В. В. Бернштам
В гиблых местах
ПРИМЕЧАНИЯ
В гиблых местах, Беренштам Владимир Вильямович, Год: 1906
Время на прочтение: 10 минут(ы)
H. T. Чернышевский в воспоминаниях современников
М., ‘Художественная литература’, 1982.
Серия литературных мемуаров.
На пароходе я познакомился с Александрой Ларионовной Могилевой — женой капитана парохода ‘Почтарь’. Как выяснилось из ее рассказов, за капитана она вышла замуж вторым браком, первым же мужем ее был жандармский унтер-офицер Герасим Степанович Щепин. Конечно, такое звание ее мужа вызвало во мне усиленный интерес к его былой деятельности…
И совершенно неожиданно я узнал, что первый муж ее состоял последним начальником тюрьмы в Вплюйске, где многие годы томился великий страдалец Н. Г. Чернышевский.
Наш разговор я тогда же дословно записал:
— Я жила с мужем в Вилюйске в 1883 году,— начала свой рассказ А. Л. Могилева.— Приехали мы в Вилюйск на Рождество, а выехали обратно тридцатого августа. В Вилюйске жандармы и казаки — вся команда менялась каждый год. Такое было распоряжение начальства. Команда же состояла из семи человек казаков, двух урядников и одного жандарма. Жандарм (в данном случае мой муж — Щепин) был самым старшим над тюрьмой. Исправник и его помощник не имели никакой власти над Чернышевским. Мужу при готовой квартире, отоплении и освещении платили 26 р. 50 к. в месяц. И все-таки было очень трудно!..
На содержание же Николая Гавриловича Чернышевского давалось 12 или 13 руб. в месяц. Он не ел ни мяса, ни белого хлеба, а только черный, употреблял крупу, рыбу и молоко. Он все готовил себе сам. Молоко процеживал через березовый уголь1.
Больше всего Чернышевский питался кашей, ржаным хлебом, чаем, грибами (летом) и молоком, редко — рыбой. Птица дикая в Вилюйске тоже была, но он ее и масла не ел. Он ни у кого и в гостях ничего не ел, как, бывало, ни просили. Раз только на именинах моих немного съел пирога с рыбою. Вина тоже терпеть не мог: если, бывало, увидит, сейчас говорит: ‘это уберите, уберите!’2
Тюрьма была расположена на самом берегу реки, за городом верстах в двух. В городе было не более пятнадцати одноэтажных домов, церковь, крытый дом исправника, доктора, заседателя… Река — не широкая. Александра Ларионовна показала подходящее расстояние на Лене (как Десна, впадающая в Днепр…— заметил я). Берега — песчаные… От тюрьмы открывался красивый вид, и она была около самого леса. Но уйти или уехать отсюда не было никакой возможности… Не оттого, что тюрьма была окружена палями, а оттого, что не было дороги… И кто ее не знал, без хорошего провожатого не нашел бы и самую дорогу.
Ходить из тюрьмы Чернышевский мог сколько угодно и ходил с утра до ночи всегда один. Собирал грибы, которые затем сам себе готовил в своей же камере…3
— А следом за ним все-таки ходили?
— Нет, за ним следом потихоньку никто не ходил. Только на ночь запирали ворота, и был ночной караул. Ему очень верили, ведь он сидел там двенадцать лет. Кроме того, Чернышевский был очень хороший человек! Это был и очень веселый, очень разговорчивый старик. Много смеялся. Часто пел песни, не унывал, как будто был доволен своей судьбой. К женщинам относился ко всем хорошо, но безразлично, ни в кого не влюблялся. Вставал рано, часов в шесть, а ложился позже всех. Детей очень любил. Во всем Вилюйске, кроме Чернышевского, не было ни одного арестанта или ссыльного, только после его отъезда стали туда ссылать.
— Как же там жить, в Вилюйске?
— Плохо, очень тяжело!.. В Вилюйске морозы еще страшнее, чем в Якутске. Да и вообще в Вилюйске хуже жить, чем в Якутске. Была прямо погибель. Овощей никаких. Картофель теперь привозят издалека скопцы по 3 рубля пуд. А тогда было дороже. Но Чернышевский не накупал его совсем, потому что дорого. Зимою там все больше ночь, а летом все больше день. Зима там такая, что если плюнуть, то плевок, не долетая до земли, замерзает. Даже якуты ездят в меховых масках. Только глаза видны!
— Сохранилось ли там что-нибудь после Чернышевского?
— Как же, подле тюрьмы, против окон Чернышевского, было небольшое озеро. Чернышевский осушил это озеро, сделал канаву. Сам ее копал. Якуты прозвали эту канаву ‘Николаевским прокопом’ в его честь4.
— Говорил Чернышевский по-якутски?
— Не знаю5.
— А какова была его тюрьма?
— В тюрьме у Чернышевского была одна громадная комната в два окна, с неокрашенными стенами. На стенах были поделаны полки для книг. Книг было очень много. Ему их присылали с каждой почтой, в два месяца, кажется, один раз. Он потом их пожертвовал в якутскую библиотеку — пять больших ящиков. Муж их туда отправил уже после его отъезда. Кроме большой комнаты было еще пять камер и коридор. Тюрьма была деревянная, одноэтажная, окружена заостренными палями. В окнах были решетки. Тюрьму, говорили, построили для Огрызко и еще кого-то (кажется, польского министра), когда же строили, не знаю6. В том же здании тюрьмы, на одном коридоре с Чернышевским, жили я с мужем, тут же помещались и урядники (а казаки, кажется, жили около). У Чернышевского был свой самовар, который он сам и ставил. Готовил в обыкновенной печи — голландке…
— Как Чернышевский проводил день?
— Летом в комнате стоял ‘дымокур’ — горшок со всяким тлеющим хламом — коровьим калом и листьями (там летом ставят и по улицам ‘дымокуры’, так как страшнейшее комарье — скот заедает!). Днем и ночью дымокуры — в домах, смрад дыма отгоняет комаров. Если взять белый хлеб, то сразу мошка так обсядет густо, что подумаешь, будто икрой вымазан. Чернышевский, взяв полотенце и завернув голову, уходил в лес на целый день, собирает грибы, придет, поест и опять уходит. В доме нельзя было высидеть! Если, бывало, положишь на стол кусок свежего мяса и не закроешь, то оно через полчаса будет совсем белое, как бумага: комары высосут всю кровь из него. Когда темнело или было ненастье, то Чернышевский сидел и читал. Но гулять ходил каждый день. Иногда читал целую ночь напролет или что-то писал, причем все, что писал, жег7.
— Бывали ли у него гости?
— Да, в гостях у него иногда бывали барыни — жена исправника, Третьякова, жена помощника исправника, фамилии не помню. Да ведь там и некому было бывать! Но жену акцизного чиновника — Ж. он не принимал за легкомысленное поведение и мне советовал с нею дружбы не водить. Ко мне тоже приходил в гости, и мы к нему ходили. Спросишь, бывало, его: к Вам можно, Николай Гаврилович, барыньки хотят прийти к Вам, можно зайти? — Он и ответит: ‘Можно’. Как придут, чаем угостит и говорит, говорит — без умолку. Иной раз придешь взять книгу, он и заговорит…8
— Читали вы его сочинения? Знаменитый был у него роман ‘Что делать?’…
— Нет, его сочинений не читала и про ‘Что делать?’ никогда не слыхала… Тогда я о нем и понятия не имела — преступник и преступник, говорили, что сослан за книги.
— При вас за ним приезжал один политический?
— Нет, но я слышала, что когда ему сказали, что за ним раньше приезжал какой-то жандармский полковник — уворовать его, то он ответил: почему мне не показали его, я бы ему наплевал в глаза. Только ему тогда правды о нем, конечно, не рассказали… Может, думал, что украсть и убить приезжал…9
— Ну, а как проводил время Чернышевский зимою?
— Да, зимою он тоже выходил, хотя много тогда читал и писал… Шуба у него была теплая, белая, песцовая, жене своей он выслал лисий мех, за который выплачивал из своего содержания, отказывая себе во всем. Из тринадцати рублей в месяц10.
— А что, Чернышевский охотился?
Александра Ларионовна смеется:
— Нет, он и ружья боялся.
— А верхом ездил?
— Нет, верхом тоже не ездил.
— Ну, а на лыжах ходил?
— Нет, не ходил, да их там я и не видала. Там есть олени — он и на них никогда не ездил. Жил, как монах. В одеже ходил простой — холщовой рубахе с отложенным воротником и с завязками вместо пуговок, как на больничном халате, в холщовых штанах, а зимою еще в шубе.
— А белье себе он сам стирал?
— Нет, полотенца, простыни мыла ему какая-то женщина. Она же пекла и хлеб… Спал Чернышевский на перине, которую, уезжая, подарил вместе с самоваром служителю тюрьмы (был один для топки печей и уборки).
— Приезжал ли кто-нибудь из начальства проведать его?
— Да… Чернышевский не позволял мыть у себя пол, боялся сырости,— пол был очень грязный. Потому и не принял преосвященного, когда тот хотел его навестить11. А только была у нас мысль, что нарочно для такого случая не позволял мыть пол. Губернатора Чернышевский тоже не принял, когда тот приехал и хотел его навестить. Чернышевский был на него недоволен, что он задерживал его корреспонденцию.
— Ну, а с кем из местных жителей он был особенно близок?
— он очень любил местного священника отца Иоанна Попова, часто ходил к нему в гости, но батюшка к нему не ходил. Священник был семейный, имел троих детей (девочек лет десяти, одиннадцати и девяти), я их учила, как и других детей Вилюйска, грамоте…
— А Вы-то сами очень грамотны?
Александра Ларионовна засмеялась:
— Какое! Но учительницы тогда в городе другой не было. Священник был переведен с Ледовитого океана… а кроме него, образованных людей не было…
— Рассказывал ли он вам что-нибудь интересное?
— Нет, не помню…
— А как откосился к Вашему мужу?
— С мужем Чернышевский тоже был дружен, потом даже с другими жандармами, которые за ним приехали, не хотел ехать из Вилюйска. Все просил мужа ехать с ним…
— А как освободили Чернышевского?
— Освободили так: из Иркутска приехали два жандармских унтер-офицера, привезли с собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги все были, но без пароля муж не допустил бы их к Чернышевскому. Когда приехали жандармы, они пришли пешком к тюрьме, вместе с исправником и его помощником. Увидав идущих, муж немедля запер тюрьму и поставил караул. Караул не допустил жандармов и исправника к тюрьме. Когда сказали пароль, то допустил. Пароль у мужа был записан, и он его помнил. Вошли в комнату мужа, подали бумагу от иркутского жандармского полковника об освобождении. Кроме нее, было запечатанное письмо на имя Чернышевского. Муж думал, что лично от государя, сам Чернышевский так и говорил, что высочайшее повеление. Как только ему подали письмо, Чернышевский начал плакать! То захохочет, то снова плачет! И начал он просить, чтоб его сейчас же везли. Муж стал уговаривать его уложиться, приготовиться к дороге и дать жандармам отдохнуть. Он согласился. Чернышевский пошел со всеми попрощаться…12
— Что ж, был кто-нибудь огорчен, что он уезжает?
— Нет, никто по нем не плакал, за него все радовались.
— Ну, а как поехал?
— Дело было в августе месяце. Дороги проезжей из Вилюйска нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него, верно, делали плоты. До Якутска от Вилюйска верст семьсот. Дорога — только узкая тропа среди тайги, верхом едешь, ветвями все время бьет в лицо. Ехать верхом он отказался. Говорит, не умею и боюсь. Хотели сделать на быках качалку, как носилки, к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на санях по земле. Муж кое-как уговорил почтосодержалтеля, так как в контракте не было условия возить по земле на санях. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга, а по болотам не было нужды расчищать. Везли инкогнито под номером первым. В Якутске Чернышевскому был приготовлен губернаторский шитик, закрытая такая лодка. Был ли тогда на Лене пароход, я не помню. Губернатор приготовил Чернышевскому обед, но он отказался принять, так нам рассказывали, когда мы ехали обратно. Больше я ничего о нем не помню… Одно могу сказать — хороший, крепкий был человек!
Владимир Вильямович Бернштам (род. в 1870 г.) — адвокат. Его встреча с Александрой Ларионовной Могилевой состоялась, вероятно, в 1904 г., когда Бернштам был приглашен в Якутск в качестве защитника политических ссыльных, осуждаемых за вооруженное сопротивление властям. Примерно этим годом и следует датировать его мемуарную запись.
Сообщенные Могилевой подробности дополняют сведения, записанные в конце 80-х годов со слов ее и ее первого мужа, Г. С. Щепина А. М. Михалевичем и С. А. Юшинским (ЦГАЛИ). О своих беседах с Щепиным Короленко опубликовал очерк ‘Случайные заметки’ в журн. ‘Русское богатство’, 1905, No 6, с. 95—98.
Впервые воспоминания А. Л. Могилевой опубликованы Бернштамом в очерке ‘В гиблых местах’ (‘Мир божий’, 1906, No 5, с. 239—244). В сокращенном виде они перепечатывались в его книгах ‘Около политических. Из путевых впечатлений поездки в ‘гиблые места’ — Якутскую область’ (СПб., 1908) и ‘В тисках ссылки’ (Л., 1924).
В настоящем издании текст воспроизводится по первой журнальной публикации.
1 ‘Дело в том, что зимою,— писал Чернышевский родным,— здесь невозможно доить коров на открытом месте, неизбежно доить в хлеву, а запах хлева надобно после выгонять очисткою молока через уголь. Но очищенное так, оно действительно чисто и хорошо, пожалуй, становится даже чище, лучше, вкуснее того, какое пьют все в России и в Европе’ (ПСС, XIV, с. 543).
2 ‘…я никогда не имел склонности к вредным для здоровья вещам: ни к вину, ни к чему подобному’ (ПСС, XV, с. 382).
3 Из письма Чернышевского от 10 мая 1883 г.: ‘Я не прекращаю прогулок ни в какую пору зимы. Но в теплое время года провожу на открытом воздухе, разумеется, гораздо больше времени, нежели зимою. И теперь уж начал бродить по тропинкам опушки окружающего город леса по три, по четыре часа за один прием, раза два, три в день. Брожу лишь по опушке леса. Никогда не ходил в глубь его и на полторы версты: я не умею замечать разницу между тропинками и не отдаляюсь за ту дистанцию, на которой слышен лай собак, рев скота, стук плотников и дровосеков в городе… Но ходить для прогулки и теперь остается мне, как было прежде, скучно. Потому с половины июня имею в прогулках занятие, достойное одобрения: собираю ягоды и — с половины июля — грибы’ (ПСС, XV, с. 398).
4 О прокапывании канавок Чернышевский неоднократно сообщал в письмах к жене: ‘Я осушил несколько десятков квадратных сажень сырой низменности моими достопочтенными трудами’ (ПСС, XIV, с. 622). К. Н. Жирков, караульный при Чернышевском, вспоминал слова Чернышевского о его работе: ‘Мелкие воды выпускаю: пусть, как я, не остаются в заключении, а идут в реку’ (Б. В. Лунин. По следам вилюйского узника. М, 1960, с. 90).
5 Г. С. Щепин вспоминал: ‘К Чернышевскому часто приезжали якуты. Любили они его. Приедут, бывало, и спросят: ‘Есть Никола?’ Чернышевский сейчас ставит им самовар, поит их чаем. По-якутски сам не говорил ни слова. Но урядники-якуты переводили ему’ (Воспоминания, II, с. 219).
6 В. Н. Шаганов вспоминал: ‘Острог этот начали строить в 1866 г., предполагая отправить туда <,…>, каракозовцев <,…>, Перед самым прибытием нашим в Александровский завод оттуда увезли в этот острог Огризко (директор департамента министерства финансов) и Двожачка (доктора), где они и пробыли до конца 1871 года’ (Воспоминания, II, с. 142).
7 После того как во время одного из обысков у Чернышевского были отобраны все бывшие у него рукописи, он стал сжигать их. 21 июля 1876 г. он писал жене: ‘Здесь иногда я принимаюсь писать сказки, но это не долгие периоды, а — месяца два, много три, а между ними — сначала были полугоды, а после и целый год, а вот, напоследок, и года полтора, я полагаю,— такого времени, что я не имел охоты писать для бросания в печь’ (ПСС, XIV, с. 661). Из написанного Чернышевским в Вилюйске сохранились отрывок из романа ‘Отблески сияния’ и ‘Записка по делу сосланных в Вилюйск старообрядцев Чистоплюевых и Головачевой’ (ПСС, XIII, с. 628—772 и X, с. 518—679).
8 ‘Знакомы со мною и, сколько могу судить, хорошо расположены ко мне все в городе, от чиновников с их семействами до самых последних между живущими в городе якутами. И кое у кого я бываю временами не очень редко. Но интересы здешней жизни чужды мне. Потому моим добрым знакомым я не очень скучен, лишь когда они видят меня не чрезмерно часто. Так я полагаю. Они — люди добрые и радушные — уверяют, что всегда им приятно со мною. Но следует же иметь рассудок и помнить, что мои разговоры не могут не надоедать им по совершенному отсутствию заинтересованности здешнею жизнью у меня’ (ПСС, XV, с. 399).
8 Вероятно, речь идет о попытке И. Н. Мышкина, переодевавшегося в форму жандармского офицера.
10 А. Г. Кокшарский вспоминал, что Чернышевский получал в месяц 16 рублей казенного пособия (Воспоминания, II, с. 233). Переписку Чернышевского по поводу подарка жене см.: ПСС, XV, с. 363—369.
11 С. С. Жиркова так передает слова Чернышевского, не пожелавшего видеть архиепископа Дионисия: ‘У меня нет жирных пирогов, пусть поторопится к благочинному, там может остыть пирог’ (Н. Бакай. К вопросу о последних днях Чернышевского в Сибири.— ‘Былое Сибири’, No 2, изд. Истпарта Томского губкома РКП (б). M. M. Бубякин, явно преувеличивая, вспоминал приезд губернатора: ‘Губернатор с хода прямо в камеру, со звоном амуниции. А Чернышевский взял губернатора за глотку да и вытолкнул обратно с порога и на крючок захлопнулся. За это его на семь суток заперли’ (Б. В. Лунин. По следам вилюйского узника. М., 1960, с. 99).
12 В воспоминаниях А. Г. Кокшарского эта сцена объявления ‘высочайшей воли’ изложена более подробно, там же приведены слова Чернышевского: ‘Да, ошибку отца хочет поправить сын, но это поздно уж теперь’ (Воспоминания, IV, с. 240).