О. В. Аптекман
О. В. Аптекман
В. Г. КОРОЛЕНКО
В. Г. КОРОЛЕНКО
Черты из личных воспоминаний
1
2
3
4
5
6
В. Г. Короленко, Аптекман Осип Васильевич, Год: 1927
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Совершенно неожиданно на четвертый или пятый день пасхи 1883 года в Усть-Маю — место моей ссылки — прискакал из Якутска казак с ‘бумагой’ — немедленно перевести меня в Амгинскую слободу. Истинно говорю: это было для меня подлинное ‘пасхальное яичко’. Какой же славный наш якутский помпадур, этот ген. Черняев!
Как-то в эту зиму он вздумал прокатиться по своей вотчине и завернул также на Усть-Маю: надо же повидать и ‘непослушного Конрада’1, Аптекмана, надо — для ‘всеподданнейшего’ ежегодного доклада по области. При моем свидании с ним он определенного ответа на просьбу мою перевести меня в Амгу не дал, а процедил только: ‘Ответ получите’. Я ждал, конечно, с тревогой ответ. Тяжело было мне совершенно одному жить в ссылке. Ждал месяц, другой, пошел уже третий. И ответ наконец пришел.
На другой день на рассвете я и проводник мой тронулись в путь верхами. Приехали в Амгу уже поздним вечером2.
Товарищи — Ив. Ив. Папин и Вл. Гал. Короленко — встретили меня весьма радушно. За беседой решено было, что я останусь в юрте с Папиным, а Влад. Галакт. перейдет по соседству, к знакомому местному жителю, в домике которого имелась свободная комната.
Я застал в Амге у товарищей маленькое, но хорошо уже налаженное хозяйство. Я вошел, конечно, в это хозяйство, как вполне равноправный член его.
Хозяйство ведем сообща. Оно состоит из надельной пахотной земли — десять или пятнадцать десятин, сенокоса и участка леса, а огород находился при юрте, которую мы нанимали. Держали двух лошадей. Коров и кур не держали, ибо они требовали лишнего ухода, а у нас свободных рук не было. Вообще мы старались не прибегать к наемному труду, но когда не хватало наших сил, прибегали к ‘помощи’ соседей, которым мы, в свою очередь, помогали в случае нужды. Услуга за услугу. Труд за труд.
Во главе хозяйства стоял Ив. Ив. Папин. Он каждое утро или накануне еще распределял все хозяйственные работы. Папин весь ушел в работу, в хозяйственные интересы. По-видимому, это была именно та среда, в которой ему легче всего дышалось. Увядшее было, от долгого и тяжелого сидения в Харьковской тюрьме, молодое тело его ожило и потребовало работы и усиленного движения. И Папин весь день проводил на воздухе как зимою, так и летом.
Я не раз любовался этим молодым, гибким, красивым человеком, который столько выстрадал…
Ближайшим помощником, правой рукой Папина в хозяйстве был Вл. Гал. Короленко.
Он оказался прекрасным работником: пахал, сеял, косил, жал. И топором владел: соху наладит, телегу исправит и проч. Он был вообще мастер на все руки: хороший сапожник, чертежник, часы исправлял, отличный педагог. Педагогия давала Вл. Галакт. десять — пятнадцать рублей в месяц, и от сапожничества нередко кое-что перепадало — рублей пять—десять. А это уже капитал. Работа спорилась у Вл. Галак.: работал чисто, аккуратно, изящно. Но случался иной раз и с ним грех: задумается ненароком и что-нибудь проворонит. Раз с ним был такой случай. Выехал в поле пахать. Далеконько было от усадьбы. Захватил с собой еду да еще почему-то какую-то книгу. Полагал, стало быть, и покушать во время отдыха, и почитать в свое удовольствие. Удалось ли Вл. Гал. почитать, не могу сказать с уверенностью, но что он книгу свою запахал — это верно. Смеялись мы много по этому поводу. Пахал землю и посеял книгу — целую книгу мыслей!
Как же это, однако, вышло? Нельзя сказать, чтобы Влад. Гал. был уж очень рассеян — нет! Но порою он будто отсутствовал: был с людьми, но вне людей, над ними… В таком состоянии и случилось это.
А вот и другой приключившийся с ним случай. Готовились мы с ним однажды на жнитво. Заварил Вл. Гал. чай, а я что-то готовил на камельке. И сели чай пить. Глотнули раз-другой. Что за пакость! табак, настой чистого табаку!..
— Никак, ваш окурок сигары заварил, Осип Васильевич!., вы уж простите меня! — виновато объяснил Вл. Гал.
Так и есть. А я как дорожил этим окурком, мечтал о том, что вот я после жнитва закурю сигару на воле и кругом аромат пущу!
С моим приездом прибавилась в нашей общине рабочая сила. На мою долю выпала исключительно, так сказать, женская работа как внутри по дому, так и вне — по огороду и полю. В доме я стряпал и пек хлеб. Стряпать я уже раньше научился в Усть-Мае, но печь хлеб я не умел, а надо было, потому что у Ив. Ив. и Влад. Гал. было уже своей работы по горло.
Принес Папин кадочку с закваской, принес два туеска (берестовое ведерко) с ячневой мукой.
— Вы уж, Осип Васильевич, — говорит, — спеките, пожалуйста, хлеб, да покруче замесите. Мука-то, знаете, неважная… прихватило ее снаружи…
— Побойтесь бога, Иван Иванович!—взмолился я, — сроду я хлеба не пек… А в академии тоже не обучали этому…
Смех! Стою смущенный. Выручил Влад. Галак. Все растолковал — как и что и не забыл наказать, чтобы тесто непременно посолил.
— Видите ли, вот у меня здесь (указал на чело печи) записано ‘посолить’ — посолить! Я всегда забываю, каждый раз забываю, а вы уж не забудьте, Осип Васильевич!..
И ушли оба на работу. С душевным трепетом взялся я за печение. И помучился я в первый раз! А потом я уже превзошел своего учителя, ибо ввел целый ряд усовершенствований как в печении, так и в методах определения выпеченности хлеба (выслушивал, выстукивал по всем правилам постукивания и выслушивания — аускультации не даром же в академии учился!..).
Хлеб у меня выходил на славу, и Вл. Гал. по справедливости гордился мною. Да и как не гордиться! Приезжают, например, знатные люди в Амгу (исправник, попы или купцы), посылают ко мне за хлебом, словно за лакомством каким!
За стряпней и уборкой весь день и уходил, особенно зимой. Но летом на мне лежал еще огород, да одна еще, вначале неприятная для меня обязанность: водить по утрам лошадей на водопой. Пустая эта работа, если бы не наши якутские кони: они, по-видимому, были насчет этого совсем другого мнения. Как только, бывало, они увидят меня с уздечкой, так из оборонительного положения переходят в наступательное: летят прямо на меня, норовя лягнуть или укусить. Горе, да и только!
Товарищи мне советовали на этот случай вооружиться и веревкой и дрючком. Дрючок держал моих свободомыслящих коней на некотором почтительном от меня расстоянии, а конец веревки я набрасывал на первого приблизившегося ко мне врага. И тотчас же враг превращался в овечку: стоит смирнехонько, пока я его взнуздаю, понурив голову, идет за мною, а за ним уж сконфуженный следует и второй свободомыслящий. Пока я не усвоил этой ‘тактики’, я натерпелся немало. Раз я уж заговорил о наших конях, хочу кое-что рассказать о них. Одного коня звали Серкой, и числился он за Ив. Ив. Папиным, другого — Сивкой, и числился он за Влад. Галакт. Серко был умный, славный пахарь — и под верх, и в упряжке прекрасный конь. Сивка был круглый дурак, ‘тугоуздый’, с причудами, и большой пакостник. Меня он чуть было не убил насмерть, испугавшись выбежавшей из подворотни собаки.
Как-то раз летом Вл. Галакт. вбегает в юрту взволнованный.
— Посмотрите-ка, Осип Васильевич, мою спину… какую штуку выкинул Сивка!..
Посмотрел: спина вздулась, побагровела, две кровавые ссадины и явственные отпечатки зубов. Не говоря ни слова, Вл. Галакт. снял с гвоздя плеть. Я со страхом взглянул на него. А Влад. Гал. проговорил:
— Ничего. Надо его, дурака, проучить, чтобы в другой раз ему неповадно было!
Вышел я за ним. По дороге в загон Вл. Галакт. захватил с собою длинную жердь. Вошел в загон с плеткой в одной руке и жердью — в другой. ‘Дурак’ догадался — на это у него ума хватило — и прямо стремительно бежит навстречу Влад. Галакт., мигом поворачивается и делает ‘вольт’ задними ногами, но встречает на пути ‘заграждение’. Вл. Галакт. не отступает: спокойно идет на ‘дурака’, огораживаясь жердью, и как только ‘дурак’ оказывается на близком расстоянии, град ударов плетью сыплется на спину Сивка. Последний в страхе мчится в противоположную сторону, упорно преследуемый Влад. Гал. Эта гонка за совершенно обезумевшим от страха и боли ‘дураком’, эта спокойная выдержанность Вл. Галакт., преследующая определенную цель — укротить норовистого коня, совершенно ошеломили меня.
Конь мечется во все стороны, злобно храпит, глаза налиты кровью, отчаянный скачок всегда возможен… Я в ужасе…
— Владимир Галактионович, ради бога, оставьте!.. Довольно! Довольно, он еще убьет вас!..
Никакого внимания. Но когда конь наконец забился в дальний угол загона, видимо обессиленный, плеть выпала из рук Влад. Гал. Мы вернулись молча в нашу юрту.
Отношения к нам местных жителей, как коренных так и пришлых татар — конокрадов и головорезов (пришлые в том смысле, что они, эти татары, жили здесь в качестве уголовных поселенцев), были не только добрососедские, но и благожелательные. В то время, когда кругом между коренными жителями, татарами и другими уголовными поселенцами, царствовала непрекращающаяся глухая и открытая рознь и вражда, доходившая порою до открытой междоусобицы с ножовщиной из-за кражи лошадей и другого добра местных жителей, — наша артель жила в этом отношении мирно и беззаботно. Татары через своего муллу категорически заявили нам, что никто никогда не тронет наших коней и не посягнет на наше более чем скромное добро. А потому-де нам нет надобности тревожиться и мы можем спокойно спать (раньше то Папин, то Влад. Галакт. по очереди дежурили с ружьем на плоской крыше юрты всю ночь, придерживаясь поговорки: на то щука в воде, чтобы карась не дремал). После такого торжественного обещания татар, имевшего значение для нас habeas corpus3, мы решили отменить ночное дежурство.
Чем объяснить такое расположение к нам татар?
Я могу с положительностью утверждать, что если не исключительно, то главным образом мы обязаны такому отношению к нам татар присутствию в нашей среде Вл. Гал. Короленко. Обаятельная простота его, обычная приветливость, прямые, искренние отношения к окружающим, кто бы они ни были, очаровывали даже самых закоренелых. Загрубелые, озлобленные, угрюмые человеческие существа смягчались, освещались доброй улыбкой не только при личной встрече и разговоре с Вл. Гал. Короленко, но и при упоминании кем-либо имени его. К нему льнули все, а в особенности наиболее отчаявшиеся и отверженные…
Не преувеличивая, они благоговели перед ним. За что? Они чутьем своим угадывали, что Вл. Гал. не только не презирает их, но и признает их за людей. И это возвышало их в собственных их глазах и равняло их, как людей, с Влад. Галакт. А потому они считали его своим — по человеческому рангу. Они чуяли, что это отношение Владимира Галактионовича Короленко к ним вытекает непосредственно из существа всей его душевной и духовной организации, из сущности, природы его красивой индивидуальности.
Они, эти выбившиеся из колеи люди, давали свою оценку Вл. Галак. одним словом: ‘человек’. Сколько раз я слышал, как тот или другой, уходя от Вл. Гал., говорил с жаром: ‘Ну и человек же! Вот это настоящий человек!’ В этом слове сконцентрирован многовековый опыт народный в обычной, сжатой, выразительной форме. Лучшей характеристики, а главным образом исчерпывающей, вряд ли кто-нибудь мог бы дать: ‘Человек!’ Это значит: полное осуществление в человеческой индивидуальности гармонии чувств и мысли, слова и дела, цели и средства.
Простые, грубые, ‘последние’ люди и уловили это в Вл. Гал. и выразили одним всеобъемлющим и сильным словом человек.
В моей памяти неизгладимыми чертами запечатлелись как мои беседы с Вл. Гал. tte-a-tte {С глазу на глаз (франц.).}, так и в сообществе с другими.
Вл. Гал. был чудный собеседник и прекрасный рассказчик. Я (да, вероятно, не я один) очень любил эти беседы после работы или между делом.
Вл. Галакт. очаровывал и тем, как он слушает: своим светлым спокойствием, своей вдумчивостью он, может быть помимо своей воли, поощрял говорившего к спокойной, прямой, искренней речи и, благодаря этому, к последовательной, логически выраженной аргументации. А это очень важно: этим устранялись или по крайней мере притуплялись острые элементы спора, легче достигалось взаимное понимание и возможное соглашение.
В роли рассказчика Вл. Гал. был прямо неподражаем. Его рассказ — это художественная импровизация. Тут нет фразы, нет красивых жестов: тут — неподражаемый юмор, отливавшийся в конечном итоге в полную, правдивую, красочную формулу или характеристику того или другого лица, того или иного положения. Перед вами ярко, в художественно отлитой форме выступает то или другое лицо, то или иное событие.
Отчетливо сохранились в моей памяти его чудные рассказы о крестьянах Березовских Починок, где он в первый раз был в ссылке, и о начальнике пересыльной политической тюрьмы, которого я тоже знал, ибо сидел в этой тюрьме4.
Двумя-тремя штрихами умел он так художественно восстановить цельный, живой образ!
На эти рассказы Вл. Гал. — а их было немало — я смотрю как на летучие художественные импровизации накопившегося и сложившегося уже творчества, ищущего властно исхода, формы.
В Амге, несмотря на тяжелые условия ссылки — отсутствие здоровой стимулирующей и способствующей выявлению творческих сил атмосферы, — Вл. Гал. чуял в себе избыток творческих сил, этот напор художественной эманации, он берется за перо. Он завален физической и другой серой текущей работой, необходимой для пропитания, ибо он, как и мы все, жил трудами рук своих. Но он указывает время, принимает к себе местных жителей, якутов, татар и всяческий уголовно-ссыльный сброд, чтобы создать для себя поле наблюдения, собирания материала и фактов для созревшего уже художника.
У нас на глазах создаются ‘Сон Макара’ и ‘Соко-линец’.
Его ‘Макар’ — это хозяин нашей юрты Захар. Он объякутившийся русский переселенец, грязный, грубый, вороватый, пришибленный. Он привязывается к Влад. Галакт., ходит к нему, выкладывает перед ним все печали своей скорбной, беспросветной, трудовой жизни… Душа его распахивается перед ‘хорошим человеком’ (правда, ‘чужим’, то есть ссыльным) — и Вл. Гал. заглянул в эту душу.
И из-под его пера вылился первый его рассказ — ‘Сон Макара’5 — гимн человеческой природе, оправдание высокого звания человека.
Так же создал Вл. Гал. и своего ‘Соколинца’: пришел к Вл. Гал. ‘Соколина’6, и они с глазу на глаз провели в душевной беседе за чаепитием бесконечно долгую якутскую ночь.
Сильное впечатление произвел на меня рассказ Вл. Гал. о своем гимназическом учителе словесности7. Рассказ велся в тихих, но глубоко захватывающих, грустных тонах. То была тихая грусть о далеком, давнем и дорогом. Тень дорогого учителя выплыла из этой туманной дали, одетая плотью и кровью. Учитель был знающий и недюжинный по своим дарованиям человек. Его уроки слушались с захватывающим интересом, особенно о реализме и романтизме в искусстве. Вл. Гал. особенно оживлялся при передаче взглядов учителя на этот предмет. Его меткая, порою едкая характеристика писателей-реалистов вульгарного направления импонировала Вл. Гал. Учитель говорил (передаю почти буквально слова Вл. Гал.): реализм не в том, чтобы скрупулезно копировать окружающие явления, протоколировать наблюдаемые явления, это — не творчество, а мастеровщина. Надо уметь схватывать в явлениях типичное, характерное, чтобы воспроизвести синтетический образ наблюдаемого. Конечно, учитель не мог знать, что среди его учеников есть уже один, который носит в душе своей зародыш художественного творчества, имеющего в будущем развернуться в обаятельную красоту и захватывающую силу. Он не знал, этот незаурядный учитель, что его мысли глубоко запали в восприимчивую душу его ученика и что со временем они дадут толчок его творчеству в указанном им направлении.
Много у нас бывало разговоров с Вл. Гал. на литературные, исторические и философские темы. Под влиянием Вл. Гал. Короленко я впервые познакомился с Мицкевичем, и это опять дало повод к живому и поучительному для меня обмену мыслей.
Помню один разговор по этому случаю.
Меня в Мицкевиче особенно поразила способность автора поэтически одухотворять природу. Я указал Вл. Гал. на одно место в ‘Пане Тадеуше’, а именно: на описание Мицкевичем воздушной аварии, то не было простое описание столпившихся и громоздившихся друг на друге грозных туч на небе, а столпотворение живых существ, борьба титанов, чудовищных форм и окрасок. Это-то я и назвал поэтическим одухотворением явлений природы, художественным перевоплощением мертвого в живое, бессознательного в разумное. Вл. Гал. с обычным своим светлым и открытым лицом слушал меня внимательно и явно сочувственно. Только с одним моим заключением он не мог согласиться вполне. Я высказал по пути мнение, что нет вообще мертвой природы, что все в природе одухотворено, но в различной силе и степени, а потому и подлинному художнику удается это поэтическое перевоплощение якобы мертвого в живое. Художник в данном случае творит, так поступает и философ: схватывает рассеянное в пространстве время и мысли и создает гармонически-целостное построение. С этим последним моим заключением Вл. Гал. вполне согласился, находя творчество художественное и философское по существу почти тождественными, но по поводу утверждения моего, что анимизм присущ всей природе, повсюду разлит в ней, Владимир Галактионович, отрицательно качая головой, заметил:
— Когда-то и я думал так, вопрос этот темный и сложный…
— Мало ли темных и сложных проблем разрешила уже человеческая мысль? — возразил я. — Чего мы сейчас не знаем, то завтра узнаем и вырвем-таки тайну у природы.
— Может быть, пожалуй, вероятно… — продолжая улыбаться, ответил Вл. Гал.
Чтение биографии Мицкевича столкнуло меня с мессианизмом, а последний, в свою очередь, в силу ассоциации, навел меня на иудейский мессианизм. Я отрицательно относился ко всякому мессианству, а в особенности к иудейскому. Я считал его отрицательным моментом в процессе развития народов. У евреев же, в частности, мессианство только способствовало обособлению и отчуждению их от других народов. Я высказал мои соображения Вл. Гал., он очень внимательно меня выслушал и возразил:
— Вы не совсем правы, Осип Васильевич… Вы слишком прямолинейно, можно сказать, абстрактно посмотрели на еврейский мессианизм. Я буду вам возражать исключительно по поводу еврейского мессианизма, пустившего, по-видимому, глубокие корни в самую толщу массы еврейства… У поляков, например, мессианизм захватил лишь верхи народа, и потому оставим его в стороне. Для еврейства же, для еврейского народа мессианизм был не отрицательной силой, а решительно творческой, ибо, по крайнему моему разумению, он, особенно в тяжелые времена диаспоры, спас евреев от полного их исчезновения, от растворения их в массе других народов и племен, — словом, мессианизм сохранил, обособляя, этот народ как национальную индивидуальность, сознающую свою самобытность и целостность. Без мессианизма — кто его знает, евреи исчезли бы с лица земли, а это, несомненно, было бы потерею, дебетом в приходо-расходной книге человечества. Так-то, Осип Васильевич,— продолжал Вл. Гал. — Обособленность же их — временное лишь явление.
Меня поразила не только стройно-логическая последовательность суждений Вл. Гал., но и метод его рассуждений: он внес в свою аргументацию элемент историчности, динамики. И тут, по-моему, Вл. Гал. указало верный путь его художественное чутье, ищущее во всем целостности, полноты и гармонии — синтеза.
Ничего нет абсолютного, все относительно, по обстоятельствам времени и места глядя. Если бы я тогда был так близко знаком с диалектическим методом, я бы сказал, что Вл. Гал. мыслил не только логически, но и диалектически, то есть в совершенной гармонии, как это и можно было ожидать от такой гармонически сложенной индивидуальности, как Вл. Гал. Короленко.
Он иначе не мог мыслить, ибо это вытекало из особенностей его организации.
Цельный человек мыслит и сообразно с этим действует: гармония познавательного и волевого аппаратов.
Я вспоминаю еще другой разговор с Вл. Гал., убедивший меня еще больше в указанной особенности его мышления.
Спор происходил по поводу церковнославянского языка. Я отнесся отрицательно к этому языку, считая его бедным по сложению и незвучным по форме. Вл. Гал. в этом случае мастерски воспользовался учением Михайловского о типах и ступенях развития8 и убедительно доказал мне ошибочность моего взгляда на церковнославянский язык.
— Церковнославянский язык, как тип, представляется вполне совершенным. Осип Васильевич, вчитайтесь в него, и вы, полагаю, вполне согласитесь со мною, — заключил Вл. Гал.
Я был опять побежден.
На нашу мирную, дружную артель неожиданно обрушилось большое несчастье. Живший в соседстве с Амгинской слободой наш товарищ, рабочий Павлов, покончил с собой.
Это потрясло нас всех.
Павлов был административно-ссыльный, вышел из кружка Халтурина, молодой еще, крепко сколоченный физически и, казалось, также и душевно. Перед ним раскрывалась вся полнота жизни, а он, несчастный, взял да оборвал нить этой жизни.
У всех лежал тяжелый камень на сердце. Но особенно это мучило Вл. Гал. Он, всегда ровный и светлый, потемнел, посерел лицом. Очевидно, его неотвязно мучила мысль, что могло быть причиной этого несчастья.
Он верил в меня, как врача, и завел со мною разговор по этому поводу. Я указал ему на то, что подлинные причины самоубийства не всегда легко вскрываются. Покончил с собою наш товарищ, но этот был неврастеник в резко выраженной форме. И такой исход возможен.
Но Павлов, Павлов? Здоровый, от него так и веяло избытком здоровья.
Одно только можно предположить: он страдал сильными приливами к голове, неустойчивостью вазомоторов (сосудо-двигательных аппаратов): лицо его от малейшего волнения становилось багровым, склонен был к аффектам. Если бы Павлов работал физически, правильное распределение крови установилось бы, приливы исчезли бы, исчезло бы давление на мозг, а в зависимости от этого и припадки гнева и тоски, которыми он, по-видимому, страдал в последнее время. Под влиянием этой тоски он и покончил с собою. Но это еще хорошо, закончил я свои объяснения.
— Как ‘хорошо’? — воскликнул удивленный Влад. Галакт.
— А то, что легко мог бы убить кого-нибудь, и в первую голову Михаила Антоновича {Михаил Антонович Ромась раньше жил с Павловым. Сначала все было хорошо, жили согласно, но потом пошли нелады. Павлов стал раздражителен, вспыльчив по малейшему поводу. И Ромась сбежал от него. Это, может быть, и было той роковой каплей, от которой чаша переполнилась через края.}.
Наступил наконец день вскрытия трупа Павлова. Понаехало начальство — заседатель и доктор. Вл. Гал. и Натансон, гостивший у нас тогда, собрались поехать на вскрытие. Собрался было и я. Но Вл. Гал. круто повернулся ко мне и твердым, решительным голосом, с выражением глубокой тоски и жалости в глазах, заявил:
— Оставайтесь дома, Осип Васильевич! Не надо вам ехать туда!..
— Почему?..
— Поберегите себя!.. вас надо беречь… — И опять тот же глубоко скорбный взгляд.
И я остался дома. Вл. Гал. меня, теперь покорил, но уже не словом только, а чем-то большим и глубоким, глядевшим из его глаз…
К вечеру только Вл. Гал. и Натансон вернулись9, усталые и измученные вконец.
Владимир Галактионович, не обращаясь ни к кому, бросил в пространство:
— А метко определил Осип Васильевич причину самоубийства Павлова!.. Врач дал именно такое заключение.
Я мрачно молчал.
Несколько дней мы были все словно оглушенные. Тоска и уныние воцарились в юрте. Мало разговаривали, попрятались по углам. Каждый из нас чувствовал, что так или иначе виновен в преждевременном конце молодой жизни… Но мало-помалу тоска стала утихать, рана зарубцевалась, и Павлов был забыт… Не забыл Павлова только один человек. И этот человек был — Влад. Гал. Короленко. В одном из писем ко мне в 1921 году, то есть сорок лет спустя, Влад. Гал. писал мне о Павлове {‘За воспоминания о Павлове — спасибо, — пишет В. Г. — Это одна из самых мрачных страниц моих воспоминаний. Мы, товарищи, и особенно я, прозевали эту молодую жизнь’ 10.}. Из этого письма ясно, что рана у Вл. Гал. снова раскрылась и стала истекать кровью. В этом письме слышны отголоски нашей амгинской драмы. Тогда, помню хорошо, я был против того, чтобы признать кого бы то ни было ответственным за смерть Павлова. Но когда я прочитал много-много раз это письмо, когда я снова и снова пережил все перипетии этой, по выражению Вл. Гал. Короленко, ‘невеселой истории’, я убедился в том, что Вл. Гал. совершенно прав. ‘Мы прозевали молодую жизнь’ (слова Вл. Гал.). И это действительно ужасно. Поезжай я к Павлову и перетащи я Павлова к нам в Амгу, он бы, быть может, втянулся в нашу работу, вошел бы в нашу общую жизнь. Одного присутствия Вл. Гал. было бы достаточно, чтобы успокоить смятенную душу Павлова. А тут еще к Вл. Гал. в помощь и я — старый товарищ и друг Павлова.
Прав Вл. Гал., прав — ‘прозевали молодую жизнь’…
У меня несчастная, по-моему, особенность. Когда на меня обрушивается неожиданно какая-либо напасть, я впадаю в какой-то столбняк, меня охватывает какая го бесчувственность. Так было и при известии о самоубийстве Павлова. Я казался внешне спокойным, но сердце застыло, охватила тоска безысходная. Места себе не нахожу. Мрачен, как темная ночь, молчалив, как могила. Все мне опротивело. Ищу спасения. Усиленно работаю по дому: колю дрова, копаюсь в огороде. Пытаюсь читать — не могу сосредоточиться, не схватываю мысли. Товарищи настороже… Влад. Галак. за мною зорко следит. Я это хорошо вижу. Не показывает виду и сторожит… Тень Павлова стоит перед ним, как memento mori… {Помни о смерти (лат.).} Я чувствую, что угнетаю Вл. Гал… Он все чаще, как бы ненароком, заглядывает ко мне в кухню, за перегородку моей конуры, которую важно окрестили опочивальней… Иногда что-то спросит, чего-то ищет… Остальные товарищи, гости тоже угнетены, несколько сторонятся меня, боятся, очевидно, дотронутся до кровоточащей еще раны моей… В обыкновенно веселой и уютной нашей юрте свил себе гнездо лютый враг — тоска безысходная… И не слышно уже веселых разговоров, симпатичных песен Ромася… Неприятно тихо кругом… словно что-то тяжелое накопляется и вот-вот разразится…
Я один в юрте, сижу за столом, подперев правою рукою тяжелую голову без мыслей… А сердце ноет, ноет и замирает… Тяжело. Тихо входит в юрту Вл. Гал., подходит к столу и молча кладет перед моими глазами фотографическую карточку. Я встрепенулся и смотрю на Вл. Гал. незрящими мертвыми глазами.
А Вл. Гал. продолжает молча стоять возле меня. Я машинально беру карточку в руки. Смотрю, всматриваюсь: Авдотья Семеновна Ивановская {Будущая жена Вл. Гал.}. Чудное, спокойное, русское лицо. Я схватываю нервно карточку и долго, долго рассматриваю ее, впиваюсь в нее. Что-то давнее, хорошее вдруг выплыло и влилось в мое сердце горячей, оживляющей волной… выплыл также очень похожий на Авдотью Семеновну милый моему сердцу образ. Я круто оборачиваюсь к Владимиру Галактионовичу.
— Какое хорошее лицо!.. Подлинная русская девушка… И как похожа на брата Василия11 — ‘Василия Великого’…
У меня, чувствую, камень свалился с сердца… Держу карточку в руках и не выпускаю ее, точно боюсь, чтобы Влад. Галакт. не отнял ее у меня. Взглянул на него: ясное, светлое лицо, в глазах ласка и мир… Я отдал ему карточку, легко поднялся и вышел с Вл. Гал. на вольный воздух, потянуло на простор. Чувствую, что наступил перелом в душе — кризис прошел. Прошло еще несколько дней. Опять вечер. Я сижу, как тогда, за столом и читаю. Слышу, как тихо пробирается Влад. Галакт. ко мне. Подошел вплотную и, как тогда, положил передо мною опять-таки фотографическую карточку. Живо схватываю ее, смотрю — Григорьев! Улыбнулся и говорю Вл. Гал.:
— Ведь я его знаю! Хороший и очень умный человек… Встречались!
Влад. Галакт. просиял. Григорьев — друг его, друг верный и крепкий.
Мы разговорились. Вл. Гал. с глубоким уважением и симпатией говорил о Григорьеве. Чуялось, что Влад. Гал. находится под влиянием своего друга. Две родственные души. Григорьев — более холодный, точно холодный мрамор. Влад. Галакт. — мягкий, нежный, но не сентиментальный, — и не менее Григорьева твердый, не менее несгибаемый, чем и друг его. Две, друг друга дополняющие, крупные и красивые индивидуальности.
Однажды я случайно присутствовал при том, как Вл. Гал. окачивался водою из глубокого колодца. Тело его сделалось сизым. А было это уже перед закатом солнца. И где? В Якутской области. У меня самого тогда при виде этой операции мурашки забегали по всему телу. Я стоял и укоризненно качал головой.
— Меня этому с детства приучал отец, — ответил на немую мою укоризну, ежась, однако, всем телом, Вл. Гал.
— Не всегда отцы научают хорошему, — проворчал я сердито.
— Положим… но это ведь здорово, Осип Васильевич.
— В меру — да!.. но злоупотребляете слишком, слишком большую работу задаете сердцу…
Прошло несколько дней. Вечерняя заря потухла, надвигались уже сумерки. Вдруг в юрту вбегает Вл. Гал., сильно задыхаясь.
Синюха губ, рук, весь окоченел.
— Посмотрите меня, Осип Васильевич!
— Дотанцевались? — набросился я на него.— Лягте.
Я выслушал его сердце. Медленные удары сердца — медленный пульс.
— Помните, как вы учили Сивка… так и вас надо… выпейте горячего чаю и не шевелитесь, неразумный вы человек!..
Вл. Гал. виновато молчал. После этого он, правда, продолжал свои обливания, но перестал форсировать свои операции.
Древние греки, говорят, верили, что когда родится человек, с ним родится одновременно и его ‘добрый гений’. Этот ‘гений’ неотлучно состоит при человеке, оберегает его, направляет его шаги по надлежащему пути жизни, устраняя с его пути все препятствия и опасности. Так до смерти. Его, этого ‘гения’, не видно, но твердая, направляющая рука его сказывается во всем. И пусть ‘злые гении’ строят козни, ‘добрый гений’ настороже: он его выведет из опасности, он покроет и спасет его,— хотя бы и ‘Ананке’ (судьба) была в этом замешана. Такой ‘добрый гений’ состоял и при мне. Моим ‘добрым гением’ был не кто иной, как Вл. Гал. Короленко.
Я долго не знал об этом, хотя чувствовал.
Чудный летний вечер. Прозрачное, синее-синее небо. Закат горит переливами угасающего дня. Не сидится в юрте. Выбегаю на вольный воздух и хожу — не хожу, а почти бегаю взад и вперед по лужайке двора.
В голове какое-то непривычное, загадочное ощущение: что-то накопляется, какие-то обрывки мыслей, туманные образы, словно тени какие-то, толпятся они в беспорядке, ищут выхода, формы. Меня властно охватывает какая-то мечтательность, я шепчу какие-то слова, словно их подсказывают сгрудившиеся в голове туманные образы.
Вл. Галактионович, в это время что-то ладивший на дворе, перехватил мой задумчивый взгляд.
— Мечтаете, Осип Васильевич?
— Хорошо, Влад. Гал., чудо как хорошо!.. В голове образы какие-то выплывают из далекого и давнего, теснятся, рвутся будто наружу, хочется будто писать…
— Ну, и пишите, пишите, Осип Васильевич! сядьте за стол и пишите!.. выражение и форма сами собой скажутся… в чем же препятствие?
— Бумаги нет. ‘Пан’ {‘Паном’ мы звали ссыльнопоселенца-поляка (фамилию сейчас припомнить точно не могу, кажется Вырембовский 12, бывший ‘повстанец’).} дал только шесть листов бумаги, говорит, нету больше.
Влад. Гал. с минуту постоял, о чем-то думая. Я тем временем пошел в юрту за трубочкой-носогрейкой. Выхожу, а Влад. Гал. на Сивке уже, без седла даже, и скачет галопом по направлению к слободе. Куда это он? Что случилось? Недоумение мое через десять минут рассеялось: Вл. Гал. примчался обратно, а в руках целая стопа бумаги.
И теперь еще у меня хранится тетрадь, сшитая из листов этой серой бумаги. Вся она мелко-мелко исписана. Пожелтели листы, отдельные слова и целые фразы смыты всесильным временем. И когда я теперь взгляну на эту тетрадь, мне вспоминается Амгинская слобода, юрта на отлете, а в юрте — милые, дорогие моему сердцу люди и среди них — Влад. Гал. Короленко, милый, дорогой, славный Владимир Галактионович …
Засел вплотную за работу. Исписал уже целый ворох бумаги. Вл. Гал. нередко заставал меня за работой.
— Как вы можете так работать?.. Я не могу так… Скоро устанете, Осип Васильевич. Надо экономить свои силы… Не налегайте так!
Когда первая половина моей работы была готова, я попросил Вл. Гал. просмотреть ее. Он охотно согласился. Я видел, как внимательно читал он с карандашом в руках. Сделал некоторые ремарки на полях. Между прочим, указал на то, что я совершенно не упомянул о Парижской коммуне, имевшей такое важное значение в выработке революционного настроения молодежи 70-х годов.
Когда все уже было написано, я с поправками и указаниями Влад. Гал. снова передал ему на просмотр рукопись.
— У вас не хватает здесь целой главы о народничестве, Осип Васильевич (разговор был спустя день).
— Я ее совсем выпустил, находя ее слишком пространной… да и доктрина эта достаточно общеизвестна.
— Напрасно! — с досадой возразил Вл. Гал. — Весьма нужна для широких кругов читателей… Хорошо у вас вышло изложение народничества романских народов… Надо вставить эту главу…
— Я изорвал подлинник, воспроизводить теперь нелегко…
Влад. Галакт. даже вскипел.
— Отчего же вы меня не спросили?.. Кто же рвет первоначально написанное?.. Какая досада!.. Ну, Осип Васильевич, что с воза упало, то и пропало… Но не всегда так бывает… постарайтесь воспроизвести эту главу!.. может, удастся… А в целом — записки ваши интересны, местами только лиризма многовато… это лишнее… факты сами за себя говорят… да и насчет фактов: скупы вы уж на этот счет… нельзя ли поподробнее…
— Рискованно, Владимир Галактионович!..
— Ах, да!.. Вы правы!.. не сообразил я… конспиратор сказался. По этой части вы компетентнее меня… Развейте несколько подробнее ваше ‘заключение’, оно весьма полезно для теперешнего читателя, как самокритика, только смягчите местами тон, слишком резкий… Хорошо, Осип Васильевич, что вздумали написать свои воспоминания…13 будут читаться с интересом.
Я посмотрел на Вл. Гал. с благодарностью: мне дорога была эта поддержка… Я последовал его указаниям, сделал соответствующие поправки, хотя главу о народничестве не удалось воспроизвести в первоначальном виде. Досадно это мне было, но ничего не поделаешь.
Наступила ‘страда’. Но для меня это не была ‘страда’, я с радостью ждал этого времени, так как стряпня мне порядочно надоела. А тут работа на вольном воздухе — прелесть! Надо было косить.
Нас поехало туда трое: Влад. Гал., Ромась, временно живший с нами, и я.
День погожий… Мы рассчитывали в тот же день покончить с этим участком луга.
Собрались живо, захватив с собою все необходимое: косы, оселок, грабли, чайник, сковородку и съестные припасы.
Ромась был в ударе и затянул своего любимого ‘Байду’ (прелестная украинская.песня).
Работа пошла дружно: Вл. Гал. и Ромась были хорошие косцы. Моя же роль была сгребать сено и ворошить его. Работа сама по себе нетрудная, но надо знать, что такое представляет собою якутский луг. Нередко попадаются участки, сплошь покрытые довольно высокими кочками. Их обыкновенно не видно из-за высокой и густой травы, но когда трава скашивается, они обнажаются.
Очень трудно сгребать между ними траву, то и дело спотыкаешься и рискуешь сломать зубья грабель, если они деревянные. Работа закипела, я не отставал от товарищей. Надо было непременно в один день скосить участок. Но наши ожидания — увы! — не оправдались. Вдруг подул свежий ветерок, на небе показалась черная точка. Мы тревожно подняли головы, мы уже научились угадывать воздушные перемены, наблюдая небо. Надвигается гроза с ливнем. Не ошиблись. Точка почти мгновенно выросла в дождевую черную тучу, и полил ливень. Мы промокли насквозь, побросали нашу работу и бросились бежать по направлению к нашему шалашу. Вл. Гал. был в восхищении, ему это нипочем: он привык обливаться холодной ледяной водой. А для меня это было прямо мучение. Надо знать, что такое якутский дождь, обливающий вас потоком, — это ледяной душ, падающий с огромной высоты, каждая капля вас буквально обжигает и колет, точно шилом. На мне была тоненькая ситцевая рубашка. Я мгновенно застыл, посинел и дрожал, как в лихорадке, пока добежал до шалаша. Вл. Гал. посмотрел на меня и закричал:
— Бегите скорее под шалаш… дождь перестает… разложу костер… отогреетесь…
Дождь действительно так же мгновенно перестал, как и полил. Вл. Гал. быстро развел костер (у нас раньше запасены были сухие сучья и кустарник). Когда костер запылал, Вл. Гал. вошел в шалаш и скомандовал: ‘вылезайте’… Сгреб все, что попалось ему сухое (азямы, пальто, сено и пр.) под руками, живо устроил ложе и приказал мне лечь у костра. Я был послушен, покорен на этот раз. Живо охватило меня тепло и разлилось по всем суставам и косточкам. А Вл. Гал. все продолжал вертеться около меня. Тут же повесил чайник, чтобы вскипятить воду, и занялся стряпней. Я лежу и смотрю на чайник. Что такое случилось с моими глазами? Чайник вырос в величину чуть ли не теленка. Я и закричал:
— Вл. Гал., какой большущий этот чайник стал.
В одно время и Вл. Гал. и Ромась круто повернулись ко мне с широко раскрытыми глазами. Я рассмеялся.
— Не бойтесь! Не сошел с ума… Это бывает от большой усталости, забыл, как называется по-латински…
— Ладно!.. Ладно!.. лежите лучше смирно!
‘Что же… велят лежать, буду лежать… мне же лучше’,— подумал я, нежась на своем ложе и следя за тем, как Вл. Гал. стряпает что-то.
Солнышко опять стало припекать. Пахло скошенным сеном. Хорошо было. Решили пошабашить, так как сено все равно убрать уж нельзя было из-за воды. Рано улеглись спать. Спали сном праведников, а на заре поднялись, справились живо и отправились на покос. Сено скосили вовремя, сгребли и стожили. Вернулись домой еще до заката. Нас ждал ‘большак’, Ив. Ив. Папин, выслушал доклад Вл. Гал. и весело потер руками. Стало быть, доволен.
Труднее мне было справиться с огородом. Полка и поливка сама по себе — работа не трудная, но таскание воды из глубокого колодца меня сильно донимало.
Раз, помню хорошо, Вл. Галакт. раньше обыкновенного справился с своей работой и как раз застал меня во время поливки.
Вид у меня был утомленный. Я вытирал пот со лба, собираясь с полными ведрами в огород. Он бегло посмотрел на меня и покачал головой:
— Не для вас эта работа, Осип Васильевич… надрываетесь слишком…
— Что же делать?.. Надо же свой урок выполнить!.. больше ведь некому…
Я пошел в огород, а Влад. Гал. исчез куда-то. Возвращаюсь, стоят два полных ведра с водою. Удивился. Кому это заготовлена вода? Осматриваюсь кругом, никого не видно. Подумал, взял ведро и побрел в огород, а свои пустые ведра оставил. Вернулся — опять два полных ведра. Рассмеялся, догадался, чьих рук это дело. А Влад, Гал. нигде не видать. Спрятался… Поливка окончена.
На другой день рано (я еще в постели был) слышу, кто-то пилит и стучит, словно в бочку. Поднялся, затопил камелек, сварил чай, приготовил ячневую лепешку, поставил масло на стол и вышел звать товарищей пить чай. Во дворе Влад. Гал. Подхожу ближе к калитке огорода, вижу: стоит кадка, полна-полнехонькая водою. Что же оказывается? Раньше всех поднялся Вл. Гал., раздобыл где-то бочку (должно быть, у Афанасьевой либо у ‘Пана’), прикатил ее в нашу усадьбу, перерезал и сладил кадку. Теперь для меня ясно стало, кто пилил, кто прилаживал обручи.
Возвращаюсь в юрту, а Вл. Гал. и Ив. Ив. Папин чай попивают и лепешку едят. Я посмотрел на Вл. Гал.
— Вкусная вышла лепешка, Осип Васильевич!..
— А ‘вкусно’ (ударяю на слове) было вам кадку смастерить?
— Ну, теперь вам легче будет… Усаживайтесь за стол…
Смотрит довольный, в глазах ласковые огоньки.
Срок ссылки Вл. Гал. кончается 9 сентября 1884 года.
Проходит неделя, а из Якутска известий никаких. Что это значит? Неужели они готовят преподнести какую-либо пакость? Неужели надбавка? Все можно от них ожидать, а к Вл. Гал. якутское начальство не особенно благоволит.
Проходит еще день — ни слуху ни духу… Вл. Гал. встревожен, удручен. Он что-то обдумывает, на что-то решился…
Вижу, он направляется ко мне с двумя толстыми тетрадями в руках.
— Завтра девятое. Я уезжаю в Якутск. На всякий случай, вот эти рукописи отошлите, если меня задержат в Якутске, по этому адресу в Москву (дал мне адрес Вас. Никол. Григорьева)…
На другой день он наскоро уложился, подал заявление старосте14, написанное очень внушительным языком, потребовал ‘обывательских’ в Якутск. Староста не решился не послушаться, и лошади поданы.
По случаю отъезда Вл. Гал. приехали в Амгу Натансон и Тютчев, чтобы проводить его. Разделились на две партии: Т. А. Афанасьева с детьми и Натансон с Тютчевым первые отправились на слободу на ту полянку, где мы за месяц (или больше) собрались, чтобы проводить Ив. Ив. Папина 15. Я остался с Вл. Гал. Сели на тележку и поехали. Некоторое время молчали. Я сказал:
— Если кто обрадуется вашему возвращению, то ваша мать…
Влад. Гал. светло улыбнулся. Я не знал еще тогда, что там, далеко в России, есть у Вл. Гал. друг — Авдотья Семеновна Ивановская, на которой он впоследствии и женился.
Мы расположились на лужайке, Т. А. Афанасьева заварила чай, приготовила закуску. Последнее прости. Поднялись, чтобы попрощаться. Т. А. Афанасьева с детьми плакали навзрыд, остальные сосредоточенны. Что со мною было — не знаю, но Н. С. Тютчев, взглянув на меня, проронил: ‘Как разно прощание действует на людей…’ Я, должно быть, был бледен, потому что чувствовал, как кровь отливает у меня от сердца. Вл. Гал. вскочил в тележку, снял фуражку и всем послал общий привет…
Из Томска мы получили от Вл. Гал. подробное письмо. Он встретился где-то с Папиным16, его подолгу держат на этапах. Вл. Гал. поднял тревогу, стал хлопотать у начальства и добился-таки того, что Ив. Ив. Папина повезли более ускоренным путем.
В Томске Вл. Гал. виделся с моей сестрой и передал ей от меня привет, но не один только привет, а сделал кое-что и побольше, о чем я узнал лишь сравнительно недавно: несколько месяцев назад, роясь в делах департ]амента] гос[ударственной] пол[иции], я нашел дела, из коих узнал, что когда Вл. Гал. был в Томске, сестрою было подано прошение в д]епартамент] п[олиции] о переводе меня в Томск. По мотивировке прошения и некоторым другим черточкам, фактам и признакам я узнал, что это Вл. Гал. подал мысль сестре подать прошение, попытаться во что бы то ни стало вырвать меня из железных объятий Якутии. Попытка, правда, не удалась: прошение сестры ‘оставлено было без последствий’.
Срок моей ссылки истекал 9 сентября 1885 года. Я решил по возвращении на родину вернуться к ‘первой моей любви’ — к медицине.
Надо занять какое-либо общественное положение.
К рождеству я уже докатил до Нижнего. Конечно, с почтовой станции направился прямо к Вл. Гал. Он увидел меня в окно и в одной блузе (а мороз был лютый) выбежал навстречу мне. Какая была встреча! Пошли разговоры о наших якутских друзьях. Я сообщил ему, что Натансону и Тютчеву прибавили: одному — два года, другому — три. Вл. Гал. был очень огорчен. Вечером у Вл. Гал. собрались гости — местные общественные деятели, городские и земские. Вл. Гал. уже успел завоевать себе в Нижнем уважение. Я почувствовал прикосновение живой связи. Я пробыл у Вл. Гал. еще второй день рождества. Он не отпускал меня, а мне так хорошо, уютно, тепло было в его скромной квартире.
Вл. Гал. первый поднял вопрос о том, куда сейчас я намерен направить свои стопы. Я сказал, что собираюсь на родину повидать моих стариков и тем временем попытаюсь поступить в какой-либо университет, чтобы получить звание врача.
— Хорошо придумали, Осип Васильевич… Как врач, вы в рабочей среде, которой хотите себя посвятить — помните наш разговор в Амге? — будете на своем месте. Врач-пропагандист — это именно для вас, это ваша дорога, ваше призвание…
— Как я рад, что вы одобряете мой план!.. Как я рад!.. Я торжественно в первый раз в моей жизни продекламировал.
Я слишком стар, чтоб тешиться мечтами,
Я слишком юн, чтоб вовсе не желать…17
— Этого-то и нужно, Осип Васильевич! Смело вперед!…
Поздно ночью, в 12 часов, помню, отходил поезд. Вл. Гал. проводил меня на станцию.
На родине я прожил недолго. Двери высшего учебного заведения передо мною не раскрылись, но все-таки разрешили мне держать окончательный экзамен на врача в качестве экстерна. Это не входило в мои расчеты.
Я сильно отстал от медицины, знания мои требовали основательного ремонта… Я решил поехать за границу. Родственники помогли мне кое-какими средствами, а со стороны администрации ‘препятствий’ не было.
Так я попал за границу. Работал много и в течение полутора лет вполне стал на ноги. Оставалось только сделать работу, написать диссертацию и сдать экзамен. И это выполнено мною как следует. Но диссертацию надо отпечатать на свой счет, и за право держать экзамен — тоже надо платить, что в общей сложности составляло около двухсот марок (штудировал я медицину в Мюнхене). Это для меня целый капитал. Мои наличные средства едва-едва кормили меня. Что же делать? Обратился за поддержкою к родным, но получился отрицательный ответ: мои старики едва-едва перебиваются. Как же быть? Передо мною печальная перспектива: застрять надолго в Мюнхене — без средств к жизни, без надежд на лучшее.
Совершенно неожиданно, когда я уже стал отчаиваться, получаю денежный пакет, на пакете почерк Вл. Гал. Нервно вскрываю пакет — письмо со вложением трехсот рублей. В письме Вл. Гал. лаконически пишет мне, что посылает мне триста рублей, переданные ему, для передачи мне, общим знакомым — д-ром Михайловым из Москвы. И только. Как д-р Михайлов узнал о критическом моем положении? Почему он самолично не послал от своего имени? Здесь перст моего ‘доброго гения’ виден.
1892 год. Голодный год. Тиф, цинга, а с востока уже надвигается ‘бич божий’ — холера. Тревожные, чудовищные слухи и даже ‘видения’ в среде народа. ‘Темная’ масса подавлена, напугана, мрачно глядит на окружающее.
Лучшая часть интеллигенции мечется во все стороны, собирает крохи, чтобы накормить голодного. Во главе этого движения чуткое сердце нашей страны — Вл. Гал. Короленко. Он развернулся во всю глубину и широту поставленной им задачи — накормить голодного и выяснить причины этого голода.
Я в то время работал в Саратовском уезде, где тиф, скорбут и голод в дружественном союзе собирали свою жатву, опустошая села, деревни, деревушки… И тут кормили голодный народ, кормили теми крохами, которые раньше отобрали у этого же народа, благодетельствовали тому, кто испокон века ‘предоставил почтительно нам погружаться в искусство и в науки, предаваться мечтам и страстям’…18 Вл. Гал. это чувствовал всеми фибрами своей светлой и благородной души.
Наступило лето 1892 года. Памятное в русской жизни лето. Я жил тогда в Саратове в ожидании места. Я и еще двенадцать моих товарищей-врачей оставили ‘скопом’ службу в земстве, не желая подчиняться порядкам Плеве19. Тяжело это было для нас, но необходимо.
Стал искать службы. Получаю телеграмму от Вл. Гал. Короленко приехать в Нижний, где работы для меня будет достаточно. Я несказанно обрадовался этому, ибо сидеть сложа руки в такое время — преступление, а кроме того, улыбалась мне перспектива повидаться с Вл. Гал.
Я скоро собрался в путь-дорогу. Товарищи мои, Натансон и Тютчев, сочувственно отнеслись к этой моей поездке и попутно дали мне дипломатическое поручение к Влад. Гал. и Н. Ф. Анненскому: переговорить с ними, не примут ли участие в организующемся уже тогда обществе ‘Народное право’20.
За переговоры с Вл. Гал. я охотно взялся, а Анненского я не знал и отказался.
Вот я в Нижнем, у Вл. Гал. Он выглядит бодрым, светлым, как всегда.
Была жара несносная, прямо дышать было нечем. Влад. Гал. повел меня в спальню с закрытыми ставнями, где мы легли вместе на одной кровати отдыхать. Помолчали. Вдруг Влад. Гал. поворачивает ко мне лицо, спрашивает:
— А читали ли вы, Осип Васильевич, что про вас написал этот подлец Тихомиров?
Я привскочил даже с ложа: у Влад. Гал. вырвалось такое слово.
— В чем дело? — спрашиваю, заинтригованный.
— А он ни больше, ни меньше написал, что вы из тех Аптекманов, которые еще в семидесятых годах бунтовали. Так и написал…
— Да не ошибаетесь ли вы, он ли действительно это написал?
— Уж я-то не ошибусь, я знаю его псевдоним литературный… 21
Через некоторое время я приступил к исполнению моего поручения. Рассказал, что мы задумали, что хотим издать на первых порах подпольный орган, который сорганизовал бы все общественные оппозиционные элементы, нечто вроде ‘Колокола’. Это необходимо, да и момент, полагаем мы, в настоящее время как раз подходящий…
Влад. Гал. слушал меня внимательно.
— Хоть бы колокольчик, Осип Васильевич, хоть бы колокольчик!.. где уж нам ‘Колокол’!..
Перешли на якутские, давние и далекие переживания. Оживились.
Я рассказал, как наш Захар (‘Макар’ тож) одно время стал ‘пить горькую’, допился, что называется, до чертиков… Как он, Захар-то, под влиянием алкоголя, стал ‘агрессивен’, лез в драку, называл себя ‘Уллахон Тайоном’ (великим господином) и проч., — словом, совсем переродился человек: забитый Захар ходит гоголем, высоко поднявши голову…
— Парадоксальное явление!— заключил я.— Забитое, приниженное существо под влиянием наркотика превращается в дерзко-вызывающего субъекта… Любопытная метаморфоза.
— Чем вы это объясняете, Осип Васильевич?
— Думаю, — конечно, это только гипотеза, — думаю, что в обыкновенное, то есть нормальное для Захара время угнетающие условия его жизни угнетали также и его задерживающие, тормозящие сознание центры и, угнетая их, не давали ему, таким образом, проявить это сознание. А когда развязались эти тормозы, и сознание своего человеческого достоинства вылилось наружу в бурной форме, словно половодье, срывающее плотину и прочие заграждения, наружу…
— Это, пожалуй, верно! Это не гипотеза, это именно так.
За чаем опять вспоминали якутское житье-бытье.
— Какие же мы, однако, романтики с вами, Осип Васильевич!— весело воскликнул Вл. Гал.
— Это нам только на пользу, Вл. Гал.
— Вы полагаете? — лаская меня глазами, живо спросил Вл. Гал.
— Думаю, что так оно есть: без романтизма жизнь совсем скучна…
Я работал в Лукояновском уезде и с Влад. Гал. не виделся. Сыпнотифозная эпидемия пошла уже на убыль. Я стал понемногу ликвидировать сыпнотифозную организацию, собираясь в Херсон, где получил место санитарного врача от Херсонского губернского земства.
Вдруг грянула поволжская холера со всеми ее ужасами, паникой и вспышками народных беспорядков. Нижегородская администрация и земство забили тревогу, и мне пришлось остаться в Нижнем, но от Вл. Гал. я был отрезан, так как работал я в плавучем госпитале. А когда холера прошла, я уехал в Херсон, где меня ждала тоже холера.
Так я и уехал из Нижнего, не повидавшись больше с Вл. Гал.
1896 год я в Петербурге, где рассчитывал приискать себе службу. Там же теперь все нижегородцы: Влад. Галактионович Короленко, Н. Ф. Анненский и А. И. Богданович. Прежде всего повидался с Вл. Гал.
Меня поразил его усталый вид. Он жаловался на бессонницу, на ‘муть в голове’, на какую-то напавшую на него необычную совсем ‘слезливость’. Он попросил меня осмотреть его. А Вл. Гал., как я уже упомянул, очень доверял мне как врачу. Я теперь несколько поднялся в своем медицинском стаже: психиатр-невропатолог. Стало быть, именно тот врач, который и нужен Вл. Гал.
Я тщательно осмотрел В. Г.
— Ничего серьезного у вас нет, Вл. Гал. Вы просто переработали, и притом при такой обстановке и при таких обстоятельствах, когда ваша нервная система дергалась самым беспощадным образом… Не работа вас утомила, а сопровождающие ее, повторяю, дергающие и обнажающие нервы моменты… Это вас и ранило22.
— Что же вы думаете, Осип Васильевич?
— Вам надо превратиться в Цинцинната: взяться за соху, косу и топор… Hacken sollen sie23, — как говорит в ‘Фаусте’ Мефистофель. — Стало быть, надо распрощаться с Питером и марш-марш куда-нибудь в провинцию, на хутор. Вот мой совет, Вл. Гал….
Лицо у Вл. Гал. просияло. Я, очевидно, попал в ‘точку’…
— Вы правы, Осип Васильевич, тысячу раз правы!.. Quem medicamenta non sanat, natura sanat {Что не излечат лекарства, излечит природа (лат.).} — предлагаете вы… Это именно настоящее. Так и сделаю.
О том, что я исследовал Вл. Гал., о моем диагнозе и прогнозе стало известно товарищам Вл. Гал. по ‘Русскому богатству’.
Ал. Ив. Иванчин-Писарев заговорил со мною об этом.
Я высказал ему свои соображения, указал на то, что у Влад. Гал. нервы — канаты пароходные, все выдержат, и теперешнюю временную прострацию… Это мое убеждение… Перетянул канат — и канат потерял несколько свою упругость. И только… Одно Мултанское дело чего стоит…
В ожидании службы целые дни провожу у Вл. Гал. Туда каждый день приходит Н. Ф. Анненский. Часто захожу в кабинет Вл. Гал., где он работает, стоя у письменной конторки. Масса корректурных листов.