспоминает…’. С. 567).
военный министр Сухомлинов — Сухомлинов Владимир Александрович (1848-1926), генерал от кавалерии (1906), начальник Генштаба (1908-1909), военный министр (1909-1915).
‘Пустынные скалы’ — имеются в виду Адалары — два небольших скалистых острова в Черном море неподалеку от Гурзуфа.
…дом Краснова у море уполз — Краснов Николай Петрович (1864-1939), архитектор. Окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества в 1886 г. Получил распределение в Ялту. Уже через год был назначен главным архитектором Ялты. Построил в городе женскую гимназию (1898), павильон и церковь при мужской гимназии (1894-1898), здание Крымско-Кавказского горного клуба, торговые ряды Стахеева, костел. Выполнял частные заказы. Возвел в Крыму более шестидесяти построек, большая часть которых — дворцы, виллы, особняки. От Главного управления уделов Романовых получил заказ на генеральную реконструкцию всех дворцовых строений и строительство нового дворца в царском имении. В октябре 1911 г. за возведение Ливадийского дворца Н.П. Краснов получил титул Архитектора Высочайшего Двора и был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени. В 1913 г. был избран Петербургской Академией художеств академиком и утвержден в чине надворного советника. В 1915-1916 гг. спроектировал и построил в Массандре санаторий имени императрицы Александры Федоровны ‘для выздоравливающих и переутомленных’ офицеров, получивший название ‘лазарет для офицеров’. 9 февраля 1917 г. архитектор был удостоен титула действительного статского советника. После революции оказался почти без средств, эмигрировал, какое-то время жил на Мальте. С 1922 г. и до последних дней жил и работал в Белграде.