В ХОЛОДЕ И ЗОЛОТЕ
В ХОЛОДЕ И ЗОЛОТЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
ОБЩИЕ1
В холоде и золоте, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1892
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., ‘Наука’, 2007
Несмотря на ранний час, в маленькой квартирке Лавровых, состоящей из одной комнаты и маленькой кухни, движение.
Лаврова, старушка лет пятидесяти пяти, бедно, но чисто одетая, тихо убирает комнату. Щетка нечаянно выпала из рук старушки, она вздрогнула и кинула испуганный взгляд на небольшой диван, на котором, съежившись, спал молодой человек, ее сын.
— Чуть-чуть не разбудила, — произнесла старушка, покачивая головой, и, подойдя к сыну, заботливо поправила сбившееся одеяло.
— Как ежится-то, бедненький, и коротко-то, и холодно-то… надо поскорее затопить…
И старушка быстро принялась за печку.
Когда в комнате было совершенно прибрано и самовар стоял уже на столе, старушка подошла к сыну и, осторожно дотронувшись до плеча, тихо произнесла:
— Саша, Сашенька.
— А-а, что? — встрепенулся молодой человек. — Разве поздно?
— Девятый час, мне и то жалко было тебя будить, да ты велел.
— А-а-а, — потянулся молодой человек. — А что сегодня у нас?
— Воскресенье, и зачем вставать-то так рано, ведь в университет не идти.
— Нужно мне, матушка, — произнес Лавров и снова потянулся. — Матушка, да что это вы делаете? — быстро вскочил он с дивана, видя, что старушка взялась чистить его сапоги. — Оставьте, я сам.
— Сашенька, голубчик, голыми-то ногами по полу, — встрепенулась старушка. — Оставлю, оставлю, только, ради Христа, сядь, простудишься.
— Ничего, матушка, не простудимся, — беззаботно произнес Лавров, — что с нами сделается.
Окончив свой несложный туалет, Лавров сел к столу, пододвинул к себе стакан чаю с сильным запахом веника, затем взялся за газету. Между публикациями он перечитал одно место несколько раз, пожал плечами, выдвинул ноги и внимательно осмотрел свои сапоги, начинавшие сильно протираться, потом пиджак, который также не дал ему ничего утешительного. Лавров машинально заболтал ложкой в стакане и задумался.
— Сашенька, — произнесла через несколько минут старушка. Лавров поднял голову.
— Ты когда от Симонова жалованье получишь?
— Пятого, а что?
— Да денег у меня совсем мало, а завтра за квартиру платить надо… Сашенька, — после небольшой паузы робко начала старушка, — а ты не мог бы у Симонова вперед попросить?
— Ах, матушка, — раздраженно произнес Лавров, — сколько раз я вам говорил, чтобы вы меня об этом не просили, даже…
— Да нет, нет, Сашечка, не сердись, голубчик, я ведь так только.
— Просить, одолжаться этому разжившемуся купчине, — и Лавров раздраженно зашагал. — Прошлый раз просил, так и то, вперед я, говорит, не люблю платить.
— А какое сегодня число? — обратился он к матери.
— Двадцать пятое.
— У-у, еще десять дней. А что, у вас мало осталось?
— Совсем мало. Отдам за квартиру, только четыре рубля останется.
— Четыре рубля, — в раздумье произнес Лавров, — далеко не уедешь. Ну уж, матушка, как-нибудь обернитесь.
— Да понятно, я ведь только так, а ты, голубчик, не беспокойся, хватит.
Сын и мать задумались.
— А ты, кажется, Сашечка, куда-то по публикации хотел идти?
— Хотел-то хотел, да… — и Лавров прищелкнул языком.
— А что же?
— Да видите ли: ‘нужен репетитор, — прочел Лавров публикацию, — Литейная, Вольский, собственный дом’.
— Ну, что ж такое? Значит, люди богатые.
— Вот то-то и есть, что богатые. Так как я в таких-то? — и Лавров выставил свои ноги.
— Да, да, — сокрушенно закачала старушка головой, — как прорвались-то. И как тебе холодно должно быть?
— Да это-то пустяки, — произнес Лавров, — а вот как я в таком пиджаке да сапогах в квартиру ‘домовладельца’ войду.
— Хоть бы ты, Сашечка, у кого-нибудь занял.
— Занял! Легко сказать, занял, а к кому я пойду, мои товарищи такие же нищие, как и я, а не идти же к богатеньким, милости просить, ‘дайте, мол, на сапоги’.
— О-о-ох, Сашечка, Сашечка, и когда-то ты университет-то кончишь, просто жду не дождусь, — со вздохом произнесла старушка.
— Что ждать-то, еще неизвестно, лучше ли будет.
— Ой, голубчик, что ты, Господь с тобой, — замахала старушка руками, — и не говори, меня не разочаровывай, я только и думаю, сплю и вижу это время.
— А что, матушка, уж очень разве туго живется? — произнес Лавров, крепко обняв мать и любовно заглядывая в ее доброе лицо.
— Сашечка, дорогой мой, да разве я ропщу, разве я для себя, болит, глядя на тебя, душа, как ты самые лучшие годы в труде да в нужде проводишь, вон другие…
— Полно, матушка, чего меня жалеть, работать надо, пока силы есть, вот того жалеть надо, кто и рад бы работать, да не может. А вы обо мне, родная, поменьше думайте.
— Золото ты мое, — произнесла старушка со слезами на глазах и, прижав к груди сыновнюю голову, крепко ее поцеловала.
Лавров редко говорил так с матерью. Теперь в горле у него что-то защекотало, он заморгал глазами и, чтобы не дать себе воли, быстро поднял голову и зашагал по комнате.
— Ну, однако, идти пора. Будь что будет, попытаюсь.
— Иди, иди, родной мой, — произнесла старушка.
Лавров опять внимательно осмотрел себя, еще раз обчистил свой пиджак, подмазал сапоги, стараясь замаскировать протершиеся места.
— Ну, прощайте, матушка, — подошел он к матери.
Та крепко его поцеловала и перекрестила широким крестом.
— Меня, матушка, обедать не ждите, я у товарища отобедаю.
— Хорошо, родной мой, хорошо. Только к ужину купи чего-нибудь.
— Кому, вам? — обернулся Лавров.
— Что ты! Когда я ужинаю? Себе.
— Хорошо, — произнес Лавров, скрываясь за дверью.
— Сокровище ты мое, — послала ему вслед старушка. А Лавров, выйдя на улицу, размышлял:
‘Ужинать нельзя, и без ужина обойдемся. Уж меньше, чем на пятнадцать копеек, ничего не купишь. Ну, вчера не ужинал -пятнадцать копеек, сегодня не буду — тридцать, да еще в чем-нибудь сэкономлю, и можно будет купить книгу’. А книга ему обязательно нужна. Недавно еще он делился этой книгой с товарищем, а теперь товарищ переехал далеко, надо купить свою собственную.
‘Да, жизнь-то, правда, каторжная, — продолжал размышлять Лавров. — Да мне-то ничего, а вот старуху-мать жалко, хотелось бы ее на старости лет успокоить. Ведь и родится же на свет такое несчастное созданье, то с отцом-пьяницей сколько лет возилась, сколько горя и оскорблений приходилось переносить, теперь бедность этакая, шубенки у старухи путной нет, придет всегда вся закоченевшая. Сама все стирает, порет да чинит’.
В этих размышлениях Лавров дошел до Литейной.
‘Ну, где-то этот дом моего будущего патрона?’ — оглянулся он вокруг.
‘Ишь ведь какие все палаты понастроены. Все богачи, богачи, — произнес Лавров, заглядывая в окна бельэтажей. — А там вон, в пятом этажике, и наш брат’, — размышлял Лавров, добродушно улыбаясь.
‘А эти? живут себе припеваючи, ни о чем не заботятся, не беспокоятся, сыты, обуты, одеты… А почем знать? — остановил сам себя Лавров, — и в этих хоромах, может быть, живут несчастные, истинно несчастные душой… Почем знать?’
»Дом Николая Михайловича Вольского’, — прочел Лавров. — Ух, домина-то какой, видно, у хозяина-то денежки водятся в изобилии’.
— Николай Михайлович Вольский здесь живет? — обратился Лавров к швейцару.
— Здесь, а вам что? — без особой почтительности спросил тот.
— Они ищут учителя. Дома они?
— До-о-ма, — протянул швейцар, внимательно осмотрев Лаврова с ног до головы. — Вот в первом этаже, первая дверь налево.
Лавров зашагал по устланной ковром лестнице, провожаемый насмешливым взглядом швейцара. ‘Ну уж, батенька, — послал он вслед Лаврову, — вряд ли поладишь, тут не ‘этакого’ надо’.
‘Ух, какая роскошь, — рассуждал сам с собой Лавров, идя по лестнице, — ковры, цветы, зеркала… Однако мой костюм не совсем гармонирует со всей этой роскошью’, — подумал он, взглянув мимоходом в зеркало.
— Тут ищут учителя? — объявил он лакею, отворившему дверь.
Лакей ввел его в гостиную и пошел доложить. Лавров оглянулся вокруг.
‘Господи, роскошь-то, роскошь какая! Куда ни взглянешь, везде деньги, — и невольно опять он кинул на себя беглый взгляд в зеркало. — Вот так залетела ворона… даже совестно на себя смотреть, — уж с досадой думал Лавров. — И дернуло же меня идти, надо было вернуться’.
— Барыня сейчас выйдут, — объявил лакей.
‘Вот еще сюрприз — объяснение с барыней. Выпорхнет какая-нибудь затянутая кукла, изволь объясняться… И эти сапоги, пиджак, я думаю, такой костюм первый раз видит этот салон. И дернуло же меня…’
Эти размышления были прерваны. Легкой, плавной походкой в комнату входила молодая женщина с бледным, утомленным лицом.
Увидав Лаврова, она как будто смутилась. Лавров заметил это, и густая краска залила его щеки. ‘Мой костюм, кажется, производит должное впечатление’, — промелькнуло у него в голове.
— Вы по публикации? — любезно обратилась Вольская, усаживаясь на диван и указывая Лаврову место около себя.
— Да, — отрывисто произнес Лавров.
— Вам уже приходилось иметь дело с учениками? — снова тихим, мягким голосом начала Вольская.
— Как же, и не один раз, — все так же отрывисто, почти грубо отвечал Лавров.
— Видите ли, моему сыну только девять лет, он мальчик способный, но очень болезненный, впечатлительный, с ним надо быть как можно осторожнее, не утруждать его очень учением. У него в первый раз учитель. Собственно, я за женское воспитание, мне кажется, ему еще слишком рано мужское, но этого хочет мой муж. А потому, если мы поладим, то я попрошу вас быть с ним как можно осторожнее, не прибегать ни к каким резким мерам, ни к наказаниям.
Вольская говорила тихо, спокойно, в ее голосе слышалась какая-то добрая, чувствительная нотка, она совсем не подходила к тому портрету, который нарисовал себе Лавров перед ее появлением.
‘Кажется, барыня-то ничего себе’, — думал Лавров, и с лица его понемногу начало сходить угрюмое выражение.
— Зачем же прибегать к каким-нибудь мерам, — начал он. — Ведь они годны к известному роду детей. Да я вообще против всяких сильных мер, они большею частью озлобляют или убивают Детское самолюбие, а это главное, что надо щадить и оберегать.
Вольская все время с большим вниманием слушала Лаврова, ловя его каждое слово.
— Да, да, — произнесла она, — именно так, вы правы, совершенно правы. Я очень рада, что вы одинакового со мной мнения.
Вольская положительно начала нравиться Лаврову, она говорила с какой-то ласкающей мягкостью, в манерах и в разговоре ее виднелась какая-то непринужденная простота, что Лавров забыл и свои сапоги, и пиджак, и то, что он сидит в роскошной гостиной.
— Я бы очень хотела, — продолжала Вольская, — чтобы мой мальчик вас полюбил, это главное, когда дети любят своих учителей и наставников, учение всегда идет хорошо и не бывает им в тягость.
— Не знаю, поладим ли мы с вашим сыном, но в этом отношении я был всегда счастлив, все мои ученики меня любили…
— Да? — с довольной улыбкой произнесла Вольская. — Очень рада это от вас слышать. А моего мальчика не трудно привязать, с ним надо быть только ласковее. Не знаю почему, но мне кажется, вы сумеете.
— Благодарю вас за доверие, постараюсь вполне оправдать его, — произнес Лавров, привставая с места, и хотел протянуть руку, но сейчас же отдернул. ‘Может быть, и не желают ‘учителю’ руки подавать’, — вмиг пронеслось в его голове.
Вольская, заметив это движение, с ласковой улыбкой протянула ему руку, которую, сконфуженный своим поступком, Лавров неловко пожал.
— Теперь поговорим об условиях, — снова начала Вольская. — Сколько вы желаете за ваш труд?
— Право не знаю, — потирая свой лоб, произнес Лавров, который всегда смущался, когда разговор касался денежного вопроса. — Я разно беру… ведь с вашим сыном придется каждый день заниматься.
— Да.
— Мне, значит, надо будет отказаться от одного места, где я репетирую два раза в неделю.
— Да, я вас попрошу… Ну так сколько же?
— Да право не знаю. Вы сколько другим платили?
— Мне еще не приходилось иметь дело с учителями, — улыбаясь отвечала Вольская. — И притом, как же я могу ценить чужой труд, вы сами должны назначить.
Лавров молчал.
— Ну, сколько вы получаете на том месте?
— Пятнадцать рублей.
— Ну вот, вы потеряете из-за меня урок в пятнадцать рублей, — помогала ему Вольская. — Да за ваш труд у меня… Ну сколько же? Ну… шестьдесят рублей будет достаточно? — точно сама с легкой запинкой докончила Вольская.
Лавров покраснел.
— Более нежели достаточно.
— Ну и прекрасно, проходите к нам с неделю, а там, если условия наши вам покажутся неудобными, вы перемените.
— Нет, зачем же менять, — бормотал все еще смущенный Лавров.
— Значит, мы покончили. Теперь я попрошу немного подождать, я хочу познакомить вас с моим сыном, он сейчас должен кончить урок музыки, и завтра же можно будет начать уроки.
Вольская перевела разговор, расспросила Лаврова, как он живет, много расспрашивала его о матери. Лавров совершенно забыл, что он говорит с ‘богачихой’ и с ‘светской барыней’, и незаметно для самого себя коснулся самого больного места своей жизненной обстановки. Вольская с участием слушала его. Выбрав удобную минуту, она обратилась к нему:
— Я вас и не спросила, как желаете вы получать жалованье, вперед или по истечении месяца?
— То есть, как это, понятно было бы… Нет, нет, по истечении, — поспешил окончить Лавров.
— Вы, пожалуйста, не стесняйтесь, мне решительно все равно, — произнесла Вольская, приподнимаясь с места.
— Но ведь это будет не совсем удобно, — бормотал сконфуженный Лавров.
— Чего же тут неудобного? — совершенно просто заметила Вольская и, не дав времени себе возразить, быстро встала и, выйдя из комнаты, через несколько минут возвратилась.
— Будьте так любезны, получите, — произнесла она, подавая вконец растерявшемуся Лаврову деньги.
— Нет, это совсем неудобно, нет, нет, я не возьму, — решительно произнес Лавров, кладя деньги на стол.
— Полноте, да не все ли равно, я вас прошу взять, — совершенно серьезно настояла Вольская.
Лавров краснея принял деньги и неловко запихал их в боковой карман.
— Мне, право, так неудобно… Я ни за что бы не согласился, если бы не мой костюм… Он меня так стесняет… — совершенно путаясь, говорил Лавров.
Вольская перебила его и опять перевела разговор на другую тему.
В передней раздался звонок.
— Кто это может быть? — нетерпеливо пожала плечами Вольская.
Послышались шаги, и через минуту, с надменным, презрительным лицом, появился на пороге высокий брюнет. Он в недоумении остановился на пороге и с каким-то брезгливым выражением остановил свой взгляд на Лаврове, тот почувствовал на себе этот взгляд и, вмиг оценив его значение, опустил глаза. Бедного студента точно кинуло в жар, так сильно покраснел он. Вольский перевел вопросительный взгляд на жену. Та совершенно растерялась. Несколько секунд продолжалась эта тяжелая немая сцена.
— Я тебя никак не ждала, так рано, — каким-то сконфуженным голосом произнесла Вольская.
— Да заседание отложено, — не спеша произнес Вольский, продолжая смотреть то на жену, то на Лаврова.
— Вот господин Лавров, — как-то несмело, почти виноватым голосом снова начала Вольская, — согласился принять на себя труд репетировать нашего сына.
— Очень жаль, ma chè,re {моя дорогая (франц.).}, — с расстановкой произнес Вольский, — что ты поторопилась окончить с господином Лавровым без меня.
Тон Вольского не предвещал ничего хорошего. Вольская подняла растерянный, почти умоляющий взгляд на мужа. Тот как будто не заметил этого взгляда и продолжал:
— Я сейчас условился с одним репетитором.
— Как же это… но ведь я совсем окончила с господином Лавровым… можно тому отказать.
— Не могу, — пожал плечами Вольский, — я дал слово.
— Значит, мои услуги не нужны? — угрюмо, не поднимая головы, произнес Лавров.
— Нет, — четко проговорил Вольский и позвонил.
— Мне остается только раскланяться, — произнес Лавров и поклонился.
— Проводи, — приказал Вольский появившемуся лакею.
Лавров сделал несколько шагов, но тут вспомнил, что у него вперед взяты деньги, остановился и неловко положил их около Вольской, которая, совершенно растерявшись, стояла опустив глаза. Вольский с холодным презрением следил за всей этой сценой.
— Кто это такой, ma chè,re, — невозмутимым тоном начал он, лишь только Лавров скрылся за дверью.
Вольская не отвечала и только с горьким упреком глядела на мужа.
— Кто это такой?! Репе-ти-тор, — насмешливо произнес Вольский. — Нет, ma chè,re, вы больны, вы совершенно больны, это какой-то parvenu {выскочка (франц.).}, лакей! Ma chè,re, да скажите вы мне на милость, что с вами такое?
— Как тебе не стыдно! — только и могла выговорить Вольская.
— Это уж мне у вас следует спросить, кого это вы наняли.
— Учителя, — твердо произнесла Вольская.
— Учи-те-ля… Неужели вы, Nadine, серьезно решились выбрать к вашему сыну подобного ‘учителя’.
— Совершенно серьезно, и не понимаю, как ты решился оскорбить подобным образом бедного человека.
— Я еще виноват! Нашла какого-то прощелыгу, да я же должен с ним церемониться!
— Этот прощелыга нисколько не хуже меня и тебя, — тихо произнесла Вольская, у которой на щеках выступила скрытая краска гнева.
— Нет уж, mon ange {мой ангел (франц.).}, можете с собой кого угодно сравнивать, а меня уж избавьте, — с ироническим презрением произнес Вольский.
— Что же, — пожала та с горькой улыбкой плечами, — не думаю, чтобы от этого сравнения я пострадала.
— Да, не знаю, пострадали ли вы, но думаю, что сильно пострадал ваш голубой атлас от прикосновения ‘изящного’ костюма вашего репетитора.
Вольская ничего не ответила, она опустила глаза, желая не видеть мужа и хотя немного изгладить то неприятное впечатление, которое произвел он на нее своим поступком.
Вольский также сидел задумавшись. Он шел, чтобы поговорить с женой о важном и приятном деле, и вдруг этот ‘учитель’ и вся эта неприятная сцена. Но надо же как-нибудь поправить. Вольский встал и, пройдясь несколько раз по комнате, подошел к жене, взял ее за руку и грациозно поцеловал.
В движениях и манерах Вольского виделась какая-то изящность, вообще он сразу имел вид, что называется, джентльмена, но, вглядевшись, видно было, что все эти манеры не его, будто он кого-то копировал, и поэтому думал над каждым движением. Все в нем казалось неестественно, натянуто.
— А я с тобой хотел серьезно поговорить, Nadine.
— О чем? — перебила его Вольская.
— Да вот видишь ли, — и Вольский ближе подсел к жене, — на днях предполагается бал у барона.
— Опять! — с тоской произнесла Вольская.
— Ну да, опять. Так вот в чем ты будешь?
— В чем? Да в черном или голубом.
— Это, в котором ты была в благородном собрании, да еще к барону на бал, и в одном и том же платье. Нет, ты закажи себе другое. И знаешь, что-нибудь такое поизящнее, поэлегантнее, ну такое, понимаешь, bon ton {хороший тон (франц.).}.
— Здравствуй, папа, — вошел в гостиную мальчик с бледным, болезненным личиком.
— Здравствуй, мой милый, — произнес Вольский, подставляя свою щеку для поцелуя.
— Мама, я гулять иду, — обратился мальчик к матери.
Вольская крепко поцеловала сына.
— Какой ты сегодня бледный, — заботливо заговорила она, заглядывая в лицо мальчика. — Я слышала, ты всю ночь кашлял, уж идти ли тебе сегодня гулять?
— Нет, нет, мамочка, я здоров, пусти.
— Ну хорошо, мой милый, только оденься потеплее.
— Очень холодно на дворе? — обратилась она к мужу, который шагал по комнате, с нетерпением ожидая, когда можно будет опять начать прерванный разговор.
— Холодно, да… нет, не очень, — не думая произнес он. — Так, Nadine…
— Сейчас, сейчас, — произнесла Вольская, — ну, иди, Коля, да скажи, чтобы тебя потеплее одели, ах, нет… — и Вольская быстро поднялась с места, — я сама тебя одену.
— Nadine, нельзя ли без этого? — строго остановил ее муж. — Вы мне нужны.
— Сейчас, сейчас… Miss, miss! — крикнула она, — оденьте Колю потеплее, cachenez {шарф, кашне (франц.).} непременно, в уши вату…
— Надя, — снова окликнул Вольскую муж.
— Ах, Боже мой, да сейчас, — с тоской произнесла та.
— Неужели нельзя устроить, чтобы всюду не самой соваться. Кажется, на каждого ребенка по две мамки и няньки, и ты все-таки всюду сама и сама, — с брюзгливым раздражением заговорил Вольский.
— Ho, Nicolas, разве можно надеяться, не то что сама…
— Итак, видишь ли, — перебил жену Вольский, продолжая прерванный разговор, — барон должен быть у меня по делу, я его попрошу остаться на чашку чая. Ты, пожалуйста, оденься хорошенько, и чтобы было все сервировано хорошо, но только чтобы все это не носило вида, будто его ждали. Пожалуйста, будь с ним полюбезнее, он человек мне очень нужный. Будет он у меня завтра, часов в одиннадцать.
— Завтра! Но я завтра не буду дома.
Вольский в удивлении остановился перед женой.
— Кажется, можно дело отложить для такого случая.
— Не могу, завтра именины моего покойного отца, я всегда бываю в этот день в церкви, служу панихиду.
— Можно один раз не делать этого.
— Нет, я не могу, — решительно произнесла Вольская.
— Ну, если я говорю, что мне нужно, очень нужно, чтобы вы остались. Понимаете ли, что для моих служебных целей мне нужно, чтобы барон был у меня запросто… Тут надо ловить, пользоваться случаем, а вы… из-за каких-то глупых предрассудков… Вы должны помогать мне в подобных случаях… а вы просто мешаете, мешаете… — раскрасневшись от гнева и сильно возвышая голос, говорил Вольский.
— Хорошо, — тихо произнесла Вольская, — я остаюсь. Вольский сразу смягчился.
— Ну да, Nadine, ты, право, бываешь возмутительна с твоим упрямым характером. Ведь невозможно же жить постоянно так, как там, в твоей излюбленной Тамбовской губернии. Надо помнить, что мы не в имении, что мы в столице, что имеем дело с людьми, с настоящими людьми, что уже прошло то время…
— И как я жалею его, то время, ту жизнь, — с грустной улыбкой произнесла Вольская.
— Ну да… да… ты привыкла, втянулась в ту мещанскую жизнь, в мещанскую обстановку, распустилась в ней, привыкла исполнять роль ‘хозяйки’, чуть ли не няньки. Вот тебе после твоих ‘Липок’ все и кажется натянутым, трудным. Но надо подтянуться, сжиться с этими людьми, с их жизнью… привычками… Надо знакомиться, развлекаться, составить себе общество… А тебя на каждый вечер, бал, чуть ли не на аркане тащить надо. Вот уж три месяца, как мы тут, и ты не можешь выбрать себе никого по душе, от всех ты сторонишься…
— Как не могу, я многих себе выбрала, но кто мне нравится, тебе не симпатичны. Вот мне нравится, страшно нравится жена твоего помощника, я с ней так сошлась, ты нашел это знакомство неудобным, неприлично заводить близкое знакомство с женой подчиненного, потребовал, чтобы я его прекратила.
— Понятно, смешно… Ты все каких-то там выискиваешь. Отчего же, например, не выбрать…
— Ну, кого же, по-твоему? — мягко произнесла Вольская.
— Ну хоть бы Салину, баронессу.
— Этих-то раздушенных пустышек! Да о чем я с ними говорить-то буду, о балах, костюмах, восхищаться их красотой?.. Все это хорошо раз, два, но постоянно…
— Вот, вот, опустилась, тебе и скучно с порядочными людьми, ты и сидишь, повеся нос, все чем-то недовольна, чего-то хочешь, хочешь…
— Чего я хочу? Разве я могу чего-нибудь желать? — с тоскливой улыбкой произнесла Вольская. — Разве я могу хоть что-нибудь сделать без того, чтобы не быть тобой проверена, остановлена? Я все должна делать, что ты хочешь.
— Однако, каким тираном вы меня выставляете, — полушутливо-полусерьезно произнес Вольский. — Неужели я так вас во всем стесняю? В чем же это?
— В чем? Ну вот хоть бы теперь, мы не больше часу сидим в этой комнате, и сколько раз ты меня остановил: не делай того-то, не делай этого…
— Что же это такое, например? — уже раздраженно покусывая губы, произнес Вольский.
— Как что? Я наняла учителя, ты его прогнал, безжалостно прогнал, я не хотела остав… да во всем, положительно во всем ты меня стесняешь, заставляешь, наконец, идти против самых моих заветных привычек, желаний. С детьми заниматься тогда-то, при том-то можно их звать, при другом нельзя…
— Ну, продолжайте, продолжайте, бедная, забитая жена!
— Nicolas, оставь этот тон, ты отлично знаешь, что никогда я забитой не представлялась…
— Как же! Несчастное, забитое создание! Не достает еще упреков, как ваша матушка, что мы не умеем жить, что я проматываю ‘женино’ состояние, ну, продолжайте, продолжайте…
— Я тебе никогда ничего подобного не говорила.
— Не говорила, так будешь говорить! — багровея от гнева и сильно возвышая голос, произнес Вольский.
— Что я сказала тебе такого, чтобы заставить тебя так кричать? — тихо остановила Вольская мужа.
— Как же, помилуйте, упреки, сцены!
— Кто же их делает? Вольно же тебе так волноваться. Что я сказала? Попросила, чтобы мне хоть немного дали свободы, не стесняли бы меня в моих привычках, моих поступках…
— Значит, твои поступки так непозволительны, что должны кидаться всем в глаза, и надо тебя остановить!
— Мало ли что должно кидаться всем в глаза и что мне не нравится в твоих действиях, да я же молчу, — с тихим вздохом, пожимая плечами, произнесла Вольская.
— Что же это такое, скажите, пожалуйста, — вызывающим тоном произнес Вольский.
— Да ведь ты опять рассердишься, что же говорить.
— Ах, нет, пожалуйста, пожалуйста, я вас прошу, — иронически произнес Вольский.
— Да много, очень много, ну хоть бы это подражание во всем кому-то и чему-то, разве это не заметно? Мы должны казаться просто смешны… Барон купил себе серых лошадей, мы завели сейчас таких же, Салиной привезли какое-то необыкновенное платье, я должна делать себе такое же. Мы положительно перестали жить для себя, живем для ‘света’, из своего дома делаем какую-то модную гостиную, чтобы не отстать от других, зазываем к себе каких-то графов и баронов, чуть не пляшем перед ними…
— Нет, нет, это невозможно! — закричал Вольский. — Ты не жена, ты Бог знает что! Тебе все равно, мужнина карьера… положение… Ты не друг мужу, ты враг, нет, хуже врага, хуже!..
И сильно хлопнув дверью, Вольский вышел из комнаты.
Молодая женщина глубоко, прерывисто вздохнула.
‘И это жизнь, сегодня, вчера, завтра…’
Она подошла к окну и растерянно начала глядеть на улицу. В глазах ее стояли слезы.
А на улице суетня и шум: едут, идут, спешат куда-то. Вот пролетели сани с тысячными рысаками, и сейчас же скорой походкой, ежась от стужи, прошел старик: пальто все изорвано, сапоги худые.
‘Как ему должно быть холодно в таких сапогах… И у того такие же были…’
Перед Вольской предстал Лавров, с честным, симпатичным лицом и в своем ветхом костюме.
‘Бедные! И сколько таких несчастных, холодных, голодных… А она, в своем золоте? Разве она счастлива?’ И на ее высокий корсаж упала светлая капелька.
Источник текста — Звезда. 1892. 19 апр. (No 16). С. 418-422. Подпись: Л.П. Автограф неизвестен.
Точное время создания первого рассказа Андреева установить сложно. Возможно, он был закончен еще в январе 1892 г., и именно о нем Андреев говорит в письме к своей подруге З.Н. Сибилевой от 15 января: ‘Очень обязан тебе за хлопоты с ‘плодом моего гения’, сиречь с рассказом. Хотя я о нем, как и обо всем, что когда-то сделал, очень скверного мнения, и в этих стараниях всунуть его в какую бы то ни было редакцию вижу для себя одно унижение — но голод не тетка, и лучше унижаться, раскрывая перед всеми свою… гениальность, чем протягивая ручку’ (ИРЛИ. Ф. 9. Оп. 2. Ед. хр. 26. Л. 186).
Первые достоверные сведения о рассказе Андреев записал в дневнике от 17 апреля 1892 г.: ‘Только одна приятная вещь и была. Это известие о том, что мой рассказ будет недели через две напечатан в ‘Звездочке’. Хотя внешним образом я своей радости и не выражал, а, наоборот, высказывал сожаление, что рассказ будет напечатан в таком плохом журнале, — но внутри радовался сильно, и даже теперь радуюсь. Мне, главное, крайне любопытно, каким выйдет в печати все то, что при писанье казалось таким простым и не стоящим внимания. Приятно думать, что те мысли, которые ты так долго носил в себе, те слова, которые ты ночью, в полной тишине и уединении, заносил на бумагу, будут прочтены тысячами людей. Приятнее всего соображение о том, как должен будет перемениться взгляд на меня всех знающих меня. Как должна будет радоваться мать, так как, и помимо этих невещественных радостей, рассказ даст ей радость самую реальную: деньги. Чего доброго, гордиться мною начнет. Хорошо все это и потому, что составит лишнее побуждение к дальнейшему труду в той же области, а успех зависит вновь именно от того, насколько я хочу работать. У меня уже явилась тема нового рассказа. Если как следует разработать, выйдет порядочная вещь’ (Днб. С. 27, см. также: Иезуитова Л Л. Первый рассказ Леонида Андреева // Русская литература. 1963. No 2. С. 184). В тот же день, видимо, окрыленный известием о том, что рассказ принят к печати, Андреев пишет своей орловской знакомой Л.Н. Дмитриевой: ‘<...> главное, через три, четыре недели получу денег и много, кой-кто должен мне, а потом за рассказ должен получить (он будет недели через две напечатан в ‘Звездочке’, это между нами) <...>‘ и позже, в письме от 28 апреля 1892 г.: ‘Ну, голубушка моя, кажется, в моей жизни наступает поворот к лучшему. Есть два факта. Один, о котором я вскользь упомянул Вам, состоит в том, что рассказ мой будет напечатан (о том, что рассказ напечатан 19 апреля, Андреев, по-видимому, еще не знал. — Сост.). Это было моим первым опытом — и, к счастью, удачным. Теперь я с уверенностью последую своей склонности и займусь не на шутку писательством. Я уверен, что меня ожидает успех <...> Жаль только, как оказывается, мало получу: всего рублей 18-20, но для начала и это хорошо. Да и писал-то я его всего 4 дня…’ (ООГЛМТ. Ф. 12. Оп. 1. Ед. хр. 44, 45, Иезуитова Л.А. Первый рассказ Леонида Андреева. С. 184-185, частично: Днб. С. 140).
О рассказе ‘В холоде и золоте’ Андреев никогда не упоминал в автобиографиях. Это, по-видимому, было связано с отношением Андреева к ‘Звезде’, еженедельному иллюстрированному журналу для семейного чтения, издававшемуся в виде приложения к петербургской газете ‘Свет’ В.В. Комаровым. В его литературном отделе помещалось легкое чтение для дам — русское и переводное, здесь же печатались модные музыкальные пьески и романсы, образцы современной одежды, вышивки и проч. В 1892 г. Андреев называет ‘Звезду’ ‘плохим журналом’, а в 1900 г. в своем фельетоне радуется его закрытию как концу очередного бульварного издания и дает ему резко критическую оценку (Л.-ев. Впечатления // К. 1900. 1 мая (No 119). С. 3).
Криптоним ‘Л.П.’, которым подписан рассказ, раскрывается как ‘Леонид Пацковский’. Этим псевдонимом, образованным от девичьей фамилии матери, Андреев подпишет в 1897 г. рассказ ‘На избитую тему’ и сказку ‘Оро’.
Отдельные детали рассказа автобиографичны. Начиная с конца августа 1891 г. Андреев, поступив в университет, живет в Петербурге (мать с остальной семьей остаются в Орле) и сильно нуждается, получая денежную помощь в основном со стороны его возлюбленной З.Н. Сибилевой и упомянутой выше Л.Н. Дмитриевой. В дневниках этого периода постоянно появляются жалобы на отсутствие ‘уроков’, т.е. возможности подрабатывать репетиторством: ‘…денег мало, а уроков не предвидится’ (Дн5. С. 89), ‘Урока нет и не предвидится’ (Там же. С. 99), ‘…не был бы в Пет<ербурге>, а в Москве, имел бы там и уроки (это не предположения, а факт) и друзей’ (Там же. С. 107). Вместе с тем, когда он жил в Орле, в двух или даже трех последних классах гимназии он постоянно имел одного, а то и двух учеников и соответственно определенный доход. Упоминаемые в рассказе 15 рублей в месяц — это именно та сумма, которую Андреев-гимназист получал с одного урока (см., например, Дн1. Л. 35, Дн2. Л. 4).
1 В перечень общих сокращений не входят стандартные сокращения, используемые в библиографических описаниях, и т.п.
Б.д. — без даты
Б.п. — без подписи
незач. вар. — незачеркнутый вариант
незаверш. правка — незавершенная правка
не уст. — неустановленное
ОТ — основной текст
Сост. — составитель
стк. — строка