ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.
ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.
ДИТЯ ПРИРОДЫ.
ДИТЯ ПРИРОДЫ.
Разсказъ.
——
Петръ Добротворскій.
‘Міръ Божій’, No 3, 1894
В глуши Башкирии, Добротворский Петр Иванович, Год: 1894
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Сказать о Мухарям, или о Мухарямк, какъ его обыкновенно его называютъ, что онъ башкиръ, что онъ ‘башкуртъ’,— этого недостаточно,— необходимо къ этому добавить, что это степной дикарь, а то еще лучше, что это… просто дитя природы, родившійся и выросшій въ вольныхъ, въ привольныхъ степяхъх Башкиріи.
Нкоторые говоритъ, что ‘башкуртъ’ по своей натур воръ — не врьте. Ну, что, когда, у кого онъ укралъ, кром лошадей, овецъ, да, пожалуй, ецце коровы?— все такого добра, которое у него у самого считалось не только въ десяткахъ, но часто и въ сотняхъ головъ. Говоритъ,— ‘башкуртъ’ лнивъ — неправда. Онъ только беззаботенъ, безпеченъ, какъ вс номады. Говорятъ, наконецъ, онъ золъ до зврства — и это ложь, самая возмутительная клевета! Правда, онъ вспыльчивъ, но добръ и, добродушенъ безъ конца. Затмъ, ‘башкуртъ’ молчаливъ, но зато онъ постоянно думаетъ, вчно витаетъ въ мечтахъ. Витаніе въ мечтахъ — это уже характерная особенность цлой расы, развившаяся въ башкирахъ, вроятно, отъ созерцательной жизни въ ‘кошахъ’, во время кочевокъ, а можетъ быть, и отъ религіи Магомета, который своимъ раемъ, наполненнымъ красивыми гуріями, даетъ полный просторъ воображенію человка.
Мой же Мухарямка, о которомъ я буду вести рчь, ко всему этому человкъ еще бдный, очень бдный, о которомъ можно безъ преувеличенія сказать, что онъ голъ, какъ соколъ, что у него ни кола, ни двора нтъ. Впрочемъ, послдняя поговорка, пожалуй, и не подойдетъ къ моему Мухаряму, потому что на краю деревни у него была, если и не настоящая изба, какія избы мы обыкновенно представляемъ себ по нашимъ понятіямъ, то все же это было жилище, гд живутъ люди — у него была мазанка изъ тонкаго хвороста, заплетеннаго въ плетень и обмазаннаго съ обихъ сторонъ глиной, крыши — нтъ, но ее замняетъ настилъ изъ того же хвороста, прикрытаго сверху дерномъ. Была еще у Мухарямки ‘баба’, тщедушная, невзрачная Хамита, да узкая полоска земли, засянная для него рожью, его сватомъ, у котораго, нужно замтить, у самого была только одна единственная лошаденка, еле-еле таскавшая ноги. Полоска эта была засяна сменами, выдававшимися въ прошедшемъ году въ пособіе башкирамъ по случаю бывшей у нихъ голодовки.
Кажется, было ужъ немного у Мухаряма, но онъ не ропщетъ, и никому никогда не жалуется на бдность. ‘Жалуйся, никакой отъ того толкъ не будетъ — лошадка не придетъ, коли нтъ ея, теленокъ не родится, если нтъ и коровы, изба у тебя не выростетъ, коли ты и лсу не купилъ еще’. Такъ разсуждалъ ‘башкуртъ’, и былъ своимъ положеніемъ доволенъ, а теперь, въ эту минуту, онъ, если хотите, чувствовалъ себя даже счастливымъ. Держа высоко голову и мурлыча что-то про себя, онъ весело возвращался къ себ домой изъ усадьбы одного изъ ближайшихъ землевладльцевъ. Небольшая, худая, но крпкая, вся жилистая, фигурка его быстро подвигается впередъ. На голов Мухарямки старая разстарая шапченка изъ лисьихъ шкурокъ, но сдланная еще въ то время, когда было приволье, когда разнаго этого зврья въ степяхъ было столько, что шапку изъ дорогихъ лисицъ можно было видть чуть ли не на каждой ‘башкирской башк’. Затмъ, на немъ былъ худенькій кафтанишка изъ натуральной верблюжьей шерсти, сшитый тоже давно, еще покойнымъ отцомъ его, когда верблюды ходили въ степи табунами, да и табунами-то въ десятки, а то и въ сотни головъ. И только на ногахъ у него были обуты самодльные лапти, надтые на обыкновенныя онучи изъ домотканнаго сукна блой, простой овечьей шерсти. Мухарямка шелъ и напвалъ тихо псенку — онъ плъ, импровизируя слова,— плъ о томъ, что было теперь у него передъ глазами, плъ про вольныя необозримыя степи, про громадные табуны разсыпавшихся по этой степи коней, которые изъ подъ снга добываютъ себ кормъ. Онъ плъ про удалыхъ башкиръ, гоняющихъ и бьющихъ волковъ и лисицъ. Онъ плъ… мало ли еще о чемъ плъ. Ничего этого въ дйствительности не было у него передъ глазами — напротивъ, передъ его глазами была самая обыкновенная, самая будничная зимняя картина. На сколько только могъ окинуть глазъ, кругомъ поля, поля и поля, занесенные снгомъ, изъ подъ котораго кой-гд торчитъ прошлогодній сухой бастыльникъ, мстами чернются кусты бобовника, растущаго чуть не цлымъ лсомъ по залежамъ, кусты дикаго вишарника, раскинувшагося группами по межамъ, да ползетъ та дорога, проложенная зигзагами, по которой теперь ‘башкуртъ’ и возвращался домой. Вотъ и все, если не считать при этомъ еще зимняго, безцвтнаго неба, которое тяжело висло надъ пвцомъ. Но это ничего — чего не было, то дополняла фантазія поэтической натуры степного дикаря. Мухарямк, напримръ, казалось, что на этой снжной равнин виднются вовсе не кусты бобовника, а разсыпались кучками табуны лошадей, а вонъ тамъ, вдали, совсмъ не вишарникъ, растущій по межнику, а ‘вершніи’ башкиры, дущіе гуськомъ другъ за другомъ, и впереди ихъ бжитъ, улепетывая, матерый волкъ, котораго они гоняютъ. При этомъ фигуры животныхъ, людей, вс движенія ихъ представлялись ему такъ ясно, что будь эти кусты хоть чуточку поближе отъ него — и онъ наврное бы свистнулъ, гикнулъ, или издалъ бы какой-нибудь иной звукъ, который выразилъ бы его личное удальство и поощреніе удалымъ товарищамъ.
Такое веселое настроеніе, выразившееся въ эту минуту, особенно рзко явилось однакожъ у Мухарямки не даромъ — онъ несъ домой осьмушку, цлую осьмушку, чаю, фунтъ, цлый фунтъ сахару, красный бумажный платокъ для своей Хамиты, да еще 5 рублей, оставшихся у него отъ покупокъ изъ тхъ денегъ, которыя онъ не больше какъ часъ тому назадъ получилъ изъ вотчинной конторы Кутамыкина, по условію, которымъ онъ, Мухарямъ Абдуллинъ, обязывался въ лто будущаго года выжать у него, Кутамыкина, дв десятины разнаго хлба, да скосить и убрать одну десятину луговъ.
Мухарямъ Абдуллинъ жилъ не всегда, впрочемъ, такъ, какъ онъ живетъ теперь. Правда, онъ не былъ никогда богатъ, но по своему, очень еще недавно, онъ, можно сказать, жилъ хорошо — у него была избенка, была лошадь, были дв козы и нсколько головъ овецъ,— ну, и хлба онъ тогда засвалъ понемногу. Избенка у него тоже была не пустая, въ ней были: и самоваръ, и вся необходимая посуда, была цлая гора перинъ и подушекъ и нсколько человкъ ребятъ, изъ которыхъ старшему шелъ уже десятый годокъ, такъ что сынишка чуть-чуть въ работники не поспвалъ. Три года, только, три неурожайныхъ года — и они унесли все: какъ говорится, въ корень разорили Мухаряма. Козъ и овецъ онъ продалъ. ‘Спасибо, усплъ еще ихъ продать, а то, все равно, и такъ бы околли’, говорилъ ‘башкуртъ’, разсуждая объ этой продаж. Лошадку онъ самъ ашалъ (сълъ), потому что безъ корма все равно ‘она бы кончалъ’. Продать ее думалъ Мухарямъ — ‘ну, кто купитъ выморенную клячу?’ — спросилъ онъ самъ себя. Отвтилъ на этотъ вопросъ отрицательно, ну и зарзалъ лошадку. Продалъ, наконецъ, онъ и свою избу — и прекрасно сдлалъ, потому, вопервыхъ, что ее топить было нечмъ, а затмъ, въ ней у него вс дти умерли — не знаю ужъ отъ тифа ли, который въ то время свирпствовалъ по деревнямъ, или просто отъ голода, унесшаго въ эти годы тоже не мало башвирскихъ ребятъ. Посл этого прошлую зиму Мухарямва болтался съ женой по чужимъ людямъ, а лтомъ, все-какъ, при помощи опять же добрыхъ людей, смастерилъ себ ту мазанку, въ которой онъ и жилъ теперь съ своей Хамитой. Мазанка была почти совсмъ пустая, все имущество ‘башкурта’, находившееся въ ней, заключалось въ плохенькой, жиденькой перинишк, одной большой подушк, да въ старомъ чугунномъ кунган, необходимомъ для обычныхъ мусульманскихъ омовеній.
Хамита ждала мужа, но ждала не раньше какъ въ вечеру — онъ явился совершенно неожиданно. Неожиданностью было для нея и то, что Кутамыкинъ далъ опять Мухаряму денегъ подъ обработку — въ прошедшее лто они хотя и исполнили у него вс работы, какія слдовало исполнить по условію, но исполнили ихъ несвоевременно. Прежде чмъ жать хлбъ у Кутамыкина, въ которому они и были ‘выгнаны’ старшиной, они выжали попутно, идя къ нему, еще одну десятину за чистыя деньги. Соблазнъ ужъ очень былъ великъ, потому что у Кутамыкина зимой дали Мухаряму по 3 рубля за десятину, а тутъ предложили имъ чистоганомъ 6 рублей, да еще кормили ихъ обоихъ, и кормили вдь какъ — шь сколько хочешь, маханину (мясо) даже имъ давали, чаемъ поили ихъ, большущій самоваръ для нихъ ставили,— такъ что отсюда они пошли ужъ совершенно сытыми на заране обусловленное жнитво, гд приходилось имъ работать на своихъ харчахъ.
Весело шелъ Мухарямка дорогой, возвращаясь къ себ домой, весело вошелъ и въ свою убогую мазанку. На этотъ разъ онъ сбросилъ съ себя даже свою напускную важность, которая обыкновенно проглядывала въ его обращеніи съ женой, давая ей постоянно чувствовать превосходство мужа.
— Та-щилъ!— проговорилъ ‘башкуртъ’. Этимъ сказано было все, въ самомъ тон голоса слышался уже успхъ, чувствовалась побда, которую онъ только-что одержалъ тамъ, у Кутамыкина.
— Тащилъ!— повторила за нимъ Хамита, причемъ на ея лиц показалась довольная улыбка, глаза заблестли, скрасивъ худое, чуть не старушечье, лицо совсмъ не старой еще женщины.
Вынувъ изъ-за пазухи, принесенныя покупки и положивъ ихъ торжественно на нары, Мухарямка собирался крикнуть уже жен, чтобы та ставила самоваръ, но тутъ вспомнилъ опять, что самовара вдь нтъ, что самоваръ вчера только отобранъ отъ него старостой за недоимки и унесенъ имъ. Не говоря ни слова, онъ повернулся и снова вышелъ. Скоро онъ вернулся опять, неся въ рукахъ: и самоваръ, и чайникъ, и дв чайныхъ чашки.
— Полоскательную забылъ,— хватился онъ, выбгая снова изъ мазанки.
Наконецъ была принесена и полоскательная чашка — Мухарямка видимо собирался пить чай съ полнымъ комфортомъ, какъ бы желая такимъ комфортомъ вознаградить себя за то долгое воздержаніе, во время котораго ни онъ, ни его Хамита, не только не видли чаю, но нердко цлыми днями не видли простого, чернаго хлба, испеченнаго съ примсью лебеды, или съ примсью какой-нибудь ‘просянки’.
‘Башкуртъ’ жилъ со своею женою хорошо, онъ даже не билъ ея никогда, разв иной разъ ткнетъ ее, такъ, мимоходомъ, какъ тыкалъ онъ, бывало, и упрямую лошадь, когда доводилось ему работать еще на своей лошади, или батрачить гд-нибудь на чужой. Но такъ, вообще, онъ обращался со своей Хамитой деспотически, и она видимо боялась его какъ огня. Съ годами страхъ этотъ, кажется, долженъ бы былъ уменьшаться, но здсь, напротивъ, онъ увеличивался, что было совершенно понятно — Хамита жила вчно подъ опасеніемъ, что вотъ, вотъ, Мухарямъ разведется съ ней, а то и такъ возьметъ себ еще другую жену, жену молодую. Легко могло случиться, потому что Хамита, не смотря на то, что ей было всего около тридцати лтъ, выглядывала совсмъ уже старухой, а дти ея, бывшіе крпкимъ связующимъ звеномъ между ею и мужемъ, вс умерли.
Мухарямка, между тмъ, сталъ раздваться, снялъ шапку и повсилъ ее на деревянный гвоздь, вбитый около двери, который годился не столько для того, чтобы вшать на немъ шапку, сколько для хомута, узды или какой-нибудь другой конской сбруи. Затмъ, снялъ кафтанишка, который тоже повсилъ на такой же гвоздь. Посл этого онъ слъ на нары.
— Сними,— сказалъ онъ, развязавши ‘оборки’ у лаптей и вытягивая одну ногу.
Хамита оставила самоваръ и сняла съ мужа лапти, посл чего ‘башкуртъ’ влзъ на нары и услся на нихъ, сложивши подъ себя ноги калачикомъ. Жена поставила передъ нимъ подносъ, на подносъ поставила чайную посуду, а когда самоваръ вскиплъ, подала и его. Мухарямъ самъ заварилъ чай, и только теперь, когда вс приготовленія къ чаепитію были окончены, онъ передалъ, наконецъ, свой подарокъ жен, предварительно снявши бумагу, въ которой былъ завернутъ платокъ и распустивши его передъ ея глазами во всю его величину. Эффектъ былъ полный!
— Ахъ!— Это ‘ахъ!’ выразило вполн восторгъ башкирки. Такой искренній возгласъ восторга, смшаннаго съ удивленіемъ, можно было бы услышать еще изъ устъ ребенка, передъ которымъ вдругъ совершенно неожиданно для него выпустили бы какую-нибудь очень ярко оперенную птичку.
— Рахметъ (благодарю, спасибо), рахметъ,— повторяла несчетное число разъ Хамита, вся сіяя отъ удовольствія.
Наконецъ, чай настоялся, и об чашки были налиты.
— Уторъ (садись),— говоритъ Мухарямъ, обращаясь къ жен, которая, примривъ на себя платокъ, и такъ, и этакъ, продолжала разсматривать его, точно какую-нибудь драгоцнность.
— Уторъ,— повторилъ мужъ приглашеніе.
Хамита сложила платокъ, убрала его и сла — сидитъ, посматривая любовно на своего Мухаряма.
— Кушай чай,— говоритъ онъ ласково, наливая себ чуть ли не третью чашку.
‘Баба’, наконецъ, беретъ свою чашку, ‘башкуртъ’ подаетъ ей кусокъ сахару. Пьютъ чай, начинается и разговоръ — нтъ, не разговоръ,— точне выражаясь, Мухарямъ начинаетъ разсказъ свой о томъ, какъ онъ ходилъ къ Кутамыкину, какъ кутамыкинскій прикащикъ не хотлъ давать ему денегъ подъ обработку, какъ онъ ходилъ къ самому ‘баяръ’, какъ тотъ принималъ его Мухаряма, какъ просилъ его ‘бояръ’ взять обработку и приказалъ своему прикащику дать Мухаряму Абдуллину денегъ. Хамита слушала мужа съ умиленіемъ, думая, вроятно, про себя: ‘Каковъ у меня Мухарямъ! Молодецъ мой Мухарямъ, самъ ‘бояръ’ его просилъ, чтобы онъ обработку у него бралъ!’. По временамъ умиленіе это прорывалось даже наружу какимъ-нибудь отрывочнымъ возгласомъ, или просто звукомъ, выражавшимъ ея одобреніе.
Выпивъ нсколько чашекъ чаю, Хамита перевернула вверхъ дномъ свою чашку, положивши на донышко чашки и оставшійся у нея кусокъ сахару. Это была, конечно, своего рода политика, которую и понялъ мужъ.
— Хочешь еще? пей,— начинаетъ онъ уговаривать жену, которая не заставляетъ просить себя долго. Чашка перевертывается снова и подвигается къ самому самовару.
Такая сцена, любезности съ одной стороны, и нкоторой церемонности съ другой, повторилась не одинъ разъ, пока подливавшійся нсколько разъ самоваръ не былъ, наконецъ, опростанъ до самаго дна.
Хамита моетъ посуду, ‘башкуртъ’ лежитъ на перин на нарахъ, лежитъ, заложивши назадъ подъ голову свои руки. Глаза у него закрыты, но онъ не спитъ, онъ даже не дремлетъ — онъ думаетъ,— думаетъ о тхъ 5 рубляхъ, которые еще остались у него. Задача представлялась не легкая — денегъ было немного, а нуждъ и разныхъ необходимостей такъ много, что ихъ, кажись, и счесть — задача не легкая, которую тмъ не мене, такъ или иначе, приходилось ему разршить. Первая мысль при этомъ была, конечно, о недоимкахъ, уплаты которыхъ такъ неотступно и такъ настойчиво требовали и староста, и ‘самъ старшина’. Недоимокъ за Мухарямомъ Абдуллинымъ числилось страшно много, вотъ эта-то громадность ихъ и заставляла нашего ‘башкурта’ смотрть на нихъ спустя рукава.
‘Заплати, разв недоимка заплатишь когда? Заплати, сколько не плати, все-равно, много ея останется, разв наша недоимка кончаешь когда?’ Такъ думалъ онъ и въ настоящую минуту, причемъ было ршено, какъ и всегда, недоимки не платить, только на этотъ разъ являлось при этомъ одно маленькое затрудненіе: ‘какъ быть съ самоваромъ, который вчера былъ отобранъ у него старостой’… ‘Э, другой самоваръ купимъ!’—ршаетъ онъ скоро и этотъ вопросъ. ‘У Ахметки’… Ахметка былъ одинъ изъ однодеревенцевъ Мухарямки, такой же голышъ, какъ и онъ… ‘Самоваръ купимъ, Ахметка хорошій самоваръ продаетъ, 2 рубля проситъ, рублевку общаетъ ждать. Нужно купить у него. Затмъ, чайникъ, два чашка, полоск…’,— началъ было онъ, но тутъ остановился на полуслов, ршивши разомъ, что безъ полоскательной чашки можно обойтись, что теперь нужно купить только то, что было неотложно уже необходимо, какъ, напримръ, самоваръ, чайникъ и дв чайныхъ чашки. Хлба тоже у Мухаряма не было, но о хлб онъ не думалъ, хлбъ изъ своего разсчета онъ исключалъ. ‘Сегодня работаемъ, сегодня и завтра сытъ будемъ’ — такъ разсуждалъ ‘башкуртъ’. ‘Шапку нужно купить’. Вотъ теперь на чемъ онъ остановился своими мыслями. Думая о шапк, Мухарямъ открылъ глаза, повернулъ голову къ двери и посмотрлъ на висвшую на стн шапку: ‘Нтъ, шапку не купимъ, шапка и эта ныншній зима еще служитъ. Рубаху, штаны нужно купить — вотъ онъ какой!’ — Онъ вытянулъ сначала одну, потомъ другую руку и обслдовалъ подробно бывшую на немъ холщевую рубаху, рукава которой вс были въ дырахъ, затмъ ощупью осмотрлъ свои штаны, которые еле-еле держались на ногахъ у пояса. ‘Рубаху и штаны купимъ’,— сказалъ онъ про себя и началъ было уже думать о покупк таза къ кунгану, котораго у нихъ не было, а который былъ необходимъ для обычныхъ омовеній, но тутъ взглядъ его невольно упалъ на жену, стоявшую безъ всякаго дла у печи. Видъ Хамиты былъ такъ жалокъ, что обратилъ на себя вниманіе даже степнаго дикаря, который, кажется, уже привыкъ къ нищет и сжился съ разной голью. Рубаха на ней была — сплошные лохмотья, сквозь дыры которыхъ проглядывало голое тло, и только для контраста, какъ бы для того, чтобы рзче, наглядне бросалось въ глаза это убожество, въ жиденькую косу башкирки было вплетено нсколько старыхъ, серебряныхъ монетъ, потерявшихъ, вроятно, всякую уже цнность. Все это видлъ Мухарямъ конечно, и прежде, но до настоящаго момента убожества этого не замчалъ.
— Одежа твоя нтъ,— сказалъ ‘башкуртъ’, обращаясь къ жен ласково.
— Мулла общалъ другой давать,— говоритъ Хамита, начиная въ то же время разбирать руками и разсматривать висвшіе на ней лохмотья, точно они были для нея новостью, точно она ихъ до этой минуты тоже никогда не видала.
— Самъ я одежа теб купимъ,— сказалъ Мухарямка, и сказалъ это такимъ тономъ, что можно было подумать, что для него эта покупка, ну, просто ‘плевое дло’: встанетъ вотъ, наднетъ шапку, пойдетъ и купитъ.
И тутъ же, сейчасъ, тотчасъ же вслдъ за этимъ, въ голову ‘башкурта’ лзутъ, одна за другой, другія ‘неотложныя необходимости’.
‘Рукавицъ нтъ у меня — нельзя безъ рукавицъ’…
Здсь будетъ нелишнее замтитъ, что зима перевалила уже за половину, и Мухарямка все это время обходился безъ варежекъ и рукавицъ.
‘Рукавицы нужно купить. Дрова можно будетъ наняться колоть, какъ безъ рукавицъ дрова колоть будешь?— рука кончаешь совсмъ’. Мысль о рукавицахъ родитъ опять новую мысль о топор. ‘Безъ топора никакъ нельзя’. Затмъ на сцену является старенькій кафтанишка, сшитый еще покойнымъ отцомъ его. И т. д., и т. д., и т. д. Не видно конца нуждамъ, такъ что на удовлетвореніе ихъ мало не только той ‘пятишки’, которая была на лицо у Мухаряма, но мало даже двухъ, даже трехъ такихъ же ‘пятишекъ’.
‘Какъ быть?’
— Абдраганъ!— произнесъ ‘башкуртъ’ про себя, при чемъ поднялся даже на локтяхъ и слъ.
Абдраганъ — слово это произносится не иначе, какъ съ восклицательнымъ знакомъ, и употребляется башкирами, когда нужно выразить страхъ, ужасъ, или просто боязнь — оно какъ разъ подходило къ тому душевному состоянію, какое разомъ охватило Мухарямку въ эту минуту. Онъ сидлъ задумавшись, склонивъ низко на грудь свою голову.
‘Озимь не минуешь продать!’ Вотъ что блеснуло въ голов Мухаряма. При этой мысли бднаго ‘башкурта’ даже въ потъ ударило. И не мудрено, потому что на ту узенькую полоску земли, которая была засяна для него сватомъ рожью, имъ, Мухарямомъ, возлагались большія надежды, строились планы, длались разныя предположенія. Онъ точно какой-нибудь ребенокъ, которому подарили новенькій блестящій гривенничекъ, представляющійся уже тому чуть не капиталомъ, на который онъ пойдетъ и купитъ себ цлую лавку игрушекъ, да принесетъ себ еще вороха разныхъ лакомствъ, какъ этотъ глупенькій ребенокъ, Мухарямъ думалъ, что онъ съ своей узенькой полоски засянной земли соберетъ — ну, мало, мало, сто пудовъ ржи, рожь эту онъ продастъ — ну, если не по рублю, то хоть по восьми гривенъ за пудъ, получитъ за нее, конечно, деньги, на которыя купитъ себ: самоваръ, чайную посуду, новый мдный кунганъ съ тазомъ, купитъ чаю, сахару, сошьетъ себ одежду, сошьетъ одежду для Хамиты, потомъ купитъ лошадь, купитъ дв овечки, теленка, а можетъ быть, вмсто теленка, купитъ большую корову, наконецъ, снова засетъ землю — ну, хоть десятину рожью. Весною же онъ разсчитывалъ посять и ярового хлба: пшеницы, проса, ‘можно будетъ немного и полба сыпить’. Когда же все это поспетъ, и онъ весь этотъ хлбъ уберетъ и опять весь его продастъ, то купитъ себ и еще лошадь, купитъ лсу на домъ… Домъ же выстроитъ съ тесовой крышей и съ расписными ставнями, какіе вонъ у ихняго ‘купса’ Якупки. А тогда, тогда, когда онъ все это сдлаетъ, тогда онъ возьметъ и другой жена себ, возьметъ жена молодой. ‘Хамита гонять не будемъ, потому долго съ ней жилъ, привыкъ къ ней — два ‘баба’ держать будемъ’.
И вдругъ, теперь вс эти мечты, весь этотъ такъ хорошо, такъ подробно и обстоятельно обдуманный планъ оказывался не больше, какъ какимъ-то миражемъ, или просто мыльнымъ пузыремъ, который при первомъ соприкосновеніи съ дйствительностью разомъ обратился въ ничто.
‘Озимь не минуешь продать?’ Пока это было только предположеніе, пока это былъ только вопросъ, который, однакожъ, не боле какъ черезъ минуту былъ ршенъ утвердительно — нужно продатъ. Впрочемъ, другого ршенія, пожалуй, и быть не могло, потому что безъ этой продажи не было никакой возможности извернуться.
‘Башкуртъ’ сидлъ и размышлялъ, слды невеселыхъ думъ отразились и на его лиц, они, точно облачко, своею тнью заволокли его и точно какое-нибудь мимолетное облачко скоро исчезли безъ слда. Черезъ какихъ-нибудь нсколько минутъ лицо Мухаряма было попрежнему беззаботнымъ, а самъ онъ весь былъ поглощенъ уже новыми соображеніями, новыми разсчетами: сколько ему дадутъ за озимь? что будетъ можно купить на т деньги, которыя онъ получитъ, продавши ее? Вотъ т вопросы, которые теперь занимали его, и которые необходимо было разршить. Только бы, кажется, и думать о нихъ. А тутъ опять лзетъ въ голову эта проклятая мысль о недоимкахъ.
‘Заплати, разв ты заплатишь ее когда? Заплати, сколько ты ни платишь ее, все равно, ея много останется, разв наша недоимка кончаешь когда’,— думалъ ‘башкуртъ’, быстро переходя къ другимъ своимъ ‘самонужнйшимъ нуждамъ’.
При настоящихъ обстоятельствахъ реестръ покупокъ былъ Мухарямомъ значительно пополненъ, качество товара, а слдовательно и цны его были имъ повышены, въ виду все того, что теперь у него будетъ денегъ много.
‘Самоваръ теперь мы новый купимъ — четыре рубля платимъ,— разсуждалъ онъ самъ съ собой.— За четыре рубля Сейфулла большой, хорошій самоваръ покупалъ. Купимъ чайный посуда и полоскательный чашка купимъ. Тазъ купимъ, большой тазъ’. Думая объ одежд, которую нужно будетъ сшить для себя и для Хамиты, онъ вспомнилъ о кушак. ‘Кушакъ купимъ, нтъ у меня кушака’. Дйствительно, вмсто кушака, Мухарямка носилъ какой-то оборвышъ, который нельзя было назвать даже веревкой. Когда же онъ соображалъ о необходимости купить себ новый ‘тебетей’, то старую тебетейку снялъ и долго ее разсматривалъ, точно онъ и ее видлъ въ эту минуту въ первый разъ. ‘Тебетей купимъ себ хорошій’,— сказалъ онъ про себя, надвая опять на голову старенькую. Затмъ, пошло перечисленіе другихъ вещей, явилась необходимость купить новый кафтанъ для себя, сдлать камзолъ для Хамиты, да мало ли что еще. И все-то было нужно, все-то было необходимо.
Мухарямка давно попрежнему лежалъ, заложивши назадъ подъ голову руки и вытянувшись во всю длину перинишки, и разсужденія свои велъ съ такою увренностью, что если бы кто-нибудь могъ подслушать ихъ, то, конечно, подумалъ бы, что ‘башкуртъ’ свою озимь уже продалъ, деньги за нее давно сполна получилъ, и он хранятся теперь у него вотъ тутъ, на груди, въ томъ же самомъ мшечк, въ которомъ у него спрятана и ‘пятишка’, только-что полученная въ Кутамыкинской контор.
Работа была головоломная, все нужно было взвсить, все сообразить, разсчесть, да и разсчесть-то такъ гадательно, потому что кто же могъ знать, сколько заблагоразсудится Мартьяшк Кулаченку дать ему за его узенькую полоску озимей, такъ какъ онъ только одинъ въ ‘этой округ’ скупалъ хлбъ на корню у башкиръ, могъ онъ дать, конечно, и ‘пятишку’, могъ дать и больше, но, вдь, могъ дать и меньше. Ихъ же Абдулкадыръ, точь въ точь такую же полоску озимей, не дальше какъ на прошедшей недл, смоталъ за три рубля. Все зависло отъ счастья и удачи, въ какой часъ къ Кулаченку попадешь, на это-то счастье и удачу Мухарямъ и разсчитывалъ, длая свои разсчеты.
‘Башкуртъ’ утомился, усталъ,— такъ усталъ, точно цлую десятину вспахалъ не отдыхая, отчего въ конц-концовъ его начала одолвать дремота, глаза уже не открывались больше, изъ головы все куда-то уходило, мысли путались, память и самое сознаніе уплывали, наконецъ, онъ заснулъ,— заснулъ тмъ крпкимъ сномъ, какимъ спятъ только здоровые, сильно утомившіеся люди.
Хамита прислушалась и, убдившись, что мужъ спитъ, прикрыла его старенькимъ кафтанишкомъ, посидла еще немного и вышла къ сосдямъ, у которыхъ было тепле, была изба хорошая, новая, да и бабъ и двья было не мало, такъ что съ ними и ‘поталалакать’ можно.
Мухарямъ спитъ, спитъ спокойно, даже печать нкотораго удовольствія какъ бы отражается у него на лиц. Не видится ли ужъ ему сонъ? Не грезится ли ‘башкурту’, что вс досел несбыточныя мечты его вдругъ разомъ осуществились? что у него, наконецъ, есть и новый, большущій самоваръ, и полный шкафъ всякой посуды, что на припечк красуется блестящій мдный кунганъ, а изъ-подъ печки, у самаго входа, выглядываетъ желзный, крашеный съ росписью тазъ, что во двор у него есть и лошади, и овцы, и даже коровы съ телятами. Самъ же онъ лежитъ не въ мазанк, и даже не въ старой своей избенк, а въ новой, только-что отстроенной изб, крытой, конечно, тесомъ, съ расписными ставнями, гд на стнахъ развшаны расшитые полотенца и разная одежда, а на нарахъ постланъ бухарскій коверъ, и навалены цлыя горы подушекъ. Наконецъ, какъ бы къ довершенію всего, есть у него и другая, молодая, красивая жена, которая вотъ тутъ, около него…
Не грезится ли все это ему? Легко можетъ быть, не даромъ у ‘башкурта’ играетъ на губахъ улыбка, точно у ребенка, который спитъ и видитъ пріятный, сладкій сонъ.
А вотъ и дйствительность!
На улиц шумъ и говоръ голосовъ, которые раздаются все ближе и ближе. Наконецъ, дверь мазанки отворяется, и въ нее вбгаетъ испуганная Хамита.
— Мухарямъ! Мухарямъ! Вставай!— кричитъ башкирка, расталкивая мужа, который спитъ, продолжая попрежнему храпть.
— Старшина, староста, старики идутъ!— говоритъ со страхомъ она, толкая спящаго въ бокъ.
Мухарямъ открываетъ глаза, но, видимо, не понимаетъ ничего.
— Старшина, староста, старики идутъ!— объясняетъ Хамита.
‘Башкуртъ’ поднимается, спускаетъ ноги съ наръ, садится, протирая глаза, причемъ никакъ не можетъ взять въ толкъ, о чемъ толкуетъ глупая ‘баба’.
Наконецъ, онъ все понялъ — нельзя было и не понять, потому что какъ разъ въ этотъ самый моментъ дверь мазанки отворяется, и въ нее входятъ старшина и староста, старики остались на двор, такъ какъ тутъ имъ негд было бы помститься.
— Ты что недоимки не платишь?— спрашиваетъ строго старшина, обращаясь къ Мухаряму, который при вид начальства всталъ и стоитъ.
— Денегъ нтъ, работа нтъ,— отвчалъ онъ, не поднимая головы, опустивши которую, смотрлъ на полъ.
— Вретъ! Сейчасъ онъ у Кутамыкина былъ, обработку у него на будущій годъ взялъ,— докладываетъ староста, оглядывая мазанку.
‘Башкуртъ’ молчитъ.
— Деньги давай!— требуетъ старшина.
Мухарямка продолжаетъ молчать, точно не слышитъ, точно тутъ его нтъ, или дло совсмъ его не касается.
Между тмъ староста какъ-то усмотрлъ лежавшіе за перинишкой, на нарахъ, чай и сахаръ, протягивается къ нимъ и ихъ беретъ.
— И самоваръ ужъ возьми,— говоритъ старшина, увидвъ самоваръ, который стоялъ на полу за угломъ печки.
— Самоваръ не мой, самоваръ сватовъ. Мой самоваръ староста взялъ, взялъ вчера за недоимки,— объясняетъ въ отчаяніи Мухарямка, кажется, только теперь очнувшійся, наконецъ, отъ долгаго сна, причемъ онъ длаетъ даже шагъ впередъ, какъ бы порываясь защищать самоваръ.
Но старшину это не пугаетъ.
— Ничего. За свата твоего, значитъ, онъ пойдетъ, чай у него тоже недоимки есть? Староста, бери!— приказываетъ онъ.— А ты, сотскій,— говоритъ старшина, обращаясь къ башкирцу со знакомъ полицейскаго сотскаго на груди, который какъ разъ въ эту минуту отворилъ дверь и заглядывалъ въ мазанку,— ты! обыскивай его!— послдовалъ приказъ старшины.
Услыхавъ это, ‘башкуртъ’ только прислъ на нары.
Черезъ нсколько минутъ, старшина, староста и сотскій, забравъ у Мухарямки, точно какіе-нибудь трофея: сахаръ, чай, самоваръ свата и сватову чайную посуду, а также отобранную у ‘башкурта’ ‘пятишку’, въ сопровожденіи стариковъ, уже шли по деревн дальше.
Такъ грустно, такъ печально, пожалуй, можно даже сказать, такъ трагично былъ прерванъ пріятный сонъ Мухаряма,— сонъ, который, нтъ никакого сомннія, былъ опять-таки ни чмъ инымъ, какъ продолженіемъ тхъ же фантазій поэтической натуры степнаго дикаря, съ которыми тотъ родится и съ которыми потомъ живетъ всю свою жизнь, вплоть до того самаго момента, когда въ его воображеніи открываются, наконецъ, передъ нимъ двери рая, общаннаго его великимъ пророкомъ.