Алексей Будищев
Алексей Будищев
В грозном пламени…
В грозном пламени…
Посмертные очерки А. Н. Будищева.
1. О голых юношах.
1. О голых юношах.
2. О раздетых дамах.
2. О раздетых дамах.
—————————————————-
В грозном пламени…, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В грозном пламени величественных событий, я убежден, истлеет дотла и тот пренеприятный тип ‘голых юношей’, весьма изобилующий разновидностями, юношей от восемнадцати до тридцати лет включительно, лысеньких и курчавеньких, черненьких и беленьких, не имеющих за душою в буквальном смысле ничего, ни соринки, ни зернышка, ни ниточки, ничего — кроме достаточно острого любопытства к личной жизни. Любопытства к личным ощущениям, к личным переживаниям. Это тип, так сказать, утонченнейшего хулигана. Такого рода юноши были перед войною последим криком моды. Эти юноши готовы в самом решительном смысле положительно на все, лишь бы было хоть слегка заинтриговано их любопытство, ибо ничего, кроме своего любопытства, они не признают и ничему, кроме этого же своего любопытства, не верят. Личное любопытство — это единственный бог их, коему они поклоняются, — впрочем, с достаточным рвением.
Они, эти голые юноши, повторяю, способны на все: на убийство, на воровство, на торговлю собою, на изнасилование дряхлых старух и наивных девочек, на самое дикое предательство ради предательства, на авантюры, от которых сможет стошнить даже и небрезгливых. Безразличные к своему духовному складу, они всегда придают огромнейшее значение своему костюму и своей внешности, но одеваются они по всячески, в смокинги изящнейшего парижского покроя и в китайские жёлтые кофты, в хулиганские шарфы и в бархатные береты художников, лишь бы костюм бросался в глаза и производил впечатление. Это, конечно, именно они печатали в газетах вот те объявления:
— Согласен на все. Возраст безразличен. Цена без запроса.
— Утонченный поэт в душе ищет ту, которая могла бы заменить ему все. Мать, сестру, жену, любовницу, и главное — кошелек! Тайну и успех гарантирую!
Доходили ли, однако, подобные вопли до тех, ради которых они предназначаются? Конечно, доходят. Всенепременно доходят, ибо в противном случае они не раздавались бы столь часто. Кому же охота тратиться на объявления, несущие одни лишь протори и убытки? И, конечно, появление таких милых юношей на арене нашей повседневной жизни значительно подчеркивает вместе с тем и невысокий нравственный уровень современной женщины. Проституция женщин создана развратом мужчин. Голые юноши, позавидовавшие желтому билету бродячей проститутки, несомненно в очень тесной зависимости от разврата хорошо обеспеченных женщин. Кстати сказать, в этих своих объявлениях голенькие юноши почти всегда даже и не думают хоть слегка прикрывать свою наготу. И даже, как будто, наоборот, всегда желают с самой циничной откровенностью заявить, что между проститутками и ими нет положительно никакой разницы.
— Возраст безразличен, — заявляют они в своих объявлениях.
Да, читатель. В двадцатом веке, в то время, когда женщина повела борьбу, домогаясь равноправное и в труде с мужчиною, мужчина позавидовал ремеслу проститутки и выступает, нарумянившись, борцом за равноправие с нею. Если не было бы мировой войны, если не произошли бы катастрофические сдвиги, года через два мы наверное увидели бы на панелях Петрограда и Москвы вместе с ‘гуляющими’ девицами и гуляющих юношей, нарумяненных и подвитых.
Печально, но дело шло именно к этому вплоть до громовых раскатов, когда стал воскресать забытый витязь и герой. Очевидно, человечество нуждается еще в сокрушительных катастрофических встрясках, ибо во времена мирные оно начинает загнивать, как сонные воды пруда. Загнивать и распространять миазмы. И мельчать, мельчать до карликовых пород, превращаясь в паразита, в какой-то слизень. Это ужасающее мельчание началось уже давно, и самые пламенные страницы Ницше — я именно так всегда и понимал, как негодующий протест против мельчания и оскудения, о чем я и писал неоднократно в романе ‘Лучший друг’, в романе ‘Я и он’ и в многих других рассказах. И я с горечью предчувствовал, что мы еще доживем и до голых юношей.
Да, голые юноши, это весьма страшный факт, всегда знаменующий полное разложение верхнего слоя человеческого — чиновной и капиталистической буржуазии. Помните, за два, за три года до войны, громкий уголовный процесс в Петрограде? Два родовитых юноши, великолепно воспитанные и получившие образование в привилегированных, не всем доступных, высших учебных заведениях, юноши из хороших семей и проживавшие весьма солидные куши, ‘увлеклись’ однажды не совсем красивой и не особенно молодой женщиной только потому, что увидели в её ушах очень дорогие бриллиантовые серьги. ‘Увлеклись’ и сразу же составили себе гениальный план, один из тех гениальных планов, на которые так охочи мозги голых юношей. Познакомились с мало интересной и уже стареющей дамой. И сразу же стали играть глазами и торсами, и бедрами, желая оповестить даму, что они весьма не прочь соответствовать, если не встретят отпора.
Отпора от кого? От такой же ‘голенькой’ дамы, обожающей только свое чрево, похоть и обостренное, болезненное самочье любопытство?
Конечно же, тут не было никакого отпора. И один из юношей был осчастливлен вполне.
— А другой?
— Может быть, поджидал своей очереди?
Но они оба, эти два голых юноши, поджидали совершенно другого. Тех обольстительных серег, стоивших тысячи две, на который можно было бы покушать со вкусом ну хоть… раза два, пожалуй.
И вот, однажды, целуя эту даму ‘с серьгами’, один из этих великолепных юношей подал знак глазами тому, другому, спрятавшемуся в соседней комнате с топором в руках. Подал знак.
— Пора! Бей ее! Пока я целую!
Ту, которую он целовал с такой деланной горячностью. У которой он провел целую ночь накануне.
И этот другой ударил ее сзади топором в темя. Вдумайтесь, как все характерно здесь для обрисовки голых юношей. Как сугубо отвратителен самый знак предательства: поцелуй.
Да, когда человек падает, он делается омерзительнее самого мерзкого гада. Самые патентованный вонючки не смердят столь отвратительно. Так вот что за типик зародили нам времена мирные. И может быть он истлеет посреди витязей и богатырей, зачахнет в сиянии их лучей?
Когда трубным гласом разговаривают скалы и громадные утесы, диктуя ошеломленному миру новым синайские заповеди, гниды умирают уже от одного страха.
Так утверждает история.
В нашей повседневной, скучной, серой и затхлой обывательщине наблюдалось какое-то жуткое и странное взаимодействие. Мужчина всеми силами старался как можно основательнее развратить женщину, а женщина как будто мстила ему тем же. Однако, справедливость требует заметить, что женщина как будто бы все-таки упиралась на том пути, на который так настойчиво звал ее мужчина. Спрос мужчин, словом, далеко не насыщался предложениями со стороны женщин. Чтобы подтвердить этот мой вывод, сошлюсь вот на такой живописный факт, о котором перед самой войною оповещала одна из южных газет большого торгового города.
Состоялся, видите ли, однажды, в этом городе, в одном из его театров маскарад. Маскарад — развлечение, конечно, совершенно невинное и может сопровождаться самой непринужденной веселостью, самой искрометной и беспечной шутливостью, самым безудержным смехом, лишь бы было побольше молодежи, побольше горячих глаз, побольше охотников повеселиться. Но на этот раз в театре было как-то вяловато, по описанию местного хроникера, публика как будто бы чуть-чуть позевывала и поглядывала по сторонам весьма скучающими взорами. Многие уже собирались уходить.
— Почему?
Хроникер отвечает на этот вопрос вот так:
— Маски, присутствовавшие на маскараде, были совершенно пристойны, совсем приличны.
Так вот оно в чем здесь главный секрет. Было скучно, потому что все было пристойно. Общественные нравы, значит, до того пали, что, если все вокруг пристойно, — обыватель скучает. Позевывает. С брезгливостью переговаривается:
— Хм, какой же это маскарад, ежели тут все вполне прилично…
Может быть, некоторые уже начинали покрикивать:
— Деньги назад, если здесь все пристойно. Только денежки выманивают, какой же это маскарад!
Однако, денежки почтеннейшей публики далеко не плакали. Среди приличных, и поэтому весьма скучных масок, внезапно появилась одна ‘Весна’. Особа в сплошном трико телесного цвета, слегка прикрытая прозрачным газом.
— Для блезиру!
— Эта ‘Весна’, — повествовала дальше таже газета, — свежестью и грацией не блистала, но крики восторга и бурные аплодисменты сопровождали её появление. Молодежь начала обнаруживать признаки неистовства.
Хроникер газеты был не совсем прав в данном случае. ‘Саврасы без узды’ — не молодежь. И с каких же это пор в самом деле молодых лошадей стали называть молодежью? Молодежь у нас одна. Молодежь — это все наше будущее и все наши самые дорогие надежды. Молодежь, — да будет это имя священно для всех нас, и мне сейчас обидно за молодежь. Хроникер газеты должен был бы изложить этот самый факт вот так:
— Жеребята начали обнаруживать признаки полнейшего неистовства. И, завертев хвостами, они бросились навстречу к ‘Весне’ всем табуном, с громким ржанием, шумно брыкаясь задом и передом.
Вот это было бы много справедливее, ибо саврасы всегда только саврасы, а не молодежь.
Однако, продолжаю далее описание того же маскарада.
Далее ‘Весна’ очутилась на барьере оркестра, где она торжественно стала принимать призовые билетики, как должную дань.
Между тем газ был сорван с ‘Весны’ и она осталась теперь на руках у восторженной толпы в одном только трико. А бурное оживление вдохновившегося табуна все росло и росло. Жеребята разрезвились вовсю.
— Трико затрещало под натиском рук любопытствующих, — сообщал хроникер — Зрелище получилось высоко омерзительное. В ложах раздались дамские крики: ‘ай-ай’! Неистовые крики дикого восторга огласили залу и смешались с пронзительными свистками и шиканьем. Но, конечно же, свистков и шиканья было значительно меньше, чем криков дикого восторга, ибо ‘Весна’ преблагополучно оставалась в театре, чествуемая, как юбилярша, как некая триумфаторша, отмечнная даже призом…
За бесстыдство?
Блестящая триумфаторша даже нашла возможным снять с себя маску. После того, как на ней рвали трико.
И когда она сняла маску, все узнали в ней одну домовладелицу и ее стали уже величать по имени и отчеству.
— Многоуважаемая Агафья Даниловна!
— А вот апофеоз маскарада, — сообщала газета. — Происходит распределение призов и домовладелице в костюме ‘Весна’ присуждается первый приз. Зал снова оглашается неистовыми рукоплесканиями, Слышатся крики: — ‘Весну’ на сцену! На сцену ‘Весну’!
Пробравшись через ложи, ‘Весна’ появилась на сцене в николаевской шинели. Услужливые кавалеры сняли с неё шинель, и все увидели не весну, — ибо весна — символ возрождения и молодой целомудренной любви, — а самую обыкновенную бесстыдницу, далеко при этом не блещущую свежестью, красотой и грацией.
Так вот значит кого мы приветствуем, как триумфаторш, кому мы отдаем все наши лавры. Бесстыдницам и даже бесстыдницам не молодым и не красивым. Здесь вся суть в бесстыдстве. Итак, подведите итоги:
Женщин, одетых в совершенно пристойные костюмы, мы встречаем скучающим зевком, потухшим, полупрезрительным взором. Дам полураздетых мы встречаем несколько игривее, а голые бесстыдницы возбуждают среди нас восторженные крики и самые бурные аплодисменты. Кем же тогда выгоднее быть, чтобы нравиться мужчинам?
Вывод ясен. Но женщина все-таки еще колеблется вступить на тот путь, на который столь настойчиво зовет ее мужчина.
Можно еще только удивляться целомудрию женщин. Ибо, если бы женщина откликнулась всем голосом на зов её современников мужского пола, мы сами поразились бы ужасами той картины, для которой мы же сами растирали все краски. Все до одной.
Так вот какие сюжеты, рисующие наш нравственный облик, лицезрели мы перед самой войною, как нашу повседневную обыденщину, как наши тихохонькие будни.
А в грозном пламени загрохотавшей грозы мы вдруг сейчас с восхищением увидели чудесный лик самоотверженной сестры милосердия десятки юных и прекрасных Жанн д’Арк. Нет, человечеству еще видимо нужен грохот гроз. Среди пошловатой мещанской обыденщины мельчает человек, засыпает дух, умирает герой и героиня. И начинают справлять свое торжество похотливые, любующиеся собою гниды…
1916
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.