Александр Беляев
Александр Беляев
В киргизских степях
В киргизских степях
(Рассказ начальника округа)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
В киргизских степях, Беляев Александр Романович, Год: 1924
Время на прочтение: 9 минут(ы)
По голым киргизским степям пролегает линия Самаро-Ташкентской железной дороги. Если зимой подняться здесь на аэроплане, то она покажется черной траурной лентой на белой простыне степей. Только туда и аэроплан не залетает. Мертвая пустыня, где рыскают волки да изредка появятся и исчезнут кибитки кочующих киргизов. И опять все пустынно, голо, мертво. Только ветер играет сухой морозной пылью…
Как стадо, сбились в кучу несколько строений около железнодорожной станции.
Скучно живется на такой станции почтово-телеграфным работникам. Скучная степь, скучное небо, даже ветер скучный. Немудрено, что и люди скучны. Только и остается — накуриться анаши [анаша — одуряющее курение, вроде гашиша, излюбленное сартами], а после ходить с одурелой головой и тянуть служебную лямку.
Но иногда над такими сонными углами вдруг проносится буря — шквал человеческих страстей, долго скрываемых желаний, неудовлетворенности, закружит, завертит он людей, как бурный поток кружит щепки, и выкинет на берег трупы.
Горе тем, кто попадает в этот круговорот!
Одной из таких бурь пришлось мне быть близким свидетелем.
Вот как это было.
В морозную ночь на 20 января, при проходе почтового поезда No 4 линии Самара — Ташкент, почтальон N-ского отделения Чепиков, старый и честный работник, получил при обмене почт две сумки белой кожи. Заведующего отделением, или завота, как теперь говорится, не было при приеме почты. Когда он вернулся, то ни почты, ни почтальона не было в отделении.
— Опоздал поезд! — решил завот и пошел спать.
Наутро наведался в отделение — почтальона все нет. Открыл шкатулку, с которой почтальон обыкновенно ездил к обмену почты, заглянул в накладные: почта прибыла, двух сумок белой кожи нет. Справился по телеграфу в места отправления: сумки содержали 214 червонцев.
— Дело дрянь! Надо донести агенту ГПУ!
Началось следствие.
Кто был при получении почты почтальоном? — Ямщик. Кто мог еще участвовать в похищении сумок? — Сожитель по комнате почтальона Чепикова, п.-т. работник Карасев.
Арестовали и ямщика, и Карасева.
Ямщик что-то путает на следствии, толкует про почтсодержателя. Арестовали и того. А Карасева скоро отпустили. Нет улик против него! И он стал за работу.
Так протекли первые сутки.
Жил в том же поселке при станции старик Глинов, лентяй, балагур и пьяница. Кроме рванья, что на нем, гроша медного у него за душой не было. Все это знали. Да и как не знать: живешь как на ладони.
Пошел этот Глинов за ханжой и — бац! — червонец на стол выложил!
— Знай наших!
— Откуда это у тебя? Аль клад нашел?
Пошли по поселку слухи, дошли до кого следует, арестовали Глинова.
— Откуда червонец?
— Сыны дали!
— А у них откуда?
— Знать не знаю!
Арестовали сыновей Глинова.
Один из них служил в этом отделении почтальоном и недавно был уволен. Другой — без работы толкался. Сделали у братьев Глиновых обыск — нашли за печкой 213 червонцев. Да один червонец старик Глинов пропил — 214 червонцев выходит. Ровно столько и было их в похищенной сумке.
Податься некуда! Сознались братья Глиновы. Старший из них, бывший почтальон, рассказал, как было дело.
В ту злополучную ночь, под 20 января, сидели они в комнате Карасева, ханжу попивали. Пришел почтальон Чепиков.
— Что с почтой? — спрашивает Карасев.
— Разное, — отвечает Чепиков. — Две сумки белой кожи есть.
— Сумки белой кожи? Ладно!
Побарабанил пальцами Карасев.
— Иди, — говорит Чепикову, — погрейся маненько. Мороз ноне сильный.
Опрокинул Чепиков стаканчик, усы, запотевшие от холода, вытер.
— Вот что, ребята, — говорит Карасев, — а что, ежели пощупать нам эти самые сумки?
Крутит головой Чепиков: как можно?
— Да ты погоди, головой не крути! Коли боишься, мы так сделаем: я тебе расписку дам, что я, значит, заместо завота всю почту в целости получил, вот ты и в стороне. А я ножичком сумки осторожненько по шву чик-чик! Так что комар носа не подточит! А потом скажем, что в пути украли. И ладно будет! — А сам все Чепикову подливает. Долго Чепиков отказывался, однако уломали. Выдал Карасев Чепикову расписку в получении почты, все честь честью, и говорит:
— А теперь гайда, ребята, в степь сумки пороть!
Захватили сумки, пошли. Мороз, ветер колет лицо иголками, тишина в поселке — спит.
Вышли в степь подальше. Карасев вынул нож, стал первую сумку по шву пороть. Только, видно, обдуло ветром Че-пикова, хмель проходить стал, одумался Чепиков.
— Стойте, братцы, не надо! Лучше не надо! Вернем сумки!
А у самого зубы ляскают.
— Ты что же, дьявол, на попятный? Дрейфишь? — закричал на него Карасев. Дернул меня за рукав, отвел в сторону. — Слушай, — говорит, — на полдороге не останавливаются! — а у самого глаза, как у рыси. — Он, Чепиков тоись, и на нас донести может! Одно теперь — убить его к чертовой матери…
— А тело найдут?
— К утру волки начисто съедят, и костей не найдешь!
Почесал я затылок, а Карасев к Чепикову да, не говоря худого слова, ножом его в бок.
— Что ты, брат?.. — закричал Чепиков и повалился на снег, как сноп.
А Карасев к нему наклонился, да ножом! Выбирает впотьмах место, где скорее прикончить. Чепиков и стонать перестал. Тихо стало до жути, только слышно, как колет Карасев. На двенадцатом этак ударе отошел Карасев, отдулся.
— Хватит с него! Волоки его дальше! Стой, нет, — погоди! Записку оставлять негоже! Волк записку, може, и не слопает! Поищи, — говорит мне, — а то у меня рукав весь в крови!
Нашел я записку, изорвал ее. Отнесли мы тело Чепикова к разрушенной киргизской избушке.
После этого Карасев вторую сумку разрезал с маху, а деньги дал нам на сохранение:
— У меня еще обыск могут произвести!..
Так-то было дело…
После этого показания следователь освободил ямщика и почтсодержателя, а Карасева арестовал вновь. Но Карасев упорно не сознавался, хотя весь рукав его пальто действительно оказался в крови.
Нашли и труп Чепикова в указанном месте. Волки уже поработали над ним: весь живот был выеден, лицо, руки изгрызены. Еще одна ночь, и от Чепикова действительно и костей не осталось бы…
Все это произошло до моего приезда в отделение. Прибыл я туда, для ранее намеченного обследования, в ночь на 26 января.
На вокзале меня встретил завот Головкин.
Я знал Головкина давно. Уравновешенный был человек и на редкость способный работник. При первом взгляде на него на этот раз в нем чувствовалась резкая перемена. Как будто какая-то непосильная тяжесть давила его. Мы прошли в отделение. Он три раза пытался начинать говорить о деле Чепикова, но всякий раз нервно бросал ключ на первой фразе, вскакивал и начинал ходить по комнате, тяжело вздыхая, с перекошенным лицом. Когда он отлучился куда-то, надсмотрщик сказал мне:
— Неладное что-то творится с нашим завотом! Как нашли труп Чепикова, завот будто рехнулся.
И действительно, он производил впечатление ненормального человека.
И с этим человеком мне пришлось с глазу на глаз провести ночь.
Никогда я не забуду этой кошмарной ночи!
В поселке нет ни постоялого двора, ни гостиницы. На дворе ночь, мороз. Кругом — на сотни верст — голая степь. Ближайший поезд приходит только утром.
Я решил до рассвета засесть за работу. Обследуя в первую очередь работу телеграфа по отчетности за декабрь, я натолкнулся на исключительный хаос в делопроизводстве, много было дефектов и по другим отделам, не исключая денежного. Это было не похоже на Головкина. Сидя за работой, я невольно думал о деле Чепикова и о Головкине. Что так гнетет завота? Почему он производит впечатление почти ненормального человека? Что у него на душе? Не имеет ли он отношения к делу похищения сумок с червонцами? Эта мысль все чаще приходила мне в голову. Отчего он так нервничает? Не задумал ли он сам сбежать с червонцами?..
Изредка я бросал взгляды на Головкина — мы остались с ним одни в отделении. И каждый раз я встречал такой острый, такой пытливый его взгляд, что мне становилось все более не по себе. Между нами установилась какая-то связь. Мы будто выпытывали мысли друг друга. Перебрасываясь деловыми фразами, мы вместе с тем как бы, не прекращая, вели какой-то безмолвный разговор, какую-то душевную борьбу друг с другом. Наше нервное напряжение все увеличивалось. Головкин производил впечатление уже совсем ненормального человека. И в его отношении ко мне инстинктивно я чувствовал все большую враждебность.
Во мне как-то само собой возникла и укрепилась уверенность, что Головкин или убьет меня в эту ночь, или себя.
Один раз, когда я наклонился над книгами, следя незаметно углом глаза за Головкиным, ходившим в этот момент сзади меня, я заметил, что он вдруг весь как-то подобрался, наклонил голову, будто приготовился к прыжку, и так приближался ко мне. Я быстро обернулся к нему. Он выпрямился, отпрянул, смутился. По его лицу прошла судорога.
Чтобы хоть немного разрядить это ужасное нервное напряжение, я обратился к нему со словами:
— Простите, товарищ Головкин, за вопрос, — отчего вы так нервничаете? Убийство Чепикова, конечно, должно произвести тяжелое впечатление, но вы волнуетесь… как-то по-иному? Скажите откровенно, может быть, у вас касса не в порядке?
С величайшим напряжением, изменившись в лице, он сказал придушенным голосом.
— У меня касса в порядке, но… у меня не хватает имущества…
— Пустяков каких-нибудь? Давайте проверим кассу!
Головкин бросается к кассе с судорожно сжатыми пальцами, как бы желая защитить ее от меня, и искаженным голосом говорит:
— Нет, не пустяков! У меня не хватает револьвера!
— Как же он пропал?
— У меня его украли… бандиты, — вот те… что убили Чепикова. Карасев… убеждал меня, что не сегодня завтра револьвер найдется и будет у меня.
Касса оказалась в целости. Не хватало только револьвера и тридцати одного патрона.
Светало.
Я решил пойти на станцию, разыскать следователя и поговорить с ним.
— Чем вы объясняете странное состояние Головкина? — спросил я следователя, встретившись с ним.
Следователь только плечами пожал.
— Не понимаю! Недавно мы поймали киргиза-бандита. У него отобрали револьвер ‘Наган’. Может быть, это и есть тот самый. А вот еще одна подробность, которой вы не знаете: когда во второй раз был арестован Карасев, он как-то умудрился послать на ваше имя телеграмму: ‘Прошу срочно прибыть и обревизовать N-ое отделение. Завот Головкин является расхитителем казенного имущества’.
— Телеграмму эту я почему-то не получил. Вы не допрашивали Головкина?
— Головкина я не допрашивал, — ответил следователь, — потому что опасался за сохранность ценностей и самой работы отделения. Нужно сначала срочно прислать ему заместителя.
Подошел поезд…
Несколько часов спустя я из N-ска, лично, по телеграфу, передавал приказание своему помощнику о срочном подыскании служащего и переброске в злополучное отделение. Головкина я решил освободить под предлогом, что ему необходим отдых. Через 3 часа райзавконт N-ска, с квалифицированным работником и опытным почтальоном, выехали в N-ое отделение. Дальнейшие события развернулись после моего отъезда.
Утром в день моего отъезда Головкину позвонили из ГПУ и просили прийти за получением червонцев, отобранных при обыске у братьев Глиновых. Головкин захватил с собой надсмотрщика Фомина. При нем получил червонцы, при нем положил их в кладовую и кладовую опечатал.
А на следующую ночь Фомина разбудила сестра Головкина.
— Я страшно беспокоюсь, — сказала она. — Несколько часов тому назад брат ушел из дома, надев старый костюм.
Прощаясь со мной, он сказал: ‘Иду в ГПУ и, может быть, надолго’…
Фомин тотчас позвонил в отделение ГПУ.
— Головкин у вас?
— Нет, и не приходил, — был ответ.
— Плохо дело! Не покончил ли он с собой?..
И Фомин стал искать, не оставил ли Головкин записки. Ни в конторе, ни в его комнате записки не было. Фомин вскрыл наружный почтовый ящик и нашел то, что искал…
— ‘Ночь с 26 на 27 января, — писал Головкин. — Ухожу навсегда. Все деньги целы, подложных переводов не ищите, не было, хотя можно было делать на тысячи червонцев. Целый ряд обстоятельств побудили меня уйти. Убийц держите крепко, убегут. Если и будет какая недостача имущества, то не считайте его присвоенным мною. Сестру мою прошу оставить в покое, она ничего не знает. В конторе, в столе печати, шифры на месте, целы. Кладовая опечатана совместно с Фоминым. Полученные 213 червонцев в шкатулке, сумки в шкафу внизу. Напрасно т. начальник Округа беспокоился и успокаивал меня, боялся, что я убегу с деньгами, — нет. Что побудило меня к развалу конторы — мое болезненное состояние души. Убийцы воспользовались этим. Теперь я уверен, что револьвер похищен убийцами. Ну, пора идти. Труп мой, если не съедят собаки, найдете у железной дороги к разъезду. Прошу не резать и не искать признаков отравления. Я замерзну, никого не беспокойте, ни с кем я не был связан. Г о л о в к и н’.
Последняя просьба к моим знакомым: не откажите моей сестре в помощи, в которой она будет нуждаться. Пусть все знакомые отнесутся к ней так, как относились ко мне. Заказную бандероль на мое имя доверяю получить сестре моей Н. К. Головкиной. Ключ под подушкой. Головкин’.
Пошли по указанному в записке направлению. Стали находить на некотором расстоянии друг от друга части одежды Головкина, а дальше — нашли и его окоченевший труп, еще не тронутый ни бродячими собаками, ни волками…
Представьте эту последнюю ночь одинокого человека на одинокой станции… Что бы ни привело его к самоубийству, он остался верным служакой до конца. С какой точностью, хладнокровием он отдает последние деловые указания… Кто он? Преступник, безумец или больной человек?..
А потом эта холодная степь… Ночь… Идти навстречу своей смерти, постепенно сбрасывая с себя одежду под ледяным дыханием ветра… И вот он — наг. Наг пред лицом смерти, как нагим явился пред лицом жизни. Жизнь пройдена, одежда — последнее, что связывало его с жизнью, — сброшена…
Холод… Вечная ночь… конец…
Шквал промчался.
Но он закружил еще одну жертву: сестра Головкина не выдержала потрясения — она сошла с ума.
Как только Карасев узнал о смерти Головкина, он тотчас сознался в убийстве Чепикова.
Вот и вся история.
В ней много осталось неразъясненным.
Причастен ли был Головкин к делу убийства Чепикова и краже червонцев? Никто из обвиняемых не указал на него, даже Карасев.
Что привело к самоубийству Головкина?.. Как потом оказалось, не один, а три револьвера последовательно пропадало у него, но он это скрывал. Почему? Не снабжал ли он ими бандитов?
Почему Головкин — как он объяснял — решил, что опоздал поезд, пошел спать и только на другое утро установил пропажу сумок и исчезновение почтальона — хотя он мог легко узнать на станции, прошел ли почтовый поезд?
Не было ли известно ему о преступлении, не пытался ли он дать преступникам время скрыть следы преступления? Почему Карасев донес на Головкина, прося обследовать отделение? И почему Карасев сознался, лишь узнав о смерти завота?
И еще одно странное обстоятельство: за два дня до совершения преступления ТЧ-ское отделение совершенно прекратило работу. Почта, даже телеграммы не доставлялись, будто все вымерли там. Что выбило людей из колеи?.. Что там готовилось?
Удивительно, как мог Головкин прочитать мои мысли о том, что я опасаюсь его побега с деньгами? Загадка!
Много тайн унесли с собою мертвые в могилу, а живые о них не говорят. Молчат и киргизские степи…
Тук-тук… Тук-тук-тук… четко выстукивает телеграфный аппарат в Ы-ском почтово-телеграфном отделении.
Но работают там новые люди.
Сонно, тихо, уныло вокруг…
Будто и не было шквала!
Впервые: журнал ‘Жизнь и техника связи’, 1924, No 3, стр. 76-82.