Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. Кошелев, А. Новиков
‘…ЗАКУСИВШАЯ УДИЛА НАСМЕШКА…’
————————————————————————————————————
No В. Кошелев, А. Новиков, 1989
Сенковский О. Сочинения Барона Брамбеуса.- М.: Сов. Россия, 1989.- С. 3-22.
Пер. в эл. вид Ю. Зубакин, 2002
————————————————————————————————————
19 февраля 1832 г. петербургский книгопродавец и книгоиздатель Александр Филиппович Смирдин праздновал новоселье. Его книжная лавка переехала из скромного помещения у Синего моста на Невский проспект, в трехэтажный флигель лютеранской церкви святого Петра. На пышном обеде, устроенном в честь этого новоселья, как рассказывает очевидец, ‘за огромным столом собралось все, чем тогда могла похвастаться наша литература!’ Казалось, новоселье у Смирдина объединило всех ее знаменитостей: А. С. Пушкин — и Ф. В. Булгарин, Н. В. Гоголь — и Н. И. Греч, И. А. Крылов — и граф Д. И. Хвостов, В. А. Жуковский — и П. П. Свиньин… За тостами следовали экспромты, за экспромтами — важные начинания. ‘После обеда, — свидетельствует обозреватель, — гости, желая возблагодарить за радушное угощение и удовольствие, доставленное им приятною беседою, положили составить общими трудами альманах ‘Новоселье А. Ф. Смирдина’. Каждый обязался сообщить для сего статью…’ [1]
Первый том альманаха ‘Новоселье’ вышел в начале 1833 г. и сразу же привлек к себе всеобщее внимание. Еще бы: здесь были напечатаны ‘Сказка о царе Берендее’ Жуковского, ‘Домик в Коломне’ Пушкина, новые басни Крылова, стихотворения Боратынского, Гнедича, Вяземского… Среди этих знаменитых имен блеснуло и имя писателя, не присутствовавшего на званом обеде, — имя, которое само по себе, кажется, ничего не говорило читателю. И очень странное имя: Барон Брамбеус.
Для публики и для литераторов 30-х годов это экзотическое имя сразу же стало одним из популярнейших, а известность его достигла небывалых размеров. О нем спорили, его хвалили и ругали, превозносили до небес и смешивали с грязью… Им интересовались даже дамы из уездного городка в гоголевском ‘Ревизоре’.
‘Хлестаков. …У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем Барона Брамбеуса… все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, Я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч’.
Нынешний читатель знает Барона Брамбеуса разве что по этому многозначительному пассажу из третьего действия бессмертной комедии. Но подозревает, что все, ‘что было под именем Барона Брамбеуса’, написал отнюдь не Хлестаков…
В альманахе ‘Новоселье’ этим именем были подписаны два нашумевшие произведения — наполовину повести, наполовину фельетоны: ‘Большой выход у Сатаны’ и ‘Незнакомка’. За фантастическими, невероятными ситуациями этих повестей угадывался автор, склонный к насмешке, к злой и ироничной шутке, скептически относящийся к авторитетам — и весьма начитанный, образованный, понимающий вкусы и интересы читателей, тонко чувствующий литературную ситуацию времени…
Вскоре после ‘Новоселья’ вышел большой том: ‘Фантастические путешествия барона Брамбеуса’. Внешне — веселое остросюжетное повествование о немыслимых похождениях неунывающего барона (в чем-то похожего на барона Мюнхгаузена). Внутренне — серьезнейшая научная полемика с современными теориями египтолога Ф. Шампольона, палеонтолога Ж. Кювье, философа-шеллингианца Д. М. Велланского. И литературная пародия на образцы ‘кровавого’ романтизма. И пессимистическая насмешка над бессмысленностью человеческого бытия…
Нет, это был не Хлестаков. ‘Писатель, известный под именем Барона Брамбеуса… обладал обширною начитанностью по всем отраслям знания, а по многим и основательными познаниями’. Эта оценка высказана двадцать лет спустя после шумной славы Барона Брамбеуса и принадлежит перу Н. Г. Чернышевского.
И — ниже: ‘Сколько залогов плодотворной деятельности! Ученость, проницательный и живой ум, остроумие, уменье верно понять обстоятельства, подчинить их себе, приобресть огромные средства для действия на публику, трудолюбие, сознание собственного достоинства — все в высокой степени соединялось в этом писателе’ [2]
У него было много псевдонимов, кроме основного: ‘доктор Карл фон Биттервассер’ и ‘Тютюнджю-оглу Мустафа-ага’, ‘Буки-Буки’ и ‘Иван Иванов сын Хохотенко-Хлопотунов-Пустяковский, отставной подпоручик, помещик разных губерний и кавалер беспорочности’, ‘Делюбардар’ и ‘пограничный толмач Разумник Артамонов сын Байбаков’ и т. д.
А звали его Осип Иванович Сенковский.
Вот толстая тетрадь, в которой заключается полное описание моей жизни. Она вся написана карандашом, я так пишу все биографии великих людей, особенно моих приятелей, чтобы потомство, истерши локтем многие места, не могло разобрать всего, что было написано…
Иосиф-Юлиан Сенковский родился 19 (31) марта 1800 г. в поместье Антоколон близ Вильно. По национальности он был поляк и принадлежал к старинному шляхетскому роду Сарбевских, один из его предков, Матвей-Казимир Сарбевский, живший в XVII в., снискал себе славу лучшего латинского лирика, удостоился венца в Риме и был прозван новым Горацием. К началу XIX в. этот род обеднел, но, несмотря на это, будущий Барон Брамбеус сумел получить блестящее домашнее воспитание.
Он рано обнаружил наклонности к филологии. Учась в Минском коллегиуме, Сенковский в совершенстве изучил классические языки древности. Затем он поступил в Виленский университет, где, под влиянием знаменитых профессоров Иоакима Лелевеля и Андрея Снядецкого, увлекся изучением Востока. В 18-летнем возрасте он перевел на польский язык (с арабского подлинника) басни Лукиана, а в 19 лет — составил обзор политического сборника Хафиза (с персидского подлинника). Эти переводы были изданы и сразу же получили признание: на юношу стали смотреть как на подающего надежды ориенталиста.
Начальный период его жизни напоминает биографию ученого.
Осенью 1819 г. Сенковский отправился в путешествие по мусульманскому Востоку. Это была его мечта, и осуществиться она могла только потому, что виленские ученые объявили подписку на денежное обеспечение этого путешествия. Объявление о подписке начиналось так: ‘Некий юноша, изучивший филологию, древние, а также и новейшие языки и несколько ознакомившийся с арабским, персидским и турецким, обладает необходимыми способностями для того, чтобы в короткое время достигнуть значительных успехов в этой науке…’ [3]
Путешествие на Восток продолжалось два года: Турция, Сирия, Египет. За время странствий юноша в совершенстве изучил арабский и турецкий языки (на них он говорил и писал — ‘каллиграфически-щеголевато’, как подчеркивал его ученик П. Савельев [4] — прозой и стихами), а кроме них — персидский, сирийский, итальянский, новогреческий, сербский. Впоследствии он овладел также китайским, монгольским, тибетским языками… Кроме того, он основательно изучил религию и литературу, традиции и нравы, предания и суеверия народов Ближнего Востока — и вернулся из путешествия уже знаменитым ориенталистом. Он привез в Петербург <куда приехал в 1821 г.) научные труды и древние арабские рукописи. В ученом рвении он чуть было не увез из Египта знаменитый дендерский зодиак - древнее астрономическое изваяние (зодиак был уже погружен на барку, но начавшаяся греческая революция не позволила доставить его в Россию).
Еще в Турции Сенковский получил предложение о сотрудничестве от русской дипломатической миссии и, прибыв в Петербург, был определен переводчиком Коллегии иностранных дел. Экзаменовавший его академик X. Д. Френ, знаменитый ориенталист и нумизмат, написал в официальном заключении, что познания в арабском языке молодого ученого превосходят его, академика, познания…
29 июля 1822 г. двадцатидвухлетний ориенталист Сенковский был назначен профессором Санкт-Петербургского университета сразу по двум кафедрам: арабской и турецкой. За время своего преподавания (продолжавшегося до 1847 г.) он опубликовал несколько исследований по истории, филологии, этнографии мусульманского Востока, выпустил ряд переводов из арабской классической литературы. Надо сказать, что Сенковский стал фактическим основателем прославленной впоследствии школы русской ориенталистики: многие из его учеников (П. С. Савельев, М. Г. Волков, В. В. Григорьев, В. Г. Тизенгаузен и др.) внесли крупный вклад в развитие русского востоковедения…
А сам профессор… А сам он лет через десять фактически отошел от активной научной деятельности. С начала 30-х годов его биография стала биографией писателя.
Первые литературные опыты Сенковского относятся еще к студенческим годам. Учась в Вильно, он активно участвовал в польском юмористическом листке ‘Уличные ведомости’, который издавался ‘товариществом шалунов’ (‘шубравцев’). Потом печатался в других польских журналах и вполне овладел техникой литературно-журнального ремесла.
Еще в Вильно Сенковский познакомился с Фаддеем Булгариным, и в 1823 году Булгарин ввел молодого профессора в круг русских литераторов. Особенно сошелся Сенковский с декабристом А. А. Бестужевым (Марлинским): тот учился у него по-польски, а у Сенковского исправлял ошибки в первых литературных опытах на русском языке. По поводу этого первоначального содружества А. М. Ремизов заметил: ‘Сенковский учил польскому Марлинского, а Марлинский исправлял русское Сенковского, для которого легче было писать по-турецки, чем по-русски’ [5].
Первым опытом Сенковского в русской литературе стал цикл ‘Восточных повестей’, которые, в сущности, были наполовину переводами с восточных языков. В ‘Полярной звезде на 1823 год’ появилась повесть ‘Бедуин’, в следующем выпуске декабристского альманаха — повесть ‘Витязь буланого коня’, а в ‘Полярной звезде на 1825 год’ были напечатаны сразу три ‘восточных’ повести Сенковского: ‘Деревянная красавица’, ‘Истинное великодушие’ и ‘Урок неблагодарным’. Позднее повести этого цикла печатались еще в ‘Северных цветах’ А. А. Дельвига (‘Бедуинка’, ‘Вор’), в ‘Альбоме северных муз’ (‘Смерть Шанфария’) и т. д. Это были едва ли не первые образцы оригинальных русских переводов с арабского, монгольского, персидского, татарского языков, созданные зрелым мастером-филологом и ставшие своеобразным сплавом литературы и ориенталистики. Не случайно ‘Витязь буланого коня’, например, получил высокую оценку А. С. Пушкина, который в письме к Бестужеву заметил: ‘Арабская сказка прелесть, советую тебе держать за ворот этого Сенковского'[6].
Однако удержать молодого, увлекающегося, кипящего энергией Сенковского ‘за ворот’ было не так-то просто…
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был шпанский король Барон Брамбеус…
‘История о храбром рыцаре Францыле Венецияне…’ (Лубочная повесть XVIII в.) Эпиграф к IV части ‘Фантастических путешествий Барона Брамбеуса’
Барон Брамбеус явился случайно. Имя героя знаменитой лубочной повести Осип Сенковский, по свидетельствам современников, частенько повторял — ради шутки — в обращениях к своему лакею и на лекциях турецкого языка, где ‘Сказка о Францыле Венецияне и прекрасной королеве Ренцывене’ перелагалась на оттоманское наречие.
Барон Брамбеус явился не случайно. Начало 30-х годов было временем, когда чрезвычайно распространились шутливые псевдонимы, этакие литературные ‘маски’: ‘Ириней Модестович Гомозейка’ (В. Ф. Одоевский), ‘Казак Луганский’ (В. И. Даль), ‘Никодим Аристархович Надоумко, студент из простых’ (Н. И. Надеждин), ‘пасичник Рудый Панько’ (Н. В. Гоголь)… За каждой из таких ‘масок’ скрывалась своя — фантастическая и обыденная — биография. И — биография времени…
Сенковский-литератор мог состояться только под ‘маской’: слишком утвердившейся была репутация знаменитого профессора, ученого-арабиста — она уже определяла восприятие публики, настраивала ее на утвердившийся стереотип ‘учености’, которому публика не очень-то доверяла.
Барон Брамбеус возник как шутка в одном из фельетонов цикла ‘Петербургские нравы’: ‘Мой приятель, Барон Брамбеус, шел по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал. Первый стих его оканчивался словом куропатки, второго никак не мог он состряпать. Вдруг представляется ему рифма, и он, забывшись, произносит ее вслух: куропатки?.. берет взятки!‘
Это — Барон Брамбеус со стороны, со взгляда ‘извне’ некоего повествователя. Шутливо-литературное ‘говорящее’ имя и титул — намек на внелитературную данность, к которой никак — даже в очень серьезном предмете — нельзя отнестись без снисходительной усмешки. Это — непременно литератор, живущий в мыслях о ‘рифме’ и представляющий себе жизнь сквозь призму словесных ассоциаций. Это — непременно ‘барон’: лицо с ‘необязательным’ титулом, ‘барин’ неопределенного рода занятии, личность, свободная от дел и условностей. Это, наконец, — ‘Брамбеус’, нечто непонятное, ‘барабанно’ звучащее, нечто лубочное и привлекательное: уже в самом имени есть какая-то задиристость и необязательность, что-то вроде материализовавшегося каламбура…
Но уже в ‘Фантастических путешествиях…’ Барон Брамбеус предстал, что называется, от первого лица: ‘Я посетил четыре части света, объехал вокруг всю землю, был в Швеции и Голконде, во Франции и Камчатке, в Царьграде и Вашингтоне, видел все, что только есть любопытного и достойного внимания в мире, — словом, китайцев, пирамиды и обезьян, видел голых людей и живых сельдей, кенгуру и английских миссионеров, даже видел, как растет кофе, чай, сахар и ром’.
Барон-Брамбеусовское ‘Я’ оказалось очень привлекательным для самых разных разрядов русских читателей. По наблюдению В. Э. Вацуро, ‘читатели могли, в зависимости от уровня культуры, видеть в нем либо ‘настоящего’ барона, либо мистификацию, оценивать лубочность ‘Брамбеуса’ или считать это ‘серьезным’ псевдонимом и т. д. Булгарин ‘учил публику’, не дифференцируя ее, Сенковский — скептик и релятивист — не рассчитывает на единое понимание, но пытается извлечь эффект из самой возможности разных пониманий'[7]. Барон Брамбеус, представляя читателю собственное ‘Я’, добивался именно многослойности произведения, многоплановости его восприятия.
Вот ‘Фантастические путешествия…’. Первый, внешний план — авантюрные приключения Барона, который умеет путешествовать только ‘фантастически’, эти приключения занимательны сами по себе. За этим каскадом приключений угадываются некоторые детали действительных путешествий Сенковского на Востоке (‘грандиозный пожар’ в Стамбуле, хорват-слуга и др.). Третий план — ученая (и очень остроумная!) полемика с современными теориями. Четвертый план — сатирический выпад против нравов современного общества (отношения с женой, ироническое изображение света ‘ногами вверх’ и т. д.). Пятый план — намеки внутрилитературного характера… И так далее. Разные планы, разные восприятия сталкиваются, а повествователь имеет возможность иронизировать над всем сразу.
Барон Брамбеус — неунывающий путешественник и острослов, наивный скептик и большой умница, реальный авантюрист и литературный фантом — помогал Сенковскому выразить свое, непростое, отношение к миру.
Поэтому свои ‘фантастические’ похождения Барон Брамбеус продолжил на страницах знаменитого журнала ‘Библиотека для чтения’.
— Черт возьми! — сказал Пюблик-султан с досадою, — в самом деле, с тех пор, как при моем дворе явился Брамбеус, все, решительно, стали остроумны!
‘Ночи Пюблик-султана-багатура’ (Литературная, летопись ‘Библиотеки для чтения’)
Книгоиздатель Смирдин был человек честный и бескорыстно преданный книжному делу. Но он был в то же время и купец (сын московского торговца полотном) и, вследствие своего купеческого разумения, не понимал (да и не хотел понимать) всех причин противоречий и разногласий, царивших в литературном мире 1830-х годов. Поэтому заветной мечтой Смирдина стала мысль об объединении всех крупных российских писателей под его книгоиздательской эгидою… Устраивая обед в честь новоселья, он надеялся, что положит этим начало ко всеобщему ‘примирению’. Таким актом примирения стал и альманах ‘Новоселье’.
Первый том альманаха украшала картинка обеда у Смирдина (рисованная А. Брюлловым и гравированная С. Галактионовым). На председательском месте изображен Крылов, справа от него сидят Хвостов и Пушкин. Греч стоя провозглашает тост, рядом с ним — цензор Семенов и Булгарин. За спиной Греча в пол-лица виден Вяземский. Посмотрев на эту картинку, Вяземский иронически отметил: ‘…я профилем, а Булгарин во всю харю…’ Он же дал характеристику ‘Новоселью’: ‘…рядом с Жуковским — Хвостов… где мед с дегтем, но и деготь с медом’ [8].
Объединения у Смирдина не получалось: выходило какое-то странное смешение… Но, не теряя надежд, книгоиздатель, руководствуемый тою же ‘единящей’ идеей, затеял вслед за альманахом ‘толстый’ журнал.
‘Библиотека для чтения. Журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод, составляемый из литературных и ученых трудов…’ И далее на заглавном листе журнала следовал длинный список лучших российских литераторов в алфавитном порядке (от К. И. Арсеньева до Г. М. Яценкова)… В этом списке значились два имени, отдельно друг от друга: Барон Брамбеус и О. И. Сенковский.
Сенковский же был выбран Смирдиным в качестве редактора нового журнала, и хотя в объявлениях его назывались иногда, по цензурным причинам, Греч или Крылов, но (как потом было указано в той же ‘Библиотеке…’) ‘никто в свете, кроме г. Сенковского, не имел ни малейшего влияния на состав и содержание ‘Библиотеки для чтения’. Все ее недостатки, равно как и все достоинства, если какие были, должны быть приписаны ему одному’ [9].
‘Библиотека для чтения’ заняла особое место в истории русской журналистики. И в 1830-е годы, и позже у нее хватало и ‘ругателей’, и ‘хвалителей’, яростно бранивших журнал — и превозносивших его. Ругали за ‘коммерческий’ дух издания, упоминая при этом, что Смирдин платил Сенковскому 15 тысяч рублей в год. Ругали за то, что журнал (как отметил пушкинский ‘Современник’) ‘в своих критических суждениях не всегда соблюдает тон важности и беспристрастия'[10]. Ругали за то, что редактор, стремившийся сделать свой журнал максимально занимательным, по своему усмотрению бесцеремонно поправлял и переделывал почти все поступавшие к нему произведения. Ругали даже за непомерно большой тираж — до пяти тысяч подписчиков в год, который приносил Смирдину огромные прибыли. Во всем этом видели шарлатанство, самонадеянность, самолюбие новоиспеченного редактора, искали саморекламу, стремление угодить ‘низким’ нравам и т. д.
Хвалили… А хвалили, в общем-то, за то же самое. При всех недостатках, ‘Библиотека…’ была изданием новаторским. Это был первый в России журнал энциклопедического типа, охватывавший практически все стороны жизни образованного русского человека: не только ‘словесность’ и ‘науки’, но и ‘хозяйство’, ‘промышленность’, ‘новости’, ‘моды’!.. Объем ‘Библиотеки…’ доходил до 30 печатных листов — и при этом Сенковский, в противовес прежним дилетантским представлениям о журнале, стремился утвердить единый стиль, единый, цельный ансамбль всего издания. Эпоха требовала осознания журнала как литературной формы: каждая статья в нем должна быть не статьей ‘вообще’, а неким компонентом единого целого. Забота о журнальном ‘духе’ диктовала требование жесткой редактуры, которая отнимала много сил Сенковского и из-за которой от ‘Библиотеки…’ отшатнулись многие авторы…
Новым для русского читателя было и то, что ‘Библиотека…’ всегда выходила точно в срок: каждое первое число месяца. В тот же день рассыльный доставлял авторам напечатанных в номере произведений гонорар. Точность доходила до анекдотов: рассыльные, боясь гнева Сенковского, переправлялись через Неву, с риском для жизни, даже во время ледохода…
А секрет большого тиража и необыкновенного успеха ‘Библиотеки…’ был, в общем, несложен. Его раскрыл Белинский, охарактеризовавший в 1836 г. ‘Библиотеку…’ как идеальный журнал для массового читателя: ‘Представьте себе семейство степного помещика, семейство, читающее все, что ему попадется, с обложки до обложки, еще не успело оно дочитаться до последней обложки, еще не успело перечесть, где принимается подписка, и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками. И в самом деле, какое разнообразие! — дочка читает стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Панаева, Калашникова и Масальского, сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и повести Барона Брамбеуса, батюшка читает статьи о двухпольной и трехпольной системах, о разных способах удобрения земли, а матушка о новом способе лечить чахотку и красить нитки, а там еще остается для желающих критика, литературная летопись, из которых можно черпать горстями и пригоршнями готовые (и часто умные и острые, хотя редко справедливые и добросовестные) суждения о современной литературе, остается пестрая разнообразная смесь, остаются статьи ученые и новости иностранных литератур. Не правда ли, что такой журнал — клад для провинции?..'[11].
Замысел Сенковского состоял в том, чтобы дать русскому читателю идеальный массовый, популярный орган, — и он добился этого. Первые годы существования ‘Библиотеки…’ (журнал начал выходить с 1 января 1834 г.) представили образцы его блестящей профессиональной редакторской деятельности. Каждый номер журнала нес на себе отпечаток личности его создателя: он был наполнен духом иронии, сарказма, всесокрушающей насмешки…
Некоторые писатели — и прежде всего Гоголь — с самого начала не приняли этого журнального ‘духа’. Уже через 10 дней после выхода первого номера Гоголь заметил в одном из писем: ‘Сенковский очень похож на старого пьяницу и забулдыжника, которого долго не решался пускать в кабак даже сам целовальник. Но который, однако ж, ворвался и бьет, очертя голову спьяна, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препарат… Сенковский уполномочил сам себя властью решить, вязать: марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам'[12].
С 1836 г. начал выходить пушкинский ‘Современник’, воспринятый Сенковским как конкурент ‘Библиотеке…’. Едва узнав о намерении Пушкина издавать журнал, Сенковский предложил ему (через Смирдина) 15 тысяч рублей отступного, а получив отказ, пошел в наступление. ‘Вообще нет ничего нового в политическом свете, — сообщала ‘Библиотека…’ в апрельской книжке 1836 г., в разделе новостей. — Все народы живут в мире и согласии. Прочие известия — самые пустые. Африканский король Ашантиев, говорят, объявил войну Англии и уже открыл кампанию. Александр Сергеевич Пушкин в исходе весны тоже выступает на поле брани. Мы забыли сообщить нашим читателям об одном событии: Александр Сергеевич хочет умножить средства к наслаждению читающей публики родом бранно-периодического альманаха под заглавием ‘Современник’… Этот журнал или этот альманах учреждается нарочно против ‘Библиотеки для чтения’ с явным и открытым намерением — при помощи божьей уничтожить ее во прах’.
Сенковский намекал на появившуюся в первом номере ‘Современника’ статью ‘О движении журнальной литературы’, в которой ‘Библиотеке…’ и ее редактору предъявлялись серьезные претензии. Статья была написана Гоголем — и она уже окончательно поссорила Гоголя и Сенковского. Сенковский не пропускал случая публично поиздеваться над каждым новым произведением Гоголя, Гоголь публично объявил, что ‘Библиотека для чтения’ — это вторая ‘Северная пчела’…
Так родилось устойчивое представление о ‘журнальном триумвирате’ 1830-х годов, выразившемся в привычном соотнесении трех имен: Булгарин — Греч — Сенковский. И хотя неоднократно приводились факты, доказывающие обратное, — то, что ‘Библиотека…’ в отличие от ‘Северной пчелы’ испытывала жесточайший цензурный гнет (и часто исправления Сенковского-редактора были вызваны именно цензурными соображениями), то, что ‘Северная пчела’ после 1834 г. стала одним из яростных гонителей Сенковского, а Булгарин стал излюбленной мишенью иронических выпадов ‘Библиотеки…’, то, что критика Сенковского вызывала неодобрение властей, то, что Пушкин счел необходимым смягчить выступление Гоголя, поместив в ‘Современнике’ специальное ‘Письмо к издателю’, — несмотря на эти факты, представление о ‘журнальном триумвирате’ оказалось удивительно живучим.
Между тем уже Чернышевский, по-своему толкуя статью Гоголя, протестовал против объединения Сенковского и Булгарина в одну политическую группу. Разбирая деятельность редактора ‘Библиотеки…’, он счел необходимым отметить, ‘что уменье его поставить себя на это видное место было, хотя отрицательным образом, очень полезно для русской литературы: не займи он этого места, еще бог знает, кто захватил бы этот столь важный пост, и, по всей вероятности, захватил бы его тот или другой из людей, с которыми, как мы выразились, невозможно его смешивать’. ‘Тот или другой из людей’, в терминологии ‘намекающего’ критика, — это Булгарин и Греч. И далее Чернышевский продолжает: ‘Он (Сенковский. — В. К. и А. Я.) не хотел делать ничего дурного, не сделал ничего вредного: некоторые другие на его месте хотели бы дурного и успели бы сделать много вредного'[13].
Еще более ярко политическое лицо Сенковского определил А. И. Герцен в работе ‘О развитии революционных идей в России’ (1851): ‘Издеваясь над всем, что есть самого священного для человека, Сенковский, сам того не желая, подрывал монархизм. Проповедуя комфорт, чувственные удовольствия, он приводил людей к весьма простой мысли, что невозможно наслаждаться, постоянно думая о жандармах, о доносах и Сибири, что страх не комфортабелен и что нет человека, который мог бы хорошо обедать, не зная, где он будет спать'[14].
В создание журнала Сенковский вложил всю свою страстную увлеченность и огромную работоспособность. Он сам выполнял всю работу по сбору и подготовке материала и, кроме того, давал в каждый номер свои произведения: повести, переводы, фельетоны, научные и критические статьи, заметки, обзоры… Но — писатель Сенковский и Сенковский-редактор так и не представили в обликах своих некоей необходимой гармоничности. Если, например, для Некрасова журнал ‘Современник’ был таким же деянием, как и его стихи, то Сенковский так и не воспринял работу в журнале как общественно значимое дело.
С чем бы он ни воевал, против чего ни выступал бы — ко всему применял он ключ неиссякаемого остроумия, не забывая при этом оглядываться на требования публики. Публике нравится экзотика восточных сказок — в фельетонах ‘Библиотеки…’ появляется ‘турецкий’ критик ‘Тютюнджу-оглу’ (буквально: ‘сын табачника’) или ‘Пюблик-султан-багатур’, засыпающий при чтении плохих книг. Читатель жалует романтику ‘сказочного’ — ив критических заметках редактора появляются черти и домовые, различные по рангам и родам занятий и становящиеся судьями современной литературы. Публика хочет отгородиться смехом и шуткой от противоречий николаевской действительности — ‘Библиотека…’ дает полную возможность удовлетворить это желание, осмеивая всех и вся без разбору, рисуя людские нравы ‘ногами вверх’…
‘Желчевая, закусившая удила насмешка Сенковского была месть, была досада, отражение обстоятельств, отрицательное раскаяние в своей слабости, была маской, — но никогда не была убеждением…’ [15] Так писал Герцен. Между тем эта ‘закусившая удила насмешка’ превращалась в позицию журнала Сенковского, построенного по европейским образцам: ‘Библиотека…’ свысока взирала на российскую действительность и подвергала огню убийственной иронии абсолютно все ее проявления.
В 1845 г. молодой московский критик-славянофил К. С. Аксаков так определил ‘лицо’ этого журнала: ‘Библиотека для чтения’ — первый увесистый журнал в России — имела огромный числительный успех и до сих пор держится твердо. Она поняла, где стоит множество народа — на гуляньях, чему раздается одобрительный хохот, она поняла это и осуществила на деле, и точно, около нее сбирается народ, которого тешит записной остряк, готовый на какие угодно шутки, чтоб только вынудить смех, и точно, невольно смеешься. Но что проповедует, что думает ‘Библиотека для чтения’? — ничего не думает, она скажет вам, что думать — вздор. Что чувствует? — ничего опять не чувствует: она скажет вам, что и чувство — вздор. Какое же ее убеждение, цель? Ведь вот, например, у г. Булгарина есть убеждение и цель. У г. Булгарина есть убеждение и цель, известные всей России, а у ‘Библиотеки для чтения’ нет никакого. У нее есть цель посмешить, и, разумеется, она недаром проделывает свои штуки и насмешки’ [16].
‘Шутить! я век шутить! как вас на это станет!’ Эти слова Грибоедова из любимой Сенковским комедии ‘Горе от ума’ стали для ‘Библиотеки…’ почти пророческими. Шутки и остроты, часто безадресные, хотя воистину остроумные, знаменовавшие успех Сенковского-редактора, к началу 40-х годов стали его бичом. И он постепенно начинает отходить от журнальной деятельности. А ‘Библиотека…’, соответственно, постепенно теряет былую свою популярность.
Между тем именно, первые годы ‘Библиотеки для чтения’, когда редактор ее был невероятно загружен журнальными хлопотами, стали самыми плодотворными годами в литературной деятельности Барона Брамбеуса, явившегося в журнале во множестве обликов.
…автор какой-нибудь книги есть тот необыкновенный человек, который, один на всем земном шаре, прочитал ее трижды, не задремав ни разу.
‘Нет ничего легче, как разбирать беллетристику Сенковского по жанрам и. описав каждый из них отдельно, подвести столько же обширные, сколько сомнительные, итоги’ [17]. Это замечание видного исследователя творчества Сенковского писателя В. А. Каверина, верное по существу, нуждается, однако, в некоторых, уточнениях. Дело в том, что жанровую систему Сенковского-беллетриста не так-то просто оказывается определить и выявить.
То есть, с первого взгляда, конечно, просто: Сенковский писал восточные повести, фантастические повести, светские повести, бытописательные произведения, фельетоны, пародии… Но если обратиться к какому-либо конкретному созданию, то непременно становишься в тупик именно при определении жанра.
Что такое, например, ‘Фантастические путешествия…’? Фантастический роман? Роман-‘путешествие’? Или — роман-пародия? Или — просто четыре фрагментарные повести с разными сюжетами, соединенные под одной обложкой? Ибо сам Барон Брамбеус называет их ‘отрывками моей глупости’ и объясняет эту принципиальную отрывочность тем, что ‘сами вы умные люди и знаете, что мы живем в отрывочном веке’… ‘Мы думаем отрывками, существуем в отрывках и рассыплемся в отрывки’. Но и ‘отрывок’ в данном случае — обманчив. И восприятию целого не мешает даже то, что в начале повестей стоят ряды многоточий…
Или — ‘Вся женская жизнь в нескольких часах’. По теме и по основным событиям это произведение несет на себе признаки традиционной ‘светской повести’. Но уже подзаголовок — ‘Повесть, исполненная философии’ — настораживает, тем более, что ‘философией’ в повести и не пахнет, а печальная история короткой жизни Олиньки Р*** пересказана в совершенно фельетонных тонах. И читателю остается только удивляться, насколько естественно оказались здесь совмещены фельетон и откровенная мелодрама…
‘Похождения одной ревижской души’. Повесть имеет подзаголовок ‘Ярлык опасного знания’ и построена как стилизация под монгольскую шастру. И чего только нет в этой мистицифированной истории о переселении душ: и литературная сатира, и проповедь материалистических представлений о человеке, и социальные мотивы (проявившиеся хотя бы в том, что в конце своих скитаний ‘ревижская душа’ переселяется в русского мужика-беглеца), и попытка решения серьезных нравственных вопросов мироустройства…
‘Потерянная для света повесть’. Тоже своего рода мистификация, сюжет которой оказывается ‘псевдосюжетом’. Компания чиновников отправляется на пикник в Парголово, один из них рассказывает некий ‘любопытный случай по провиантской части’, все последующее описание строится на комических попытках остальных чиновников припомнить содержание этого случая, оканчивающихся неудачей… Повесть оказывается ‘потерянной для света’, а содержание того, о чем повествует автор, сводится к комически-серьезному описанию обеда с подробным перечислением блюд и напитков, ко множеству несущественных мелких деталей… Конечно же, это пародия на ‘бытовые’ повести 30-х годов (Н. А. Полевого, М. П. Погодина и др.). Но автор и тут умело прячется, используя для этой повести новый псевдоним, не похожий на экзотически звучавшие его псевдонимы. Повесть подписана ‘А. Белкин’ — читатель явно отсылается к пушкинскому персонажу. Но пушкинского Белкина зовут Иваном Петровичем, а тут ‘А.’! Прием весьма изобретательный: Сенковский перемещает условно-литературное ‘Я’ пушкинского героя в атмосферу, ему несколько чуждую, и следит, как будет себя вести ‘Белкин’ среди ‘погодинских’ и ‘гоголевских’ персонажей. Жанровая конструкция получается, в целом, очень затейливой — и определить ее каким-то одним обозначением явно невозможно!
Но вот что удивительно: несмотря на эту затейливость и бесконечное разнообразие, несмотря на изначальную ‘литературность’, произведения Сенковского ‘узнаются’ сразу же, едва ли не с первого слова, — настолько они оказываются индивидуальны и самобытны!
На многих произведениях Сенковского лежит отпечаток поспешности, недоконченности — большинство повестей редактор ‘Библиотеки…’ создавал в промежутках между текущей журнальной работой. Однако и в этих, суетливых и ненормальных для творчества условиях Сенковский сумел создать свое неповторимое лицо художника-повествователя, свою манеру, свои ‘слитный’ литературный жанр ‘брамбеусианы’.
Этот жанр построен на слиянии (может быть, не всегда органичном) внешне разнородных элементов художественного повествования. Именно это единение несоединимого, ‘странное сближение’ разных качественных признаков присуще Сенковскому — и более никому.
Первый признак произведений Сенковского — экзотика, поиски причудливого, необычного, непривычного для рядового читательского опыта. Это и излюбленная профессором-ориенталистом восточная экзотика, при которой даже сам Барон Брамбеус превращается в ‘визиря Брамбеуса-Ага-Багадура’, имеющего двух дочерей, ‘Критикзаду’ и ‘Иронизаду’. В какую бы повесть Сенковского мы ни заглянули, мы не минуем присутствия экзотического. В ‘Турецкой цыганке’ — это развалины Сардиса, султанский дворец в Стамбуле, невольничий рынок… В ‘Похождениях одной ревижской души’ — это ламаистское представление о божественном мире, с его Хормуздой, Маньджушри и тридцатью тремя тегри… В ‘Записках домового’ — черти и влюбленные скелеты… А как экзотичны заглавия: ‘Вся женская жизнь в нескольких часах’, ‘Висящий гость’, ‘Превращения голов в книги и книг в головы’.
С экзотикой связана занимательность, неожиданные сюжетные повороты. Действие в ‘Поэтическом путешествии по белу-свету’ меняется ‘как пестрый фараон’: одесский карантин, гавань в Стамбуле (где мелкого российского чиновника принимают за важного государственного деятеля), любовь к коконице Дуду, встречающая на своем пути немыслимые препятствия. Наконец, пожар, чума…
Эта занимательность соединяется с неожиданностью, непредсказуемостью целого. Повествование о том, как герой провалился в кратер вулкана Этна, называется ‘сентиментальным путешествием’ — и на поверку, в конце концов, действительно оказывается таковым… А саркастическое повествование в очерке ‘Петербургская барышня’ никак не предвещает трагической развязки…
При всем том повествователь у Сенковского остается верен своему знаменитому жизненному и научному кредо: ‘У всякого барона своя фантазия’. Вымысел автора часто приобретает черты нереального, чудесного мира, который при желании всегда можно спроецировать на мир действительных человеческих отношений. С молотка распродают белый свет (очерк ‘Аукцион’): всех мужчин покупают за восемь гривен и две копейки, за ум дают семь копеек, а за правосудие не жалеют двух миллионов… Некий маг и волшебник превращает книги в библиотеке Смирдина в говорящие головы — и, боже мой, сколько же пустых голов здесь оказывается!..
То и дело в произведениях Сенковского из-за спины доверчивого Барона Брамбеуса выглядывает серьезный ученый, острый полемист, яркий пародист. Он может написать пародию и на повести Погодина, и на новеллы В. Гюго, и на ученое сочинение Велланского, и на древнеегипетский папирус (‘Микерия — Нильская Лилия’). И сам мир, житейский и литературный, часто предстает для Сенковского-скептика не чем иным, как пародией…
Соединяя эти разнородные элементы под знаменем ‘закусившей удила насмешки’, Сенковский шел от жанра фельетона, весьма распространенного в современной ему французской литературе. Он превращал обыденное повествование в ироническое, вкрапливая в него едкие намеки на реалии современной жизни. Развивается некий фантастический сюжет: описывается, например, ‘большой выход у Сатаны’. По воле фантазии автора возникает Сатана на троне, перед которым чинно шествуют черти различных родов и рангов. И вдруг на этом фоне высвечивается деталь, знакомая читателю-современнику, которая тотчас преображает повествование. Получается своеобразная игра сюжета с тем, что в его рамки как будто не укладывается, а только касается его некоей (впрочем, выбранной самим автором) гранью. Подобная игра предполагает живость, непосредственность сиюминутного восприятия — как книги русских шеллингианцев, которыми Сатана предлагает заделать дыру в потолке…
Игра в сюжете рождает и другую игру: автор играет с читателем. Вернее, заставляет читателя играть… нет, не с Сенковским, а с Бароном Брамбеусом. ‘Маска’ рассказчика становится, таким образом, основным конструктивным моментом повествования: именно она позволяет автору выделывать самые немыслимые фигуры высшего фельетонного пилотажа.
Псевдоним Сенковского — Барон Брамбеус — связывался с определенным стилем, с установившимся миропониманием и был подкреплен, пусть фантастической, биографией. То есть был определен в пространстве и во времени. То есть преодолел функцию игры ‘для себя’ и зажил отдельной от автора жизнью. Поэтому среди авторов ‘Библиотеки…’ на обложке указывался не только О. И. Сенковский, но и Барон Брамбеус.
С этой точки зрения знаменитый Козьма Прутков — потомок Барона Брамбеуса по прямой линии.
А беда Сенковского-писателя состояла именно в том, что он изначально ограничил возможности самопроявления границами этой литературной ‘маски’. Он не вышел за пределы мироощущения Барона Брамбеуса. Поэтому лучшие его произведения были созданы лишь в период некоего ‘взлета’ — в 1833-1836 гг., а к 40-м годам Барон Брамбеус незаметно ‘ушел со сцены’.
Говорю вам — я еду в вечность, еду туда, где нет ни времени, ни пространства, ни тел, ни страстей, ни женщин, ни мужчин, ни словесности, ни читателей, где ничего нет — где есть все. Там только я буду счастлив.
Барон Брамбеус
Редактор ‘Библиотеки для чтения’ скоро стал знаменитым и очень богатым человеком. Он зажил на широкую ногу, начал изысканно одеваться, приобрел великолепный выезд и снял уютный дом на Почтамптской улице. При доме было два сада — цветочный и фруктовый…
С конца 30-х годов в доме на Почтамптской он стал устраивать музыкально-литературные вечера. Приглашались популярные музыканты, а среди слушателей бывали братья Брюлловы (Александр Брюллов и Сенковский были женаты на родных сестрах), известный художник Ф. П. Толстой, поэты Н. В. Кукольник и Э. И. Губер, композитор М. И. Глинка. В доме на Почтамптской составлялись и увесистые тома ‘Библиотеки…’.
Так продолжалось лет десять, пока Сенковский не почувствовал, что здоровье его подорвано каторжной журнальной работой, его известность приобретает негативный оттенок, а силы — тают…
‘Моя преждевременная смерть, — писал он в 1843 г. своей родственнице Е. Н. Ахматовой, — была бы очень выгодна для меня… я знаю это и чувствую также, что если проживу дольше, если дотяну до старости, вес это изотрется, завянет, обесцветится, пропадет безвозвратно. Никто не станет жалеть о старике, который не удовлетворил преувеличенных ожиданий, внушенных его молодостью воображению многих’ [18].
Сенковский уходил и от литературы, и от журналистики: во второй половине 1840-х годов ‘Библиотека…’ претерпевала немыслимые цензурные гонения. В 1848 г. Сенковский перенес тяжкое заболевание — холеру… И после этого совершенно оставил журнал.
Он прожил биографии ученого, литератора, журналиста. На старости лет он сделался изобретателем.
Сенковский в последние годы живет очень уединенно, берется за музыку, астрономию, химию, увлекается гальванопластикой, фотографией, сам обивает мебель, пытается выводить в своих садах новые культуры. Увлекшись музыкой, он занялся изобретением новых инструментов: придумал скрипку о пяти струнах, а с 1842 по 1849 г. строил свой ‘оркестрион’ — инструмент, который мог бы заменить собою оркестр. Он нанял и поместил на своей квартире известного фортепианного мастера, его помощника и четырех рабочих — и после нескольких лет переделок и огромных издержек составился огромный (в два этажа) ‘синтетический’ механизм, сочетавший духовые и струнные инструменты, со сложной клавиатурой, смычками и несколькими педалями. ‘Оркестрион’ получился — но никто на нем не смог играть (кроме жены, исполнявшей две-три вещи). Потом изобретатель нашел в своем детище какие-то недостатки, хотел исправить, разобрал — и больше не стал собирать снова…
Эта история в характере Сенковского. То же самое фактически происходило со всеми другими его начинаниями.
К началу 1850-х гг. роскошная жизнь и неудачные финансовые обороты разорили Сенковского — и он, с неохотой, вновь вернулся к перу. Летом 1856 г., преодолевая болезни и отвращение к литературе, он начинает печатать в журнале ‘Сын Отечества’ еженедельные фельетоны — ‘Листки Барона Брамбеуса’, то есть возвращается к тому, с чего когда-то начал.
Эти ‘листки’ имели оглушительный успех: тираж ‘Сына Отечества’ увеличился сразу на несколько тысяч подписчиков. Эти ‘листки’ (впоследствии изданные отдельно, в двух объемистых томах) стали последними произведениями Сенковского. Здесь он писал о самых разных проблемах жизни общественной, выступив уже по преимуществу в роли публициста: он описывал собственные фантастические изобретения и выпускал целые трактаты о развитии торговли, промышленности, о финансах, он писал о печах новой конструкции — и о славянофильских воззрениях, о гастрономии — и о Людовике XVI…
Сенковский умер в полдень 4 (16) марта 1858 г. За три дня до смерти он продиктовал последний ‘листок’.
…надобно нам будет составить прокламацию, в которой были бы исчислены все великие преступления Барона Брамбеуса, общего врага нашего, который у нас отнимает хлеб и заслоняет нам солнце.
Приведенная цитата взята из памфлета Сенковского ‘Обвинительные пункты против Барона Брамбеуса’ (1839), в котором содержалось ироническое ‘исчисление’ всех его ‘злодеяний’. Эти же ‘злодеяния’ частенько повторяются и до сих пор — но уже без иронии.
В ‘Записках домового’ Барон Брамбеус создал образ ‘упавшей литературной репутации’, которую необходимо было поднять: ‘Собралось человек тридцать ее приятелей, все из литераторов. Когда я пришел туда, они миром подымали ее с земли… Мы дружно напрягли все силы, пыхтели, охали, мучились и ничего не сделали. Мы подложили колья и кольями хотели поднять ее. Ни с места! Ну, любезнейший! Ты не можешь себе представить, что значит упавшая литературная репутация. В целой вселенной нет ничего тяжелее’.
В этом образе почему-то хотят видеть намек на Пушкина (хотя никаких данных для этого нет). Но кого бы ни имел в виду Сенковский — в конечном счете он сам оказался носителем ‘упавшей’ репутации.
В глазах современников он был прежде всего главой ‘Библиотеки для чтения’, журнала хоть и читаемого, но носившего на себе печать ‘массового’, ‘провинциального’. Потом его несправедливо объявили участником реакционного ‘журнального триумвирата’ и соратником Булгарина. И до сих пор в упрек ему ставят резкие суждения о Гоголе, возведение Н. В. Кукольника в ‘русского Гете’, пресловутый знак равенства между Пушкиным и А. В. Тимофеевым, поставленный в одной из его статей… И за Сенковским прочно утвердилось клеймо талантливого, но беспринципного писателя.
Мы так стремимся иногда свести сложные проблемы и сложные личности к простым и тривиальным формулам и объяснениям, что подчас и сами не замечаем, как становимся очевидно несправедливы.
Что такое ‘беспринципность’ Сенковского? А. И. Герцен, отнюдь не симпатизировавший ‘Библиотеке для чтения’, вовсе не считал эту беспринципность личным качеством ее редактора. Он объяснял эту видимую ‘беспринципность’ особенностями эпохи: ‘Сенковский, обруселый поляк, ориенталист и профессор, был очень остроумный писатель, большой труженик, но без всяких убеждений, если не называть убеждением полное презрение к людям и обстоятельствам, к убеждениям и теориям. Сенковский настоящий представитель того склада, какой общественное мнение приняло после 1825 года: блестящий, но холодный лоск, улыбка презрения, часто скрывавшая угрызения совести, жажда наслаждений, подстрекаемая необеспеченностью, грозившей тогда судьбе каждого человека в России, насмешливый, но, тем не менее, печальный материализм, деланные шутки человека, чувствующего себя в тюрьме’ [19].
Сенковский был человек блестящих задатков, которым не суждено было реализоваться. Способнейший ученый, он так и не стал выдающимся исследователем Востока. Одаренный писатель, он оказался интересен прежде всего своими несвершившимися возможностями и неисполненными ‘ожиданиями’. Замечательный журналист, редактор — он и в журнале своем не сумел полностью реализовать себя… Блестящие, но нереализованные задатки — это признак ‘лишнего человека’, человека ‘обломовского’ типа.
Ведь, в сущности, Сенковский — это оборотная сторона Обломова. Личность без убеждений, человек без позиции — это ведь тоже позиция. Можно, как Обломов, лежать на диване и ничего не делать, а можно делать очень много и хвататься за все на свете — и не выйти из этого порочного ‘обломовского’ круга.
Сенковский был человек своего времени. Он оказался едва ли не в центре литературно-общественной борьбы сложнейшей эпохи 30-х годов. И мог ли он быть в критических суждениях и в прогнозах своих всегда и до конца правым? И мог ли он (как и любой другой писатель) вполне выразиться в созданиях своих, запрятанных под маску наивного и шаловливого Барона Брамбеуса?..
Как-то И. А. Крылов, услышав спор об уме Сенковского-Брамбеуса, заметил: ‘Вот вы говорите, умный, умный! Да ум-то у него дурацкий’.
Но почему же этот ‘дурацкий ум’ оказывается так привлекателен? Почему даже такой ярый ниспровергатель авторитетов, как Д. И. Писарев, не мог отказать Сенковскому ‘ни в уме, ни в огромном таланте’ [20]?
Когда-то, еще в 20-е годы нашего столетия, молодой писатель Вениамин Каверин задумал писать исследовательский этюд о Брамбеусе-Сенковском. Юрий Тынянов, его друг, изучавший тогда наследие В. К. Кюхельбекера, предоставил Каверину письмо Кюхельбекера к Н. Глинке от 9 июля 1835 г., где ссыльный декабрист заметил: ‘Я литератора Сенковского, литератора и ученого европейского, ни с кем из наших не сравниваю: он всех нас… (не исключая никого) далеко перевешивает ученостью и основательностью познаний. Русского же повествователя Сенковского ставлю непосредственно после Пушкина, Кукольника и Марлинского…’ [21].
Книга Каверина ‘Барон Брамбеус’ вышла в свет в 1929 г. Писателя обвинили в апологетическом отношении к реакционному литератору.
Однако А. М. Горький в своем письме к Каверину нашел даже, что тот ‘несколько стиснул и принизил’ фигуру Сенковского. ‘А исторически, — заметил Горький, — Брамбеус рисуется мне фигурой более широкой и высокой — более хаотической, расплывчатой. Думаю, что не совсем правильно трактовать его только как журналиста, ибо он обладал и дарованием беллетристическим, обладал чертами ‘художника’. Умел не только критиковать, но и восхищаться, то есть — восхищать, возвышать себя — над действительностью’ [22].
А за сто лет до этой оценки Горького, в самый разгар ‘журнальной’ баталии между ‘Библиотекой для чтения’ и ‘Современником’, Пушкин счет нужным печатно заметить: ‘Признайтесь, что нападения ваши на г. Сенковского не весьма основательны. Многие из его статей, пропущенных вами без внимания, достойны были занять место в лучших из европейских журналов’ [23].
В. А. Кошелев, А. Е. Новиков
1. Северная пчела. — 1832. — N 45 (26 февр.).
2. Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. — М.: Худож. лит., 1984. — Ст. 2. — С. 75-113.
3. Цит. по: Каверин В. А. Барон Брамбеус: История Осина Сенковского, журналиста, редактора ‘Библиотеки для чтения’. — М.: Наука, 1966. -С. 9.
4. Савельев П. О жизни и трудах О. И. Сенковского // Сенковский О. И. (Барон Брамбеус). Собр. соч. — Т. 1. — Спб., 1858. — С. XXXII.
5. Ремизов А. Голубой цветок: Альманах библиофила, вып. 22. — М.: Книга, 1987. С. 259.
6. Пушкин А. С. Поли. собр. соч. — Т. 13. -АН СССР, 1937. -С. 87.
7. Русская повесть XIX века. — Л.: Наука, 1973. — С. 221.
8. Шубин В. Ф. Поэты Пушкинского Петербурга. — Л.: Лениздат, 1985. — С. 270.
9. Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция. — М.: Федерация, 1929. — С. 328.
10. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. — Т. 12. — С. 95.
11. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. — Т. 1. — М.: Наука, 1953. — С. 145-146.
12. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. — Т. 10. -М.: АН СССР, 1952. — С. 293-294.
13. Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода… — С. 112.
14. Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем. — Пб., 1919. — Т. VI. — С. 370.
15. Герцен А. И. — Т. X, — С. 309.
16. Аксаков К. С. Письмо из деревни. ЦГАЛИ, ф. N 10, оп. 5, ед. хр. 8.
17. Каверин В. А. Барон Брамбеус. — С. 138.
18. Русская старина. — 1889. — N 5. — С. 308. 6
19. Герцен А. И. Поли. собр. соч. и писем. — Т. 6. — С. 369.
20. Писарев Д. И. Соч. — Т. 1. — М.: ГИХЛ, 1955. — С. 131.
21. Цит. по: Каверин В. А. Барон Брамбеус. — С. 137.
22. Переписка М. Горького: В 2 т. — М.: Худож. лит., 1986. — Т. 2. С. 283.
23. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. — Т. 12. — С. 96.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
