Куда больше. чмъ лапка игрушечнаго фабриканта въ ‘Сверчк на печи’.
Когда поститель входилъ его глаза разбгались во вс стороны
Столько было вокругъ интересныхъ вещей, разныхъ автоматическихъ фигуръ, куколъ съ хлопающими глазами, нарядно одтыхъ. Всю лавку хотлось бы купить.
Да, но сколько это стоило бы покупателю.
Только тотъ, кто захотть бы разориться къ конецъ,— могъ бы купить цликомъ эту знаменитую лавку.
Въ лавк было нсколько главныхъ отдленій
Дверь отъ входа направо вела въ комнату политическихъ игрушекъ.
Налво — въ комнату литературныхъ игрушекъ.
Дверь прямо вела въ экономическое отдленіе.
Не успешь войти, остановишься передъ тремя главными дверями и растеряешься, задумаешься: куда? Что предпочесть?
Не знаю, какъ вы, читатель, ршили бы этотъ вопросъ, но когда мн пришлось постить эту знаменитую лавку, я, не долго думая, толкнулъ дверь направо.
Это было, вроятно, вотъ почему. Ничто меня такъ не интересуетъ, какъ политическія игрушка.
Самые хитрые механизмы, лучшія заводныя куклы бываютъ именно здсь.
И, вроятно, и на этотъ разъ я не ошибся, потому что не усплъ войти въ это отдленіе, какъ чрезвычайно искусно сдланный попугай, раскрашенный въ черную краску, закричалъ:
— Добро пожаловать! Купите меня! Отечество въ опасности!
Я даже вздрогнулъ отъ неожиданности.
Тутъ подошелъ во мн приказчикъ и любезно заговорилъ:
— Не желаете ли купитъ попугая?
— Съ мста въ карьеръ я ничего не покупаю. Прежде всего, разршите осмотрть ваше отдленіе политическихъ игрушекъ. Что касается попугая, я никакъ не могу понять, зачмъ онъ кричитъ: ‘Отечество въ опасности’. Отечество дйствительно переживаетъ тяжелыя времена, но оно живо своей внутренней сплоченностью. И давно эта игрушка у васъ?
— Давно уже,— отвтилъ со выдохомъ приказчикъ. Я нимъ скажу по секрету: игрушка у насъ залежалась. Время-отъ-времени мы стираемъ съ нея пыль, подкрашиваемъ ее, ставимъ на видное мсто, но никто ее не покупаетъ. Вс относятся къ ней такъ, какъ вы. Мы бы вамъ за дешевую цну ее отдали.
— Да нтъ. Не нужна она мн.
— Чувствую, что не нужна… Слушайте, хотите,— сказалъ приказчикъ, — возьмите даромъ, а мы распустимъ слугъ, что ее у насъ купили.
— Да и даромъ она мн не нужна.
— Знаете что,— продолжалъ неугомонный приказчикъ.— Я дйствую отъ имени хозяина. Вижу по вашему лицу, что вы — человкъ добрый. Возьмите попугая у насъ съ приплатой. Мы готовы заплатить за него два-три рубля тому, кто купитъ.
— Да нтъ, милый мой, не говорите объ этомъ. Не куплю я его.
— Въ Нижнемъ Новгород этого попугая только на-дняхъ подновили съхавшіеся кустари.
— Ахъ, оставьте! А что что у васъ?
— Это… патріотическій барабанъ. Это даромъ дается. Премія къ попугаю.
— А вотъ эта повозочка?
— Это октябристская платформа.
— Такая маленькая?
— А зачмъ больше?
— На ней ничего не умстится.
— И не надо, чтобы умщалось. Дай Богъ, чтобы эта повозочка дохала по своему назначенію.
— А куда же она детъ?
— Пока она никуда не детъ. Она стоитъ на полк.
— А сколько она стоитъ?
— Мы дешево отдадимъ. Мы вообще не запрашиваемъ за товаръ.
— Нтъ, не надо. Однако, я вижу, что у васъ нкоторыя игрушки не такъ быстро покупаются
Точно я задлъ приказчика на самое живое мсто. Онъ раскраснлся и быстро, взволнованно заговорилъ:
— Видитъ Богъ, что мы хотимъ угодить всякому покупателю. Разнообразіе у насъ въ лавк очень большое. Но что вы подлаете, когда многое не находить сбыта ни въ город, ни въ провинціи? Мы отвчаемъ всмъ видамъ, всмъ требованіямъ. Видите ли вы, напр., эту сову? Кого она напоминаетъ вамъ?
— Не ршаюсь сказать, но сходство есть.
— Съ кмъ. Съ кмъ?
— Какъ будто она похожа на Маркова 2-го.
— Вотъ видите,— воскликнулъ радостно приказчикъ. Что стоитъ вамъ этой игрушкой украсть свой письменный стать?..
— А это что за хорошенькая куколка съ наивными глазами?— спросилъ я, подходя къ слдующей витрин
— Эта куколка называется Общественной Надеждой.
— Какая миленькая! Какіе симпатичные у нея глазенки.
— Не правда ли?
— Только она слишкомъ маленькая. Ее можно въ жилетный карманъ спрятать.
— Общественныя Надежды на нашей фабрик никогда не длаются большія. Слава Богу, что и такая есть.
— А эта Красная Шапочка кого изображаетъ?— подошелъ я къ слдующей куколк.
— На спин ея написано, кто она такая. Это кажется… Да, да, врно… Это — Общественная Иниціатива. А вотъ срый волкъ выглядываетъ изъ за дерева. Видите?
— Ухъ, какой страшный. Онъ ее състъ. Отодвиньте ее. А это что за акваріумъ?
— Какая у нихъ мутная вода. Отчего вы не перемняете воду въ акваріум?
— Да, вдь, это особенная порода публицистовъ. Она можетъ плавать только въ мутной вод.
— Знаете ли, господинъ приказчикъ, у меня слишкомъ мало времени. Я не имю возможности подробно разсмотрть ваши игрушки. Хочу сейчасъ пойти въ литературное отдленіе. А вы мн заверните Общественную Надежду. Я у васъ ее куплю.
— Вамъ только одну Надежду?
— Ну, заверните дв
— Да возьмите цлую дюжину. Этотъ товаръ довольно хрупкій. Одна разобьется, другая, можетъ быть, останется.
Приказчикъ упаковалъ мн дюжину Общественныхъ Надеждъ и я отравился въ литературное отдленіе.
Здсь оказалось еще больше игрушекъ, чмъ въ политическомъ.
Стны были увшаны куклами, паяцами, джентльменами, леди, маркизами, извозчиками, лошадьми, коровами, рождественскими мальчиками, пьерро, арлекинами, автомобилями, аэропланами, пистолетами, масками, колесами, каретами, символами, зипунами, мужиками, чертями, вдьмами, Мефистофелями, Донъ-Кихотами, вымыслами, сказками, королями, принцами, котами, медвдями… Боже мой, чего только здсь не было.
На отдльномъ столик помщалась новинка: ‘Тотъ, кто получаетъ пощечины’.
Около ‘Тота’ были нагромождены горы всякаго бутафорскаго товара.
Самъ Тотъ стоялъ голый, въ чемъ мать родила.
Окало столика толпились покупатели. критики, рецензенты, журналисты и обсуждали горячо вопросъ о томъ, въ какой костюмъ одть ‘Тота’.
Одинъ критикъ утверждалъ, что Тота подобно Аполлону Бельведерскому, не надо одвать и штаны на Тот только испортятъ дла
Другой говорилъ, что безъ штановъ нельзя, но штаны должны быть символическіе.
Какая-то дома вопила, что надо одтъ Тота въ такую ажурную одежду. чтобы сквозь нее просвчивала не только его физическая красота, но, такъ-сказать и нравственная.
Ни ближайшемъ столик отъ Тота стоялъ въ горделивой и счастливой поз герой пьесы г. Арцыбашева: ‘Законъ дикаря’ и сразу обнималъ и прижимать къ своей груди десять жавшихся къ нему въ припадк сладострастія женскихъ куколъ.
Среди куколъ были мамаши и дочери, бабушки и внучки и героя хватало на всхъ.
На столик не лежало никакого символическаго и бутафорскаго хлама,— и это было, разумется, понятно.
Герой самъ говорилъ за себя.
Третій столикъ былъ занятъ героиней ‘Осеннихъ скрипокъ’, Сургучева.
Героиня бросала взгляды то на ‘Тота’, то на ‘Дикаря’.
Она была бы одиннадцатая въ свит ‘Дикаря’, но разв это такъ важно и кто же въ мір половыхъ проблеммъ придерживается счета?
На слдующемъ столик стоялъ ИгорьСверянинъ.
Ему на спин завели машинку и онъ выкрикивалъ:
— Я поведу васъ на Берлинъ?
Бокъ-о-бокъ стояли съ нимъ Потмашъ и Перламутръ и, весело улыбаясь говорили:
— Дай Богъ, чтобы отгъ своихъ читателей довелъ до Балты или Голты.
Часть литературнаго отдленія была занята псевдо-патріотической поэзіей.
Несмотря на то, что здсь былъ вывшенъ плакатъ: ‘Au bon march’, сюда почти никто не подходилъ.
Въ углу за ширмой помщалось секретное отдленіе.
Здсь показывали, между прочимъ. г. Розанова, съ котораго упали вс листья.
Такъ какъ эта фигура ничего общаго не имла съ Аполлономъ Бельведерскимъ, то несмотря на отчаянныя пригласительныя завыванія спеціальнаго комми, стоявшаго у ширмы, туда никто не хотть идти
Время-отъ-времени со столика Тота раздавался звукъ пощечины.
Пощечины были чисто механическаго свойства.
Но поддлка подъ пощечины жизни была изумительная.
Публика вокругъ ахала и охала.
Споры вокругъ столика такъ и кипли.
— А я вамъ говорю что это нашъ Ибсенъ.
— А я вамъ говорю, что это голый король изъ сказки Андерсена.
— А я вамъ говорю: помножьте Пшибышевскаго на Стринберга, — такъ это будутъ только туфли Леонида Андреева.
— Дастъ же Господь счастье человку: ходить въ такихъ туфляхъ.
Съ правой стороны за отдльнымъ прилавкомъ продавались оптомъ и въ розницу проблеммы пола.
— Подождемъ до завтра,— произнесъ какой-то угрюмый господинъ, проходя мимо.
— Да, по завтра будеть поздно купить нашъ сегодняшній товаръ.
— А что же я буду длать завтра съ купленнымъ мною сегодня товаромъ?
— Позвольте, — вмшался я въ разговоръ, обращаясь къ приказчику.— Нть ли у васъ такого литературнаго героя или такой литературной героини, которые могли бы представитъ собою цнность и сегодняшняго, и вчерашняго, и завтрашняго дня?
— Ахъ, нтъ, на нашей фабрик такіе долговчные герои не выдлываются. И если вы говорите объ идеяхъ, то у насъ не идеи, а сезоны. Не идеи, а папье-маше и бумазея. Тоже чего захотли,—разсердился приказчикъ.
— Дорогой мой, вотъ вы уже и разсердились. Я ничего не хочу. Просто-на-просто охваченный любопытствомъ, я прохожу по вашему игрушечному базару. Въ политическомъ отдленіи вашей лавки я купилъ дюжину Общественныхъ Надеждъ. Думалъ, можетъ бытъ, куплю что-нибудь и здсь.
— Это вы по части литературныхъ надеждъ? Отчего же вы мн раньше-не сказали? Маленькія такія хрупкія куколки. Ихъ у насъ много, въ томъ длинномъ, какъ гробъ ящик навалена цлая куча. Если хотите я вамъ дамъ ихъ цлую дюжину.
Онъ подбжалъ къ ящику, вынулъ оттуда дюжину литературныхъ надеждъ, завернулъ въ пакетъ и передалъ мн
— Сколько это стоитъ?
— Ахъ, это ничего не стоитъ. ‘Законъ дикаря’ — это стоитъ. ‘Тотъ’ — это стоитъ. Даже Розановъ, съ котораго упали вс листья, даже онъ стоить. А литературныя и общественныя надежды, — это ничего не стоитъ. Это, какъ смячки. Иногда приходятъ къ намъ въ лавку вотъ такіе оригиналы, какъ вы, и спрашиваютъ: ‘А гд же герои? А гд же идеи? А гд же надежды?’ Пожалуйста, забирайте весь ящикъ намъ не жалко.
Такой добрый приказчикъ.
Въ третье отдленіе лавки: экономическое я не заходилъ.
Зачмъ? Это было бы липшее.
Тамъ меня снабдили бы дюжиной экономическихъ надеждъ.
Тоже кукольныхъ. Тоже хрупкихъ.
Но я все же не удержался, чтобы не спросить приказчика, выходившаго изъ этого отдленія: