В. Ходасевич. Брюсов, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1924

Владислав Ходасевич. Брюсов
 


 Глава из книги воспоминаний ‘Некрополь’ 

 —————————————————————————- 

 OCR — http://ldn-knigi.narod.ru/ ldnleon@yandex.ru 
 Нина & Леон Дотан (06.2001) 
 —————————————————————————- 

    
    Когда я увидел его впервые, было ему года двадцать четыре, а мне 
 одиннадцать. Я учился в гимназии с его младшим братом. Его вид поколебал 
 мое представление о ‘декадентах’. Вместо голого лохмача с лиловыми волосами 
 и зеленым носом (таковы были ,,декаденты’ по фельетонам ‘Новостей Дня’) — 
 увидел я скромного молодого человека с короткими усиками, с бобриком на 
 голове, в пиджаке обычнейшего покроя, в бумажном воротничке. Такие молодые 
 люди торговали галантерейным товаром на Сретенке. Таким молодым человеком 
 изображен Брюсов на фотография, приложенной к I тому его сочинений в 
 издании ‘Сирина’. 
    Впоследствии, вспоминая молодого Брюсова, я почувствовал, что 
 главная острота его тогдашних стихов заключается именно в сочетании 
 декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством. Смесь очень 
 пряная, излом очень острый, диссонанс режущий, но потому-то ранние книги 
 Брюсова (до Tertia Vigilia включительно) — суть все-таки лучшие его книги: 
 наиболее острые. Все это тропические фантазии — на берегах Яузы, переоценка 
 всех ценностей — в районе сретенской части. И до сих пор куда больше 
 признанного Брюсова нравится мне этот ‘неизвестный, осмеянный, странный’ 
 автор Chef — deuvre. Мне нравится, что этот дерзкий молодой человек, 
 готовый мимоходом обронить замечание: 
    Родину я ненавижу, — 
    в то же время, оказывается, способен подобрать на улице облезлого 
 котенка и с бесконечной заботливостью выхаживать его в собственном кармане, 
 сдавая государственные экзамены. 

 * * *  

    Дед Брюсова, по имени Кузьма, родом из крепостных, хорошо 
 расторговался в Москве. Был он владелец довольно крупной торговли. Товар 
 был заморский: пробки. От него дело перешло к сыну Авиве, а затем к внукам, 
 Авивовичам. Вывеска над помещением фирмы, в одном из переулков между 
 Ильинкой и Варваркой, была еще цела осенью 1920 года. Почти окна в окна, 
 наискосок от этой торговли, помещалась нотариальная контора П. А. Соколова. 
 Там в начале девятисотых годов, по почину Брюсова, устраивались 
 спиритические сеансы. Я был на одном из последних, в начале 1905 г. Было 
 темно и скучно. Когда расходились, Валерий Яковлевич сказал: 
    — Спиритические силы со временем будут изучены и, может быть, даже 
 найдут себе применение в технике, подобно пару и электричеству. 
    Впрочем, к этому времени его увлечение спиритизмом остыло, и он, 
 кажется, прекратил сотрудничество в журнале ‘Ребус’. 
    Уж не знаю, почему пробочное дело Кузьмы Брюсова перешло к одному 
 Авиве. Почему Кузьме вздумалось в завещании обделить второго сына, Якова 
 Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич чем-нибудь провинился перед отцом. Был он 
 вольнодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. 
 Совершал к тому же усердные возлияния в честь Бахуса. Я видел его уже 
 вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. 
 Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, 
 чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс. История 
 сватовства и женитьбы Якова Кузьмича описана его сыном в повести ‘Обручение 
 Даши’. Сам Валерий Яковлевич порою подписывал свои статьи псевдонимом ‘В. 
 Бакулин’. В большинстве случаев это были полемические статьи, о которых 
 говаривали, что их главную часть составляют argumenta baculma. 
    Не завещав Якову Кузьмину торгового предприятия, Кузьма Брюсов 
 обошел его и в той части завещания, которая касалась небольшого дома, 
 стоявшего на Цветном бульваре, против цирка Соломонского. Дом этот перешел 
 непосредственно к внукам завещателя, Валерию и Александру Яковлевичами Там 
 и жила вся семья Брюсовых вплоть до осени 1910 г. Там и скончался Яков 
 Кузьмич, в январе 1908 г. Матрена Александровна пережила мужа почти на 
 тринадцать лет. 
    Дом на Цветном бульваре был старый, нескладный, с мезонинами и 
 пристройками, с полутемными комнатами и скрипучими деревянными лестницами. 
 Было в нем зальце, средняя часть которого двумя арками отделялась от 
 боковых. Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались 
 лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи и окна дают 
 реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое 
 время провозглашенного верхом бессмыслицы: 

    Тень несозданных созданий 
    Колыхается во сне, 
    Словно лопасти латаний 
    На эмалевой стене… 
    Всходит месяц обнаженный 
    При лазоревой луне — и т. д. 

    (Подробный разбор этого стихотворения напечатан мною в 1914 г. в 
 журнале ‘София’. Брюсов после, того сказал мне при встрече: 
    — Вы очень интересно истолковали мои стихи. Теперь я и сам буду их 
 объяснять так же. До сих пор я не понимал их. 
    Говоря это, он смеялся и смотрел мне в глаза смеющимися, 
 плутовскими глазами: знал, что я не поверю ему, да и не хотел, чтоб я 
 верил. Я тоже улыбнулся, и мы разошлись. В тот же вечер он сказал кому-то, 
 повысив голос, чтобы я слышал: 
    — Вот мы сегодня с В. Ф. говорили об авгурах… Ни о каких авгурах 
 мы не говорили.). 
    
    В зале, сбоку, стоял рояль. По стенам — венские стулья. Висели две 
 — три почерневших картины в золотых рамках. Зала служила также столовой. 
 Посредине ее, на раздвижном столе, покрытом клетчатой скатертью, появлялась 
 миска, в комнате пахло щами. Яков Кузьмич выходил из своей полутемной 
 спальни с заветным графинчиком коньяку. Дрожащей рукой держа рюмку над 
 тарелкой, проливал коньяк во щи. Глубоко подцепляя капусту ложкой, мешал в 
 тарелке. Бормотал виновато: 
    — Не беда, все вместе будет. 
    И выпивал, чокнувшись с зятем, Б. В. Калюжным, ныне тоже покойным. 
    Валерий Яковлевич не часто являлся на родительской половине. Была у 
 него в том же дом своя квартира, где жил он с женою, Иоанной Матвеевной и 
 со свояченицей, Брониславой Матвеевной Рунт, одно время состоявшей 
 секретарем ‘Весов’ и ‘Скорпиона’. Обстановка квартиры приближалась к стилю 
 ‘модерн’. Небольшой кабинет Брюсова был заставлен книжными полками. 
 Чрезвычайно внимательный к посетителям, Брюсов, сам не куривший в ту пору, 
 держал на письменном столе спички. Впрочем, в предупреждение рассеянности 
 гостей, металлическая спичечница была привязана на веревочке. На стенах в 
 кабинете и в столовой висели картины Шестеркина, одного из первых русских 
 декадентов, а также рисунки Фидуса, Брунеллески, Феофилактова и др. В 
 живописи Валерий Яковлевич разбирался не важно, однако имел пристрастия. 
 Всем прочим художникам Возрождения почему-то предпочитал он Чиму да 
 Конельяно. 
    Некогда в этой квартире происходили знаменитые среды, на которых 
 творились судьбы если не всероссийского, то во всяком случае московского 
 модернизма. В ранней юности я знал о них понаслышке, но не смел и мечтать о 
 проникновении в такое святилище. Лишь осенью 1904 г., новоиспеченным 
 студентом, получил я от Брюсова письменное приглашение. Снимая пальто в 
 передней, я услышал голос хозяина: 
    — Очень вероятно, что на каждый вопрос есть не один, а несколько 
 истинных ответов, может быть — восемь. Утверждая одну истину, мы 
 опрометчиво игнорируем еще целых семь. 
    Мысль эта очень взволновала одного из гостей, красивого, 
 голубоглазого студента с пушистыми светлыми волосами. Когда я входил в 
 кабинет, студент летучей, танцующею походкой носился по комнате и говорил, 
 охваченный радостным возбуждением, переходя с густого баса к тончайшему 
 альту, то почти приседая, то подымаясь на цыпочки (2). Это был Андрей 
 Белый. Я увидел его впервые в тот вечер. Другой гость, тоже студент, 
 плотный, румяный брюнет, сидел в кресле, положив ногу на ногу. Он оказался 
 С. М. Соловьевым. Больше гостей не было: ‘среды’ клонились уже к упадку. 
    В столовой, за чаем, Белый читал (точнее будет сказать — пел) свои 
 стихи, впоследствии в измененной редакции вошедшие в ‘Пепел’: 
    ‘За мною грохочущий город’, ‘Арестанты’, ‘Попрошайка’. Было что-то 
 необыкновенно обаятельное в его тогдашней манере чтения и во всем его 
 облике. После Белого С. М. Соловьев прочитал полученное от Блока 
 стихотворение ‘Жду я смерти близ денницы’. Брюсов строго осудил последнюю 
 строчку. Потом он сам прочитал два новых стихотворения: ‘Адам и Ева’ и 
 ‘Орфей — Эвридике’. Потом С. М. Соловьев прочитал свои стихи. Брюсов 
 тщательно разбирал то, что ему читали. Разбор его был чисто формальный. 
 Смысла стихов он отнюдь не касался и даже как бы подчеркивал, что смотрит 
 на них, как на ученические упражнения, не более. Это учительское отношение 
 к таким самостоятельным поэтам, какими уже в ту пору были Белый и Блок, 
 меня удивило и покоробило. Однако, сколько я мог заметить, оно сохранилось 
 у Брюсова навсегда. 
    Беседа за чаем продолжалась. Разбирать стихи самого Брюсова, как я 
 заметил, было не принято. Они должны были приниматься, как заповеди. 
 Наконец, произошло то, чего я опасался: Брюсов предложил и мне прочитать 
 ‘мое’. Я в ужасе отказался. 
    В девятисотых годах Брюсов был лидером модернистов. Как поэта, 
 многие ставили его ниже Бальмонта, Сологуба, Блока. Но Бальмонт, Сологуб, 
 Блок были гораздо менее литераторами, чем Брюсов. К тому же, никого из них 
 не заботил так остро вопрос о занимаемом месте в литературе. Брюсову же 
 хотелось создать ‘движение’ и стать во главе его. Поэтому создание 
 ‘фаланги’ и предводительство ею, тяжесть борьбы с противниками, 
 организационная и тактическая работа — все это ложилось преимущественно на 
 Брюсова. Он основал ‘Скорпион’ и ‘Весы’ и самодержавно в них правил, он вел 
 полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял, мирил и 
 ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя 
 капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой 
 бдительностью. К властвованию, кроме природной склонности, толкало его и 
 сознание ответственности за судьбу судна. Иногда экипаж начинал бунтовать. 
 Брюсов смирял его властным окриком, — но иной раз принужден был идти на 
 уступки ‘конституционного’ характера. Затем, путем интриг внутри своего 
 ‘парламента’, умел его развалить и парализовать. От этого его самодержавие 
 только укреплялось. 
    Чувство равенства было Брюсову совершенно чуждо. Возможно, впрочем, 
 что тут влияла и мещанская среда, из которой вышел Брюсов. 
    Мещанин не в пример легче гнет спину, чем, например, аристократ или 
 рабочий. За то и желание при случае унизить другого обуревает счастливого 
 мещанина сильнее, чем рабочего или аристократа. ,,Всяк сверчок знай свой 
 шесток’, ,,чин чина почитай’: эти идеи заносились Брюсовым в литературные 
 отношения прямо с Цветного бульвара. Брюсов умел или командовать, или 
 подчиняться. Проявить независимость — означало раз навсегда приобрести 
 врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за оценкой и 
 одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит. 
 Пример — Марина Цветаева. Стоило возникнуть дружескому издательству или 
 журналу, в котором главное руководство принадлежало не Брюсову, — тотчас 
 издавался декрет о воспрещении сотрудникам ‘Скорпиона’ участвовать в этом 
 издательстве или журнале. Так, последовательно воспрещалось участие в 
 ‘Грифе’, потом в ‘Искусстве’, в ‘Перевале’. 
    Власть нуждается в декорациях. Она же родит прислужничество. Брюсов 
 старался окружить себя раболепством — и, увы, находил подходящих людей. Его 
 появления всегда были обставлены театрально. В ответ на приглашение он не 
 отвечал ни да, ни нет, предоставляя ждать и надеяться. В назначенный час 
 его не бывало. Затем начинали появляться лица свиты. Я хорошо помню, как 
 однажды, в 1905 г., в одном ‘литературном’ доме хозяева и гости часа 
 полтора шепотом гадали: придет или нет? 
    Каждого новоприбывшего спрашивали : 
    — Вы не знаете, будет Валерий Яковлевич? 
    — Я видел его вчера. Он сказал, что будет. 
    — А мне он сегодня утром сказал, что занят. 
    — А мне он сегодня в четыре сказал, что будет. 
    — Я его видел в пять. Он не будет. 
    И каждый старался показать, что ему намерения Брюсова известнее, 
 чем другим, потому что он стоит ближе к Брюсову. 
    Наконец, Брюсов являлся. Никто с ним первый не заговаривал: ему 
 отвечали, если он сам обращался. 
    Его уходы были так же таинственны: он исчезал внезапно. Известен 
 случай, когда перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, 
 оставив присутствующих во мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в 
 квартире не было. На другой день Андрей Белый получил стихи: 
    ‘Бальдеру — Локи’: 
    Но последний царь вселенной, 
    Сумрак, сумрак — за меня! 
    

 * * *  

    У него была примечательная манера подавать руку. Она производила 
 странное действие. Брюсов протягивал человеку руку. Тот протягивал свою. В 
 ту секунду, когда руки должны были соприкоснуться, Брюсов стремительно 
 отдергивал свою назад, собирал пальцы в кулак и кулак прижимал к правому 
 плечу, а сам, чуть-чуть скаля зубы, впивался глазами в повисшую в воздухе 
 руку знакомого. Затем рука Брюсова так же стремительно опускалась и хватала 
 протянутую руку. Пожатие совершалось, но происшедшая заминка, сама по себе 
 мгновенная, вызывала длительное чувство неловкости. Человеку все казалось, 
 что он как-то не вовремя сунулся со своей рукой. Я заметил, что этим 
 странным приемом Брюсов пользовался только на первых порах знакомства и 
 особенно часто применял его, знакомясь с начинающими стихотворцами, с 
 заезжими провинциалами, с новичками в литературе и в литературных кругах. 
    Вообще, в нем как-то сочеталась изысканная вежливость (впрочем, 
 формальная) с любовью к одергиванию, обуздыванию, запугиванию. Те, кому это 
 не нравилось, отходили в сторону. Другие охотно составляли послушную свиту, 
 которой Брюсов не гнушался пользоваться для укрепления влияния, власти и 
 обаяния. Доходили до анекдотическаго раболепства. Однажды, приблизительно в 
 1909 году, я сидел в кафэ на Тверском бульваре с А. И. Тиняковым, писавшим 
 посредственные стихи под псевдонимом ‘Одинокий’. Собеседник мой, слегка 
 пьяный, произнес длинную речь, в конце которой воскликнул буквально так: 
    — Мне, Владислав Фелицианович, на Господа Бога — тьфу! (Тут он 
 отнюдь не символически плюнул в зеленый квадрат цветного окна). 
    — Был бы только Валерий Яковлевич, ему же слава, честь и 
 поклонение! 
    Гумилев мне рассказывал, как тот же Тиняков, сидя с ним в 
 Петербурге на ‘поплавке’ и глядя на Неву, вскричал в порыве священного 
 ясновидения: 
   — Смотрите, смотрите! Валерий Яковлевич шествует с того берега по 
 водам! 

 * * *  

    Он не любил людей, потому что прежде всего не уважал их. Это во 
 всяком случае было так в его зрелые годы. В юности, кажется, он любил 
 Коневского. Не плохо он относился к 3. H. Гиппиус. Больше назвать некого. 
 Его неоднократно подчеркнутая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа 
 любовью. В лучшем случае это было удивление Сальери перед Моцартом. Он 
 любил называть Бальмонта братом. 
    М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств 
 восходит к глубокой древности: к самому Каину. В юности, может быть, он 
 любил еще Александра Добролюбова, но впоследствии, когда тот ушел в 
 христианство и народничество, Брюсов перестал его выносить. Добролюбов вел 
 бродяжническую жизнь. Иногда приходил в Москву и по несколько дней жил У 
 Брюсовых: с Надеждой Яковлевной, сестрой Брюсова, его связывали некоторые 
 религиозные мысли. Он вегетарианствовал, ходил с посохом и называл всех 
 братьями и сестрами. 
    Однажды я застал Брюсова в литературно-художественном кружке. Было 
 часа два ночи. Брюсов играл в Chemin de fer. Я удивлялся. 
    — Ничего не поделаешь, — сказал Брюсов: — я теперь человек 
 бездомный: у нас Добролюбов. 
    Он не возвращался домой, пока Добролюбов не ‘уходил’. 
    Борис Садовской, человек умный и хороший, за суховатой 
 сдержанностью прятавший очень доброе сердце, возмущался любовной лирикой 
 Брюсова, называя ее постельной поэзией. Тут он был не прав. В эротике 
 Брюсова есть глубокий трагизм, но не онтологический, как хотелось думать 
 самому автору, — а психологический: не любя и не чтя людей, он ни разу не 
 полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему ‘припадать на ложе’. Женщины 
 брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, 
 что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он 
 действительно чтил любовь. Но любовниц своих он не замечал. 

    Мы, как священнослужители, 
    Творим обряд — 

    слова страшные, потому что если ‘обряд’, то решительно безразлично, 
 с кем. ‘Жрица любви’ — излюбленное слово Брюсова. Но ведь лицо у жрицы 
 закрыто, человеческого лица у нее и нет. Одну жрицу можно заменить другой — 
 ‘обряд’ останется тот же. И не находя, не умея найти человека во всех этих 
 ‘жрицах’, Брюсов кричит, охваченный ужасом: 

    Я, дрожа, сжимаю труп! 
    И любовь у него всегда превращается в пытку: 
    Где же мы? На страстном ложе 
    Иль на смертном колесе? 

 * * *  

    Он любил литературу, только ее. Самого себя — тоже только во имя 
 ее. Во истину, он свято исполнил заветы, данные самому ceбе в годы 
 юношества: ‘не люби, не сочувствуй, сам лишь себя обожай беспредельно’ и — 
 ‘поклоняйся искусству, только ему, безраздельно, бесцельно’. Это бесцельное 
 искусство было его идолом, в жертву которому он принес нескольких живых 
 людей, и, надо это признать, — самого себя. Литература ему представлялась 
 безжалостным божеством, вечно требующим крови. Она для него олицетворялась 
 в учебнике истории литературы. Такому научному кирпичу он способен был 
 поклоняться, как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 
 года, в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне 
 буквально так: 
    — Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две 
 строчки. И они будут. 
    Однажды покойная поэтесса Надежда Львова сказала ему о каких-то его 
 стихах, что они ей не нравятся. Брюсов оскалился своей, столь памятной 
 многим, ласково — злой улыбкой и отвечал: 
    — А вот их будут учить наизусть в гимназиях, а таких девочек, как 
 вы, будут наказывать, если плохо выучат. 
    ‘Нерукотворного’ памятника в человеческих сердцах он не хотел. ‘В 
 века’, на зло им, хотел врезаться: двумя строчками в истории литературы 
 (черным по белому), плачем ребят, наказанных за незнание Брюсова, и — 
 бронзовым истуканом на родимом Цветном бульваре. 
    Его роман с Ниной Петровской был мучителен для обоих, но стороною, 
 в особенности страдающей, была Нина. Закончив ‘Огненного Ангела’, он 
 посвятил книгу Нине и в посвящении назвал ее ‘много любившей и от любви 
 погибшей’. Сам он, однако же, погибать не хотел. Исчерпав сюжет и в 
 житейском, и в литературном смысле, он хотел отстраниться, вернувшись к 
 домашнему уюту, к пухлым, румяным, заботливою рукой приготовленным пирогам 
 с морковью, до которых был великий охотник. Желание порвать навсегда он 
 выказывал с нарочитым бездушием. 
    С Ниной связывала меня большая дружба. Московские болтуны были 
 уверены, что не только дружба. Над их уверенностью мы не мало смеялись и, 
 по правде сказать, иногда нарочно ее укрепляли — из чистого озорства. Я 
 знал и видел страдания Нины и дважды по этому поводу говорил с Брюсовым. Во 
 время второй беседы я сказал ему столь оскорбительное слово, что об этом 
 он, кажется, не рассказал даже Нине. Мы перестали здороваться. Впрочем, 
 через полгода Нина сгладила нашу ссору. Мы притворились, что ее не было. 
    Осенью 1911 г., после тяжелой болезни, Нина решила уехать из Москвы 
 навсегда. Наступил день отъезда — 9 ноября. Я отправился на Александровский 
 вокзал. Нина сидела уже в купэ, рядом с Брюсовым. На полу стояла 
 откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, ‘национальный’ 
 напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. 
 Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и 
 Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся. Мы с 
 Брюсовым вышли из вокзала, сели в сани и молча доехали вместе до Страстного 
 монастыря. 
    Это было часов в пять. В тот день мать Брюсова справляла свои 
 именины. Года за полтора до этого знаменитый дом на Цветном бульваре был 
 продан, и Валерий Яковлевич снял более комфортабельную квартиру на Первой 
 Мещанской, 32 (он в ней и скончался). Мать же, Матрена Александровна, с 
 некоторыми другими членами семьи, переехала на Пречистенку, к церкви 
 Успенья на Могильцах. Вечером, после проводов Нины, — отправился я 
 поздравлять. 
    Я пришел часов в 10. Все были в сборе. Именинница играла в 
 преферанс с Валерием Яковлевичем, с его женой и с Евгенией Яковлевной. 
    Домашний, уютный, добродушнейший Валерий Яковлевич, только что, 
 между вокзалом и именинами, постригшийся, слегка пахнущий вежеталем, 
 озаренный мягким блеском свечей, — сказал мне, с улыбкой заглядывая в 
 глаза: 
    — Вот, при каких различных обстоятельствах мы нынче встречаемся! 
    Я молчал. Тогда Брюсов, стремительно развернув карты веером и как 
 бы говоря: ‘А, вы не понимаете шуток?’ — резко спросил: 
    — А вы бы что стали делать на моем месте, Владислав Фелицианович? 
    Вопрос как будто бы относился к картам, но он имел и 
 иносказательное значение. Я заглянул в карты Брюсова и сказал: 
   — По моему, надо вам играть простые бубны. 
    И помолчав, прибавил: 
    — И благодарить Бога, если это вам сойдет с рук. 
   — Ну, а я сыграю семь треф. 
    И сыграл. 

 * * *  

    Я на своем веку много играл в карты, много видал игроков, и 
 случайных, и профессиональных. Думаю, что за картами люди познаются очень 
 хорошо, во всяком случае, не хуже, чем по почерку. Дело вовсе не в денежной 
 стороне. Самая манера вести игру, даже сдавать, брать карты со стола, весь 
 стиль игры — все это искушенному взгляду говорит очень многое о партнере. 
 Должен лишь указать, что понятия ‘хороший партнер’ и ‘хороший человек’ 
 вовсе не совпадают полностью: напротив того, кое в чем друг другу 
 противоречат, и некоторые черты хорошего человека невыносимы за картами, с 
 другой стороны, наблюдая отличнейшего партнера, иной раз думаешь, что в 
 жизни от него надобно держаться подальше. 
    В азартные игры Брюсов играл очень — как бы сказать? — не то, чтобы 
 робко, но тупо, бедно, — обнаруживая отсутствие фантазии, неумение 
 угадывать, нечуткость к тому иррациональному элементу, которым игрок в 
 азартные игры должен научиться управлять, чтобы повелевать ему, как маг 
 умеет повелевать духам. Перед духами игры Брюсов пасовал. Ее мистика была 
 ему недоступна, как всякая мистика. В его игре не было вдохновения. Он 
 всегда проигрывал и сердился, — не за проигрыш денег, а именно за то, что 
 ходил, как в лесу, там, где другие что-то умели видеть. Счастливым игрокам 
 он завидовал тою же завистью, с какой некогда позавидовал поклонникам 
 Прекрасной Дамы: 

 Они Ее видят! Они Ее слышат! 

    А он не слышал, не видел. 
    За то в игры ‘коммерческие’, в преферанс, в винт, он играл 
 превосходно, — смело, находчиво, оригинально. В стихии рассчета он умел 
 быть вдохновенным. Процесс вычисления доставлял ему удовольствие. В 
 шестнадцатом году он мне признавался, что иногда ‘ради развлечения’ решает 
 алгебраические и тригонометрические задачи по старому гимназическому 
 задачнику. Он любил таблицу логарифмов. Он произнес целое ‘похвальное 
 слово’ той главе в учебнике алгебры, где говорится о перестановках и 
 сочетаниях. 
    В поэзии он любил те же ‘перестановки и сочетания’. С замечательным 
 упорством и трудолюбием он работал годами над книгой, которая не была — да 
 и вряд ли могла быть закончена: он хотел дать ряд стихотворных подделок, 
 стилизаций, содержащих образчики ‘поэзии всех времен и народов’! В книге 
 должно было быть несколько тысяч стихотворений. Он хотел несколько тысяч 
 раз задушить себя на алтаре возлюбленной Литературы — во имя ‘исчерпания 
 всех возможностей’, из благоговения перед перестановками и сочетаниями. 
    Написав для книги ‘Все напевы’ (построенной по тому же плану) цикл 
 стихотворений о разных способах самоубийства, он старательно расспрашивал 
 знакомых, не известны ли им еще какие — нибудь способы, ‘упущенные’ в его 
 каталоге. 
    По системе того же ‘исчерпания возможностей’ написал он ужасную 
 книгу: ‘Опыты’ — собрание бездушных образчиков всех метров и строф. Не 
 замечая своей ритмической нищеты, он гордился внешним, метрическим 
 богатством. 
    Как он радовался, когда ‘открыл’, что в русской литературе нет 
 стихотворения, написанного чистым пэоном первым! И как простодушно 
 огорчился, когда я сказал, что у меня есть такое стихотворение и было 
 напечатано, только не вошло в мои сборники. 
    — Почему ж не вошло? — спросил он. 
    — Плохо, — отвечал я. 
    — Но ведь это был бы единственный пример в истории русской 
 литературы! 
    В другой раз не мне было суждено огорчить его. К 
 общеупотребительным рифмам смерть-жердь-твердь он нашел 
 четвертую-умилосердь — и тотчас написал на эти рифмы сонет. Я поздравил 
 его, но пришедший С. В. Шервинский сказал, что ‘умилосердь’ уже есть у 
 Вячеслава Иванова. Брюсов сразу погас и осунулся. 

 * * *  

    Быть может, все в жизни лишь средство 
    Для ярко — певучих стихов… 
    Это двустишие Брюсова цитировалось много раз. Расскажу об одном 
 случае, связанном не прямо с этими строчками, но с мыслью, в них 
 выраженной. 
    В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой 
 Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после 
 отъезда Нины Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой 
 одна стареющая дама, в начале девятисотых годов фигурировавшая в его 
 стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова. 
    Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее 
 жили в Серпухове, она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень 
 зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое 
 дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая 
 девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в 
 начале слов не выговаривала букву ‘к’: говорила ,,ак’ вместо ‘как’, 
 ‘оторый’, ‘инжал’. 
    Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с 
 Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу. 
    Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо 
 молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в 
 духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим 
 именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: ‘Стихи 
 Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова’. Брюсов рассчитывал, что 
 слова ‘Стихи Нелли’ непосвященными будут поняты, как ‘Стихи сочиненные 
 Нелли’. Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В 
 действительности подразумевалось, что слово ‘Нелли’ стоит не в родительном, 
 а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов 
 звал Надю без посторонних. 
    С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не 
 могла примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. С 
 лета 1913 г. она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к 
 мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — 
 подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому 
 назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется — 23 числа, 
 вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он 
 сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму 
 Шершеневичу: ‘Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф’. Шершеневич не мог 
 пойти — у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне — меня не было 
 дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро. 
    Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова 
 просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня 
 заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я 
 согласился поехать в ‘Русские Ведомости’ и в ‘Русское Слово’. 
    Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный 
 день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли 
 родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он — 
 в поношенной шинели с зелеными кантами, она — в старенькой шубе и в 
 приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они 
 как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, 
 что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? 
 Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все 
 видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого 
 не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея 
 взглянуть им в глаза, не имея права утешать их. 
    Сам Брюсов на другой день после надиной смерти бежал в Петербург, а 
 оттуда — в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся 
 в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из 
 которых посвящались новой, уже санаторной ‘встрече’… На ближайшей среде 
 ‘Свободной Эстетики’, в столовой Литературно-Художественого Кружка, за 
 ужином, на котором присутствовала ‘вся Москва’ — писатели с женами, молодые 
 поэты, художники, меценаты и меценатки — он предложил прослушать его новые 
 стихи. Все затаили дыхание — и не напрасно: первое же стихотворение 
 оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была 
 вариация на тему 

    Мертвый, в гробе мирно спи, 
    Жизнью пользуйся живущий, 

    а каждая строфа начиналась словами: ‘Умершим — мир!’ Прослушав 
 строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил 
 чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы 
 я не мешал удовольствию. 
    За дверью я пожалел о своей поездке в ‘Русское Слово’ и ‘Русские 
 Ведомости’. 
 * * *  

    Он страстною, неестественною любовью любил заседать, в особенности 
 — председательствовать. Заседая — священнодействовал. Резолюция, поправка, 
 голосование, устав, пункт, параграф — эти слова нежили его слух. Открывать 
 заседание, закрывать заседание, предоставлять слово, лишать слова 
 ‘дискреционною властью председателя’, звонить в колокольчик, интимно 
 склоняться к секретарю, прося ‘занести в протокол’ — все это было для него 
 наслаждение, ,,театр для себя’, предвкушение грядущих двух строк в истории 
 литературы. В эпоху 1907-1914 г. он заседал по три раза в день, где надо и 
 где не надо. Заседаниям жертвовал совестью, друзьями, женщинами. В конце 
 девяностых или в начале девятисотых годов, он, декадент, прославленный 
 эпатированием буржуа, любящий только то, что ‘порочно’ и ‘странно’, — 
 вздумал, в качестве домовладельца, баллотироваться в гласные городской 
 думы, — московской городской думы тех времен! В качестве председателя 
 дирекции Литературно — Художественного Кружка часами совещался с буфетчиком 
 на тему о завтрашнем дежурном блюде. 
    Осенью 1914 г. он вздумал справить двадцатилетие литературной 
 деятельности. И. И. Трояновский и г-жа Неменова — Лунц, музыкантша, 
 составили организационную комиссию. За ужином после очередного заседания 
 ‘Свободной Эстетики’ прибор Брюсова был украшен цветами. Организаторы 
 юбилея по очереди заклинали разных людей сказать речь. Никто не сказал ни 
 слова — время было неподходящее. Брюсов уехал в Варшаву, военным 
 корреспондентом ‘Русских Ведомостей’. Мысли об юбилее он не оставил. 
    Он был антисемит. Когда одна из его сестер выходила замуж за С. В. 
 Киссина, еврея, он не только наотрез отказался присутствовать на свадьбе, 
 но и не поздравил молодых, а впоследствии ни разу не переступил их порога. 
 Это было в 1909 году. 
    К 1914-му отношения несколько сгладились. Мобилизованный Самуил 
 Викторович очутился чиновником санитарного ведомства в той самой Варшаве, 
 где Брюсов жил в качестве военного корреспондента. Они иногда видались. 
    После неудачи московского юбилея Брюсов решил отпраздновать его 
 хоть в Варшаве. Какие-то польские писатели согласились его чествовать. 
 Впоследствии он рассказал мне: 
    — Поляки — антисемиты куда более последовательные, чем я. Когда они 
 хотели меня чествовать, я пригласил было Самуила Викторовича, но они 
 вычеркнули его из списка, говоря, что с евреем за стол не сядут. Пришлось 
 отказаться от удовольствия видеть Самуила Викторовича на моем юбилее, хоть 
 я даже указывал, что все — таки он мой родственник и поэт. 
    Отказаться от удовольствия справить юбилей он не мог. 
    Этот злосчастный юбилей он справил — таки в Москве, в декабре 1924 
 года. Торжество происходило в Большом театре. По городу были расклеены 
 афиши, приглашающие всех желающих. Более крупными буквами, чем имя самого 
 Брюсова, на них значилось: ‘С участием Максима Горького’. Хотя устроители 
 и, конечно, сам Брюсов отлично знали, что Горький в Мариенбаде и в Россию 
 не собирается. 
    Как и почему он сделался коммунистом? 
    Некогда он разделял идеи самого вульгарного черносотенства. Во 
 время русско-японской войны поговаривал о масонских заговорах и японских 
 деньгах. 
    В 1905 г. он всячески поносил социалистов, проявляя при этом 
 анекдотическое невежество. Однажды сказал: 
    — Я знаю, что такое марксизм: грабь что можно и — общность мужей и 
 жен. 
    Ему дали прочесть эрфуртскую программу. Прочитав, он коротко 
 сказал: 
    — Вздор. 
    Я пишу воспоминания, а не критическую статью. Поэтому укажу только 
 вкратце, что такие ‘левые’ стихотворения, как знаменитый ‘Кинжал’, по 
 существу не содержат никакой левизны. ‘Поэт всегда с людьми, когда шумит 
 гроза’ — это Программа литературная, эстетическая, а не политическая. 
 Карамзин в ‘Письмах русского путешественника’ рассказывает об аристократе, 
 который примкнул к якобинцам. На недоуменные вопросы, к нему обращенные, он 
 отвечал: 
    — Que faire ? J aime les t -1 — troubles. 
    (Аристократ был заика.). 
    Эти слова можно бы поставить эпиграфом ко всем радикальным стихам 
 Брюсова из эпохи 1905 года. Знаменитый ‘Каменщик’ также не выражал взглядов 
 автора. Это — стилизация, такая же подделка, такое же поэтическое 
 упражнение, как напечатанная тут же детская песенка про 
 палочку-выручалочку, как песня сборщиков (‘Пожертвуйте, благодетели, на 
 новый колокол’) и другие подобные стихи. ‘Каменщик’ точно так же не выражал 
 взглядов самого Брюсова, как написанная в порядке ‘исчерпания тем и 
 возможностей’ ‘Австралийская песня’: 

    Кенгуру бежали быстро — 
    Я еще быстрей. 
    Кенгуру был очень жирен, 
    И я его съел. 

    Самое происхождение ‘Каменщика’ — чисто литературное. Это — не 
 более и не менее, как исправленная редакция стихотворения, написанного еще 
 до рождения Брюсова. Под тем же заглавием оно напечатано в ‘Лютне’, 
 старинном заграничном сборнике запрещенных русских стихов. Кто его автор — 
 я не знаю. 
    Пока фельетонисты писали статьи об обращении ‘эстета’ Брюсова к 
 ‘общественности’, — Брюсов на чердаке своего дома учился стрелять из 
 револьвера, ‘на случай, если забастовщики придут грабить’. В редакции 
 ‘Скорпиона’ происходили беседы, о которых Сергей Кречетов сложил не слишком 
 блестящие, но меткие стишки: 

    Собирались они по вторникам, 
    Мудро глаголя. 
    Затевали погромы с дворником 
    Из Метрополя. (Изд-во ‘Скорпион’ помещалось в здании Метрополя.) 
    
    Так трогательно по вторникам, 
    В согласии вкусов, 
    Сочетался со старшим дворником 
    Валерий Брюсов. 
    
    В ту же пору его младший брат написал ему латинские стихи с 
 обращением: 
    Falsas Valerius, duplex lingua! 
    В 1913 г. он был приглашен редактировать литературный отдел 
 ‘Русской Мысли’ — и однажды сказал: 
    — В качестве одного из редакторов ‘Русской Мысли’, я в политических 
 вопросах во всем согласен с Петром Бернгардовичем (Струве). 
    Впоследствии, накануне февральской революции, в Тифлисе, на 
 банкете, которым армяне чествовали Брюсова, как редактора сборника ‘Поззия 
 Армении’, — он встал и к великому смущению присутствующих провозгласил тост 
 ‘за здоровье Государя Императора, Державного Вождя нашей армии’. Об этом 
 рассказывал мне устроитель банкета, П. Н. Макинциан, впоследствии 
 составитель знаменитой ‘Красной Книги В. Ч. К.’. (В 1937 г. он был 
 расстрелян). 

 * * *  

    Демократию Брюсов презирал. История культуры, которой он 
 поклонялся, была для него историей ‘творцов’, полубогов, стоящих вне толпы, 
 ее презирающих, ею ненавидимых. Всякая демократическая власть казалась ему 
 либо утопией, либо охлократией, господством черни. 
    Всякий абсолютизм казался ему силою созидательной, охраняющей и 
 творящей культуру. Поэт, следовательно, всегда на стороне существующей 
 власти, какова бы она ни была, — лишь была бы отделена от народа. Ему, как 
 ‘гребцу триремы’, было все равно, 

 Цезаря влечь иль пирата. 

    Все поэты были придворными: при Августе, Меценати, при Людовиках, 
 при Фридрихе, Екатерине, Николае I и т. д. Это была одна из его любимых 
 мыслей. 
    Поэтому он был монархистом при Николае II. Поэтому, пока надеялся, 
 что Временное Правительство ‘обуздает низы’ и покажет себя ‘твердою 
 властью’, — он стремился заседать в каких-то комиссиях и, стараясь 
 поддержать принципы оборончества, написал и издал летом 1917 года небольшую 
 брошюру в розовой обложке, под заглавием: ‘Как кончить войну?’ и с 
 эпиграфом: Si vis расеm para bellum. Идеей брошюры была ‘война до победного 
 конца’. 
    После ‘октября’ он впал в отчаяние. Одна дама, всегда начинавшая 
 свою речь словами: ‘Валерий Яковлевич говорит, что’, — в начале ноября 
 встретилась со мной у поэта К. А. Липскерова. Когда хозяин вышел из комнаты 
 распорядиться о чае, дама опасливо посмотрела ему вслед и, наклонясь ко 
 мне, прошептала: 
    — Валерий Яковлевич говорит, что теперь нами будут править жиды. 
    В ту зиму я сам не встречался с Брюсовым, но мне рассказывали, что 
 он — в подавленном состоянии и оплакивает неминуемую гибель культуры. 
 Только летом 1918 года, после разгона учредительного собрания и начала 
 террора, — он приободрился и заявил себя коммунистом. 
    Но это было вполне последовательно, ибо он увидал пред собою 
 ‘сильную власть’, один из видов абсолютизма, — и поклонился ей: она 
 представилась ему достаточною защитой от демоса, низов, черни. Ему ничего 
 не стоило объявить себя и марксистом, — ибо не все ли равно во имя чего — 
 была бы власть. 
    В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое с его точки 
 зрения было, пожалуй, и лучше старого, так как Кремль все — таки оказался 
 лично для него доступнее, чем Царское Село. Ведь у старого самодержавия не 
 было никакой оффициально-покровительствуемой эстетической политики, — новое 
 же в этом смысле хотело быть активным. Брюсову представлялось возможным 
 прямое влияние на литературные дела, он мечтал, что большевики откроют ему 
 долгожданную возможность ‘направлять’ литературу твердыми, 
 административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы командовать 
 писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними, — единым окриком. А 
 сколько заседаний, уставов, постановлений! А какая надежда на то, что в 
 истории литературы будет сказано: ‘в таком — то году повернул русскую 
 литературу на столько — то градусов’. Тут личные интересы совпадали с 
 идеями. 
    Мечта не осуществилась. Поскольку подчинение литературы оказалось 
 возможным, — коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не 
 передать ее Брюсову, который в сущности остался для них чужим и которому 
 они, несмотря ни на что, не верили. Ему предоставили несколько более или 
 менее видных ,,постов — не особенно ответственных. Он служил с волевой 
 исправностью, которая всегда была свойственна его работе, за что бы он ни 
 брался. Он изо всех сил ‘заседал’ и ‘заведывал’. 
    От писательской среды он отмежевался еще резче, чем она от него. 
 Когда в Москве образовался союз писателей, Брюсов занял по отношению к нему 
 позицию, гораздо более резкую и непримиримую, чем занимали настоящие 
 большевики. Помню, между прочим, такую историю. При уничтожении Литературно 
 — Художественного Кружка была реквизирована его библиотека и, как водится, 
 расхищалась. Книги находились в ведении Московского Совета, и Союз 
 писателей попросил, чтобы они были переданы ему. Каменев тогдашний 
 председатель Совета, согласился. Как только Брюсов узнал об этом, он тотчас 
 заявил протест и стал требовать, чтобы библиотека была отдана Лито, 
 совершенно мертвому учреждению, которым он заведывал. Я состоял членом 
 правлений Союза, и мне поручили попытаться уговорить Брюсова, чтобы он 
 отказался от своих притязаний. Я тут же взял телефонную трубку и позвонил к 
 Брюсову. Выслушав меня, он ответил: 
    — Я вас не понимаю, Владислав Фелицианович. Вы обращаетесь к 
 должностному лицу, стараясь его склонить к нарушению интересов вверенного 
 ему учреждения. 
    Услышав про ‘должностное лицо’ и ‘вверенное учреждение’, я уже не 
 стал продолжать разговора. Библиотеку перевезли в Лито. 
    К несчастью, ревность к службе, заходила у Брюсова и еще много 
 дальше. В марте 1920 г. я заболел от недоедания и от жизни в нетопленом 
 подвале. Пролежав месяца два в постели и прохворав все лето, в конце ноября 
 я решил переехать в Петербург, где мне обещали сухую комнату. В Петербурге 
 я снова пролежал с месяц, а так как есть мне и там было нечего, то я 
 принялся хлопотать о переводе моего московского писательского пайка в 
 Петербург. Для этого мне пришлось потратить месяца три невероятных усилий, 
 при чем я все время натыкался на какое — то невидимое, но явственно 
 ощутимое препятствие. Только спустя два года я узнал от Горького, что 
 препятствием была некая бумага, лежавшая в петербургском академическом 
 центре. В этой бумаге Брюсов конфиденциально сообщал, что я — человек 
 неблагонадежный. Примечательно, что даже ‘по долгу службы’ это не входило в 
 его обязанности. (3). 
    Несмотря на все усердие, большевики не ценили его. При случае, — 
 попрекали былой принадлежностью к ‘буржуазной’ литературе. Его стихи, 
 написанные в полном соответствии с видами начальства, все — таки были 
 ненужны, потому что не годились для прямой агитации. Дело в том, что, 
 пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в области формы Брюсов 
 оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное исследование 
 коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю 
 работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, ‘обрести звуки 
 новые’. К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он 
 прав, удалось ли бы ему чего-нибудь достигнуть, — вопрос другой. Но именно 
 наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревянения, 
 трудно усвояемыми, недоступными для примитивного понимания. Как 
 агитационный материал они не годятся — и потому Брюсов-поэт оказался по 
 существу не нужным. Оставался Брюсов — служака, которого и гоняли с 
 ,,поста’ на ‘пост’, порой доходя до вольного или невольного издевательства. 
 Так, например, в 1921 г. Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по 
 Наркомпросу — с не менее важной должностью в Гукон, т. е…. в Главном 
 Управлений по Коннозаводству (Как ни странно, некоторая логика в этом была: 
 самые первые строки Брюсова, появившиеся в печати, — две статьи о лошадях в 
 одном из специальных журналов: не то ‘Рысак и Скакун’, не то 
 ‘Коннозаводство и Спорт’. Отец Брюсова, как я указывал, был лошадник — 
 любитель. Когда — то я видел детские письма Брюсова к матери, сплошь 
 наполненные беговыми делами и впечатлениями.) 
    Что ж? Он честно трудился и там и даже, идя в ногу с нэпом, 
 выступал в печати, ведя кампанию за восстановление тотализатора. 
    Брюсов, конечно, видел свое полное одиночество. Одно лицо, близкое 
 к нему, рассказывало мне в начале 1922 года, что он очень одинок, очень 
 мрачен и угнетен. 
    Еще с 1908, кажется, года он был морфинистом. Старался от этого 
 отделаться, — но не мог. Летом 1911 г. д — ру Г. А. Койранскому удалось на 
 время отвлечь его от морфия, но в конце концов из этого ничего не вышло. 
 Морфий сделался ему необходим. Помню, в 1917 г., во время одного разговора 
 я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое — то оцепенение, почти 
 засыпает. Наконец, он встал, не надолго вышел в соседнюю комнату — и 
 вернулся помолодевшим. 
    В конце 1919 г. мне случилось сменить его на одной из служб. 
 Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок 
 газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал, — по-видимому, 
 на почве интоксикации. 
    Одинокий, измученный, обрел он, однако, и неожиданную радость. Под 
 конец дней взял на воспитание маленького племянника жены и ухаживал за ним 
 с нежностью, как некогда за котенком. Возвращался домой, нагруженный 
 сластями и игрушками. Расстелив ковер, играл с мальчиком на полу. 
    Прочитав известие о смерти Брюсова, я думал, что он покончил с 
 собой. Быть может, в конце концов так и было бы, если бы смерть сама не 
 предупредила его. 


 Сорренто, 1924.