В. Г. КОРОЛЕНКО В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
С. П. Швецов
С. П. Швецов
В. Г. КОРОЛЕНКО В ВЫШНЕМ ВОЛОЧКЕ
В. Г. КОРОЛЕНКО В ВЫШНЕМ ВОЛОЧКЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В. Г. Короленко в Вышнем Волочке, Швецов Сергей Порфирьевич, Год: 1927
Время на прочтение: 12 минут(ы)
ГИХЛ, 1962
Несмотря на то что я знал Владимира Галактионовича на протяжении нескольких десятков лет, что я встречался с ним при самых разнообразных условиях, от Вышневолоцкой политической тюрьмы1 до Всероссийского съезда писателей2, революционно созванного, на котором он играл выдающуюся роль, — несмотря на это, когда я думаю о нем, он чаще всего рисуется мне не тем Короленко, которого знала и любила вся Россия, который каждому из нас так интимно дорог и задушевно близок, а Короленко давних дней, которого любила и знала одна лишь революционная Россия, точнее говоря — интеллигентная ссыльная Россия, Россия политических тюрем и этапов, Короленко 1880—1885 годов.
Всегда оживленный и деятельный, стройный, но плотный и коренастый молодой человек, с огромной шапкой буйно вьющихся темно-каштановых волос, как-то особенно красиво прикрывавших его большую голову и волнами спускавшихся почти до самых плеч, с широкой густой бородой, с темными блестящими, временами принимающими особенно углубленное, сосредоточенное выражение глазами, в белой холщовой арестантской рубахе или в серой суконной блузе, опоясанный тонким ремешком, в высоких сапогах, — таким я помню В. Г. того времени. Таким он был и в Вышневолоцкой политической тюрьме, таким я видел его в Тюменской пересыльной и в подследственном отделении Тобольской военной каторжной тюрьмах, где мы с ним случайно на своих этапных путях сталкивались, таким же он был и у меня в Тюкалинске, где я отбывал ссылку, а он останавливался на короткое время проездом из Якутской области в Россию3.
В. Г. обладал на редкость, не скажу — покойным, но удивительно ровным и сдержанным характером, и это создавало ему совершенно особенное, исключительное положение среди товарищей. Всегда со всеми в обращении простой и мягкий, без тени рисовки или позы, но за этой мягкостью каждый чувствовал большую упругость и твердость. Его отношения с окружающими отличались вдумчивостью и в то же время редкой ясностью и определенностью. Я думаю, никто из его сотоварищей по Вышневолоцкой тюрьме, столь резко различных между собой во многих отношениях, никогда не заблуждался относительно действительного отношения к ним Короленко, хотя он никогда ни с кем не вступал в личные столкновения, столь неизбежные в тюремной обстановке.
В 1880 году в Вышневолоцкой тюрьме В. Г. Короленко был уже вполне сложившимся человеком, обладавшим своей собственной ярко выраженной индивидуальностью, внушавшим к себе в окружающих особое уважение и, так сказать, уверенность. Перевидав на своем долгом веку многое множество всякого народа, я, пожалуй, затруднился бы назвать кого-нибудь другого, кто умел бы внушать к себе всеобщее доверие, каким неизменно пользовался Владимир Галактионович и которое никогда никого не обманывало. Так было в далекой юности, в Вышнем Волочке, так было и в его старости.
При всем том В. Г. Короленко у нас в тюрьме не занимал того руководящего положения среди товарищей, которое свойственно так называемым ‘коноводам’ или ‘вожакам’. Для этого, при всем своем активном отношении к окружающему, он все же стоял как бы несколько в стороне от него. Он был скорее его, если можно так выразиться, активным зрителем, чем созидателем и творцом. Теперь я думаю, что уже и в то время, то есть почти пятьдесят лет назад, художник-наблюдатель начинал уже властно заявлять в нем свои права на первенство, тем самым отодвигая на второй план революционера, каким, насколько я помню и понимаю, он тогда сам себя считал, как считали и все мы, его ближайшие сотоварищи по заключению. И никто из нас тогда этого и не подозревал, разумеется. Думаю, что в то время и для самого Владимира Галактионовича это было еще неясно. Все это обозначилось с полной очевидностью лишь гораздо позже.
К числу характерных для В. Г. Короленко того времени черт следует отнести его редкую простоту и скромность. У нас в Волочке долгое время никто не знал его причастности к литературе, а потому тогда никому из нас и в голову не приходило, что через немного лет ему будет принадлежать одно из самых почетных мест среди художников слова родной земли. В то время мы видели в нем только любимого нами товарища, во имя родного народа ведущего тяжбу с царской властью и стойко принимающего от нее удар за ударом, один другого свирепее и жесточе.
Я помню, как еще зимою, гуляя с Владимиром Галактионовичем по тюремному двору, я был увлечен его ярким, полным живых характеристик рассказом о Березовских Починках, где он перед тем был в ссылке, и об их обитателях. И я спросил его, почему он не попробует писать, раз обладает такими интересными наблюдениями народной жизни.
— Я пробую, — скромно отвечал он и сообщил, что за несколько месяцев перед тем в журнале ‘Слово’ был помещен его очерк ‘Эпизоды из жизни ‘искателя’ {‘Слово’, 1879 г., кн. VII. (Здесь и далее подстрочные примечания, кроме переводов, принадлежат авторам воспоминаний.)}. Для меня это было целое откровение, как молнией осветившее с совершенно новой и неожиданной стороны личность В. Г. Короленко.
Впоследствии Владимир Галактионович не придавал значения этому очерку, не хотел даже печатать его в своем ‘Полном собрании сочинений’4, находя его, очевидно, художественно слабым. А между тем этот очерк принадлежит к характернейшим для правильного понимания самого Короленко в ранний период его деятельности: ведь ‘искатель’, с некоторыми эпизодами из жизни которого знакомит нас Короленко, — это сам Владимир Галактионович, только что вступающий на широкое поприще общественной жизни. В нем, этом очерке, все характерно, до эпиграфа включительно, взятого им из Некрасова: ‘Средь мира дольнего, для сердца вольного есть два пути: взвесь силу гордую, взвесь волю твердую — каким идти’5. И сам В. Г. еще на заре своей юности добросовестно взвесил и свою ‘силу гордую’ и ‘волю твердую’ и избрал путь, которым и шел до самой могилы. Говоря словами Некрасова, он пошел туда, ‘где трудно дышится, где горе слышится’, чтобы быть ‘первым там’. С ранней юности и до последних дней своих он неизменно держал один и тот же путь: он шел ‘к униженным’, он шел ‘к обиженным’, неся им свой труд, весь пыл и любовь своего сердца и свое огромное художественное дарование.
Таким знает его вся читающая Россия, но таким же он был и у нас в Вышнем Волочке. Здесь, между прочим, написал он свою ‘Чудную’. Как он ухитрился это сделать, живя в ‘большой’ камере с ее вечной сутолокой, среди несмолкаемого гомона,— я совершенно не постигаю. Сделал это он, сидя на кровати, забравшись на нее с ногами и прижавшись в угол так, чтобы можно было писать на развернутой книге, положенной на согнутые колени. В пояснение нужно сказать, что в Волочке нам не давали ни бумаги, ни чернил, ни карандаша, но В. Г. все это как-то ухитрялся добывать. В этом отношении он обнаруживал удивительную легкость и находчивость. Он недурно рисовал и всегда имел при себе кусочек туши и кисточку, которые он пронес в неприкосновенности через все российские и сибирские тюрьмы и этапы, подвергаясь многое множество раз самым тщательным обыскам.
‘Чудную’ он прочел нам на одном из наших собраний, где присутствовала вся тюрьма, в той же ‘большой’ камере. Для нас, обитателей Вышневолоцкой тюрьмы, это было первое художественное произведение В. Г. — ‘Эпизодов из жизни ‘искателя’ никто не знал, а до меня они дошли гораздо позже, уже в Сургуте, куда на первых порах я попал в ссылку. Впечатление было огромное. Тогда же рассказ был передан через Н. Ф. Анненского и ходившую к нему на свидания жену Г. И. Успенскому, который пришел от него в восторг. Тогда же он пытался его напечатать, но по цензурным условиям это оказалось в те времена совершенно невозможным, и рассказ увидел свет много лет спустя6, когда и сам Г. И. Успенский уже сошел со сцены.
Может быть, нелишним будет отметить здесь одну черту, весьма характерную, но не для В. Г. Короленко, а для той среды, которая окружала его в Вышневолоцкой тюрьме, для ее по крайней мере молодой, наиболее активной части.
Несмотря на то что ‘Чудная’ произвела сильное впечатление на всю тюрьму, что многие из нас, заключенных, знали, что другой его беллетристический очерк уже напечатан в распространенном журнале, эти факты для нас, многих молодых сотоварищей В. Г. по его тюремно-ссыльным злоключениям, являлись как что-то случайное, почти эпизодическое для него, органически не связанное с его личностью, для нас тогда и близкой и дорогой. Мы гораздо больше интересовались его политической физиономией, его практическими шагами, как борца за народное дело. Нас гораздо больше занимали вопросы, как он еще до ссылки готовился к общественно-политической деятельности, что он обучился сапожному ремеслу, стал сапожником, притом сапожником заправским, чему налицо были и доказательства: В. Г. был обут в высокие сапоги собственной работы, и очень недурной, должен прибавить. Мы знали от него самого, что, будучи в ссылке в Вятской губернии, он жил сапожным ремеслом, работал на окружающее население. В глазах многих из нас, юных революционеров, это был факт огромного значения, гораздо больший, чем авторство художественных очерков, хотя бы и очень высокого достоинства. Беллетристика — дело хорошее, но для интеллигентного человека сама по себе она ничего необычного не заключает. Совсем иное дело стать заправским сапожником — это было не только ново и оригинально,— это бы куда ни шло! — но и практически разрешало самый насущный, самый жгучий для многих из нас вопрос: как слиться с народной массой, раствориться в ней без остатка. Короленко же сапожник указывал нам практический путь к этому, что заслоняло в наших глазах Короленко-художника. Мы просто последнего не замечали, высоко ценя и любя В. Г. как одного из лучших своих товарищей.
С теперешней точки зрения, это отложило на некоторых из нас неизгладимый отпечаток на всю жизнь. Это один из мотивов, сильно и властно звучавших в песне нашей юности, с которой наше поколение входило в жизнь и заняло в родной истории определенное, ему одному принадлежащее место.
Вот почему, думается мне теперь, мы душою проглядели в Короленко, которого мы так любили и уважали, замечательного художника слова.
Газет нам не полагалось читать, и они проникали в наши стены лишь случайно, контрабандным способом. Библиотеки в тюрьме не было никакой, а потому книг у нас было очень немного, в особенности в первые месяцы, когда нас было меньше в тюрьме, и принадлежали они отдельным лицам, которыми они обычно и предоставлялись в общее пользование. Больше публика читала журналы, отдельные книжки которых к нам попадали. Это были ‘Отечественные записки’, ‘Слово’, ‘Устои’, — других не помню. Больше всего привлекали статьи, посвященные народной жизни, в частности крестьянству. В. Г. в этом отношении не составлял исключения. Как и многие из нас, он особенно интересовался статьями Г. Иванова в ‘Отечественных записках’, — в тюрьме у нас никто еще не знал, что за этим скромным псевдонимом скрывается не кто иной, как Г. И. Успенский7, наш общий любимец, о чем мы узнали лишь весною от привезенного к нам в тюрьму сотрудника ‘Отечественных записок’ Н. Ф. Анненского. В. Г. видел в нем новое крупнейшее дарование и усердно обращал на его статьи внимание товарищей. В этом же роде произошло недоразумение и с H. H. Златовратским, которого, помнится, В. Г. не особенно жаловал. К нам попали книжки ‘Отечественных записок’ за предыдущий год, где печаталась серия статей Златовратского о крестьянской общине — ‘Деревенские будни’8, сначала вовсе без подписи, затем под ничего нам не говорившими инициалами — Н. Н.
— Это что-то новое, свежее, — с увлечением говорил В. Г. о неведомом авторе, в живой повествовательной форме знакомившем с интимной стороной общинно-правового уклада современной деревни.
Выше я сказал, что Короленко в тюрьме был в известном смысле созерцателем окружающего. Это не мешало ему в некоторых случаях проявлять большую активность. Это было во всех тех случаях, — а когда же их не было? — когда, по его мнению, кому-то требовалась сторонняя помощь. Проявлялось это и в повседневных мелочах, и тогда, когда его вмешательство сопровождалось для него риском, не говоря уже о труде и хлопотах.
В Вышневолоцкой тюрьме был у нас товарищ Девятников, крестьянин-пропагандист, уже успевший побывать где-то на севере, кажется в Костромской губернии, и теперь отправлявшийся в новую ссылку в Восточную Сибирь. Как-то зашла речь о том, каким условиям должен удовлетворять пропагандист, чтобы его дело пропаганды социализма в крестьянстве шло успешно. Девятников, располагавший, как мы знали, в этом отношении обширным личным опытом, доказывал, что пропагандист должен обладать, между прочим, широкими, разносторонними и серьезными научными сведениями. Он должен ‘знать все’, чтобы иметь возможность, в случае надобности, дать пропагандируемому им населению толковое объяснение на всякий могущий быть обращенным к нему вопрос.
— Горе тому пропагандисту, — говорил Девятников,— который в чем-либо спасует перед слушателями: тогда лучше уходи, дело проиграно безнадежно. Он сразу потеряет к себе доверие, а без доверия какая же возможна пропаганда?
В качестве иллюстрации он привел пример из собственной практики. Где-то он вел пропаганду среди крестьян-кустарей. Дело шло успешно, а сам Девятников пользовался в глазах своей аудитории большим авторитетом по всяким вопросам. Но вот как-то к нему обратились с просьбой вычислить емкость какого-то мудреного сосуда, изготовлением которого были озабочены кустари. Не зная математики, он этого сделать не мог, как ни бился. Результат был неожиданный: Девятников сразу утратил весь свой, казалось, такой прочный и надежный авторитет в глазах своей аудитории, и дело пропаганды пошло, что называется, под гору.
Рассказывая это, Девятников сокрушался, что он не знает математики, которая в практической работе так часто нужна бывает.
Владимир Галактионович присутствовал при этом разговоре и принимал в нем участие. Прошло два дня, и мы узнали, что смотрителем Лаптевым разрешено Короленко и Девятникова выпускать утром часа за два до поверки, когда двери всех камер растворялись, в столовую, где они и занимаются математикой. Я просидел в Вышнем Волочке несколько месяцев, а они все время, изо дня в день, аккуратнейшим образом вели свои занятия. И все это было сделано очень просто и скромно, без всяких лишних слов. Уходили они в столовую в ранние утренние часы потому, что в это время она пустовала, вести же занятия в камерах при господствовавшей у нас сутолоке было бы чрезвычайно затруднительно.
Это, конечно, мелочь, и я мог бы привести много других примеров в том же роде. Но бывали случаи и совершенно иного характера. Во время совместных тюремных скитаний мне не раз приходилось наблюдать, как при резких столкновениях кого-нибудь из товарищей с начальством, иногда в самый острый момент, вдруг выступал Владимир Галактионович, вмешивался и как бы прикрывал собою товарища, нуждавшегося в сторонней помощи.
Мне известен такой, между прочим, случай, правда не в Вышневолоцкой тюрьме, где с тюремным начальством у нас никаких столкновений не происходило, а в одной из сибирских тюрем. Я теперь уже не помню, по какому поводу — их было так бесконечно много! — у нас, заключенных, произошло резкое столкновение с нашими тюремщиками. Дело зашло очень далеко, внутрь тюрьмы был вытребован караул, солдаты введены в наш коридор и выстроены против нас со штыками наперевес. Кругом шум, крики, общее возбуждение. Один из нас был доведен, что называется, до белого каления, и вдруг почувствовалось, что вот-вот начнется свалка и нам несдобровать. Но мы собою уже не владели. Помню жуткую минуту: вдруг все как-то потемнело, точно и сам, и все окружающее куда-то провалилось. В этот момент неожиданно выступил Владимир Галактионович, стал впереди, как бы заслонив собою товарищей, и начал говорить: спокойно, ясно, вразумительно, доказывая твердо и неотразимо убедительно всю неправоту тюремщиков, готовых тем не менее к насилию над ни в чем не повинными людьми. И этот такой приятный, спокойный голос, эта убежденная, но такая простая, дышащая глубокой искренностью речь быстро изменила положение. Сразу точно светло стало, легче стало дышать. Понемногу все успокоилось, вошло в колею, солдат увели и дело обошлось без кровопускания.
В. Г. Короленко в этом случае, конечно, страшно рисковал, и тем не менее он спокойно и твердо выступил, раз ему стало ясно, что его вмешательство может предотвратить готовое обрушиться несчастье. И таков он был всегда. Мне передавали очевидцы, что в 1905 году В. Г. в Полтаве остановил еврейский погром тем, что в самую острую минуту входил в гущу погромщиков и, обращаясь к их разуму, чувству и совести, начинал говорить в защиту евреев. Его спокойный, ровный голос, задушевность и проникновенность тона, простота и удивительная ясность самой речи — все это, вместе взятое, удерживало руки тех, кто уже поднимал их на дело грабежа и убийства. Он готов был в эту минуту все удары, направленные против невинных людей, принять на себя. И это действовало.
И разве не то же самое представляет собою Мултанское дело9, где В. Г. прикрывал собою несчастных вотяков, обвинявшихся в человеческом жертвоприношении? Как раз в это время мне случилось быть проездом на короткое время в Нижнем-Новгороде, и я имел возможность наблюдать, как глубоко страдал он и какой мучительный внутренний огонь сжигал его. Особенно памятен мне один момент. Он только что возвратился из поездки по Мултанскому делу и делился своими впечатлениями. Самый рассказ у меня не сохранился в памяти, я затруднился бы даже сказать, откуда В. Г. приехал: с процесса ли вотяков или из своей предварительной поездки в Мултан для ознакомления на месте с положением дела. Но отчетливо, так живо-живо помню фигуру рассказывающего нам, сидевшим за столом его небольшой столовой, Владимира Галактионовича: он стоял возле печки, заложив руки назад, и говорил. Особенно памятен мне взгляд его ушедших куда-то глубоко внутрь глаз, горевших темным огнем мучительного страдания, передававшегося и слушателям. Видно было, что В. Г. не просто интересует дело, но что он каждую его деталь воспринимает как нечто, до физической боли его трогающее. Я убежден, что сами вотяки, дважды невинно осужденные на каторгу, душевно мучились меньше, чем выстрадал, спасая их, В. Г.
И это, думается, была одна из основных черт личности В. Г. И в далекой юности времен Вышневолоцкой политической тюрьмы и сибирской ссылки она выступала столь же четко и ярко, как и в старости, в дни жуткой современности, когда ему так часто приходилось бороться за жизнь ‘смертников’.
Когда я встретился с ним осенью 1880 года в третий раз на тюремно-этапных перепутьях в подследственном отделении Тобольской военно-каторжной тюрьмы 10, он был поглощен заботой о двух заключенных: почти наглухо замурованном ‘под No 1’ политическом каторжанине Фомине и преследуемом злобой тюремщиков, неподатливом на все их ухищрения сектанте ‘Яшке стукальщике’ 11, о которых он не раз говорит в своих произведениях. И здесь им руководило все то же начало: ‘быть первым там’, ‘где трудно дышится, где горе слышится’. А где же больше горя неисходного, где же более тяжко дышится, как не в тюрьме? И он поистине всегда ‘был первым там’.
Но как ни много видел всегда вокруг себя горя людского, самого настоящего, жуткого страдания, В. Г. никогда не впадал в пессимизм, всегда был бодр, всегда был деятелен. По крайней мере таким я его знал.
В одном из своих очерков он говорит устами безрукого калеки: ‘Человек создан для счастья, как птица для полета!’12 Я думаю, что это было убеждением и самого Владимира Галактионовича, направляющим в значительной степени и самую его деятельность. В это страстно он верил, к этому он стремился всеми силами своей души, за это боролся, во имя этого работал. ‘Человек создан для счастья’ — вся деятельность Короленко проникнута этой мыслью, являющейся ключом к уразумению его самого как в далекой молодости, так и в старости. Она его ставила на революционный путь, она делала его защитником мултанцев и громимых евреев, она же руководила им и в тюремных застенках.
Он говорил нам, своим современникам: ‘Помните, человек создан для счастья!’ И мы, товарищи его молодости, это помним!
Печатается по тексту журнала ‘Каторга и ссылка’, 1927, No 8/37, стр. 159—166.
Швецов Сергей Порфирьевич (1858—1930) — революционер-народник. В конце 70-х гг. арестован по делу кружка Иосселиани. Решением судебной палаты от 22 мая 1879 г. обвинен в распространении запрещенных сочинений, в ‘именовании себя не принадлежащим ему именем’ и выслан в Западную Сибирь. Впоследствии видный сибирский деятель — статистик, этнограф, экономист, писатель. О нем см. в ИМС, кн. третья, ч. 2, гл. III — ‘История юноши Швецова’.
1 В Вышневолоцкую политическую тюрьму Короленко был привезен 21 февраля 1880 г. из Березовских Починков Вятской губернии, будучи ложно обвинен в побеге с места ссылки, и пробыл в ней до 17 июля 1880 г.
2 Съезд писателей (журналистов) происходил в Петербурге в апреле 1905 г. Короленко выступал на съезде 5 апреля. Его выступление под названием ‘Современное положение и печать (Речь на съезде журналистов)’ было опубликовано в газете ‘Право’, 1905, No 14, 10 апреля.
3 Из Вышневолоцкой тюрьмы Короленко был отправлен через Москву, Нижний-Новгород, Казань, Пермь, Тюмень, Тобольск в Якутскую область, но из Томска возвращен в Европейскую Россию, так как была выяснена ложность его обвинения в побеге, и поселен в Перми. Тюмень и Тобольск Короленко проезжал в июле 1880 г. по пути из Вышнего Волочка в Якутскую область и в августе того же года на обратном пути из Томска в Пермь. В Перми Короленко прожил под надзором полиции с сентября 1880 г. до 11 августа 1881 г., когда за отказ от присяги Александру III был выслан в Якутскую область. Срок ссылки Короленко окончился 9 сентября 1884 г., 10 сентября он выехал из слободы Амги, где отбывал ссылку, и был в Тюкалинске, очевидно, в ноябре 1884 г. (в ИМС писатель ошибочно называет Мариинск, как место своей встречи с Швецовым).
4 Имеется в виду: ‘Полное собрание сочинений’ в 9-ти томах, изд. т-ва А. Ф. Маркса, СПб. 1914. О рассказе ‘Эпизоды из жизни ‘искателя’ см. примеч. 10 на стр. 548.
5 Из поэмы Некрасова ‘Кому на Руси жить хорошо’, ч. IV, гл. 4.
6 Рассказ ‘Чудная’ первоначально был напечатан нелегально в 1893 г. фондом Вольной русской прессы в Лондоне. В легальной русской печати впервые появился в РБ, 1905, No 9, под названием ‘Командировка’.
7 В журнале ‘Отечественные записки’ за подписью Г. Иванов (в Г. И.) были напечатаны следующие очерки Гл. И. Успенского: ‘Из памятндй книжки’ (1875, No 9, 1877, No 4, 6, 9, 1880, No 2, 5), ‘Люди и нравы’ (1876, No 4, 9, 10, 1877, No 10), ‘Из деревенского дневника’ (1877, No 12, 1878, No 1, 9, 11, 1880, No 9).
8 ‘Деревенские будни’ были напечатаны журн. ‘Отечественные записки’, 1879, No 4, 8, 10 (за подписью H. H.).
9 См. примеч. 1 на стр. 576—577.
10 См. выше примеч. 3.
11 Яшка-стукальщик описан Короленко в рассказе ‘Временные обитатели ‘подследственного отделения’ (1881), вошедшем в собрание сочинений писателя под названием ‘Яшка’.
12 Афоризм героя рассказа В. Г. Короленко ‘Парадокс’ (1894).