В. Г. Белинский в его письмах и сочинениях, Соловьев-Андреевич Евгений Андреевич, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 353 минут(ы)

Отъ автора.

Предлагаемая книга составлена мною по сочиненіямъ г.г. Пыпина, Барсукова и Герцена, а также по воспоминаніямъ лицъ, близко знавшихъ покойнаго писателя — Тургенева, Гончарова, Достоевскаго, Кавелина, Панаева, Панаевой и т. д.

Изъ критическихъ обзоровъ дятельности Блинскаго самымъ цннымъ и, въ сущности, существеннымъ, являются ‘Очерки гоголевскаго періода русской литературы’.

Е. С.

Изданіе Скоропечатни ‘Надежда’.

В. Г. БЕЛИНСКІЙ
ВЪ ЕГО ПИСЬМАХЪ И СОЧИНЕНІЯХЪ.

(1810—1848).

СОСТАВИЛЪ
Евг. Соловьевъ (Скриба).

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Скоропечатни ‘Надежда’, Фонтанка. 68.
1898.

Вмсто предисловія.

Если бы я врилъ въ ‘предчувствія, примты’, то, видя, съ какой настойчивостью начинаетъ повторяться на страницахъ нашихъ журналовъ имя Блинскаго, сказалъ-бы: ‘это хорошій знакъ’. Нкоторое — быть можетъ, совершенно несправедливое — недовріе ко всероссійскому прогрессу въ частности и къ всероссійскому климату {‘Вст. Евр.’ No 4-й 1896, стр. 680.},— набрасываетъ тнь на мои радужныя надежды. А какъ, въ сущности, пріятно предаваться имъ, какъ пріятно длать историческія сопоставленія и говорить о нихъ хотя-бы самому себ! ‘Сорокъ лтъ тому назадъ авторъ ‘Очерковъ гоголевскаго періода’ извлекъ мысли Блинскаго изъ-подъ спуда, не смя назвать его, однако, но имени и т вчно юныя, свжія, высказанныя съ такимъ задоромъ и убдительностью мысли, вновь появившись на свтъ Божій, сыграли роль голубя, котораго праотецъ Ной привтствовалъ изъ, своего скучнаго и тснаго ковчега посл долговременнаго странствованія по волнамъ морскимъ. Цлое поколніе за этимъ увидло, или, лучше сказать, подумало, что видитъ обтованную землю. Не предвщаетъ ли того же самаго и вторичное извлеченіе Блинскаго изъ-подъ спуда дсятилтій.

‘Не очень, не очень’ — шепчетъ мн недоврчивая тнь. Что собственно случилось? До пятидесятилтія ‘со дня смерти’ осталось очень немного. Русь проведетъ этотъ день, какъ всегда, въ своихъ мелкихъ, обыденныхъ заботахъ: вдь ‘почтила’ же она такъ годовщину смерти Лермонтова. Появятся нсколько новыхъ изданій ‘Полнаго собранія сочиненій В. Блинскаго’ на сквернйшей бумаг, съ грубйшими опечатками, ихъ раскупятъ и поставятъ на полку, какъ раскупили и поставили на полку сочиненія Писарева. А затмъ?… затмъ?… франко-русскія симпатіи, русско-германскіе договоры, новая надодливая повсть какой-нибудь г-жи, новый разсказъ съ тми же претензіями, тмъ же безсиліемъ творчества! Старыя псни!… Что на самомъ дл случилось пока?

——

Я знаю, что Блинскій быль честнымъ, искреннимъ литературнымъ дятелемъ и я не только уважаю, но даже люблю его, но все же я знаю не одного, а двухъ Блинскихъ. Одного — по его письмамъ, другого по его сочиненіямъ. И если бы меня спросили, кому я отдаю предпочтеніе, я сказалъ бы, но задумываясь: первому,— т. е. тому, съ кмъ познакомилъ г. Пыпинъ въ своей книг ‘Блинскій и его переписка’, съ кмъ продолжаютъ насъ знакомить любители-библіографы. Быть можетъ, такое мнніе — ересь, не знаю, но говорю то, что думаю. За связку писемъ Блинскаго къ Боткину я-бы не взялъ половины напечатаннаго нашимъ критикомъ въ ‘Отеч. Зап.’ и ‘Современник’ и не взялъ бы потому, что даже въ литературномъ отношеніи ‘Письма Блинскаго’ безусловно выше его сочиненій. Когда онъ писалъ для журнала, онъ часто исполнялъ обязанность, которая тяготила его самого, и при этомъ постоянно оглядывался на прихожую, не стоитъ ли тамъ какой-нибудь ‘Эпифанъ Антіохійскій’. Когда онъ писалъ для себя — онъ говорилъ какъ свободный человкъ, у котораго что на ум, то и на язык. Лучшаго по искренности и краснорчію, чмъ знаменитое его письмо къ Гоголю {Отрывки напечатаны въ соч. Пынина ‘Блинскій и его переписка’, почти полностью въ труд г. Барсукова ‘Жизнь и труды М. Погодина’ т. IX-й.}, я и не знаю ничего во всей русской литератур, а лучше статей Блинскаго изъ ‘От. Зап.’ и ‘Совр.’ я знаю очень многое. Читая сочиненія Блинскаго, я ршительно недоумваю, почему отъ Шеллинга онъ перешелъ къ Гегелю, отъ Гегеля къ полному индивидуализму, отъ полнаго индивидуализма къ соціализму и т. д. Перевернувъ послднюю страницу ХІІ-го тома, я остаюсь при самомъ печальномъ интерес: человкъ не только переходилъ, а перескакивалъ отъ одного міросозерцанія къ другому: то ненавидлъ французовъ и восхвалялъ Шиллера, то ненавидлъ Шиллера и восторгался французами, то искалъ успокоенія въ мысли, что я ‘ничто’, то требовалъ для этого ‘ничто’ чуть-.ты не всего міра и всей полноты жизни и счастья и т. д. Только письма и даютъ ключъ къ пониманію всего этого, потому что въ нихъ-то нашъ критикъ и раскрывалъ свою душу, пребывавшую въ вчномъ томленіи, въ вчномъ исканіи недававшейся истины и пока недоступной человческому разуму.

Что собственно интересовало Блинскаго? По моему мннію, только одинъ и только единственный вопросъ: ‘на что же, наконецъ, я имю право‘? Въ отвтахъ на него, въ зависимости отъ обстоятельствъ жизни, постоянно получались самые разнообразные отвты. Припомнимъ, что Блинскій былъ пролетаріемъ, слдовательно, онъ не имлъ права ни на что, дале, онъ быль недоучиншимся студентомъ, за что, кстати сказать, его хотлъ осмять даже великій Гоголь, но, къ счастію, устыдился,— слдовательно — ни на что, наконецъ, онъ былъ литераторомъ, а не ‘служивымъ’, слдовательно — ни на что. Словомъ — куда ни кинь — все клинъ. Извн шли впечатлнія самыя неблагопріятныя. Жизнь ежеминутно твердила человку, что ты — нуль и какъ таковой можешь пропасть, не требуя даже, чтобы при этомъ, для тебя ‘такъ сказать’, трагическомъ обстоятельств, закаркала первая пролетающая мимо ворона. Блинскій, дале, сошелся съ кружкомъ интеллегентныхъ баричей Станкевичей и а la Станкевичъ. Что грха таить — къ нему тамъ относились покровительственно. Необразованный, дикій, хотя и геніальный, жадно искавшій истины и готовый признать за истину всякое самоувренно высказанное слово — онъ игралъ самую жалкую роль и не могъ ничего возразить, когда ‘друзья’, на одномъ изъ своихъ совщаній съ шампанскимъ и рейнвейномъ, постановили потребовать, чтобы Блинскій больше ничего не писалъ, такъ какъ у него нтъ ‘эстетическаго вкуса’! Дло въ томъ, что ‘друзья’, обезпеченные наслдственнымъ, не понимали, какъ это возможно пускать въ толпу высокія мысли и получать за это гривенники. А Блинскій, которому сть было нечего и который самъ былъ сыномъ этой толпы — все это великолпно понималъ, только не могъ по робости ничего возразить противъ дикихъ репликъ гг. столбовыхъ и потомственныхъ. Да и гд ему было, несчастному, отовсюду прогнанному человку возражать, когда онъ чувствовалъ себя ежеминутно идущимъ мимо пропасти. Онъ молчалъ или кланялся изъ уваженія къ той высокой премудрости, которая яко-бы таилась въ прочтенныхъ его пріятелями брошюркахъ о Шеллинг и Гегел. Наконецъ-то, онъ взялся за умъ и, наконецъ-то прозрлъ, что нечего было кланяться, нечего было хлопотать передъ радикалами, жившими на счетъ крпостного права. ‘Глупо и пошло — повторять цлую жизнь: я неучъ, я дуракъ, я жалокъ и смшонъ’,— замтилъ самъ Блинскій.

Первыя впечатлнія жизни внушили ему, что ршительно никакого права на жизнь онъ не иметъ. Онъ можетъ только слушать и слушаться. Онъ можетъ увлекаться философіей Гегеля и восторгаться тмъ, что человческое ‘я’ — ничто, а вся суть въ ‘развитіи всемірнаго духа, который каждымъ изъ насъ живущихъ пользуется какъ средствомъ въ цляхъ самопознанія’.

‘Но, вдь, я — человкъ’ и этотъ титулъ принадлежитъ мн наравн съ титулами ‘недоучившагося студента’, ‘пролетарія’, ‘литератора’ и проч. Быть человкомъ, что же это значитъ, какія права это званіе обуславливаетъ? Блинскій — правильно или неправильно — пришелъ къ тому выводу, что это опошленное званіе обезпечиваетъ за нимъ громаднйшія права. Онъ началъ съ вопроса — ‘Что мн въ томъ,— говоритъ онъ,— что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы? Что мн въ томъ, что моимъ или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если мн скверно,— и если не моя вина въ томъ, что мн скверно?’ Ему и раньше было скверно, но недоставало смлости духа, чтобы сознаться въ этомъ. Онъ искалъ успокоенія то въ философіи Гегеля, то въ своей первой полумистической любви къ какой-то аристократической барышн, ничего отъ этой любви не ожидая и не смя ожидать. Онъ просто утшался тмъ, что приноситъ себя въ жертву, что разъ онъ — жертва — идеи или чувства — все равно, не на что, слдовательно, и разсчитывать. Но стоило, повторяю, признать себя человкомъ, личностью, какъ вс эти хитросплетенія обиженнаго и подавленнаго чувства разлетлись на тысячу осколковъ. Онъ сталъ требовать и себ мста на жизненномъ пиру, сталъ ненавидть все то, что лишаетъ его этого мста. Никогда не умя останавливаться на полъ дорог, онъ и это свое настроеніе доводилъ до крайнихъ его предловъ. Если раньше онъ мечталъ только о томъ, какъ-бы слиться съ ‘жизнью всемірнаго духа’ и забыть себя, то теперь это сліяніе представляется ему совершенно безсмысленнымъ. Человку нужно другое: ‘Что до личнаго безсмертія — пишетъ онъ Боткину — какія-бы ни были причины, удаляющія тебя отъ этого вопроса и длающія тебя равнодушнымъ къ нему,— погоди, придетъ время не то запоешь. Увидишь, что этотъ вопросъ — альфа и омега истины и что въ его ршеніи наше искупленіе. Я плюю на философію, которая потому только прошла мимо этого вопроса, что не въ силахъ была ршить его’. Потребовать личнаго безсмертія, заинтересоваться этимъ вопросомъ, поставить его во глав всхъ остальныхъ — значило дйствительно проникнуться великимъ значеніемъ слова ‘я человка’. ‘Для меня — продолжаетъ Блинскій,— теперь человческая личность выше исторіи, выше общества, выше человчества’… Онъ, разумется, разошелся съ Гегелемъ и поклонился его ‘философскому колпаку’. Ему захотлось свободы, самостоятельности, счастья.

——

Мы знаемъ, чмъ кончилъ Блинскій. Въ послднихъ своихъ статьяхъ онъ отдаетъ себя въ жертву обществу и въ служеніи этому обществу видитъ единственное назначеніе человка. Его безконечно тяготитъ мысль, что такъ много голода и холода на земл, и онъ готовъ отказаться отъ самого себя, отдать послднюю рубашку, чтобы исправить жизнь и сдлать ее боле соотвтствующей достоинству человка. Его оскорбляютъ чужія страданія, ему не даютъ покоя чужія слезы, онъ думаетъ, что человкъ иметъ полное право на счастье здсь на земл и что если этого счастья нтъ, то виноваты въ этомъ совершенно постороннія обстоятельства, которыя можно и должно устранить. Наивный и страстный, не разъ вздыхаетъ онъ о томъ, что у него нтъ какой-нибудь сотни милліоновъ, которая дала-бы ему возможность гд-нибудь въ Южной Америк или Австраліи основать колонію и показать людямъ, какъ они могутъ жить по-человчески и какъ безмрно могутъ быть они счастливы здсь на земл. Здоровый, свжій воздухъ, работа сообразно съ призваніемъ и назначеніемъ, свободная обязательность, любовь безъ страха и опасенія, жизнь полная труда, но не заботъ, не страха передъ завтрашнимъ днемъ — все это мерещилось Блинскому, все это вдохновляло его. Въ этомъ своемъ настроеніи онъ твердо врилъ, что все зло жизни — ничто иное, какъ результатъ невжества и глупости, онъ отрицаетъ какіе-бы то ни было законы исторіи, которые будто-бы предопредлили страданія человка. Онъ ненавидитъ эти страданія, онъ думаетъ, что они не нужны, онъ готовъ схватиться съ самою судьбой во имя правъ человка, во имя достоинства личности и гордо, стоя одной ногой въ могил, говоритъ, что чловкъ иметъ право на все, даже на безсмертіе: счастье на земл — его назначеніе…

Но, чтобы нищій, выгнанный студентъ Блинскій дошелъ до такой точки зрнія, нужны были обстоятельства. Онъ началъ съ того, что отрекся отъ себя, онъ — по логическому закону отрицанія — пришелъ къ тому, что призналъ себя всми и потребовалъ для себя всего, онъ временно увлекся крайностями эгоизма, когда человку дйствительно море по колно и все въ жизни представляется ему какъ-бы подвластнымъ. Это была самозащита, желаніе сказать, что, вдь и ‘я тоже человкъ’, который можетъ все хотть и все имть. Это было поворотнымъ пунктомъ міросозерцанія Блинскаго, но, вы ошибетесь, если захотите узнать это по ‘сочиненіямъ’. Только въ письмахъ вы найдете ясныя подробности этой страшной человческой драмы, когда человкъ отъ сознанія, что онъ ‘нуль’, переходитъ, наконецъ, къ сознанію того, что онъ безконечность, т. е. единственное, чмъ стоитъ интересоваться въ жизни, о чемъ стоитъ думать, что стоитъ выставлять на видъ.

——

Какъ все это случилось? Въ недавно вышедшемъ ‘Сборник общ. любителей россійской словесности за 1896-ый годъ’ мы находимъ любопытныя письма Блинскаго къ его невст, и въ этихъ письмахъ мы видимъ изложеніе того душевнаго состоянія, которое довело нашего критика до сознанія, что онъ какъ человкъ — все и что окружающее, какое-бы оно ни было, должно склониться передъ нимъ и признать его своимъ господиномъ. Пусть тутъ будутъ ошибки, пусть тутъ будутъ преувеличенія, но вотъ вамъ примръ, какъ бдная, измученная душа, охваченная страстью, поднимается на высоту своего самосознанія и требуетъ, чтобы природа и люди подчинялись ея велніямъ.

Эти письма Блинскаго, какъ и вс, вообще, его письма — настоящее литературное произведеніе, лучшее, чмъ все, что было намъ извстно хотя-бы по 12-ти томамъ полнаго собранія. Въ нихъ передъ нами свободный человкъ, а не тотъ, который отъ первой до послдней печатной строчки долженъ былъ говорить ‘эзоповскимъ языкомъ’ въ надежд, что цензура его не пойметъ, а читатель… быть можетъ, и пойметъ. Въ этихъ письмахъ цлая философія личности, несмотря ни на что рвущейся къ счастью и жаждущей этого счастья, чего-бы оно ни стоило, чего-бы оно ни общало въ будущемъ {Подробне объ этомъ см. гл. VIII.}.

Обстоятельства дла слдующія. Еще живя въ Москв, Блинскій влюбился въ двушку, очень простую, очень скромную — М. В. Орлову, служившую классной дамой въ одномъ изъ безчисленныхъ французскихъ пансіоновъ того времени. Сначала мысль о женитьб и не приходила ему въ голову: на это не хватало смлости. Жениться, ‘обзавестись своимъ домомъ’, устроить свой собственный уголокъ — все это казалось чуть-ли не преступленіемъ человку, который выросъ въ мысли, что онъ ‘обреченный’ и можетъ исполнить свое назначеніе, лишь отдавши себя въ жертву какому-нибудь высшему началу. Женитьба съ одной стороны представлялась чмъ-то пошлымъ, съ другой слишкомъ себялюбивымъ дломъ, а права на нее Блинскій не находилъ въ собственной душ. Вдь онъ былъ безконечно совстливымъ человкомъ, который всего стыдился и всего стснялся.

Въ ‘Воспоминаніяхъ’ Головачевой есть трогательный разсказъ о томъ, какъ онъ однажды купилъ себ фіалокъ и потомъ извинялся передъ своими знакомыми, не сознавая въ себ права даже на такой ничтожный расходъ. Ему все мерещилось, какъ-бы не упрекнули его въ ‘роскоши’, ему самому было тяжело, такъ какъ онъ считалъ себя живущимъ по чьему-то позволенію и не смлъ даже думать о личномъ своемъ счасть.

Жизнь въ Петербург, близкія отношенія къ Герцену отрезвили его. Тонъ его статей мняется страшно и рзко. Вмсто того, что-бы говорить о высшихъ началахъ, которымъ всякій будто-бы обязанъ приносить себя въ жертву, онъ начинаетъ разсуждать съ точки зрнія личности, судить обстоятельства и людей по тому, насколько они удовлетворяютъ требованіямъ человческаго счастья. Гордо и смло заговорило въ немъ свое собственное ‘я’, до той поры пришибленное, забитое. Потребность любви проснулась и безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что это была страстная потребность.

‘Блинскій,— говоритъ П. Милюковъ,— не признавалъ въ себ самъ способности останавливаться на средин, не мудрено, что, какъ всегда, онъ и на этотъ разъ оказался ‘въ экстрем’. То, съ чмъ онъ съ гордостью носился нсколько лтъ, какъ съ ‘терновымъ внкомъ страданія’,— его нераздленная любовь,— теперь уже представлялось ему ‘просто шутовскимъ колпакомъ съ бубенчиками’, добровольно на себя надтымъ. Свою ‘абсолютность’ онъ готовъ былъ, ‘еще съ придачею послдняго сюртука’, отдать ‘за ту полноту, съ какой иной офицеръ спшитъ на балъ, гд много барышень и скачетъ штандартъі Шиллеръ сдлался ‘лютымъ врагомъ’ Блинскаго, и онъ мстилъ ему ‘за все то, отъ чего страдалъ во имя его’ прежде. Идеальныхъ женщинъ Шиллера, помимо которыхъ для него прежде ‘не было женщины’, онъ изъявилъ теперь готовность промнять на слесаршу Пошлепкину. ‘Что такое женщина’, онъ узналъ теперь изъ ‘Ромео и Юліи’, легкомысленныя лирики Гете и Гейне приводили его въ восторгъ. ‘Напрасно влачишь ты въ печали томящей Часы драгоцнные жизни летящей Затмъ, что своею ты милой забытъ.

О, пусть возвратится пора золотая!

Такъ нжно, такъ сладко цлуетъ вторая,—

О первой не будешь ты долго грустить!’

Въ Москв онъ проповдовалъ, что надо относиться къ жизни просто, не заноситься, брать что подъ руками, и за неимніемъ лучшаго пировать, чмъ Богъ послалъ. Въ Петербург онъ шелъ дальше и находилъ, что жизнь надо презирать, чтобы умть пользоваться ея благами. Все въ жизни относительно, страданія и наслажденія одинаково стушевываются передъ великимъ таинствомъ уничтоженія и смерти. Жизнь — ловушка, а мы мыши: инымъ удается сорвать приманку и выйти изъ западни, но большая частъ гибнетъ въ ней, а приманку разв понюхаетъ. Ныншній день нашъ… будемъ-же пить и веселиться если можемъ’…

Конечно, Блинскій не могъ ‘пить и веселиться’ посл такихъ разсужденій. На дн души его копился горькій осадокъ, и сердце щемило глухое ощущеніе внутренней пустоты. ‘Въ душ моей сухость, досада, злость, желчь, апатія, бшенство и пр. и пр.’.

‘Вра въ жизнь, въ духъ, въ дйствительность — отложена на неопредленный срокъ — до лучшаго времени, а пока въ ней безвріе и отчаяніе’. ‘Душа совсмъ расклеилась и похожа на разбитую скрипку — одн щепки’. ‘Собери и склей — скрипка опять заиграетъ, и, можетъ быть, еще лучше,— но пока одн шепки’. ‘Плохо, брать, такъ плохо, что незачмъ и жить. Въ душ — холодъ, апатія, лнь непобдимая… И не люблю, и не страдаю… Надежды на счастіе нтъ… не дли меня счастіе. Отъ него отказалась ужъ и услужливая моя фантазія’. Эти и подобныя признанія постоянно вырываются у Блинскаго въ письмахъ къ Боткину 1839—40 годовъ.

——

Но отрицаніе личности, самого себя, должно было чмъ-нибудь окончиться. Надо было признать себя, заявить собственныя права на жизнь. Блинскій полюбилъ, Блинскій женился. Онъ самъ смотрлъ на это, какъ на вызовъ по отношеніи къ жизни, но ему хотлось заявить, что л, человкъ — имю право на все. ‘Не пугайте.— говоритъ онъ,— меня ни бдностью, ни лишеніями. Я боюсь ихъ, но не хочу ихъ бояться. Я знаю, что супружеская жизнь, въ обыкновенныхъ своихъ условіяхъ, грозитъ необезпеченному человку многочисленными бдствіями. Но,— что-бы тамъ ни было — я хочу испытать это, зная напередъ, что меня ожидаетъ, и допуская, что это ‘напередъ’ будетъ самое скверное,— я все-же пойду на испытаніе и пусть я погибну, все-же самъ себ скажу въ своей погибили, что я былъ человкъ. Что за бда, что я погибъ? Мало-ли погибаютъ? Погибаютъ милліоны. И быть можетъ, я долженъ погибнуть. Но ‘человческое’ не отнимается отъ меня. Красивъ я или безобразенъ, уменъ или глупъ, честенъ или подлъ, я, какъ человкъ, имю право на всю полноту бытія’. И вотъ, въ переписк Блинскаго съ его невстой, мы видимъ эту рвущуюся къ свту и счастію душу, побдившую сознаніемъ своего собственнаго достоинства вс препятствія жизни.

Онъ полюбилъ, онъ женился. Что собственно проявилось въ этомъ факт? Отъ полноты самоуничтоженія онъ перешелъ къ полнот самодовренности. Читатель можетъ спросить себя, почему все сіе важно. Важно-же это потому, что какъ-бы вы ни смотрли на исторію, кром пробужденія личности, кром того, что сознаніе своего собственнаго человческаго достоинства, которое на самомъ дл иметъ право на все — нтъ ничего.

——

Выводъ изъ сказаннаго выше ясенъ. По моему личному мннію, нтъ никакой возможности знать Блинскаго, не зная его путемъ этихъ превосходныхъ и искреннихъ признаній взволнованной души,— писемъ. Въ письмахъ, именно, и заключается вся исторія его личной жизни, которая объясняетъ намъ переходъ его отъ одного состоянія къ другому. Въ этихъ письмахъ онъ является передъ нами совершенно свободной человческой личностью. А гд вы найдете больше силъ, какъ не въ полномъ довріи къ себ, какъ не въ возможности открыть свою душу, всю какъ она есть, передъ другимъ и сказать: ‘я хочу’?

Глава I.

Я начну съ лучшаго, что имется у меня подъ рукой — съ характеристики Блинскаго, принадлежащей А. И. Герцену.

‘Блинскій, самая дятельная, порывистая, діалектическая — страстная натура бойца проповдывалъ тогда (1840 г.) индйскій покой созерцанія и теоретическое изученіе вмсто борьбы. Онъ вровалъ въ это воззрніе и не блднлъ ни передъ какимъ послдствіемъ, не останавливался ни передъ нравственнымъ приличіемъ, ни передъ мнніемъ другихъ, чего такъ страшатся люди слабые и несамобытные.

— Знаете-ли,— сказалъ я ему однажды,— что съ вашей точки зрнія вы можете доказать, что и чудовищный произволъ разуменъ и долженъ существовать.

— Безъ всякаго сомннія,— отвчалъ Блинскій, и прочелъ мн ‘Бородинскую годовщину’ Пушкина.

‘Этого,— разсказывалъ Герценъ,— я не могъ вынести и отчаянный бой закиплъ между нами. Размолвка наша дйствовала на другихъ и кругъ распадался на два стана. Бакунинъ хотлъ примирить, объяснить, договорить, но настоящаго мира не было. Блинскій раздраженный и недовольный ухалъ въ Петербургъ и оттуда далъ по насъ послдній яростный залпъ въ стать, которую такъ и назвалъ ‘Бородинской Годовщиной’.

‘Я прервалъ съ нимъ тогда вс отношенія. Бакунинъ хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться. Блинскій упрекалъ его въ слабости, въ уступкахъ и доходилъ до такихъ преувеличенныхъ крайностей, что пугалъ своихъ собственныхъ пріятелей и почитателей. Хоръ былъ за Блинскаго и смотрлъ на насъ свысока, гордо пожимая плечами и находя насъ людьми отсталыми’.

… ‘Черезъ нсколько мсяцевъ посл его отъзда въ Петербургъ,— продолжаетъ Герценъ,— въ 1840 году пріхали и мы туда. Я не шелъ къ нему. Огареву моя ссора съ Блинскимъ была очень прискорбна, онъ понималъ что воззрнія Блинскаго были переходной болзнью, да и я понималъ, но, Огаревъ былъ добре. Наконецъ онъ натянулъ своими письмами свиданіе. Наша встрча была холодна, сначала непріятна, натянута, но ни Б., ни я мы не были большіе дипломаты, впродолженіе ничтожнаго разговора я помянулъ статью о бородинской годовщин. Блинскій вскочилъ съ своего мста и, вспыхнувъ въ лиц, пренаивно сказалъ мн: ‘Ну. слава Богу, договорились-же, а то я съ моимъ глупымъ нравомъ не зналъ, какъ начать… ваша взяла: три-четыре мсяца въ Петербург меня лучше убдили, чмъ вс доводы. Забудемте этотъ вздоръ. Довольно вамъ сказать, что на-дняхъ я обдалъ у одного знакомаго, тамъ былъ инженерный офицеръ, хозяинъ спросилъ его, хочетъ-ли онъ со мной познакомиться?— Это авторъ статьи о бородинской годовщин?— спросилъ его на ухо офицеръ.— Да.— Нтъ, покорно благодарю, отвчалъ онъ. Я слышалъ все и не могъ вытерпть, пожалъ руку офицеру и сказалъ ему: ‘вы благородный человкъ, я васъ уважаю?… Чего же вамъ больше? Съ этой минуты и до кончины Блинскаго мы шли съ нимъ рука объ руку’.

… Блинскій, какъ слдовало ожидать, опрокинулся со всей язвительностью своей рчи, со всей неистощимой энергіей на свое воззрніе. Положеніе многихъ изъ его пріятелей было не очень завидное, plus royalistes qe le roi — они съ мужествомъ несчастія старались отстаивать свои теоріи, не отказываясь впрочемъ отъ почетнаго перемирія.

‘Вс люди дльные и живые перешли на сторону Блинскаго, только формалисты и педанты отдалились, одни изъ нихъ дошли до того нмецкаго самоубійства наукой, схоластической и мертвой, что потеряли всякій жизненный интересъ и сами потерялись безъ всти.

‘Другіе сдлались православными славянофилами. Какъ сочетаніе Гоголя съ Стефаномъ Яворскимъ не кажется страннымъ, по оно возможне, чмъ думаютъ.

‘Блинскій вовсе не оставилъ вмст съ одностороннимъ пониманіемъ Гегеля его философію. Какъ разъ наоборотъ. Отсюда-то и начинается его живое, мткое оригинальное сочетаніе идей философскихъ съ передовыми. Я считаю Блинскаго однимъ изъ самыхъ замчательныхъ лицъ Николаевскаго періода. Посл либерализма, кой какъ пережившаго 1825-ый годъ въ Полевомъ, посл мрачной статьи Чаадаева, является выстраданное жалкое отрицаніе и страстное вмшательство во вс вопросы Блинскаго. Въ ряд критическихъ статей, онъ кстати и не кстати касается всего, везд врный своей ненависти къ авторитетамъ, часто поднимаясь до поэтическаго одушевленія. Разбираемая книга служила ему по большей части матеріальной точкой отправленія, на полдорог онъ бросалъ ее и впивался въ какой нибудь вопросъ. Ему достаточенъ стихъ:

Родные люди вотъ какіе —

въ Онгин чтобы вызвать къ суду семейную жизнь и разобрать до нитки отношенія родства. Кто не помнитъ его статей о Тарантас, о Параш Тургенева, о Державин, о Мочалов, о Гамлет? Какая врность своимъ началамъ, какая неустрашимая послдовательность, ловкость въ плаваніи между цензурными отмелями и какая смлость въ нападкахъ на литературную аристократію, на писателей первыхъ трехъ классовъ, на статсъ-секретарей литературы, готовыхъ взять противника не мытьемъ, такъ катаньемъ, не антикритикой — такъ доносомъ.

‘Блинскій стегалъ ихъ безпощадно, терзая мелкое самолюбіе чопорныхъ, ограниченныхъ творцевъ эклогъ, любителей образованія, благотворительности и нжности, онъ отдавалъ на посмяніе ихъ дорогія, задушевныя мысли, ихъ поэтическія мечтанія, цвтущія подъ сдинами, ихъ наивность, прикрытую лентой!

‘Какъ-же они за то его и ненавидли!

Славянофилы съ своей стороны начали оффиціально существовать съ войны противъ Блинскаго, онъ ихъ додразнилъ до мурмолокъ и зипуновъ.

‘Статьи Блинскаго судорожно ожидались въ Москв и Петербург съ 25-го числа каждаго мсяца. Пять разъ хаживали студенты въ кофейныя спрашивать, получены-ли Отечественныя записки, тяжелый рвали изъ рукъ въ руки — ‘есть Блинскаго статья’? Есть,— и она поглащалась съ лихорадочнымъ сочувствіемъ, со смхомъ, со спорами… и трехъ-четырехъ врованій, уваженій какъ не бывало.

Не даромъ Скобелевъ, комендантъ петропавловской крпости, говорилъ шутя Блинскому, встрчаясь на Невскомъ проспект: ‘Когда-же къ намъ, у меня совсмъ готовъ тепленькій казематъ, такъ для васъ его и берегу’.

Я въ другой книг говорилъ о развитіи Блинскаго и объ его литературной дятельности, здсь скажу нсколько словъ о немъ самомъ.

Блинскій былъ очень застнчивъ и вообще терялся въ незнакомомъ обществ или въ очень многочисленномъ, онъ зналъ это. и желая скрыть, длалъ пресмшныя вещи. К. уговорилъ его хать къ одной дам, по мр приближенія къ ея дому, Блинскій все становился мрачне, спрашивалъ, нельзя-ли хать въ другой день, говорилъ о головной боли. К., зная его, не принималъ никакихъ отговорокъ. Когда они пріхали, Блинскій, сходя съ саней, пустился было бжать, но К. поймалъ его за шинель и повелъ представлять дам.

Онъ являлся иногда на -литературно-дипломатическіе вечера князя Одоевскаго. Тамъ толпились люди, ничего не имвшіе общаго, кром нкотораго страха и отвращенія другъ отъ друга, тамъ бывали посольскіе чиновники и археологъ Сахаровъ, живописцы и А. Мейендорфъ, статскіе совтники изъ образованныхъ, Іоакинъ Бичуринъ изъ Пекина, полу-жандармы и полу-литераторы, совсмъ жандармы и вовсе не литераторы. А. К. домолчался тамъ до того, что генералы принимали его за авторитетъ. Хозяйка дома съ внутренней горестью смотрла на подлые вкусы своего мужа и уступала имъ, такъ какъ Людовикъ Филиппъ въ начал своего царствованія, снисходя къ своимъ избирателямъ, приглашалъ на балы въ Тюльери цлые rez des chausse подтяжечныхъ мастеровъ, москательныхъ лавочниковъ, башмачниковъ и другихъ почтенныхъ гражданъ.

Блинскій былъ совершенно потерянъ на этихъ вечерахъ, между какимъ-нибудь саксонскимъ посланникомъ, не понимавшимъ ни слова но русски и какимъ-нибудь чиновникомъ III отдленія, понимавшимъ даже т слова, которыя умалчивались. Онъ обыкновенно занемогалъ потомъ на два, на три дня и проклиналъ того, кто уговаривалъ его хать.

Разъ въ субботу, наканун новаго года, хозяинъ вздумалъ варить жженку en petit comit, когда главные гости разъхались. Блинскій непремнно бы ушелъ, по баррикада мебели мшала ему, онъ какъ-то забился въ уголъ я передъ нимъ поставили небольшой столикъ съ виномъ и стаканами. Жуковскій въ блыхъ форменныхъ штанахъ съ золотымъ позументомъ, слъ наискось противъ него. Долго терплъ Блинскій, но не видя улучшенія своей судьбы онъ сталъ нсколько подвигать столъ, столъ сначала уступалъ, потомъ покачнулся и грохнулъ на земь, бутылка бордо пресерьезно начала поливать Жуковскаго. Онъ вскочилъ, красное вино струилось по его панталонамъ, сдлался гвалтъ, слуга бросился съ салфеткой домарать виномъ остальныя части панталонъ, другой подбиралъ разбитыя рюмки…. Во время этой суматохи, Блинскій исчезъ и, близкій къ кончин, пшкомъ прибжалъ домой.

Милый Блинскій! какъ его долго сердили и разстраивали подобныя происшествія, какъ онъ объ нихъ вспоминалъ съ ужасомъ, не улыбаясь, а похаживая по комнат и покачивая головой.

Но въ этомъ застнчивомъ человк, въ этомъ хиломъ тл обитала мощная, гладіаторская натура! да, это былъ сильный боецъ! онъ не умлъ проповдывать, поучать, ему надобенъ былъ споръ. Безъ возраженій, безъ раздраженія, онъ не хорошо говорилъ, но когда онъ чувствовалъ себя уязвленнымъ, когда касались до его дорогихъ убжденій, когда у него начинали дрожать мышцы щекъ и голосъ прерываться, тутъ надобно было его видть: онъ бросался на противника барсомъ, онъ рвалъ его на части, длалъ его смшнымъ, длалъ его жалкимъ и по дорог съ необычайной силой, съ необычайной поэзіей развивалъ свою мысль. Споръ оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась изъ горла, бдный, задыхающійся, съ глазами, остановленными на томъ, съ кмъ говорилъ, онъ дрожащей рукой поднималъ платокъ ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Какъ я любилъ и какъ жаллъ я его въ эти минуты!

Притсняемый денежно литературными подрядчиками, притсняемый нравственно цензурой, окруженный въ Петербург людьми мало симпатичными, сндаемый болзнію, для которой балтійскій климатъ былъ убійствененъ, Блинскій становился раздражительне и раздражительне. Онъ чуждался постороннихъ, былъ до дикости застнчивъ и иногда недли цлыя проводилъ въ мрачномъ бездйствіи. Тутъ редакція посылала записку за запиской, требуя оригинала, и закабаленный литераторъ со скрежетомъ зубовъ брался за перо и писалъ т ядовитыя статьи, трепещущія отъ негодованія, т обвинительные акты, которые такъ поражали читателей.

Часто выбившись изъ силъ, приходилъ онъ отдыхать къ намъ, лежа на полу съ двухлтнимъ ребенкомъ, онъ игралъ съ нимъ цлые часы. Пока мы были втроемъ, дло шло какъ нельзя лучше, но при звук колокольчика, судорожная гримаса пробгала но лицу его и онъ безпокойно оглядывался и искалъ шляпу, потомъ оставался, но славянской слабости. Тутъ, одно слово, замчаніе, сказанное не но немъ, приводило къ самымъ оригинальнымъ сценамъ и спорамъ…

Разъ приходитъ онъ обдать къ одному литератору на страстной недл, подаютъ постныя блюда. Давно-ли, спрашиваетъ онъ, вы сдлались такъ богомольны?— Мы димъ, отвчаетъ литераторъ, постное просто на просто для людей.— Для людей?— спросилъ Блинскій и поблднлъ — для людей? повторилъ онъ и бросилъ свое мсто. Гд ваши люди? я имъ скажу, что они обмануты, всякій открытый порокъ лучше и человчественне этого презрнія къ слабому и необразованному, этого лицемрія, поддерживающаго невжество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну ‘васъ доску со всми плантаторами. Прощайте, я не мъ постнаго для поученія, у меня нтъ людей!

Въ числ закоснлйшихъ нмцевъ изъ русскихъ, былъ одинъ магистръ изъ нашего университета, недавно пріхавшій изъ Берлина, добрый человкъ въ синихъ очкахъ, чопорный и приличный, онъ остановился на всегда, разстроивъ, ослабивъ свои способности философіей и филологіей. Доктринеръ и нсколько педантъ, онъ любилъ поучительно наставлять. Разъ на литературной вечеринк у романиста, наблюдавшаго для своихъ людей посты, магистръ проповдывалъ какую-то чушь honnte et modre. Блинскій лежалъ въ углу на кушетк и когда я проходилъ мимо, онъ меня взялъ за полу и сказалъ:

‘Слышалъ-ли ты, что этотъ извергъ вретъ? У меня давно языкъ чешется, да что-то грудь болитъ и народу много, будь отцомъ роднымъ, одурачь какъ-нибудь, прихлопни его, убей какъ нибудь насмшкой, ты это лучше умешь — ну утшь’.

Я расхохотался и отвтилъ Блинскому, что онъ меня натравливаетъ какъ бульдога на крысъ. Я же этого господина почти не знаю, да и едва слышалъ, что онъ говоритъ.

Къ концу вечера магистръ въ синихъ очкахъ, побранивши Кольцова за то, что онъ оставилъ народный костюмъ, вдругъ сталъ говорить о знаменитомъ письм Чаадаева и заключилъ пошлую рчь, сказанную тмъ докторальнымъ тономъ, который самъ по себ вызываетъ насмшку, слдующими словами: ‘Какъ бы то ни было, я считаю его поступокъ презрительнымъ, гнуснымъ, я не уважаю такого человка’.

Въ комнат былъ одинъ человкъ, близкій съ Чаадаевымъ, это я. О Чаадаев я буду еще много говорить, я его всегда любилъ и уважалъ, и былъ любимъ имъ, мн казалось неприличнымъ пропустить дикое замчаніе. Я сухо спросилъ его, полагаетъ ли онъ, что Чаадаевъ писалъ свою статью изъ видовъ или неоткровенно.

— Совсмъ нтъ — отвчалъ магистръ.

На этомъ завязался непріятный разговоръ, я ему доказывалъ, что эпитеты гнусный, презрительный — гнусны и презрительны, относясь къ человку смло высказавшему свое мнніе и пострадавшему за него. Онъ мн толковалъ о цлости народа, о единств отечества, о преступленіи разрушать это единство, о святыняхъ, до которыхъ нельзя касаться.

Вдругъ мою рчь подкосилъ Блинскій, онъ вскочилъ съ своего дивана, подошелъ ко мн уже блдный какъ полотно и ударивъ меня по плечу сказалъ: Вотъ они высказались — инквизиторы, цензоры — на веревочк мысль водить… и пошелъ, и пошелъ. Съ грознымъ вдохновеніемъ говорилъ онъ, приправляя серьезныя слова убійственными колкостями. ‘Что за обидчивость такая, палками бьютъ, не обижаемся, въ Сибирь посылаютъ, не обижаемся, а тутъ Чаадаевъ видите зацпилъ народную честь, не смй говорить, рчь — дерзость, лакей никогда не долженъ говорить! Отчего же въ странахъ больше образованныхъ, гд кажется чувствительность тоже должна быть развите чмъ въ Костром, да Калуг — не обижаются словами?’

— Въ образованныхъ странахъ, сказалъ съ неподражаемымъ самодовольствомъ магистръ, есть тюрьмы, въ которыя запираютъ безумныхъ оскорбляющихъ то, что цлый народъ чтитъ… и прекрасно длаютъ.

Блинскій выросъ, онъ былъ страшенъ, великъ въ эту минуту, скрестивъ на больной груди руки и глядя прямо на магистра, онъ отвтилъ глухимъ голосомъ:

— А въ еще боле образованныхъ странахъ бываетъ гильотина, которой казнятъ тхъ, которые находятъ это прекраснымъ.

Сказавши это, онъ бросился на кресло изнеможенный и замолчалъ. При слов гильотина хозяинъ поблднлъ, гости обезпокоились, сдлалась пауза. Магистръ былъ уничтоженъ, по именно въ эти минуты самолюбіе людское и закусываетъ удила. И Тургеневъ совтуетъ человку, когда онъ такъ затшется въ спор, что самому сдлается страшно, провесть разъ десять языкомъ внутри рта, прежде чмъ вымолвить слово.

Магистръ, не зная этого домашняго средства, продолжалъ пороть вялые пустяки, обращаясь больше къ другимъ, чмъ къ Блинскому. ‘.Не смотря на вашу нетерпимость, сказалъ онъ наконецъ, я увренъ, что вы согласитесь съ однимъ…’

— Нтъ — отвчалъ Блинскій,— что бы вы ни сказали, я не соглашусь ни съ чмъ!

Вс разсмялись и пошли ужинать. Магистръ схватилъ шляпу и ухалъ.

… Лишенія и страданія скоро совсмъ подточили болзненный организмъ Блинскаго. Лицо его, особенно мышцы около губъ его, печально остановившійся взоръ равно говорили о сильной работ духа и о быстромъ разложеніи тла.

Въ послдній разъ я видлъ его въ Париж осенью 1847 г., онъ былъ очень плохъ, боялся громко говорить, и лишь минутами воскресала прежняя энергія и ярко свтилась своимъ догорающимъ огнемъ. Въ такую минуту написалъ онъ свое письмо къ Гоголю.

Всть о февральской революціи еще застала его въ живыхъ, онъ умеръ, принимая зарево ея за занимающееся утро!

Къ этой блестящей и художественной характеристик Блинскаго мало что прибавили другіе, люди знавшіе его.

Тургеневъ оставилъ намъ небольшія и лишь мстами интересныя воспоминанія о личности и умственной физіономіи великаго критика. Передъ нами — въ этихъ воспоминаніяхъ Блинскій, человкъ огромнаго непреодолимаго стремленія и порыва, часто наивнаго, исполненнаго даже нкоторой отчаянности. Есть что-то дтское въ его увлеченіяхъ и это разумется не могло нравиться Ив. Серг. Тургеневу — человку совершенно другого склада ума, склоннаго къ созерцанію и меланхоліи. Справедливо замчено, что въ воспоминаніяхъ Тургенева ‘вы узнаете Блинскаго, хотя видите при этомъ, что художникъ не отдалъ полной справедливости его душевной красот, его проповдническому восторгу и слишкомъ легко отнесся къ тому, что составляло для Блинскаго предметъ величайшихъ волненій,— къ тмъ самымъ вопросамъ философскаго и эстетическаго содержанія, которые въ его литературной дятельности имли такое огромное значеніе’. Не отдалъ полной справедливости и не могъ отдать, потому что натуры были слишкомъ различныя. Одна утонченная, барская, самоувренная, уже имющая нчто готовое для себя и въ себ съ самой минуты вступленія въ свтъ Божій, другая — робкая, недоврчивая, живущая одними порывами и обреченная на вчное исканіе. Впрочемъ, и въ воспоминаніяхъ Тургенева попадается не мало искреннихъ и прочувствованныхъ страницъ.

‘Возвратившись въ Петербургъ изъ Спасскаго, пишетъ онъ напр., я направился къ Блинскому и знакомство наше началось. Онъ вскор ухалъ въ Москву — жениться и потомъ поселился на дач въ Лсномъ. Я также нанялъ дачу въ первомъ Парголов и до самой осени почти каждый день посщалъ Блинскаго. Я полюбилъ его искренне и глубоко, онъ благоволилъ ко мн…

‘Когда я познакомился съ нимъ, его мучили сомннія. Эту фразу я часто слышалъ и самъ примнялъ ее не однажды, но дйствительно и вполн она примнялась къ одному Блинскому. Сомннія его именно мучали его, лишали его сна, нищи, неотступно жгли и грызли его, онъ не позволялъ себ забыться и не зналъ усталости, онъ денно и нощно бился надъ разршеніемъ вопросовъ, которые самъ задавалъ себ. Бывало, какъ только я приду къ нему,— онъ, исхудалый, больной (съ нимъ сдлалось тогда воспаленіе въ легкихъ и чуть не унесло его въ могилу), тотчасъ вставалъ съ дивана и едва слышнымъ голосомъ, безпрестанно кашляя, съ пульсомъ, бившимъ сто разъ въ минуту, съ неровнымъ румянцемъ на щекахъ, начнетъ прерванную наканун бесду. Искренность его дйствовала на меня, его огонь сообщался и мн, важность предмета меня увлекала, но, поговоривъ часа два, три, я ослабвалъ, легкомысліе молодости брало свое, мн хотлось отдохнуть, я думалъ о прогулк, объ обд, сама жена Блинскаго умоляла и мужа, и меня хотя немножко погодить, хотя на время прервать эти пренія, напоминала ему предписаніе врача… но съ Блинскимъ сладить было не легко.— ‘Мы не ршили еще вопроса о существованіи Бога,— сказалъ онъ мн однажды съ горькимъ упрекомъ,— а вы хотите сть!’…

Сознаюсь,— продолжаетъ Тургеневъ,— что, написавъ эти слова, я чуть не вычеркнулъ ихъ при мысли, что они могутъ возбудить улыбку на лицахъ иныхъ изъ моихъ читателей… Но не пришло-бы въ голову смяться тому, кто самъ бы слышалъ, какъ Блинскій произнесъ эти слова, и если при воспоминаніи объ этой небоязни смшного улыбка можетъ придти на уста, то разв улыбка умиленія и удивленія.

‘Лишь добившись удовлетворившаго его въ то время результата, Блинскій успокоился и, отложивъ размышленія о тхъ капитальныхъ вопросахъ, возвратился къ ежедневнымъ трудамъ и занятіямъ. Со мною онъ говорилъ особенно охотно потому, что я недавно вернулся изъ Берлина, гд втеченіе двухъ семестровъ занимался гегелевской философіей и былъ въ состояніи передать ему самые свжіе, послдніе выводы.’

Самые свжіе и послдніе выводы, но именно они-то больше всего интересовали Блинскаго, потому что онъ цлыми годами ждалъ слова, которое наконецъ-то разршитъ вс его сомннія и выведетъ его на настоящую дорогу, такъ какъ самъ видлъ, что постоянно колеблется и то и дло принимаетъ призраки за дйствительность. Онъ сошелся съ Тургеневымъ прежде всего на почв чисто умственныхъ интеллигентныхъ интересовъ и послдній, разумется, имлъ полную возможность опредлить его умственный кругозоръ. Этотъ кругозоръ можно опредлить такъ: ‘свднія Блинскаго были не обширны, онъ зналъ мало. Бдность, окружавшая его съ дтства, раннія болзни, плохое воспитаніе, а потомъ тяжелая необходимость спшно работать изъ-за куска хлба помшали ему пріобрсти широкое и правильное образованіе. Хорошо онъ зналъ только русскую литературу, ея современное положеніе, ходъ ея историческаго развитія’. Но странно, вс эти недостатки послужили лишь на пользу его вліянію.

‘Блинскій былъ тмъ, что я позволяю себ назвать центральною натурою,— продолжаетъ Тургеневъ,— онъ всмъ существомъ своимъ стоялъ близко къ сердцевин своего народа, воплощалъ его вполн и съ хорошихъ и съ дурныхъ его сторонъ Ученый человкъ не могъ бы быть въ сороковыхъ годахъ такой русской центральной натурой: онъ не вполн соотвтствовалъ бы той сред, на которую пришлось бы ему дйствовать, у него и у ней были различные интересы, гармоніи бы не было и. вроятно, не было бы обоюднаго пониманія’.

Мысль Тургенева, высказанная въ этихъ строкахъ, врна и глубока. Рядомъ съ Блинскимъ на томъ же литературномъ поприщ дйствовали люди боле образованные, напр. Надеждинъ, Сенковскій, князь Вяземскій — по они не имли никакого историческаго значенія. Они стояли слишкомъ высоко надъ современниками, пожалуй презирали ихъ и какъ бы шутя поучали ихъ, шутя веселили. Во всякомъ случа, того полнаго страсти порыва знать и понимать, которымъ былъ воодушевленъ Блинскій, у нихъ не было, а этотъ порывъ въ 40-хъ годахъ составлялъ сущность нарождавшейся интеллигентной жизни, и въ Блинскомъ онъ нашелъ своего выразителя и не просто выразителя, а такого, который по плечу всякому, который самъ жадно стремится знать и понимать.

По научному своему развитію Сенковскій превосходилъ не только Блинскаго, но и большую часть писателей того времени и, однако, положительнаго значенія онъ не могъ имть въ процесс нашего общественнаго самосознанія. Онъ былъ ученъ, блестящъ, остроуменъ, игривъ, но у него не было критическаго чутья, и вся его литературная дятельность, въ которой было столько брезгливаго презрнія къ людямъ, свелась на какое-то безцльное, никому ненужное шутовство бойкаго и хлесткаго фельетониста. ‘Мн кажется, замчаетъ Тургеневъ, что самый его скептицизмъ, его вычурность и гадливость происходили отъ того, что у него, какъ у человка ученаго, спеціалиста, и цли и симпатіи были другія, чмъ у массы общества’. Но Блинскій, значеніе котораго въ русской литератур напоминаетъ собою значеніе Лессинга въ нмецкой, могъ сдлаться тмъ, чмъ онъ былъ и безъ большого запаса научныхъ знаній. Онъ смшивалъ старшаго Питта съ его сыномъ, не хорошо разбирался въ вопросахъ философскихъ, неврно понялъ одинъ изъ важнйшихъ принциповъ гегелевской метафизики — что за бда: мы вс учились по немногу, чему нибудь и какъ нибудь! Для того дла, для котораго онъ былъ призванъ, дня того, что ему предстояло исполнить, онъ зналъ достаточно. Испытавъ на самомъ себ всю горечь невжества, онъ тмъ страстне и искренне могъ бороться за просвщеніе русскаго общества. ‘Нмецъ старается исправить недостатки своего народа, убдившись размышленіемъ въ ихъ вред, русскій еще долго самъ будетъ болть ими’.

Читатель слышалъ стонъ боли въ статьяхъ Блинскаго. Передъ нимъ былъ не ученый, разбирающій вопросъ о польз просвщенія и вред невжества,— не сатирикъ какъ Сенковскій, для котораго вся жизнь ничто иное какъ комедія человческой глупости, передъ нимъ человкъ самъ выстрадавшій не меньше всякаго другого отъ глупости, невжества и пошлости, вырвавшійся наконецъ къ свту и въ радостномъ восторг говорившій ему: ‘свтъ лучше тьмы, или за мной’! Какъ было не идти, когда звала вдохновенная рчь, когда за каждымъ словомъ слышалось біеніе сердце, когда рука умирающаго все-же звала къ жизни, правд, общественности.

Мимоходомъ сдлаю однако маленькую оговорку. Мн кажется, что Тургеневъ слишкомъ уже подчеркиваетъ малое образованіе Блинскаго, считая его не только ‘характеристическимъ признакомъ, но даже необходимостью’. Конечно, не велико было это образованіе, на мдные гроши купленное, пріобртенное главнымъ образомъ изъ случайныхъ книгъ и товарищескихъ разговоровъ. Но не надо забывать ни на минуту, что Блинскій — натура избранная, такая т. е., которая обладаетъ особенной, безконечно цнной способностью — угадыванья. Тамъ гд другому нужны были мсяца и недли, чтобы понять мысль и систему, Блинскому было достаточно одной секунды. Онъ обладалъ удивительной способностью схватывать смыслъ стройнаго цлаго по однимъ намекамъ хотя-бы даже незначительнымъ. И эти намеки никогда не пропадали даромъ. Творческая голова Блинскаго взращивала ихъ, распространяла, доводила до художественной полноты. Мысли, системы, міросозерцанія онъ ловилъ на лету и ничто не пропадало для него даромъ. Да и некогда было корпть ему надъ книгами и брошюрами. Какъ Петру Великому ему изъ ничего приходилось создать литературу!

И съ этой оговоркой я вполн принимаю замчаніе Тургенева, что большое (тмъ боле спеціальное) образованіе, было-бы для Блинскаго непосильнымъ бременемъ.

Еще одно мсто въ воспоминаніяхъ Тургенева заслуживаетъ нашего вниманія. Тургеневъ приводитъ отрывокъ собственной лекціи о Пушкин прочтенной, въ 1859 году. Желая изобразить характеръ эпохи 30-хъ и 40-хъ годовъ, ораторъ долженъ былъ упомянуть, конечно, и о Блинскомъ — и вотъ что было имъ между прочимъ сказано тогда объ основномъ принцип его дятельности. ‘Имя этому принципу, говоритъ Тургеневъ, идеализмъ. Блинскій былъ идеалистъ въ лучшемъ смысл слова. Въ немъ жили преданія того московскаго кружка, который существовалъ въ начал 30-хъ годовъ и слды котораго такъ замтны еще донын. Вотъ откуда Блинскій вынесъ т убжденія, которыя не покидали его до самой смерти, тотъ идеалъ, которому онъ служилъ. Во имя этого идеала провозглашалъ Блинскій художественное значеніе Пушкина и указывалъ на недостатокъ въ немъ гражданскимъ началамъ. Во имя этого идеала привтствовалъ онъ и Лермонтовскій протестъ и Гоголевскую сатиру. Во имя этого же идеала сокрушалъ онъ старые авторитеты, наши такъ называемыя славы, на которыя онъ не имлъ ни возможности, ни охоты взглянуть съ исторической точки зрнія’.

Имя этому идеалу — свобода личности.

——

Достоевскій, по крайней своей нервозности, не оставилъ намъ цльнаго и сколько нибудь опредленнаго портрета Блинскаго, котораго впрочемъ онъ и видлъ всего нсколько разъ. Иногда, въ зависимости отъ настроенія, Блинскій представлялся ему чуть не святымъ, иногда онъ готовъ былъ проклинать его и призывать на его усталую голову вс громы небесные. Передамъ впрочемъ сначала фактическій матеріалъ изъ отношеній этихъ двухъ великихъ людей. Матеріалъ этотъ надъ многимъ заставляетъ задуматься и прежде всего надъ вопросомъ: ‘какъ они по сошлись’?

Прочтя ‘Бдные люди’. Блинскій сказалъ Некрасову: ‘Приведите мн Достоевскаго, приведите его скоре’, и когда тотъ привелъ, то встртилъ его вначал (минуты дв) важно и сдержанно, а потомъ вдругъ заговорилъ пламенно, съ горящими глазами: ‘Да вы понимаете-ли сами-то, что вы это такое написали? Вы только непосредственнымъ чувствомъ, какъ художникъ, это могли описать. Но осмыслили-ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы намъ указали! Не можетъ быть, чтобы вы въ 20 лтъ ужъ это понимали… Да вдь этотъ вашъ несчастный чиновникъ, вдь онъ до того заслужился и до того довелъ себя уже самъ, что даже и несчастнымъ-то себя не сметъ почесть отъ приниженности, и почти за вольнодумство считаетъ малйшую жалобу… Вдь это ужасъ! Это трагедія! Вы до самой сути дла дотронулись, самое главное разомъ указали!.. Цните же вашъ даръ и оставайтесь врнымъ ему, и будете великимъ писателемъ’… Блинскій очевидно увидлъ въ ‘Бдныхъ людяхъ’ подтвержденіе своей любимой мысли, что ненормальныя общественныя условія коверкаютъ, ломаютъ, обезчеловчиваютъ человка, доводя его до такого ничтожества, когда онъ теряетъ образъ и подобіе!.. Талантомъ Достоевскаго, самимъ Достоевскимъ онъ увлекся до послдней степени. Достоевскій отвчалъ ему тмъ-же. Выйдя отъ Блинскаго, онъ остановился на углу его дома, смотрлъ на небо, на свтлый день и стыдливо думалъ про себя: ‘и неужели вправду я такъ великъ’? Имъ овладлъ какой-то робкій восторгъ: ‘О, я буду достойнымъ этихъ похвалъ, и какіе люди! Я заслужу, постараюсь стать такимъ-же прекраснымъ, какъ они, пребуду вренъ! О, какъ я легкомысленъ, и если-бы Блинскій только узналъ, какія во мн есть дрянныя, постыдныя вещи! А все говорятъ, что эти литераторы горды, самолюбивы! Впрочемъ этихъ людей только и есть въ Россіи, они — одни, но у нихъ однихъ истина, а истина, добро, правда всегда побждаютъ и торжествуютъ надъ порокомъ и зломъ… Мы побдимъ, о, къ нимъ, съ ними’!!!

Дfостоевскій попалъ конечно въ избранный литературный кружокъ, кружокъ дйствительно лучшихъ людей того времени. Но — увы — не надолго: Почему?— это вопросъ трудный, но миновать его нельзя. Вотъ что разсказываетъ Панаева Головачева въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ объ этомъ період жизни Достоевскаго.

‘Достоевскій пришелъ къ намъ въ первый разъ вечеромъ съ Некрасовымъ и Григоровичемъ, который только-что вступалъ на литературное поприще. Съ перваго взгляда на Достоевскаго видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человкъ. Онъ былъ худенькій, маленькій, блокурый, съ болзненнымъ цвтомъ лица, небольшіе срые, глаза его какъ-то тревожно переходили съ предмета на предметъ, а блдныя губы нервно передергивались. Почти вс присутствовавшіе тогда у насъ уже были ему знакомы, но онъ, видимо, былъ сконфуженъ и не вмшивался въ общій разговоръ. Вс старались занять его, чтобы уничтожить его застнчивость и показать ему, что онъ членъ кружка. Достоевскій часто приходилъ вечеромъ къ намъ, застнчивость его прошла, онъ даже высказывалъ какую-то задорность, со всми заводилъ споры, очевидно, изъ одного упрямства, противорчилъ другимъ. По молодости и нервности, онъ но умлъ владть собой и слишкомъ явно высказывалъ свое авторское самолюбіе и самомнніе о писательскомъ талант. Ошеломленный неожиданнымъ, блистательнымъ первымъ своимъ шагомъ на литературномъ поприщ и засыпанный похвалами компетентныхъ людей въ литератур, онъ какъ впечатлительный человкъ, не могъ скрыть своей гордости передъ другими молодыми литераторами. которые скромно выступали на это поприще съ своими произведеніями. Съ появленіемъ молодыхъ литераторовъ въ кружк, бда была попасть имъ на зубокъ, а Достоевскій, какъ нарочно, давалъ къ этому поводъ, показывая своею раздражительностію и высокомрнымъ тономъ, что онъ несравненно выше ихъ по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбіе уколами въ разговорахъ, особенно на это былъ мастеръ Тургеневъ,— онъ нарочно втягивалъ въ споръ Достоевскаго и доводилъ его до высшей степени раздраженія. Тотъ лзъ на стну и защищалъ съ азартомъ иногда нелпые взгляды на пещи, которые сболтнулъ въ горячности, а Тургеневъ ихъ подхватывалъ и потшался. У Достоевскаго явилась страшная подозрительность, вслдствіе того, что одинъ пріятель передавалъ ему все, что говорилось въ кружк лично о немъ и о его ‘Бдныхъ людяхъ’. Пріятель Достоевскаго, какъ говорятъ, изъ любви къ искусству, передавалъ всмъ, кто о комъ что сказалъ. Достоевскій заподозрилъ всхъ въ зависти къ его таланту а почти въ каждомъ слов, сказанномъ безъ всякаго умысла, находилъ, что желаютъ умалить его произведеніе, нанести ему обиду, онъ приходилъ уже къ намъ съ накипвшей злобой, придирался къ словамъ, чтобы излить на завистниковъ всю желчь, душившую его. Вмсто того, чтобы снисходительне смотрть на больного нервнаго человка, его еще сильне раздражали насмшками. Достоевскій претендовалъ и на Блинскаго за то, что онъ играетъ въ преферансъ, а не говорить съ нимъ о его ‘Бдныхъ людяхъ’.

— Какъ можно умному человку просидть даже десять минутъ за такимъ идіотскимъ занятіемъ, какъ карты, а онъ сидитъ по два и по три часа!— говорилъ Достоевскій съ какимъ-то озлобленіемъ.— Право, нитокъ не отличишь общества чиновниковъ отъ литераторовъ: то-же тупоумное препровожденіе времени.

Блинскій избгалъ всякихъ серьезныхъ разговоровъ, что-бы не волноваться. Достоевскій приписывалъ это охлажденію къ нему Блинскаго, который иногда, слыша разгорячившагося Достоевскаго въ спор съ Тургеневымъ, потихоньку говорилъ Некрасову, игравшему съ нимъ въ карты:— ‘Что это съ Достоевскимъ, говоритъ какую-то безсмыслицу, да еще съ такимъ азартомъ’. Когда Тургеневъ, по уход Достоевскаго, разсказывалъ Блинскому о рзкихъ и неправильныхъ сужденіяхъ Достоевскаго о какомъ нибудь русскомъ писател, то Блинскій ему замчалъ:

— Ну, да вы хороши, сцпились съ больнымъ человкомъ, подзадориваете его, точно не видите, что онъ въ раздраженіи, самъ не понимаетъ что говоритъ.

Когда Блинскому передавали, что Достоевскій считаетъ себя уже геніемъ, то онъ пожималъ плечами и съ грустью говорилъ:

— Что за несчастье, вдь несомннный у Достоевскаго талантъ, а если онъ, вмсто того, чтобы разработать его, вообразитъ уже себя геніемъ, то вдь не пойдетъ впередъ. Ему непремнно надо лечиться, все это происходитъ отъ страшнаго раздраженія нервовъ. Должно быть потрепана его, бднаго, жизнь! Тяжелое настало время, надо имть воловьи нервы, чтобы они выдержали вс условія ныншней жизни. Если не будетъ просвта, такъ чего добраго вс поголовно будутъ психически больны!..

Самъ Достоевскій объясняетъ дло иначе: свой разрывъ съ Блинскимъ и его кружкомъ онъ приписывалъ исключительно различію въ убжденіяхъ. Вотъ что говоритъ онъ потомъ въ письм къ Страхову, вспоминая объ этомъ разрыв: ‘.я обругалъ Блинскаго боле какъ явленіе русской жизни, нежели какъ лицо. Это было самое смрадное, тупое и позорное явленіе русской жизни… Живи онъ теперь, съ пной у рта бросился бы вновь писать поганыя статьи свои, позоря Россію, отрицая (?) великія ея явленія (Пушкина)… Но вотъ еще что: вы никогда его не знали, а я зналъ и видалъ и теперь осмыслилъ вполн. Этотъ человкъ ругалъ мн… и между тмъ никогда онъ не былъ способенъ самъ себя и всхъ двигателей міра сопоставить съ Христомъ для сравненія. Онъ не могъ замтить того, сколько въ немъ и въ нихъ мелкаго самолюбія, злобы, нетерпнія, раздраженія, подлости’ и пр… все въ доказательство того, что Блинскій былъ поганое явленіе и плохой критикъ.

Надо однако замтить, что это не единственный отзывъ Достоевскаго о Блинскомъ, онъ мнялъ свое мнніе, смотря по настроенію. Да разв не видно, какъ много личнаго, мелкаго, самолюбиваго раздраженія въ приведенныхъ словахъ. Иногда Достоевскій отзывался о Блинскомъ совершенно иначе {Въ письм отъ 1840 г. онъ напр. называетъ его ‘благороднымъ’.}, и если взять его-же современное свидтельство о разрыв, то тамъ объ убжденіяхъ и ихъ различіи нтъ ни слова.

Я уже сказалъ выше, что характеристикамъ Достоевскаго довряться нельзя. Одна противорчитъ другой и вторая уничтожаетъ первую. Съ тмъ большей настойчивостью встаетъ передъ нами вопросъ: почему-же они не поняли другъ друга, а Достоевскій отошелъ даже съ чувствомъ злобы на душ? Казалось-бы въ ихъ судьб, по крайней мр съ вншней стороны, такъ много общаго! Оба нищія, оба выросли въ суровой и неприглядной обстановк, оба дти города, съ юныхъ лтъ знакомые съ разочарованіями.— оба, наконецъ, если заглянуть поглубже, внутрь, горятъ проповдническимъ огнемъ и одинаково настойчиво ищутъ правды жизни, ежеминутно переходя отъ надежды къ отчаянью. Большая доля вины (если тутъ вообще есть вина) падаетъ разумется на Достоевскаго слишкомъ мнительнаго и самолюбиваго въ свои юные годы. Барича Тургенева, всегда спокойнаго, самоувреннаго, остроумнаго. онъ могъ просто даже возненавидть именно потому, что самъ онъ представлялъ нчто діаметрально противоположное. Но онъ могъ-бы преклониться передъ высокой нравственностью Блинскаго.

Онъ не сдлалъ однако и этого, и разладъ, даже вражда быстро смнили мимолетную дружбу и, съ нашей точки зрнія, чтобы ни говорилъ но этому поводу самъ Достоевскій, объ этомъ положительно нельзя не пожалть. Ужъ дурному-бы отъ Блинскаго онъ но всякомъ случа ничему не научился и отъ общенія съ нимъ, отъ близости къ нему могли-бы только окрпнуть и перейти въ дйствительность юношескія мечтанія о независимой литературной работ, о необходимости крпиться и не насиловать своего творчества, хотя-бы вншнія матеріальныя затрудненія и вынуждали къ тому. Правда и Блинскій былъ литературнымъ поденщикомъ, до конца дней своихъ пребывавшимъ въ кабал, но эта поденная работа никогда не могла измнить его взгляда на литературу, какъ на великое и святое дло. Принципъ литературной независимости и направленія впервые появился въ русской жизни вмст съ Блинскимъ, и эта независимость была нравственнымъ требованіемъ, на которое не должны были вліять ни нищета, ни вншній гнетъ. Странно, что Достоевскій, забывъ все это, обобщилъ дятельность Блинскаго подъ именемъ ‘поганаго явленія’, но еще странне, что такой эпитетъ не вызывалъ въ немъ никакого раскаянія. Это уже больше чмъ раздраженіе, это истеричная, ничмъ не сдержанная злоба, на которую, несомннно, былъ способенъ Достоевскій. Какъ бы то ни было, онъ отшатнулся отъ Блинскаго и потерялъ многое, прежде всего то руководительство, въ которомъ такъ нуждалась его недисциплинированная натура.

Ршаюсь высказать и еще одно замчаніе. Несмотря на всю страстность своего темперамента, на нетерпливый характеръ и вчно тревожное состояніе духа,— Блинскій былъ въ полномъ смысл этого слова положительнымъ человкомъ, который и въ горячечномъ бреду мечтаній никогда не покидалъ почвы земли и земного человческаго счастья. Повидимому, даже вопросы о существованіи Бога, о безсмертіи души и т. д. интересовали его прежде всего съ ихъ теоретической или лучше — логической стороны. Онъ никогда не чувствовалъ того таинственнаго полнаго ужаса трепета, который овладваетъ людьми при мысли о могил и о той стран откуда, пока никто еще не возвращался. Онъ, правда, разсуждаетъ на эту тему цлые часы, но эта діалектика не приводитъ его ни къ положительной вр, ни къ положительному неврью. Онъ остается всегда вренъ основнымъ своимъ мечтамъ о всеобщемъ счасть, о солидарности людей между собой. Съ этой точки зрнія онъ истинный предшественникъ шестидесятниковъ — этихъ идеалистовъ земли, какъ называлъ ихъ 11. И. Шелгуновъ. Достоевскій, напротивъ того, мистикъ, т. е. человкъ, въ представленіи котораго земная жизнь, являясь чмъ-то переходнымъ къ другой, лучшей — неразрывно и нераздльно связана съ безконечнымъ началомъ бытія. Кто знаетъ, не разсмотрли ли, хотя бы безсознательно только, оба они этой глубокой коренной разницы своихъ натуръ и не угадали ли они съ прозорливостью избранныхъ какъ мало имютъ между собою общаго предназначенные имъ пути?

Въ характеристик И. А. Гончарова мы находимъ прежде всего горячую отповдь Тургеневу за его упреки Блинскому въ малой образованности. Въ относительной необразованности — говоритъ онъ — можно упрекать всякаго, не исключая самыхъ образованныхъ. Къ чему-же нападать на Блинскаго не въ примръ прочимъ? 12 томовъ его сочиненій — ничтожная часть написаннаго имъ втеченіи жизни — предъ нами, и гд страницы отразившія на семъ малость пониманія или невжество? Ихъ нтъ. Блинскій дйствительно образовывался случайно. Онъ пріобрталъ знанія въ кругу товарищей, при совмстномъ чтеніи книгъ, и взаимнымъ объясненіемъ оригиналовъ или переводовъ съ иностранныхъ языковъ. Но разв это не школа, не академія, въ которой гранились другъ отъ друга юные умы? ‘Какого-же еще надо аинскаго портика съ Платономъ въ вицъ-мундир и очкахъ? Не такъ-ли мы вс пріобртали то, что есть въ насъ лучшаго и живого? Не такъ-ли въ юношескихъ университетскихъ кружкахъ и мы сортировали и осмысливали то, что уносили отъ кафедры?’ Теперь представьте себ въ этой школ, продолжаетъ Гончаровъ, мальчика съ свтлой головой, любознательнаго, талантливаго, съ необыкновенной силой пониманія, доходящаго до степени ясновиднія — и что-же вамъ еще нужно? Блинскій былъ образованне всхъ своихъ сотоварищей, за исключеніемъ одного только Герцена. Онъ читалъ массу русскихъ и французскихъ произведеній по обязанности критика въ теченіе двадцати лтъ. Онъ учился за перомъ, въ бесдахъ съ друзьями, роясь постоянно въ бездн книгъ, проходившихъ черезъ его руки — разв этого мало? Нтъ, онъ зналъ достаточно, и то, что онъ зналъ: прямо служило его цли. ‘.Онъ не держалъ на ученой конюшн готоваго осдланнаго коня, съ парадной сбруей, а ловилъ изъ табуна первую горячую лошадь и мчался, куда нужно, перескакивая ученыхъ коней. Этотъ способъ партизанскихъ наздовъ именно и нуженъ былъ ему для его цлей’…

Конечно. (и по мннію Гончарова) большее образованіе не помшало-бы, но… Впрочемъ мы уже касались этого вопроса. Въ добавленіи къ сказанному могу только замтить, что если-бы Блинскій кончилъ университетъ и имлъ отъ онаго дипломъ, то, вроятно, никто и никогда не сталъ бы упрекать его въ необразованности. А что такое дипломъ?

Гончаровъ былъ почти ровесникомъ Блинскому и потому, естественно, держалъ себя съ нимъ совершенно самостоятельно, даже подшучивалъ надъ его увлеченіемъ, напр., Жоржъ Зандъ и вообще мало чмъ обязанъ ему какъ личности. Вотъ что между прочимъ разсказываетъ Гончаровъ въ своихъ воспоминаніяхъ:

Когда Блинскій, въ первыя съ нимъ свиданія, осыпалъ его добрыми, ласковыми словами, рисуя передъ нимъ свой критическій взглядъ на его литературный талантъ. Гончаровъ остановилъ его слдующими сдержанными еловая и

— Я былъ-бы очень радъ,— сказалъ онъ,— если бы вы лтъ черезъ пять повторили хоть десятую часть того, что говорите, о моей книг теперь.

— Отчего?— спросилъ съ удивленіемъ Блинскій.

— А оттого,— продолжала. Гончаровъ,— что я помню, что вы прежде писали о С., какъ лестно отзывались о его талант, а какъ вы теперь цните его!

Въ другомъ мст Гончаровъ съ очень тонкою, едва замтною ироніею передаетъ намъ, какъ Блинскій накидывался на него за то, что въ его художественной манер нтъ ни злости, ни субъективности.

— Вамъ все равно, попадется мерзавецъ, дуракъ, уродъ или порядочная, добрая натура — всхъ одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни къ кому.

Говоря это однажды Гончарову, Блинскій вдругъ ласково положилъ ему руки на плечи и прибавилъ почти шепотомъ:

— А это хорошо, это и нужно, это признакъ художника.

Блинскій боялся,— шутливо замчаетъ Гончаровъ,— что его услышатъ и обвинитъ въ сочувстіи безтенденціозному писателю…

Въ общемъ далеко не глубокая и немного какъ-то равнодушная характеристика Гончарова сводится къ тому, что Блинскій былъ не только страстно увлекающійся человкъ, но и нужный для своего времени человкъ, который не могъ не встать и дйствительно всталъ во глав просыпавшагося общества и повелъ его за собою не вліяя на него ни догмой, ни авторитетомъ, ни непреложными самоувренно изрекаемыми истинами, а огнемъ своего творческаго вдохновенія, своей беззавтной стремительностью, своей ненасытимой жаждой исканія правды. Онъ относился къ своимъ кумирамъ такъ, какъ Донъ-Жуанъ — къ женщинамъ: онъ то обольщался, то хладлъ, то возносилъ до небесъ, то мстилъ за прежнее поклоненіе съ яростью полнйшаго разочарованія. Онъ мчался всегда впередъ, неоглядываясь назадъ. Прошлое для него не существовало: онъ жилъ всегда настоящимъ и будущимъ, нетерпливый до ребячества, готовый на всякое самопожертвованіе, съ вчно приподнятыми нервами, вчно взволнованный и негодующій. Онъ быстро схватывалъ на лету всякую новую идею и, если въ ней искрился малйшій намекъ на истину, онъ немедленно же длался ея фанатическимъ поклонникомъ. Да. это былъ дйствительно нужный человкъ и не только для того времени.

——

Панаевъ и другіе въ своихъ воспоминаніяхъ набрасываютъ такой портретъ Блинскаго:

Это былъ человкъ средняго роста, худощавый, блдный, съ большими, сроголубыми глазами, съ густыми, блокурыми волосами, падавшими на прекрасный, блый, хотя и низкій лобъ. Выдающаяся лопатка, постоянный кашель, тембръ нервическаго, хрипящаго голоса обнаруживали въ немъ чахотку, которою онъ страдалъ съ раннихъ лтъ. Онъ говорилъ съ особенными удареніями и придыханіями — и когда говорилъ, вся его прямая, деликатная натура отражалась въ его чудныхъ глазахъ, въ обычное время полузакрытыхъ рсницами и только въ минуты интересной бесды расширявшихся и сверкавшихъ золотыми искорками въ глубин зрачковъ. Затронутый чмъ-нибудь, взволнованный споромъ, Блинскій вдругъ выросталъ, слова его лились потокомъ, вся фигура дышала энергіей и силой. Онъ нападалъ на собесдника съ ожестеченіемъ, рвалъ его на части, длалъ смшнымъ, жалкимъ, играя имъ, какъ соломенной и по дорог развивая свою собственную мысль съ удивительнымъ талантомъ, съ необычайной поэзіей. Въ эти минуты отъ застнчиваго, робкаго и неловкаго Блинскаго не оставалось ни слда: онъ былъ неузнаваемъ. Споръ очень часто оканчивался кровью, разсказываетъ Герценъ. Блдный, задыхающійся, онъ дрожащей рукой поднималъ ко рту платокъ и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своею физической слабостью… Такимъ же былъ онъ и тогда, когда писалъ какую-нибудь статью, которая уже успла захватить его. Глаза его горли, перо съ необыкновенной быстротою бгало по бумаг, и. постоянно отбрасывая въ сторону исписанный полулистъ, онъ могъ не отходить отъ стола въ теченіе многихъ часовъ, сохраняя при этомъ на лиц одно и то же напряженное выраженіе. На улиц онъ былъ совсмъ другимъ человкомъ. Пробираясь вдоль стнъ торопливой и неровной походкой, въ старой енотовой шубенк и стоптанныхъ галошахъ, онъ производилъ впечатлніе травленнаго волка — своею пугливою серьезностью тревожными взглядами, которые, онъ бросалъ по сторонамъ. Человкъ своего маленькаго, тснаго кружка друзей, Блинскій чувствовалъ себя плохо повсюду, гд нельзя вести себя просто, на-распашку, гд т или другія условныя приличія и стсненія задерживали естественное выраженіе волновавшихь его чувствъ — и онъ сторонился такъ называемаго большого свта съ нкоторымъ не произвольнымъ и, конечно, совершенно, невинныхъ демократическимъ кокетствомъ. Врнымъ своей истинной природ, своимъ привычкамъ, своему темпераменту, онъ могъ быть только у себя дома, среди людей, сплоченныхъ въ дружескій союзъ силою его духа и убжденій. Здсь онъ не роблъ, не терялся. Здсь въ часы досуга онъ любилъ расхаживать въ сромъ сюртук, застегнутомъ на-криво, постукивая пальцами по табакерк съ русскимъ табакомъ и мысленно отдыхая на какомъ-нибудь предмет. Здсь онъ иногда предавался громкому, неудержимому смху, какъ ребенокъ, когда что-нибудь смшило его. Здсь чисто русская московская повадка легко и свободно выступала во всемъ, что онъ говорилъ или длалъ, во всхъ его манерахъ, во всхъ его движеніяхъ.

——

Разсматривая вс эти характеристики вмст, мы видимъ, что они мало отличаются другъ отъ друга и выдержаны, вообще говоря, въ томъ же тон. Можно было бы, конечно, привести и характеристики отрицательныя — существованія которыхъ мы во всякомъ случа не желаемъ скрывать отъ читателя — но предпочитаемъ этого не длать по той простой причин, что ихъ искренность и безпристрастіе могутъ быть въ значительной степени заподозрны. Если вы возьмете, напр., воспоминанія Ксенофонта Полового, брата знаменитаго издателя Московскаго Телеграфа, то васъ прежде всего поразить та ненависть, которую онъ питаетъ къ памяти Блинскаго. Въ своемъ злобномъ увлеченіи Ксенофонтъ Полевой доходитъ даже до того, что склоненъ отрицать въ Блинскомъ литературный талантъ. Онъ видитъ въ немъ болтуна и фразера, считаетъ неблагодарнымъ ученикомъ брата, обратившимъ оружіе противъ своего учителя и — чуть ли не креатурой Краевскаго. Идти дальше, разумется, невозможно и оспаривать подобнаго рода мннія было бы пустопорожнимъ дломъ. Воспоминанія свои Ксенофонтъ Полевой писалъ уже въ состояніи старческаго маразма, чмъ и объясняется въ нихъ все съ другой точки зрнія совершенно необъяснимое. Припомнились старику убійственные полемическіе удары, нанесенные когда-то, чуть ли не за 50 лтъ до того, ‘братьямъ Полевымъ’. особенно же старшему — Николаю и онъ взялся за перо съ безумнымъ намреніемъ очернить чуть ли не единственную безусловно чистую и свтлую фигуру русской повременной литературы. Онъ забылъ въ то же время, что посл смерти Николая Полевого единственный человкъ, отдавшій полную справедливость его громадному публицистическому таланту, и боевому темпераменту, его неутомимой энергіи, благодаря которой Московскій Телеграфъ втеченіи цлыхъ десяти лтъ былъ передовымъ органомъ русской журналистики — былъ никто другой, какъ Блинскій. ‘Забылъ все это старикъ, и намъ нечего больше длать съ его воспоминаніями, какъ только забыть ихъ.

——

Мн кажется, что вс приведенныя выше характеристики Блинскаго, не смотря на весь ихъ блескъ и, порою, поэтичность, недостаточно оттняютъ одну черту его характера, которая, однако, по моему, является господствующей. Какъ это ни странно, но Блинскій, не смотря на всю свою порою даже болзненную застнчивость, былъ человкомъ въ высшей степени общественнымъ. Я скажу даже больше — это общественная натура въ полномъ смысл этого слова и значитъ удивительно рдкое исключеніе среди русскихъ людей. На самомъ дл Блинскій не выносилъ одиночества, оно претило ему, ему было невыносимо жить исключительно своимъ міромъ, не длясь ни съ кмъ своими впечатлніями и мыслями. Когда рядомъ не было собесдника, онъ писалъ огромныя письма, открывая въ нихъ всю свою душу, съ откровенностью человка, который вритъ въ расположеніе и вниманіе другихъ. Мы всегда видимъ его въ какомъ нибудь кружк: Станкевича, Бакуниныхъ, потомъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ и ‘Современника’. Онъ любилъ горячіе споры, оживленныя преніи и только здсь чувствовалъ себя въ своей тарелк. Его внутренній міръ всегда находился въ единеніи съ другимъ боле широкимъ міромъ европейской мысли, русской общественности, кружковаго товарищества. Сосредоточиться въ себ, впитывать въ себя свои мысли и ощущенія, доходить до пассивнаго созерцанія,— онъ не могъ и не умлъ. Онъ постоянно рвался наружу, онъ смотрлъ на зло и неправду жизни какъ на своего личнаго врага и хотлъ быть рыцаремъ ея добра и ея правды. Мысль, не оказывающая вліянія на жизнь, не претворяющаяся тмъ или другимъ путемъ въ дйствительность, не имла въ его глазахъ ршительно никакой цны. Оттого-то въ конц концовъ онъ посл долгихъ исканій и перешелъ къ поклоненію полезному и дйствительности. Достоевскій, между прочимъ, разсказываетъ о немъ трогательный анекдотъ. Однажды онъ встртилъ его у Знаменской церкви. Блинскій.— бывшій уже въ послднемъ градус чахотки, сказалъ ему:

— Я сюда часто захожу взглянуть, какъ идетъ постройка (вокзала Николаевской желзной дороги). Хоть тмъ сердце отведу, что постою и посмотрю ‘на работу: наконецъ-то и у насъ будетъ хоть одна желзная дорога. Вы не поврите, какъ эта мысль иногда облегчаетъ мн сердце.

‘Это было горячо и хорошо сказано», замчаетъ при этомъ Достоевскій. Хорошо сказано — это такъ. Но въ то же время, сколько общественнаго интереса надо имть въ душ, чтобы, въ послднемъ градус чахотки интересоваться постройкой вокзала Николаевской желзной дороги!

Глава II.

Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій былъ родомъ изъ Пензенской губерніи. Фамилія его писалась собственно ‘Блинскій’, такъ подписывались его і 6і родные въ письмахъ къ нему, самъ Блинскій сталъ писать свою фамилію въ смягченной форм по выход изъ гимназіи. Вроятно по складу этой фамиліи составилось предположеніе, что отецъ Блинскаго былъ уроженецъ Полыни или Западныхъ губерній.

Это не правда. Блинскій былъ совершенно русскій человкъ, и въ жилахъ его, по словамъ Тургенева, текла безпримсная кровь — принадлежность нашего великорусскаго духовенства, столько вковъ недоступнаго вліянія иностранной породы. Ддъ Вис. Гр. былъ священникомъ въ сел Блыни. Но отецъ его пошелъ уже по другой ‘интеллигентной’ дорог. Закончивъ семинарскій курсъ, онъ поступилъ въ петербургскую медицинскую академію, вышелъ оттуда лекаремъ и посл разныхъ странствованій и посл разныхъ скитаній очутился узднымъ врачемъ города Чембаръ, Пензенской губерніи. Это случилось въ 1816 году. Сынъ же его Виссаріонъ родился раньше — именно въ 1810 году, еще въ Свеаборг. Какъ жило довольно большое семейство Блинскихъ, спросимъ мы себя и по разсказамъ Д. П. Иванова получаемъ такую картину:

‘Матеріальныя средства семейства были въ среднемъ уровн уздной жизни. У Блинскихъ былъ свой, довольно просторный, домикъ съ обычными хозяйственными принадлежностями, прислуга состояла изъ семьи крпостныхъ дворовыхъ людей. Но жалованье узднаго лекаря было очень небольшое, а практика въ узд, кажется, довольно значительная, мало вознаграждалась деньгами, а всего чаще присылкой къ большимъ праздникамъ разной провизіи, причемъ особенной щедростью отличалась г-жа Владыкина, родная племянница Блинскаго — отца, бывшая замужемъ за богатымъ помщикомъ. Подъ конецъ средства семьи стали еще уменьшаться, какъ вообще стали разстроиваться отношенія Блинскаго — отца съ чембарскимъ обществомъ и самая домашняя жизнь. Это объясняютъ съ одной стороны его характеромъ, съ другой — несчастной слабостью, которой онъ сталъ больше и больше поддаваться. Это былъ, но своему, все-таки образованный человкъ и могъ стоять выше малограмотнаго узднаго люда. Отъ многихъ предразсудковъ онъ былъ свободенъ, и, склонный къ насмшливости, онъ не стснялся высказывать свои мннія, которыя иногда казались слишкомъ рзкими. Въ религіозныхъ предметахъ, Григ. Ник.. какъ говорятъ, пользовался репутаціей гоголевскаго Аммоса едоровича, и все грамотное населеніе города и узда обвиняло его въ безбожіи, нехожденіи въ церковь, въ чтеніи Вольтера,— съ которымъ онъ, впрочемъ, соединялъ Эккартсгаузена и Юнга-Шгиллинга. Недоврчивый, и подозрительный, а вмст лнивый и безпечный, онъ разошелся съ узднымъ обществомъ, не находя и дома разумнаго сочувствія, онъ окончательно предался пьянству, и мало заботился о семь, съ этимъ стала уменьшаться практика и средства, онъ неохотно брался за леченіе, обнаруживалъ притворство, гд оно было, и закончилось тмъ, что помщичья публика стала избгать его’.

Значитъ съ матеріальными затрудненіями самыми назойливыми и раздражающими Блинскій познакомился очень рано и приготовительный классъ его суровой школы жизни оказался для него далеко не самымъ легкимъ. Хорошо, быть можетъ, было только то, что мальчикъ, бгая въ мстную школу, пользовался сравнительной свободой и постоянно находился на людяхъ, среди взрослыхъ. Отецъ какъ ‘протестантъ ‘собиралъ, конечно, вокругъ себя такихъ же обиженныхъ судьбою и неоцненныхъ жизнью захолустныхъ протестантовъ, какъ онъ самъ и какихъ только разсказовъ о продлкахъ полиціи и мучительствахъ помщиковъ надъ крестьянами не наслушался впечатлительный Вис. Гр. въ этой полупьяной, негодующей, озлобленной и откровенной компаніи. Крпостныя мучительства, впрочемъ, онъ и самъ видлъ у сосднихъ помщиковъ. Все это ложилось на душу, какъ ложилось оно на душу Герцена, Тургенева и другихъ его современниковъ, все это готовило тотъ бурный интеллигентный протестъ противъ крпостничества, который составляетъ такую красоту сороковыхъ годовъ. Но пока все это подготовлялось и подготовлялось въ тяжелой обстановк.

Отношенія между родителями съ самой ихъ женитьбы были далеко не мирныя. Различіе характеровъ и понятій, хозяйственныя нужды, на которыя у отца не доставало денегъ, подавали поводъ къ раздорамъ, которые вовсе не были назидательны для дтей, мать не умла сдерживать своей раздражительности, отецъ или молчалъ на ея брань или отвчалъ шутками, которыхъ она не могла ни понять, ни вынести, или раздражался самъ, и тогда начинались настоящія бури, отъ которыхъ домашніе буквально бжали изъ дому. ‘У жизни есть свои сынки и пасынки, и Виссаріонъ Григ. принадлежалъ къ числу самыхъ нелюбимыхъ своею лихою мачихою’,— разсказываетъ очевидецъ, изображая домашній бытъ этого семейства. ‘Не радостію она встртила его въ родной семь, и дтство его, эта веселая, беззаботная нора, было исполнено тревогъ и огорченій столько же, сколько позднйшіе возрасты, и надобно было имть ему много ноли, много любви, чтобы выдти побдителемъ изъ этой страшной борьбы съ роковыми случайностями’.

Первое свое образованіе Блинскій получилъ въ Чембарскомъ уздномъ училищ, гд между прочимъ въ 1823 г. видалъ его нашъ знаменитый историческій романистъ Лажечниковъ. Вотъ что онъ разсказываетъ по этому поводу:

‘Въ 1823 году,— разсказываетъ Лажечниковъ,— ревизовалъ я чембарское училище. Новый домъ былъ только-что для него отстроенъ. (Въ этомъ ли дом, или во вновь построенномъ посл бывшаго пожара, не знаю хорошо, жилъ нсколько времени блаженныя памяти императоръ Николаи Павловичъ, по случаю болзни своей отъ паденія изъ экипажа на пути близъ Чембара). Во время длаемаго мною экзамена, выступилъ передо мною, между прочими учениками, мальчикъ лтъ 12, котораго наружность съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе. Лобъ его былъ прекрасно развитъ, въ глазахъ свтллся разумъ не по лтамъ, худенькій и маленькій, онъ. между тмъ, на лицо казался старе, чмъ показывалъ его ростъ. Смотрлъ онъ очень серьзно… На вс длаемые ему вопросы, онъ отвчалъ такъ скоро, легко, съ такою увренностію, будто налеталъ на нихъ, какъ ястребъ на свою добычу (отчего я тутъ же прозвалъ его ястребкомъ), и отвчалъ, большею частію, своими словами, прибавляя ими то. чего не было даже въ казенномъ руководств. Доказательство, что онъ читалъ и книги, не положенныя въ классахъ. И особенно занялся имъ, бросался съ нимъ отъ одного предмета къ другому, связывай ихъ непрерывною пнью, и, признаюсь, старался сбить его… Мальчикъ вышелъ изъ труднаго испытанія съ торжествомъ. Это меня пріятно изумило, также и то, что штатный смотритель (Авр. Грековъ) не конфузился, что его ученикъ говоритъ не слово въ слово по учебной книжк (какъ я привыкъ видть я съ чмъ боролся не мало въ другихъ училищахъ). Напротивъ, лицо добраго и умнаго смотрителя сіяло радостью, какъ будто онъ видлъ въ этомъ торжеств собственное свое. Я спросилъ его, кто этотъ мальчикъ. ‘Виссаріонъ Блинскій, сынъ здшняго узднаго штабъ-лекаря’, сказалъ онъ мн. Я поцловалъ Блинскаго въ лобъ, съ душевною теплотой привтствовалъ его. тутъ же потребовалъ изъ продажной библіотеки какую-то книжонку, на заглавномъ лист которой подписалъ ‘Виссаріону Блинскому за прекрасные успхи въ ученіи (или что-то подобное) отъ такого-то, тогда-то’. Мальчикъ принялъ отъ меня книгу безъ особеннаго радостнаго увлеченія, какъ должную себ дань, безъ низкихъ поклоновъ, которымъ учитъ бдняковъ съ самаго дтства.

Изъ узднаго училища В. Г. перешелъ въ пензенскую гимназію (августъ 1825 г.) и, прилежно проучившись три-четыре года, сталъ получать все больше и больше замчаній за нехожденіе въ классъ. Очевидно, что гимназія и гимназическое преподаваніе претила ему чмъ дальше,— тмъ больше. И, правда, что это была за гимназія и что это было за преподаваніе! Устраивались такія сцены, какъ ‘погребеніе кота’ — когда ученики съ пшемъ, приличествующихъ случаю псенъ выносили на рукахъ изъ класса замертво пьянаго учителя, самое преподаваніе велось спустя рукава ‘отъ сихъ до сихъ’, въ зубрежку. Блинскій больше всего интересовался русской словесностью и вотъ какого руководителя нашелъ онъ себ:

‘Онъ (т.е. руководитель-педагогъ) твердо зазубрилъ всевозможныя реторики, русскія и латинскія и даже вздумалъ было преподавать одну изъ нихъ по іезуитскому руководству Леженя. Большею частью забивалъ онъ учениковъ хитрыми упражненіями на фигуры и тропы, какъ будто училъ выдлывать изъ словъ разные фокусы. Разумется ‘по тогдашнему, онъ училъ и изобртать по извстнымъ вопросамъ: кто, что, почему, зачмъ, откуда, куда и т. д.’. Блинскій былъ долго подъ ферулой его, какъ учителя русской словесности, исправлявшаго, нкоторое время по старшинству, должность директора училищъ, но, съ врожденной ему энергіей не поддался ей. Вроятно съ того времени реторика ему и опротивила’!

Было среди гг. преподавателей пензенской гимназіи и ‘свтлое явленіе’, въ лиц учителя естественной исторіи М. М. Попова. Блинскій былъ съ нимъ близокъ, по къ сожалнію ихъ взаимныя отношенія такъ мало намъ извстны, что длать изъ нихъ какой нибудь выводъ невозможно. Знаемъ мы дйствительно очень мало: ‘Онъ бралъ у меня книги и журналы,— разсказываетъ Поповъ,— пересказывалъ мн прочитанное, судилъ и рядилъ обо всемъ, задавалъ мн вопросъ за вопросомъ… По лтамъ и тогдашнимъ отношеніямъ нашимъ, онъ былъ неровный мн, но не помню, чтобы въ Пенз съ кмъ-нибудь другимъ я такъ душевно разговаривалъ, какъ съ нимъ, о наукахъ и литератур’.

Дло въ томъ, что и учитель, и ученикъ, оба были страстные любители литературы. Одинъ забывалъ о предмет CRoero преподаванія, другой забывалъ обо всхъ, и они толковали только о литератур. ‘Домашнія бесды паши,— продолжаетъ Поповъ.— продолжались и посл того, какъ Блинскій поступилъ въ высшіе классы гимназіи. Дома мы толковали о словесности, въ гимназіи онъ съ другими учениками слушалъ у меня естественную исторію. Но въ казанскомъ университет я шелъ по филологическому факультету и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себ, что иногда происходило въ класс естественной исторіи, гд передъ страстнымъ, еще молодымъ въ то время, учителемъ сидлъ такой же страстный къ словесности ученикъ. Разумется, начиналъ я съ зоологіи, ботаники или ориктогнозіи и старался держаться этого берега, но съ середины, а случалось и съ начала лекціи, отъ меня ли, отъ Блинскаго ли, Богъ знаетъ, только естественныя пауки превращались у насъ въ теорію или исторію литературы. Отъ Бюффона натуралиста я переходилъ къ Бюффону писателю, отъ Гумбольдтовой географіи растеній къ его ‘Картинамъ природы’, отъ нихъ къ поэзіи разныхъ странъ, потомъ… къ цлому міру въ сочиненіяхъ Тацита и Шекспира, къ поэзіи въ сочиненіяхъ Шиллера и Жуковскаго… А гербаризація? Бывало, когда отправлюсь съ учениками за городъ, во всю дорогу, пока не дойдемъ до заски, что позади городского гулянья, или до рощей, что за ркой Пензой, Блинскій пристаетъ ко мн съ вопросами о Гте, Вальтеръ-Скотт, Байрон, Пушкин, о романтизм и обо всемъ, что волновало въ то доброе время паши молодыя сердца’.

Впрочемъ, зачмъ перечислять учителей? Нкоторые изъ нихъ были ученые люди, съ познаніями, да умъ Блинскаго-то мало выносилъ познаній изъ школьнаго ученія. Къ математик онъ не чувствовалъ никакой склонности, иностранные языки, географія, грамматика и все, что передавалось но систем заучиванья, не шли ему въ голову: онъ не былъ отличнымъ ученикомъ, и въ одномъ, которомъ-то, класс просидлъ два года.

Надобно, однако-жъ, сказать, что Блинскій, не смотря на малые успхи въ наукахъ и языкахъ, не считался плохимъ мальчикомъ. Многое мимоходомъ запало въ его крпкую память, многое онъ понималъ самъ, своимъ пылкимъ умомъ, еще больше въ немъ набиралось свдній изъ книгъ, которыя онъ читалъ вн гимназіи. Бывало, поэкзаменуйте его, какъ обыкновенно экзаменуютъ дтей,— онъ изъ послднихъ, а поговорите съ нимъ дома, но дружески, даже о точныхъ наукахъ — онъ первый ученикъ. Учители словесности были не совсмъ довольны его успхами (но мы видли сейчасъ, каковы и бывали эти учители), но сказывали, что онъ лучше всхъ товарищей своихъ писалъ сочиненія на заданныя темы.

О гимназическомъ преподаваніи боле чмъ достаточно. Для развитія Блинскаго оно прешло безслдно или — лучше сказать — оставило въ немъ лишь тяжелыя воспоминанія о даромъ потраченныхъ годахъ. Интересне и важне другой вопросъ: какъ жилъ Блинскій въ свои гимназическіе годы?

——

‘Въ гимназіи,— говоритъ Поповъ — по возрасту и возмужалости, Блинскій во всхъ классахъ былъ старше многихъ сотоварищей. Наружность его мало измнилась впослдствіи, онъ и тогда былъ неуклюжъ, угловатъ въ движеніяхъ. Неправильныя черты лица его между хорошенькими личиками другихъ дтей казались суровыми и старыми. На вакаціи онъ здилъ въ Чембаръ, но не помню, чтобы отецъ его прізжалъ къ нему въ Пензу, не помню, чтобы кто-нибудь принималъ въ немъ участіе. Онъ видимо былъ безъ женскаго призора, носилъ платье кое-какое, иногда съ непочиненными прорхами. Другой на его мст смотрлъ-бы жалкимъ, заброшеннымъ мальчикомъ, а у него взглядъ и поступки были смлые, какъ-бы говорившіе, что онъ не нуждается ни въ чьей помощи, ни въ чьемъ покровительств. Таковъ онъ былъ и посл, такимъ пошелъ и въ могилу.

Онъ жилъ на квартир — разумется нищенски обставленной и находившейся въ самой отдаленной части города вмст съ компаніей семинаристовъ — этимъ суровымъ народомъ, привыкшимъ ко всякаго рода потасовкамъ судьбы, этими желзными характерами, которыхъ въ жизни могла сломить лишь одна проклятая великорусская водка.

‘Совмстное житье съ семинаристами — разсказываетъ г. Ивановъ — было благодтельно для насъ (т. е. для Иванова и Блинскаго) во многихъ отношеніяхъ. Видя передъ своими глазами суровую, полную патріархальной простоты жизнь этихъ закаленныхъ въ нужд труженниковъ школьнаго ученія, умвшихъ довольствоваться самыми незначительными средствами… мы сами невольно учились безропотному перенесенію житейскихъ невзгодъ, мужали и крпли духомъ, запасались тою силою, безъ которой невозможна никакая борьба ни съ самимъ собою, ни съ жизнью. Не малую пользу приносили Блинскому оживленные споры и бесды семинаристовъ о предметахъ, касавшихся философіи, богословія, общественной и частной жизни. При этихъ спорахъ онъ не всегда былъ только простымъ внимательнымъ слушателемъ, но принималъ въ нихъ и самъ дятельное участіе. Уже здсь изощрялась его діалектическая сила’. ‘Сколько припомню.— прибавляетъ г. Ивановъ.— семинаристы, жившіе съ нами, считали себя въ литературныхъ познаніяхъ ниже Блинскаго, и настолько довряли его вкусу, что нердко просили его выслушать школьныя произведенія пера своего. Блинскій, бывало, читалъ имъ вслухъ статьи изъ добытыхъ имъ журналовъ, сообщалъ свои мннія, длился впечатлніями,— особенными участниками этихъ бесдъ были двое изъ семинаристовъ, очень даровитые люди’. Съ своей стороны семинаристы помогали ему въ занятіяхъ древними языками,— съ ихъ помощью Блинскій подготовился и изъ греческаго языка (которому въ гимназіи не учили), насколько было нужно для предположеннаго имъ поступленія на словесный факультетъ,— нужно было по тогдашнему немного. Наконецъ, семинаристы помогали и своей практической опытностью въ хозяйственныхъ длахъ.

Были у нихъ и общія удовольствія. ‘Самое лучшее, соединявшее вс вкусы, удовольствіе доставлялъ театръ, страсть къ нему не была исключительной принадлежностью одного Блинскаго, она въ равной степени овладвала всей учащейся молодежью’. Юношество употребляло вс средства, чтобы попасть въ театръ, Блинскій приберегалъ на это деньги, длалъ займы, когда ихъ не было.

Какъ хотите, ршительно нельзя сказать, чтобы жизнь была уже совершенно скверной. Правда въ ней чувствовались большіе недочеты. Нехватало женскаго присмотра, порядочности, было разумется много безалабернаго. Порою недоставало средствъ, но крайности нищеты не давали себя чувствовать. Было много развлеченій, начиная отъ горячихъ споровъ (самое драгоцнное развлеченіе въ юности), театра и кончай сознаніемъ своей свободы и независимости. Опека не чувствовалась ни въ чемъ, время можно было проводить какъ угодно, а вдь это что нибудь да значитъ. Природная самостоятельность характера Блинскаго могла только развиться и окрпнуть въ этой обстановк. Его едва-ли даже тяготило ‘совмстное сожительство’ съ суровыми семинаристами, такъ какъ, повторяю, онъ обладалъ въ высшей степени общительной натурой и говорить, спорить было для него прямо потребностью. Мн кажется, что т, которые на основаніи кое какихъ свидтельскихъ одностороннихъ показаній хотятъ выставить его ‘пригнетеннымъ’ въ эту эпоху жизни — сильно заблуждаются. Онъ наврно чувствовалъ себя прекрасно и смло — настолько смло, что начавши съ повторнаго все учащавшагося непосщенія классовъ, кончилъ тмъ, что бросилъ совершенно гимназію, благополучно не закончивъ ее. Его въ это время интересуютъ только дв вещи: театръ и русская журналистика — въ т дни боевая и осмысленная. ‘Онъ — разсказываютъ намъ — читалъ съ жадностью тогдашніе журналы и всасывалъ въ себя духъ Полевого, Надеждина,— этотъ духъ отрицанья авторитетовъ сомннья въ ихъ незабвенной прочности и чисто романтической свободы чувства и мысли.

На Рождество. Пасху и лто онъ узжалъ обыкновенно домой въ родной городъ. Но и здсь домашняя обстановка не давила его.

‘Отъ невзгодъ семьи — разсказываетъ г-жа Щ.,— Блинскій находилъ убжище въ дом родной племянницы своего отца, жены чембарскаго-секретаря узднаго суда, Иванова. Ивановы, мужъ и жена, были люди тихіе, патріархально-гостепріимные и честные. Сыновья ихъ были школьными товарищами Виссаріона Блинскаго въ чембарскомъ уздномъ училищ, а одинъ изъ нихъ и въ гимнизіи, и университет. Въ дом Ивановыхъ, прізжая изъ гимназіи, Блинскій отдыхалъ душой, поврялъ свои думы и впечатлнія молоденькой, симпатичной и нжно-кроткой Катиньк Ивановой, получившей достаточное образованіе въ дом узднаго аристократа-помщика. Въ дом Ивановыхъ разыгрывались, по предложеніямъ Блинскаго, комедіи и даже трагедіи на домашнихъ спектакляхъ. И тутъ-же высказывался его либеральнозамчательный умъ и гордый характеръ: Виссаріонъ свободно шутилъ надъ дтски-религіозною врою стариковъ Ивановыхъ, и… осмивалъ свтскія приличія, которыя старалась ему внушить кроткая кузина… Чуждавшійся своей кровной семьи, онъ питалъ почти сыновнее чувство къ старикамъ Ивановымъ, въ жен онъ уважалъ широкую любящую натуру, въ муж безкорыстіе и гостепріимную общительность. Къ родному отцу онъ былъ холоденъ, почти враждебенъ, съ матерью, помимо привычныхъ дтству инстинктовъ, у него не было никакой разумной связи. Впрочемъ, на послдующія ея жалобы на свою судьбу, онъ отвчалъ изъ Москвы письмами съ жестокими упреками отцу. Въ гимназіи онъ уважалъ одного только преподаватели, М. М. Попова (служившаго потомъ гд-то въ Петербург) и благоговлъ предъ талантомъ Пушкина…

‘Мои личныя воспоминанія о Блинскомъ длаются опредленными съ того времени, когда проздомъ въ пензенскую гимназію онъ зазжалъ къ намъ на перепутьяхъ. Но я слышала отъ него о дтскихъ его посщеніяхъ, вмст съ матерью, сестрою и братьями его, нашего имнія, гд они встрчали жизнь и гостепріимство ‘обломовскихъ размровъ’, въ самомъ обширномъ значеніи слова, и гд, посл дтскихъ игръ и объяденій, они на антресоляхъ высокихъ барскихъ хоромъ, къ сумерки, жадно слушали сказки и воспоминанія о походахъ 100-лтняго солдата суворовскихъ временъ. О привольномъ деревенскомъ воздух, съдобныхъ произведеніяхъ разнаго свойства и дешевизн саратовской и пензенской губерній, и широкой площади нашего села Владыкина, какъ о предметахъ напоминающихъ его дтство, онъ вспоминалъ въ 1848 году въ Петербург, за нсколько дней до своей смерти, мечтая похать въ нашу губернію для поправленія здоровья. Въ нкоторыхъ эпизодахъ изъ разсказовъ въ его критикахъ я узнавала описаніе родного мн помщичьяго быта, родныхъ мн лицъ.

——

Съ полной увренностью можно сказать, что литературная дятельность Блинскаго началась уже на гимназической скамейк. Разумется началась она со стиховъ — обстоятельство, въ которомъ нтъ ршительно ничего страннаго. Потому, во первыхъ, что именно со стиховъ начинаютъ чуть да не вс писатели, одаренные художественнымъ талантомъ (даже Щедринъ гршилъ по части рифмъ) и потому, во вторыхъ, что въ то время стихи особенно въ провинціи были въ исключительной мод. Ими зачитывались, ихъ учили наизусть, ихъ перекладывали на музыку. Несомннно, что эти дни завщали намъ пониманіе слова ‘проза’ какъ синонима скуки. Оттуда же происходятъ ‘люди прозаическіе’, которымъ и на свт не надо существовать, и люди поэтическіе. Самое же главное то, что корифеи литературы — Пушкинъ и Жуковскій писали преимущественно въ стихахъ. Какъ можно было не увлечься.

Блинскій писалъ стихи, но какіе — не извстно: несохранилось ни одной строчки и только a priori можно заключить, что они были прескверные. Онъ и самъ это прекрасно понималъ, хотя мысль, что онъ не рожденъ поэтомъ и не заключала для него въ то время ничего веселаго.

Впослдствіи онъ въ шутливомъ тон вспоминалъ о томъ времени, когда ‘еще будучи мальчикомъ и ученикомъ узднаго училища, я, въ огромныя кипы тетрадей, неутомимо, денно и нощно, и безъ всякаго разбору, списывалъ стихотворенія Карамзина, Дмитріева. Сумарокова. Державина, Хераскова, Петрова. Станкевича, Богдановича, Максима Невзорова, Крылова и другихъ… Я плакалъ, читая ‘Бдную Лизу’ и ‘Марьину Рощу’, и вмнялъ себ въ священнйшую обязанность бродить по полямъ при томномъ свт луны, съ понурымъ лицомъ a la Эрастъ Чертополоховъ. Воспоминанія дтства такъ обольстительны, къ тому же природа мн дала самое чувствительное сердце и сдлала меня поэтомъ, ибо, еще будучи ученикомъ узднаго училища, я писалъ баллады и думалъ, что он не хуже балладъ Жуковскаго, не хуже ‘Раисы’ Карамзина, отъ которой я тогда сходилъ съ ума’. Стихи онъ тогда писалъ ‘въ чисто-классическонъ и совершенно чувствительномъ род’: ‘съ романтическимъ я познакомился уже тогда, какъ во мн совсмъ прошло стихотворное неистовство’. Но шутливое отношеніе къ стихотворному неистовству явилось только въ послдствіи. Вначал сознаніе своей полной и плачевной непригодности для одъ и балладъ было куплено недешевой цной юношескаго разочарованія.

Узнавши отъ своего родственника о порученіи М. М. Попова — просить его стиховъ, Блинскій пишетъ къ Попову письмо такого рода:

‘Въ чрезвычайное затрудненіе привело меня письмо моего родственника. Мысль, что вы еще меня не забыли, что вы еще также ко мн благосклонны, какъ и прежде, ваше желаніе, котораго я, несмотря на пламенное усердіе, и’ могу исполнить,— все это привело меня въ необыкновенное состояніе радости, горести и замшательства. Бывши во второмъ класс гимназіи, я писалъ стихи и почиталъ себя опаснымъ соперникомъ Жуковскаго, но времена перемнились. Вы знаете, что въ жизни юноши всякій часъ важенъ: чему онъ врилъ вчера, надъ тмъ смется завтра. И увидлъ, что не рожденъ быть стихотворцемъ и не хотя идти наперекоръ природ, давно уже оставилъ писать стихи. Въ сердц моемъ часто происходятъ движенія необыкновенныя, душа часто бываетъ полна чувствами и впечатлніями сильными, въ ум рождаются мысли высокія, благородныя — хочу ихъ выразить стихами — и не могу! Тщетно трудясь, съ досадою бросаю перо. Имю пламенную, страстную любовь ко всему изящному, высокому, имю душу пылкую и. при всемъ томъ, не имю [таланта выражать свои чувства и мысли легкими, гармоническими стихами. Рима мн не дается и. не покоряясь, смется надъ моими усиліями, выраженія не уламываются въ стопы, и я нашелся принужденнымъ приняться за смиренную прозу…’

Блинскій, конечно, и не предчувствовалъ въ это время (1830 г.), во что обратится въ его рукахъ ‘смиренная проза’.

И уже сказалъ выше, что отъ всего продолжительнаго стихотворнаго неистовства Блинскаго не осталось и слда. Право это жаль. Первые стихи были прескверные и возмутительные по части римъ и стопъ, но вдь несомннно, что они писались подъ высокимъ душевнымъ давленіемъ. Что это за высшія впечатлнія, что это за благородныя мысли, которыя тревожатъ юношу и не даютъ ему покоя, заставляя браться за перо? Были-ли то псни дтской влюбленности или проклятія по адресу крпостного права, или негодованіе на свою судьбу или мечты о будущемъ — или. наконецъ — просто задумчивый восторгъ передъ жизнью, природой, облаками и солнцемь. Мы не знаемъ этого. Но самаго факта нельзя не отмтить. Онъ интересенъ потому, что говоритъ и слпому о важности природнаго призванія, ни выдумать ни привить котораго нельзя. Блинскаго чуть не съ дтства тянуло къ перу и бумаг, какъ тянетъ къ нимъ всякаго настоящаго писателя, для котораго невысказанная мысль — пол-мысли, не выраженное словомъ настроеніе — пол-настроенія. Онъ не могъ не писать — все равно въ какой обстановк онъ ни находился. Онъ брался за перо, какъ берется музыкантъ за свой инструментъ, когда душа полна и во что-бы то ни стало хочетъ высказаться. Много горя и тревогъ даетъ эта работа, но все же и въ самыя тяжелыя минуты Блинскій счелъ возможнымъ воскликнуть: ‘умру и закажу положить себ въ гробъ подъ голову книгу Отечественныхъ Записокъ’.

Глава III.

Только съ выходомъ изъ гимназіи начинается дйствительно самостоятельная жизнь Блинскаго, полная невзгодъ и тяжелыхъ испытаній и тутъ же завязывается узелъ его жизненной драмы — опредлить смыслъ и значеніе которой — задача біографической части моего труда. Мы сейчасъ увидимъ, какъ Блинскій, полагаясь исключительно на свои силы и едва ли опредленныя ожиданія чего-то лучшаго, перезжаетъ въ Москву, бросивъ почти навсегда родныя Палестины, гд во всякомъ случа ему (съ матеріальной стороны) живется легче, благодаря родственнымъ и инымъ связямъ. Онъ оказывается въ огромномъ город одинъ, безъ друзей, безъ знакомыхъ, съ запасомъ нсколькихъ несчастныхъ грошей въ карман — настоящій Робинзонъ Крузоэ на необитаемомъ остров. Все надо сдлать самому, все надо добыть своими руками, начиная съ пищи и кончая положеніемъ въ обществ. А у него нтъ ничего — даже необходимыхъ свдній, даже ничтожной практической опытности. Впрочемъ, надо думать, что онъ не особенно боится матеріальныхъ лишеній: онъ уже привыкъ къ нимъ и его потребности доведены до minimum’а. Желудокъ рдко безпокоитъ его и быстро умолкаетъ при малйшемъ къ нему вниманіи. По части одежды Блинскій совсмъ уже не стсняется, такъ-же и по части помщенія. Но ему нуженъ театръ, книги, наука… да мало ли что вообще нужно живому человку, съ горячимъ, нсколько фантастическимъ даже воображеніемъ. И предстоитъ борьба, тяжелая, огромная, полная невзгоды и разочарованія, предстоятъ безконечные срые дни безплодныхъ ожиданій, злобныхъ проклятій и скрежета зубовнаго. Только духъ крпнетъ въ этой борьб, тло и самая жизнь рушатся…

Собраться въ университетъ Блинскому было не легко: отецъ, по ограниченности своихъ средствъ не могъ содержать его въ университет, приходилось надяться исключительно на себя. Добравшись кое-какъ до Москвы, онъ прежде всего отправился къ ректору Двигубскому, но тотъ даже отказался принять отъ него прошеніе, за отсутствіемъ метрическаго свидтельства. Однако, посл многихъ хлопотъ и треволненій, свидтельство отыскалось, и Блинскій былъ принятъ сначала на свой счетъ, а потомъ даже и на казенный. Послднее обстоятельство было для него великимъ благополучіемъ, такъ какъ отецъ высылалъ очень мало денегъ, прибавляя къ нимъ въ то же время очень много нравоученій, упрековъ и даже брани. Казенное житье понравилось ему сначала какъ нельзя больше. Онъ пишетъ но этому поводу домой:

‘Всхъ казенныхъ студентовъ 150 человкъ. Въ каждомъ нумер (комнат) находится отъ 8-ми до 12-ти студентовъ… Нумора наши, можно сказать, отлично хороши… полы крашеные, окна большія, чистота и опрятность необыкновенныя… Столы (въ столовой) всегда покрываются скатертями, и для всякаго студента особенный приборъ… Порядокъ въ столовой чрезвычайно хорошъ.

‘Нашъ инспекторъ, Д. М. Перевощиковъ,— человкъ весьма извстный въ ученомъ свт, онъ строгъ, любніъ порядокъ, и мы спокойствіемъ, порядкомъ и устройствомъ нашего казеннаго быта большею частію одолжены ему. (Потомъ Блинскій относится къ нему иначе). Помощники его въ должности называются субъ-инспекторами… надъ студентами они не имютъ ни малйшей власти, дйствуя во всемъ чрезъ инспектора. Въ отношеніи свободы у насъ очень хорошо… Покуда все хорошо… Впрочемъ, эти постановленія, а особенно въ разсужденіи свободы нашей, зависятъ отъ воли инспектора, и потому, если инспекторъ хорошъ, то и казенное житье хорошо’.

Серьезнаго значенія этому письму придавать, конечно, нельзя: просто человку посл семинарской берлоги и угловъ Замоскворчья понравились и крашеные полы и чистота и свжій воздухъ помщенія. Тмъ бол, что и на душ было хорошо по случаю поступленія въ университетъ, да еще на казенный счетъ.

Блинскій жилъ въ 11-омъ нумер, гд подобралась довольно интеллигентная и живая компанія молодежи. Театрально-литературные интересы стояли на первомъ план и пока заслоняли собою вс другіе. Умственная дятельность (въ студенческомъ кругу), особенно въ 11-мъ нумер, шла бойко,— разсказываетъ Прозоровъ споръ о классицизм и романтизм еще не прекращался тогда между литераторами, несмотря на глубокомысленное и многостороннее ршеніе этого вопроса Надеждинымъ, въ его докторскомъ разсужденіи о происхожденіи и судьбахъ поэзіи романтической… И между студентами были свои классики и романтики, сильно ратовавшіе между собою на словахъ. Нкоторые изъ старшихъ студентовъ, слушавшіе теорію краснорчія и поэзіи Мерзлякова и напитанные его переводами изъ греческихъ и римскихъ поэтовъ, были въ восторг отъ его перевода Тассова ‘Іерусалима’ и очень неблагосклонно отзывались о ‘Борис Годунов’ Пушкина, только что появившемся въ печати, съ торжествомъ указывая на глумливые о немъ отзывы въ ‘Встник Европы’. Первогодичные студенты, воспитанные въ школ Жуковскаго и Пушкина и не заставшіе уже въ живыхъ Мерзлякова, мало сочувствовали его переводамъ и взамнъ этого знали наизусть прекрасныя псни его и безпрестанно декламировали цлыя сцены изъ комедіи Грибодова. которая тогда еще не была напечатана: Пушкинъ приводилъ насъ въ неописанный восторгъ. Между младшими студентами самымъ ревностнымъ поборникомъ романтизма былъ Блинскій, который отличался необыкновенной горячностью въ спорахъ, и, казалось, готовъ былъ вызвать на битву всхъ, кто противорчилъ его убжденіямъ. Увлекаясь пылкостью, онъ дко и безпощадно преслдовалъ все пошлое и фальшивое, былъ жестокимъ гонителемъ Rcero, что отзывалось реторикою и литературнымъ староврствомъ. Доставалось отъ него иногда не только Ломоносову, но и Державину за реторическіе стихи и пустозвонныя фразы’.

Между прочимъ студенты устраивали театральныя представленія, литературные вечера, на которыхъ читали другъ другу свои произведенія. Ршился на этомъ поприщ испытать свои силы и Блинскій и еще разъ согршить по части стихотворнаго неистовства. Онъ, пользуясь свободнымъ временемъ, когда университетъ былъ закрытъ по случаю холеры, написалъ не больше и не меньше, какъ трагедію въ пяти дйствіяхъ, разумется въ самомъ романтическомъ жанр и, отчасти, въ стихахъ. Содержаніе трагедіи довольно интересно, хотя оно извстно намъ и не въ полномъ вид. Г. Пыпинъ довольно подробно передаетъ его:

У богатаго помщика Лсинскаго было два сына (одинъ назывался Андреемъ) и дочь Софья, кром того, былъ у него пріемышъ, по имени Владиміръ, котораго онъ воспитывалъ наравн съ своими дтьми и даже ставилъ выше родныхъ сыновей. Этотъ пріемышъ былъ его незаконнорожденный сынъ, онъ отличался умомъ, характеромъ, талантомъ и пылкими страстями. Владиміръ съ своей стороны былъ очень привязанъ къ Лсинскому, но жена послдняго не взлюбила Владиміра и души не чаяла въ своихъ сыновьяхъ, особенно въ Андре, который отличался глупостью, барской спсью и т. п. Софья воспитывалась подъ руководствомъ ученой и образованной русской ‘мамзели’, на которой нкогда хотлъ жениться ничтожный и низкій князь Кнзяевъ, теперь онъ ухаживалъ за Софьей. Но Владиміръ, ничего не подозрвающій о своемъ происхожденіи, влюбленъ въ Софью, которая отвчала ему пламенной страстью. Между тмъ, на одномъ бал у Лсинскихъ произошла ссора у Владиміра съ Андреемъ, поводомъ къ которой послужили прежнія отношенія князя къ ‘мамзели’. Владиміръ убилъ Андрея, его арестовали, заковали въ цпи и заключили въ тюрьму.

Съ этого пункта идетъ сохранившійся отрывокъ трагедіи. Исчезновеніе Владиміра поразило Софью до того, что она почти потеряла разсудокъ. ‘Мамзель’ успокоиваетъ ее, хочетъ уврить ее. что Владиміръ свободенъ, что онъ скрытъ друзьями и возвратится къ ней. Является князь свататься за Софью, Софья встрчаетъ его съ презрніемъ, ея мать, напротивъ, въ восторг отъ сватовства и общаетъ ему, что Софья будетъ его женой, и что ‘мамзель’, которой приписывается упрямство Софьи, будетъ завтра же выгнана изъ дому. Между тмъ, является Владиміръ (‘на лвой рук его виситъ разорванная цпь’): онъ бжалъ изъ тюрьмы, обманувши стражу — онъ хотлъ еще разъ видть Софью. Между ними происходитъ длинная раздирательная сцена объясненій и отчаянія, Софья непремнно желаетъ умереть отъ руки Владиміра, у него недостаетъ духу умертвить ее,— она грозитъ, что дастъ тогда согласіе князю. Владиміръ ршился и поразилъ ее кинжаломъ. Но прежде чмъ онъ усплъ сдлать то-же и съ собой, входитъ старый врный слуга покойнаго Лсинскаго, бывшій при немъ въ его послднія минуты. Онъ разсказываетъ Владиміру о страшномъ угнетеніи, которое крестьяне терпли по смерти Лсинскаго отъ его жены и особенно отъ сына (именно, убитаго Владиміромъ), и наконецъ передаетъ письмо, которое Лсинскій на смертномъ одр со слезами умолялъ его отдать Владиміру. Оставшись одинъ, Владиміръ, посл приличнаго монолога, развертываетъ письмо и къ послднему своему ужасу узнаетъ, что Лсинскій былъ его отецъ, а Софья — сестра… Наконецъ входитъ мамзель, видитъ Владиміра и трупъ Софьи, на ея крикъ сбгаются -поди и между прочимъ двое друзей Владиміра: новая раздирательная сцена, гд Владиміръ разсказываетъ имъ о своемъ открытіи…

Что слдуетъ дальше — неизвстно. Но можно предположить, что Владиміръ тутъ-же посл приличнаго случаю монолога закалывается, а Софья или идетъ въ монастырь или бросается въ прудъ.

Но мннію многихъ объ этой трагедіи не стоитъ даже и говорить. Почему не стоитъ? Конечно она — явленіе подражательное, въ ней слишкомъ много раздирательныхъ и жестокихъ сценъ и т. д. Но — честное слово — она не только не хуже, а пожалуй что и лучше массы драматическихъ произведеній того времени. Если дйствующія лица говорятъ слишкомъ много, если они не могутъ безъ монолога страницъ въ 15 не только убить себя, а даже выпить чашку чаю — то вдь это ошибка всей романтической школы. Относительно высокаго штиля разговоровъ можно сдлать то-же замчаніе. Но сюжетъ самъ но себ не представляетъ ничего неестественнаго: въ помщичьи времена подобнаго рода исторіи могли случаться очень и очень часто. Идейная-же подкладка пьесы, вдохновленная ненавистью къ крпостничеству, не оставляетъ желать ничего лучшаго. Довольно двухъ отрывковъ, чтобы убдится въ этомъ:

Старый слуга разсказываетъ о положеніи крестьянъ по смерти барина:

‘Какъ только онъ скончался, то барыня такъ начала тиранствовать надъ нами, что не дай Господи такого житья лихому татарину ни здсь, ни на томъ свт. И била какъ собакъ, и отдавала въ солдаты, и пускала по міру, отнимала хлбъ, скотъ, осматривала клти, ломала коробы, обирала деньги, холстъ, кто малость въ чемъ-нибудь провинится, такъ ушлетъ въ дальнія вотчины. Да всего и пересказать нельзя. На каторг колодникамъ лучше житьето, чмъ намъ гршнымъ у барыни’.

Владиміръ, оставшись одинъ, начинаетъ свой монологъ слдующимъ разсужденіемъ:

‘Неужели эти люди для того только родятся на свтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ-же людей, какъ и они сами?… Кто далъ это гибельное право однимъ людямъ порабощать своей власти волю другихъ, подобныхъ имъ существъ, отнимать у нихъ священное сокровище,— свободу? Кто позволилъ имъ ругаться (надъ) правами природы и человчества? Господинъ можетъ, для потхи или для разсянія, содрать шкуру съ своего раба, можетъ продать его какъ скота, вымнять на собаку, на лошадь, на корову, разлучить его на всю жизнь съ отцомъ, съ матерью, съ сестрами, съ братьями и со всмъ, что для него мило и драгоцнно!… Милосердый Боже! Отецъ человковъ! отвтствуй мн: твоя-ли премудрая рука произвела на свтъ этихъ зміевъ, этихъ крокодиловъ, этихъ тигровъ, питающихся костями и мясомъ своихъ ближнихъ, и пьющихъ, какъ воду, ихъ кровь и слезы?’.

Какъ хотите, а тутъ кром высокихъ фразъ есть еще и высокое чувство: съ вопросовъ Владиміра съ его ‘неужели?’ и ‘о, ужасъ!’ — и началось наше освободительное движеніе. Какъ разъ эти вопросы задавалъ себ Радищевъ, потомъ декабристы. Сквозь реторику вы слышите живой человческій голосъ.

Этотъ-то живой человческій голосъ и длалъ совершенно невозможной постановку пьесы на сцен. Но Блинскій несмотря на предостереженія многихъ лицъ, между прочимъ и Лажечникова ршился испытать счастье и отдалъ свою трагедію въ цензурный комитетъ состоявшій изъ профессоровъ. Результатъ такой продерзости оказался какъ нельзя боле естественнымъ:

‘Сообразивши вс обстоятельства моей жизни,— писалъ Блинскій домой,— я вправ назвать себя несчастнйшимъ человкомъ. Въ моей груди сильно пылаетъ пламя тхъ чувствъ, высокихъ и благородныхъ, которыя бываютъ удломъ немногихъ избранныхъ — и при всемъ томъ меня очень рдкіе могутъ цнить и понимать… Вс мои желанія, намренія и предпріятія самыя благородныя. какъ въ разсужденіи самого себя, такъ и другихъ, оканчивались или неудачами, или ко вреду мн же и, что всего хуже, навлекали на меня нареканіе и подозрніе въ дурныхъ умыслахъ. Доказательства передъ глазами. Вы сами знаете, какъ сладки были лта моего младенчества… Учась въ гимназіи, я жилъ въ бдности… Похалъ въ Москву съ пламеннымъ желаніемъ опредлиться въ университетъ, мое желаніе сбылось. По втренности, я боле по неопытности, истратилъ данную мн сумму денегъ, которая въ моихъ глазахъ казалась огромною, неистощимою. Потомъ поступилъ на казенный коштъ… о, да будетъ проклятъ этотъ несчастный день!.. Осужденный страдать на казенномъ кошт, я вознамрился избавиться отъ него и для этого написалъ книгу (т.-е. трагедію), которая могла скоро разойтись и доставить мн не малыя выгоды. Въ этомъ сочиненіи, со всмъ жаромъ сердца, пламенющаго любовію къ истин, со всмъ негодованіемъ души, ненавидящей несправедливость, я въ картин, довольно живой и врной, представилъ тиранство людей, присвоившихъ себ гибельное и несправедливое право мучить себ подобныхъ. Герой моей драмы есть человкъ пылкій, съ страстями дикими и необузданными: его мысли вольны, поступки бшены,— и слдствіемъ ихъ была его гибель. Вообще скажу, что мое сочиненіе не можетъ оскорбить чувства чистйшей нравственности и что цль его есті. самая нравственная. Подаю его въ цензуру — и что же вышло?.. Прихожу черезъ недлю въ цензурный комитетъ и узнаю, что все сочиненіе ценсоровалъ Л. А. Цвтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобы онъ выдалъ мн мою тетрадь, секретарь, вмсто отвта, подбжалъ къ ректору, сидвшему на другомъ конц стола, и вскричалъ: ‘Иванъ Алексевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Блинскій!’ Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой ценсоръ, въ присутствіи всхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ, и о немъ составили журналъ!.. Но посл — это дло уничтожено, и ректоръ сказалъ мн, что обо мн ежемсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія.

‘Каково это?.. Я надялся на вырученную сумму откупиться отъ казны, жить на квартир и хорошенько экипироваться — и вс мои блестящія мечты обратились въ противную дйствительность, горькую и бдственную. Я могъ бы найти кондицію, завести хорошія и полезныя для меня знакомства, но въ форменной одежд, кром аудиторіи, нигд нельзя показаться, ибо она въ крайнемъ пренебреженіи…

‘Лестная, сладостная мечта о пріобртеніи извстности, объ освобожденіи отъ казеннаго кошта для того только ласкала и тшила меня, доврчиваго къ ея дтскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести… Теперь, лишившись всхъ надеждъ моихъ, и совершенно опушился: все равно, потъ девизъ мой- ..

Надо думать, что гг. профессора и серьезно увидли въ Блинскомъ чуть-ли не государственнаго преступника и разрушители основъ, за каждымъ шагомъ котораго надо внимательно слдить, занося его въ рапортички. Въ сущности-же передъ ними былъ доврчивый, нсколько наивный даже юноша, который хотлъ только высказаться о томъ, что наболло на душ и своимъ трудомъ откупиться отъ ‘проклятой бурсы’ — какъ онъ называлъ уже теперь казенный коштъ при университет.

Да, и съ этой стороны далеко не все обстояло благополучно. Паркеты, чистота и порядокъ скоро прілись. Свобода подъ надзоромъ инспектора и субъ-инспекторовъ оказалась разумется призрачной и Блинскаго опять потянуло на волю… хотя-бы впроголодь. Такая ужъ натура была у человка — казацкая въ полномъ смысл этого слова. Неудача съ трагедіей была лишь послдней каплей, переполнившей чашу. Блинскій, какъ и въ гимназіи, заскучалъ. затосковалъ, сталъ угрюмымъ и безъ мры раздраженнымъ. Никогда особенно не интересовавшая его наука утеряла всякую притягательность. Онъ началъ пропускать лекціи, что было очень дурнымъ предзнаменованіемъ для будущаго.

У нашихъ біографовъ есть странная привычка все приводить къ одному знаменателю и все окрашивать въ одну и туже краску. Если Блинскій — хорошъ, то для нихъ это означаетъ, что онъ хорошъ ршительно во всхъ отношеніяхъ и что одинаково великолпенъ каждый шагъ, совершенный имъ на многотрудномъ пути жизни. Поэтому, если онъ не окончилъ гимназіи — виновата гимназія и плохое ея состояніе, не окончилъ университета — виноватъ университетъ. Подобрать факты, свидтельствующіе о виновности университета или гимназіи — нетрудно. Но разв все это оправдываетъ Блинскаго? или — разв надо его оправдывать? Неужели-же современная публика такъ глупа, что званіе и заслуги великаго критика требуется подтверждать и подкрплять въ ея глазахъ гимназическими или университетскими аттестатами. Я этого ршительно не допускаю и прямо говорю: въ неокончаніи курса гимназіи и университета прежде всего виноватъ самъ Блинскій: онъ могъ же кончить то и другое заведеніе, но не хотлъ. Однако бды въ этомъ я ршительно не вижу никакой и сто дипломовъ даже съ прибавкою магистерскихъ, докторскихъ и академическихъ значковъ ни на іоту не увеличили-бы въ моихъ глазахъ цнности статей, вышедшихъ изъ-подъ пера Блинскаго. Дло, кажется. мн объясняется очень просто. Блинскій былъ натура мягкая, покладистая, но неизмнно упорная въ одномъ: въ защит своей независимости и самостоятельности. Къ нимъ онъ привыкъ съ самаго дтства еще въ родительскомъ дом, затмъ во время вольнаго житья съ суровыми семинаристами и разставаться съ ними ни за что въ свт согласенъ не былъ. Университетъ давалъ ему несомннно очень много, и прежде всего — нкоторую дозу систематическаго образованія, затмъ онъ кормилъ, одвалъ и грлъ его, снабжалъ его книгами и т. д. Все это было прекрасно, но требовалось и вознагражденіе, въ вид подчиненія для всхъ обязательной университетской ферул. Этого Блинскій не могъ и не хотлъ вынести. Какъ только онъ почувствовалъ, что чья-то чужая и сильная рука начинаетъ давить его, дисциплинировать и стснять, онъ немедленно возмутился духомъ своимъ. А отсюда до полнаго разрыва былъ лишь одинъ шагъ.

Въ сентябр 1832 г. (годъ впрочемъ въ точности не извстенъ), Блинскій былъ исключенъ изъ университета. Ни причины ни повода мы не знаемъ. Поднимаются догадки. Вроятно за трагедію, заключавшую въ себ столько ужасовъ съ точки зрнія цензуры того времени? Очень можетъ быть, что за трагедію, а очень можетъ быть и за то. что Блинскій постоянно собиралъ сходки, ораторствовалъ на нихъ, громко называлъ казеннокоштное существованіе — проклятой бурсой, не посщалъ лекцій и вообще нисколько не интересовался наукой. Грховъ было достаточно или лучше сказать грховъ совсмъ не было, была одна ошибка. Конечно, въ то время Блинскій не зналъ еще себя и не могъ понять той простой вещи, что оффиціальные, узаконенные пути не для него и что не ему идти торными тропинками сначала гимназіи, потомъ университета, потомъ службы. Для этого нуженъ другой характеръ и выя должна быть выносливе. А что систематическое возможно при этой постоянной нервности, раздражительности и болзненно ревнивомъ отношеніи къ своей свобод? Блинскаго ждетъ другая дорога — боле трудная и тернистая и дипломъ не университета, а всей Россіи. Это лучше.

——

Теперь я прошу читателя обратить вниманіе на одно обстоятельство, которое въ моихъ глазахъ иметъ особенное, а для предстоящаго періода жизни Блинскаго и первенствующее значеніе. Обстоятельство, впрочемъ, на словахъ самое простое: суть въ томъ, что съ этой минуты (со дня исключенія изъ университета) мы имемъ дло съ совершенно нищимъ человкомъ. Этотъ нищій человкъ только не протягиваетъ руки, только не надодаетъ вамъ своимъ усталымъ изможженнымъ видомъ, а глубоко таитъ въ душ свои муки и свой ропотъ за судьбу. Онъ теперь робокъ, застнчивъ, самолюбивъ, онъ старается спрятаться куда нибудь въ уголъ отъ всхъ, когда кто нибудь случайно заглядываетъ въ его коыорку — онъ встрчаетъ вошедшаго недоврчивымъ воспаленнымъ взглядомъ. Онъ почти не выходитъ на улицу. Впрочемъ и выйти нельзя — не въ чмъ: нтъ даже носильнаго платья!

Начальство, какъ говорятъ, было такъ враждебно къ Блинскому, что ему не оставили даже казеннаго платья, которое обыкновенно предоставляли выходящимъ студентамъ.

Какъ онъ самъ относится къ своему исключенію изъ университета? Онъ страшно подавленъ этимъ обстоятельствомъ. Онъ долго скрывалъ его отъ своихъ домашнихъ и только черезъ девять мсяцевъ сообщилъ о немъ своей матери:

‘Давно уже не писалъ я къ вамъ, не знаю, въ хорошую или дурную сторону толкуете вы мое молчаніе. Какъ бы то ни было, но на этотъ разъ я желалъ-бы не умть ни читать ни писать, ни даже чувствовать, понимать и жить… Не радостны были мои письма съ самаго проклятаго холернаго года, но теперь я не могу безъ ужаса подумать о томъ удар, которымъ готовлюсь поразить васъ, мою мать.

‘Девять мсяцевъ таилъ я отъ васъ свое несчастіе, обманывалъ всхъ чембарскихъ бывшихъ въ Москв, лгалъ и лицемрилъ, скрпя сердце, но теперь не могу боле. Вдь когда нибудь надобно-же узнать вамъ. Можетъ даже быть, что вы уже знаете, можетъ быть вамъ сообщено это съ преувеличеніями. а вы-женщина, мать. Чего не надумаетесь вы? При одной мысли объ этомъ сердце мое и обливается кровью. Я потому такъ долго молчалъ, что еще надялся хоть сколько нибудь поправить свои обстоятельства, чтобы вы могли узнать объ этомъ хладнокровне. Я не щадилъ себя, употреблялъ вс усилія къ достиженію своей цли, ничего не упускалъ, хватался за каждую соломенку и, притерпвая неудачи, не унывалъ и не приходилъ въ отчаяніе — для васъ, только для васъ. Я всегда живо помнилъ и хорошо понималъ мои къ вамъ отношенія и обязанности, терплъ все, боролся съ обстоятельствами, сколько доставало силъ, трудился и, кажется, не безъ успха. Ботъ въ чемъ дло. Вы знаете, что проходитъ уже четвертый годъ, какъ я поступилъ въ университетъ, вы, можетъ быть, считаете по пальцамъ мсяцы, недли, дни, часы и минуты, насъ раздляющіе, думаете съ восхищеніемъ о томъ времени, о той блаженной минут, когда, нежданный и незванный, я, какъ снгъ на голову, упаду въ объятія семейства кандидатомъ или, по крайней мр, дйствительнымъ студентомъ?.. Мечта очаровательная! И меня обольщала она нкогда! Но. увы! въ сентябр исполнится годъ, какъ я выключенъ изъ университета!!!… Предчувствую, что это будетъ вамъ стоитъ большихъ слезъ, тоски и даже отчаянія.— и это-то самое меня и сокрушаетъ… Но, маменька, все-таки умоляю васъ не отчаиваться и не убивать себя безплодною горестію. Есть счастіе въ несчастій, есть утшеніе и въ горести, есть благо и въ самомъ зл. Я видлъ людей въ тысячу тысячъ разъ несчастне себя я потому смюсь надъ своимъ несчастіемъ…

‘Теперь въ короткихъ словахъ разскажу вамъ мою печальную исторію. Вышедши изъ больницы, я просилъ Голохвастова, чтобы онъ, изъ уваженія къ моей долговременной болзни, позволилъ мн въ конц августа или въ начал сентября… держать особый экзаменъ. Онъ, хотя и не общалъ исполнить моей просьбы, но и не отказалъ, а сказалъ: ‘хорошо, посмотримъ’. Я остался въ надежд, и съ половины мая до самаго сентября, несмотря на чрезвычайно худое состояніе моего здоровья, работалъ и трудился какъ чортъ, готовясь къ экзамену. По экзамена не дали, а вмсто его увдомили меня о всемилостивйшемъ увольненіи отъ университета…

Я не буду говорить вамъ о причинахъ моего исключенія изъ университета: отчасти собственные промахи и нерадніе, а боле всего долговременная болзнь и подлость одного толстаго превосходительства. Нын времена мудреныя и тяжелыя: подобныя происшествія очень не рдки’…

Вы хотите знать какъ онъ жилъ эти ужасные 9 мсяцевъ, больной, брошенный, переходившій то и дло отъ надежды къ полному отчаянію? Скрпя сердце ему приходилось обращаться къ роднымъ и получать отъ нихъ крохотныя деньги вмст съ крупными упреками. Въ то-же время онъ искалъ уроковъ и литературной работы, брался (и кажется выполнилъ) за переводъ одного изъ романовъ Поль-де-Кока, задумывалъ отправиться куда нибудь на кондиціи. Но дло долго не налаживалось. Въ одномъ изъ его писемъ къ брату есть шутливое сквозь горечь и слезы описаніи ‘эпизода’, прекрасно рисующее его положеніе въ это время.

Родители послали ему денегъ, и между прочимъ извщали, что послали ему еще 4 руб. асс. (цлковый) съ ихъ знакомой г-жей Горвъ. Блинскій отвчалъ, что радъ бы былъ постить г-жу Горнъ, но этому мшаетъ ‘одно небольшое обстоятельство, а именно неимніе платья, не только приличнаго, но и никакого. Я не знаю, что мн длать,— говорилъ онъ. Деньги нужны, а идти за ними страхъ какъ не хочется’… Наконецъ нужда заставила его отправиться за ‘цлковымъ’. Эти поиски кончились траги-комической исторіей, разсказанной въ письм Блинскаго къ брату Константину, отъ 27 янтаря 1832. Прежде всего ему надо было ‘со всего міра сбирать одежду’: онъ собралъ ее у пріятелей и отправился на второй день Рождества, день холодный до крайности.

‘Я хотлъ занять денегъ на извозчика, ибо идти мн нужно было, по крайней мр, версты три. Къ счастію, что ни у кого не было ихъ и мн никто не далъ. Являюсь къ Горнъ, а хотя чужое платье было и не совсмъ но мн, однако-же я не уронилъ себя. Сынъ ея расцловался со мною, какъ со стариннымъ знакомцемъ, и повелъ меня въ гостиную къ своей матери, которая сначала меня не узнала. Я говорилъ съ нею и о томъ, и о семъ, а объ деньгахъ не ршался упомянуть, ибо ждалъ, чтобы она сама мн ихъ вручила. Наконецъ, я увидлъ, что уже пора убираться по свояси, вручилъ ей письмо, простился и ушелъ. Она оставляла меня обдать, но я не остался, ибо мн нужны были деньги, а не обдъ ея. Вышедши, позабылъ калоши. На другой день я пишу записку къ ея сыну, въ которой прошу его напомнить своей маменьк о моихъ деньгахъ и чтобы онъ веллъ отдать калоши, и записку сію послалъ съ сапожникомъ, который стоитъ на квартир у Алекся Петровича. Какой же я отвтъ получилъ? Сына ея не было дома, и потому записку прочла она сама и сказала, что цлковый она возвратила моей маменьк и что если бы деньги были у ней. то она бы и безъ записки сама отдала бы мн. Потомъ стали искать калоши, но он сплыли и слдъ пропалъ. Не прикажете-ли теперь еще сходить къ г-ж Горнъ за цлковымъ?’

Нтъ — незачмъ.

——

Приблизительно съ половины 1833 года вншнія обстоятельства Блинскаго стали принимать боле приличный и человческій оборотъ. Онъ пріискалъ себ почти постоянную переводную работу въ журнал Надеждина ‘.Телескопъ’ и ‘Молв’. По главнымъ источникомъ его существованія все-же оставались пока уроки, которыми, какъ это часто бываетъ, онъ сразу раздобылся, посл голодовки, въ изобиліи. Уроки давали ему около 60-ти рублей въ мсяцъ и разумется въ это время онъ смотрлъ на себя не иначе какъ на Ротшильда.

‘Я вн себя отъ восхищенія,— пишетъ онъ по этому случаю, натерпвшись отъ своей прежней бдности,— что нанялъ квартиру, гд тишина и уединеніе даютъ мн совершенную возможность заниматься науками… Теперь я начинаю дышать посвободне, начинаю отдыхать отъ тяжелой ноши горестей и безпрерывныхъ бдъ, подъ тяжестію которыхъ чуть было не утратилъ совершенно и душевнаго, и тлеснаго здоровья’. ‘Вообще,— говоритъ онъ въ другомъ письм,— мои дла идутъ съ каждымъ днемъ лучше: будущность представляется мн въ самой пріятной перспектив’…

Къ брату онъ пишетъ отъ 17 августа 1834:

‘Я перебрался къ Надеждину и живу у него уже дв недли. Жить мн очень недурно, у меня собственная комната… и такъ я совершенно обезпеченъ со стороны содержанія. 9-го числа ныншняго мсяца (въ четвертокъ) подалъ я просьбу о поступленіи въ службу на корректорское мсто. Ректоръ ее принялъ, и по всему видно, что дло недли черезъ три-четыре кончится въ мою пользу, и я буду пользоваться казенною квартирою, 1.000 руб. жалованья (о чинахъ не хлопочу: это въ моихъ глазахъ сущій вздоръ, деньги лучше). Вотъ видишь-ли и на моей улиц настаетъ праздникъ, терплъ, терплъ, да и вытерплъ. Теперь Надеждинъ ухалъ (14-го числа) ревизовать Тульскую и Рязанскую губернію, и поручилъ мн журналъ и домъ, гд я теперь полный хозяинъ… пользуюсь его библіотекою, и живу припваючи’…

Но вздохнуть полной грудью жизнь все-же не позволяла. Тяжелымъ гнетомъ на душу Блинскаго ложились письма изъ дому. Тамъ, въ Чембарахъ все шло ‘естественнымъ’ образомъ, съ той суровой и безпощадной логикой, которой отличается жизнь неудачниковъ. У нихъ — ни просвта, ни признака удачи: узелъ затянутъ крпко. Отецъ пилъ все больше и больше пока водка не стала наконецъ для него безусловной необходимостью, его жена — растерявшаяся несчастная женщина, металась по квартир съ проклятіями, не зная, за что взяться и видя, что все рушится кругомъ. Блинскій выходилъ изъ себя и съ обычной прямотой высказывалъ, что онъ думаетъ. А думалъ онъ, что родители своей безалаберной и даже безобразной жизнью должны загубить въ конц концовъ своихъ дтей.

‘Съ каждымъ письмомъ твоимъ, ты вливаешь въ мою душу по капельк яду. Маменька безпрестанно плачетъ, сама не зная отъ чего. Хотя о папеньк ты ничего но пишешь, но я слышалъ о немъ ужасную исторію… Я давно предвидлъ, что рано или поздно, а ужъ должно было случиться съ папенькой что нибудь подобное. При всей откровенности и благородств характера, при добромъ сердц, онъ страждетъ ужаснымъ порокомъ — подозрительностью’, разумется пустою и неосновательною. Ему кажется, что его жена, дти, родные вс стоятъ около него съ поднятыми ножами, готовы пронзить его вдругъ и только ждущіе благопріятнаго мгновенія… Ему мнится, что весь міръ противъ него въ заговор, тогда какъ міръ и не думаетъ длать ему зло, ибо вс люди заняты сами собою и длаютъ зло другимъ изъ выгодъ, а что за выгоды и за пользы длать зло папеньк?.. Отчего происходитъ такая ужасная недоврчивость къ людямъ? Оттого, что онъ иметъ самое дурное мнніе о людяхъ: они ему кажутся или подлецами, или дураками. Онъ не вритъ не честности женщинъ, ни добросовстности мужчинъ, а между тмъ, о себ, врно, самаго лучшаго понятія, какъ будто -бы на цломъ земномъ шар онъ одинъ нстипно благородный человкъ. Подозрительными людей длаютъ обыкновенно великія несчастія, а какія несчастій претерплъ отъ людей папенька? Если онъ страдалъ и теперь страдаетъ,— это отъ самого себя: онъ есть лютйшій врагъ, мучитель и тиранъ самого себя: не люди, а самъ онъ виноватъ въ своихъ несчастіяхъ… конечно, онъ имлъ и иметъ враговъ, по какихъ враговъ! Да и кто ихъ ее иметъ?.. Я предвижу ужасныя слдствія, ужасныя несчастій, угрожающія и безъ того несчастному нашему семейству, если папенька, внявъ голосу разсудка, не перемнитъ своего несчастнаго характера! Сохрани Господи, ежели… что будетъ съ вами!.. О себ я не безпокоюсь: я живу, живу, сношу терпливо мою судьбу, берегу себя, удаляюсь отъ всего, что можетъ сдлать меня несчастнымъ, не для себя, а для своего семейства, для него только желаю себ и долголтія, и счастія, и здоровья, и богатства: для него единственно я сохраняю бодрость, стараюсь не упасть духомъ и выпутаться изъ оковъ, меня обременяющихъ! Для чего вы вс того же не длаете? Сколько разъ просилъ и маменьку, чтобы она старалась укрощать пылкій до дикости и неистовства характеръ, сносила бы съ терпніемъ и кротостію, приличными всякой истинно благородной женщин и доброй жен и матери семейства, вс несправедливости папеньки, старалась-бы избгать съ нимъ всякихъ безполезныхъ ссоръ и тушить пламя въ самомъ его начал, старалась-бы сохранить спокойствіе духа и твердость характера, отъ которыхъ зависитъ и тлесное и душевное здоровье, а слдовательно и счастіе, берегла-бы себя для своихъ дтей, для своего семейства, исполняла-бы вс обязанности, предписываемыя женамъ божественными и человческими законами! И все тщетно! Мое усердіе и мои благіе совты она назвала грубостію и непочтеніемъ къ матери. Сколько разъ, также тщетно, я просилъ и говорилъ папеньк… Такъ, люби и почитай родителей,— я это всегда теб совтую, по. несмотря на то. я имю право сказать, что наши несчастій зависятъ отъ нихъ, что они и себя, и насъ губятъ. Они не знаютъ своихъ обязанностей, они не знаютъ, что они принадлежатъ не самимъ себ, а отечеству и дтямъ, что они должны дышать для дтей своихъ, стараться образовать изъ лихъ добрыхъ гражданъ для отечества,— это законъ природы законъ Бога и самихъ людей. Они нимало не щадятъ самихъ себя, гонятъ другъ друга къ гробу, разстраиваютъ свое здоровье и душевное спокойствіе’.

Слова Блинскаго оправдались. Его мать и отецъ дйствительно вогнали другъ друга въ гробъ и умерли одинъ вскор посл другого въ 1834 году.

Глава IV.

Описывая интеллигентную жизнь первой половины тридцатыхъ годовъ, А. Герценъ говоритъ между прочимъ:

‘Можно сказать, что въ то время Россія будущаго существовала между нсколькими мальчиками, только что вышедшими изъ дтства. Въ нихъ было наслдіе общеловческой науки.

‘Это были зародыши исторіи, незамтные, какъ зародыши вообще, слабые, ничтожные, ничмъ не поддерживаемые, они легко могли-бы погибнуть безъ слдя, по они остаются, а если и умираютъ на полдорог, то не все умираетъ съ ними.

‘Мало-по-малу зародыши развиваются, растутъ, изъ нихъ составляются группы. Боле родственныя группы собираются около своихъ средоточій, другія отталкиваютъ другъ друга. Это расчлененіе даетъ имъ ширь и возможность многосторонняго развитія, распустившіяся втви соединяются — какъ-бы он ни назывались.— кружкомъ Станкевича, славянофиловъ, западниковъ.— главная черта ихъ глубокое чувство отчужденія отъ среды ихъ окружающей, стремленіе выйти изъ нея.

‘Возраженіе, что эти кружки представляютъ явленіе исключительное, постороннее, безсвязное, что воспитаніе большей части этой молодежи было экзотическое, чужое, и что они скоре выражаютъ переводъ на русское французскихъ и нмецкихъ идей, чмъ что нибудь свое,— неосновательно.

‘Люди вообще трудно отршаются отъ своею наслдственнаго склада,— физіологическій продлъ нельзя перейти, для этого надо исключить слды колыбельныхъ псенъ, родныхъ полей, горъ, обычаевъ и всего окружающаго строя.

‘Если аристократы прошлаго вка, пренебрегая всмъ русскимъ, въ самомъ дл оставались русскими, то тмъ больше русскаго характера не могло утратиться у молодыхъ людей оттого, что они занимались науками по французскимъ и нмецкимъ книгамъ.

‘Нравственный уровень общества палъ, развитіе было прервано, александровское поколніе заняло первое мсто. Мало-по-малу оно утратило дикую поэзію кутежей, барства, храбрости, они служили, и выслуживались, но это были не сановники.

‘Время ихъ прошло.

‘Подъ этимъ большимъ свтомъ безучастно молчалъ большой міръ народа, для него ничто не перемнилось — ему было не хуже и не лучше прежняго. Его время не пришло.

‘Между этой основой юноши, почти дти, первые приподняли голову, можетъ быть не подозрвая, какъ это опасно, этими дтьми Россія частью начала приходить въ себя.

‘Ихъ вниманіе остановило противорчіе ученія съ жизнью. Учителя, книги, университетъ говорили одно — это было понятно уму и сердцу. Отецъ съ матерью, родные и вся среда — другое, съ чмъ согласны власти и денежныя выгоды. Противорчіе воспитанія съ правами доходило до громадныхъ размровъ.

‘Число воспитывавшихся было мало, но и т получали не то чтобы объемистое воспитаніе, а довольно общее и гуманное, оно очеловечивало учениковъ всякій разъ, когда принималось. А человка-то именно было не нужно. Приходилось или снова расчеловчиваться — такъ толпа и длала.— или пріостановиться и спросить себя: ‘Да надобно-ли непремнно служить?’. Для большинства наставало праздное существованіе въ отставк, деревенской лни, халат, странностяхъ, картахъ, вин. Для другихъ время внутренней работы. Жить въ нравственномъ разлад съ собой они не могли. Возбужденная мысль требовала выхода. Разршеніе разныхъ вопросовъ мучило молодое поколніе и обусловливало распаденіе его на разные круги’!

На первыхъ порахъ Блинскій, благодаря своему участію въ изданіяхъ Надеждина, сошелся съ кружкомъ Станкевича — одного изъ самыхъ удивительныхъ по нравственной чистот и возвышенности мысли людей. Кружокъ Станкевича былъ его дтищемъ и отражалъ на себ его личность. Здсь, по словамъ Анненкова — жизнь шла трезво и бодро и благодаря своему глав носила рдкій отпечатокъ скромности. Не смотря на природную веселость Стаикевича. было что-то умренное и деликатное даже въ его шуткахъ, подобно тому какъ мысль его отличалась истиннымъ цломудріемъ, несмотря на страсти и увлеченія молодости. Все это, конечно, держало разнородныя личности, изъ которыхъ состоялъ его кругъ, въ одномъ общемъ настроеніи и на одинаковой нравственной высот.

Ахъ, что такое жизнь? Какая череда

Создать меня съ сознаніемъ могла?—

таковъ былъ основной вопросъ кружка высоко-нравственныхъ юношей. Болзненный, тихій поэтъ и мечтатель, Станкевичъ естественно долженъ былъ боле любить отвлеченное мышленіе, чмъ вопросы жизненные и чисто практическіе, его артистическій идеализмъ ему шелъ: это былъ предсмертный внокъ, выступавшій на бдномъ чел умирающаго юноши.

Справедливо замчено, что слабая, хрупкая, хотя и чрезвычайно стройная, нервная организація не дала широко развиться творческимъ силамъ души Станкевича. Обладая всми данными, которыя необходимы для литературной дятельности, тонкимъ пониманіемъ произведеній искусства, разностороннимъ образованіемъ, граціознымъ стилемъ съ разнообразными лирическими оттнками, превосходно рисующими вс настроенія автора, Станкевичъ не обладалъ тми вншними средствами, которыя необходимы для упорной работы въ прозаическихъ условіяхъ повседневной русской жизни. Его нервы не выдерживали никакихъ продолжительныхъ впечатлній и быстро, схвативъ на лету самую отвлеченную идею какой нибудь возвышенный поэтическій образъ, онъ тотчасъ истощался, не будучи въ силахъ продолжать свое настроеніе, переносить въ теченіи долгаго времени душевное волненіе, учащенное біеніе сердца, приливы горячей крови къ мозгу. ‘Все, что требуетъ твердой ршимости, что можетъ быть исполнено энергическою волею, идущею войною на всякое зло, не пренебрегающею никакими средствами къ пропаганд тхъ или другихъ принциповъ,— не подходило къ темпераменту Станкевича. Онъ былъ созданъ только для мечты’. Въ области-же философіи — только для самыхъ отвлеченныхъ представленій.

Въ одномъ изъ своихъ многочисленныхъ писемъ къ Грановскому, Станкевичъ въ немногихъ словахъ разсказываетъ исторію своей душевной жизни, и письмо это, по ясности настроенія, по сердечности общаго колорита, должно быть признано однимъ изъ самыхъ замчательныхъ образцовъ утонченнаго краснорчія. Станкевичъ говоритъ о себ съ оттнкомъ присущаго ему легкаго юмора, придающаго такую прелесть всмъ его лирическимъ изліяніямъ. Когда ему было четырнадцать лтъ, онъ гршилъ стихами. Но вытягивая изъ себя метафоры и пышныя фразы, онъ чувствовалъ всегда, что поэтическая дятельность не его призваніе. Это сознаніе росло въ немъ по мр того, какъ развивался и изощрялся его вкусъ, какъ онъ все лучше и глубже постигалъ сущность искусства, но мр того, какъ чувство красоты становилось его единственною въ жизни отрадою. Вышедши изъ университета, онъ не зналъ, за что приняться — и выбралъ исторію. Онъ ничего не видлъ въ ней особенно интереснаго для себя, но остановился на ней изъ подражанія всмъ, подъ вліяніемъ людей, не врившихъ въ теоріи, по унаслдованной привычк, ‘которая длала страннымъ занятіе философіей’ я обдавала вс отвлеченныя стремленія холодомъ неврія къ достоинствамъ человческаго ума. Но знакомство съ Шеллингомъ обратило его къ интересамъ эстетическимъ, къ вопросамъ искусства, и тогда онъ ясно понялъ, къ чему влечется его умъ. ‘Грановскій, вришь-ли? Оковы спали съ души, когда я увидлъ, что вн одной всеобъемлющей идеи нтъ знанія, что жизнь есть самонаслажденіе любви и что все другое — призракъ. Да, это мое твердое убжденіе. Теперь есть цль передо мною: я хочу полнаго единства въ мір моего знанія, хочу дать себ отчетъ въ каждомъ явленіи, хочу видть связь его съ жизнью цлаго міра, его необходимость, его роль въ развитіи этой идеи. Пусть другіе больше моего знали: можетъ быть, я буду знать лучше… Пришло время. Лучше — я разумю отчетливе, въ связи съ одной идеею, вн которой нтъ жизни’. Больше простора! Исторію можно любить только какъ поэтическую картину разнообразной и причудливой жизни человчества, какъ задачу, ршеніе которой не въ ней самой, а въ человк, въ его мышленіи, приведенномъ въ научную систему. Поэзія и философія — сущность всего. Въ нихъ жизнь, въ нихъ любовь. Пн поэзіи и философіи — все мертво. Въ нихъ наслажденіе, въ нихъ спасеніе…

Я не знаю, почему такъ долго задумываться надъ словомъ? Станкевичъ былъ но своему духовному складу романтикомъ чистой поды, очень рдкимъ у насъ и совершенно обычнымъ въ то время на запад, особенно въ Германіи. Онъ мн напоминаетъ Гельдердинга — знаменитаго друга Гегеля. Практическая дйствительность скучна, уныла, пустынна, себялюбивые люди, ищущіе наживы и наслажденія наполняютъ жизнь своимъ нескончаемымъ шумомъ и гамомъ. Но есть избранныя натуры, которымъ претятъ торные пути. Они должны уходить отъ обычныхъ треволненій бытія и предаваться созерцанію чистой и вчной красоты въ образахъ искусства, главнымъ образомъ поэзіи и музыки. Ничто грязное, пошло житейское не должно касаться ихъ. Ихъ блыя одежды жрецовъ прекраснаго пусть остаются незапятнанными втеченіи всей жизни. Все плотское, не духовное также отвратительно какъ и сама дйствительность — это грязное болото, засасывающее людей. Посмотрите, какъ представляетъ себ Станкевичъ любовь… Онъ бродитъ съ нею но пустынному полю и передъ ними необозримая даль. Тучи сгущаются на неб, удары грома раздаются одинъ за другимъ. Неужели ихъ можетъ что-нибудь разъединить? Неужели они не связаны навки? ‘Боже мой, какъ ужасна была-бы разлука! Опять сойти въ ничтожный міръ, опять бороться, разрушаться’! А удары все ближе, сильне, гроза разражается съ безумной яростью…

— Ты вришь, неправда-ли, ты вришь, другъ мой, говорила она, что новая жизнь зарождается въ этомъ пламени, жизнь вчная, всемогущая, которая ощутитъ себя въ каждомъ атом природы, которая прославитъ Бога въ каждомъ созданіи?

— Врю-ли я, ангелъ моей души? Врю-ли я? Знаю съ тхъ поръ, какъ знаю тебя. Мы будемъ въ немъ, какъ онъ во всемъ. Мы ступили первый шагъ къ блаженству: уже я живу твоею жизнью и молюсь твоею молитвою…

Глаза ихъ сіяли блаженствомъ.

И вотъ прошло нсколько мсяцевъ. Онъ умеръ у самаго входа въ боле свтлую, радостную жизнь. ‘Дымятся кадила передъ престоломъ Неисповедимаго, стройный хоръ воспваетъ Бога правды, Бога любви’. Отдернута таинственная завса алтаря, и сквозь дымъ куреній, съ престола Распятый простираетъ объятія къ людямъ. Въ храм толпа носящихся и въ ней — та, которая очаровала всю его душу, блдная, безмолвная, она сидитъ у стны, съ закрытыми глазами, склонивъ голову на плечо матери… А природа торжествуетъ свое возрожденіе: луга зацвли, сады заблагоухали, огонь любви пробжалъ по всмъ звеньямъ созданья.

Это уже не любовь — это лишь греза о любви.

——

Въ своемъ кружк Станкевичъ пользовался безусловнымъ вліяніемъ. Его любили, обожали даже, у него учились, старались походить на него. Для нкоторыхъ напримръ, для Грановскаго онъ остался ‘святымъ воспоминаніемъ на всю жизнь. И посл смерти (онъ умеръ въ 1840 г. 26 лтъ отъ роду), имя его никогда не произносилось иначе какъ съ полнымъ уваженіемъ. Теперь оно окружено ореоломъ чистоты и величія.

Трудно опредлить размръ вліянія Станкевича на Блинскаго, но что оно было это несомннно. Никто изъ говорившихъ о нашемъ геро и не думалъ отрицать его. Не думаю и я, хотя для меня лично оно представляется не иначе, какъ ‘психологической загадкой’ или проще однимъ изъ психологическихъ парадоксовъ, на которые былъ такъ способенъ Блинскій во время своей бурной карьеры. На самомъ дл во всемъ этомъ есть что-то странное, на чемъ бы слдовало остановиться посерьезне, чмъ то длаютъ наши уважаемые критики и біографы. Эту ‘странность’ увлеченія Блинскаго особенно рзко отмтилъ г. Скабичевскій. Но его словамъ выходитъ, что положеніе Блинскаго въ кружк и согласіе съ нимъ было ‘временнымъ преходящимъ заблужденіемъ’. Назначеніе Блинскаго — борьба противъ рутины и общественной несправедливости, борьба не на животъ, а на смерть, до послдняго предсмертнаго вздоха, а онъ вмсто того, чтобы идти своей дорогой, сидитъ цлые годы и слушаетъ сладкія рчи о созерцаніи красоты и прелестяхъ платонической любви. Станкевичъ и его пріятели были ‘пропріетерами’ т. е. людьми превосходно обезпеченными въ матеріальномъ отношеніи, никогда не знавшими, что значитъ стснять себя въ расходахъ не только на самое необходимое, но и на прихоти. Имъ и книги въ руки. Имъ ничего не стоило мириться со всмъ существующимъ и проводя жизнь свою въ dolce far niente погружаться въ эстетическую Нирвану поэтическихъ образовъ и музыкальныхъ звуковъ. Ho при всхъ этихъ барскихъ затяхъ — какое мсто Блинскому, ‘угловому жильцу, не имющему даже носильнаго платья’. Очевидно, что связь съ Станкевичемъ лишь временное и преходящее заблужденіе.

Таковъ взглядъ Скабичевскаго. Онъ не лишенъ нкотораго остроумія, но въ то же время онъ не все объясняетъ. Дло, очевидно, не въ заблужденіи, а въ томъ, откуда оно, какія причины его вызвали?

Чтобы хотя отчасти разршить ихъ — не надо, кажется, забывать опредленія Блинскаго, даннаго имъ самому себ. Онъ назвалъ какъ-то себя художественнымъ недоноскомъ. И это правда. Уже съ дтскихъ лтъ, мы видимъ его постоянныя попытки писать стихи и излагать въ ‘размренныхъ строкахъ’ свои высокія мысли. Потомъ онъ сочиняетъ трагедію. Все это выходило у него блдно, не ярко, слабо, но важно для насъ отмтить не результатъ, а постоянныя поползновенія. Онъ мечталъ быть поэтомъ и съ грустью созналъ свою непригодность. Не знаю, съ какимъ чувствомъ на душ шутилъ и подсмивался онъ надъ своей трагедіей, но полагаю, что далеко не съ весельемъ. Это была натура столько-же боевая, сколько артистическая, страстно любившая музыку, поэзію, театръ. И въ этомъ отношеніи кружокъ Станкевича вполн могъ удовлетворить Блинскаго.

Здсь: Шекспиръ, Гете, Шиллеръ были постоянно на язык этихъ восторженныхъ почитателей искусства, первый стоялъ превыше всего, какъ предметъ безусловнаго поклоненія, Гете, но особенно Шиллеръ, подвергались различнымъ истолкованіямъ, и Блинскій — въ періодъ своихъ абстрактныхъ увлеченій — нсколько разъ перемнялъ свои мннія о послднемъ, отъ пламеннаго восторга до настоящей вражды!

Не мудрено, что рядомъ съ этимъ, въ кружк издавна пользовался великимъ уваженіемъ Гофманъ, который не мало способствовалъ этому увлеченію эстетическими интересами. Сочиненія Гофмана съ этихъ поръ и до половины сороковыхъ годовъ усердно переводились друзьями кружка — въ ‘Телескоп’. ‘Наблюдател’ и ‘Отеч. Запискахъ’. Можно сказать, что сочиненія Гофмана, который къ своихъ фантастическихъ повстяхъ такъ часто обращался къ вопросамъ искусства, съ такимъ энтузіазмомъ и глубокимъ пониманіемъ говорилъ о немъ.— что сочиненія Гофмана были для кружка настоящимъ курсомъ эстетики. Гофманъ и надолго посл остался въ числ писателей, возбуждавшихъ любовь и удивленіе Блинскаго. Любопытно, что на Гофман (какъ дальше увидимъ) въ первый разъ сошлись вкусы обоихъ тогдашнихъ кружковъ въ области идеализма.

Такой же общей была у друзей страсть къ театру. ‘Театръ становится для меня атмосферою’,— пишетъ Станкевичъ въ одномъ письм (въ ма 1838) и его театральные восторги невольно напоминаютъ извстныя страницы о театр, которыя были написаны Блинскимъ въ первой же его стать:— ‘Театръ! любите ли вы театръ, какъ я люблю его, то-есть всми силами души вашей, со всмъ энтузіазмомъ, со всмъ изступленіемъ, къ которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлній изящнаго? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свт, кром блага и истины? И въ самомъ дл не сосредочиваются ли въ немъ чары, вс обаянія, вс обольщенія изящныхъ искусствъ?.. Театръ.— о, это истинный храмъ искусства, при вход въ который вы мгновенно отдляетесь отъ земли, освобождаетесь отъ житейскихъ отношеній!.. Ступайте, ступайте въ театръ, живите и умрите въ немъ, если можете!’

Разв литературы, театра, поэзіи и музыки недостаточно для 20-ти лтней артистической натуры? Разв нужно непремнно заблуждаться, чтобы находить полное и высокое удовольствіе въ обществ горячихъ и умныхъ сверстниковъ, готовыхъ проводить ночи за безконечными спорами, возбуждать которые приказывалъ страстный интересъ къ искусству? А Блинскій любилъ спорить, любилъ чувствовать себя среди живыхъ людей.

Необходимо принять, дале, во вниманіе, какъ обаятельно и неотразимо дйствовала на людей самая личность Станкевича, его умъ, его деликатность, его увлеченіе всмъ высокимъ и прекраснымъ. Самъ поэтъ въ душ Станкевичъ превосходно понималъ поэзію и любилъ говорить о ней какъ высшемъ проявленіи человческаго духа. И восторги передъ поэзіей и красотой далеко не исчерпывались одними словами. Это было бы слишкомъ печальнымъ явленіемъ въ жизни только что зародившейся русской интеллигенціи. Нтъ, этотъ восторгъ, это пониманіе, эта любовь отражалась прежде всего какъ требованіе суроваго нравственнаго долга, преображалась въ дйствительный подвигъ собственнаго очищенія, цломудрія, духовной возвышенности. Надо быть самому прекраснымъ и чистымъ, чтобы пониманіе красоты не исчезло въ душ, а напротивъ того, ширилось и росло въ ней. И друзья невольно выработали для взаимныхъ своихъ отношеній строгій, немного даже монастырскій уставъ. Здсь на первомъ план стояли безусловная искренность и откровенность.

‘Строгое пониманіе человческаго призванія’ сближало друзей и въ ихъ личной жизни: между ними не было тайнъ, характеръ, житейскія отношенія, поступокъ, опредлялись и подводились подъ свою категорію, вырабатывался свой кодексъ морали. ‘Я передъ вами открытъ’, говорилъ Станкевичъ ближайшимъ друзьямъ, а въ томъ Числ Блинскому, и дйствительно переписка друзей свидтельствуетъ о полной искренности и чрезвычайномъ довріи другъ къ другу. Нсколько поздне, тотъ же характеръ отношеній возникъ у Блинскаго съ Боткинымъ. Они были совершенно открыты другъ передъ другомъ, взаимно повряли себя, длились самыми интимными мыслями и ощущеніями… Блинскій съ ревностью и сурово примнялъ моральный кодексъ прежде всего къ самому себ — его переписка представляетъ цлый рядъ безпощадныхъ самообличеній, противъ нкоторыхъ біографу приходится защищать его самого.

Искренность, откровенность, строгое отношеніе къ себ — это какъ разъ то. что требовалось для суроваго, ригористически прямолинейнаго характера Блинскаго. И, честное слово, я ршительно не понимаю, при чемъ тутъ заблужденіе? Разв въ томъ, что не говорили объ обществ, общественныхъ задачахъ и всеобщемъ счасть? Ахъ, Боже, какъ это невыносимо глупо и пошло требовать, чтобы всякій начиналъ танцовать непремнно отъ печки.

Дло, разумется не обходилось, безъ крайностей и увлеченій въ сторону слишкомъ исключительнаго поклоненія искусству, но еще странне, если-бы не было увлеченій въ кружк двадцатилтнихъ юношей.

Такимъ образомъ кое что начинаетъ выясняться для насъ въ указанномъ мною психологическомъ парадокс. Но это еще не все, далеко не все. Странность все-же въ значительной степени остается странностью. Кружокъ Станкевича къ концу тридцатыхъ годовъ дошелъ до полнаго преклоненія передъ дйствительностью, какъ она есть, до равнодушія и презрнія къ общественнымъ вопросамъ, до какого-то мистическаго консерватизма, когда все существующее представляется не только разумнымъ, должнымъ, необходимымъ, но и чмъ-то святымъ, на самую ничтожную подробность чего лишь преступникъ можетъ поднять свою дерзновенную руку. Это примирительное направленіе становилось замтне изо-дня на день, по мр того какъ изучалась философія Гегеля, а… здоровье Станкевича становилось все хуже. Ему, больному и приговоренному къ скорой смерти юнош, на самомъ дл были доступны лишь чисто-эстетическія и философскія утшенія. По любопытно, что и другіе шли за нимъ, а впередъ всхъ другихъ — Блинскій. И онъ нищій, оброшенный человкъ, гордо говорилъ: ‘все существующее разумно, человкъ, въ какомъ-бы положеніи онъ ни находился, не иметъ права протестовать противъ чего-бы то ни было, онъ можетъ страдать, кусать себ руки отъ боли въ сердц, но все-же… существующее — разумно. Дйствительно странно! И Блинскій не останавливался передъ самыми крайними выводами изъ этого фантастическаго ученія, онъ презираетъ всхъ тхъ, кто не раздляетъ его, онъ готовъ быль не только спорить, но и ссориться со всми, возстававшими противъ его оригинальнаго гегеліанства. Разъ дло касалось ученія, догмы, истины — для него переставали существовать друзья и знакомые.

‘Все существующее разумно’. И замчу прежде всего, что Блинскій далеко не сразу увлекся этой формулой, что онъ подошелъ къ ней тихими шагами, быть можетъ даже незамтно для самого себя. И путь, который велъ его къ ней, не представлялъ ни угрозъ, ни ужасовъ. Формула подкупала незамтно, она проникала въ душу среди страстныхъ разговоровъ объ искусств, въ обстановк суровой борьбы человка съ самимъ собою во имя нравственнаго долга и красоты, она выросла изъ обстоятельныхъ рчей Станкевича о германской философіи и германской эстетики, она оправдывалась восторженнымъ настроеніемъ духа.

Но — самое главное — знаетъ ли кто нибудь, почему Блинскій сталъ такимъ горячимъ ея приверженцемъ? Нтъ, не знаетъ никто, потому что еще нтъ возможности проникнуть въ тайники этой страстной, увлекающейся, почти безумной души нищаго поэта! Кто знаетъ, не искалъ ли онъ въ ней, въ этой всепримиряющей формул утшенія отъ бурь и невзгодъ жизни, которыя еще долго не давали ему ни минуты покоя,— искалъ безсознательно, подчиняясь лишь инстинктивному чувству самосохраненія? Не давала ли она ему бодрости и силы? Не оправдывала ли она того ничтожнаго мста, которое онъ занималъ во вселенной? Если разумно все существующее, то, значитъ, разумна и моя нищета, и мои муки, и мои неудачи, и мои горести. Ницъ-же передъ этой всемогущей, всепроникающей разумностью, потому что иначе мн остается лишь прицпить веревку къ первому торчащему изъ стны гвоздю.

Вы но врите въ возможность такого рода психологіи, но надо замтить, что мы имемъ дло не съ обыкновеннымъ смертнымъ, а человкомъ огромной фантастичности, огромной способности самозабвеннаго увлеченія.

Какъ бы то ни было вліяніе кружка Станкевича на Блинскомъ очень замтно. И это вліяніе было, продолжительно и во всякомъ случа — хорошо. Здсь Блинскій не только узналъ многое, но и изощрилъ свой вкусъ и выработалъ пріемы своей прекрасной эстетической критики. А что онъ вдавался въ крайности, доходилъ до идолопоклонства передъ разумною дйствительностью — это право не бда.

Глава V.
Первыя статьи.

Близкая связь съ кружкомъ Станкевича и Блинскаго продолжалась 7 или 8 лтъ (1831 — 1839) до самаго его перезда въ Петербургъ. За этотъ періодъ началась и его самостоятельная литературная дятельность — знаменитой статьей Литературныя Мечтанія, помщенныхъ въ прибавленіяхъ къ Телескопу. Эта статья сразу указала Блинскому истинное его призваніе и дала ему не только нкоторую самоувренность, но и извстность. И въ томъ и другомъ онъ очень нуждался. Но своему значенію эта статья историческая, сдлавшая въ области критики то же, что раньше сдлали первыя стихотворенія Пушкина (напр. Русланъ и Людмила) въ области поэзіи. Повременная пресса была какъ нельзя боле права, вспомнивъ и отпраздновавъ статьями ея пятидесятилтіе.

При появленіи статьи, первое впечатлніе многихъ товарищей Блинскаго было, что она написана самимъ Надеждинымъ: они встртили въ ней мысли, уже знакомый имъ по статьямъ этого талантливаго профессора-журналиста.

Прозоровъ разсказываетъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, что. посщая Блинскаго по его выход изъ университета, когда тотъ жилъ съ своими родственниками Ивановыми, однажды онъ началъ читать Блинскому свою статью, въ которой излагались понятія о природ, какъ откровеніи творческихъ идей, извлеченныя изъ Шеллинговой философіи и выслушанныя Прозоровымъ отъ Надеждина,— Блинскій поспшно остановилъ его. ‘Не читай, пожалуйста,— сказалъ онъ,— у меня самого носятся въ душ подобныя мысли о творчеств природы, которымъ я не усплъ еще дать формы, и не хочу, чтобъ кто-нибудь подумалъ, что я занялъ ихъ у другихъ и выдаю за свои’. Разказчикъ замчаетъ, что эти мысли и были потомъ высказаны Блинскимъ въ его первой стать.

Этотъ анекдотъ, которому нтъ основанія не доврять, показываетъ, что понятія Блинскаго были дйствительно еще близки къ тому содержанію, какое давалъ Надеждинъ.

По было одно существенное различіе, передъ значеніемъ котораго отступаетъ на задній планъ все остальное. Дло въ томъ, что важность ‘Литературныхъ Мечтаній’ заключается не въ мысляхъ, высказанныхъ въ нихъ, а въ небываломъ до той поры и совершенно неслыханномъ отношеніи къ литератур.

Васъ поражаютъ въ стать дв вещи. То, во первыхъ, что здсь литература разсматривается не по кусочкамъ, а въ своемъ цломъ,— разсматривается словомъ вся изящная литература въ процесс своего историческаго развитія. Юноша-авторъ не пошелъ, значитъ, по торной дорог, не ограничился уголкомъ темы, а взглянулъ на свою задачу широко и смло, какъ истинный геній. Въ этомъ пріем не было пожалуй сознательной философіи — критической точки зрнія, быть можетъ онъ явился невольно, подсказанный инстинктомъ, но вдь важность его нисколько отъ этого не уменьшается. Во-вторыхъ, Блинскій отнесся къ литератур не только съ любовью, но и съ полной серьезностью. Литература для него, очевидно, огромное и важное дло, которое можетъ наполнить всю жизнь человка, пробудитъ въ немъ лучшія его чувства, расширитъ до безконечности свой умственный горизонтъ. Здсь, въ своей первой стать, Блинскій не позволяетъ себ ни одной шутки. Онъ — весь восторгъ, весь — увлеченіе и весь — серьезность. А это и было нужно, чтобы положить начало истинной критик и литературному самознанію. Шутниковъ было всегда достаточно, а скоро они появились въ обидномъ изобиліи.

На послднее, по крайней мр, Надеждинъ не былъ способенъ, хотя, разумется, немало его мыслей лопало въ ‘Лит. Меч.’. Если Блинскій ршительнымъ образомъ отвергаетъ трескучій романтизмъ и шарлатанскую пустоту тогдашней ходячей литературы и проч., то въ этомъ онъ имлъ уже предшественника въ Надеждин. Надеждину наша литература также казалась безплоднымъ пустыремъ, на которомъ только изрдка возникаютъ прекрасные цвты, почти приводящіе въ недоумніе своимъ появленіемъ. Надеждинъ видлъ мало отраднаго въ старыхъ преданіяхъ русской литературы и въ самой исторіи: древняя русская жизнь представлялась ему ‘дремучимъ лсомъ безличныхъ именъ, толкущихся въ пустот безжизненнаго хаоса’, и онъ даже спрашиваетъ: ‘имемъ ли мы прошедшее,— жилъ ли подлинно народъ русскій въ это длинное тысячелтіе?’ Возникновеніе умственной жизни онъ начинаетъ только съ Петра, и литература, или вся образованность русская съ тхъ поръ казалась ему только слабой копіей европейскаго просвщенія, гд ‘все европейское забрасывается (къ намъ) рикошетами, чрезъ тысячи скачковъ и переломовъ, и потому долетаетъ въ слабыхъ издыхающихъ отголоскахъ’. Въ ‘Телескоп’ онъ съ язвительностью прежняго Надоумки говоритъ о новйшемъ романтизм и проч.

Вс эти мысли повторяетъ Блинскій въ своихъ Литературныхъ Мечтаніяхъ, даже и не замчая, къ какому странному парадоксу приводятъ они его. Шутливо говоря, его статья не что иное, какъ превосходная диссертація на тему: нтъ денегъ,— передъ деньгами. Серьезно такъ. Онъ по крайней мр не разъ повторяетъ: су насъ нтъ литературы и слава, Богу’… передъ литературой. И онъ восторгается отсутствіемъ литературы, видя въ немъ предзнаменованіе великаго грядущаго.

Но ничего общаго не имютъ статьи Надеждина и Блинскаго въ отношеніи тона. Тонъ Надеждина — высокомренъ, презрителенъ, тонъ Блинскаго — исполненъ любви и уваженія, стиль Надеждина тяжелъ, стиль Блинскаго — превосходная, хотя подъ-часъ слишкомъ уже нервная музыка.

‘Надеждинъ отличался большимъ знаніемъ языка, смло владлъ имъ, выражался образно, по его изложеніе было тмъ не мене сухо и книжно, и напоминало о школ. Блинскій, къ которому онъ относился тогда съ высоты величія, былъ человкъ совсмъ иного характера: для него немыслимо было равнодушное и двойственное отношеніе къ длу, онъ взялся за критику, потому что ею художественные, поэтическіе интересы были потребностью его природы, и такой же потребностью была пропаганда того, что онъ считалъ врнымъ пониманіемъ искусства, онъ не могъ довольствоваться, какъ Надеждинъ, отрывочными экскурсіями въ область литературы, а весь жилъ въ ней. весь былъ занятъ защитой ея достоинства, истолкованіемъ ея лучшихъ произведеній, борьбой противъ рутины и непониманія. Его ‘элегія’ была вмст и диирамбомъ. Во вншней форм его критики не было ничего схоластическаго и книжнаго, это была теперь, какъ всегда, живая, одушевленная рчь, положенная на бумагу. Воспользовавшись тмъ, что сдлано было Надеждинымъ, Блинскій повелъ дло по-своему’.

——

Первой же своей статьей Блинскій обратилъ на себя вниманіе и читателей и литературныхъ кружковъ, это вниманіе продолжало рости по мр появленія его литературныхъ работъ. Уже вскор Блинскій пріобрлъ самое теплое сочувствіе людей, умвшихъ понимать успхъ литературы и дорожить ими, особенно же среди молодежи. Но ‘Литературныя Мечтанія’, какъ статья боевая, въ которой затрогивались или опровергались многіе признанные авторитеты, не могли не вызвать противъ себя вражды и озлобленія, которымъ вскор суждено было выродиться въ настоящую ненависть. Гречъ, Булгаринъ, отчасти даже Сенковскій сразу почувствовали въ Блинскомъ своего будущаго непримиримаго противника, съ которымъ на самомъ дл имъ пришлось послдствіи очень и очень считаться. Кружокъ Пушкина одинаково былъ пораженъ смлостью юнаго автора Мечтаній. Какъ онъ сметъ! и кто онъ такой?— восклицали уважаемыя петербургскія знаменитости, которыя никогда не видли ничего подобнаго. За десять лтъ существованія ‘Московскаго Телеграфа’ они никакъ не могли привыкнуть къ критик Полевого и вдругъ является Блинскій, который говоритъ гораздо рзче и опредленнй и подъ чьей лирикой, восторженными, норою напыщенными даже фразами свтится твердое убжденіе и готовность отстаивать его, не смотря ни на что.

‘Литературныя петербургскія знаменитости (т. е. писатели Пушкинскаго кружка),— разсказываетъ Панаевъ,— смотрли на Блинскаго съ высоты своего величія. Он не удостаивали замчать его, или отзывались о немъ, какъ о нагломъ, недоучившемся студент, который осмливается посягать на вковыя славы. Одинъ Пушкинъ, кажется, въ тайп сознавалъ, что этотъ недоучившійся студентъ долженъ будетъ занять нкогда почетное мсто въ исторіи русской литературы’. Свое вниманіе къ Блинскому Пушкинъ показалъ тмъ, что послалъ ему первыя книжки ‘Современника’, а по запрещеніи ‘Телескопа’, кажется, имлъ даже мысль воспользоваться сотрудничествомъ Блинскаго для своего журнала’.

Въ этомъ послднемъ, говоритъ А. Пыпипъ, обстоятельств въ значительной степени повинно, кажется, и то, что Блинскій былъ всегда энтузіастическимъ поклонникомъ поэзіи Пушкина (что не мшало ему, однако, очень независимо указывать и встрчавшіеся недостатки,— указывать еще при жизни Пушкина), приведенные факты намекаютъ на нравственную связь между представителемъ предыдущаго періода и критикомъ новаго поколнія. Пушкинъ былъ и для Блинскаго господствующее явленіе, высшій пунктъ, которымъ исторически завершилось предшествующее развитіе. Съ точки зрнія искусства, чистой художественности, Блинскій не задумывался ставить Пушкина на такую высоту. гд сравненіе съ Шиллеромъ, даже Гете, длалось въ выгоду для русскаго поэта, силой свободнаго поэтическаго творчества Пушкинъ, въ глазахъ Блинскаго, уподоблялся Шекспиру… Нсколько поздне (въ август 1839) Блинскій говоритъ, въ письм къ одному пріятелю:— ‘У меня теперь три бога искусства, отъ которыхъ я почти каждый день неистовствую и свирпствую: Гомеръ, Шекспиръ и Пушкинъ’… Черезъ Пушкина старое литературное развитіе становилось для Блинскаго привлекательнымъ предметомъ изученія, этотъ результатъ, принимаемый съ пламеннымъ восторгомъ, давалъ смыслъ прошедшему.

——

Въ парадоксальной мысли Литературныхъ Мечтаній — ‘упасъ нтъ литературы, а есть лишь великія художественныя произведенія’ — скрывается однако почти несомннная истина. Что такое литература? Можно отвтить на этотъ вопросъ очень просто и коротко: литература — это проявленное въ написанномъ слов самосознаніе общества. Самосознаніе бываетъ разное: историческое, политическое, художественное и какъ разное воплощается и въ разныхъ формахъ. Поэтому и отдловъ литературы очень много, но когда мы употребляемъ слово литература,— мы понимаемъ ихъ вс сразу. Нечего и говорить, что всякому самосознанію присущи и критика окружающаго и исходящій изъ нея практическій идеализмъ, т. е., желаніе чего-то лучшаго и боле совершеннаго. Такой литературы у насъ дйствительно не было, были лишь намеки на нее, преимущественно въ журналистик и именно въ Московскомъ Телеграф Полевого. Но Московскій Телеграфъ, плачевно закончивъ свое существованіе какъ разъ въ этомъ 1834 году, за рецензію за драму Кукольника ‘Рука Всевышняго’, Полевой какъ-то сразу сдлался другимъ человкомъ, и, странно, вся тяжесть литературы, какъ общественнаго и художественнаго самосознанія упала на 24-хъ лтняго юношу, котораго презрительно третировали недоучившимся студентомъ! Страшная тяжесть, но вдь и силы были огромныя!

Прежде всего надо было выбрать изъ всей массы печатной бумаги то. что можно было-бы назвать ‘литературой будущаго’, о которой, такъ восторженно говорилось въ Мечтаніяхъ. Блинскій на первыхъ-же норахъ сдлалъ это, поставилъ Пушкина рядомъ съ Шекспиромъ и Гете, принявшись въ слдующей своей стать толковать Гоголя. Да. онъ сразу оцнилъ этотъ великій талантъ, прозрлъ его славное будущее, это большая заслуга, хотя отчасти мы обязаны ею и кружку Станкевича.

Въ т годы.— разсказываетъ K. С. Аксаковъ,— только-что появлялись творенія Гоголя, дышащія новою, небывалою художественностью, какъ дйствовали они тогда на все юношество, и въ особенности на кружокъ Стапкевича! Во время нашего студентства вышло Новоселье, альманахъ, тамъ была повсть Гоголя: ‘О томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’. Помню я то впечатлніе, какое она произвела. Что можетъ равняться радостному сильному чувству художественнаго откровенія? Какъ освжало, ободряло оно души всхъ! Какъ само постепенное появленіе изданій геніальнаго художника оживляло, двигало общество! Радъ я. что испыталъ и видлъ все это… Вскор посл выхода. Станкевича и моего изъ университета, Станкевичъ досталъ какъ-то въ рукописи Коляску Гоголя, вскор потомъ напечатанную въ ‘Современник’. У Станкевича были я и Блинскій, мы приготовились слушать, заране уже полные удовольствія. Станкевичъ прочелъ первыя строки: ‘Городокъ Б. очень повеселлъ съ тхъ поръ, какъ началъ въ немъ стоять кавалерійскій полкъ’… и вдругъ нами овладлъ смхъ, смхъ несказанный, вс мы трое смялись, и долго смхъ не унимался. Мы смялись не отъ чего-нибудь забавнаго или смшного, по отъ того внутренняго веселія и радостнаго чувства, которымъ преисполнились мы, держа въ рукахъ и готовясь читать Гоголя. Наконецъ смхъ нашъ прекратился, и мы прочли съ величайшимъ удовольствіемъ этотъ маленькій отрывокъ… Станкевичъ читалъ очень хорошо’…

Гоголь былъ постоянно на глазахъ, устахъ Блинскаго, фразы и отдльныя слова изъ его произведеній вошли у друзей, и у Блинскаго особенно, въ привычное употребленіе… Съ какимъ восторгомъ говорилъ Блинскій о Гогол еще въ 1835. въ первомъ разбор (томъ І-й новаго изд.) его ‘Повстей, это извстно.

Имя передъ глазами Пушкина и Гоголя, Блинскій дйствительно могъ смло смотрть на будущее русской литературы и самъ, какъ представитель этого будущаго, смло относиться къ признаннымъ авторитетамъ. Не мало ихъ онъ развнчалъ, не мало и похоронилъ ихъ, но поступать иначе онъ не могъ, какъ призванный реформаторъ.

——

Конечно, въ то время (1834 г.) Блинскій, главныя свои надежды возлагалъ на крупныхъ талантовъ и геніевъ. Но онъ прекрасно понималъ, что не они создаютъ литературу и что могутъ быть они, но литература при этомъ можетъ и не существовать. Возьмите, для параллели наши дни.

‘У насъ нтъ литературы, такъ какъ нтъ истинныхъ талантовъ’. Эта фраза представляется мни парадоксомъ. Попробую опровергнуть его другимъ парадоксомъ-же: ‘Литература можетъ существовать и безъ крупныхъ талантовъ:?. Къ чему, спросимъ себя, сводится роль таланта и генія въ литератур? Такъ-ли она велика, настолько-ли она всезахватывающа, какъ мы полагаемъ? Не хватаемъ-ли мы черезъ край, не перецниваемъ-ли мы? Точка зрнія, сводящая исторію литературы къ великимъ писателямъ и великимъ произведеніямъ, представляется мн предразсудкомъ, который особенно возмущаетъ меня, хотя и находятся ‘смягчающія вину обстоятельства’… Вдь, вмст съ молокомъ матери, вмст съ первой прочитанной книгой всосали мы въ себя уваженіе къ великимъ именамъ, какъ къ творцамъ и создателямъ въ литератур. И было-бы въ высшей степени тяжело для насъ разставаться съ такого рода красивыми иллюзіями. По что длать — надо, въ извстной степени.

Уже со временъ Тэна стало совершенно немыслимымъ и даже противонаучнымъ разсматривать художественное произведеніе, какъ нчто самлдовлющее, какъ продуктъ индивидуальнаго духа. Вмсто этой точки зрнія Тэнъ съ особенной силой выдвинулъ другую, боле широкую точку зрнія — среды.

‘Чтобы понять данное художественное произведеніе,— говоритъ Тэнъ,— даннаго артиста, данную группу артистовъ, надо съ точностью представить себ общее состояніе умовъ и нравовъ ихъ времени. Тамъ лежитъ послднее объясненіе, тамъ находится первая причина… Если мы прослдимъ главныя эпохи исторіи, то найдемъ, что искусства появляются и исчезаютъ вмст съ извстными состояніями умовъ и нравовъ… Великая греческая трагедія является вмст съ побдой грековъ надъ персами, въ моментъ героическаго напряженія народнаго духа, и исчезаетъ вмст съ независимостью республикъ, когда измельчаніе характеровъ и македонское завоеваніе отдаютъ Грецію во власть иностранцевъ’.

То-же повторяется везд и повсюду. Великое художественное произведеніе суммируетъ, закрпляетъ въ образ извстную общественную энергію, общественное настроеніе. Возьмите, напр., ‘Потерянный Рай’, Мильтона,— кстати сказать, недавно появившійся въ новомъ русскомъ, хотя и прозаическомъ, но недурномъ перевод. Въ этой поэм — все религіозное вдохновеніе, вс народовольческіе восторги англійскихъ пуританъ XVII вка. Ни Кромвель, ни Пимъ, ни Гампденъ. ни сами пуритане ни разу не названы въ ней, нигд нтъ даже прямыхъ указаній на волненія и революцію, и все-же вы чувствуете, что весь интересъ ‘Потеряннаго Рая’ въ нихъ-то и заключается, что неназванные они присутствуютъ на каждой страниц, что везд ихъ чувства, ихъ мысли, ихъ настроеніе. Пусть даже это не та пуританская Англія, которую мы знаемъ изъ исторіи. Мы не видимъ ея мелочности, ханжества, практическихъ стремленій, она является передъ нами очищенной отъ земной грязи. Мильтонъ взялъ свое время въ высшемъ его проявленіи — въ проявленіи героизма, радостно идущаго на смерть за свою вру, героизма гордаго и непреклоннаго.

Нашъ Пушкинъ суммировалъ, закрпилъ общественную энергію, вызванную реформаторскими вожделніями первой половины царствованія Александра Павловича, борьбой съ Наполеономъ и тмъ движеніемъ мысли, которое такъ грустно закончилось среди тяжелыхъ ‘недоразумній’. Некрасовъ захватилъ огромную полосу нашего нравственнаго развитія: въ лучшихъ его вещахъ мы постоянно слышимъ кающагося дворянина, главная тема Достоевскаго — встрча дворянина съ разночинцемъ, т. е. тема историческая, очень рельефная въ теченіе цлыхъ дсятилтій, пока, какъ теперь, все не свалилось въ общую кучу.

Не будемъ, однако, останавливаться на этомъ. Къ индивидуальному творчеству мы прибавили среду. Сдлаемъ еще шагъ впередъ. Исторія литературы постоянно подтверждаетъ глубокую справедливость формулы Гегеля, который говорилъ (положимъ, на счетъ философіи),— что ‘сова Минервы вылетаетъ только по ночамъ’ — это значитъ, что задача философа только претворить въ мысль уже существующее въ жизни, а это бываетъ возможнымъ лишь тогда, когда существующее изжило само себя, раскрыло все свое содержаніе, износило свои жизненныя силы и все свое тайное превратило въ явное. Сова Минервы вылетаетъ по ночамъ также и въ области литературы. Великія философскія системы и великія созданія художественнаго творчества появляются посл того, какъ содержаніе ихъ, какъ жизненные факты, послужившіе ихъ матеріаломъ, сдлались уже достояніемъ прошлаго и отступили на задній планъ подъ напоромъ новыхъ вяній.

‘Рисовать трудно и, но моему, просто нельзя,— говоритъ Гончаровъ,— съ жизни еще не сложившейся, гд формы еще не устоялись, лица не наслоились въ типы. Никто не знаетъ, въ какія формы дятельности и жизни отольются молодыя силы, юныхъ поколній, такъ какъ сама новая жизнь окончательно не выработала новыхъ окрпшихъ направленій и формъ. Можно лишь въ общихъ чертахъ намекать на идею, на будущій характеръ. Но писать самый процессъ броженія нельзя: въ немъ личности видоизмняются каждый день и будутъ неуловимы для пера’…

Это удивительно глубокое и важное замчаніе и, чтобы оцнить его. стоитъ перелистать любую исторію литературы, хотя-бы нашей. ‘Писать самый процессъ броженія нельзя’. Даже такіе гиганты слова, какъ Гончаровъ и Тургеневъ, въ своихъ Волховыхъ, Тушиныхъ. Неждановыхъ, Миличъ потерпли неудачу и лишь въ общихъ блдныхъ чертахъ намтили новыхъ людей. Вся современная литература относится къ періоду броженія — чего-же особеннаго хотите вы отъ нея?

Крпостная, дореформенная Россія въ годы своей агоніи выдвинула цлую плеяду первоклассныхъ талантовъ. Корни творческаго вдохновенія Гоголя, Тургенева, Гончарова. Островскаго, Достоевскаго, Толстого — въ той эпох, когда крпостное право стояло, ‘какъ скала’. Крпостному праву можно было воспвать панегирики, воплотивъ его сущность въ мистическія и привлекательныя формы кротости, смиренія, всепрощенія, какъ-то сдлалъ Гоголь въ ‘Переписк’,— можно было безстрастно анализировать его. какъ Гончаровъ, относиться къ нему съ горячей ненавистью, какъ Тургеневъ.— это безразлично: образы великихъ художниковъ выросли на почв, уже выслушавшей свой смертный приговоръ отъ исторіи, на почв, уходившей изъ-подъ ногъ, но выразившейся въ рзкихъ, какъ-бы изъ мрамора высченныхъ формахъ.

Истинно художественный образъ — цльный образъ, какъ Ричардъ III, Лиръ, Донъ-Кихотъ или наши Маниловы, Коробочки. Но, чтобы изобразитъ цльный образъ, художникъ долженъ имть его передъ глазами. Это возможно лишь въ эпоху, когда общественныя отношенія совершенно сложились и какъ-бы застыли въ своей неподвижности, т. е. эпоху умирающую. Скажу прямо: ‘Расцвтъ искусства совпадаетъ съ періодомъ, когда извстная, опредленно и рзко сложившаяся историческая эпоха умираетъ, по уже занимается заря попой жизни и человкъ особенно страстно и нетерпливо хочетъ жить и безпокойно мечется, выискивая того неяснаго и таинственнаго, что сулитъ ему будущее’…

Такимъ переходомъ въ нашей исторіи были 40-е годы. Крпостное право заканчивало свое существованіе и на рубеж двухъ эпохъ возникла великолпная художественная и критическая литература. На сцену сразу выступила цлая плеяда талантовъ.

Мы уже достаточно ограничили роль талантовъ и геніевъ, однако, ничто не мшаетъ намъ еще немного продолжить нашъ анализъ. Давно уже замтили наслдственное сродство и преемственность между творческими типами художниковъ, начиная съ гомеровскихъ, эзоповскихъ, потомъ сервантесовскаго героя, героевъ Шекспира, Мольера, Гете и т. д. вплоть до настоящаго времени. Стали искать корни типовъ въ народной литератур и находили ихъ тамъ. Эволюціонная точка зрнія, точка зрнія постепеннаго происхожденія характеровъ, драматическихъ коллизій, завязокъ, развязокъ, эпилоговъ оказалась въ высшей степени плодотворной. Она показала безчисленныя метаморфозы творческихъ пріемовъ и задачъ, ихъ постепенное наслоеніе, обработку,— трудъ, въ которомъ принимали участіе вка и поколнія.

‘Этотъ міръ творческихъ типовъ иметъ какъ будто спою особую жизнь, свою исторію, свою географію и этнографію и когда нибудь, вроятно, сдлается предметомъ самаго подробнаго изслдованія. Донъ-Кихотъ, Лиръ, Гамлетъ, Фальстафъ, Донъ-Жуанъ, Тартюфъ и др. уже породили въ созданіяхъ позднйшихъ талантовъ цлыя родственныя поколнія подобій, раздробились на множество брызгъ и капель. Чего стоитъ въ этомъ отношеніи литературная исторія донъ-жуановскаго типа… И въ новое время обнаружится, напр., что множество современныхъ типовъ врод Чичикова, Хлестакова, Собакевича и т. д. окажутся разнородностями развтвившагося генеалогическаго дерева Митрофановъ, Скотининыхъ и, въ свою очередь, расплодятся на множество другихъ’ (Гончаровъ).

Все это говоритъ намъ о громадномъ значеніи безконечно малыхъ наростаній и наслоеній, той роли, которую играетъ общественная работа, работа вковъ и поколній въ индивидуальномъ труд, безразлично — каковъ этотъ трудъ, механическій или творческій.

Итакъ? Итакъ, формула ‘у насъ нтъ литературы, такъ какъ нтъ талантовъ и геніевъ’, кажется мн философски несправедливой. Дло не въ талантахъ и геніяхъ, не въ нихъ однихъ, по крайней мр. Дло въ сред, въ исторической эпох, въ литературной эволюціи. А наша среда? Вотъ теперь. какъ извстно, мы стали ужасно глубокомысленны. Посмотрите, какіе крупнйшіе вопросы разбираемъ мы: ‘Слдуетъ ли драть мужика, т. е. взрослаго человка, семьянина, общественнаго дятеля? Слдуетъ-ли сдлать Россію грамотной или не лучше-ли оставить ее еще лтъ на сто въ прежнемъ ‘подломъ’, безграмотномъ состояніи, при которомъ даже человческое жертвоприношеніе не представляется экстраордирарнымъ?’. Удивительно глубокіе вопросы! Профессора объ нихъ пишутъ, мухи дохнутъ… Ахъ, господа, извольте-ка вы этой буки-азъ-ба вдохновиться!… Достаточно одного слова ‘стыдно’, и это отптъ на вс пункты… А наша историческая эпоха? Да кто-же теперь знаетъ и понимаетъ ее, кто можетъ ее знать и понимать, когда она сама не знаетъ, куда идетъ, чего хочетъ, куда придетъ. Пусть теперь явится новый Тургеневъ или новый Гончаровъ — и думаю, что не увидимъ мы отъ нихъ ничего подобнаго ‘Дворянскому гнзду’ или ‘Обломову’.

Вообще мн кажется, можно сказать, что литература зависитъ не только отъ обилія и качества талантовъ — (хоть и это очень важный и существенный фактъ) сколько отъ идеи. Когда эта послдняя властная, бодрая, призывающая къ работ существуетъ — литературы не можетъ не быть, когда ея нтъ — литература замираетъ и гаснетъ.

Выяснить эту идею, подчинить ей отдльныя разрозненыя явленія, вдохновить по лучшихъ людей цлаго поколнія — къ этому былъ призванъ Блинскій и онъ это совершилъ. И оттого-то онъ въ начал карьеры имлъ, между прочимъ, полное право сказать, что у насъ нтъ литературы, а лишь геніи. Въ тридцатыхъ годахъ все вокругъ него спало мертвымъ сі онъ. Какая же литература возможна при этомъ?

Но моя характеристика ‘Литературныхъ Мечтаній’ была-бы не полна, если-бы я забылъ о проникающей ее суровой нравственной проповди. ‘Гордись, гордись человкъ своимъ высокимъ назначеніемъ, но не забывай, что божественная идея, тебя родившая, справедлива и правосудна, что отдала теб умъ и волю, которые ставятъ тебя выше всего творенія, что она въ теб живетъ, а жизнь есть дйствованіе, борьба!

‘Шеллингъ, туманный Шеллингъ, вдохновлявшій своими отвлеченностями юные умы, исчезаетъ вдругъ: изъ космическаго тумана, изъ міра слпыхъ, неизвданныхъ силъ, мы вдругъ переносимся прямо въ нашъ скорбный міръ, съ его ‘сильными земли’, съ его ‘змями, ползущими между тиграми’ и ‘тиграми между овцами’.’

Вмсто противоположностей, выведенныхъ изъ теоріи магнитизма, мы видимъ полярную противоположность между добромъ и зломъ, подвигомъ и подлостью. ‘Дыши для счастія другихъ, жертвуй всмъ для блага ближняго… люби истину и благо не для награды, но для истины и блага’. Такихъ словъ еще не слышала до того русская молодежь ни отъ нмецкихъ философовъ, ни отъ ихъ русскихъ учениковъ. ‘Твори безкорыстно… изобличай порокъ и невжество, терпи гоненія злыхъ, шь хлбъ, смоченный слезами, и не своди задумчиваго взора съ прекраснаго, родного теб неба’. А если это трудно, тяжко… ‘Ну такъ торгуй твоимъ божественнымъ даромъ… Умй склонять во прахъ твое внчанное чело’. Такова ‘полярная противоположность’, выставленная Блинскимъ. Пусть великіе Шеллинги и маленькіе Велланскіе разсуждаютъ о ‘физическомъ противоборств силы сжимательной и расширительной’. Для Блинскаго это противоборство не боле, какъ красивый поэтическій образъ. Нравственная жизнь вчной идеи, борьба между любовью и эгоизмомъ — вотъ содержаніе его первыхъ литературныхъ, или, если угодно, философскихъ мечтаній. Изъ этой жизни идеи сама собою вытекаетъ цль искусства. Если искусство есть ‘отблескъ творящей силы природы’, а въ жизни природы проявляется не одна физическая сторона, но и идейная, требующая нравственной борьбы, то отсюда прямо слдуетъ, что поэтъ долженъ не просто живописать природу. Онъ долженъ понимать и ея ‘высшую связь’, а потому для него мало быть художникомъ: онъ долженъ быть ‘чистъ и двствененъ душою’. Но требуется не голубиная невинность младенца, а подвигъ мужа. Шиллеръ, идеальнйшій изъ поэтовъ, не удовлетворяетъ Блинскаго: понимая лишь прекрасное. Шиллеръ искажаетъ или преувеличиваетъ злое: Байронъ, наоборотъ, вполн постигъ только ‘муки сердца’. Величайшимъ поэтомъ оказывается, поэтому, Шекспиръ, одинако постигшій добро и зло. Въ этомъ и скрывается тайна объективности Шекспира, его безпристрастія, представляющагося на первый взглядъ ‘безчеловчностью’.

Такой проповди русская молодежь до той поры на самомъ дл не слыхала. Обыкновенно ей преподносили сентенціи то стихомъ александрійскимъ, то ямбами и хореями. Она слушала ихъ съ такимъ-же вниманіемъ, съ какимъ слушаютъ въ церкви торопливое и спотыкающееся чтеніе дьячка. Надо быть почтительнымъ, умреннымъ, благоразумнымъ и пр. Блинскій предъявлялъ высшія требованія и не въ сухой формулировк обстрленной жизнью птицы, а съ горячностію юноши, рвущагося на борьбу и побду. Огонь вдохновенія чистаго и безкорыстнаго освщалъ его слова, будилъ совсть, сознаніе собственнаго достоинства. Указывая на высшую цль жизни, Блинскій хотлъ, чтобы человкъ дятельно стремился къ ней. Тутъ, не смотря на Шеллинга и кружокъ Станкевича, онъ стоитъ передъ нами во весь свой ростъ.

Глава VI.
Абстрактный героизмъ.

Посл Станкевича самое важное вліяніе на развитіе мнній Блинскаго принадлежитъ двумъ лицамъ, которые вошли въ кружокъ около 1835 года. Съ ними обоими Блинскій сошелся особенно близко по отъзд Станкевича за границу. Одинъ изъ нихъ былъ Михаилъ Бакунинъ, другой — Василій Боткинъ.

‘Въ 1835 году Михаилъ Бакунинъ былъ молодымъ офицеромъ, ровесникомъ Станкевича по лтамъ. Онъ только что вышелъ въ отставку и сидя у себя въ деревн скуки ради занимался чтеніемъ французскихъ сенсуалистовъ. Станкевичъ указалъ ему на Гегеля и Гегель скоро сталъ откровеніемъ для Бакунина. ‘Молодой офицеръ оказался человкомъ необычайнаго логическаго ума.— говоритъ біографъ Станкевича,— ума, отличавшагося строгою, сжатою діалектикою, и съ врожденными способностями къ философскимъ занятіямъ, способностями, которыя помогали ему легко открывать живой смыслъ въ самыхъ сухихъ отвлеченностяхъ’. Съ этихъ норъ философскія занятія кружка стали еще боле ревностны. Новый адептъ философіи скоро пріобрлъ въ кружк извстный авторитетъ. Станкевичъ въ первое время съ нимъ очень сблизился, между прочимъ и по отношеніямъ къ его семейству. Впослдствіи они разошлись.— но разнымъ личнымъ причинамъ,— которыя намъ не вполн ясны.— но въ это время Станкевичъ цнилъ и личный характеръ М. Б. По отъзд Станкевича за границу, Бакунинъ сохранилъ свое мсто въ кругу его друзей, и одно время имлъ въ немъ большое значеніе, какъ спеціальный толкователь отвлеченной гегеліанской мудрости’.

Отвлеченной гегеліанской мудрости! И удивительное дло, чмъ отвлеченне была эта мудрость, тмъ больше она нравилась подвижникамъ добра и искусства въ кружк Станкевича. Какъ нарочно выбирали они изъ философіи Гегеля самые общіе начала и принципы, оставляя въ сторон, по крайней мр въ тни, все, заключавшее въ себ конкретные элементы современной дйствительности. Ихъ неотразимо тянула къ себ головокружительная высота философскихъ началъ Гегеля, и. забравшись туда, они съ замираніемъ сердца и восторгомъ смотрли на разстилавшуюся подъ ихъ ногами жизнь, которая, казалось, открыла имъ вс свои тайны въ книгахъ нмецкаго мудреца.

Блинскій сошелся не только съ Михаиломъ, но и съ его семействомъ — однимъ изъ самыхъ удивительныхъ семействъ, жившихъ въ старыхъ помщичьихъ гнздахъ, котораго теперь, разумется, не найти. Превосходно разсказываетъ о немъ Лажечниковъ въ своихъ воспоминаніяхъ:

е Въ одномъ изъ уздовъ Тверской губерніи есть уголокъ, на которомъ природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсивъ его всми лучшими дарами своими, какое могла только собрать въ стран семи-мсячныхъ снговъ. Кажется, на этой живописной мстности рка течетъ серебрянная, цвты и деревья растутъ роскошные и больше тепла, чмъ въ другихъ сосднихъ мстностяхъ. Да и семейство, жившее въ этомъ уголк, было какъ-то особенно награждено душевными дарами. За то, какъ было тепло въ немъ сердцу, какъ умъ и талантъ въ немъ разыгрывались, какъ было въ немъ привольно всему доброму и благородному! Художникъ, музыкантъ, писатель, учитель, студентъ или просто добрый и честный человкъ, были въ немъ обласканы равно, несмотря на состояніе и рожденіе. Казалось мн, бдности-то и отдавали въ немъ первое мсто. Постители его, всегда мночисленные, считали себя въ немъ не гостями, а принадлежащими къ семейству. Душою дома былъ глаза его, патріархъ округа. Какъ хорошъ быль этотъ величавый, слишкомъ семидесятилтій старецъ, съ непокидающею его улыбкой, съ блыми, падающими на плечи волосами, съ голубыми глазами, ничего не видящими, какъ у Гомера, но съ душою, глубоко зрящею, среди молодыхъ людей, въ кругу которыхъ онъ особенно любилъ находиться и которыхъ не тревожилъ своимъ присутствіемъ. Ни одна свободная рчь не останавливалась отъ его прихода. Въ немъ забывали лта, свыкнувшись только съ его добротой и умомъ.

‘Онъ учился въ одномъ изъ знаменитыхъ въ свое время итальянскихъ университетовъ, служилъ не долго, не гонялся за почестями, доступными ему по рожденію и связямъ его, дослужился до неважнаго чина, и съ молодыхъ лтъ поселился въ своей деревн, подъ снь посаженныхъ его собственною рукою кедровъ. Только два раза вырывали его изъ сельскаго убжища обязанности по званію губернскаго предводителя дворянства и почетнаго попечителя гимназіи. Онъ побилъ все прекрасное, природу, особенно цвты, литературу, музыку, и лепетъ младенца въ колыбели, и пожатіе нжной руки женщины, и краснорчивую тишину могилы. Что любилъ онъ, то любила его жена, умная и пріятная женщина, любили дти, сыновья и дочери. Никогда семейство не жило гармоничне.

‘Откуда, съ какихъ концовъ Россіи, ни стекались къ нему постители! Сюда, вмст съ Станкевичемъ. Боткинымъ и многими другими даровитыми молодыми людьми (имена ихъ смшались въ моей памяти), не могъ не попасть и Блинскій’…

Кром гегеліанской проповди Блинскій въ семейств Бакуниныхъ нашелъ для себя и еще много другого интереснаго. Не трудно понять — чего. Ему было въ это время (1836 г.) 26 лтъ, онъ занимался литературной поденщиной, по-прежнему терплъ неудачи, раздражаясь отъ нихъ, проклиная ихъ. Онъ продолжалъ жить бднымъ студентомъ среди безпорядочно разбросанныхъ книгъ, вещей, рукописей, часто безъ гроша денегъ и большую часть своего времени въ полномъ одиночеств. Не малымъ поэтому для него утшеніемъ было хотя бы то только обстоятельство, что онъ лтомъ 36-го года очутился въ уютной обстановк, гд все говорило о довольств, гд представители разныхъ поколній жили въ завидной дружб, гд ‘старость, прислушиваясь къ вдохновеннымъ рчамъ юности, сама молодла душой!’ Блинскій любилъ природу, онъ чувствовалъ къ цвтамъ какую-то наивную, нжную привязанность, онъ любилъ общество, увлекался спорами. Онъ цнилъ и ‘уютъ’, какъ цнитъ его каждый не опустившійся бднякъ и все это онъ нашелъ въ дом Бакуниныхъ. Здсь онъ на самомъ дл могъ отдохнуть, а отдыхъ — великая вещь для утомленнаго труженика, для этой нетерпливой и страстной натуры, полной внутреннимъ огнемъ своихъ желаній и смутныхъ пока замысловъ! Москва съ ея душной комнатой, заваленной книгами, съ ея кривыми раскаленными лтнимъ зноемъ улицами, по которымъ приходилось шагать столько разъ въ поискахъ за работой, въ гнетущемъ сознаніи своей оброшенности и ужь конечно въ стоптанныхъ сапогахъ,— осталась позади. На глазахъ — природа, старинный барскій садъ, милые ласковые люди, не замчающіе ни плохой одежды, ни краснющей застнчивости ‘умственнаго пролетаріи’. Было — надо прибавить — и еще нчто, о чемъ такъ деликатно говоритъ г. Пыпинъ въ своей біографіи:

‘Важную сторону новыхъ отношеній Блинскаго составляло то, что въ нихъ явилось съ извстнымъ авторитетомъ женское общество. И въ этомъ деревенскомъ молодомъ кругу установился особый тонъ мысли, идеализмъ, стремленіе возвысить до принципа личную нравственную жизнь, здсь также, насколько было возможно, желали раздлять интереса, наполнявшіе кружокъ Станкевича, но естественно было, что къ отвлеченнымъ симпатіямъ не замедлило присоединиться и боле теплое чувство, которое согрвало отвлеченную идеалистику ожиданіемъ ‘полной жизни сердца’. По тогдашнему обычаю кружка, самое чувство получало теоретическую подкладку и иногда почти придумывалось по теоретическимъ соображеніямъ, и эти отношенія вообще кончились только ожиданіемъ, которое никогда не осуществилось, но они успли оказать свое особое вліяніе,— которое было тмъ сильне, что этому очарованію женскаго участія подпадали, въ разное время и въ различной степени, не только Станкевичъ, но и Блинскій и поздне Боткинъ. Станкевичъ, при первомъ знакомств Блинскаго съ семействомъ, угадывалъ вліяніе, которое оно должно было оказывать на его моральное состояніе: въ самомъ дл, его идеалистическія наклонности развились изъ этого источника еще сильне.

‘Для Блинскаго отношенія къ этому семейству надолго, даже навсегда, остались пріятнымъ воспоминаніемъ. Было бы трудно разсказать теперь подробности этихъ отношеній, они не всегда были ровны, чувство его къ нкоторымъ лицамъ семейства принимало весьма различныя комбинаціи, иногда очень сложныя: отношенія съ М. Бакунинымъ были въ особенности неровныя.— то дружныя, то полемическія, даже совершенно враждебныя, и кончились разрывомъ, посл котораго остался лишь теоретическій интересъ. Но женскія лица семейства надолго остались для него предметомъ идеальнаго поклоненія, и впослдствіи — самаго дружескаго расположенія и вниманія. Женственный элементъ этихъ отношеній производилъ на него настоящее обаяніе.

Г-нъ Пыпинъ высказываетъ даже смлую для своей осторожности гипотезу, что пребываніе Блинскаго въ женскомъ обществ содйствовало его ‘.примирительному направленію’. Быть можетъ — это такъ, но самое важное то, что усталый человкъ вздохнулъ хоть немного въ это хорошее лто 1836 года.

——

Любопытны письма Блинскаго, относящіяся къ тому періоду жизни. Въ нихъ онъ высказывается съ обычной своей откровенностью, ничего не скрывая, ни о чемъ не умалчивая. Въ нихъ вы видите прежде всего взволнованную, измученную внутренними противорчіями душу,— тоску по нераздленной любви, горкій осадокъ матеріальныхъ затрудненій и, самое главное, настойчивый нетерпливый порывъ къ внутренней свобод. Блинскій по-прежнему увлекается своимъ подвижничествомъ, онъ казнитъ себя за надодливые приливы взволнованной чувственности, за невозможность всецло отдаться жизни духа, которая для него теперь единственно цнная. Онъ подозрительно слдитъ за каждой своей мыслью и ощущеніемъ, разбирая ихъ, насколько они соотвтствуютъ поставленному имъ себ идеалу. На душ все смутно, неопредленно. Здсь борятся неудовлетворенныя страсти, порывы, неясныя стремленія, здсь порою все окутывается мрачною тнью матеріальныхъ затрудненій. Томитъ и невріе въ себя, внушенное постоянными неудачами — невріе въ свой талантъ, свое призваніе. А это самое мучительное чувство, которое только приходится испытывать писателю.

Но есть какая то таинственная живучесть натуры, есть приливы вдохновенія, когда мрачныя нависшія надъ душой тучи расходятся сразу, точно но мановенію волшебнаго жезла и все вокругъ заливается яркимъ свтомъ надежды и вры. Замолкаютъ грустныя ноты, легкимъ и радостнымъ кажется бремя жизни, пустяшными — матеріальныя затрудненія. Человкъ какъ-бы сознаетъ себя гигантомъ и боится вздохнуть, чтобы не нарушить очарованія такого ощущенія! Изъ-за чего онъ мучился, изъ-за чего страдалъ только наканун? Онъ не знаетъ, онъ самъ смется своимъ страхамъ. Разв жизнь исчерпывается заботами о хлб, разв нтъ другой жизни, возможной въ любой обстановк — жизни радостной и напряженной, озаряемой свтомъ истины, безкорыстнаго исканія правды, восторженнымъ состояніемъ духа, возвышающагося надъ пошлой и скучной дйствительностью? Это-то и есть настоящее человческое существованіе, полное прелести… Какъ жаль, что непродолжительно такое состояніе и снова смняется тусклою, мглистою тоской, снова надвигаются страхи жизни. О, нтъ, только бы не поддаваться имъ, пусть — нищета, голодъ и холодъ, но человческое достоинство — святыня. Лишь-бы не утерять его, лишь-бы не загрязнить въ себ лика Божьяго.

Блинскій все еще не сметъ протестовать, не сметъ чувствовать чьей-то тяжелой и гнусной обиды въ неудачахъ и уродливостяхъ своей жизни. Онъ, какъ загнанный страусъ, старается зарыть въ песокъ свою усталую, измученную голову, онъ прячется въ философію и смиреніе, онъ старается впитать въ себя вс неудачи, все зло окружающаго, примириться съ ними, чтобы не пасть ниже — въ злобу и отчаяніе. Въ ту минуту онъ не вынесъ бы ни того ни другаго: искусство, философія даютъ ему другой идеалъ — гордой, даже въ своемъ ничтожеств, личности. Только одно мучительно больше всего: способенъ ли онъ на это, не состоитъ ли онъ самъ изъ однхъ отрицательныхъ сторонъ, которыя, не обращая на его усилія ни малйшаго вниманія, все-же потянутъ его внизъ, въ тинистое болото? И онъ кается, онъ плачетъ, онъ исповдуется въ каждомъ слов своемъ, онъ ищетъ поддержки и утшенія. Самое страшное — опуститься, проклясть жизнь, утерять въ нее вру, разстаться съ надеждами, махнуть на все рукой, перестать понимать красоту бытія. Пока все это есть,— есть еще и жизнь. Пока нтъ злобы и отчаянія въ душ, значитъ есть еще сила для борьбы, есть возможность стать выше дрязгъ и заботъ. И Блинскій старается достигнуть этого, потому что безконечно нужно ему хоть иногда сознавать себя полнымъ человкомъ.

Но — къ письмамъ.

Вспоминая о лт 1836 года Блинскій пишетъ: ‘Душа моя (въ деревн Бакуниныхъ) смягчилась, ея ожесточеніе миновало, и она стала способною къ воспріятію благихъ истинъ’.

‘Я ощутилъ себя въ новой сфер, увидлъ себя въ новомъ мір: окрестъ меня все дышало гармоніей и блаженствомъ, и эта гармонія и блаженство частію проникли и въ мою душу. Я увидлъ осуществленіе моихъ понятій о женщин, опытъ утвердилъ мою вру. Но несмотря на все это, я ухалъ изъ …на {Названіе деревни Б-хъ.} далеко не тмъ, чмъ почиталъ тогда себя, я былъ только взволнованъ, но еще не перерожденъ, благодать Божія стала только доступна мн, но еще не сдлалась полнымъ моимъ достояніемъ. И потому мое пребываніе въ …н, не будучи совершенно безплоднымъ, все-таки не принесло тхъ плодовъ, которые я думалъ, что оно уже принесло. И этому та-же причина: разстройство вншней жизни. Я хотлъ въ ..н успокоиться, забыться — и до нкоторой степени усплъ въ этомъ, но грозный призракъ вншней жизни (т.-е. крайне разстроенныхъ матеріальныхъ обстоятельствъ) отравлялъ мои лучшія минуты. Я не хотлъ думать о будущемъ, отъздъ мой представлялся мн въ какомъ-то туман, какъ будто бы въ …н я долженъ былъ провести всю жизнь мою. Вс житейскія попеченія, вс тревоги вншней жизни я старался давить въ моей душ, и хотя невидимому успвалъ въ этомъ, но мое спокойствіе было обманчиво, въ душ моей была страшная борьба. Во первыхъ, мысль о брат и племянник, о томъ, что я для нихъ ничего не сдлалъ…, потомъ мысль о томъ, что ожидаетъ меня но возвращеніи въ Москву, гд вс мои способы были уже истощены и гд якоремъ спасенія оставался одинъ Телескопъ, итогъ ненадежный, мои недостатки нравственные терзали меня: сравнивая свои мгновенные порывы восторга съ этою жизнію ровною, гармоническою, безъ пробловъ, безъ пустотъ, безъ паденія и возстанія, съ этимъ прогрессивнымъ ходомъ впередъ къ безконечному совершенству — я ужасался своего ничтожества. Иногда было истиннымъ бальзамомъ больной душ моей то уваженіе, которое доставили мн мои мгновенные, но энергическіе порывы въ любви къ истин, эти мои рдкія и сильныя вспышки чувства, но иногда я видлъ во всемъ этомъ какую-то одежду блестящую, но безъ подкладки, какое-то зданіе великолпное, но безъ фундамента, какое-то дерево втвистое и пышное, но безъ корня — и я становился гадокъ самому себ. Не видя NN, я чувствовалъ внутри себя пожирающую лихорадку, и думалъ, что ихъ присутствіе успокоитъ мою душу, но когда снова видлъ ихъ. то снова уврялся, что видъ ангеловъ возбуждаетъ въ чертяхъ только сознаніе ихъ паденія. И такимъ образомъ случались цлые дни, когда я… искалъ общества, и, находя его. бгалъ отъ него. Полною жизнію я жилъ только въ т минуты, когда увлекался сильнымъ жаромъ въ спорахъ и, забывая себя, видлъ одну истину, которая меня занимала, еще тогда, когда вс собирались въ гостиной, толпились около рояля и пли хоромъ. Въ этихъ хорахъ я думалъ слышать гимнъ восторга и блаженства усовершенствованнаго человчества, и душа моя замирала, можно сказать, въ мукахъ блаженства, потому что въ моемъ блаженств, отъ непривычки ли къ нему, отъ недостатка ли гармоніи въ душ, было что-то тяжкое, невыносимое, такъ что я боялся моими дикими движеніями обратить на себя общее вниманіе’…

‘Внутреннее кипніе’ не находило однако того исхода, котораго искало. Любовь Блинскаго осталась нераздльной. Lasciate la donna е studia la matematica — приходилось съ тоскою сказать себ. И что на самомъ дл было интереснаго въ Блинскомъ того времени для родовитой помщичьей барышни NN? Маленькая литературная извстность? Болзненный. измученный видъ? Пылкія рчи на отвлеченнйшія темы? Ни то, ни другое, ни третье и въ сущности ровно ничего. Ему представлялся исходъ — философія, но и этотъ исходъ достался не безъ мучительной борьбы. ‘Художественный недоносокъ’, любившій красоту и истину, когда он являлись передъ нимъ въ яркихъ и опредленныхъ образахъ, съ трудомъ проникался сухими логическими формами. По онъ напрягался до изнеможенія, боролся съ собой и въ скучные дни и въ безсонныя ночи.

‘Результатомъ этой борьбы должно было быть отчаяніе, оскудніе жизни, судорожное проявленіе жизни, въ проблескахъ, восторгахъ мгновенныхъ и дняхъ, недляхъ апатіи смертельной… Я лицомъ къ лицу, въ первый разъ, столкнулся съ мыслію и ужаснулся своей пустоты. Это былъ ужасный періодъ моей жизни, но я теперь понимаю его необходимость… Я страдалъ, потому что… принесъ въ жертву моимъ конечнымъ опредленіямъ вс мои чувства, врованія, надежды, свое самолюбіе, свою личность. Это было нужно: тотъ не любитъ истины, кто не хочетъ для нея заблуждаться и приносить ей въ жертву, какъ Молоху, все, чмъ живешь и радуешься’… (письмо 20 іюня 1838).

‘Судорожное’ проявленіе жизни — это все, что оставалось. Онъ не нашелъ еще идеи своего существованія, не объединилъ своихъ ощущеній, онъ только ищетъ истины и вдохновенія, какъ ищутъ воды въ пустын.

Но у этихъ исканій нтъ твердой опоры, вліяніе которой равномрно распредляло-бы ихъ напряженность, нтъ, словомъ, одухотворенной счастьемъ личной жизни. При этомъ условіи всякое исканіе становится подвижничествомъ, всякое философское усиліе — побдой надъ собой. Душа проситъ любви, но любовь не удовлетворена, и эту мучительную неудовлетворенную любовь, всю ея огромную силу обращаетъ на мысль, на исканія.

Толстыя книги, отвлеченныя формулы наваливаются на обиженное сердце, чтобы заглушить его голосъ… Что-же,— порой удается и это. хотя ‘дни, недли апатіи смертельной’ слишкомъ хорошо говорятъ, въ чемъ дло.

Личная жизнь — не для меня. Я рожденъ неудачникомъ. Я грховенъ въ самомъ существъ моемъ. Пусть-же гибнетъ эта личная жизнь, пусть перестанетъ она звать меня къ себ. Я заглушу въ себ голосъ чувственности, потребность любви, мечты о счастьи — лишь бы быть человкомъ. Такъ разсуждаетъ Блинскій въ своихъ письмахъ. Тутъ боль, тутъ искренность, тутъ подвижничество.

Настроивши себя на извстный ладъ, только въ немъ одномъ видя свое спасеніе и все-же постепенно проникаясь философскими формулами, которыя внушаютъ ему со всхъ сторонъ друзья,— Блинскій понемногу успокаивается духомъ и минутами доходитъ до умиленнаго состоянія.

‘Богъ,— пишетъ онъ, напр.,— не есть ничто отдльное отъ міра, но Богъ въ мір, потому что онъ везд. Да, его,— какъ говоритъ великій Іоаннъ, любимйшій ученикъ Христа,— его никто не видалъ, но онъ во всякомъ благородномъ порыв человка, но всякой свтлой его мысли, во всякомъ святомъ движеніи его сердца. Міръ или вселенная есть его храмъ, а душа и сердце человка, или, лучше сказать, внутреннее я человка есть его алтарь, престолъ. его святая святыхъ. Итакъ, ищи Бога не въ храмахъ, созданныхъ людьми, но ищи въ сердц своемъ, ищи его въ любви своей. Утони, исчезни въ наук и искусств, возлюби науку и искусство, возлюби ихъ какъ цль и потребность твоей жизни, а не какъ средство къ образованію и успхамъ въ свт,— и ты будешь блаженъ, а кто достигъ блаженства, тотъ носитъ въ себ Бога… Богъ есть истина, слдовательно, кто сдлался сосудомъ истины, тотъ есть и сосудъ Божій, кто знаетъ, тотъ уже и любитъ, потому что не любя невозможно познавать, а познавая, невозможно не любить, Богъ есть вмст и истина, и любовь, и разумъ, и чувство, такъ какъ солнце есть вмст и свтъ и теплота’…

Блинскій совтуетъ своему пріятелю, которому пишетъ письмо, бросить тотъ спеціальный предметъ, которымъ онъ занимался, и обратиться къ философіи, потому что главнйшимъ предметомъ изученія человка должна быть мысль, идея въ ея безразличномъ всемірномъ значеніи.

‘Вн мысли все призракъ, мечта, одна мысль существенна и реальна. Что такое ты самъ? Мысль, одтая тломъ, тло твое сгніетъ, но твое я останется, слдовательно тло твое есть призракъ, мечта, но я твое существенно и вчно. Философія — вотъ что должно быть предметомъ твоей дятельности. Философія есть наука идеи чистой, отршенной, исторія и естествознаніе суть науки идеи въ явленіи. Теперь, спрашиваю тебя: что важне — идея или явленіе, душа или тло? Идея ли есть результатъ явленія, или явленіе есть результатъ идеи? Безъ сомннія, явленіе есть результатъ идеи. Если такъ, то можешь ли ты понять результатъ, не зная его причины? Можетъ ли для тебя быть понятна исторія человчества, если ты не знаешь, что такое человкъ, что такое человчество? Вотъ почему философія есть начало и источникъ всякаго знанія, вотъ почему безъ философіи всякая наука мертва, непонятна и нелпа.

‘Но теб нельзя начать прямо съ философіи: теб надо приготовиться къ ней путемъ искусства. Какъ къ душевному просвтлнію черезъ причастіе христіанинъ готовится путемъ поста и покаянія, такъ искусствомъ долженъ ты очистить свою душу отъ проказы земной суеты, холоднаго себялюбія, отъ обольщеній вншней жизни, и приготовить ее къ принятію чистой истины. Искусство укрпитъ и разовьетъ въ теб любовь: оно дастъ теб религію или истину въ созерцаніи, потому что религія есть истина въ созерцаніи, тогда какъ философія есть истина въ сознаніи. Кто увренъ въ истин по чувству и не можетъ вывести ее изъ разума собственною свободною самостоятельностію, для того истина существуетъ только въ созерцаніи. Но, не имя истины въ созерцаніи, невозможно имть ее и въ сознаніи. Ты былъ еще ребенкомъ, а уже умлъ отличать добро отъ зла, истину отъ лжи,— значитъ, что истина въ созерцаніи всегда предшествуетъ истин въ сознаніи. Но въ дтств ты могъ чувствовать только житейскую, практическую истину, теперь ты долженъ пріобрсти созерцаніе истины отвлеченной, чистой, и это созерцаніе дается теб искусствомъ’.

Блинскій объясняетъ дале, какъ необходимо заниматься искусствомъ, и что заниматься имъ должно набожно, благоговйно — не для удовлетворенія самолюбія, не для того, чтобы умть сказать что-нибудь о томъ или другомъ писател, ‘для высшаго наслажденія, свойственнаго одному духу… Но однимъ искусствомъ нельзя заниматься безпрестанно, потому что оно требуетъ занятія свободнаго, а душа утомляется подъ тяжестью впечатлній… Дли начала философскихъ занятій, къ которымъ хотлъ приступить его пріятель.— Блинскій не совтуетъ читать самого Гегеля — ‘ты тутъ ничего не поймешь’,— а указываетъ боле доступныя, популярныя книги. Онъ хвалитъ своего пріятеля за желаніе заняться философіей, и слова изображаетъ ея великое значеніе, и ‘пуще всего’ остерегаетъ пріятеля отъ ‘политики’.

‘Доброе дло! Только въ ней (философіи) ты найдешь отвты на вопросы души твоей, только она дастъ миръ и гармонію душ твоей и подаритъ тебя такимъ счастьемъ, какого толпа и не подозрваетъ и какого вншняя жизнь не можетъ ни дать теб, ни отнять у тебя. Ты будешь не въ мір, но весь міръ будетъ въ теб. Въ самомъ себ, въ сокровенномъ святилищ своего духа найдешь ты высшее счастіе, и тогда твоя маленькая комнатка твой убогій и тсный кабинетъ будетъ истиннымъ храмомъ счастія. Ты будешь свободенъ, потому что не будешь ничего просить у міра, и міръ оставитъ тебя въ поко, видя, что ты ничего у него не просишь. Пуще всего оставь политику и бойся всякаго политическаго вліянія на свой образъ мыслей. Политика у насъ въ Россіи не иметъ смысла, и ею могутъ заниматься только пустыя головы. Люби добро, и тогда ты будешь необходимо полезенъ своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезнымъ. Еслибы каждый изъ индивидовъ, составляющихъ Россію, путемъ любви дошелъ до совершенства,— тогда Россія безъ всякой политики сдлалась бы счастливйшею страною въ мір. Просвщеніе — вотъ путь ея къ счастью’…

Усилія генія выработали довольно стройное, во всякомъ случа красивое миросозерцаніе. Просмотрите внимательне эти письма, какъ они того несомннно заслуживаютъ и вы увидите, откуда явилось это страиное спокойствіе измученной души. Конечно изъ самоотреченія. На самомъ дл: о личной жизни нтъ ни слова. Блинскій какъ бы забылъ о ней или ршился не обращать боле вниманія на ея уколы и укусы. Самый слогъ временно утерялъ свою несдержанную бурность, самое сердце раскрылось для совершенно новыхъ настроеній. Кто-бы могъ подумать, что слдующія вотъ строки писаны рукою Блинскаго:

‘Благодать Божія не дается намъ свыше, но лежитъ, какъ зародышъ, въ насъ самихъ,’но не въ нашей вол вызывать ея дйствіе, и въ этомъ отношеніи она намъ дается. Человкъ ничего не можетъ сдлать для своего совершенства, дйствуя своею волею положительно, но много можетъ для него сдлать, дйствуя ею отрицательно. Я не могу возбудить въ себ чувства, когда оно замерло во мн, не могу наполнить блаженствомъ мою душу, убитую и истощенную порокомъ, словомъ, я не могу взять себ добродтель, но могу бросить порокъ. Тогда во мн не останется ничего, потому что не быть порочнымъ еще не значитъ — быть добродтельнымъ, и буду пустъ совершенно. Но для человка съ потребностію жизни нельзя долго оставаться въ состояніи пустоты: сильнйшее начало его натуры скоро должно взять верхъ, если только онъ не вздумаетъ удовольствоваться отрицательнымъ совершенствомъ, но такъ какъ для послдняго случая надо родиться подлецомъ, пошлякомъ, квакеромъ, сектантомъ и не имть никакого зародыша человческой жизни, то, повторяю, добро должно въ немъ восторжествовать. Противъ этого нельзя ‘спорить’.

Блинскій не только написалъ эти строки, онъ выстрадалъ ихъ. Онъ жилъ ими и ихъ умиленнымъ настроеніемъ цлые годы въ перемежку, впрочемъ, съ другими тревожными и мучительными ощущеніями.

Но въ эту минуту, по крайней мр, ему казалось, что онъ борется съ собой и съ своей низшей природой съ полной надеждой на побду, что онъ очистилъ себя искусствомъ, что онъ постигъ абсолютныя философскія принципы, что, отрекшись отъ личной жизни, онъ вмст съ тмъ отрекся и отъ всхъ ея заботъ, тревогъ и опасеній.

Ему казалось дале, что онъ нашелъ, наконецъ, принципъ, основное начало. которое все можетъ уяснить, улучшить. Стоитъ только искренно, отъ всей души прилпиться къ нему.

Это начало — любовь.

Онъ возстаетъ противъ ‘долга’, видитъ въ немъ вещь чисто принудительную и узкую. Любовь — непосредственне, свободне, шире.

‘Я понимаю долгъ,— говоритъ онъ,— какъ необходимый переходъ, какъ неизбжную ступень сознанія, но не какъ абсолютную истину, и знаю, что конкретная жизнь — только въ блаженств абсолютнаго знанія и что человкъ — самъ себ цль… Только благодать есть условіе и основа истинной жизни. Безъ любви жизнь можетъ быть только благоразумна, но не разумна, а благоразумная жизнь для меня тождественна съ подлою жизнью’.

Безъ любви, т. е. безъ непосредственнаго свободнаго влеченія, онъ не понимаетъ и добродтели.

‘Я презираю и ненавижу добродтель безъ любви, и скоре ршусь стремглавъ броситься въ бездну порока и разврата, съ ноженъ въ рукахъ на большихъ дорогахъ добывать свой насущный кусокъ хлба, нежели, затоптавъ свое чувство и разумъ ногами въ грязь, быть добрымъ квакеромъ, пошлымъ резонеромъ, пуританиномъ, раскольникомъ, добрымъ по разсчету, честнымъ по эгоизму, не воровать у другихъ, чтобы другимъ не дать права воровать у себя, не рзать ближняго, чтобы ближній не рзалъ меня. Ты знаешь, что, въ моихъ глазахъ, женщина, принадлежавшая многимъ по побужденію чувственности, есть женщина развратная… но гораздо мене развратная… нежели женщина, которая одному отдала себя на всю жизнь по разсчету или по чувству долга, или женщина, которая, любивъ одного, вышла за другого изъ уваженія къ родительской вол и общественному мннію, боролась съ споимъ чувствомъ, какъ съ преступленіемъ, и, побдивъ его… убила въ себ вс человческія искры’…

Разсчетъ, сухость жизни, отсутствіе порывовъ и высшихъ нравственныхъ и умственныхъ запросовъ — вотъ что боле всего возбуждаетъ его отвращеніе. Онъ ненавидитъ ‘все пошлое и всхъ пошляковъ’, ему тяжело жить съ ними въ одной комнат, дышать однимъ воздухомъ. Онъ признается, что ‘очень и очень чувствителенъ на этотъ счетъ’. Но въ то-же время и самъ онъ не безусловно доволенъ собою. Правда, ему многое выяснилось, онъ постигъ много философскихъ откровеній, онъ ршается уже давать совты другимъ и учить ихъ истинной жизни, но его томитъ, что эти чудныя, превосходныя вещи остаются въ его голов, что онъ не ‘прекрасенъ’, а только прекраснодушенъ, что вс его завоеванія въ области мысли, исчерпываются лишь превосходными настроеніями, зарождаются тамъ, тамъ же и умираютъ. Онъ задумываетъ поэтому большое сочиненіе, гд ‘хочетъ оплевать себя’ за такое слишкомъ барское отношеніе къ жизни.

‘Теперь я началъ ‘Переписку двухъ друзей’ — говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,— большое сочиненіе, гд въ форм переписки, какого-то полуромана будутъ высказаны вс т идеи о жизни, которыя даютъ жизнь и которыя безъ полемики должны разоблачить Шевыревыхъ и подобныхъ ему. Это будетъ собственно переписка прекрасной души съ духомъ, первое лицо, какъ разумется, будетъ моимъ субъективнымъ произведеніемъ, а второе — чисто объективнымъ. Въ лиц перваго я поражу прекраснодушіе, такъ что оно устыдится самого себя, впрочемъ,— въ представител прекраснодушія я выведу лицо не пошлое, но полное жизни истинной, кипучей, придамъ ему не фразы и возгласы, но слово живое, увлекательное, картинное и поэтическое, словомъ, я изображу въ немъ одного изъ тхъ людей, доступныхъ всему истинному, но лишенныхъ силы воли для полнаго достиженія высшей истины, одного изъ тхъ людей, которые понимаютъ истину, по хотятъ, чтобы она досталась имъ безъ труда, безъ пожертвованій, безъ борьбы и страданія, какъ цыгане, которые лучше хотятъ сносить вс неудобства непогоды, вс невыгоды бродяжнической жизни, нежели пожертвовать частію своей дикой свободы гражданскому порядку, такъ и эти люди хотятъ лучше всю жизнь свою жить рдкими и немногими минутами восторга, а остальную часть жизни валяться въ грязи, нежели путемъ труда и усилій перейти на полную жизнь. Короче сказать, въ этой прекрасной душ я изображу себя и, надюсь, очень врно, и въ этомъ портрет я наплюю на самого себя и оплачу самого себя. Я изображу себя въ двухъ эпохахъ жизни: въ той, въ которую я жилъ въ одномъ чувств и пряталъ свое чувство отъ разума, какъ цвтокъ отъ мороза, и въ той, въ которую я созналъ тождество чувства съ разумомъ, любви съ сознаніемъ, но пріобрлъ черезъ это не полное блаженство жизни, а только объективное сознаніе его. Что же касается до представителя жизни духа, то это не будетъ ни чей портретъ: это будутъ мои… статьи, но только глубже перечувствованныя и лучше понятыя, потому что съ тхъ поръ, какъ я ихъ написалъ, я немного подросъ въ моихъ понятіяхъ. Первое письмо почти уже написано: въ немъ ‘прекрасная душа’ описываетъ свой отъздъ изъ Москвы, свои путевыя впечатлнія, жалуется на людей и жизнь, въ которыхъ она разочаровалась, доказываетъ, что истинная жизнь въ чувств, что разумніе есть смерть чувства, упрекаетъ своего друга за любовь къ философіи, за холодность сужденій и предрекаетъ ему конечную гибель за довренность къ холодному уму и пр. и пр. Отвтъ на это письмо будетъ содержать изложеніе понятія о разум и чувств, ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, объ истин въ созерцаніи, какъ основ нашего сознаніи, объ ошибочномъ понятіи, вслдствіе котораго чувство смшиваютъ съ истиною въ созерцаніи, почему и думаютъ несправедливо, что чувствомъ можно узнать какую бы то ни было истину, тогда какъ оно, по существу своему, не можетъ давать намъ никакихъ идей, но, такъ сказать, подкрпляетъ всякую истинную, или почитаемую нами за истинную, идею, пробуждая въ насъ стремленіе къ безконечному, или какъ любовь, что одно и тоже, потому что высшая степень любви есть ощущеніе безконечнаго, о достоинств разума, живущаго въ природ, какъ явленіе, и въ человк, какъ сознаніе, о достоинств способа изслдованія истины a priori. Однимъ словомъ, это должно быть чмъ-то порядочнымъ, потому что я ни мало не сомнваюсь выразить эти идеи языкомъ увлекательнымъ, живописнымъ, пламеннымъ. Несмотря на мою апатическую жизнь, я еще ощущаю въ себ столько внутренняго жара, сколько нужно его для десяти такихъ сочиненій. Скоро примусь за статью о Пушкин: это доли:но быть лучшею моею критическою статьею’.

Статья (врне — статьи) о Пушкин были написаны гораздо позже, переписка двухъ друзей совсмъ не была написана, такъ какъ здсь огромные творческіе замыслы уступали постоянно мсто случайнымъ поденнымъ работамъ — этой казни египетской всякаго истиннаго дарованія. Mo важно отмтить въ этомъ письм тотъ суровый идеализмъ, который его отличаетъ. Блинскій хочетъ поразить въ задуманномъ имъ произведеніи самого себя, хочетъ казнить свою слабую волю. Не задумываясь причисляетъ онъ себя къ разряду людей, которые понимаютъ истину, но хотятъ, чтобы она досталась имъ безъ труда, безъ пожертвованій, ‘безъ борьбы и страданія’,— которые, какъ цыгане, предпочитающія сносить вс неудобства непогоды, вс новы годы бродяжнической жизни, нежели пожертвовать частью своей дикой свободы гражданскому порядку…

Да, страшно строгъ къ себ Блинскій.

‘…Я самъ,— говорить онъ дале въ томъ же направленіи,— начинаю увряться, что нтъ ничего мизерне и скучне, какъ человкъ, который, утопая въ грязи, понимаетъ всю гадость своего положенія, а не иметъ силы вырваться изъ него, который иметъ прямыя и свтлыя идеи о цли жизни и не можетъ перенести ихъ въ свою жизнь, который безпрестанно раскаивается, жалуется на себя друзьямъ своимъ, обвиняетъ себя въ животности, слабодушіи, пошлости и ограничивается только однимъ раскаяніемъ, самообвиненіемъ и жалобами. Да,— я чувствую, что долженъ казаться слишкомъ пошлымъ всякому, кто знаетъ меня вблизи, а не издали’…

Онъ упоминаетъ дальше, что въ это время онъ писалъ письмо къ Станкевичу, гд ‘обвинялъ себя въ такихъ грхахъ, что лучше бы не родиться на свтъ, какъ говоритъ Гамлетъ’, и продолжаетъ:

‘Во мн два главныхъ недостатка: самолюбіе и чувственность. Остановимся на первомъ, потому что второй совершенно ничтоженъ, какъ покажутъ… результаты моихъ доводовъ. Ты знаешь, что я имю похвальную привычку краснть безъ всякой причины, какъ думаютъ вс, но въ самомъ-то дл очень не безъ причины. Эта похвальная привычка составляетъ несчастіе моей жизни… Самолюбіе — вотъ причина этого явленія. Конечно, здсь принимаетъ большое участіе какая-то природная робость характера и еще одно обстоятельство въ моемъ воспитаніи, о чемъ теперь мн некогда распространяться, но главная причина все-таки самолюбіе. Я красню оттого, что мн отдали справедливость, слдовательно отъ удовлетвореннаго самолюбія, къ чести своей скажу, что еще чаще красню я вслдствіе сознанія своего недостоинства, отъ того вниманія, которое оказываютъ мн хорошіе люди, знающіе меня издалека. Я понимаю самое малйшее движеніе моего самолюбія — и все-таки не могу убить въ себ этого пошлаго чувства. Оно овладло мною совершенно, сдлало меня своимъ рабомъ’…

И если онъ не ршается произнести надъ собой_Лбезповоротнаго приговора и поставить крестъ надъ своей жаждой перерожденія, то въ этомъ повинно лишь то, что (говоря его словами) ‘въ самомъ глубочайшемъ моемъ паденіи я всегда сохранялъ уваженіе къ истин и теперь мн особенно чуждо всякое сомнніе въ ней’ — и то также, что ‘какъ скоро дло касается до моихъ задушевныхъ убжденій, я тотчасъ забываю себя, выхожу изъ себя и тутъ давай мн кафедру и толпу народа: я ощущаю въ себ присутствіе Божіе, мое маленькое я исчезаетъ и слова, полныя жара и силы, ркою польются съ языка моего’…

——

Когда вы читаете эти письма Блинскаго, прислушиваетесь къ его разсужденіямъ и возвышеннымъ совтамъ, которыми онъ такъ охотно длится съ своими друзьями — вы невольно забываете, съ кмъ имете дло. Между этими письмами и дйствительностью, въ которой они создавались — цлая пропасть. Ихъ пишетъ одинокій человкъ, которому ежеминутно грозятъ болзнь и нищета, а между тмъ въ словахъ вы чувствуете внутреннюю силу и безсознательную ршимость не поддаваться злой судьб. Наивная идея заполненія личной жизни философіей превращается въ героизмъ и стремленія къ святости.

Вншнее же положеніе Блинскаго за весь этотъ періодъ времени было изъ рукъ вонъ плохо. Сначала, правда, онъ усиленно работалъ въ ‘Телескоп’ и ‘Молв’ Надеждина, заполняя значительную ихъ часть переводами, замтками, критическими статьями, давалъ въ то же время уроки и кое-какъ сводилъ концы съ концами. Надеждинъ цнилъ его и, узжая какъ-то изъ Москвы, оставилъ его своимъ замстителемъ. Литературное дло несомннно налаживалось, статьи одна за другой возникали въ голов, и вдругъ совершенно неожиданное обстоятельство: въ 1836 году ‘Телескопъ’ былъ закрытъ, а редакторъ его, проф. Надеждинъ, признанъ неблагонадежнымъ. Сыръ боръ загорлся изъ-за знаменитаго ‘философическаго письма’ Чаадаева, гд произносится такой строгій приговоръ надъ Россіей того времени. Надо впрочемъ замтить, что Надеждинъ прекрасно понималъ, что можетъ выйти изъ-за напечатанія письма. Но журналъ шелъ плохо, и редактору хотлось или возродить его, или похоронить съ честью. Пришлось хоронить: Блинскій внезапно очутился опять на улиц безъ опредленныхъ занятій.

Всмъ, чмъ занимался Блинскій, онъ занимался всегда съ увлеченіемъ, нисколько не жаля себя. Этой нервной натур — настоящему комку нервовъ — нужно было кипть, бороться, ‘неистовствовать’ (въ кружк Станкевича его такъ и звали — неистовый Виссаріонъ),— нужно было постоянное возбужденіе, чтобы чувствовать себя здоровымъ. Безъ этого онъ чувствовалъ себя рыбой, выброшенной на берегъ. Много силы положилъ онъ и на ‘Телескопъ’. Но мы видли, что журналъ не пользовался успхомъ, хотя по мннію г-на Пыпина критическія статьи Блинскаго вносили въ него несомннное оживленіе. Отчасти я съ этимъ несогласенъ. Что статьи Блинскаго за разсматриваемое время во многихъ отношеніяхъ прекрасны — это несомннно. Въ нихъ много проницательности. Все, что относится къ Пушкину и Гоголю,— какъ нельзя боле справедливо. Фразеры и фразерство получили смертельный ударъ въ лиц Бенедиктова и его неискреннихъ напыщенныхъ стихотвореній. Предсказывая неуспхъ пушкинскаго журнала ‘Современникъ’, Блинскій былъ какъ нельзя боле правъ, онъ понималъ, что академическою сдержанностью и почтительнымъ отношеніемъ къ авторитетамъ изъ архива русской письменности и словесности — нельзя сдлать ничего. Но все-же эти статьи Блинскаго не таковы, чтобы они могли обезпечить успхъ журнала. Письма за этотъ періодъ безконечно интересне, въ нихъ живой человкъ, живая душа. Въ статьяхъ много теоретическаго. Новыя идеи, воспринятыя и воспринимаемыя Блинскимъ, недостаточно продуманныя, излагались на бумагу безъ той личной субъективной окраски, которая придаетъ такую неотразимую прелесть и такой безспорный интересъ письмамъ. Блинскій какъ-то не давалъ себ простора и часто впадалъ въ совершенно несвойственный ему жанръ резонерства, смущая въ то-же время читателя отвлеченностью своихъ разсужденій и тяжелой терминологіей. Въ это время ему на самомъ дл трудно было писать. Настроеніе мнялось, а вмст съ нимъ и отношеніе Блинскаго къ тому или другому писателю. Онъ, напр., никакъ не могъ остановиться на чемъ нибудь опредленномъ во взгляд на Шиллера, котораго онъ то любилъ, то какъ-то даже истерически ненавидлъ. Онъ, словомъ, далеко еще не былъ самимъ собой, эти годы — годы его умственныхъ и духовныхъ странствованій.

Но — какъ бы то ни было — надо было искать работы, а пока приходилось пробавляться займами, что раздражало и выводило изъ себя Блинскаго. О поступленіи на службу ‘куда нибудь’. какъ было это нсколько лтъ тому назадъ, онъ уже не думаетъ: для него очевидно, что безъ литературы и вн ея ему ршительно нечего длать. Онъ завязываетъ сношенія съ Краевскимъ — новымъ редакторомъ литературныхъ прибавленій къ ‘Московскому Инвалиду’, съ Плюшаромъ,— приступавшимъ тогда къ изданію своего энциклопедическаго словаря,— съ Николаемъ Полевымъ, узжавшимъ въ то время въ Петербургъ съ различными литературными планами въ голов. Но, въ сущности, не удается ничего. Несмотря на явныя угрозы жизни, Блинскій не хочетъ сдаваться. Въ предварительныхъ переговорахъ съ издателями онъ прежде всего настаиваетъ на томъ, чтобы ему была предоставлена полная самостоятельность. Онъ пишетъ, напр., Краевскому:

‘Благодарю васъ за лестное ваше ко мн вниманіе, которое вы оказали мн приглашеніемъ меня участвовать въ вашемъ журнал. Со всею охотою готовъ вамъ помогать въ изданіи и принять на свою отвтственность разборы всхъ литературныхъ произведеній, только почитаю долгомъ объясниться съ вами на счетъ одного пункта, очень для меня важнаго, чтобъ посл между мною и вами не могло быть никакихъ недоразумній, а слдовательно и неудовольствій. Я отъ души готовъ принятъ участіе во всякомъ благородномъ предпріятіи, содйствовать, сколько позволяютъ мн мои слабыя силы, успхамъ отечественной литературы, но я желаю сохранить вполн свободу моихъ мнніи и ни за что на свт не ршусь стснять себя какими бы то ни было личными, или житейскими отношеніями. Поэтому, я готовъ, но вашему совту, длать всевозможныя измненія въ моихъ статьяхъ, когда дло будетъ касаться до безопасности вашего изданія со стороны цензуры, но что касается до авторитетовъ и разныхъ личныхъ отношеній къ литераторамъ, участвующимъ дломъ или желаніемъ въ вашемъ журнал,— то я думаю и увренъ, что я въ этомъ отношеніи останусь совершенно свободенъ. Но такъ какъ у васъ участвуютъ нкоторые литераторы, какъ-то: кн. Вяземскій, баронъ Розенъ и Викторъ Тепляковъ, о которыхъ я по совсти не могу напечатать добраго слова и вообще не могу говорить умренно и хладнокровно, то буду стараться совсмъ не говорить о нихъ, а если бы вышло какое-нибудь сочиненіе или собраніе сочиненій кого-нибудь изъ нихъ, то также почту себя вправ или говорить, что думаю, или совсмъ ничего не говорить. Если же случится такая статья, гд мн нельзя будетъ упомянуть о комъ-нибудь изъ нихъ, а вамъ нельзя будетъ напечатать моего упоминовенія, то я беру ее назадъ и имю право помстить въ какомъ-нибудь другомъ журнал, хотя бы то было (чего избави Боже!) въ ‘С. Пчел’. Это главное’…

Онъ хочетъ также, чтобы его статьи появлялись съ подписью:

‘Я никакъ не могу согласиться не подписывать своего имени, или не означать моихъ статей какою бы то ни было фирмою — нолемъ, зетомъ или чмъ вамъ угодно, потому что, не любя присвоивать себ ничего чужого,— ни худого, ни хорошаго,— я не уступаю никому и моихъ мнній, справедливы, или ложны он, хорошо или дурно изложены. Другое дло, если бы я исключительно завдывалъ у васъ литературною критикою такъ, какъ Н. И. Надеждинъ — философическою, но это невозможно при значительной разности нашихъ мнній касательно достоинства многихъ русскихъ литераторовъ’.

На что онъ, собственно, положительно разсчитываетъ,— сказать трудно. Изъ того, какъ тянутся переговоры, онъ видитъ, что проку изъ нихъ не выйдетъ. Издатели зовутъ его въ Петербургъ,— онъ не детъ, недостаточно, и совершенно основательно не довряя ихъ общаніямъ и комплиментамъ. Окончательно падать духомъ онъ не падалъ, просто — тяжело было. Облегчало горкіе дни между прочимъ и то обстоятельство, что. какъ замчено выше, Блинскій былъ фантастическій человкъ. Проекты и упованія утшали его порою, не меньше дйствительности. Между прочимъ, неизвстно, для чего, онъ написалъ свою ‘Грамматику русскаго языка’ — книгу едва ли удобную для взрослыхъ и совершенно неудобную для цлей педагогическихъ. Абсолютно этого не замчая, онъ возлагаетъ на нее большія надежды, хотя въ конц концовъ она, кажется, не принесла ему ни гроша.

‘Грамматика моя начинаетъ трогаться…— пишетъ онъ какъ то,— но и безъ нея у меня надеждъ бездна. Николай Полевой издаетъ ‘Пчелу’, и я уже, разумется, приглашенъ къ участію. Ксенофонтъ Полевой думаетъ купить у Андросова право на изданіе ‘Наблюдателя’, и въ такомъ случа намренъ поручить одному мн библіографію и критику, для того, говорить онъ, чтобы въ его журнал былъ одинъ тонъ и одинъ голосъ. Не говоря уже о томъ, что это даетъ мн тысячъ пять, или шесть въ годъ денегъ,— это дастъ мн мою настоящую жизнь, при одной мысли о которой я уже оживаю и чувствую въ себ новую силу. Дло это зависитъ отъ согласія Уварова и сговорчивости Андросова, и скоро должно ршиться, потому что Уваровъ на дняхъ долженъ быть въ Москв. О, если бы это сбылось… Тогда бы уже, меня не стала мучить мысль о необходимости перехать въ Петербургъ’.

Дла однако не только не улучшаются, а, напротивъ того, идутъ все хуже. Къ неудачамъ исканія работы присоединяется болзнь, которая заставляетъ Блинскаго ухать на нсколько мсяцевъ на Кавказъ, влзши, разумется, въ новые долги.

На Кавказ онъ усердно лечился, здоровье его укрпилось, но возвращеніе въ Москву пугало его.

‘Я бы выздоровлъ и душевно и тлесно,— пишетъ онъ,— еслибы будущее не стояло передо мною въ грозномъ вид, еслибы пріздъ мой въ Москву былъ обезпеченъ. Вотъ что меня убиваетъ и изсушаетъ во мн источникъ жизни. Едва родится во мн сознаніе силы, едва почувствую я теплоту вры, какъ картина: авошная лавочка, сюртуки, штаны, долги и вся эта мерзость жизни тотчасъ убиваютъ силу и вру, и тогда я могу только играть въ свои козыри или въ шашки. Эти пошлыя удовольствія доставляютъ мн много пользы: они заставляютъ меня забываться въ какой-то пустот, которая все-таки лучше отчаянія’…

‘Я былъ бы погибшій человкъ,— пишетъ Блинскій тамъ же,— еслибы вс эти займы не убили меня. Да, они должны убивать меня… Мучимый каждую минуту мыслію о долгахъ, о нищенств, о попрошайств, о моихъ лтахъ, въ которыя уже пора пріобрсти какую-нибудь нравственную самостоятельность, о погибшей безплодно юности, о бдности моихъ познаній, могъ ли я забыться въ чистой иде? Прикованный желзными цпями къ вншней жизни, могъ ли я возвыситься до абсолютной? Я увидлъ себя безчестнымъ, подлымъ, лнивымъ, ни къ чему неспособнымъ, какимъ-то жалкимъ недоноскомъ и только въ моей вншней жизни видлъ причину всего этого. Эта мысль обрадовала меня: я нашелъ причину болзни — лекарство было не трудно найти’…

Къ сожалнію только въ планахъ и предположеніяхъ, никакъ не въ дйствительности, которая знать не хочетъ Блинскаго. Тотъ, какъ за послднюю соломенку хватается за Николая Полевого, но отвтъ послдняго на отчаяное письмо долженъ былъ возбудить лишь новое грустное недоумніе. Полевой былъ уже не тмъ, чмъ раньше, и раздумывалъ, какой тонъ принять ему въ петербургской литератур. Любопытно, что именно пишетъ Полевой Блинскому уже но возвращеніи послдняго въ Москву зимой 1837 г. Извиняясь за долгое молчаніе, онъ говоритъ:

‘Словно напущеніе: смерти, болзни, скорби, мерзкая погода и затрудненія по дламъ! Говорить не хотлось, писать не хотлось. Только усиленная работа спасаетъ меня, но зато отнимаетъ всю возможность думать о чемъ нибудь другомъ и обрзываетъ время такъ, что свободной минуты не остается. Потому я теперь приступлю прямо къ отвту на ваше дружеское предложеніе. Какъ я былъ бы радъ такому сотруднику, какъ вы, но я просилъ брата откровенно разсказать вамъ мое ныншнее положеніе, и вы сами увидите, что оно такъ скользко, безотчетно, связано отношеніями, что завлекать васъ надеждами, заставить переселиться сюда,— значило бы взять на совсть, можетъ быть, и невольный обманъ. Необходимо слдуетъ нсколько погодить. Дайте мн немного поустроиться, оглядться, утвердиться, и тогда будетъ все отчетно и видно. Мысль моя теперь такая: еслибы вы могли посл Святой, весною, сюда пріхать, поглядть все сами, видть здшній людъ,— это было бы всего лучше. Перездъ можно вознаградить тремя днями работы. Хата у меня есть, и я приму васъ съ распростертыми объятіями… Къ тому времени и мои обстоятельства будутъ уже утверждены. Да и надобно вамъ посмотрть на пресловутый Петербургъ, особливо если вы имете уже тайную мысль сюда переселиться. Врьте, что все, что только въ силахъ я буду сдлать,— сдлаю, и къ сердцу готовъ прижать васъ’. Между тмъ надо было подумать, что Блинскій могъ длать пока въ Москв, Полевой предлагаетъ Блинскому посовтоваться съ его братомъ (жившимъ тогда въ Москв)… ‘Главная трудность — писать въ Москв, не зная здшнихъ отношеній. По крайней мр пусть все это докажетъ вамъ, что я истинно васъ люблю и уважаю. Я и самъ еще теперь не знаю, какой принять тонъ, какое выраженіе’: Полевой въ эти дни думалъ только одно ‘положить въ основу’ — не измнять правд (онъ употребляетъ боле ясное и рзкое выраженіе) — елико можно, а все остальное предоставить ршить времени. ‘Смотрю, наблюдаю, кланяюсь скромно, что длать, если хотть трудомъ принесть какую нибудь пользу ближнимъ, и не думать только о своемъ карман! Петербургъ — ужасный городъ въ этомъ отношеніи! Мн, право, думается, что здсь, вмсто сердецъ. Богъ вложилъ въ тло каждаго карманъ. Въ Москв есть еще какой-то безкорыстный идіотизмъ, но здсь умъ звенитъ разсчетомъ, и разсчетъ замняетъ умъ. Вотъ что хотлось и должно было вамъ сказать. Дайте руку и врьте моему сердцу даже боле моей головы’…

‘Я еще и самъ теперь не знаю, какой попринять тонъ, какое выраженіе,— пишетъ Полевой. Но разъ человкъ заговорилъ о выбор тона и выраженія, что было длать съ нимъ Блинскому?

——

Блинскій не сдавался. Какъ то намеками ему предложили сотрудничество въ предполагавшемся журнал Погодина и Шевырева — ‘Москвитянинъ’. Онъ находитъ въ себ достаточно силы, чтобы написать одному изъ своихъ друзей: ‘Можешь представить, что это такое? Мн стороною предлагали сотрудничество, но. чортъ ихъ возьми… не надо мн ихъ и денегъ, хоть осыпь они меня золотомъ съ головы ‘до ногъ’.

Въ 1838 году судьба, какъ будто,— очень, впрочемъ, не на долго,— улыбнулась Блинскому. Новый издатель ‘.Московскаго Наблюдателя’, нкто Степановъ, довольно состоятельный типографщикъ, поручилъ ему редакцію журнала. Это генеральское мсто въ литератур оплачивалось довольно скверно, но все-же Блинскій съ радостью ухватился за дло, не предчувствуя, сколькихъ разочарованій будетъ оно ему стоить. Нсколько мсяцевъ прошло, впрочемъ, совершенно благополучно и вмст съ волненіями принесло не мало и радостей.

Я писалъ какъ-то о роли редактора въ жизни журнала:

Трудъ редактора — совсмъ не механическій трудъ. Съ громаднымъ запасомъ свдній, съ чутьемъ къ интересному и разнообразному, можно издавать хорошій альманахъ, прекрасный энциклопедическій словарь, по никакъ не журналъ. или газету. Въ глазахъ своихъ сотрудниковъ редакторъ долженъ быть настоящимъ героемъ, и чмъ высшей пробы этотъ героизмъ — тмъ лучше. Никакихъ силъ одного человка, никакого его трудолюбія не хватитъ для ежемсячнаго изданія. Только окруживъ себя лучшими литературными силами, только сумвъ воспитать ихъ и вдохновить въ нужномъ направленіи,— онъ можетъ разсчитывать на дйствительный успхъ. Что такое одинъ онъ? Пускай онъ работаетъ 24 часа въ сутки, перечитываетъ вс журналы и газеты, самъ переводитъ, самъ корректируетъ — этого недостачно, при подобныхъ условіяхъ его дло умретъ, какъ бы успшно ни пошло оно вначал. Редакторскій трудъ гораздо сложне, онъ сводится къ умнью одушевлять и вдохновлять. Быть настоящимъ, а не мнимымъ центромъ литературнаго кружка, быть лучшимъ выразителемъ принятаго направленія, первымъ преданнйшимъ слугой поставленнаго знамени, быть объединителемъ въ широкомъ смысл слова — вотъ что, по-нашему, значитъ быть редакторомъ.

Я ршительно не могу отказаться отъ подобной точки зрнія, хотя вижу, что она страдаетъ излишнею требовательностью особенно для нашихъ дней. Что бы тамъ ни говорилось, а такіе редакторы у насъ дйствительно были — Николай Полевой, Чернышевскій и Добролюбовъ, Щедринъ. Нельзя не согласиться. что и Блинскій старался въ этотъ злосчастный 38-й годъ подойти къ поставленному идеалу, и если это далеко не вполн удалось ему — его вина только ‘отчасти’. Онъ хотлъ сдлать изъ ‘Московскаго Наблюдателя’ кружковой органъ, гд-бы работали вс его друзья — единомышленники, начиная Станкевичемъ и Бакунинымъ. Сначала дло пошло было на ладъ, но кажется Блинскому въ то время, по крайней мр, недоставало авторитета. ‘Нкоторая литературная извстность’ значитъ очень мало, и къ тому-же самъ Блинскій находился все еще въ томительно переходномъ настроеніи. На свои задачи онъ смотритъ, впрочемъ, довольно опредленно, хотя ‘не по своему‘. Когда впервые явилась мысль о ‘Наблюдател’, онъ писалъ одному изъ своихъ друзей:

‘Если это состоится (т.-е. изданіе ‘Наблюдателя’ Кс. Полевымъ), то ты не узнаешь меня въ моихъ статьяхъ, именно потому, что я разуврился въ достоинств отрицательной любви къ добру и чувствую въ себ больше снисходительности къ подлостямъ и глупостямъ литературной братіи, но зато и больше ревности противоположнымъ образомъ дйствованія доказывать истину. Не велика польза доказать, что Сенконскій — …. а ‘Библіотека’ — гадкій журналъ: публика это давно знаетъ и подписывается на ‘Библіотеку’ не за то, что она гадкій журналъ, а за то. что нтъ лучшаго журнала, такъ гораздо лучше дать ей хорошій журналъ, нежели бранить ‘Библіотеку’. Поэтому полемики ршительно изгоняется азъ нашего журнала. Изъ этого отнюдь не слдуетъ, чтобы и правда изгонялась изъ него, но дло въ манер и тон: помнишь ли ты, какъ мило уничтожаетъ Гегель противниковъ истинной философіи, Круга и ему подобныхъ?— Онъ не сердится, не выходитъ изъ себя, не старается прибирать выразительнйшихъ браней, энергическихъ выраженій, онъ поступаетъ съ ними, какъ съ мухами — махнетъ рукой и этимъ движеніемъ убиваетъ ихъ гуртомъ, сотнями, ни мало не гордясь своею побдою и ни мало не жаля о неудач. Но вотъ другой примръ, хотя гадкій, но идущій къ длу — это Сенковскій, онъ не помщаетъ статей о другихъ журналахъ и разборовъ чужихъ мнній, но при случа, къ слову, бьетъ ихъ славно. Это и мы возьмемъ за правило. Выходить книга, которая несправедливо разругана въ ‘Библіотек’: мы ее похвалимъ, не браня ‘Библіотеки’, которая ее разбранила. Я имлъ несчастіе обратить на себя вниманіе правительства не тмъ, чтобы въ моихъ статьяхъ было что-нибудь противное его видамъ, но единственно рзкимъ тономъ, и это очень глупо, впередъ буду умне’…

Не правда-ли — странная программа? Сравнительно незадолго передъ этимъ Блинскій предсказывалъ неуспхъ пушкинскому ‘Современнику’ за его академическое отношеніе къ литератур, а теперь самъ впадаетъ въ ту же ошибку. Но самое главное то, что онъ отказывается отъ самого себя. Его сила въ полемик, полемическое раздраженіе прямо для него необходимо. Во всхъ лучшихъ своихъ статьяхъ онъ всегда прямо, или косвенно полемизируетъ.

‘Люблю статьи Блинскаго,— сказалъ какъ-то Герценъ,— за то. что посл каждой изъ нихъ или нтъ боле предразсудка, или являются обломки авторитета’. Догматическое изложеніе рдко безусловно удавалось ему. Въ Московскомъ же Наблюдател онъ поставилъ себ прежде всего догматическія цли. Можно такъ охарактеризовать программу журнала: ‘Искусство, какъ необходимая принадлежность абсолютной жизни, было такимъ же откровеніемъ, какъ и философская мысль. Истинная поэзія, какъ и истинная философія, не враждуетъ съ жизнью, не вооружаетъ человка противъ дйствительности, но миритъ съ ними, дйствительность разумна, и человку нужно только понять ее, чтобы сохранить равновсіе нравственныхъ стремленій, истинная поэзія объективна, и ‘нравственная точка зрнія’, вносящая въ искусство преднамренную идею, есть величайшее заблужденіе. Величайшіе художники — Шекспиръ, Гте.— именно потому, что они въ величайшей степени объективны’.

Все это прекрасно, все это превосходно, но слишкомъ отвлеченно для русской публики тридцатыхъ годовъ. Къ этому прибавлялось еще: ненависть и презрніе ко всему французскому и полное равнодушіе ко всему общественному, гражданскому, политическому.

Ma какой успхъ тутъ можно было разсчитывать? На слишкомъ большой не разсчитываетъ, впрочемъ, и самъ Блинскій. Отвчая въ август 1838 г. на письма Панаева, онъ говоритъ:

‘Вы пишите,— говоритъ Блинскій,— что желали бы видть меня издателемъ журнала съ 3.000 подписчиковъ, а я бы охотно помирился и на половин: ‘Телеграфъ’ никогда не имлъ больше, а между тмъ его вліяніе было велико. ‘Библ. для Что.’ издастся человкомъ умнымъ и способнымъ и издается имъ для большинства, и потому очень понятенъ ея успхъ. Лмурналъ съ такимъ направленіемъ, которое я могу дать, всегда будетъ для аристократіи читающей публики, а не для толпы, и никогда не можетъ имть подобнаго успха’.

Блинскій хотлъ сказать, что для большинства мало интересны отвлеченные вопросы искусства, и мало доступны высокія требованія критики, часто слишкомъ несогласной со вкусами этого большинства.

‘Но я не знаю.— продолжаетъ Блинскій,— почему бы мн не имть 1.500, или около 2.000 подписчиковъ. Но видите-ли: для этого нужно объявить программу передъ новымъ годомъ, а не въ март или ма, и программу новаго журнала съ новымъ направленіемъ, потому что воскресить репутацію стараго, и еще такого, какъ ‘Наблюдатель’, такъ же трудно, какъ возстановить потерянную репутацію женщины. Сверхъ того, въ Москв издавать журналъ не то, что въ Петербург: вымарываютъ большею частію либеральныя мысли, подобныя слдующимъ: 2X2 = 4. зимою холодно, а лтомъ жарко, въ недл 7 дней, а въ году 12 мсяцевъ. Но это бы еще ничего — лишь бы не задерживали. VI No могъ бы выдти назадъ тому дв недли, но 5 листовъ пролежали больше недли въ кабинет цензора. Снгиревъ и самъ могъ бы вычеркнуть все, что ему угодно, но онъ хочетъ казаться предъ издателями добросовстнымъ, а передъ начальствомъ исправнымъ, а мы должны терпть. Въ IV No я помстилъ переводную статью: ‘Языческая и христіанская литература IV вка. Авзоній и св. Паулинъ’: языческой и христіанской, и святого цензоръ нашъ не пропускаетъ. Каково вамъ покажется?

‘Вы знаете, что владлецъ ‘Наблюдателя’ — H. С. Степановъ, у него есть вс средства, сверхъ того — хорошая своя типографія. Еслибъ ему позволили объявить себя издателемъ, какъ Смирдину, начать журналъ съ новаго года и въ 12 книжкахъ, какъ ‘Библ. для Что.’ и ‘Сынъ Отечества’,— то дло бы пошло на ладъ. Эти три обстоятельства: объявленіе имени издателя, который по своимъ средствамъ можетъ имть право на кредитъ публики, новый планъ журнала и настоящее время для его начала — могли бы дать содержаніе для программы и изъ стараго журнала сдлать новый. Конечно, если бы къ этому еще позволили перемнить его названіе,— это было бы еще лучше, но на это плоха надежда. Еще лучше, если бы ко всему этому мн позволили выставить свое имя, какъ редактора, потому что В. И. Андросовъ охотно бы отказался отъ журнала и всхъ правъ на него. Но зачмъ говорить о невозможномъ. По крайней мр мы хотимъ попробовать на счетъ первыхъ трехъ перемнъ — имени Степанова, 12 книжекъ и начала съ новаго года. Надо сперва прибгнуть къ графу С’. Пока объ этомъ не говорите ршительно никому. Я увренъ, когда придетъ время, и если вы что можете тутъ сдлать черезъ свои связи и знакомства,— то сдлаете все’.

Все, о чемъ мечтаетъ Блинскій въ этомъ письм, устроилось, но дло отъ этого не пошло на ладъ. Мн кажется, что не грхъ совершенно откровенно указать на одну узъ причинъ неудачъ,— слишкомъ большую зависимость отъ кружка, откуда онъ получилъ статьи, теоретическіе взгляды и что хуже всего — нескончаемые совты. Кружковщина хороша для разговоровъ, но всегда вести съ нею какое нибудь дло — очень трудно, хотя бы уже по одному тому, что ежеминутно приходится имть дло съ товарищескими самолюбіями — самыми раздражительными въ свт. Благодаря кружку у Наблюдателя оказался не одинъ редакторъ, какъ бы оно слдовало, а 6—7 редакторовъ, изъ которыхъ едва-ли кто нибудь согласился-бы безпрекословно подчиняться авторитету Блинскаго.

Журналъ шелъ очень плохо. Скоро въ кружк начались разногласія, потомъ раздоры.

‘Право, не до писемъ было. Въ письм къ вамъ мн хотлось бы означить опредлительно мое журнальное состояніе,— пишетъ онъ къ Панаеву отъ 18 февраля 1839,— но это было невозможне, чмъ означить погоду. И теперь пишу къ вамъ коротко, по зато опредленно. Вотъ въ чемъ дло: я не могу издавать ‘Наблюдателя‘. Далеко бы завело меня объясненіе причинъ, и потому вмсто всхъ этихъ объясненій снова повторяю вамъ — я не могу издавать ‘Наблюдателя’ и нахожу себя принужденнымъ нын отказаться отъ него. По между тмъ,— мн надо чмъ-нибудь жить, чтобъ не умереть съ голоду,— въ Москв нечмъ мн жить: въ ней, кром любви, дружбы, добросовстности, нищеты и подобныхъ тому непитательныхъ блюдъ, ничего не готовится. Мн надо хать въ Питеръ, и чмъ скорй, тмъ лучше. Прибгаю къ вашему ко мн расположенію, къ вашей ко мн дружб,— похлопочите объ устроеніи моей судьбы’…

На сцен опять хлопоты объ устро, опять отчаянный крикъ голоднаго человка.

‘Но главное вотъ въ чемъ,— продолжаетъ Блинскій.— Безъ 2.000 мн нельзя даже и пшкомъ пройти заставу: около этой суммы на мн самаго важнаго долгу, а сверхъ тоги,— я хожу какъ нищій, въ рубищ. Кром г-на Краевскаго, поговорите и съ другими, сами отъ себя или черезъ кого-нибудь: я продаю себя всмъ и каждому отъ Сеньковскаго до (тьфу, гадость какая!) Булгарина,— кто больше дастъ, не стсняя притомъ моего образа мыслей, выраженія, словомъ — моей литературной совсти, которая для меня такъ дорога, что во всемъ Петербург нтъ и приблизительной суммы для ея купли. Если дло дойдетъ до того, что мн скажутъ: независимость и самобытность убжденій, или голодная смерть,— у меня достанетъ силы скоре издохнуть какъ собак, нежели живому отдаться на позорное съденіе псамъ…

‘…Я готовъ взять на себя даже и черную работу, корректуру и тому подобное, если только за все это будетъ платиться соразмрно трудамъ. Денегъ! денегъ! А работать я могу, если только мн дадутъ мою работу. Итакъ, скорй отвтъ. Главное,— чтобы при вашемъ письм получилъ (если кто пожелаетъ взять меня въ работники) подробныя условія‘.

Когда Блинскому приходится писать подобнаго рода письма, то не поднимается ли у свасъ въ душ чувство глухого недовольства и негодованія противъ жизни? А вдь такихъ писемъ и моментовъ, вызвавшихъ ихъ — десятки. Сколько же энергіи, самообладанія и жизненнаго мужества надо, чтобы все-же удержаться на подобающей для писателя, какъ общественнаго дятеля, высот духовныхъ стремленій и собственнаго достоинства? Не въ худшихъ обстоятельствахъ были Полевой и Надеждинъ и уступили сразу. Полевой впрочемъ помнилъ, ‘чмъ онъ былъ,— когда былъ человкъ’. Надеждинъ въ значительной степени забылъ и объ этомъ. Блинскій продолжалъ крпиться.

На время онъ опять сошелся съ ‘Наблюдателемъ’, чтобы вскор уже окончательно бросить изданіе. Панаевъ въ это время усиленно хлопоталъ въ Петербург объ ‘устроеніи его судьбы’. Онъ даже постилъ Блинскаго въ Москв, и вотъ что сохранилось въ его памяти отъ этого посщеніи:

‘Дверь отворилась,— разсказываетъ Панаевъ,— и передо мною въ дверяхъ стоялъ человкъ средняго роста, лтъ около 30-ти на видъ, худощавый, блдный, съ неправильными, но строгими и умными чертами лица, съ тупымъ носомъ, съ большими, срыми, выразительными глазами, съ густыми, блокурыми, но не очень свтлыми волосами, падающими на лобъ, въ длинномъ сюртук, застегнутомъ накриво.

‘Въ выраженіи лица и во всхъ его движеніяхъ было что-то нервическое и безпокойное.

‘Я сейчасъ догадался, что передо мною — самъ Блинскій’.

‘— Кого вамъ угодно?— спросилъ онъ немного сердитымъ голосомъ, робко взглянувъ на меня.— Вассаріона Григорьича. Я такой-то (я назвалъ свою фамилію). Голосъ мой дрожалъ.— Пожалуйте сюда… Я очень радъ…— произнесъ Блинскій довольно сухо и съ замшательствомъ, и изъ темной маленькой передней повелъ въ небольшую комнату, всю заваленную бумагами и книгами. Мебель этой комнатки состояла изъ небольшого дивана съ износившимся чехломъ, высокой и неуклюжей конторки, подкрашенной подъ красное дерево и двухъ ршетчатыхъ такихъ же стульевъ…

‘Послдовало нсколько минутъ неловкаго молчаніи. Блинскій какъ-то жался на своемъ стул. Я преодоллъ свою робость и заговорилъ съ нимъ о нашемъ общемъ знакомомъ, поэт Кольцов. Блинскій очень любилъ Кольцова’…

‘Къ Блинскому я заходилъ каждое утро,— продолжаетъ Панаевъ.— Онъ очень хандрилъ и жаловался на боль въ груди… Обстоятельства его были въ это время печальныя. Степановъ, издатель ‘Московскаго Наблюдателя’, платилъ ему помсячно (да и то неаккуратно) какія-то ничтожныя деньги за редакцію. Блинскій сначала былъ увлеченъ мыслію стать во глав журнала, сотрудниками котораго должны были сдлаться вс его молодые и талантливые друзья… Онъ твердо былъ убжденъ, что при ихъ содйствіи, соединенномъ съ его кипучей, энергической дятельностью,— успхъ журнала будетъ несомнненъ… Но надежды его не оправдались. Подписка на ‘Наблюдатель’ оказалась незначительной, и при выход пятой книжки вс средства издателя уже совершенно были истощены. Причинами этого были: невозможность объявить о томъ, что журналъ переходитъ подъ редакцію Блинскаго, непрактичность и издателя, и редактора, пустившихъ очень небольшое число объявленій о преобразованіи журнала, въ которыхъ притомъ глухо и неопредленно сказано было о переход ‘Наблюдателя’ отъ г. Андросова (бывшаго редактора) подъ новую редакцію, и, наконецъ, то примирительное направленіе первыхъ книжекъ возобновленнаго ‘Наблюдателя’.— направленіе, которому публика не могла симпатизировать’.

Большинство публики, быть можетъ, въ то время и не было особенно требовательно въ этомъ отношеніи. ‘Отеч. Записки’ въ первое время также были примирительны.— но ‘Наблюдатель’ не былъ достаточно занимателенъ для большинства публики, тогда особенно привыкшей къ разнообразію и увеселительному тону ‘Библіотеки’. Блинскій самъ думалъ, что его журналъ долженъ назначаться для ‘аристократіи читающей публики’, она оказалась слишкомъ малочисленна. Книжки были слишкомъ однообразны, Блинскій и его друзья хотли говорить только о томъ, что имъ нравилось и казалось важнымъ: философія, искусство. Шекспиръ, Гете. Гофманъ почти исчерпывали ихъ литературные интересы. Въ журнал почти не было русскихъ повстей,— кром Кудрявцева. Имена сотрудниковъ, впослдствіи очень извстныхъ, въ то время никому не были извстны. Наконецъ журналъ не имлъ средствъ, чтобы выдержать соперничество съ другими изданіями, напр. ‘Библіотека’ платила авторамъ большой гонорарій, а сотрудники ‘Наблюдателя’ работали изъ любви къ искусству, для привлеченія постороннихъ силъ редакція не имла средствъ. Но для извстной доли образованныхъ людей могла быть и та причина холодности, которую указываетъ Панаевъ. Люди того же поколнія, слоя и образованія, не не связанные предубжденіями кружка, какъ Грановскій, Герценъ и проч., самымъ ршительнымъ образомъ не раздляли направленія ‘Наблюдателя’…

‘Сотрудники видли,— продолжаетъ Панаевъ,— что дло не ладится, и охладли къ журналу. Блинскій… совершенно упалъ духомъ. Между нимъ и нкоторыми изъ его друзей произошло недоразумніе: съ однимъ изъ нихъ, Боткинымъ, Блинскій въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ не видался, Константинъ Аксаковъ начиналъ съ нимъ внутренне расходиться, уже слишкомъ склоняясь къ славянофильству’… Катковъ началъ работать въ ‘Отеч. Запискахъ’.

Къ этому присоединилось совершенное отсутствіе средствъ къ существованію у самого Блинскаго… ‘Конечно, Блинскій не могъ умереть съ голоду,— замчаетъ тотъ же разсказчикъ,— близкіе люди не допустили бы его до этого, но жить благодяніями,— и еще при сознаніи своей силы и таланта, при увренности, что онъ могъ бы пріобртать достаточно своими трудами.— не легко. Всякій дрянной фельетонистъ, съ нкоторымъ практическимъ тактомъ, былъ гораздо обезпеченне Блинскаго, живя только однимъ своимъ ремесломъ…

‘Черезъ нсколько времени посл прізда моего въ Москву, Блинскій уже объявилъ мн, что -Наблюдатель’ продолжаться не можетъ. Неуспхъ его онъ приписывалъ разнымъ причинамъ,— но онъ въ это время еще не подозрвалъ, что въ самомъ направленіи, которое онъ хотлъ придать журналу, заключалась невозможность его успха’.

‘Увлекаясь толкованіями Бакунина Гоголевой философіи и знаменитою формулою, извлеченною изъ философіи, что ‘все дйствительное разумно’.— Блинскій проповдывалъ о примиреніи въ жизни и искусств… Онъ дошелъ до того (крайности были въ его натур), что всякій общественный протестъ казался ему преступленіемъ, насиліемъ… Онъ съ презрніемъ отзывался о французскихъ энциклопедистахъ XVIIІ-го столтія, о критикахъ, не признававшихъ теоріи ‘искусства для искусства’, о писателяхъ, стремившихся къ новой жизни, къ общественному обновленію. Онъ съ особеннымъ негодованіемъ и ожесточеніемъ отзывался о Жоржъ-Зандъ. Искусство составляло для него какой-то высшій, отдльный міръ, замкнутый въ самомъ себ, занимающійся только вчными истинами и не имвшій никакой связи съ нашими житейскими дрязгами и мелочами, съ тмъ низшимъ міромъ, въ которомъ мы вращаемся. Истинными художниками почиталъ онъ только тхъ, которые творили безсознательно. Къ такимъ причислялись Гомеръ, Шекспиръ и Гете… Шиллеръ не подходилъ къ этому воззрнію, и Блинскій, нкогда восторгавшійся имъ, охлаждался къ нему по мр проникновенія своей новой теоріей. Въ Шиллер не находилъ онъ того спокойствія, которое было непремннымъ условіемъ свободнаго творчества… Пушкинъ, къ великому впрочемъ сожалнію Блинскаго и его друзей, также не совсмъ подходилъ подъ ихъ теорію,— въ немъ не отыскивался элементъ примиренія, и потому стихотворенія Клюшникова, въ которыхъ ясно выражался этотъ элементъ, были признаваемы хотя уступающими Пушкину по обработк и форм, но несравненно боле глубокими мыслями…

‘Свтлый взглядъ Блинскаго затуманивался боле и боле, врожденное ему эстетическое чувство подавлялось неумолимой теоріей, Блинскій незамтно запутывался въ ея стяхъ, которыя еще скрплялъ Бакунинъ. Его свободной, въ высшей степени гуманной натур тяжело, неловко, тсно было такое рабское подчиненіе философскимъ формуламъ, въ которыхъ еще тревожно путался самъ Бакунинъ.

‘Къ этому присоединились еще — неудача ‘Наблюдателя’, долги, размолвки съ пріятелями. Я засталъ Блинскаго (въ апрл 1839), въ напряженномъ лихорадочномъ состояніи, которое я не могъ не замтить, но приписывалъ это только его стсненному положенію’…

Мсяцы тяжелой работы оставили одно разочарованіе въ душ.

Въ конц концовъ какъ для Блинскаго, такъ и для его друзей стало совершенно очевиднымъ, что въ Москв работы ему не найти и что волей неволей надо перебираться въ какое-нибудь другое мсто. Вс мечты, впрочемъ, сосредоточились исключительно около Петербурга. О провинціи, конечно, и не думалось боле. Теперь (1839) Блинскій посл всхъ тяжкихъ испытаній прекрасно понялъ, въ чемъ его призваніе и въ чемъ назначеніе. Онъ уже не сомнвался, что онъ литераторъ и можетъ быть только литераторомъ и ничмъ другимъ. Онъ очень интересуется петербургской журналистикой, особенно ‘Отечественными Записками’, какъ бы предчувствуя, какую роль придется играть ему въ нихъ. Но разговоры съ Краевскимъ все растягиваются, а между тмъ безденежье, болзнь и тревожные признаки скораго разрыва съ кружкомъ не даютъ ни минуты покоя больной, измученной душ.

Да, кружекъ распадался… Съ отъздомъ Станкевича за границу внутренняя связь между его членами, духовное единство — слабли. Индивидуальности опредлялись рзче, и когда мы вспомнимъ, что въ кружк были такіе разные люди, какъ Блинскій и Константинъ Аксаковъ, или Боткинъ и Кетчеръ мы можемъ только дивиться, что онъ существовалъ такъ долго. Ссоры возникали все чаще, и хотя за ними слдовало скорое примиреніе, но, вдь, какъ ни связывай разъ порванную веревку,— узлы остаются, ихъ не уничтожишь. Я остановлюсь ненадолго на отношеніяхъ Блинскаго къ главнымъ членамъ кружка — Боткину, К. Аксакову. М. Бакунину и Станкевичу. Мн кажется, что они интересны. Если интеллигенція 40-хъ годовъ была чмъ нибудь счастливе насъ — то конечно своимъ стремленіемъ къ взаимной близости, своими товарищескими отношеніями и даже своими спорами и примиреніями на принципіальной почв. Блинскій пишетъ какъ-то Панаеву:

‘Я помирился съ Боткинымъ и Катковымъ, между нами все опять но-прежнему, какъ будто ничего не было. Да, все по-прежнему, кром прежнихъ пошлостей. Сперва я сошелся съ Боткинымъ и безъ всякихъ объясненій, прекраснодушныхъ и экстатическихъ выходокъ и порывовъ, но благоразумно, хладнокровно. хотя и тепло, а слд. и дйствительно. Теперь вижу ясно, что ссора была необходима, какъ бываетъ необходима гроза для очищенія воздуха: эта ссора уничтожила бездну пошлаго въ нашихъ отношеніяхъ. Причины ссоры, нсколько вамъ извстныя, были только предлогомъ, а истиныя и внутреннія причины только теперь обозначались и стали ясны. Боткинъ много былъ виноватъ передо мною, по и я въ этомъ случа не уступлю ему… Я радъ безъ памяти, что наши дрязги кончились, и что вы таки увидите насъ такъ, какъ хотли и думали увидть насъ, когда отправлялись изъ Питера въ Москву…

‘К. Аксаковъ со мной какъ нельзя лучше. Его участіе ко мн иногда трогаетъ меня до слезъ. Невозможно быть расположенне и деликатне, какъ онъ со мною. Славный, чудный человкъ! Но молодъ такъ, что даже Кетчеръ годится ему въ ддушки. Въ немъ есть все — и сила, и энергія и глубокость духа, но въ немъ есть одинъ недостатокъ, который меня глубоко огорчаетъ. Это — не прекраснодушіе, которое пройдетъ съ лтами, но какой-то китайскій элементъ, который примшался къ прекраснымъ элементамъ его духа. Коли онъ во что засядетъ, такъ, во-первыхъ, засядетъ по уши, а во-вторыхъ — во сто лтъ не вытащите вы его и за уши изъ того ощущеньица, или того понятьица, которое отъ праздности забредетъ въ его, впрочемъ, необыкновенно умную голову. Вотъ и теперь сидитъ онъ въ глупой мысли, что Гете (далеко кулику до Петрова дня!) выше Шекспира. Но пока онъ сидлъ да посиживалъ въ этой мысли, если только нелпость можно назвать мыслію, случилось происшествіе, отъ котораго на лиц Аксакова совершилось страшное aplatissement, ибо это происшествіе накормило его грязью, какъ говорятъ безмозглые персіяне. Грязь эту раздлили съ нимъ Бакунинъ и Боткинъ’.

‘…Да, славное дитя Константинъ (Аскаковъ), жаль только, что движенія въ немъ маловато. Я и теперь почти каждый день разсчитываюсь съ какимъ-нибудь своимъ прежнимъ убжденіемъ и постукиваю его. а прежде такъ у меня — что ни день, то новое убжденіе. Вотъ ужъ не въ моей натур зассть въ какое-нибудь узенькое опредленьице и блаженствовать въ немъ’.

Въ этихъ словахъ,— зассть въ узенькое опредленьице и блаженствовать въ немъ, уже заключается та исходная точка, съ которой Блинскій будетъ впослдствіи громить славянофиловъ и между прочимъ ‘милое дитя’ — Константина Аксакова.

Въ другомъ письм къ Станкевичу Блинскій разсказываетъ о своей ссор съ Бакунинымъ:

‘Съ М. я разстался. Чудесный человкъ, глубокая, самобытная, львиная природа — этого у него нельзя отнять, но его претензіи… длаютъ невозможными дружбу съ нимъ. Онъ любитъ идеи, а не людей, хочетъ властвовать своимъ авторитетомъ, а не любить. Съ весны я пробудился для новой жизни, ршилъ, что каковъ бы я ни былъ, но я — самъ по себ, что ругать себя и кланяться другимъ на свой счетъ — глупо и смшно, что у всякаго свое призваніе, своя дорога въ жизни и пр. Ему это крайне не понравилось, и онъ съ удивленіемъ увидлъ, что во мн самостоятельность, сила, и что на мн верхомъ здить опасно — сшибу, да еще копытомъ лягну. Началась борьба — перепискою. Онъ былъ израненъ, выслушалъ горькія истины, выраженныя энергическимъ языкомъ. Примирился. Посл этого-то я былъ въ …н. Посл опять война. Онъ опять съ миромъ, а я пишу ему, что прекраснодушныя и идеальныя комедіи мн надоли. Споръ о простот игралъ тутъ важную роль. Я ему говорилъ, что о Бог, объ искусств можно разсуждать съ философской точки зрнія, но о достоинств холодной телятины должно говорить просто. Онъ мн отвтилъ, что бунтъ противъ идеальности есть бунтъ противъ Бога, что я погибаю, длаюсь добрымъ малымъ въ смысл bon vivant et bon camarade и пр. А я только хочу бросить претензіи быть великимъ человкомъ, я хочу со всми быть какъ вс. Но это теб непонятно. Я изложу теб подробно всю кампанію, пришлю даже планы сраженій. Ты услышишь чудеса. Пока скажу немножко’…

Это письмо немного отвлеченно, но мн кажется ясно, въ чемъ дло. Бакунинъ подавлялъ Блинскаго авторитетомъ своей образованности по части гегеліанекихъ брошюръ и толкованія таинственныхъ Sein. Werden. Nicht Sein, da-Sein, Bei-Sich-Selbst-Sein, и пр. и пр. и повидимому требовалъ рабской даже почтительности. Бакунинъ былъ одинъ изъ тхъ людей, которыхъ Гомеръ сравниваетъ съ разъяренными быками. Въ увлеченіи чмъ бы то нибыло — гегеліанствомъ, революціей, освобожденіемъ Польши и даже (!!) завоеваніемъ Россіи, онъ забывалъ ршительно обо всемъ и видлъ лишь передъ собой красную тряпку, на которую и бросался. Отчасти склонный къ тому-же Блинскій, какъ-то инстинктивно удерживался отъ полной односторонности. Жизнь слишкомъ тормошила и мучила его, чтобы онъ совершенно забылъ о ней. Побывавъ еще разъ въ деревн Бакуниныхъ (1838). онъ съ грустью отмчаетъ, что и здсь, даже женщинъ и двушекъ, ‘поэтическая непосредственность смнилась отвлеченными толкованіями’. У себя Бакунинъ, очевидно, все передлалъ на свой ладъ, въ этой ‘большой Лиз’ — какъ звалъ его Герценъ,— скрывался ‘желзный деспотъ’.

‘Да, Николай, простое,— продолжаетъ Блинскій.— живое чувство, задушевность. преданность человческимъ интересамъ тамъ уже не много значатъ и мало цнятся: тамъ требуютъ мысли, знанія и вздыхаютъ о мысли и знаніи, безъ которыхъ (для нихъ!!!) нтъ любви, нтъ жизни. Я все и расписалъ Бакунину откровенно и энергически, онъ взбсился и прислалъ мн въ отвтъ анаему, я не струсилъ и повелъ дло такъ, что онъ растерялся, сталъ противорчить себ и просить мира. Дйствительность вытанцовалась и колотитъ его нещадно. Ото всхъ, даже отъ Петра Кл-ва, онъ услышалъ то-же, что отъ меня. Богъ съ нимъ. А я теб все подробно изложу, ты вдь любишь прочесть иногда что-нибудь забавное. Это будетъ поэма, въ которой побивается Улисъ самымъ нехитрымъ (но здоровымъ) витяземъ’.

Съ самимъ Станкевичемъ Блинскій видлся послдній разъ передъ его отъздомъ за границу. Блинскій простился холодно, потому что находился въ самомъ ‘пакостномъ настроеніи духа’ и горько винилъ себя впослдствіи за эту холодность. Сколько нжности въ его письмахъ къ умирающему товарищу, который какъ-то упрекнулъ его за долгое молчаніе.

‘Но не приписывай этого (Боже сохрани!) моей къ теб холодности (чортали хорошаго было бы во мн, если-бы я охолодлъ къ теб?), даже не приписывай и лности, хотя она тутъ немного и виновата. Дло въ томъ, что въ каждомъ моемъ большомъ письм мн хочется познакомить тебя и съ моимъ настоящимъ моментомъ и съ обстоятельствами, бывшими его источникомъ и слдствіями, но я теперь мчусь на почтовыхъ по дорог (пока все еще по проселочной) жизни, и настоящій мой моментъ едва-ли продолжается мсяцъ. Перейдя-же въ другое состояніе духа, я уже не сержусь на прежнее (какъ это всегда бывало со мною прежде), потому что понимаю его необходимость, и еще потому, что я становлюсь все мене и мене неистовъ. Процессы моего духа всегда осуществляются въ жизни и отражаются въ обстоятельствахъ, большею частію, потрясающихъ и ужасныхъ. Напримръ, недавно (мсяца два назадъ) со мною повторилась было твоя исторія, да такъ, что я хватился за голову, боясь,— ужъ не сошелъ-ли я съ ума, и подходилъ безпрестанно къ зеркалу, чтобы посмотрть, не посдли-ли мои волосы. Слава Богу, все кончилось хорошо, и я за глупую фантазію поплатился только мсяцами двумя глупостей и пошлостей, да недлями двумя-тремя адскихъ мукъ’…

Блинскій говоритъ тутъ о своемъ новомъ обязательно-неудачномъ увлеченіи какой-то двушкой. Что подлаешь,— не везетъ въ любовныхъ длахъ нашимъ критикамъ: не везло Блинскому, Добролюбову, Писареву, Чернышевскому и, быть можетъ на самомъ дл, критическіе, анализирующіе умы. склонные къ ироніи, мене всего могутъ увлечь женскую душу?— Впрочемъ, это вопросъ посторонній.

Ссора съ Бакунинымъ, очевидно, все же тревожитъ Блинскаго, и онъ открываетъ свое горе Станкевичу:

‘Въ послднемъ письм моемъ я общалъ теб описать подробно всю мою ссору съ Бакунинымъ. Я было и думалъ приняться за него, но каково было мое изумленіе, когда, взявшись за перо, увидлъ, что ссоры не было, что я не знаю, за что я ссорился и за что сердился на этого человка. Все дло было въ томъ, что у насъ никогда не было дружбы, потому что природы наши враждебно противоположны. ‘Ты стремишься къ высокому, и я стремлюсь къ высокому будемъ-же друзьями’,— вотъ начало нашей дружбы… Время есть поврка всхъ склонностей, всхъ чувствъ, всхъ связей — дйствительность стала вытанцовываться, и мы принялись грызться, а когда перегрызлись, то увидли, что совсмъ не-изъ-чего было грызться, и, какъ умные люди, теперь разошлись мирно… Изъ остальныхъ друзей, одинъ, на котораго я больше всхъ полагался, потому что боле всхъ любилъ его, поступилъ со мною предательски, но такъ какъ онъ это сдлалъ но слабости характера, то я и простилъ его въ душ моей… Изъ старыхъ друзей, только добрый, благородный, любящій Аксаковъ все такъ же хорошъ со мною, какъ и прежде. Онъ давно уже сталъ выходить изъ призрачнаго міра Гофмана и Шиллера, знакомится съ дйствительностію, и, въ числ многихъ причинъ, особенно обязанъ этому здоровой и нормальной поэзіи Гете. Изъ новыхъ меня особенно интересуетъ Кудрявцевъ…

‘Да, братъ.— продолжаетъ онъ,— наконецъ, пришлось разсчесться за всякую ложь — и въ любви, и въ дружб. Діалектика жизни довела до сознанія многихъ истинъ, казавшихся прежде неразршимыми. Я теперь понимаю, что такое любовь и что такое дружба: то и другое есть воспринятіе въ себя однимъ существомъ другого существа, вслдствіе необъяснимаго мистическаго сродства ихъ натуръ. То и другое дается человку Богомъ, и если человкъ, наскучивши ждать, вздумаетъ взять это самъ, то жестоко сржется’.

Да, на грустныя размышленія наводятъ эти ссоры. Жизнь учитъ насъ годами горя, разочарованій, мукъ, и какая сила должна быть въ душ умнаго и прекраснаго человка, чтобы не дать окончательно очерствть своему сердцу?

——

Кружокъ, очевидно, распадался.

Письмо къ Станкевичу заканчивается сообщеніемъ о скоромъ отъзд въ Петербургъ.

‘Недли черезъ дв посл отправленія этого письма ду въ Питеръ на житье. Зачмъ?

Горе мыкать, жизнью тшиться,

Съ злою долей перевдаться.

‘Безъ фразъ, я узналъ теперь, что не годится порядочному человку отдавать свою жизнь и свое счастіе на волю случайностей, что для того и другого надо побороться, поработать. Если -бы я пріобрлъ невозмущаемую ни въ горести, ни въ радости ровность духа, совершенное забвеніе самого себя, какъ частное, и — чего больше всего мн не достаетъ — доброжелательство, участіе и ласку не къ однимъ слишкомъ близкимъ мн людямъ, но и ко всякому человческому явленію — я бы это назвалъ своимъ царствомъ небеснымъ, а все остальное охотно отдалъ-бы на волю Божію. Знаешь-ли, Николай, я много измнился даже и но вншности: — стучанье по столу кулакомъ — ужъ анахронизмъ въ твоемъ передразниваніи меня — шутка-ли!— а внутри меня все переродилось: умрились дикіе порывы, нападая на дурную или ложную, по моему мннію, сторону предмета, я уже умю не потерять изъ виду хорошей, и истинное чувство мое уже не огненно, но тепло, и тмъ глубже, чмъ тише, и уже не боюсь разочарованія и охлажденія, не боюсь истощенія духовныхъ силъ… но знаю, что только теперь наступила пора ихъ полнаго развитія и что еще долго они будутъ идти возрастая, и хоть я не могу похвалиться кудрями, но часто твержу про себя эти чудные стихи Кольцова —

По лтамъ и кудрямъ

Не старикъ еще я:

Много думъ въ голов,

Много въ сердц огня!

‘Да, я въ тысячу разъ счастливе прежняго, глубже и сильне чувствую блаженство жизни, какъ жизни, достоинство человка и доступне впечатлніямъ искусства, словомъ — любяще, но все это неровно. Ты знаешь мое образованіе, знаешь, сколько потрачено времени, знаешь, что работа для меня — вдохновеніе, порывъ, или желзная нужда, а не фундаментъ жизни, не источникъ силъ. Да. я не пріучилъ ума своего къ дисциплин системы, не подвергалъ его гимнастик ученія, и не пріучилъ себя къ работ, какъ къ чему-то постоянному и систематическому. Я люблю искусство выше всего, и много міровыхъ интересовъ живетъ въ душ моей, но все это дилеттантизмъ и добрая натура. И потому, мн страшно самому себ выговорить мои намренія, не только другому. Чтобы привести ихъ въ исполненіе, мн надо оторваться отъ своего родного круга, мн — робкой, запертой въ самой себ натур — перенестись въ сферу чуждую, враждебную — страшно подумать, а время близко! Это послдній опытъ — не удается, вс надежды къ чорту! Москва погубила меня, въ ней нечмъ жить и нечего длать, и нельзя длать, а разстаться съ нею — тяжелый опытъ’.

На послднемъ листк письма Блинскій жалуется ‘усталъ… уходила про клятая гисторія. а между тмъ и половины не разсказалъ’.

И все еще Блинскій самымъ искреннимъ образомъ продолжалъ считать себя гегеліанцемъ и съ пной у рта набрасывается на тхъ, кто говоритъ ему о неразумности дйствительности и разумности протеста. Но день полнаго просвтлнія уже близокъ.

Отъздъ Блинскаго въ Петербургъ былъ окончательно ршенъ лтомъ 1839 года. Краевскій обязывался выплачивать ежегодно 3.500 р. {1050 рублей на серебро.} ассигнаціями своему новому сотруднику, а новый сотрудникъ взялся вести весь критическій и библіографическій отдлъ журнала. Литературный трудъ, очевидно, цнился очень низко.

Съ отъздомъ въ Петербургъ отношенія Блинскаго къ кружку хотя и продолжаются, но съ каждымъ днемъ становятся все боле формальными. Выживаетъ лишь личная пріязнь напр. къ Боткину, все остальное: ‘Поглощаетъ (и быстро) безпощадное время’.

Теперь, слдовательно, какъ разъ время подвести итогъ этимъ отношеніямъ, тянувшемся 7—8 лтъ, и выдержавшимъ сколько бурь, невзгодъ, столько смнъ настроенія!..

Я выскажу мысль очень непріятную мн самому: взятыя въ цломъ эти отношенія мн не совсмъ нравятся, въ нихъ есть много искусственнаго и, мн кажется, что друзья относились къ Блинскому хотя и по-товарищески, но не безъ обиднаго покровительственнаго оттнка. А что они не умли, да и потомъ не научились, цнить его вполн, какъ онъ того стоилъ — это уже фактъ самоочевидный и исторически доказанный.

Не видть громадной пользы, какую принесъ Блинскому кружокъ,— я не могу. Эта польза для его умственнаго развитія — несомннна. Не говоря уже о томъ, что постоянные страстные споры изощряли его діалектику, онъ могъ мимоходомъ на лету научиться очень многому. Первый періодъ существованія кружка не могъ не развить его эстетическаго чутья, составляющаго одно изъ главныхъ достоинствъ его лучшихъ критическихъ статей. Здсь-же онъ научился цнить Гоголя, что по тому времени, среди восторговъ передъ Кукольникомъ, значило очень много. Обаяніе личности Станкевича, его высокіе нравственные идеалы, требованія безусловной чистоты личной жизни — словомъ все, вылившееся въ абстрактный героизмъ, дало, такъ сказать, философское выраженіе кореннымъ требованіямъ натуры Блинскаго. ‘Moлитвенное и колнопреклоненное’ отношеніе къ искусству, несмотря на всю свою односторонность, не заключало однако въ себ ничего безусловно вреднаго, было-бы вредно остановиться на немъ и застыть въ холодно-восторженномъ созерцаніи, но такъ-какъ съ Блинскимъ этого не случалось, то плакаться совсмъ не о чемъ. А что старая формула ‘искусство очищаетъ душу’ во многихъ случаяхъ справедлива — въ этомъ сомнваться смшно. Какъ ни хорошъ человкъ по самой своей натур, какъ ни чистъ онъ отъ рожденія, ему нужно и воспитаніе и поддержка. Кружокъ Станкевича давалъ, отчасти, разумется, и то и другое Блинскому. Но, повторяю, не видео, чтобы его дйствительно любили, дйствительно цнили. Блинскій неистовствовалъ, увлекался, готовъ былъ топтать въ грязь то, чему поклонялся вчера. Въ глазахъ боле спокойныхъ и выдержанныхъ людей онъ не могъ не казаться смшнымъ хотя -бы порою. Даже друзья считали себя не только образованне, но и умне его. Одни справедливо, другіе напрасно, хотя самъ Блинскій, постоянно и отъ всей души называя себя дуракомъ и идіотомъ, несомннно поддерживалъ въ нихъ это пріятное заблужденіе. И что грха таить — онъ много терялъ и потому, что былъ нищимъ человкомъ.

Когда вы сравниваете отношенія къ Блинскому членовъ кружка Станкевича съ отношеніемъ къ нему, напр., Кольцова, вы сейчасъ-же чувствуете огромную разницу. Кольцовъ былъ настоящимъ другомъ, исполненнымъ нжности, деликатности и благоговнія. Онъ какъ-то сразу своимъ проницательнымъ тонкимъ умомъ, своей многоопытной чуткой душой угадалъ, какія великія силы, какая чудная нравственная чистота таятся въ этомъ невзрачномъ на видъ, постоянно раздраженномъ недовольнымъ собою и окружающими, рзкомъ и застнчивомъ человк. Онъ понялъ это и оцнилъ какъ больше никто, никогда. Онъ дйствительно любилъ, дйствительно былъ привязанъ и въ ихъ отношеніяхъ есть что-то дтски искреннее и непосредственное. О покровительств тутъ, очевидно, не можетъ быть и рчи.

Да, обидно это покровительство! Но его не могло не быть. Съ одной стороны — довольные собой, изящные, гордые хотя и добродушные баричи, съ другой — временно отверженный Блинскій, который къ тому-же постоянно кается и то и дло выдаетъ себ самыя ‘идіотскія’ аттестаціи.

Философическій же смыслъ этихъ отношеній весь исчерпывается словами: Блинскій рвется къ жизни, дйствительности и мучительно недоволенъ мерзостью окружающаго, а ему говорятъ: ‘будь-же ты доволенъ, неистовый человкъ, потому что довольны мы’. И онъ старался слушаться.

——

Какъ-бы нарочно для того, чтобы оставить въ душ Блинскаго еще одно непріятное воспоминаніе о Москв,— обстоятельства сложились такъ, что не задолго передъ отъздомъ онъ крупно разссорился съ Герценомъ. Это довольно важное обстоятельство. Теперь ссора двухъ интеллигентовъ означаетъ очень мало или даже ровно ничего не обозначаетъ: такъ, задли одинъ у другого самолюбіе и стали врагами чуть ли не смертельными и готовы отъ всей души обмняться анафемами. Тогда дло другое: съ такимъ человкомъ, какъ Блинскій, иначе, какъ на принципіальной почв ни сойтись, ни разойтись было нельзя. Въ общихъ чертахъ читатель уже знаетъ объ этой ссор изъ разсказа Герцена. Мн остается добавить здсь немного.

Въ Москву Герценъ возвратился въ 1840 году, посл пяти лтъ отсутствія. Здсь былъ уже Огаревъ, вокругъ котораго группировались члены бывшаго станкевичевскаго кружка. Бакунинъ и Блинскій стояли во глав, каждый съ томомъ Гегелевой философіи въ рукахъ и съ юношеской нетерпимостью провозглашавшіе: ‘нтъ философа кром Гегеля, и мы — пророки его’. Герцена приняли радушно, съ почетнымъ снисхожденіемъ, какъ человка пострадавшаго, съ готовностью произвести его въ свои, но подъ тмъ непремннымъ условіемъ, чтобы онъ призналъ гегеліанство за догматъ и преклонился передъ нимъ. Прежде чмъ признать и преклониться, онъ сталъ изучать, и страстное одушевленіе товарищей мало по малу передалось и ему.

‘Толковали о Гегел безпрестанно, нтъ параграфа во всхъ частяхъ Логики, въ двухъ Эстэтики, Энциклопедіи и пр., который бы не былъ взятъ съ бою отчаянными спорами нсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цлыя недли, не согласившись въ опредленіи ‘перекатывающаго духа’, принимали за обиду мннія объ ‘абсолютной личности и о ‘по-себбытіи’. Вс ничтожнйшія брошюры, выходившія въ Берлин и другихъ губернскихъ и уздныхъ городахъ нмецкой философіи, гд только упоминалось о Гегел, выписывались, зачитывались до дыръ, до выпаденія листовъ въ нсколько-же дней’. Самый языкъ сталъ совершенно особенный, ‘птичій’, какъ выразился астрономъ Перевощиковъ.

‘Никто,— говоритъ Герценъ,— не отрекся бы въ т времена отъ подобной напр. фразы: ‘конкресцированіе абстрактныхъ идей въ сфер пластики представляетъ ту фазу самоищущаго духа, въ которой онъ потенцируется изъ естественной имманентности въ гармоническую сферу образнаго сознанія въ красот’.

Языкъ портился, рядомъ съ этимъ шла другая ошибка, боле глубокая.

‘Молодые философы наши испортили себ не одн фразы, но и пониманье, отношеніе къ жизни, дйствительности сдлалось школьное, книжное, это было то ученое пониманіе простыхъ вещей, надъ которымъ такъ геніально смялся Гете въ своемъ разговор Мефистофеля со студентомъ. Въ самомъ дл, непосредственное, всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли крови, блдной алгебраической тнью. Во всемъ этомъ была своего рода наивность, потому что все было совершенно искренне. Человкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отдаться пантеистическому чувству своего единства съ Космосомъ, и если ему попадался но дорог какой нибудь солдатъ подъ хмлькомъ или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опредлялъ субстанцію народную въ ея непосредственномъ и случайномъ проявленіи. Самая слеза, навертывавшаяся на вкахъ, была строго отнесена къ своему порядку — гемюту — или къ ‘трагическому въ сердц’.

‘То же въ искусств… Знаніе Гете, особенно второй части ‘Фауста’ (оттого ли, что она хуже первой или трудне ея), было столько же обязательно. какъ имть платье. Разумется, объ Россини и не говорили, къ Моцарту были снисходительны, хотя и находили его дтскимъ и бднымъ, зато производили философскія слдствія надъ каждымъ аккордомъ Бетховена и очень уважали Шуберта, не столько, полагаю, за его превосходные напвы, сколько за то, что онъ бралъ философскія темы для нихъ, какъ ‘Всемогущество Божіе’ и ‘Атласъ’. На ряду съ итальянской музыкой длила опалу и французская литература, и вообще все французское, но дорог и политическое.

‘Отсюда легко понять поле, на которомъ мы должны были непремнно встртиться и сразиться. Пока пренія шли о томъ, что Гете объективенъ, но что его объективность субъективна, тогда какъ Шиллеръ — поэтъ субъективный, но его субъективность объективна, и наоборотъ — все шло мирно. Вопросы боле серьезные не замедлили явиться’.

Какіе-же были эти боле серьезные вопросы? Герценъ не перечисляетъ ихъ, къ сожалнію. Поэтому на поставленный вопросъ могу отвтить лишь приблизительно.

По единодушному свидтельству современниковъ, Блинскій въ то время проповдывалъ ‘индійскій покой’. Эта проповдь съ теоретической стороны опиралась на несовсмъ правильное и слишкомъ буквальное пониманіе формулы Гегеля: ‘все дйствительное разумно’. Ну. разумется, если все разумно, то и длать нечего и мнять нечего и стремиться къ улучшенію жизни, по меньшей мр, глупость и ‘мальчишество’ (терминъ Гегеля).

— Знаете-ли,— сказалъ однажды Герценъ Блинскому,— что съ вашей точки зрнія вы можете доказать, что и чудовищный произволъ разуменъ и долженъ существовать.

— Безъ всякаго сомннія.— отвчалъ Блинскій и прочелъ мн ‘Бородинскую годовщину’ Пушкина.

Столкнулись дв натуры, одинаково страстно готовыя защищать свои убжденія, два ряда мыслей, временно діаметрально противоположныхъ одинъ другому, дв теоріи, почти не имющія между собой точекъ соприкосновенія. два настроенія, оба воинственныя, но съ оружіемъ, обращеннымъ на разныхъ враговъ,— и ссора приняла острый характеръ. Вдь вопросъ о разумности произвола напр. помщиковъ въ отношеніи крпостныхъ на самомъ дл принадлежитъ къ разряду тхъ каверзныхъ вопросовъ, которые, такъ или иначе ршенные, опредляютъ все міросозерцаніе человка.

Еще студентомъ, значитъ совсмъ неоперившимся юношей, Герценъ до самозабвенія увлекался Сенъ-Симономъ. Сенъ-симонизмъ, съ его преклоненіемъ передъ естествознаніемъ и общественно полезнымъ трудомъ, его уваженіемъ передъ промышленностью, которую онъ считалъ главной двигательницей соціальнаго развитія, своимъ общимъ революціоннымъ — по крайней мр протестующимъ — складомъ пришелся, какъ нельзя больше, по душ юному Герцену. ‘Общественность’, борьба за общественную справедливость, невозможность мириться съ фактами — безразлично въ теоріи или жизни — которые пригнетаютъ личность — вс эти понятія пріобрли въ глазахъ Герцена удивительную важность еще на студенческой скамейк. Этимъ своимъ взглядамъ онъ остался вренъ до конца жизни и почти не отвлекался въ сторону, разв случайно и очень ненадолго. Его горячая натура не мирилась — если можно такъ выразиться — ни съ какимъ ‘примиреніемъ’, его положительный въ основ своей умъ, къ тому-же обыкновенно скептически и недоврчиво настроенный, не переваривалъ никакихъ ‘абсолютовъ’, никакихъ ‘вчныхъ началъ’. Все скоре — кром очень немногаго, напр. правъ человка на свободу и счастье — представлялось ему условнымъ и относительнымъ. Свободный человкъ, свободно живущій, свободно и искренно проповдующій всякое ученіе, всякую вру и свободно дйствующій на поприщ личнаго и общественнаго самосовершенствованія — таковъ былъ его идеалъ. Онъ столкнулся съ Блинскимъ и услыхалъ, что все это — мальчишескія мечтанія, что единственная обязанность человка — понять разумность окружающаго, нримириться₄съ нимъ — каково-бы, оно ни было и созерцать красоту мірозданія, забывши о человческой личности.

Читатель помнитъ конечно, какъ трогательно закончилась эта ссора двухъ людей, которые скоро, и, уже не разставаясь, пошли рука объ руку. Блинскій раскаялся и первый протянулъ руку.

Глава VII.
І’егеліанство Блинскаго.

Едва-ли можно сомнваться, что гегеліанскіе взгляды Блинскаго были очень не прочны, а съ философской точки зрнія очень неглубоки. Гегеля онъ никогда не читалъ, познакомился съ его системой въ кружк Станкевича, главнымъ образомъ отъ Бакунина, увлекся ею со всей страстностью своей натуры,— до самозабвенія, до ‘скрежета зубовнаго’, какъ онъ самъ выразился — но только въ такомъ вид въ какомъ самъ ее понялъ. А понялъ онъ ее лишь настолько, насколько она подходила къ его настроенью. Мы вдь только что видли, что онъ хотлъ примириться со всмъ, чтобы найти хоть немного покоя для своей усталой души. Въ его проповдяхъ о разумной дйствительности слышится тонъ измученнаго человка. Впрочемъ мы сейчасъ ознакомимся, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ съ философіей Гегеля.— Начну ab ovo.

——

Въ области мысли Гегель и его ученіе сыграли туже роль, какъ Наполеонъ и его армія — въ политик. Гегеліанство завоевало себ города, княжества. цлыя государства и народы. Въ любомъ европейскомъ университет оно имло своихъ представителей — епископовъ, кардиналовъ, аббатовъ, почтительно прислушивавшихся къ голосу берлинскаго папы-философа. Безжалостное къ своимъ врагамъ, оно подчинило себ цлыя области мысли и науки, въ которыхъ все еще правили схоластики. Недаромъ же его сторонники устанавливали дв эры человческой жизни — до Гегеля и посл Гегеля,— и считали своей Гедржой появленіе ‘Феноменологіи духа’. Гд же и въ чемъ причины такого успха?…

Открывая курсъ въ Берлинскомъ университет, Гегель произнесъ одну изъ лучшихъ своихъ рчей, которая поможетъ намъ отвтить на поставленный вопросъ. Онъ сказалъ:

‘Повидимому наступили обстоятельства, при которыхъ философія снова можетъ надяться на вниманіе и любовь, и когда эта почти замолкнувшая наука можетъ снова возвысить свой голосъ. Еще недавно, съ одной стороны, нужды времени придавали такую важность мелкимъ интересамъ ежедневной жизни, а съ другой стороны, боле высокіе интересы дйствительности, борьба, имющая цлью возстановить и спасти государство и политическую цлость народной жизни, овладвали всми способностями духа, силами всхъ классовъ, такъ что внутренняя жизнь духа не могла найти должнаго спокойствія. Всемірный духъ, занятый дйствительностью и насильственно направленный ко вншности, не могъ обратиться внутрь къ самому себ и наслаждаться собою въ своей истинной родин. Но такъ какъ въ настоящее время поставлена преграда этому потоку дйствительности, и нмецкій народъ спасъ спою національность, эту основу всякой живой жизни, то наступило время, когда вмст съ порядкомъ дйствительной жизни, можетъ разцвсти въ государств свободное царство мысли. Духъ уже обнаружилъ свое могущество, потому что въ настоящее время прочны одн идеи и то. что согласуется съ идеями и только то иметъ цнность, что можетъ оправдать себя передъ умомъ и мыслью‘.

Въ оправданіи, или, лучше сказать, въ ‘осмысленіи’ и дйствительно нуждалось многое — почти все. Войны Наполеона поистин перепахали всю Европу, и сколько новыхъ, невиданныхъ, странныхъ растеній появилось на этой перепаханной за-ново почв! Идеи, мечты, иллюзіи, формы жизни, политическіе и нравственные принципы,— все было другое или явилось по крайней мр въ другой комбинаціи. Одни, упражняясь гирями и на трапеціяхъ, мечтали о возвращеніи временъ Арминія и древне-германской доблести, другіе тосковали о паденіи человческаго духа, обращая свой грустный взоръ назадъ къ золотому вку, третьи бодро смотрли впередъ… И настойчивой потребности разобраться въ страшной путаниц жизни, дйствительности прежде всего и хотлъ пойти навстрчу Гегель.

Исходя все изъ той-же борьбы съ Наполеономъ, какъ поворотнаго пункта новйшей исторіи, Гегель продолжалъ:

‘Эта борьба была дломъ нравственнаго могущества духа, въ которомъ пробудилось сознаніе его энергіи и который въ этомъ чувств поднялъ свое знамя и обнаружилъ свою силу въ дйствительности. Мы должны признать, какъ неоцненное благо, то, что наше поколніе жило и дйствовало въ этомъ чувств, въ которомъ сосредоточиваются право, нравственность, религія. При такомъ всеобъемлющемъ и глубокомъ стремленіи, духъ сознаетъ свое достоинство, пошлость жизни и пустота интересовъ исчезаютъ, поверхность знаній и убжденій длается явною и уничтожается сама собой. Эта серьезная мысль, которая вообще овладла душою, образуетъ ту почву, которая необходима для философіи’.

Весь запасъ энергіи, всю силу чувства, всю страстность стремленія, вызванныхъ изъ глубины народной жизни борьбой за освобожденіе, Гегель хочетъ направить въ русло философіи, чтобы не дать духу погрузиться въ обыденное пошлое существованіе.

‘Наше призваніе и наша обязанность — говоритъ дальше мудрецъ — состоитъ въ томъ, чтобы развить въ философской форм т существенные зачатки, которые проявились съ новою силою и новою жизнью въ недавнее время. Это обновленіе духа, которое сначала обнаружилось въ политическомъ мір, продолжаетъ теперь обнаруживаться въ большей серьезности и большей важности нравственныхъ и религіозныхъ интересовъ, въ требованіи, чтобы вс жизненныя отношенія были боле основательны и боле совершенны. Самая серьезная потребность есть потребность знать истину. Эта потребность, которою духовная природа отличается отъ чувственной, образуетъ самый глубокій интересъ духа и слдовательно всеобщій интересъ’.

Но что такое истина? Можно ли познать ее? Да,— смло отвчалъ Гегель,— подкупая умы слушателей этимъ стремленіемъ въ высшія сферы жизни, этой непоколебимой врой въ могущество разума, въ доступность истины.

‘И въ самой Германіи,— продолжалъ Гегель,— поверхностность и пошлость мысли, до начала возрожденія духа, дошли до того, что нашлись люди, которые утверждали и считали доказаннымъ, что знаніе истины невозможно, что сущность міра и духа есть непостижимое и непонятное существо. Они пошли также далеко, какъ Пилатъ, римскій проконсулъ, который, услышавши изъ устъ Христа слово истина, спросилъ его: ‘что есть истина’, какъ человкъ, который ршилъ этотъ вопросъ и не сомнвается, что знаніе истины невозможно. Такимъ образомъ пренебреженіе къ знанію истины, которое всегда считалось признакомъ узкости и пошлости ума, разсматривали въ наше время, какъ высшій тріумфъ духа. Сначала отчаяніе въ силахъ разума сопровождалось скорбію и грустію, но вскор нравственное и религіозное легкомысліе, къ которому присоединилось поверхностное и мелкое знаніе, называвшее себя просвщеніемъ, открыто и спокойно признало безсиліе разума и полагало свою гордость въ совершенномъ забвеніи высшихъ интересовъ духа’.

Мн кажется, что съ практической точки зрнія Гегель какъ нельзя боле правъ въ своемъ рзкомъ отзыв о скептикахъ, просвтителяхъ и критикахъ. Вдь первая задача человка — это жить, и отъ этой задачи не уйдешь, не отвертишься отъ нея. И вотъ, чтобы жить, людямъ нужна и вра въ разумъ и служеніе высшимъ интересамъ духа, нужна столько-же, сколько и предметы первой необходимости. Народы, массы, поколнія, въ сущности все человчество, всегда и везд, на всхъ ступеняхъ своего развитія, въ китайской деревушк, въ чум эскимоса не меньше, чмъ въ Париж и Лондон, жили и живутъ какимъ нибудь положительнымъ міросозерцаніемъ изъ чувства самосохраненія столько же, сколько изъ косности, отгоняя отъ себя критику и сомннія. Жизненная философія должна взывать къ жизни, напрягать человческія силы, вдохновлять и воодушевлять, ставить подъ ружье. Вопросъ не въ томъ, насколько она безусловно истина, такъ какъ не только безусловная истина недоступна намъ, но и будь даже она доступна намъ, мы, по условію своего мышленія, все-же не могли бы сказать, безусловна ли она или нтъ. Критеріума безусловности у насъ нтъ, а есть только критеріумъ исторической необходимости и практической полезности. И нападая на скептиковъ, просвтителей критиковъ, отрицающихъ возможность истиннаго познанія, Гегель правъ, какъ правъ живой человкъ, который, во время голода кладетъ себ кусокъ мяса въ ротъ, нисколько не интересуясь тмъ обстоятельствомъ, что это совсмъ не мясо, а лишь возможность постоянныхъ ощущеній, которая мыслится психологами идеалистами какъ извстная комбинація геометрическихъ центровъ — ничуть не красныхъ, не тяжелыхъ, не питательныхъ. Скептическая философія также мало способна была до сей поры подчинить себ общество взятое въ цломъ, какъ и анархизмъ. Какъ невозможно себ представить государство самоубійцъ, такъ нтъ и государства скептиковъ или анархистовъ. И взывая къ высшимъ интересамъ духа, признавая возможность ихъ удовлетворенія. Гегель несомннно выполнилъ высшую задачу, которую только можетъ взять на себя философъ. Онъ хотлъ сохранить возбужденіе силъ, вызванное борьбой за освобожденіе, не дать ему растратиться попустому на картофельно-селедочныя мелочи филистерскаго духовно-пониженнаго существованія, хотлъ въ одной геніально-смлой философской систем объединить жизнь и познаніе такъ, чтобы мысль и дятельность каждаго отдльнаго человка представлялась ему не переплетомъ случайныхъ силъ и совпаденій, не пестрымъ узоромъ, напутаннымъ судьбою, а въ ея логической и исторической необходимости. Не пустымъ наборомъ фразъ и не словеснымъ фейерверкомъ представляются поэтому заключительныя слова его рчи:

‘Все, что я могу требовать отъ васъ — сказалъ онъ своимъ взволнованнымъ слушателямъ — это то, чтобы вы принесли довріе къ наук, вру въ разумъ, довріе и вру въ самихъ себя. Любовь къ истин и вра въ могущество разума есть первое условіе для философскаго изслдованія. Человкъ долженъ считать себя достойнымъ самыхъ великихъ истинъ. Нельзя имть достаточно высокое мнніе о величіи и могуществ духа. Сокрытая сущность вселенной не въ состояніи укрыться отъ любви къ истиц, передъ ней вселенная должна раскрыться и развернуть богатства и глубину своей природы….

Безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что берлинская аудиторія Гегеля заключала въ себ лучшихъ представителей европейской мысли. Этимъ онъ былъ обязанъ не только сил своей мысли, но и удивительному краснорчію. Прочтите хотя-бы его ‘логику’ — науку, которой какъ бы самой судьбой предназначено быть самой сухой изъ сухихъ и на каждой страниц вы найдете удачное сравненіе, мткую шутку, интересную ссылку на какое нибудь современное событіе. Гегель былъ больше чмъ мыслитель и философъ, онъ былъ художникомъ — такимъ-же, какъ Платонъ въ древности. Увлеченіе Гегелемъ доходило до энтузіазма, до полнаго самозабвенія, принимая подъ-часъ наивно-комическія формы. Иные. напр. очень безпокоились о дальнйшей судьб абсолютной идеи (по просту Божества), которая, сознавъ самое себя въ философіи Гегеля, очевидно должна была недоумвать, что-же длать дальше. О ‘другихъ’ и, именно, она съ русскихъ одинъ современникъ, самъ находившійся нкоторое время въ чаду правоврнаго гегеліанства, говоритъ:

‘Новые знакомые (цвтъ русской интеллигенціи начала 40-хъ годовъ) — встртили меня нсколько свысока, требуя безусловнаго принятія феноменологіи и логики Гегеля и притомъ по ихъ толкованію. Толковали-же они объ нихъ безпрестрастно, нтъ параграфа во всхъ трехъ частяхъ Логики, въ двухъ Эстетики. Энциклопедіи и проч., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цлыя недли, не согласившись въ опредленіи ‘перехватывающаго духа’, принимали за обиды мннія объ ‘абсолютной личности и ея по себ бытіи’. Вс ничтожнйшія брошюры, выходившія въ Берлин и другихъ губернскихъ и уздныхъ городахъ немцкой философіи, гд только упоминалось о Гегел, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до выпаденія листовъ въ нсколько дней… Какъ заплакали-бы (отъ радости) вс эти забытые Вердеры, Маргенеке, Михелеты, Отто, Вадке, Шиллеры, Розенкранцы и самъ Арнольдъ Ругэ, котораго Гейне такъ удивительно хорошо назвалъ ‘Привратникомъ гегелевской философіи’ — если бы они знали, какія побоища и ратованіи возбудили они въ Москв между Маросейкой и Моховой, какъ ихъ читали и какъ ихъ покупали‘…

И это не было временнымъ увлеченіемъ. Въ шестидесятыхъ годахъ на сторон діалектической методы Гегеля оказался викго другой, какъ знаменитый авторъ ‘Что длать’ и статей объ общин. Чернышевскій прямо говорилъ: ‘докажите мн, что метода Гегеля не врна, и я откажусь отъ нея, но этого вамъ никогда не удастся доказать!’… Теперь мы присутствуемъ при возрожденіи гегеліанства хотя и въ обновленной его форм {Интересенъ между прочимъ такой фактъ: англичане долгое время не хотли знать и читать Гегеля, называя его сумасшедшимъ. Въ послднія-же двадцать лтъ философія Гегеля три раза была переведена на англійскій языкъ и выдержала нсколько изданій.}.

Основной принципъ, которымъ инстинктивно руководится наша умственная дятельность, былъ въ свое время вполн и безусловно на сторон Гегелевой системы. Этотъ принципъ — экономія силъ. На самомъ дл, въ своемъ ученіи Гегель привелъ въ связь современное ему знаніе, объединилъ и одухотворилъ его философской мыслью и, не упуская изъ виду ни одного изъ вопросовъ, способныхъ волновать людей, нашелъ для нихъ подходящіе наукообразные отвты.

Незадолго до него люди оставались въ грустномъ недоумніи, пораженные страшными повидимому безвыходными противорчіями, которыми Кантъ завершилъ свое ученіе, и изъ-за которыхъ вдали виднлись иронически улыбающіяся черты его учителя Юма. Казалось послдняя опора человка — разумъ — подкосился, достоврность вднія исчезла: робкіе умы, всегда предпочитающіе бгство труду и лнивый покой утомительному изслдованію, стали отступать въ свои всегдашнія зимнія квартиры — въ мистицизмъ, эмпирики иронически улыбались, и въ это-то время Гегель выступилъ съ своимъ ученіемъ.

Его система строго монистическая. Онъ не зналъ этой вчной оговорки съ одной стороны — духъ, съ другой стороны — матерія. Для него не существовало этого мучительнаго противорчія, на рубеж котораго стоялъ человкъ, напрягая вс свои силы, чтобы сохранить равновсіе, колеблясь, мучаясь, съ ужасомъ смотря внизъ — въ пропасть, гд царила матерія и сознавая, что царство духа недоступно ему. Философія католической церкви, доведя это противоположеніе до крайности, заставляла человка презирать свое тло, бороться съ ними и тратить такимъ образомъ вс свои силы на борьбу съ самимъ собою. Если-бы не временно отдыхъ, доставляемый индульгенціями — бдный врующій не вынесъ-бы всей тяжести своего двойственнаго существованія… Къ счастію матерія, въ вид столькихъ-то и столькихъ монетъ, вводила его въ царство духа…

Монизмъ Гегеля принялъ форму абсолютнаго идеализма. Уже Юмъ отрицалъ существованіе духа и матеріи и говорилъ, что нтъ ничего кром идей. Гегель въ этомъ отношеніи сходится съ нимъ, а значитъ идетъ противъ Канта. Кантъ, остановился на дуализм. Для него существуетъ познающій духъ (субъектъ) и познаваемое нчто (объектъ). Правда это познаваемое въ истинной своей форм недоступно намъ, какъ вещь въ себ, но все-же оно существуетъ, оно реально. Эту реальность и отрицаетъ Гегель. Вещь въ себ недоступна нашему познанію, а значитъ ее нтъ совершенно. Оно ничто иное какъ видимость, какъ проявленіе чего-то другаго — единаго всемірнаго духа, безъ котораго-бы не было и ея.

Что есть то. что есть? Разумется отвть на этотъ вопросъ зависитъ отъ точки зрнія и отъ привязанности къ тому или другому слову. Одни отвчаютъ: духъ, другіе — матерія, третьи,— въ своей простот и непосредственности — а кто-же это знаетъ? Гегель далъ первый отвтъ: существующее есть духъ, идея, существованіе — это существованіе идеи, историческая жизнь природы и людей — это стремленіе идеи познать самое себя.

Въ основ философіи исторіи Гегеля лежитъ та ‘простая’, какъ называетъ ее самъ, мысль, что разумъ управляетъ міромъ. Но разумъ этотъ не есть способность, его надо понимать въ особенномъ спеціально-гегелевскомъ смысл, разумъ — это сама сущность, субстанція, это не только мысль, но и мыслящее существо, это всемірный духъ, абсолютная, т.-е. неизмнная истина. Что знаемъ мы объ этомъ разум? Мы, обыкновенные смертные, ничего, Гегель — все. Свойство разума, сущность этой сущности,— говоритъ онъ,— свобода. Но, почему свобода, а не что-нибудь другое, почему непремнно и только свобода? Потому, объясняетъ намъ Гегель, что все постигается нами изъ своей противоположности. Мы знаемъ о существованіи благо цвта, потому что есть цвтъ черный, о существованіи большого, потому что есть малое. Противоположность разума, духа — это матерія. Свойство матеріи тяжесть, поэтому свойство духа — свобода. Но что такое эта свобода? Какъ надо понимать ее? Для Гегеля это свобода есть ‘das Bei sich-selbst-sein’ т.-е. ‘у-себя-самого-бытіе**. Не пугайтесь слова: смыслъ его совершенно ясенъ. Быть у себя самого — значитъ не зависть ни отъ чего другого, быть существомъ самодовлющимъ, такимъ существомъ и является разумъ Гегеля. Онъ свободенъ, потому что кром него нтъ ничего, онъ свободенъ, такъ какъ его дятельность — познаніе, но это познаніе самого себя — самосознаніе. Итакъ, разумъ ни въ чемъ не нуждается, ни къ чему не стремится, крин самосознанія, т.-е. опять таки къ самому себ. Поэтому онъ — свободенъ, тогда какъ матерія — зависима, и эта зависимость ея выражается въ тяготніи къ другому, вн ея находящемуся центру.

Прочтя эти строки, читатель, разумется, скажетъ, что основная точка зрнія Гегеля: все есть духъ и жизнь вообще — есть жизнь духа,— выбрана совершенно произвольно. И читатель будетъ какъ нельзя боле правъ во всей своей критик, кром одного пункта. Безусловной истины нтъ и быть и не можетъ. Если-бы мы ее и знали, то, повторяю, мы не могли-бы ничего отвтить на вопросъ о ея безусловности, ибо критерія для этой послдней у насъ нтъ никакого. Поэтому, не все-ли равно, насколько справедливы (въ абсолютномъ смысл слова) системы Канта. Фихте, Шеллинга, Гегеля, Спенсера? Они, очевидно, или совсмъ несправедливы, или справедливость ихъ недоказуема. Но человкъ хочетъ жить, а для того чтобы жить ему, между прочимъ, нужна и философія, которая возвышала-бы производительность его силъ, увеличила-бы шансы его приспособляемости къ суровой обстановк, нужна философія, которая закрпляла бы энергію его настроенія, давала-бы ему всю совокупность современнаго знанія, одушевленнаго единою мыслью, такъ чтобы онъ не терялся въ его разнообразіи, какъ въ лабиринт, а шелъ твердо и увренно держась за аріаднину нить системы. Для своего времени идеализмъ Гегеля сдлалъ это.

Вернемся однако къ начатому.

Исторія, по Гегелю, представляетъ изъ себя безконечный процессъ, въ которомъ разумъ стремится познать самого себя и тмъ достигнуть свободы. Tantum possuinus, quantum scimus — т. e. мы можемъ, или мы свободны лишь на столько, насколько мы знаемъ. Но какимъ путемъ происходитъ процессъ познанія? Онъ начинается съ недостоврнаго, относительнаго и подчиняется закону логической необходимости. Какъ въ логик понятіе развивается въ сужденіе, а сужденіе въ умозаключеніе, такъ въ исторіи и въ жизни.

Разумъ Гегеля — истинный царь исторіи, живое существо, проходящее вс стадіи своего самосознанія. Все измняется, все рушится, дряхлетъ и разлагается, онъ одинъ, какъ вчная непостижимая сущность, какъ принципъ жизни, поднимается съ новыми силами изъ-подъ груды человческихъ переворотовъ, изъ подъ развалинъ, обществъ, государствъ, націй. Вчно юный, жадный въ достиженіи своей цли, онъ свободно переходить изъ страны въ страну, двигаясь вмст съ солнцемъ на западъ, сбрасывая съ себя съ каждымъ шагомъ своимъ обвтшалыя формы жизни, являясь постоянно воплощеннымъ все въ новыя формы въ зависимости отъ того, гд онъ находится въ данную минуту,— подъ небомъ-ли Китая, или на берегахъ Нила, или въ шумныхъ, говорливыхъ городахъ Іонійской Греціи.

Желая нарисовать его портретъ возможно яркими красками, Гегель поступаетъ какъ истинный художникъ, надляя свое абсолютное существо чисто человческими свойствами. Онъ говоритъ намъ даже о хитрости разума. Люди (какъ индивидуальность) средство: разумъ пользуется ими для своихъ цлей, эксплоатируя ихъ страданія и радости. Передъ нимъ вначал его историческаго поприща открывается неизвстная таинственная страна, которую онъ во что-бы то ни стало долженъ изучить и изслдовать. Но самъ онъ въ эту страну не идетъ, а отправляетъ туда людей, цлые племена и народы. Наслдовать таинственную область — дло не легкое и опасное: это, своего рода, Меотійское болото, гд ничего не стоитъ затеряться среди лсовъ, непроходимыхъ топей, трясинъ и т. д. Хитрый разумъ какъ будто знаетъ это и употребляетъ на пользу себ человческія страсти. Онъ возбуждаетъ честолюбіе, стремленіе къ слав, вс другія чувства, лишь-бы побудить смертныхъ къ трудному и опасному путешествію. Какое ему дло, почему идетъ человкъ въ эту таинственную страну. Изъ-за славы, или отъ отчаянья? Важно одно — достиженіе цли, важно, чтобы какимъ-бы то ни было путемъ смлые піонеры принесли всть, а перенесенныя ими трудности ставятся исключительно на ихъ личный счетъ. Не бда, если многіе погибнутъ даже: эти жертвы нужны. Такова въ конкретномъ образ точка зрнія Гегеля и его разума на человческую жизнь и человческое счастіе. Человкъ — средство на всемъ пути развитія исторіи.

Что-же такое человческіе идеалы? Для Гегеля никакихъ человческихъ идеаловъ не существуетъ. Онъ отрицаетъ ихъ безусловно. Цнность человческой жизни относительна, а не абсолютна. Абсолютную цнность, т. е. упакую, которой все должно служитъ, иметъ лишь идея.

Раскрывая все разнообразіе своихъ силъ и способностей, длая безчисленные опыты въ области права, религіи, морали, испытывая вліянія всхъ климатовъ, географическихъ условій, различныхъ формъ общественности — разумъ хочетъ, чтобы ни одна крупица его силы не осталась непознанной, чтобы въ теченіи жизненнаго процесса онъ весь раскрылся передъ собой и всю свою потенціальную энергію — энергію возможности — перевелъ въ кинетическую т. е. дйствующую. Въ этомъ случа онъ, разумется, и иметъ громадное несравнимое преимущество передъ отдльнымъ человкомъ. У насъ та-же цль: въ каждомъ изъ насъ кроется масса возможностей, масса дарованій въ зародыш. Мы вс немножко поэты, музыканты, художники, кто знаетъ — даже Наполеоны-Бонапарты, какъ выразился когда-то Пушкинъ про незамтныхъ титулярныхъ совтниковъ, допуская, что и они могли-бы быть чмъ-нибудь другимъ, неизмримо большимъ, чмъ незамтные титулярные совтники. Но что длать? Жизнь наша такъ коротка, сфера нашего опыта такъ ничтожна, что нечего и думать о раскрытіи всхъ своихъ возможностей, хорошо еще, если не упустишь изъ виду основной, самой сильной — своего призванія, какъ говорятъ. Для большинства и это недостижимое счастье — и идетъ прахомъ человческая жизнь, и идутъ прахомъ человческія силы. Съ разумомъ Гегеля ничего подобнаго случиться не можетъ. Онъ не только хитеръ, онъ разсчетливъ, экономенъ и избгаетъ всего капризнаго, случайнаго, живя лишь въ области необходимаго, повинуясь принципу сохраненія энергіи…

‘Въ предисловіи къ моей философіи права,— пишетъ Гегель въ Логик,— находятся слдующія положенія: что разумно, то дйствительно, и что дйствительно, то разумно…

‘Эти простыя положенія многимъ показались странными и подверглись нападкамъ даже со стороны тхъ, которые полагаютъ себя свдующими въ философіи и религіи. Что касается до ихъ философскаго смысла, то при наименьшемъ философскомъ образованіи должно знать, что разумъ есть высшая и единственно истинная дятельность и что въ отношеніи формы существующее есть частью явленіе и только частью дйствительность. Во вседневной жизни, всякую прихоть, заблужденіе, зло, и тому подобное, равно какъ и всякое превратное и преходящее существованіе случайно называютъ дйствительностью. Однако, при большей разборчивости, уже обычное сознаніе не назоветъ случайнаго существованія дйствительностью, потому что такое существованіе иметъ только значеніе возможности, которая одинаково можетъ быть и не быть’…

Въ этомъ то и заключается главная ошибка Блинскаго въ періодъ гегегеліанства, когда все безъ исключенія считалъ онъ разумной дйствительностью. Никакъ не разумной дйствительностью считалъ Гегель Китай и китаизмъ, никакъ не могъ онъ проповдывать ‘индійскаго покоя’, потому что въ основ его философіи лежитъ мысль о необходимой измняемости всего сущаго. Но нашему великому критику необходимо нужно было спрятать свою голову въ песокъ въ эти годы унынія, и, самъ того не замчая, онъ вмсто гегеліанства проповдывалъ китаизмъ и преклоненіе передъ всякой ‘возможностью’, которая, по Гегелю, можетыі не быть… Странное однако противорчіе! Проповдь гендійскаго покоя всегда выходила у Блинскаго бурной и неистовой…

Разумъ Гегеля избгаетъ всего случайнаго, произвольнаго, того, что могло-бы и не быть. Онъ дорожитъ собою, онъ обходитъ цлыя страны и народы и остается только тамъ, гд ему это необходимо нужно, гд, благодаря условіямъ мста и времени, онъ можетъ явиться передъ собой въ какой нибудь новой форм — религіознаго представленія, политическаго общежитія и такимъ образомъ познать одно изъ скрытыхъ своихъ свойствъ. Онъ, какъ сила вообще, наполняетъ и воплощаетъ въ себ вселенную и является то какъ движеніе, то какъ звукъ, теплота, электричество, магнетизмъ, мысль…

При такомъ воззрніи на исторію, какъ на развитіе самопознанія абсолютнаго духа. Гегель исключаетъ изъ нея бытъ догосударственный, какъ, представляющій полное отсутствіе свободы, точно также онъ исключаетъ изъ вднія философской исторіи и цлыя страны, гд человкъ живетъ, весь поглощенный борьбою и стихійными силами природы — какъ въ Африк кром узкой полосы Нила и въ Новомъ свт. Театромъ развитія абсолютнаго духа остаются лишь Европа и Азія и дв человческихъ расы — желтая и блая…

Почему? Потому-что только здсь условія способствовали развитію личнаго начала. И, въ дйствительности, основой гегелевой философіи является борьба за индивидуальность, хотя и въ другомъ смысл, чмъ понимаютъ ее русскіе публицисты. Если устранить на минуту метафизическую терминологію Гегеля, особенно его постоянныя обращенія къ абсолютной иде, которая въ сущности ничто иное, какъ символъ жизненной борьбы всего человчества — борьбы, не прекращающейся ни на минуту, совершающейся въ самой строгой и необходимой преемственности — мы поймемъ, что разуметъ Гегель подъ индивидуальностью и почему онъ придаетъ ей такое значеніе.

Въ индивидуальности, прежде всего, нтъ ничего конкретнаго, это совсмъ не личность и ужъ никакъ не опредленная личность въ обычномъ смысл этого слова. ‘Мы съ чмъ преходящимъ и случайнымъ философія не можетъ и не должна имть дла’, поэтому индивидуальность слдуетъ понимать только какъ особенность или совокупность особенностей духа, воплотившуюся въ какую нибудь форму.

Къ личности и опредленному человку толкающемуся или толкавшемуся на исторической сцен, Гегель неизмнно равнодушенъ.

‘Живое,— говоритъ онъ, напр. въ своей ‘Логик’ — умираетъ, потому что оно противорчить самому себ, по своему понятію оно есть родъ, конкретная всеобщность, но оно существуетъ въ единичной непосредственной форм. Въ смерти родъ является какъ власть надъ непосредственною единичностью’…

‘Смерть живого существа, единичнаго и непосредственнаго — есть жизнь духа’… такъ-какъ духу важно лишь то. чтобы живое существо чмъ-нибудь приблизило его къ полнот самосознанія.

Но вдь жизнь духа есть исторія. Поэтому смерть непосредственныхъ единичностей, т. е. животныхъ, людей, націй, государствъ и т. д. является прямою необходимостью, прямымъ возстановленіемъ власти рода, т. е. общаго и цлаго надъ отколовшеюся отъ него частицею, вдругъ зажившей своею самостоятельной жизнью. Отдляя отъ себя эту частицу, родъ, такъ сказать, ссужаетъ ей бытіе, т. е. даетъ ей свои признаки и свойства, длаетъ ее львомъ, челевкомъ. Персіей, а затмъ вновь воспринимаетъ ее въ себя, но уже не прежней, какой она была, а расширенной путемъ ея личнаго опыта. Мы видли, что духъ исторіи послдовательно воплощалъ себя въ индивидуальности Китая, Индіи. Персіи, развивался и двигался въ нихъ, насколько это оказывалось возможнымъ, а затмъ, обогащенный государственнымъ опытомъ Китая, уходилъ оттуда, оставляя страну въ непробудномъ сн. Такъ и всякая другая ‘непосредственная единичность’ — вс эти Периклы и Ганнибалы, Карлы Великіе и простые обыденные смертные, воспроизведя себ подобныхъ и дйствуя въ жизни,— къ тому общему, чмъ надлилъ ихъ родъ, прибавляютъ что нибудь свое собственное, а, слдовательно, возвращаютъ ссуду съ процентами.

Цль духа — познать самого себя. Познать можно только путемъ опредленія, и истинное познаніе должно совокупить въ себ вс возможныя опредленія даннаго понятія. Когда на вопросъ, что есть столъ, вы скажете, что это ‘письменный’, или ‘красный’, или ‘четырехногій’ — вы не удовлетворите никого. Нужно исчерпать понятіе, т. е. указать въ опредленіи вс его свойства. Такъ и духъ, чтобы достигнуть своей цли, долженъ веси безусловно использовать себя, раскрыться цликомъ, развернуться какъ кусокъ матеріи, гобеленовъ, напримръ, съ нарисованнымъ на немъ рисункомъ…

Это развертываніе духа и есть историческій процессъ. То та, то другая сторона этого царя исторіи проявляется и познается въ жизни данной индивидуальности — лица, націи, государства. Разумется, чмъ больше этихъ индивидуальностей, чмъ рзче он отличаются одна отъ другой, чмъ богаче содержаніе каждой изъ нихъ, тмъ это выгодне для духа — тмъ большіе успхи совершаетъ онъ. Представьте себ, что человкъ былъ-бы втеченіе своей жизни и нищимъ, и лордомъ, и каторжникомъ, и первымъ судьей, и рабочимъ, и капиталистомъ, и поэтомъ, и философомъ и т. д.— каковъ былъ-бы его жизненный опытъ? Грандіозенъ. Но, что недоступно человку, то доступно духу, ибо онъ иметъ къ своимъ услугамъ безконечное время, безконечно различныя обстоятельства и безконечное количество индивидуальностей. Они живутъ со своими особенностями, а затмъ путемъ дятельности, воспроизведенія и смерти передаютъ накопленное ими въ общую сокровищницу духа. Т. е.

‘Истинный результатъ жизни состоитъ въ отрицаніи непосредственной формы идеи, другими словами, ея истинный результатъ есть знаніе’… (Логика 223) {Формулу эту можно перевести на боле понятный языкъ. Дло въ томъ, что ‘непосредственная форма идеи’ есть единичный предметъ — напр. данный камень, данный человкъ, данное государство — словомъ нчто конкретное. Становясь предметомъ познанія это непосредственныя формы идеи входятъ какъ матеріалъ, какъ элементъ обобщенія въ понятіе. Въ этомъ послднемъ они, разумется, теряютъ свою конкретность, свою ищивидуальность. Такъ, напримръ, въ понятіи ‘человкъ’ нтъ ничего, чтобы принадлежало только негру, только эскимосу. Ивану, Петру, а есть принадлежащее имъ всмъ вообще какъ людямъ. Такой переходъ отъ частнаго къ общему, т. е. къ знанію и есть, по терминологіи Гегеля, ‘отрицаніе непосредственной формы идей’.}.

А человкъ?

‘Близь солнца на одной изъ маленькихъ планетъ,

Живетъ двуногій зврь некрупнаго сложенья,

Живетъ сравнительно еще немного лтъ

И думаетъ, что онъ — внецъ творенья,

Что вс сокровища еще безвстныхъ странъ

Для прихоти его природа сотворила,

Что для него реветъ въ часъ бури океанъ.

И борется зврокъ съ судьбой, насколько можно.

Хлопочетъ день и ночь о счастіи своемъ.

Съ разсчетомъ на вка устраиваетъ домъ…

Но втеръ на него пахнулъ неосторожно…

И нтъ его — пропалъ и слдъ…

Чмъ богаче и разнообразне индивидуальность, тмъ быстре и дятельне потенціальная энергія данной народности или исторической эпохи превращается въ кинетическую. Тегель блестяще доказываетъ это на исторіи Греціи.

‘Здсь,— говоритъ Гегель,— мы впервые чувствуемъ себя дома и впервые можемъ прослдить связь нашихъ чувствъ, мыслей, учрежденій съ мыслями, чувствами и учрежденіями Эллады. Вмсто случайной преемственности восточныхъ цивилизацій, мы, начиная съ Греціи, видимъ передъ собой одну цивилизацію, органически развивающуюся вплоть до нашихъ дней. Заслуги Греціи ‘громадны’, ‘великолпны’, ‘прекрасны’, ея жизнь — это юность человчества съ ея капризами, бодростью, врою въ свое славное будущее. Мы не видимъ еще здсь тхъ тяжелыхъ матеріальныхъ заботъ практическаго разума, отъ которыхъ сдетъ міръ’…

——

Теперь сдлаемъ нкоторые выводы и дополненія.

Изслдуя процессъ историческаго развитія, Гегель тщательно удерживается отъ того, чтобы позволить себ нравственную оцнку. Онъ довольствуется тмъ, что показываетъ необходимость событія. Онъ старается даже устранить изъ своего анализа всякую деонтологію, т.-е. ученіе о томъ, что должно быть. Онъ не говоритъ, что истина ждетъ насъ — истина уже есть, она существуетъ въ дйствительности.

‘Противъ дйствительности разума — говоритъ онъ въ введеніи къ Логик ( 6) — возстаетъ уже то представленіе, что идеи и идеалы суть только химеры и что философія есть только система подобныхъ небылицъ или, наоборотъ, что идеи и идеалы слишкомъ превосходны для того, чтобы имть дйствительность и слишкомъ безсильны, чтобы произвести ее. Но раздленіе дйствительности и идеи особенно нравится разсудку, который принимаетъ грезы своихъ отвлеченій за истинное существованіе, гордится своимъ понятіемъ долженствованія, которое онъ особенно охотно предписываетъ въ политической области, какъ будто міръ дожидался его. чтобы узнать, какимъ онъ долженъ быть… если бы міръ былъ какъ онъ долженъ быть, что сталось бы съ мнимою важною долженствованія?’…

Остановимся на минуту на этомъ пункт гегелевой доктрины. Дло въ томъ, что слово идеалъ очень неопредленно и, какъ все неопредленное, подвержено самымъ разнообразнымъ злоупотребленіямъ. Мы и злоупотребляли имъ, мы и носились съ нимъ какъ съ писаной торбой, не желая сознать, что идеалъ — палка о двухъ концахъ. Идеалы могутъ быть и полезны и вредны, это очевидно, такъ какъ, въ сущности говоря, всякое желаніе людей или группы людей есть уже въ извстномъ смысл идеалъ. Ротшильды и европейскіе банкиры имютъ свои идеалы, англійскіе ландлорды свои, тоже надо сказать про іезуитовъ и вообще всхъ жившихъ и живущихъ людей. Вс эти ‘идеалисты’ сходятся въ томъ, что міръ устроенъ нехорошо или по крайней мр далеко не такъ хорошо, какъ онъ могъ-бы быть устроенъ и въ этомъ смысл ихъ идеалы имютъ такое-же законное право на существованіе, какъ идеалъ какого-нибудь толстаго, заплывшаго жиромъ профессора, увряющаго, что вс должны быть благоразумны. И на самомъ дл почему отдавать предпочтеніе профессору передъ іезуитами, іезуитамъ передъ Ротшильдами, Ротшильдамъ передъ живущими. Вс люди, вс человки и вс имютъ право на существованіе. Мало того, каждое поколніе иметъ свой торжествующій идеалъ, который представляетъ изъ себя равнодйствующую всхъ въ данное время существующихъ идеаловъ. Но кто-же поручится, что этотъ идеалъ будетъ признавъ законнымъ и справедливымъ слдующимъ поколніемъ? Однако во имя его принимались мры, ломалась та или другая сторона жизни и не явится ли онъ игомъ для потомковъ и не проклянутъ ли они отцовъ своихъ — идеалистовъ. Отцы заботились о культур, а дти скажутъ, что имъ надо любви, а культуры они и знать не хотятъ. Дды упражнялись въ любви, а внуки скажутъ, что благодаря этому упражненію они остались безъ хлба, и т. д. Вдь идеалъ есть продуктъ извстной эпохи, обстоятельствъ случайныхъ и проходящихъ, какъ-же можно высказывать его догматически? Или есть еще идеалы вчные, абсолютные, неизмнные отъ начала до конца вселенной? Допустимъ, что таковые идеалы существуютъ, но и это очень мало помогаетъ длу. Задача не въ вчности, неизмнности и пр., а въ томъ, какую форму приметъ это вчное, и неизмнное? Какъ христіанство могло въ извстную эпоху воплотиться въ инквизицію, такъ и со всякимъ вчнымъ и неизмннымъ можетъ случиться такая-же непріятная исторія. Форма въ человческой жизни играетъ такую-же важную роль, какъ и сущность. Извстную пословицу ‘законы святы, да исполнители лихіе супостаты’ — можно полностью примнить къ идеаламъ. Они требуютъ крайне осторожнаго обращенія съ собою.

Пойдемте дальше. У инквизиторовъ былъ идеалъ отправить всхъ еретиковъ въ царство небесное, у якобинцевъ — уничтожить все аристократическое, все выходящее изъ ряду вонъ, все чмъ-нибудь отличное отъ массы, у Наполеона — завоевать Европу. И инквизиторы и якобинецъ и Наполеонъ жгли, рзали, убивали, длая все, что казалось имъ нужнымъ, необходимымъ, полезнымъ. Они напрягали всю свою энергію, фанатизировали энергію другихъ — и что-л,е? если трудно что-нибудь сказать относительно судьбы еретиковъ. то можно утверждать зато, что якобинскій и наполеоновскій идеалъ не только не были осуществлены, но и не были осуществимы. Они представляли изъ себя иллюзію, во славу которой и было ухлопано невообразимое количество силы. Такимъ-же неосуществимымъ идеаломъ является въ настоящее время система политическаго равновсія, требующая, чтобы европейскія національности, или группировки этихъ національностей, были по возможности равносильны. Этотъ идеалъ привелъ къ истощающему всхъ и вся вооруженному миру, къ ревнивому соглядатайству другъ за другомъ, къ гласному и негласному надзору, подъ которымъ обртается Европа, къ постоянной возможности столкновенія и даже къ нетерпливому ожиданію этого столкновенія, чтобы хоть какъ-нибудь закончилось это невыносимо напряженное положеніе вещей. И въ сущности политическое равновсіе недостижимо. Его измряютъ теперь числомъ солдатъ и пушекъ, какъ будто сила народа заключается въ числ солдатъ и пушекъ.

Существеннйшимъ критеріумомъ идеала является осуществимость и неосуществимость. Въ первомъ случа онъ опирается на необходимость жизни, во второмъ онъ ршительно никуда не годится. Осуществимый идеалъ подсказывается самою жизнью, выводится изъ нея и опирается на существующія силы и существующія явленія, неосуществимый — это бредъ иллюзіонера, сумасшедшаго милленарія, и ребяческіе восторги передъ этимъ бредомъ рано или поздно должны прекратиться.

Когда наконецъ,— восклицаетъ Карлейль,— человкъ пойметъ, какъ ничтожно его ‘я хочу’ передъ тмъ, что должно быть (should be) и какъ ничтожно ‘должно быть’ передъ тмъ, что будетъ (will be). Въ этомъ-то сбудетъ’, какъ строго обусловленной исторической необходимости, и заключается вся сущность. Наша обязанность наилучшаго приспособленія къ этой грядущей необходимости, а никакъ не въ стремленіи создать себ другую необходимость, что невозможно.

Однако, если кто-нибудь скажетъ, что предыдущія строки требуютъ неимнія идеаловъ, тотъ жестоко ошибется. Во первыхъ, нельзя не имть идеаловъ, слдовательно объ этомъ вс разговоры могутъ быть покончены въ одномъ слов. Но все равно какъ Аристотель рекомендовалъ быть добродтельнымъ не безъ ироніи, такъ и относительно идеаловъ можно пожелать, чтобы они не чуждались критики, скептицизма, а главное, чтобы основаніемъ ихъ были не мечты, не иллюзіи, и тотъ міръ дйствительности, откуда наши радости и страданія, котораго мы не знаемъ и въ сущности очень мало хотимъ знать.

И самъ Гегель нисколько не думаетъ уничтожать публицистику и возможность высказывать свои идеалы но разнымъ поводамъ.

‘Когда разумъ,— продолжаетъ онъ,— обращается къ вседневнымъ, вншнимъ и преходящимъ предметамъ, учрежденіямъ и состояніямъ, которыя могутъ имть большую, хотя и относительную важность въ извстное время и въ ограниченной сфер, онъ справедливо можетъ найти въ этихъ предметахъ многое, что не согласуется со всеобщими и законными опредленіями мысли: кто не довольно уменъ, чтобы не замтить вокругъ себя многихъ вещей не такихъ, какъ бы он должны были быть?

Но разсудокъ заблуждается, полагая, что эти предметы и ихъ опредленія входятъ въ область философіи. Область философіи не должное, а необходимое, не наши желанія, а міръ какъ онъ есть въ дйствительности, и все сущее она разсматриваетъ какъ его обусловленный моментъ…

Поэтому, философія разсматриваетъ цлое въ необходимыхъ моментахъ его развитія. При такомъ анализ, что можетъ означать нравственная точка зрнія и какое значеніе иметъ она? Отвтъ очевиденъ: ничего не означаетъ и никакого значенія не иметъ. Она не боле какъ случайная призма, черезъ которую преломляются лучи событій и явленій, чтобы образовать прихотливое и случайное изображеніе. Публицистика можетъ вдать это, по философіи нтъ никакого дла до подобныхъ вещей: Philosopfie hat daran nichts zu machen…

Въ этомъ пункт своего ученія Гегель дйствительно жестокъ. Но Блинскій идетъ еще дальше его. Гегель все-же допускаетъ въ извстныхъ предлахъ публицистическую критику, недовольство, его ученикъ не хочетъ знать ничего подобнаго. Несомннно, принижая личность, Гегель длаетъ однако исключеніе для великихъ людей. Блинскій не хочетъ слышать даже и объ этомъ. Онъ преувеличилъ, довелъ до крайнихъ выводовъ фаталистическіе элементы гегелевой философіи. Но вдь онъ искалъ полноты небытія или даже забвенія…

——

Та идея, которая легла въ основаніе всхъ философскихъ системъ XIX вка и вывела нашу мысль изъ области абсолютнаго и безусловнаго въ область относительнаго и историческаго, одушевила десятки смлыхъ умовъ во всхъ областяхъ изслдованія — является основной въ воззрніи Гегеля. Это идея эволюціи, развитія.

Гераклитъ безъ всякаго колебанія можетъ быть признанъ духовнымъ пророкомъ нашей эпохи. Отъ него сохранились лишь отдльныя отрывочныя изреченія, но въ нихъ все-же резюмирована вся истинная сущность нашей работы. Нтъ ничего неизмннаго — училъ Гераклитъ. Все течетъ, все измняется, ничто не остается самимъ собою, борьба — всеобщій родоначальникъ и руководитель: она создала боговъ и людей, свободныхъ и рабовъ.

Это почти все, что мы знаемъ изъ доподлинно принадлежащаго Гераклиту — обстоятельство, которое, однако, не мшало Лассалю, напримръ, написать о немъ прекрасную и обширную диссертацію.

Система Гегеля однородна съ ученіемъ Гераклита.

‘Діалектика,— говоритъ Гегель,— есть основной законъ мысли ( 11)’. Что это значитъ? Ничто не можетъ быть проще и понятне этого положенія, стоитъ только популярно изложить его, не прибгая къ нсколько варварской терминологіи нашего философа.

Гегель,— прекрасно поясняетъ одинъ русскій писатель,— называлъ метафизической точку зрнія тхъ мыслителей, которые, не умя понять процесса развитія явленій, поневол представляютъ ихъ себ и другимъ, какъ застывшія, безсвязныя, неспособныя перейти одно въ другое. Этой точки зрнія онъ противопоставляетъ діалектику, которая изучаетъ явленія именно въ ихъ развитіи (какъ необходимый моментъ цлаго) и, слдовательно, въ ихъ взаимной связи. По Гегелю діалектика есть принципъ всякой жизни, т. е. ничто не остается самимъ собой, все необходимо переходитъ въ собственную свою противоположность, все заключаетъ въ себ источникъ внутренняго противорчія {Гераклитъ одинаково признавалъ одновременное существованіе противоположностей. Для него нчто и существуетъ и не существуетъ. Оно только возникаетъ, чтобы немедленно-же стать другимъ, а значить процессъ его развитія есть процессъ постояннаго отрицанія самого себя.}.

‘Человкъ — смертенъ, говоримъ мы, разсматривая смерть какъ нчто коренящееся во вншнихъ обстоятельствахъ и совершенно чуждое природ живого человка. Выходитъ, что у человка есть два свойства: во-первыхъ, быть живымъ, а во-вторыхъ быть также и смертнымъ. Но при ближайшемъ разсмотрніи оказывается, что жизнь сама носитъ въ себ зародышъ смерти и вообще всякое явленіе противорчиво въ томъ смысл, что оно само изъ себя развиваетъ т элементы, которые рано или поздно положатъ конецъ его существованію, превратятъ его въ его собственную противоположность. Все течетъ, все измняется, и нтъ силы, которая могла-бы задержать это постоянное теченіе, остановить это вчное движеніе, нтъ силы, которая могла-бы противиться діалектик явленій. Гете олицетворяетъ діалектику въ образ духа:

Въ бур дяній, въ волнахъ бытія

Я поднимаюсь

Я опускаюсь…

Смерть и рожденье —

Вчное море,

Жизнь и движенье — въ вчномъ простор.

‘Въ данную минуту движущееся тло находится въ данной точк, новъ тоже время находится и вн ея, потому что, если-бы оно находилось только въ ней, оно, по крайней мр на это мгновеніе, стало-бы неподвижнымъ. Всякое движеніе есть діалектическій процессъ, живое противорчіе, и такъ какъ нтъ ни одного явленія природы, при объясненіи котораго намъ не пришлось-бы въ послднемъ счет аппелировать къ движенію, то надо согласиться съ Гегелемъ, который говорилъ, что діалектика есть душа всякаго научнаго познанія. И это относится не только къ познанію природы. Что означаетъ, напримръ, старый афоризмъ: summum jus — summa injuria? То ли, что справедливе всего мы поступаемъ тогда, когда, отдавши дань нраву, мы въ то же время отдадимъ должное и безправію? Нтъ, такъ разсуждаетъ только ‘пошлый опытъ, умъ глупцовъ’. Этотъ афоризмъ означаетъ, что всякое отвлеченное право, дойдя до своего логическаго конца, превращается въ безправіе, т. е. въ свою собственную противоположность. ‘Венеціанскій купецъ’ служить этому блестящей иллюстраціей. Взгляните теперь на экономическія явленія. Каковъ логическій конецъ ‘свободнаго соперничества‘. Каждый предприниматель стремится побить своихъ соперниковъ, остаться единоличнымъ хозяиномъ рынка. И, конечно, не рдки случаи, когда какому нибудь Ротшильду или Вандербильду удается счастливо осуществить это стремленіе. Но это показываетъ, что свободное соперничество ведетъ къ монополіи, т. е. къ отрицанію соперничества, т. е. къ своей собственной противоположности. Или посмотрите, къ чему ведетъ прославленный нашей народнической литературою такъ называемый трудовой принципъ собственности. Мн принадлежитъ только то, что создано моимъ трудомъ. Это какъ нельзя боле справедливо. И не мене справедливо то, что я употребляю созданную мною вещь но своему свободному усмотрнію: я пользуюсь ею самъ, или мняю ее на другую вещь, почему либо для меня желательную. Столь-же справедливо, наконецъ, и то, что я пользуюсь вымненною мною вещью опять-таки по моему свободному усмотрнію, какъ мн пріятне, лучше, выгодне. Положимъ теперь, что я продуктъ моего собственнаго труда продалъ за деньги и деньги употребилъ на наемъ работника, т. е. купилъ чужую рабочую силу. Воспользовавшись этой чужой силой, я оказываюсь владльцемъ стоимости, которая значительно выше стоимости, израсходованной мною на ея покупку. Это, съ одной стороны, очень справедливо, такъ какъ, вдь, уже признано, что я могу пользоваться вымненною мною вещью, какъ мн лучше и выгодне, а, съ другой стороны, это очень несправедливо, потому что я эксплуатирую чужой трудъ и тмъ отрицаю тотъ принципъ, который лежалъ въ основ моего понятія о справедливости. Собственность, пріобртенная моимъ личнымъ трудомъ, родитъ мн собственность, созданную трудомъ другого. Summum jus — summa injuria. И такая injuria самою силою вещей порождается въ хозяйств чуть не каждаго зажиточнаго кустаря, чуть не каждаго исправнаго сельскаго домохозяина’.

И такъ въ явленіяхъ природы, каждое явленіе дйствіемъ тхъ самыхъ силъ, которыя обусловливаютъ его существованіе, рано или поздно, но неизбжно превращается въ свою собственную противоположность.

Въ явленіяхъ-же духа каждое понятіе раскрываетъ свое содержаніе, лишь при сопоставленіи съ его противоположностью. Жизнь познается черезъ смерть, добро черезъ зло, свтъ черезъ мракъ.

Присматриваясь ближе къ діалектическому процессу природы и мысли, мы видимъ основное и постоянно повторяющееся явленіе: переходъ качества въ количество и наоборотъ.

Оба эти измренія, т. е. количество и качества — учитъ Гегель въ своей Логик ( 108) — до нкоторой степени независимы одно отъ другаго, такъ что, съ одной стороны, количество можетъ измняться безъ измненія качества предмета, но съ другой стороны увеличеніе и уменьшеніе количества, къ которому предметъ первоначально равнодушенъ иметъ границу и при переступлены этой границы качество измняется. Такъ, напримръ, различная температура воды сначала не оказываетъ вліянія на ея капельно-жидкое состояніе, но при дальнйшемъ увеличеніи или уменьшеніи температуры наступаетъ моментъ, когда разстояніе сцпленія измняется качественно и вода превращается въ наръ или ледъ. Сначала кажется, что измненіе количества не оказываетъ никакого вліянія на сущность природы предмета, но за нимъ скрывается что-то другое, и это, повидимому, безхитростное измненіе количества незамтно для самаго предмета измняетъ его качество. Греки уже замтили это противорчіе мры и изобразили его въ различныхъ наглядныхъ примрахъ. Таковы, напримръ, вопросы: образуетъ-ли одно пшеничное зерно кучу пшеницы, или: вырвавши одинъ волосъ изъ конскаго хвоста, длаютъ-ли хвостъ голымъ? Такъ какъ количество составляетъ вншнюю опредленность бытія, къ которой оно равнодушно, то сначала не усумняются отвчать на эти вопросы отрицательно. Но впослдствіи необходимо должны будутъ согласиться, что это произвольное увеличеніе и уменьшеніе иметъ свою границу, и что наступаетъ точка, когда отъ постояннаго прибавленія зерна образуется куча пшеницы, или отъ постояннаго выдергивавія одного волоса хвостъ лошади оголяется.

То же самое высказано въ извстномъ разсказ о мужик, который до тхъ поръ прибавлялъ по одному лоту къ нош своего осла, пока онъ не упалъ, потому что ноша сдлалась невыносимою. Было-бы несправедливо принять эти доводы за праздную школьную болтовню, потому что они выражаютъ мысли, которыя очень важны въ практическомъ и преимущественно въ нравственномъ отношеніи. Такъ расходы, которые мы длаемъ, допускаютъ нкоторый просторъ и могутъ быть увеличены или уменьшены до извстной степени. Но когда они переступаютъ, въ ту или другую сторону, мру, опредляемую частнымъ состояніемъ каждаго, тогда мра обнаруживаетъ свое качественное вліяніе, какъ въ вышеприведенномъ примр о различной температур воды, и хорошее хозяйство становится скупостью или расточительностью. Тоже самое прилагается къ политик, такъ что внутреннее устройство государства въ одно и тоже время находится въ зависимости и не зависитъ отъ величины его владніи, отъ числа его жителей и другихъ количественныхъ условій. Если, напримръ, мы возмемъ государство въ тысячу квадратныхъ миль величины и съ четырьмя милліонами народонаселенія, то мы должны будемъ согласиться, что одна-дв квадратныя мили земли, или одна-дв тысячи жителей, боле или мене, не могутъ имть никакого существеннаго вліянія на его устройство. Но нельзя не видть, что при дальнйшемъ увеличеніи или уменьшеніи этихъ чиселъ, наступить, наконецъ, точка, когда, независимо отъ всхъ другихъ условій, отъ одного только количественнаго измненія, должно измниться самое устройство государства. Устройство маленькаго Швейцарскаго кантона не приложимо къ большому царству, и точно также устройство римской республики было не на своемъ мст, когда его перенесли на большіе имперскіе города Германіи.

Пе трудно видть теперь, что общимъ своимъ характеромъ система Гегеля вполн отвчаетъ главному требованію, которое мы вольно и невольно предъявляемъ всмъ философскимъ системамъ девятнадцатаго вка. Это требованіе заключается въ томъ, чтобы он соотвтствовали современному имъ состоянію естествознанія, включая въ это понятіе и все то, что намъ извстно о человк и человческомъ обществ.

Гегель воспринялъ ту-же идею развилъ ее до конца. Признаніе эволюціи, безконечнаго движенія и безконечной измняемости какъ сущности познаваемаго нами міра, спасло его отъ безплодной траты силъ. Мы уже знаемъ, къ чему обязываетъ мыслителя идея эволюціи и непрерывнаго развитія. Она учитъ, что формы видовъ, учрежденій, понятій не представляютъ изъ себя чего нибудь неизмннаго, а переходятъ послдовательно одна въ другую. Этотъ переходъ мы должны представлять себ только какъ безконечный процессъ, у котораго нтъ цли, а если она и есть, то непознаваема, что то-же самое. Процессъ совершается по извстнымъ законамъ въ рамкахъ и условіяхъ строгой необходимости. Нтъ и не можетъ быть ничего случайнаго тамъ, гд все обусловлено. Итакъ нтъ ничего живого и мертваго, нтъ смерти и жизни, ибо все умираетъ, входя въ жизнь другого: самая жизнь есть безпрестанная смерть, самая смерть есть постоянное возникновеніе новой жизни.

Неизмнные законы въ мір измнчиваго бытія представлялись Гегелю исключительно логическими. Въ этомъ одна изъ характерныхъ особенностей его системы, за которую ему доставалось больше всего. Эта особенность, что мы уже видли раньше, совершенно не случайна. Гегель дорожилъ ею больше всего, постоянно возвращался къ ней и ея истолкованію. Но чмъ больше вчитываешься въ его Логику, которая представляется многимъ особенно англичанамъ, чмъ-то врод трехтомнаго чудовища, способнаго поглотить всякую живую мысль и убить ее въ самомъ зародыш, тмъ больше убждаешься, что Гегель отталкиваетъ насъ, главнымъ образомъ, своей терминологіей. Онъ безразлично употребляетъ два слова, которыя мы привыкли раздлять: бытіе и мышленіе. Только то, что мыслится, существуетъ, и существованіе есть мышленіе. Но то, что принадлежало Гегелю, должно принадлежать ему и теперь. Пускай эта особенность представляется однимъ безусловно истиной, другимъ безусловно ложной, третьимъ любопытнымъ историческимъ явленіемъ,— это нисколько не лишаетъ Гегелеву систему ея научнаго характера, которымъ и объясняется ея живучесть и ея міровое значеніе. Въ сущности различіе между Дарвиномъ и Гегелемъ, Гегелемъ и Спенсеромъ совсмъ не такъ велико и до той поры, пока мы не узнаемъ, что-же такое существованіе и что такое мышленіе,— а это мы вроятно не узнаемъ никогда,— не можетъ быть строго опредлено. Во всякомъ случа, наибольшія свои завоеванія въ области мысли и знанія идея эволюціи совершила подъ могучимъ прикрытіемъ гегелевой діалектики.

——

Мы видли раньше, въ чемъ заключалась теорія Гегеля,— этотъ величайшій памятникъ человческаго ума въ ХІХ-мъ столтіи. Мн кажется, что ее можно резюмировать въ 2-хъ положеніяхъ:

1) Мышленіе есть дятельность, а не сила,— процессъ, а не пребываніе, и его область существуетъ не въ пространств, а во времени, идетъ въ длину, а не въ ширину, въ порядк преемственной послдовательности.— одно посл другого, а не одно возл другого, одно рождается вслдъ за другимъ и для того, чтобы самому въ свою очередь дать мсто третьему. Ихъ бытіе, потому, есть бытіе моментальное, ихъ пребываемость заключена въ тсномъ промежутк между рожденіемъ и смертью, возникновеніемъ и прехожденіемъ, между понятіемъ только что кончившимся и понятіемъ, которое уже возникаетъ. И, если все есть процессъ, а не пребываніе, то и философіи приходится объяснить не то, что существуетъ, а изложить самое это движеніе понятій.

2) Цль духа (какъ историческаго, такъ и міроваго) — раскрыть свое собственное содержаніе, перейти отъ безформенной однообразности къ опредленному разнообразію — словомъ, превратить всю свою потенціальную энергію къ кинетическую, всю возможность своего проявленія — въ дйствительность существованія.

Эту идею Гегеля можно считать основной и, мало того, безусловно врной. Но все же оставимъ въ поко абсолютный духъ и абсолютную идею — ограничимся тмъ, въ чемъ они проявляются — т. е. міромъ индивидуальнаго или, попросту, человческаго.

Для человка мы получимъ ту-же цль, какъ и для абсолюта.

Можно утверждать, что: ‘Всякое дисциплинированное и организованное общество стремится къ тому, чтобы использовать до конца всякаго своего члена, т. е. превратить всю его потенціальную энергію въ кинетическую, сдлать возможность силы, какой бываетъ каждый человкъ при рожденіи, дйствительнымъ ея проявленіемъ’.

Съ точки зрнія общественной, человкъ — запасъ силы или просто: ‘возможность силы’, т. е. дйствованія.

——

Посл сказаннаго выше мн нтъ никакой надобности разбирать, насколько философія Гегеля консервативна и способствуетъ усиленію полицейскихъ бригадъ и насколько она либеральна и пригодна для начертанія конституцій,— тмъ боле, что въ описываемую мной эпоху русскіе люди нисколько не занимались политикой: это были прекрасныя, горячія головы, искавшія высшей правды и истины. И самая прекрасная, самая горячая голова — Блинскій — очевидно не могъ не увлечься временно Гегелемъ (какъ онъ понимался въ кружк) до зубного скрежета. Эта всеобъемлющая система, заключавшая въ себ, повидимому, ясные и положительные отвты на самые дорогіе для духа человческаго вопросы, поразила его своей красотой, стройностью, величіемъ. Онъ отнесся къ ней прежде всего какъ поэтъ и художникъ. Ему мало дла до отвлеченныхъ формулъ, до сухихъ выкладокъ діалектики, до всхъ этихъ Sein, Nicht-Sein, Bei-sieh-selbst sein и т. д. Абсолютная идея превращается для него въ образъ и онъ съ пафосомъ восклицаетъ:

‘Весь безпредльный прекрасный Божій міръ есть ни что иное, какъ дыханіе единой и вчной идеи, проявляющееся въ безчисленныхъ формахъ, какъ великое зрлище абсолютнаго единства въ безконечномъ разнообразіи. Только пламенное чувство смертнаго можетъ постигать въ свтлыя мгновенія, какъ велико тло этой души вселенной, сердце котораго составляютъ громадныя солнца, жилы — млечные пути, а кровь — чистый эфиръ. Для этой идеи нтъ покоя: она живетъ безпрестанно, т. е. безпрестанно творитъ, чтобы разрушать, и разрушаетъ, чтобы творить. Она воплощается въ блестящее солнце, въ великолпную планету, въ блудящую комету, она живетъ и дышетъ въ бурныхъ приливахъ и отливахъ морей, въ свирпомъ ураган пустынь, въ шелест листьевъ, въ журчаньи ручья, въ рыканіи льва и въ слез младенца, въ вол человка и въ дивныхъ созданіяхъ времени. Кружится колесо времени съ быстрою непомрною, въ безбрежныхъ равнинахъ неба потухаютъ свтила, какъ истощившіеся волканы, и зажигаются новыя, на земл проходятъ роды и поколнія и замняются новыми, смерть истребляетъ жизнь, жизнь уничтожаетъ смерть, силы природы борятся, враждуютъ и умиротворяются силами посредствующими, и гармонія царствуетъ въ этомъ вчномъ броженіи, въ этой борьб начала и веществъ…’ Словомъ:

Въ вчномъ движеньи,

Въ волнахъ бытія

Я опускаюсь, я поднимаюсь…

Жизнь и движенье — вчное море,

Смерть и рожденье —

Въ вчномъ простор.

Но Блинскій долженъ былъ прибавить, что представителемъ, формой этой измняющейся идеи является человкъ и человческая жизнь. Онъ забылъ объ этомъ и только старался радоваться и только восклицалъ, что все прекрасно и разумно, когда на душ было мрачно какъ въ тюрьм. Особенно настаиваю на слов ‘старался’. Въ немъ все это время борятся два начала, одно критически выработанное представленіе объ окружающей дйствительности (и ужъ конечно собственной своей жизни), какъ самой скверной, ни съ какими требованіями разума несообразной, словомъ — чисто-отрицательное, другое,— взятое имъ на вру представленіе о вселенной, какъ о единомъ прекрасномъ космос, проникнутомъ дивной гармоніей художественнаго произведенія. И чтобы примирить это противорчіе, онъ напрягаетъ силу своего разума, чтобы спасти себя отъ безысходнаго отчаянія и отыскать себ въ жизни тотъ уголокъ, гд, несмотря ни на что, онъ можетъ быть счастливымъ, какая-бы жизненная скверность не окружала его,— онъ бросается уже открыто и безповоротно въ объятія своеобразно понятаго гегелизма. Тамъ — возможное спасеніе. Метафизика должна привести въ связь все существующее и представляемое, эту разрозненную, полную видимыми противорчіями дйствительность она должна объединить въ одномъ цломъ. Задача сводится къ тому, чтобы примирить фактъ и идею, представляемую красоту я существующею скверность. Не насиліемъ, не активной борьбой съ недостатками жизни можно сгладить это различіе, нтъ: ‘философія и искусство должны указать ограниченіямъ ихъ границы и ихъ необходимость въ связи съ цлымъ’. Прежде всего надо примирить противорчіе между идеей, представленіемъ и явленіями дйствительности.

И Блинскій ломаетъ свою здоровую, боевую натуру, восторгается отвлеченностями, сводитъ самого себя на нтъ, стараясь найти въ ничтожеств собственной жизни спокойствіе духа, бдный, великій человкъ, онъ увлекся гегеліанствомъ только потому, что увидалъ въ немъ проповдь смиренія. Но не думайте, чтобы ему въ это время хорошо было. Вотъ одно изъ писемъ 40-го года.

‘Не только давно сбираюсь и сбирался я писать къ теб, мой милый и безцнный Боткинъ, но уже давно писалъ и пишу, какъ покажетъ это куча вздору, приложеннаго къ сему посланію, и выставленныя на ней числа. При чина моего молчанія — состояніе моего духа, страждущее, рефлектирующее резонерствующее. Да, я не знаю свтлыхъ минутъ… Въ душ моей сухость досада, злость, жолчь, апатія, бшенство и проч. и проч. Вра въ жизнь въ Духа, въ дйствительность — отложена на неопредленный срокъ до лучшаго времени, а пока въ ней — безвріе и отчаяніе. Не могу завидодовать блаженству пошляковъ, ненавижу и презираю его всми силами моей дико-страстной натуры, но, право, часто жалю, зачмъ я не рожденъ однимъ изъ этихъ господъ: по крайней мр, зналъ бы хоть какое нибудь довольство и удовлетвореніе. А теперь не знаю никакого… И между тмъ мое мученіе нисколько не однообразно: каждая минута даетъ мн новое, и потому я и не могу кончить къ теб ни одного письма: начавъ вчера, ныньче вижу, что не то’.

Глава VIII.

Намъ необходимо подробно ознакомиться съ состояніемъ журналистики первой половины тридцатыхъ годовъ и ея славными дятелями. Иначе литературное значеніе Блинскаго не предстанетъ передъ нами во всемъ его величіи.

Я начну съ Николая Алексевича Полевого, знаменитаго редактора ‘Московскаго Телеграфа’ (1825—1834), автора Исторіи русскаго народа, переводчика Шекспира (Гамлетъ) — человка, поражающаго насъ своей огромной энергіей, разносторонностью своей дятельности и… трагической судьбой.

Блинскій, Панаевъ и вообще кружокъ ‘Современника’ произнесли когда-то Полевому суровый приговоръ. Вотъ, напр., что говоритъ Панаевъ въ своихъ литературныхъ воспоминаніяхъ: ‘Немногіе, даже изъ замчательныхъ людей, сберегаютъ до старости то живое начало, ту смлость духа, т благородныя стремленія, которыя одушевляли ихъ и давали имъ силу въ молодости…’

Грустно смотрть на этихъ ослабвшихъ людей, но ничто не можетъ быть жалче и печальне, когда видишь человка, разбитаго жизнью, безсильнаго’ пережившаго самого себя, старающагося насильно удерживать за собою власть, принадлежавшую ему нкогда по праву,— человка, прикидывающаго молодцомъ, когда уже ноги дрожатъ и измняютъ ему на каждомъ шагу и съ робкой завистью отрицающаго дйствительную силу, проявляющуюся въ попомъ поколніи. Такое зрлище представлялъ, къ сожалнію, въ послдніе годы своей жизни нкогда сильный литературный боецъ, подъ вліяніемъ котораго воспитывалось почти все наше поколніе. Я говорю о Полевомъ… Если бы онъ, посл рокового произвола, обрушившагося надъ нимъ, присмирлъ по-невол и продолжалъ-бы честно и смиренно трудиться, съ единственною цлью поддерживать свое многочисленное семейство, имя его осталось-бы не запятнаннымъ въ исторіи русской литературы. Но Полевой съ-испугу поспшилъ употребить слабые остатки своего таланта на угодничество, лесть, которыхъ никто отъ него не требовалъ, беспрестанно унижалъ безъ нужды свое литературное и человческое достоинство, протягивая свою руку людямъ отсталымъ, пошлымъ защитникамъ тхъ принциповъ, противъ которыхъ онъ когда-то ратовалъ, отъявленнымъ негодяямъ, и,— что всего хуже,— съ завистливою ненавистью обратился къ новому поколнію… Хотя онъ совершенно потерялъ въ послдніе годы свое литературное значеніе, но смерть его на мгновеніе примирила всхъ съ нимъ. Полевой, восхвалявшій романы частнаго пристава Штевена, писавшій ‘Парашей-Сибирячекъ’ и другія тому подобныя произведенія, былъ забытъ. Въ простомъ деревянномъ гроб, выкрашенномъ желтою краскою (онъ завщалъ похоронить себя какъ можно проще).передъ нами лежалъ прежній Полевой, тотъ энергичный редакторъ ‘Моск. Тел.’, которому мы были такъ много обязаны нашимъ развитіемъ’…

Жестокая правда скрыта въ этихъ словахъ, но правда односторонняя, слишкомъ, я-бы сказалъ, сухая. Мы имемъ полное право нсколько иначе отнестись къ Полевому.

Странная и даже ужасная судьба выпала на его долю. Нуженъ великій художникъ, чтобы изобразить эту простую и вмст съ тмъ исполненную трагизма жизнь! Авторъ ‘Исторіи русскаго народа’, сильный боецъ и передовой человкъ, гибкій и энергичный умъ. открытое, живое сердце — это Полевой въ первой половин своей жизни. Авторъ заядло-патріотическихъ произведеній, сотрудникъ Булгарина, человкъ, не останавливающійся ни передъ какими униженіями, торговавшій своимъ талантомъ и быстро промотавшій свою великую славу на скользкомъ пути подслуживанія,— это тотъ же Полевой, по уже посл закрытія ‘Москов. Тел.’. Что же случилось? Панаевъ объясняетъ такую перемну испугомъ и матеріальными затрудненіями. Полевой былъ по словамъ пословицы: сила солому ломитъ.

Разскажемъ вкратц его литературную біографію: это избавитъ насъ отъ необходимости произносить непріятный приговоръ самому видному изъ русскихъ журналистовъ вплоть до Блинскаго и, быть можетъ, хоть нсколько послужитъ ему оправданіемъ. Тмъ мрачне представятся намъ различнаго рода независящія обстоятельства, среди которыхъ приходилось дйствовать и Блинскому. Кстати же увидимъ, чмъ этотъ послдній обязанъ Полевому, такъ какъ во всякомъ случа гораздо разумне говорить о вліяніи Полевого на Блинскаго, чмъ о вліяніи Надеждина. Въ сущности ‘Отечественныя Зап.’ были прямымъ продолженіемъ ‘Московскаго Телеграфа’, а не ‘Телескопа’.

Полевому было съ небольшимъ 20 лтъ, когда онъ принялся за изданіе ‘Телеграфа’. Нельзя не согласиться, что, несмотря на свою молодость, онъ былъ какъ нельзя лучше приготовленъ къ роли журналиста. Не особенно образованный, онъ обладалъ однако многочисленными и разнообразными знаніями, писалъ онъ легко, свободно и всегда литературно, прекрасно владя своимъ нсколько рзкимъ и оригинальнымъ юморомъ, а главное — онъ былъ достаточно смлъ, чтобы доврить своему вкусу и настроенію. Какъ истинный журналистъ, писалъ онъ обо всемъ,— о русской и всеобщей грамматик, о санскритскомъ язык, объ исторіи всеобщей и русскихъ лтописяхъ, о театр и политической экономіи, о промышленности и о Шекспир, о научныхъ теоріяхъ и объ искусств, о преобразованіяхъ и успхахъ по всмъ отраслямъ человческой дятельности.

Конечно, академія иметъ полное право не причислять его къ лику своихъ членовъ, а паука — отнюдь не меньше — забыть его. но намъ трудно не вспомнить съ благодарностью объ этой кипучей, разносторонней дятельности. Она имла большой смыслъ и въ свое время прекрасно сыграла роль толчка — и притомъ очень энергичнаго.

Полевой повсюду, съ рзкимъ и грубоватымъ даже юморомъ, нападалъ на заснувшихъ лнтяевъ и педантовъ, онъ буквально не давалъ имъ покоя, въ какія бы спеціальныя сферы или норы они не прятались. Онъ по пятамъ преслдовалъ ученое и литературное самодовольство, безжалостно осмивая его представителей, искренне утвержденныхъ въ мысли о своей геніальности, вслдствіе какой-нибудь плохо изданной компиляціи по нмецкимъ учебникамъ. Если и въ настоящее время нердко попадаются люди, основывающіе вс свои претензіи на величіе лишь на томъ, что имъ извстна грамматика такого языка, который даже не снился простому смертному, то что-же было 60—70 лтъ тому назадъ? Все равно какъ каждый, строчившій библіографическія замтки, наивно воображаетъ себя критикомъ, какъ авторъ дикаго стихотворенія требовалъ причисленія къ сонму поэтовъ.— такъ и ничтожный компиляторъ находилъ въ своей душ достаточно самоувренности, чтобы мнить себя жрецомъ науки и съ этой высотой съ презрніемъ посматривать на окружающее, вообще, человчество и частности. У Полевого на этотъ счетъ была своя собственная точка зрнія, не достаточно рзко формированная, быть можетъ не совсмъ ясная даже для него самого, и все же замчательная, и для насъ очевидная. Эта точка зрнія, одушевленная впослдствіи геніемъ Блинскаго, согртая его чуднымъ, безконечно любящимъ и врующимъ сердцемъ, составила всю славу нашего великаго критика. Я говорю конечно объ общественной точк зрнія. Не особенно симпатичная, разъ она предлагается намъ въ слишкомъ искаженномъ вид, еще мене симпатичная, когда ее примняютъ механически и односторонне къ произведеніямъ пауки и искусства, она однако всегда имла и будетъ имть большое значеніе. Прекрасно формулирована она Блинскимъ: ‘Свобода творчества, говоритъ онъ, легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать насильно, насиловать фантазію, для этого нужно быть только гражданиномъ, сыномъ своего общества и своей эпохи, усвоить его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями, для этого нужна симпатія, любовь, здоровье, практическое чувство истины, которое не отдляетъ убжденія отъ дла, сочиненія отъ жизни’. Всякому извстно, какой переворотъ въ нашихъ взглядахъ и понятіяхъ произвела эта общественная точка зрнія, несомннно, что она была у Полевого. Понятно теперь, почему онъ съ такой энергіей преслдовалъ всякихъ ученыхъ педантовъ и птичьихъ поэтовъ, ибо на всякую дятельность — все равно научную или литературную — онъ смотрлъ прежде всего какъ на дятельность общественную. Большой поклонникъ Пушкина, вполн убжденный въ его геніальности, онъ нападалъ даже на него. ‘Полевой,— говоритъ А. Скабичевскій въ своей ‘Исторіи новйшей литературы’,— представилъ въ своемъ ‘Моск. Тел.’ первые задатки оцнки писателей, принимая въ соображеніе не одну степень талантливости и эстетическія достоинства произведеній, по также и политическую репутацію. Такъ, при всхъ похвалахъ, расточаемыхъ имъ Пушкину, онъ. насколько возможно, довольно прозрачно проводилъ ту мысль, что Пушкинъ уже не тотъ, что былъ, и. нападая на его стремленія къ великосвтскости, ясно намекалъ на т новыя, оффиціальныя связи и отношенія, которыя завязались у Пушкина посл 1826 года’.

Сильный и остроумный писатель, врагъ всякаго авторитета, прекрасный полемистъ, Полевой очевидно долженъ былъ возбудить противъ себя цлую стаю литературныхъ недруговъ, буквально недававшихъ ему ни минуты покоя. Совершенно правъ его братъ, говоря:

‘Издатель ‘Московскаго Телеграфа’ только началъ свое литературное поприще и уже въ первое время существованія его журнала, былъ, можно сказать, осыпанъ нападеніями и обвиненіями всякаго рода, начиная отъ обыкновенныхъ литературныхъ противорчій до самыхъ дерзкихъ и нелитературныхъ противорчій до самыхъ дерзкихъ и нелитературныхъ выходокъ. Онъ былъ не Карамзинъ, не прославленный ученый и профессоръ, онъ учился не въ университетахъ, не въ академіяхъ, а въ глазахъ тогдашней публики было важно не только это обстоятельство, но и то, что у него не было дипломовъ ни на какое ученое званіе, что такъ усердно старались пояснить благородные, повитые на щитахъ, его противники. Они упрекали, кололи его знаніемъ, выводили послдствія, по ихъ мннію, очень логическія, что званіе купца, слдовательно торговца, промышленника, несовмстно съ литературными занятіями, и. почитая его какимъ-то паріею среди благородныхъ кастъ, на этомъ основаніи позволяли себ дерзости, какихъ не осмлились бы сказать другому. Наконецъ, издатель ‘Московскаго Телеграфа’ могъ опасаться, что съ нимъ сбудется то, что Бомарше вложилъ въ уста Донъ-Базиліо о клевет: ‘самая пошлая, самая нелпая клевета оставляетъ посл себя слдъ’.

Въ этихъ клеветникахъ, злостныхъ и упорныхъ нападкахъ на Полевого, какъ нельзя лучше проявились булгаринскіе нравы литературы того времени. Но на Полевого нападали и съ другой стороны.

Въ немъ на самомъ дл была та самостоятельность мысли и чувства, которая такъ не правилась 50 лтъ тому назадъ. Въ литератур Полевой выступилъ защитникомъ романтизма, въ исторіи — противникомъ Карамзина. Обратимъ вниманіе на послднее обстоятельство: оно этого заслуживаетъ. Какъ писалъ Карамзинъ свою исторію,— извстно: это исторія государства, а не народа, это панегирикъ вншней сил и вншнему могуществу, это прекрасный арсеналъ для всхъ аргументовъ національнаго самодовольства. Народа на сцен нтъ, вмсто философской точки зрнія господствуетъ нравственная. Пріобртеніе удла — великая заслуга, эпитеты добродтельный и недобродтельный пестрятъ страницы. Сантиментальный моралистъ повсюду стоитъ рядомъ съ панегиристомъ силы. Какъ бы въ отвтъ ‘Исторіи Государства Россійскаго’ Полевой пишетъ свою ‘Исторію русскаго народа’.

Прекрасная книга, не утерявшая своей цны еще и до настоящаго времени. Для людей-же 20-хъ и 30-хъ годовъ она была настоящимъ откровеніемъ. Молчаливый и закабаленный народъ впервые заявилъ о своемъ непосредственномъ участіи въ дл сознанія и государства и исторіи. Ему было отведено свое мсто, и тмъ ярче выступило противорчіе между народомъ, создавшимъ исторію, и крпостной, безправной массой, въ которую превратился тотъ-же народъ и о чемъ совсмъ забылъ Карамзинъ.

Одна эта книга могла-бы обезсмертить имя Полевого, а если прибавить къ ней его заслуги какъ издателя ‘Московскаго Телеграфа’, то, право, становится грустнымъ, что у насъ нтъ даже его приличной біографіи и только десятокъ статей, разбросанныхъ въ журналахъ, да давно затерявшійся памятникъ на Волновомъ кладбищ — потъ и все, что осталось отъ сильнаго бойца, когда-то передового дятеля нашего общества…

Правда, впослдствіи Полевой самъ себя опровергъ и набросилъ на свое имя очень темную тнь. Случилось это посл неожиданнаго прекращенія ‘Московскаго Телеграфа’, когда его издатель остался безъ всякихъ средствъ къ жизни и къ довершенію всего получилъ строгое внушеніе. Человкъ умалился. Теперь, если ужъ надо о чемъ разсказывать, то не о прежней почти героической борьб съ самодовольствомъ и обскурантизмомъ, а о писаніи только патріотическихъ произведеній, о сотрудничеств съ Булгаринымъ, объ откровенномъ ухаживаніи и забганіи передъ силой жизни. Полевой длалъ все. что могъ, чтобы забыли его-же самого и первую половину его дятельности. Однако онъ не достигъ этого.

Посмотрите, какая глубокая иронія и вмст съ тмъ какая глубокая истина скрывается въ словахъ Блинскаго, случайно брошенныхъ имъ въ одной изъ библіографическихъ замтокъ: ‘Не тотъ г. Полевой, который не додалъ шести книжекъ ‘Русск. Вст.’, не тотъ, который выкраиваетъ, изъ чего попало, плохія драмы, создаетъ комедіи врод ‘Война едосьи Сидоровны съ китайцами’ и воспваетъ ‘деньги’, но тотъ, который издавалъ ‘Моск. Тел.’, ссорился съ другомъ и недругомъ за свои убжденія, порицалъ направленіе драмъ г.г. Шаховскаго и Кукольника и не воспвалъ денегъ’.

Все это какъ нельзя боле правда, но чмъ больше задумываемся мы надъ судьбой Полевого, тмъ настойчиве выступаетъ передъ нами вопросъ: ‘что-же такое съ нимъ случилось?’ Панаевъ говоритъ: ‘испугался’. Другіе ссылаются на обремененіе многочисленнымъ семействомъ…

Было и то, и другое. Но не трудно, кажется, вообразить себ иную обстановку, гд съ такими людьми, какъ Полевой, никакого зла не случилось бы, не пришлось бы ему въ этой иной обстановк ни холопствовать, ни лицемрить, не пришлось-бы отрекаться отъ себя и восхвалять романы частнаго пристава только потому, что тому дана власть вязать и развязывать. Можно-ли разсуждать съ точки зрнія этой, не идеальной даже, по все-же лучшей обстановки? Намъ думается, что да. Вдь общество существуетъ совсмъ не для героевъ, а общественная жизнь — не для героическихъ поступковъ. Героевъ такъ мало, что изъ-за нихъ-бы не стоило хлопотать. Большинство смертныхъ представляетъ изъ себя коллекціи весьма и весьма дюжинныхъ людей. Умныхъ, не глупыхъ по крайней мр, между ними достаточно, но т, кто одаренъ исключительной силой воли, могучей врой и способностью приносить въ жертву идеалу свое тщеславное, вчно алчущее ‘я’,— встрчаются въ вид исключенія. Герой въ любой обстановк — разв уже самой исключительной — не затеряется, но общественная жизнь должна быть приспособлена къ людямъ средней воли, а ихъ-то чувство достоинства она и должна оберегать. А если она не длаетъ этого, если она это человческое достоинство топчетъ въ грязь, если она возводитъ въ принцип — неуваженіе къ нему, въ систему — преслдованіе его, то кто-же виноватъ? Неужели слабый человкъ средней руки, обремененный многочисленнымъ семействомъ?…

Чувство собственнаго достоинства — удивительный и лучшій даръ природы человку, врне — это чувство пріобртено имъ цною величайшихъ усилій и неисчисленныхъ страданій. Поэтому-то оно такъ и привлекательно, поэтому-то и есть лучшее, что находится въ нашемъ распоряженіи. Хотите знать, какой судъ можно произнести надъ той или другой эпохой, надъ тми или другими историческими условіями,— спросите себя: а какъ эта эпоха, какъ эти историческія условія относились къ чувству человческаго достоинства? Уважили-ли они его, цнили-ли его или — наоборотъ — третировали, презирали, всяческими способами преслдовали? Мн думается, что трудно съ такого рода критеріумомъ сдлать серьезную ошибку. Аристотель всю свою теорію нравственности построилъ на сознаніи человческомъ собственнаго достоинства. Великая и славная мысль, вникши въ которую мы невольно переносимся въ въ обстановку греческой жизни, ея привольной атмосферы, въ которой такъ свободно дышалось людямъ. Почему человкъ добродтеленъ? Потому-ли, что онъ боится кого или чего нибудь, потому-ли, что онъ ищетъ награды, потому-ли, наконецъ что, ему такъ приказано? Нтъ проще, гораздо проще: онъ добродтеленъ потому, что уважаетъ самого себя.

Тридцатые-же и сороковые года нашего вка къ подобной этик приспособлены не были, а какъ-бы, наоборотъ, задались спеціальной цлью доказать, что чувства собственнаго достоинства у человка нтъ, да и быть не можетъ. На Полевомъ они проявили все свое могущество — и онъ сломленъ. Конечно, никто не мшаетъ намъ обвинять его: ‘жестокія’ слова и такъ уже не разъ градомъ сыпались по его адресу. Но будетъ-ли правда въ этихъ ‘жестокихъ’ словахъ? Если и будетъ, то не полная. Не знаю,— какъ другіе, но я, вчитываясь въ письма Полевого, относящіяся къ послдней эпох его дятельности, чувствовалъ одну лишь жалость и состраданіе къ этому когда-то сильному человку. Долги, заботы о семейств, о насущномъ куск хлба, тревожныя думы о подневольной работ, постоянное насильственное напряженіе своихъ силъ — вотъ тема этихъ писемъ. Передъ нами слабый, несчастный подъяремный человкъ, боязливо оглядывающійся, боязливо протягивающій руку.

Мн кажется можно просто сказать: пусть въ Полевого броситъ камень тотъ, кто чувствуетъ себя лучше и выше его. Онъ длалъ все, что могъ, онъ бился, какъ можетъ только биться рыба, выброшенная на берегъ, больной, разслабленный онъ работалъ по 16-ти часовъ въ сутки — но ничего не выходило: судьба слишкомъ крпко затянула свой узелъ. Съ невыразимой тоской неудачника, поставившаго надъ собой крестъ, смотрлъ онъ и на свою жизнь и на свои послдніе труды. Онъ видлъ, какъ изо дня въ день мельчаетъ и гибнетъ его репутація, какъ отворачиваются отъ него прежніе друзья, какъ презираютъ его бывшіе поклонники, но очевидно, что онъ началъ катиться слишкомъ съ крутой горы. Остановиться не было силъ, и за свое малодушіе, которое,— къ ужасу своему,— прекрасно сознавалъ, онъ расплатился сторицею, быть можетъ, даже слишкомъ жестоко расплатился за него.

Конечно, Блинскій не поступилъ-бы такъ, и въ этомъ все наше утшеніе. Онъ не разъ бывалъ въ такомъ-же положеніи, какъ Полевой, не разъ нищета и томительная неопредленность положенія надрывала его силы, повидимому, онъ предпочелъ-бы умереть съ голоду, чмъ сдаться. Но все-же. изъ всхъ враговъ знаменитаго публициста, онъ одинъ отнесся къ нему по-человчески, понялъ его, пожаллъ и… простилъ въ душ.

——

Полевой шелъ въ уровень съ публикой, учился вмст съ нею, но учился настойчиво, проникновенно. Этимъ (какъ и Блинскаго) въ значительной степени объясняется его вліяніе. Совершенно другое представляетъ изъ себя Надеждинъ, издатель и редакторъ одинаково шумвшаго когда-то ‘Телескопа’. Это былъ, прежде всего, профессоръ и ученый человкъ. Какъ профессоръ, онъ былъ вполн на своемъ мст и пользовался большими симпатіями слушателей.

‘Надеждинъ производилъ, съ начала своего профессорства, большое впечатлніе своими лекціями, разсказываетъ К. Аксаковъ.— Онъ всегда импровизировалъ. Услышавъ умную, плавную рчь, почуявъ, такъ-сказать, воздухъ мысли, молодое поколніе съ жадностью и благодарностью обратилось къ Надеждину, но скоро увидло, что ошиблось въ своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворилъ серьезнымъ требованіямъ юношей, скоро замтили сухость его словъ, собственное безучастіе къ предмету и недостатокъ серьезныхъ занятій. Тмъ не мене, справедливо оцнивъ Надеждина, студенты его любили и, уже не увлекаясь, охотно слушали его рчи. Я помню, что Станкевичъ, говоря о недостаткахъ Надеждина, прибавлялъ, что Надеждинъ много пробудилъ въ немъ своими лекціями, и что если онъ (Станкевичъ) будетъ въ раю. то Надеждину за то обязанъ. Тмъ не мене, благодарный ему за это пробужденіе, Станкевичъ чувствовалъ бдность его преподаванія. Надеждина побили за то еще, что онъ былъ очень деликатенъ съ студентами, не требовалъ, чтобъ они ходили на лекціи, не выходили во время чтенія, и вообще не любилъ никакихъ полицейскихъ пріемовъ. Это студенты очень цнили,— и, конечно, ни у кого не было такой тишины на лекціяхъ, какъ у Надеждина. Обладая текучею рчью, закрывая глаза и покачиваясь на каедр, онъ говорилъ безъ умолку, и случалось, что проходилъ назначенный часъ, а онъ продолжалъ читать (онъ былъ крайнимъ). Однажды, до поступленія моего на второй курсъ, прочелъ онъ два часа слишкомъ, и студенты не напомнили ему, что срокъ его лекціи давно прошелъ’.

Но если студенты прощали Надеждину и сухость его словъ и нкоторую неясность выраженія и даже ‘собственное безучастіе къ предмету’,— то публика не простила ему этого. Прежде всего она плохо его понимала. Не то что-бы Надеждинъ писалъ слишкомъ уже тяжело — нтъ, но воспитанный на произведеніяхъ нмецкихъ философовъ онъ усвоилъ себ и ихъ безконечные періоды, совершенно неподходящіе для русскаго нетерпливаго и невнимательнаго мозга,— а также довольно трудную терминологію, которая приводила провинцію въ искреннее недоумніе и даже замшательство. Не понимала публика и тонкой ироніи Надеждина. Ей въ то время надо было говорить рзко и прямо: ‘это, вотъ, прекрасно и возвышенно’, а ‘это скверно и низко’. А тутъ человкъ смялся, да еще такъ странно и ехидно, что никакъ нельзя было отличить, гд онъ говоритъ серьезно, гд иронически. Но самое главное, конечно, въ томъ, что Надеждинъ какъ въ лекціяхъ, такъ и въ критик одинаково проявлялъ собственное безучастіе къ предмету. Этого-то ужъ нельзя было не замтить и это было непростительной ошибкой. Вдь въ то время задача критики сводилась не только къ тому, чтобы оцнить произведеніе, растолковать его общественный смыслъ и поставить _ана подобающее мсто — первымъ ея дломъ было возвысить любовь и уваженіе къ русской литератур. Эту задачу Надеждинъ просмотрлъ, и всю ее цликомъ вынесъ Блинскій одинъ на своихъ плечахъ.

——

Мало, къ сожалнію, даже слишкомъ мало симпатичнаго можно сказать о третьемъ знаменитомъ современномъ журналист Блинскаго — Осип Иванович Сенковскомъ, еще боле извстномъ, подъ псевдонимомъ барона Брамбеуса.

Профессоръ университета и блестящій лекторъ, знатокъ восточной литературы и Востока вообще, ученый, прекрасно владвшій языками — персидскимъ, арабскимъ, турецкимъ, коптскимъ, французскимъ, англійскимъ, нмецкимъ. русскимъ, польскимъ, итальянскимъ и испанскимъ, свободно писавшій на пяти языкахъ, и вмст съ этимъ талантливый публицистъ, критикъ, авторъ безчисленныхъ повстей, единственный редакторъ и почти единственный сотрудникъ самаго распространеннаго когда-то журнала,— таковъ Осипъ Ивановичъ Сенковскій съ вншней стороны своей дятельности. Громадная память, блестящій умъ и не мене блестящая фантазія, невроятное трудолюбіе, разносторонній талантъ и энциклопедическое образованіе, длали его самымъ замтнымъ и вліятельнымъ человкомъ среди русскихъ журналистовъ.

Прочтите любую страницу изъ произведеній Сенковскаго, все равно откуда выхваченную,— изъ его повстей или фантастическихъ разсказовъ, изъ его критики или литературной лтописи, изъ его фельетоновъ или ученыхъ трактатовъ,— вамъ сейчасъ-же бросится въ глаза рзко очерченная индивидуальность ангора. Посл самаго незначительнаго опыта безчисленные псевдонимы Сенковскаго не будутъ затруднять васъ. Какъ-бы онъ ни подписывался — баронъ Брамбеусъ. Тютюнджю — Оглу T.-О, О. О. О. Cel. Б. Б., Осипъ Морозовъ, Блкинъ, Снгинъ и пр. и пр.,— вы его сейчасъ узнаете, какъ узнавала его нкогда публика тридцатыхъ годовъ. У Сенковскаго не только рзко очерченная индивидуальность, это — индивидуальность утрированная, утрированная произвольно самимъ Сенковскимъ. Тамъ, гд вы увидите блестящее и общедоступное изложеніе самыхъ трудныхъ вопросовъ лингвистики или политической экономіи, или даже медицины, внезапно прерванное веселой шуткой, или иронической фразой, въ которой авторъ подсмивается и надъ предметомъ, и надъ самимъ собой, тамъ, гд посл одушевленныхъ красивыхъ строкъ вы натолкнетесь на другія, въ которыхъ дается полный просторъ скептицизму, готовому заподозрить все — сдланные выводы, усилія ученыхъ, собственную эрудицію автора, и даже самого себя, тамъ, гд шутка зачастую переходитъ въ буффъ, полный утрировки, гд читателю нельзя, подчасъ, разобраться, серьезно-ли говорятъ ему или шутятъ, гд насмшливая улыбка автора ни на минуту не исчезаетъ съ написанныхъ строкъ, гд все такъ искусственно, гд все такъ тревожиться тормошить вашъ умъ и такъ мало дйствуетъ на сердце, волю,— тамъ вы угадаете руку Сенковскаго.

Но не останавливайтесь на первыхъ страницахъ, не поддавайтесь очарованію безусловно умнаго человка, у котораго, кажется, весь организмъ пропитанъ умомъ,— идите дальше. Идите дальше и вами скоро начнетъ овладвать утомленіе. Вашъ умъ удовлетворенъ стройной логикой, смлыми парадоксами, интересомъ аргументаціи, ваше воображеніе пріятно провело время, слдуя за прихотливой фантазіей автора, за ея изысканными арабесками, но ваше чувство, ваша воля остались незатронутыми. Сенковскій объяснитъ вамъ все, что угодно, но гд тотъ предметъ, который бы онъ заставилъ полюбить, гд та цль, ради которой весь этотъ шумь и блескъ’. Ваша воля осталась безъ напряженія, нтъ слезъ негодованія, нтъ любовнаго волненія сердца. Вызванная чтеніемъ работа ума и игра фантазіи не замняетъ остающейся отъ него пустоты и холодности чувства.

Задача художника, актера, артиста вообще, какъ служителя искусства,— писалъ я въ другомъ мст,— ‘разогрть предметъ’. Мн простятъ неудачное выраженіе ‘разогрть’, но лучшее но краткости. Можно сказать иначе: ‘задача искусства — представить вамъ предметъ или всю совокупность предметовъ, указать съ симпатической стороны’, т. е. затронуть любовь и ненависть вашего сердца, повліять на вашу волю. Этого не было у Сенковскаго.

Сравните его съ Блинскимъ. По всей вроятности, несомннно даже, онъ былъ въ десять разъ образованне послдняго, если не боле того. Но Блинскій умлъ угадывать, тогда какъ Сенковскій только понималъ, Блинскій носилъ въ свой груди благородное, смлое сердце, въ немъ таились вс муки и надежды современности, онъ воспитывалъ наши стремленія и умлъ возбуждать ихъ, какъ истинный художникъ, онъ вызывалъ наши восторги и наши негодованія, какъ человкъ съ творческой силой,— онъ былъ всегда самостоятеленъ. А главное статьи Блинскаго — сама жизнь измученной, но не утерявшей героической вры души, поэма, созданная врой въ грядущее счастье, мукой и страданіями своей эпохи. Сенковскій уменъ, уменъ какъ Мефистофель, но какъ часто оставляетъ онъ насъ при одномъ безцльномъ, безсодержательномъ смх!.. Блинскій — боецъ, Сенковскій — наблюдатель.

Есть умное изреченіе, которое гласитъ: ‘жизнь представляется трагедіей тому, кто смотритъ на нее съ точки зрнія чувства, и комедіей тому, кто стремится только понять ее’. Бея жизнь для Сенковскаго преобразовывалась въ комедію, часто въ водевиль, иногда въ скверный анекдотъ. Онъ не любилъ касаться высокихъ страстей, героическихъ порывовъ, не врилъ даже въ мрачныя силы человческой природы. Рдко возвышался онъ до взгляда на жизнь какъ на таинственную драму, разыгрывающуюся на нашей маленькой сцен — земл, онъ предпочиталъ видть въ ней интересную комбинацію довольно-таки безсмысленныхъ случайностей. Величіе не поражало его, зло не пугало. Въ первомъ онъ находилъ всегда яркіе слды эгоизма, во второмъ — тотъ-же эгоизмъ, въ форм мелкихъ страстей, если угодно — мошенничества, тщеславія, подобострастія.

Строго говоря, онъ ни во что не врилъ, ничего не хотлъ, ни къ чему не стремился.

Въ его рукахъ библіотека для чтенія стала журналомъ интереснымъ, разнообразнымъ и, но существу, совершенно безпринципнымъ.

Передъ нами боле ста томовъ журнала изъ которыхъ каждый — плоть отъ плоти и кость отъ костей самого Сенковскаго. Признаемся, мы не безъ уваженія просматривали ихъ. Мирно и спокойно стоять они теперь въ библіотек, плотно прижатые другъ къ другу, вс въ переплетахъ, съ пожелтвшими, запятнанными страницами. Изрдка тревожитъ ихъ рука спеціалиста или такого случайнаго работника, какъ я, большую-же часть времени никто ни на минуту не чувствуетъ въ нихъ ни малйшей надобности. Груды книгъ выростаютъ возл нихъ, надъ ними, внизу, и эти небольшіе томы, съ каждымъ годомъ все боле и боле затериваются среди новыхъ пришельцевъ. Ихъ дло сдлано, покончены вс разсчеты, итогъ подведенъ, и, молчаливые свидтели прошлаго, они не имютъ достаточно внутренней силы, чтобы хоть чмъ нибудь заявить о себ новымъ поколніямъ. А вдь было время, когда выходъ каждой изъ этой сотни книжекъ ожидался съ нетерпніемъ, когда торопливыя руки нервно разрзали страницы, и добродушный читатель, съ невольной улыбкой, выражавшей предчувствіе удовольствія, набрасывался на ‘Литературную лтопись’, или критическія статьи, ожидая веселой шутки, бойкой остроты. Но все это прошло. Какъ замирающее эхо доносятся до насъ восторги читателей барона Брамбеуса, тотъ говоръ и шумъ, который возбуждала ‘Библіотека’, спокойные и забытые стоятъ ея томы. Habent sua fata libelli — родятся и умираютъ, и одна изъ сотни тысячъ достигаетъ безсмертія…

‘Библіотека для Чтенія’ — журналъ Сенковскаго. Это, повторяемъ, плоть отъ плоти его, онъ самъ фигурируетъ передъ нами на каждой страниц, и, зная его, мы уже предчувствуемъ, чмъ должны быть и он. Мы видли, что у Сенковскаго было много данныхъ, чтобы быть хорошимъ редакторомъ, такимъ-же вышелъ и его журналъ.

У редактора-энциклопедиста журналъ не могъ не быть энциклопедическимъ: отдлы наукъ, иностранной словесности и смси были т отдлы, въ которые Сенковскій вложилъ всю свою душу. Онъ былъ нсколько англоманомъ, особенно въ литератур. Новой французской школы онъ не долюбливалъ и даже энергично преслдовалъ ее, доходя подчасъ до страннаго и неприличнаго даже вышучиванія такихъ крупныхъ величинъ, какъ Жоржъ Зандъ. Эту послднюю онъ именовалъ не иначе, какъ г-жею Егоръ Бандъ. Ему больше нравилась англійская литература, съ ея спокойнымъ анализомъ человческаго сердца и почти вс лучшія ея произведенія появлялись въ ‘Библіотек’. Постоянно встрчаемъ мы переводы изъ Кольриджа, Вордсворта, Диккенса, Теккерея, Скотта, Брума, Соммервиль и т. д. Не мало и статей посвящено этимъ талантливымъ писателямъ, такъ что въ общемъ читатели ‘Библіотеки’ могли быть благодарны ея редактору. Въ ‘Смси’ печатались каждый мсяцъ краткія обозрнія новостей англійской и французской литературъ, съ билбліографическими списками появившихся на рынк книгъ. Въ отдл наукъ, особенно интересномъ и разнообразномъ, Сенковскій знакомилъ публику со всми открытіями и новинками въ области положительныхъ знаній.

Въ отдлахъ ‘Критики’ и ‘Литературной лтописи’ въ первые годы изданія ‘Библіотеки’ почти вс статьи написаны Сенковскимъ, хотя не вс он статьи критическія: многія представляютъ лишь обозрніе содержанія книги, съ выписками изъ нея для образца и съ немногими, иногда серьезными, но большею частью шутливыми, юмористическими замчаніями. ‘Литературная лтопись’ посвящена была почти исключительно подобнымъ замткамъ, отдлъ ‘Критики’ всегда былъ серьезне. Въ первые годы существованія журнала рецензіи лтописи писались вообще спокойнымъ тономъ, хотя не безъ саркастическихъ выходокъ и отступленій. Он-то всего боле и нравились публик, ими-то всего боле и восхищались.

Тутъ Сенковскій сдлалъ великую ошибку: онъ послушался публики. Та, повидимому, ршительно не имла ничего противъ гаэрства и балагана, даже требовала того и другого и ‘вскор почти вся литературная лтопись превратилась въ непрерывную шутку: стали разсматриваться преимущественно такія сочиненія, которыя представляютъ наиболе смшныхъ сторонъ, наконецъ, шутка дошла даже до буффа, и лтописи заставляетъ новыя книги плясать передъ собою, играть комедію, водевиль и представлять сцены изъ ‘Тысячи и одной ночи’… Литературная лтопись была какъ-бы отдыхомъ и гимнастикою для ума, требовавшаго перемны занятій, и въ то же время жертвою вкусу публики’.

Противъ гимнастики остроумія и жертвы вкусу публики можно, конечно, возразить очень много.

Можно свести къ немногимъ основнымъ пунктъ міровоззрнія ‘Библіотеки для Чтенія’.

1) Читатель глупъ — его надо учить.

2) Читатель настолько глупъ, что въ сущности ни чему научить его нельзя.

3) Безъ читателя нтъ журнала. Надо нравиться читателю, забавлять его, смшить его, льстить его вкусамъ, а такъ какъ онъ неисправно глупъ, то и смяться надъ нимъ.

4) Литературы пта, есть книжная торговля.

5) Вс литераторы пошляки, сплетники, прыщи больного самолюбія, подчасъ доносчики. Надо ихъ бить и крпко бить (словомъ разумется).

6) Смйтесь-же, господа, надъ своей несуществующей литературой, несуществующей общественностью. А не хотите смяться, плачьте, или патріотически во все горло кричите ‘ура’ на драмахъ Кукольника,— Кукольникъ выше Гоголя!..

——

О Булгарин и Греч — не говорю. Слишкомъ уже извстны эти господа.

Теперь сравните со всмъ этимъ дятельность Блинскаго и вы увидите,— какое по истин огромное значеніе должна была имть его ригористическая неподкупная нравственность, удержавшая его почти на недосягаемой высот его восторженная любовь къ литератур, его серьезное отношеніе даже къ крошечнымъ книжонкамъ, въ которыхъ замчалась хоть искра таланта.

Глава IX.
Первые годы въ Петербург.

Въ Петербургъ Блинскій и халъ и пріхалъ въ самомъ скверномъ расположеніи, хотя какое то тайное предчувствіе и говорило ему, что свою настоящую дорогу онъ найдетъ только въ ‘Сверной Пальмир’, прозванной такъ съ легкой руки его литературнаго ‘пріятеля’ аддя Булгарина. Онъ, впрочемъ, старается шутитъ, какъ вообще, когда ему скверно. Онъ пишетъ Боткину:

‘Питеръ — городъ знатный, Нева-рка пребольшущая, а петербургскіе литераторы — прекраснйшіе люди посл чиновниковъ и господъ-офицеровъ. Мн очень, очень весело: о чемъ ни заговоришь — столько сочувствія. Однимъ словомъ, Петербургъ — молодой, молодой человкъ, но говоритъ совсмъ такъ, какъ старикъ’…

Знакомствъ завелось много, хотя знакомства, какъ и слдуетъ быть, мало облегчали душевную тяготу. Блинскому во всю его жизнь нужны были друзья, насчетъ знакомства у него никогда не налаживалось дло.

‘Несмотря на ршеніе,— продолжаетъ онъ.— избгать всякихъ знакомствъ, я завелъ ихъ бездну. Прежде всего я познакомился съ Краевскимъ. Чрезвычайно добрый, теплый и умный человкъ! Въ немъ есть даже и чувство изящнаго, но оно не развито… Плетневъ добрый и простой человкъ, но онъ теперь на поко у жизни. Князь Одоевскій принялъ и обласкалъ меня, какъ нельзя лучше. Онъ очень добрый и простой человкъ, но повытерся свтомъ и жизнью, и потому безцвтенъ, какъ изношенный платокъ. Теперь его больше всего интересуетъ мистицизмъ и магнетизмъ. Очень также хорошо отзывался онъ и о моемъ ‘Пятидесятилтнемъ Дядюшк’. У Панаева есть закадычный другъ Я-въ.— это, братъ, московскій человкъ, и я выключаю его изъ числа знакомыхъ… Да, и въ Питер есть люди, но это все москвичи, хотя бы они и въ глаза не видали Блокаменной. Собственно Питеру принадлежитъ все половинчатое, полуцвтное, сренькое, какъ его небо, обтершееся и гладкое, какъ его прекрасные тротуары. Въ Питер только поймешь, что религія есть основа всего, и что безъ нея человкъ — ничто, ибо Питеръ иметъ необыкновенное свойство оскорбить въ человк все святое и заставить въ немъ выдти наружу все сокровенное. Только въ Питер человкъ можетъ узнать себя,— человкъ онъ, полу-человкъ, или скотина: если будетъ страдать въ немъ — человкъ, если Питеръ полюбится ему — будетъ или богатъ или дйствительнымъ статскимъ совтникомъ. Самъ городъ, красивъ, но основанъ на плоскости, и потому Москва — красавица передъ нимъ. Въ театр я былъ два раза (т.-е. въ Александринскомъ) и въ третій страхъ не хочется идти… Публика — господа офицеры и чиновники — …позоръ и оскорбленіе человчества и общества…’

Блинскій посылаетъ поклоны всмъ своимъ московскимъ друзьямъ, проситъ писать, жалетъ, что безъ Кудрявцева ему ne съ кмъ читать ни Иліады, ни Пушкина… Дале:

‘Булгаринъ, встртясь съ Панаевымъ на Невскомъ, на другой день посл выхода 11 No О. 3., сказалъ: ‘почтеннйшій, почтеннйшій, бульдога-то это вы привезли меня травить?’

‘Скажи Грановскому, что чмъ больше живу и думаю, тмъ больше, ровне люблю Русь, но начинаю сознавать, что это съ ея субстанціальной стороны, но ея опредленіе, ея дйствительность настоящая, начинаютъ приводитъ меня въ отчаяніе — грязно, мерзко, и утомительно-нечеловчески,— я понимаю Фроловыхъ…

‘Твой переводъ ‘Ряса Монаха’ я читалъ и перечитывалъ, упивался самъ и упоевалъ другихъ, теперь онъ въ рукахъ у кн. Одоевскаго. Гоголя видлъ два раза, во второй обдалъ съ нимъ у Одоевскаго. Хандритъ, да есть отъ чего, и все съ ироническою улыбкою спрашиваетъ меня, какъ мн поправился Петербургъ. Невскій проспектъ — прелесть, чудо, такъ что перенесъ-бы его, да Неву, да нсколько человкъ — въ Москву’…

Да, скверно было на душ, несмотря на ‘бездну знакомства’. Явилась даже какая-то смутная тоска, неопредленная и назойливая, овладвающая обыкновенно человкомъ, когда годы подходятъ къ тридцати — этому перевалу жизни, и онъ настойчиво спрашиваетъ себя: что же я сдлалъ, чмъ же я сталъ?.. и въ грустномъ озлобленіи казнитъ себя, какъ Некрасовъ, даже за то, что

Доживши уже до 30-ой весны.

Не нажилъ я себ хоть богатой казны,

Чтобъ глупцы у моихъ извивалися ногъ.

Чтобъ и умный порой позавидовать могъ.

Но не о казн, разумется, тосковалъ Блинскій.

‘Я теперь собственнымъ опытомъ узналъ возможность такого состоянія,— говоритъ Блинскій, обращаясь къ разсказу о себ.— Мн теперь ни до кого нтъ дла, я никого не люблю, ни въ комъ не принимаю участія,— потому что для меня настало такое время, когда я увидлъ ясно, что или мн надо стать тмъ, чмъ я долженъ быть, или отказаться отъ претензіи на всякую жизнь, на всякое счастіе. Для меня одинъ выходъ — ты знаешь какой, для меня нтъ выхода въ Jenseits, въ мистицизм и во всемъ томъ, что составляетъ выходъ для полу-богатыхъ натуръ и полу-павшихъ душъ. Я теперь еще больше понимаю, отчего на святой Руси такъ много пьяницъ, и почему у насъ спиваются съ кругу все умные, по общественному мннію, люди, но я не могу и спиться… Мн остается одно: или сдлаться дйствительнымъ, или, до тхъ поръ, пока жизнь не погаснетъ въ тл, пть вотъ эту псенку —

Я увялъ и увялъ

Навсегда, навсегда,

И блаженства не зналъ

Никогда, никогда!

Всмъ постылый, чужой,

Никого не любя,

Я живу…’

Онъ жалуется и въ жалобахъ своихъ доходитъ до настоящихъ стоновъ неизъяснимой муки:

‘Боткинъ, Боткинъ! Не сердись и не презирай, но пойми… Подъ этимъ скрывается нчто похожее на судорожное сжатіе сердца, на глубоко-болзненное стсненіе груди, въ которыхъ простая, глубокая потребность любви и сочувствія. Нтъ, никогда не страдалъ я такъ-глубоко — силъ недостаетъ. Внутри меня что-то глубоко оскорблено. Я уже не мучусь апатіею, но страдаю цлые дни какою-то тяжелою болзнію. Ну, да что объ этомъ говорить! Ты и безъ словъ поймешь меня’…

‘Ты и безъ словъ поймешь меня’. Не знаю,— понялъ ли его Боткинъ, но самъ Блинскій не понималъ себя или, лучше сказать, совстился понять себя. Теперь вс его страданія — страданія неудовлетворенной личной жизни, страстная потребность любви и дружбы. А гд ихъ взять? Московскіе друзья — далеко, любимой женщины нтъ совсмъ. Сердце говоритъ громко, настойчиво, стонетъ, жалуется, а Блинскому какъ-то совстно признаться въ этомъ, онъ все еще не поврилъ въ себя, все еще его ясный умъ окутанъ теоретическимъ туманомъ, онъ все еще продолжаетъ считать себя не имющимъ, собственно говоря, никакого права на личное счастье, какимъ то отверженнымъ…

‘Вс эти аллегоріи и ‘придворные экивоки’ клонятся къ тому, что нрава личнаго человка такъ же священны, какъ и мірового гражданина, и что кто на вопль и судорожное сжатіе личности смотритъ свысока, какъ на отпаденіе отъ общаго, тотъ или мальчикъ, или эгоистъ, или дуракъ,— а мн тотъ, и другой, и третій равно несносны. Говорить о себ, да о себ, или все о моихъ, да своихъ страданіяхъ, забывши, что и другой также думаетъ о себ и также богатъ страданіями,— не хорошо и не умно, по тяжело и давить въ себ все и не имть никого, кто бы дружески откликнулся на наши стоны… Ахъ, мой добрый Василій, такъ тяжело, какъ еще никогда не бывало! Моя одинокость въ мір терзаетъ меня: никогда такъ мучительно не жаждала душа груди, которая отвтила бы вздохомъ на ея вздохъ, которая съ любовью приняла бы на себя усталую отъ горя голову… Великое благо въ сей жизни дружба, и особенно великое для меня, потому что оно одно, которое я вполн вкусилъ, но — знаешь ли что? мужская грудь и холодна, и жестка, и пожатіе грубой мужской руки, хотя бы и дружней, даетъ только жизнь, а не смерть, ту сладкую и блаженную смерть, о которой говоритъ Гете въ своемъ божественномъ ‘Промете’. А мн хотлось бы хоть на мгновеніе умереть отъ избытка жизни, а посл этого, пожалуй, хоть и умереть въ буквальномъ смысл. И что-же? Каждый новый день говоритъ мн: это не для тебя,— пиши статьи и толкуй о литератур, да еще о русской литератур… Это выше силъ… глубоко оскорбленная натура ожесточается п… хочетъ оргій, оргій…

‘Вдь нигд на нашъ вопль нту отзыва!

‘Грудь физически здорова, противъ обыкновенія, я даже не кашляю, но она вся истерзана, въ ней нтъ мста живого. Да, земля вспахана и обработана,— каковы-то плоды будутъ?..

‘Питеръ принялъ меня хорошо и ласково, но мн отъ этого только грустне… А, впрочемъ, душа моя Тряпичникъ, я жуирую… у князя Одоевскаго по субботамъ встрчаюсь съ посланниками…’ и проч.

Уже изъ предыдущаго читатель можетъ вообразить себ, какъ интересны были для В. Г. Блинскаго эти встрчи съ посланниками и какъ великолпно держалъ онъ себя въ разговорахъ съ высокопоставленными персонами. Едва ли въ свтскомъ обществ отъ него могли добиться чего нибудь, кром мычанія и озлобленнаго угрюмаго взгляда. Совсмъ не того просила душа. Его томило одиночество, его, эту глубоко общественную натуру, всегда тянуло къ близкимъ людямъ, въ товарищескій кружокъ, гд-бы его могли не только слушать, но и понимать. Здсь, въ Петербург, его не понимаютъ, не цнятъ. Онъ чувствуетъ это, доходитъ до полнаго упадка духа, до полнаго безврія въ будущее и, конечно, какъ всегда, прежде всего винитъ самого себя. Почему на самомъ дл не можетъ онъ сойтись съ обществомъ?— задаетъ онъ себ вопросъ. Вдь тамъ и здсь попадаются хорошіе люди, значитъ въ его натур есть какой-то недочетъ. Онъ слишкомъ привыкъ витать въ эмпиреяхъ, прикладывать ко всему абсолютную мрку недосягаемаго для человка совершенства, слишкомъ щедръ на презрніе къ другимъ. ‘Ну и сиди въ такомъ случа въ углу’… Онъ, какъ и раньше въ подобныя-же тяжелыя минуты нравственной пригнетенности, повторяетъ: ‘надо быть проще’, проще во всемъ — въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, къ ихъ слабостямъ, недостаткамъ, даже пошлости и мелочности, надо сломить свою гордыню, которая не даетъ больше удовлетворенія. Но вс эти ‘надо’, хотя бы тысячу разъ повторенныя — пустыя слова. Эти ‘надо’ — мысль, дйствительность — одиночество.

9-го февраля 40-го года онъ пишетъ Боткину:

‘Вотъ теб, Б., и интервалъ — съ 3 числа скачокъ на 9. Это очень врно характеризуетъ мою жизнь и состояніе моего духа (впрочемъ, теперь во мн духа нтъ ни на грошъ). По крайней мр, ты и изъ этихъ скачковъ увидишь, что я не писалъ къ теб не по равнодушію къ теб, и собсдовалъ съ тобою чаще, нежели ты предполагалъ. Итакъ, о Лермонтов. Каковъ его ‘Терекъ’? Чортъ знаетъ — страшно сказать, а мн кажется, что въ этомъ юнош готовится третій русскій поэтъ, и что Пушкинъ умеръ не безъ наслдника. Во 2 No О. 3. ты прочтешь его колыбельную псню казачки — чудо! А это:

Въ минуту жизни трудную (и пр., выписано все стихотвореніе).

‘Какъ безумный твердилъ я дни и ночи эту чудную молитву,— но теперь я твержу, какъ безумный, другую молитву:

И скучно, и грустно!… И некому руку пожать

Въ минуту душевной невзгоды!.. (выписано стихотвореніе).

‘Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выраженіе моего моментальнаго состоянія. Повришь ли, другъ Василій,— вс желанія уснули, ничто не манитъ, не интересуетъ, даже чувственность молчитъ и ничего не проситъ. А дня черезъ два надо приниматься за статью о дтскихъ книжкахъ, гд я буду говорить о любви, о благодати, о блаженств жизни, какъ полнот ея ощущенія, словомъ обо всемъ, чего и тни, и призрака нтъ теперь въ пустой душ моей. Полнота, полнота! чудное, великое слово! Блаженство не въ абсолют, а въ полнот, какъ отсутствіи рефлексіи при живомъ ощущеніи въ себ того участка абсолютной жизни, какой данъ тому или другому человку. Что моя абсолютность: я отдалъ бы ее, еще съ придачею послдняго сюртука, за полноту, съ какою иной офицеръ спшитъ на балъ, гд много барышень и скачетъ штандартъ’…

Въ подчеркнутыхъ немного выше строкахъ заключается одна изъ безчисленныхъ жалобъ Блинскаго на его работу. Да, эта работа не налаживалась долго, несмотря на то, что Блинскій отдавалъ ей вс свои силы. Только въ ней находилъ онъ дйствительное утшеніе отъ неудачъ своей неустроенной жизни и тмъ было досадне, что такая масса неизбжныхъ условій длала ее подчасъ невыносимой.

Надо сказать прежде всего, что эта работа была обязательная, срочная, которая къ такому-то и такому числу требовала отъ человка и вдохновенія, и напряженія всхъ его силъ. Было что-то деспотическое, властное и требовательное въ этой груд книгъ, безпорядочно разбросанныхъ на стол, о каждой изъ которыхъ непремнно, немедленно и къ такому-то дню слдовало дать отчетъ. Блинскій былъ человкъ сто разъ русскій, слдовательно работать аккуратно и систематически по стольку-то часовъ въ сутки онъ ршительно не могъ. Онъ даже не мечталъ о такой работ. Случалось, что онъ не выпускалъ пера изъ рукъ цлыми сутками, случалось наоборотъ, что цлыми недлями онъ не могъ безъ отвращенія видть чернилъ, пера и бумаги. Несомннно также, что если не большая, то во всякомъ случа значительная часть его работы была такой, какая по всей истин и справедливости называется черной. На самомъ дл, въ его вдніи находился весь критическій и библіографическій отдлъ Отечественныхъ ‘Записокъ, что сводилось къ тому, что онъ былъ обязанъ: 1) писать критическія статьи, 2) давать отчеты о всей той печатной белиберд, которая появлялась на книжномъ рынк, 3) слдить за текущей журналистикой, вести полемику, отвчать Сенковскому, Гречу, Булгарину и пр. Тутъ было отчего заработаться до одури. Но все-же не въ этомъ заключалось главное горе. При своемъ огромномъ литературномъ талант, при невроятной прямо усидчивости, Блинскій могъ бы безъ особеннаго труда справляться съ своей нелегкой задачей. Главное затрудненіе заключалось въ немъ самомъ, въ его невріи въ себя, въ невозможности примирить противорчія своего внутренняго міра и какъ-бы то ни было раздлаться съ споимъ мрачнымъ настроеніемъ.

Легко понять, какъ дается, напр., работа при такомъ вотъ настроеніи:

‘Я давно уже пересталъ ожидать перемны въ судьб отъ чуда, а въ дйствительности вижу — гибель свою…

‘Жизнь — ловушка, а мы — мыши, инымъ удается сорвать приманку и выйдти изъ западни, но большая часть гибнетъ въ ней, а приманку разв понюхаетъ… Будемъ же пить и веселиться, если можемъ, ныншній день нашъ,— вдь нигд на нашъ вопль нту отзыва! Живетъ одно общее, а мы — китайскія тни, волны океана — океанъ одинъ, а волнъ много было, много есть и много будетъ, я кому дло до той или другой? Да, жизнь — игра въ банкъ, сорвалъ — твое, сорвали — бросайся въ рку, если боишься быть нищимъ…

А подобное настроеніе было господствующимъ втеченіе долгаго времени. Приходилось писать не совсмъ такъ, какъ думалось, и волей неволей идти противъ себя. Приходилось въ то же время ежемсячно поучать людей и чему? Это было очень трудно для человка, который самъ еще не зналъ хорошенько ни своихъ силъ, ни истинныхъ своихъ стремленій и только искалъ правды жизни. Конечно, какъ натур пылкой, способной озаряться въ минуты творческаго вдохновенія, Блинскому казалось иногда, что все для него ясно, что истина находится у него въ рукахъ. Тогда онъ садился за столъ и писалъ свою ‘критику’. Но проходилъ подъемъ духа, ослабвали силы, успокоивалась кровь и зачастую Блинскому приходилось краснть передъ самимъ собою за написанное наканун. Онъ испыталъ полностью эти иллюзіи вдохновенія, эти обманы волнующейся крови, и онъ узналъ, какъ мучительны эти иллюзіи, какъ тяжелы эти обманы! Въ томъ же феврал 40-го года онъ пишетъ Боткину:

‘Теб не поправилась моя статья въ XII No ‘От. Зап.’. Я это зналъ. Въ самомъ дл, не вытанцовалась. А странное дло, писалъ съ такимъ увлеченіемъ, съ такою полнотою, что и сказать нельзя: напишу страницу, да и прочту Папаеву и Я-ву. Въ разбить-то они больно восхищались, а какъ потомъ прочли въ цломъ, такъ не понравилась. Я самъ думалъ о ней, какъ о лучшей моей стать, а какъ напечаталась, такъ не могъ и перечесть. Какъ нарочно это случилось тотчасъ посл прочтенія твоей статьи. Признаюсь въ грх — я было крпко пріунылъ. Хотлось мн въ ней, главное, намекнуть поясне на субстанціальное значеніе идеи общества, но какъ я писалъ къ сроку, и къ спху, сочиняя и пиша въ одно и то же время, и какъ хотлъ непремнно сказать и о томъ, и о другомъ,— то и не вытанцовалось. Теперь я ту же бы псенку, да не такъ бы сплъ. Что она теб не понравилась — это такъ и должно быть: ты понимаешь дло и смотришь на него не снизу вверхъ, но досадно, что и людъ-то божій ей недоволенъ’…

——

Довольно долго, особенно^:же въ первое время по прізд на Петербургъ, Блинскому положительно пришлось пробивать себ дорогу. Въ Москв онъ уже пользовался нкоторой извстностью, въ Петербург-же его не зналъ почти никто, кром разв литературныхъ кружковъ. Но тутъ-то. въ этихъ кружкахъ и таились главные его непріятели.

‘Въ письм 14 марта Блинскій, между прочимъ, останавливается на печальномъ положеніи своихъ журнальныхъ длъ, зависвшемъ отъ труднаго положенія самаго журнала. Въ первые годы положеніе ‘Отеч. Записокъ’ было, въ самомъ дл, очень неблагопріятное. Первоначально он были основаны въ вид небольшого общества на акціяхъ, изъ нсколькихъ человкъ. Одни внесли свою долю, другіе не вносили вовсе, нкоторые изъ участниковъ вмшивались въ самое веденіе дла, ставили условія, крайне стснительныя для журнала,— такъ что изданіе, на первый годъ, конечно, не имвшее много подписчиковъ, стсненное этими домашними препятствіями и, наконецъ, встрченное враждебно компаніей ‘Библ. для Чтенія’ и ‘Сверной Пчелы’ (имвшими тогда большое вліяніе на публику) — могло удержаться только при большомъ упорств редакціи. Въ этомъ упорств недостатка не было, и Блинскій, самъ крайне непрактическій, не могъ довольно надивиться твердому характеру редакціи, ея самоотверженію (о которомъ посл сталъ судить иначе). Общее состояніе журнала отражалось, конечно, и на длахъ Блинскаго.

Блинскій разсказываетъ о трудныхъ обстоятельствахъ изданія. Для него сдлано было все: редакція трудится безъ устали, все отлично устроено, порядочные люди пристали къ журналу, дали ему характеръ и единство (что есть, изъ другихъ журналовъ, только въ ‘Библіотек’), мысль, жизнь, одушевленіе (которыхъ нтъ ни въ одномъ журнал), а между тмъ дло нейдетъ:

‘И добро бы Сенковскій мшалъ?— Нтъ, Гречъ съ Булгаринымъ — хвала и честь рассейской публик… Живя въ Москв, я даже стыдился много и говорить о Греч, считая его призракомъ, но въ Питер онъ авторитетъ больше Сенковскаго. Лекціи свои онъ началъ читать, чтобы уронить ‘О. З.’ — онъ говоритъ это публично. Вотъ теб и дйствительность!.. Но если бы и не это, если бы у меня и были деньги, мн все не легче: я теперь понимаю саркастическую жолчность, съ какою Гофманъ нападалъ на идіотовъ и филистеровъ, я связанъ съ рассейскою публикою страшными узами, какъ съ постылою женою’…

Блинскій въ письмахъ этого времени часто возвращается къ милой компаніи Греча и Булгарина, онъ говорилъ о ихъ всемогуществ, о ихъ владычеств надъ рассейской публикой и увряетъ, что безъ ихъ нападокъ ‘Отеч. Зап.’ имли бы 3000 подписчиковъ вмсто 1800.

Эти представленія о ‘владычеств’ Греча,— замчаетъ Пыпинъ,— могутъ показаться теперь преувеличенными. По всей вроятности, Блинскій въ этомъ случа говорить отчасти подъ вліяніемъ того, что слышалъ отъ редакціи журнала, которая придавала большую важность Гречу и компаніи, между прочимъ опасаясь отъ нихъ вреда для подписки, и постоянно противъ нихъ ратовала. Но и не одна редакція ‘Отеч. Записокъ’ имла такое мнніе о ‘владычеств’ Греча. Напомнимъ статью кн. Одоевскаго о ‘польской’ литературной партіи конца тридцатыхъ годовъ, которую онъ изображаетъ какъ цлую злонамренную стачку, приписывая ей систематическіе замыслы и тонкую интригу. Въ сущности, дло было безъ сомннія проще. Не было, конечно, недостатка въ интриганств, какое изображаетъ кн. Одоевскій и которое иной разъ могло быть очень опасно, ‘Сверная Пчела’ пользовалась особеннымъ довріемъ генерала Дуббельта…. но кн. Одоевскій тмъ не мене, вроятно, преувеличилъ силу ‘систематической’ интриги: съ этой стороны опасность являлась уже нсколько поздне, и ‘польской’ интриги было несравненно меньше, чмъ русской. Въ литературномъ смысл, писателямъ ‘Отеч. Записокъ’ не было никакого труда бороться съ ихъ противниками, каждый успхъ публики въ литературномъ пониманіи былъ паденіемъ ихъ враговъ, но на первое время эти враги могли казаться серьезными врагами именно потому, что имли великій авторитетъ въ масс полуобразованной публики, считавшей Греча великимъ знатокомъ русскаго языка, Булгарина — прекраснымъ романистомъ и нравописателемъ, Сенковскаго — образцомъ остроумія и т. д. Вопросъ былъ, слдовательно, не столько въ борьб съ этой партіей, сколько въ воспитаніи самой публики, неразвитость которой могла создать такое ‘владычество’. Въ письмахъ того времени, Блинскій не находилъ достаточно сильныхъ эпитетовъ для пошлости читающей публики и предметовъ ея почитанія…

Выходитъ, такимъ образомъ, что Гречъ и Булгаринъ могли очень и очень досаждать Блинскому, могли даже вырвать какъ-то у него фразу: я больше счастливъ какою-нибудь удачной выходкой противъ Булгарина, Греча и подобныхъ п…. нежели дльной критической статьей. Такія слова могъ произнести только журналистъ, истинный журналистъ по призванію. И Блинскій на самомъ дл все боле и боле длался имъ.

——

Вы конечно помните, съ какимъ великолпнымъ презрніемъ относился онъ къ ‘большой публик’ въ Москв, особенно во время редактированія ‘Наблюдателя’. Онъ положительно не хотлъ ея знать. Онъ мечталъ, что возл его журнала соберутся интеллигентныя силы и интеллигентные читатели, которые, вмст съ нимъ, будутъ наслаждаться выводами высшей философіи и прочими отвлеченностями. Онъ зналъ, что масса публики падка на политику, и хотлъ совершенно устранить ее изъ своего журнала. Онъ не заботился даже о популярныхъ статьяхъ, которыя казались ему совершенно излишнимъ балластомъ. Въ Петербург, этотъ взглядъ рзко мняется, какъ вообще рзко мняется и самъ Блинскій. Завоевать эту большую публику, пріобрсти ея симпатіи, расположеніе, опрокинуть авторитетъ Греча и Булгарина — такова теперь ясная и опредленная задача, которую поставилъ передъ собой Блинскій. Онъ спрашиваетъ, напр., себя:

‘Чмъ взялъ Сенковскій?— Основною мыслію своей дятельности, что учиться не надо, и что на все въ мір надо смотрть шутя. Русскій человкъ любитъ жить на шеромыгу… Потомъ, кого любитъ наша публика?— Греча, Булгарина,— да. они, особенно первый, въ Питер, даже при жизни Пушкина, были важне его и досел сохраняютъ свой авторитетъ. О публичныхъ лекціяхъ Греча и теперь говорятъ, какъ о чуд, съ восторгомъ и благоговніемъ. Вотъ наша публика: давайте-жъ, о невинныя московскія души, скоре давайте ей Шекспира — она ждетъ его. Нтъ, переведите-ка лучше всего В. Гюго съ братіею, да всего Поль-де-Кока, да и издайте великолпно съ романами Булгарина и Греча, съ повстями Брамбеуса и драмами Полевого: тутъ успхъ несомнителенъ, а бднаго Шекспира печатайте въ журналахъ — только въ нихъ и прочтутъ его’…

Читатель, даже просто число читателей, начинаютъ пріобртать въ его глазахъ огромное значеніе. Узнавши о намреніи москвичей выпустить отдльнымъ изданіемъ Ричарда ІІ-го въ перевод Кетчера, онъ насмшливо пишетъ Боткину:

‘Вдь ты врно для того желаешь видть ‘Ричарда’ въ печати, чтобы его читали и прочли? Знаешь ли ты, что ‘Макбета’, переведеннаго извстнымъ литераторомъ — Вронченко, разошлось ровно пять экземпляровъ?.. Я того и гляжу, что премудрый синедріонъ, состоящій изъ московскихъ душъ, вздумаетъ перевести всего Шекспира и великолпно издать его для удовольствія россійской публики. Смотрите же, господа, печатайте больше — экземпляровъ 100,000: россійская публика просвтится, а вы настроите себ каменныхъ домовъ и накупите деревень. Въ Питеръ бы васъ, дураковъ — тамъ-бы вы поумнли, тамъ-бы вы узнали, что такое россійская дйствительность и россійская публика. Въ журнал она прочтетъ и Шекспира: за журналъ она платитъ деньги, и за свои деньги читаетъ все сплошь’…

Да, нужны читатели, нужны подписчики на журналы, нужны покупатели книгъ. Это единственное условіе, при которомъ литература можетъ достигнуть самостоятельности. Иначе она не можетъ избавиться отъ зависимости, отъ гг. меценатовъ, которыхъ конечно Блинскій ненавидитъ отъ всей души. Все больше и больше сознавалъ онъ въ себ журналиста, работающаго для всхъ, а не кабинетнаго мыслителя, не кружковаго писателя. Онъ пишетъ но этому поводу Боткину:

‘Да, по прежнему брезгаю французами… но идея общества обхватила меня крпче,— и пока въ душ останется хоть искорка, а въ рукахъ держится перо,— я дйствую. Мочи нтъ, куда ни взглянешь — душа возмущается, чувства оскорбляются. Что мн за дло до кружка — во всякой стн, хотя бы и не китайской, плохое убжище. Вотъ уже нашъ кружокъ и разсыпался, и еще больше разсыплется, а куда приклонить голову, гд сочувствіе, гд пониманіе, гд человчность? Нтъ, къ чорту вс высшія стремленія и цли! Мы живемъ въ страшное время, судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы нашимъ внукамъ было легче жить… Умру на журнал и въ гробъ велю положить подъ голову книжку ‘О. З.’ И литераторъ,— говорю это съ болзненнымъ и вмст радостнымъ и гордымъ убжденіемъ. Литератур рассейской моя жизнь и моя кровь. Теперь стараюсь поглупть, чтобы расейская публика лучше понимала меня: благодаря одуряющему вліянію финскихъ болотъ — надюсь вполн успть въ этомъ’.

Или:

‘… Мы {Т. е. ‘Отечественныя Записки’.} еще не безъ надеждъ. Несмотря на промахи Каткова (ст. о снахъ), на мои (глупая статейка о брошюркахъ Жук. и Глинки, надъ которою смялся весь Питеръ и публично тшился Гречъ), на Краевскаго (рецензія о повстяхъ Павлова, на которую ропталъ весь Питеръ), и пр., и пр., несмотря на новое и непереваримое для нашей публики направленіе ‘О. З.’, ныншній годъ, вмсто того, чтобы убавиться стами тремя подписчиковъ, ихъ прибавилось сотни три… ‘На слдующій годъ онъ еще ожидаетъ прибавки)… Это тмъ вроятне, что ‘конкретности’ и ‘рефлексіи’ исключаются ршительно, кром ученыхъ статей… и вообще ныншній годъ популярне и живе, а между тмъ публика уже и привыкаетъ къ новости… ‘Библ. для Чтенія’ падаетъ. См. (Смирдинъ) ее продаетъ чуть не съ аукціона’.

——

Заботы о ‘большой публик’ совсмъ не пустяки, какъ это можетъ показаться отвлеченно настроенному читателю, и особенно характерны они для Блинскаго, который лишь съ величайшимъ трудомъ разставался съ аристократическими (въ умственномъ отношеніи) традиціями кружка Станкевича. Съ той норы, какъ онъ перехалъ въ Петербургъ, его страшно стало тяготить одиночество, и какъ человка, и какъ журнальнаго работника. Онъ плохо сходился съ людьми, въ литератур же на самомъ дл онъ былъ окруженъ самыми беззастнчивыми врагами. Между прочимъ, укажу на странное противорчіе его натуры: его постоянно тянуло къ людямъ, въ ихъ общество, а вмст съ тмъ страшная конфузливость мшала сближенію. Говорятъ, что Некрасовъ думалъ о Блинскомъ, когда создавалъ свою ‘Застнчивость’. И Блинскій самъ сознавалъ этотъ свой мучительный недостатокъ. Въ минуты упадка духа, онъ отъ всего сердца завидовалъ тмъ, у кого

…Поступь гордая, голосъ увренный,

Что ни скажутъ, ихъ рчь хороша… и онъ со стономъ, готовъ былъ жаловаться на то, что —

…вотъ я то сижу, какъ потерянный,

И ударится въ пятки душа,

— что у него

Странно руки висятъ безполезныя.

На устахъ замираютъ слова…

‘…Одно,— пишетъ онъ,— меня ужасно терзаетъ: робость моя и конфузливость не ослабваютъ, а возрастаютъ въ чудовищной прогрессіи. Нельзя въ люди показаться… Истинное Божіе наказаніе! Это доводитъ меня до смертельнаго отчаянія. Что это за дикая странность? Вспомнилъ я разсказъ матери моей. Она была охотница рыскать по кумушкамъ…. я, грудной ребенокъ, оставался съ нянькою, нанятою двкою: чтобъ я не безпокоилъ ее своимъ крикомъ, она меня душила и била. Можетъ быть — вотъ причина. Впрочемъ, я не былъ груднымъ: родился я больнымъ при смерти, груди не бралъ и не зналъ ея…. сосалъ я рожокъ, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свжаго не могъ брать. Потомъ: отецъ меня терпть не могъ, ругалъ, унижалъ, придирался, билъ нещадно и площадно — вчная ему память. Я въ семейств былъ чужой. Можетъ быть въ этомъ разгадка дикаго явленія. Я просто боюсь людей, общество ужасаетъ меня‘.

Разумется, эта болзненная робость и застнчивость не могла не отразиться и на всей литературной дятельности Блинскаго. Странное дло! Посл шести лтъ упорной работы, онъ все еще не вритъ въ себя, стыдится своихъ статей, боязливо спрашиваетъ,— понравились ли он, огорчается каждымъ отрицательнымъ отзывомъ, а самое главное, все еще не сметъ положиться на себя. Ему непремнно нуженъ какой-нибудь авторитетъ, на который онъ могъ-бы опереться.

Но смыслъ пребыванія Блинскаго въ Петербург сводится къ тому, что онъ постепенно возвращается къ самому себ и освобождается отъ всякаго посторонняго вліянія. Въ Петербург на самомъ дл онъ одинокъ, нтъ рядомъ кружка Станкевича и нтъ товарищескаго деспотизма, такъ долго тяготвшаго надъ свободной и смлой мыслью нашего великаго критика. Сначала ему жутко, тоскливо, но эта тоска, усиленная и назойливая предвщаетъ лишь скорое возрожденіе. Возродиться для Блинскаго — значило прежде всего поврить въ себя, свое призваніе, свой талантъ. Страшно трудно далась ему эта вещь, которая для другихъ ровно ничего не значитъ. Но натур своей онъ — одинъ изъ тхъ ‘несчастныхъ’, вся жизнь которыхъ есть одно непрестанное развитіе, одно непрестанное движеніе впередъ. Онъ не могъ остановиться ни на минуту, но такъ какъ долгое время онъ шелъ по совершенно ложному пути, то за весь этотъ тяжелый промежутокъ времени, всякій шагъ впередъ означалъ для него отрицаніе предшествовавшаго шага, или, иными словами, отрицаніе самого себя. И онъ сидлъ въ одиночеств подавляемый грустными мыслями о собственномъ ничтожеств и твердилъ по сту разъ въ день самые мрачные изъ стиховъ Лермонтова, наиболе отвчавшіе его настроенію. Особенно ему нравились ‘Молитва’ и ‘Дума’. А между тмъ его тянуло въ жизнь къ людямъ, къ власти надъ этой большой публикой, такъ радостно воспринимавшей пошлыя выходки Греча. Булгарина, Сенковскаго. Онъ уже почувствовалъ, что только эта умственная власть можетъ удовлетворить его, зналъ и средство для этого — журналистику, по какъ то роблъ и стыдился, попросту не смлъ. Онъ то и дло извинялся въ своей ‘журналоманіи’, такъ какъ съ точки зрнія его московскихъ пріятелей, заниматься журналистикой — дло въ большей или меньшей степени презрнное. Когда онъ узналъ, что Боткинъ собирается писать для О. З., онъ отвчалъ ему:

‘Не повришь, Боткинъ, я съ ума схожу отъ радости — ты вдвое началъ существовать для меня теперь. Не думай, чтобы это выходило изъ моей журналоманіи — увряю тебя, что она давно уже прошла, уступивъ мсто разумному сознанію и глубокому убжденію, что для нашего общества журналъ — все, и что нигд въ мір не иметъ онъ такого важнаго и великаго значенія, какъ у насъ. Не боле пяти сочиненій разошлось у насъ, во сто лтъ, въ числ 5000 экз.,— между тмъ есть журналъ съ 5000 подписчиковъ! Это что-нибудь значитъ! Журналъ поглотилъ теперь у насъ всю литературу — публика не хочетъ книгъ — хочетъ журналовъ,— и въ журналахъ печатаютъ цликомъ драмы и романы, а, книжки журналовъ — каждая въ пудъ всомъ. Теперь у насъ великую пользу можетъ приносить, для настоящаго, и еще больше для будущаго кафедра, но журналъ большую, ибо для нашего общества прежде науки нужна человчность, гуманистическое образованіе‘.

Онъ сознавалъ въ себ прирожденную способность быть настоящимъ журнальнымъ борцомъ, истиннымъ распространителемъ этой самой человчности и этого самаго гуманистическаго образованія, но чтобы ршительно и безповоротно выступать въ этой роли, надо было прежде всего покончить съ собственными затрудненіями и противорчіями.

Онъ выхалъ изъ Москвы съ нкоторыми завтами, которые долгое время были для него настоящими мшками съ пескомъ на ногахъ. Сущность этихъ завтовъ сводилась къ необходимости развитія въ себ Entsagung — самоотреченія во что бы то ни стало.- Надо отказаться отъ личнаго счастья, надо примириться съ своей участью, какова-бы она ни была, надо уничтожить въ себ неудовлетворенность. И Блинскій соглашался, что все это дйствительно надо. Но прямо наперекоръ его вол возрастала въ немъ жажда и потребность личнаго счастья. Признать эту жажду и эту потребность законными и необходимыми онъ долго не ршался. Что же въ такомъ случа длать и великолпнйшимъ Entsagung?

‘Ты говоришь — пишетъ онъ Боткину,— что я мало развилъ въ себ Entsagung? Можетъ быть его и совсмъ нтъ во мн. Такъ какъ я понимаю его въ другихъ и высоко цню, то недостатокъ его въ себ я считаю ограниченностью. въ которой, однако-жъ, не стыжусь признаться. Кажется, что для меня настаетъ время такихъ простыхъ признаній. По крайней мр, теперь они для меня очень не трудны. Я этому радъ. Вообще я уже много посбавилъ себ цны въ собственномъ мнніи, и надюсь, что скоро сознаю себя тмъ, что я есть — безъ пошлаго смиренія и пошлой гордости. А можетъ быть, во мн и кроется возможность этого таинственнаго Entsagung, но какъ это мн узнать. Вообрази себ мужика, который всю жизнь свою не далъ ничего, кром хлба, пополамъ съ пескомъ и мякиною, и, пришедъ въ большой городъ, увидлъ горы и калачей и кандитерскихъ издлій и плодовъ: можно сказать, что у него нтъ самообладанія и человческой воздержности, если онъ на эти вещи будетъ смотрть глазами тигра… а захвативши что-нибудь, начнетъ пожирать съ зврскою жадностью, а когда у него станутъ отнимать, онъ въ бшенств разобьетъ себ черепъ? Какъ же отъ него требовать Entsagung? У всякаго есть своя исторія, мой добрый Василій’…

‘У всякаго своя исторія’, но этой-то своей исторіи и не хотлъ понимать Блинскій. Entsagung противорчило его натур и темпераменту, но за нимъ стояло огромное философское ученіе, деспотически властвовавшее надъ умомъ. Это ученіе говорило, что жизнь есть — общее, а человкъ, личность, индивидуальность — частное. Частное очевидно должно уступать честь и мсто общему, и примириться съ такимъ роковымъ и неизбжнымъ положеніемъ длъ — главная обязанность человка. Но всякій понимаетъ, какъ трудно дается это примиреніе, потому что приходится забывать самого себя… Общее — это Молохъ. Не угодно-ли самого себя принести ему въ жертву. И Блинскій все больше и больше возмущался этой ‘необходимостью’.

‘Ты пишешь,— говоритъ онъ между прочимъ Боткину,— что Бакунинъ любитъ одно общее. О, пропадай это ненавистное общее, этотъ Молохъ, пожирающій жизнь, эта гремушка эгоизма!.. Лучше самая пошлая жизнь, чмъ такое общее, чтобъ чортъ его побралъ! Пусть лучше данъ будетъ моему разумнію маленькій уголокъ живой дйствительности, чмъ сухое и эгоистическое (общее). Ты пишешь, что у меня такая же способность отвлеченія, какъ у М., такъ, да не такъ, я резонеръ и рефлектировщикъ, правда,— но-зато, какъ скоро представали передъ меня дивныя явленія дйствительности въ искусств и жизни, я посылалъ къ черту свою рефлексію, и никогда не мнялъ человка на книгу у…

Въ другой разъ онъ пишетъ:

‘Письмо твое, отъ 21-го мая, любезный Боткинъ, и обрадовало и глубоко тронуло меня. Я хотлъ-было отвчать, но статья о Лермонтов отвлекла меня. Не могу длать вдругъ двухъ длъ… Другъ, понимаю твое состояніе, и не виню тебя за то, что ты тяготишься людьми и требуешь уединенія и природы… Страданіе твое болзненно, въ немъ много слабости и безсилія, но не вини въ этомъ ни себя, ни свою натуру. Мы, въ этомъ отношеніи, вс какъ дв капли воды: по жизни ужасныя дряни, хотя но натурамъ и очень не пошлые люди… На насъ обрушилось безалаберное состояніе общества, въ насъ отразился одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ моментовъ общества, силою отторгнутаго отъ своей непосредственности и принужденнаго тернистымъ путемъ идти къ пріобртенію разумной непосредственности, къ очеловченію. Положеніе истинно трагическое! Въ немъ заключается причина того, что наши души походятъ на дома, построенныя изъ корокъ — везд щели. Мы не можемъ шагу сдлать безъ рефлексіи, беремся за кушанье съ нершимостью, боясь, что оно вредно. Что длать? Гибель частнаго въ пользу общаго — міровой законъ. Въ утшеніе наше (хоть это и плохое утшеніе) мы можемъ сказать, что хоть Гамлетъ (какъ характеръ) и ужасная дрянь, однако-жъ онъ возбуждаетъ во всхъ еще больше участія къ себ, чмъ могучій Отелло и другіе герои шекспировскихъ драмъ. Онъ слабъ, и самому себ кажется гадокъ, однако только пошляки могутъ называть его пошлякомъ и не видть проблесковъ великаго въ его ничтожности. Воспитаніе лишило насъ религіи, обстоятельства жизни (причина которыхъ въ состояніи общества) не дали намъ положительнаго образованія и лишили всякой возможности сродниться съ наукою, съ дйствительностію мы въ ссор и по праву ненавидимъ и презираемъ ее, какъ и она по праву ненавидитъ и презираетъ насъ. Гд-жъ убжище намъ?— На необитаемомъ остров, которымъ и былъ нашъ кружокъ. Но послднія наши ссоры показали намъ, что для призраковъ нтъ спасенія и на необитаемомъ остров. Я разстался съ тобою холодно (дло прошлое!), безъ ненависти и презрнія, но и безъ любви и уваженія, ибо потерялъ всякую вру въ самого себя. Въ Петербург, съ необитаемаго острова я очутился въ столиц, журналъ поставилъ меня лицомъ къ лицу съ обществомъ,— и Богу извстно, какъ много перенесъ я! Для тебя еще не совсмъ понятна моя вражда къ москводушію, но ты смотришь на одну сторону медали, а я вижу об. Меня убило это зрлище общества, въ которомъ властвуютъ и играютъ роли подлецы и дюжинныя посредственности, а все благородное и даровитое лежитъ въ позорномъ бездйствіи на необитаемомъ остров… Отчего же европеецъ въ страданіи бросается въ общественную дятельность и находитъ въ ней выходъ изъ самаго страданія?’…

Блинскому суждено было найти такой же исходъ, и вся программа этого исхода уже заключается въ коротенькомъ письм отъ 4-го октября 40-го года: Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дйствительностію! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Да здравствуетъ разумъ, да скроется тьма!— какъ воскликнулъ великій Пушкинъ. Для меня теперь человческая личность выше исторіи, выше человчества. Это мысль и дума вка! Боже мой, страшно подумать, что со мною было — горячка или помшательство ума — я словно выздоравливающій. Да, Б., ты ничего путнаго не сдлаешь, хотя и доказалъ, что ты много-много прекраснаго могъ бы сдлать, но ни ты, ни твоя натура въ томъ не виноваты. Это общая наша участь,— и на этотъ счетъ я спою теб славную псенку —

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Надъ міромъ мы пойдемъ, безъ шума и слда (и проч.).

Ну, а пока будемъ что-нибудь длать хоть для забавы, разсянія отъ скуки или отъ безполезныхъ думъ объ испанскихъ длахъ’…

Глава X.
Возрожденіе.

Нтъ ничего отрадне и даже — сказалъ бы я — боле возвышающаго душу, какъ зрлище возрожденія человка, который посл долгихъ томительныхъ годовъ исканія нашелъ твердую опору для своего духовнаго міра, для своего нравственнаго и умственнаго развитія и, вернувшись къ себ, сознавъ истинныя потребности своей натуры и темперамента, является передъ нами какъ бы преображеннымъ. Тоска замняется врою, упадокъ духа — бодростью. Это именно и случилось съ Блинскимъ. Что возродило его? Городъ Петербургъ съ дловитымъ, холоднымъ складомъ своей жизни? Конечно нтъ. Ни одного петербургскаго принципа жизни Блинскій не облюбовалъ и ни однимъ не увлекся. Онъ до самой своей смерти остался такимъ-же идеалистомъ, какимъ былъ раньше въ Москв и еще до того въ Пенз. Правда, самъ онъ не разъ говорилъ, что его ‘передлалъ Питеръ’,— но не надо придавать особеннаго значенія этимъ словамъ. ‘Питеръ’ никогда никого не возрождалъ и возродить по можетъ по самому существу своему,— вотъ наоборотъ разв. Блинскаго конечно возродила работа и любовь — первая и единственная въ его жизни раздленная любовь къ женщин. Когда мало-по-малу онъ началъ сознавать свою силу и вліяніе, когда онъ увидлъ, что съ нимъ считаются, онъ, какъ работникъ по призванію, не могъ не приподнять своей усталой головы, и успхъ влилъ значительную бодрость въ его измученное сердце. Да, надо работать, только работать, не думая о себ, думая лишь о человк, котораго жизнь растаптываетъ такъ презрительно и равнодушно. ‘Для меня человческая личность выше исторіи выше общества, выше человчества’,— говоритъ онъ въ письм къ Боткину. Эта-то человческая личность и была тмъ камнемъ краеугольнымъ, на которомъ онъ воздвигъ свое новое міросозерцаніе. Пусть жизнь огромна, велика, могущественна, пусть она считаетъ за собой миріады вковъ прошлаго — все-же человкъ не обязанъ падать передъ ней ницъ, а напротивъ того — онъ долженъ призывать ее къ суду передъ своимъ сознаніемъ, своими нравственными запросами и добиваться во что-бы то ни стало своего личнаго и общаго счастья. Теперь передъ нами уже настоящій Блинскій, тотъ, который не выносилъ никогда никакого вншняго давленія и почти ребенкомъ понялъ вс ужасы крпостного права. ‘Если несчастенъ я, и несчастны другіе,— значитъ жизнь неразумна’,— такъ разсуждаетъ онъ и инстинктивно онъ всегда такъ думалъ, хотя и не ршался высказать подобнаго рода ересь. Когда исходная точка найдена,— сдлать изъ нея выводъ не трудно, и Блинскій съ обычной своей страстностью и неистовствомъ принялся за эту работу. Мы уже видли, что онъ рзко измнилъ свой взглядъ на Шиллера. Презрнный Шиллеръ сталъ для него великимъ Шиллеромъ. Онъ ненавидлъ его прежде за то, что его поэзія исполнена интимными запросами души человческой, что въ ней кипитъ страсть, что въ ней слышатся проклятія злу жизни. Но теперь, когда онъ призналъ законность всего этого — Шиллеръ сталъ ему дорогъ и даже дороже олимпійски спокойнаго, величаваго Гете. По той-же причин онъ примирился съ французами и пересталъ находить глупыми и пошлыми ихъ увлеченія идеалами лучшаго общественнаго устройства. Съ откровенностью генія раскаивается онъ въ своихъ прежнихъ ошибкахъ и увлеченіяхъ.

‘Однако-жъ,— пишетъ онъ Боткину въ конц 40-го г.,— чортъ возьми, я ужасно измняюсь, но это не страшитъ меня, ибо съ пошлою дйствительностью я все боле и боле расхожусь, въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія. Въ прошедшемъ меня мучатъ дв мысли: первая, что мн представлялись случаи къ наслажденію, и я упускалъ ихъ, вслдствіе пошлой идеальности и робости своего характера, вторая: мое гнусное примиреніе съ гнусною дйствительностію. Боже мой, сколько отвратительныхъ мерзостей сказалъ я печатно, со всею искренностью, со всмъ фанатизмомъ дикаго убжденія! Боле всего печалитъ меня теперь выходка противъ Мицкевича, въ гадкой стать о Менцел: какъ! отнимать у великаго поэта священное право оплакивать паденіе того, что дороже ему всего въ мір и въ вчности — его родины… И этого-то благороднаго и великаго поэта назвалъ я печатано крикуномъ, поэтомъ римованныхъ памфлетовъ! Посл этого всего тяжеле мн вспомнить о ‘Горе отъ ума’, которое я осудилъ съ художественной точки зрнія и о которомъ говорилъ свысока, съ пренебреженіемъ, не догадываясь, что это — благороднйшее, гуманическое произведеніе, энергическій (и при томъ еще первый) протестъ противъ гнусной расейской дйствительности, противъ чиновниковъ, взяточниковъ, баръ-развратниковъ, противъ… свтскаго общества, противъ невжества, добровольнаго холопства и пр. и пр. и пр.’

Онъ вспоминаетъ другія подобныя идеи, которымъ еще такъ недавно придавалъ абсолютное значеніе, и восклицаетъ: ‘неужели я говорилъ это’?

‘Конечно, идея, которую я силился развить въ стать по случаю книги Глинки ‘О Бородинскомъ сраженіи’, врна въ своихъ основаніяхъ, но должно было бы развить и идею отрицанія, какъ историческаго права, не мене перваго священнаго и безъ котораго исторія человчества превратилась бы въ стоячее и вонючее болото,— а если этого нельзя было писать, то долгъ чести требовалъ, чтобы ужъ и ничего не писать. Тяжело и больно вспомнить! А. дичь, которую изрыгалъ я въ неистовств… противъ французовъ — этого энергическаго, благороднаго народа, льющаго кровь свою за священнйшія права человчества?… Проснулся я — и страшно вспомнить мн о моемъ сн… А это насильственное примиреніе съ гнусною расейской дйствительностью…

Между прочимъ онъ, вспоминая о первой тяжелой пор петербургской жизни и спрашивая себя,— откуда-же были эти муки, этотъ скрежетъ зубовный, говоритъ: ‘я страдалъ отъ дйствительности, которую называлъ разумною и за которую ратовалъ’! Онъ безконечно благодаренъ Питеру за то, что тотъ открылъ ему глаза на всю пошлость и мерзость окружающей дйствительности и на невозможность мириться съ ней.

‘Да, Б., только въ Питер… созналъ я, что я человкъ, и чего-нибудь да стою, только въ Питер узналъ и цну нашему человческому святому кружку. Мн милы теперь и самыя ссоры наши: он выходили изъ того, что мы возмущались гадкими сторонами одинъ другого. Нтъ, я еще не встрчалъ людей, передъ которыми мы могли бы скромно сознаться въ своей незначительности. Многихъ людей я отъ души люблю въ Питер, многіе люди и меня любятъ тамъ больше, чмъ я того стою, но, мой Б., я одинъ, одинъ одинъ! Никого возл меня! Я начинаю замчать, что общество Герцена доставляетъ мн больше наслажденія, чмъ ихъ: съ тми я или говорю о вздор, или тщетно стараюсь завести общій интересный разговоръ, или проповдую, не встрчая противорчія, и умолкаю, не докончивши, а эта живая натура вызываетъ наружу вс мои убжденія, я съ нимъ спорю, и, даже когда онъ явно вретъ, вижу все-таки самостоятельный образъ мыслей’…

Мн нечего объяснять великое значеніе, которое имлъ новый философскій принципъ Блинскаго и страстная проповдь свободы и счастья, начатая теперь. Все противорчило ему въ жизни и онъ противорчилъ всему. Крпостное право стояло какъ скала, а чмъ другимъ было крпостное право, какъ не полнымъ отрицаніемъ личности? Возьмите затмъ государственность. Вдь въ сущности со времени Петра Великаго и его знаменитаго указа о рекрутской повинности, закабалившаго всю Россію вплоть до 19-го февраля, живетъ и развивается одна грандіозная историческая эпоха наростанія и уплотненія государственнаго начала. Это наростаніе происходило роковымъ, стихійнымъ образомъ, и каждый годъ приносилъ свой камень, чтобы возвысить громадное зданіе.

Государственность въ старомъ смысл слова и полное обезличеніе идутъ всегда рука объ руку. Это два тождественныя явленія, изъ которыхъ одно порождаетъ другое, образуя въ конц концовъ переплетъ взаимно дйствующихъ силъ. Старая государственность не признавала за человкомъ ни права любить, ни нрава думать, ни права говорить, ни даже права выбирать себ занятіе. Онъ долженъ былъ отдать себя всего, безъ остатка, въ службу. Его жизнь была предопредлена заране, она вся проходила по чужой вол. Лучшій примръ такого полнаго поглощенія человка — это военная служба при Никола Павлович, продолжавшаяся цлыхъ 25 лтъ, иногда больше. Спрашивается, что же оставалось человку самому, когда могъ онъ пожить для себя, пость не изъ казеннаго котла, лечь и встать не по барабану, повернуться въ ту сторону, въ которую хочетъ, завестись своей семьей? Ничего и никогда. У насъ — кратковременная повинность, въ то время — поглощеніе человка.

Прежняя государственность была безжалостна. Она, какъ Кальвинъ, объявляла, что для нея не существуетъ людей, а только поступки. Въ Женев ребенокъ, провинившійся въ богохульств, подвергался суровому наказанію. У насъ дореформенная государственность объявила Чаадаева сумасшедшимъ за то, что онъ думалъ иначе, чмъ слдуетъ, ввела безконечно долгую военную службу, регулировала частную жизнь человка, и горе тому, кто отступалъ отъ правила: наказаніе постигало его немедленно, несмотря ни на что. Государственность была везд, въ канцеляріяхъ и департаментахъ, въ казармахъ и семьяхъ. Отъ крестьянина она требовала только труда (во имя чего, кстати замтить, многіе помщики брали на себя сами руководительство половымъ подборомъ), отъ солдата — только службы, отъ чиновника — только исполнительности, отъ дтей — только повиновенія.

Даже священники того времени были обязаны проповдывать, что главная заслуга заключается въ покорности властямъ.

Покорность прекрасна, но не тогда, когда она вызывается жестокостью и ужасомъ. Противъ такой покорности, покорности обезличивающей и обездушивающей каждаго, должна была возстать не только мысль, но и сердце. Вставши на защиту личности и ея правъ, Блинскій геніально прозрлъ съ самыя сокровенныя потребности своего времени. Это было съ его стороны историческимъ шагомъ. Теперь онъ идетъ уже рука объ руку со всею жизнью, а не крошечнымъ кружкомъ экзальтированной молодежи.

Измнилось все — настроеніе, взглядъ. Къ земл, къ борьб съ дйствительностью, притянули самое искусство и постарались привязать его къ ней крпкимъ узломъ. Когда-то -знаменитый стихъ Пушкина, обращенный къ поэту:— ‘Ты — царь, живи одинъ’ — казался уже смшнымъ. ‘Духъ нашего времени таковъ.— писалъ Блинскій въ 43 г.’ — что величайшая творческая сила можетъ только изумить на время, если она ограничивается птичьимъ пніемъ, создаетъ себ свой міръ, не имющій ничего общаго съ философскою и историческою дйствительностью современности, если она воображаетъ, что земля не достойна ея, что ея мсто на облакахъ, что мірскія страданія и надежды не должны смущать ея таинственныхъ сновидній и поэтическихъ созерцаній! Свобода творчества легко согласуется съ служеніемъ современности: для этого не нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазію, для этого нужно только быть гражданиномъ, сыномъ своего отечества, своей эпохи, усвоить себ его интересы, слить свои стремленія съ его стремленіями, для этого нужна симпатія, любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отдляетъ убжденій отъ дла, сочиненія отъ жизни’.

Такихъ мыслей не было въ тридцатые годы. Тогда они показались бы смшными, странными, ненужными. Печоринъ презрительно усмхнулся бы, слушая ихъ, хотя несомннно только въ нихъ было его спасеніе: он принесли бы неизмримо больше пользы его усталой надломленной душ, чмъ вс поздки въ Персію, чмъ вс романы съ Бэлами. Мери и т. д.

Умственные интересы измнились не мене рзко. Оказалось уже недостаточнымъ знать Гегеля или Шеллинга или цитировать наизусть Фейербаха. На горизонт впервые появляется поклоненіе естествознанію, и Герценъ пишетъ свои ‘Письма объ изученіи природы’. Въ петербургскихъ журналахъ стали помщать статьи но вопросамъ политической экономіи, естественно-научныя обозрнія, новыя эстетическія теоріи, и въ то же время впервые была разъяснена русской публик позитивная философія Канта. Движеніе съ каждымъ годомъ провикало и въ даль и въ глубь, по странно: несмотря на политико-экономическія и естественно-научныя формулы, въ которыя оно облеклось, источникомъ его было сердце. Что называется не осушивъ пера, Герценъ посл ‘Писемъ’ принимается за ‘Сороку-Воровку’ — этотъ рзкій памфлетъ противъ крпостничества, вскор затмъ появляется удивительно подходившая къ духу времени повсть Григоровича ‘Антонъ-Горемыка’. Съ этой минуты на знамени русской мысли красуются крупно и отчетливо написанное слово ‘народничество’.

‘Проповдь шла все сильне… все одна проповдь,— и смхъ, и плачъ, и книга, и рчь, и Гоголь, и исторія — все звало людей къ сознанію своего положенія, къ ужасу передъ крпостнымъ правомъ, все указывало на науку и образованіе, на очищеніе мысли отъ всего традиціоннаго хлама, на свободу совсти и разума… и, повторяю, источникомъ всего этого было проснувшееся сердце. Люди тосковали, рвались на просторъ и они знали теперь, почему они тоскуютъ, и чего хотятъ’.

——

Они очевидно хотли признанія своихъ правъ, они тосковали о томъ, что имъ не даютъ возможности полностью развернуть свои силы и способности и о томъ еще, что ихъ меньшій братъ находится въ скотоподобномъ крпостномъ состояніи. Верховный принципъ — ‘человческая личность выше всего’ разъяснилъ имъ вс запутанные узлы современности. Съ его мркой подходили они къ окружающему. Блинскій шелъ впереди. Гзко и безповоротно отказался онъ отъ своего гегеліанства и писалъ по этому поводу Боткину: ‘Глупцы врутъ, говоря, что Гегель превратилъ жизнь въ мертвыя схемы, но это правда, что онъ изъ явленій жизни сдлалъ тни, сцпившіяся костяными руками и пляшущія по воздуху надъ кладбищемъ. Субъектъ у него не самъ себ цль, но средство для мгновеннаго выраженія общаго, а это общее является у него въ отношеніи къ субъекту Молохомъ, ибо, пощеголявъ въ немъ (въ субъект), бросаетъ его какъ старые штаны. Я имю особенно важныя причины злиться на Г. (Гегеля), ибо чувствую, что былъ вренъ ему (въ ощущеніи), мирясь съ расейскою дйствительностію, хваля Загоскина и подобныя гнусности и ненавидя Шиллера. Въ отношеніи къ послднему, я былъ еще послдовательне самого Г. (Гегеля), хотя и глупе Менцеля. Вс толки о нравственности — вздоръ сущій, ибо въ объективномъ царств мысли нтъ нравственности, какъ и въ объективной религіи (какъ напр. въ индійскомъ пантеизм, гд Брама и Шива — равно боги, т.-е. гд добро и зло имютъ равную автономію). Ты — я знаю — будешь надо мною смяться… по смйся какъ хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности, важне судебъ всего міра и здравія китайскаго императора (т.-е. гегелевской Allgemeinheit). Мн говорятъ: развивай вс сокровища своего духа для свободнаго самонаслажденія духомъ, плачь, дабы утшиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись къ совершенству, лзь на верхнюю ступень лстницы развитія, а споткнешься — падай — чортъ съ тобою — таковскій и былъ сукинъ сынъ… Благодарю покорно, Егоръ едорычъ (Гегель) — кланяюсь вашему философскому колпаку, но, со всмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имю донести вамъ, что если бы мн и удалось влзть на верхнюю ступень лстницы развитія,— я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мн отчетъ во всхъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во всхъ жертвахъ случайностей, суеврія, инквизиціи. Филиппа II и пр. и пр., иначе я съ верхней ступени бросаюсь внизъ головою. Я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братій по крови… Говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи: можетъ быть, это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ. конечно, не для тхъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи. Впрочемъ, если писать объ этомъ все, и конца не будетъ. Выписка изъ Эхтермейера порадовала меня, какъ энергическая стукушка по философскому колпаку Г., какъ фактъ, доказывающій, что и нмцамъ предстоитъ возможность сдлаться людьми, человками, и перестать быть нмцами. Но собственно для меня тутъ не все утшительно. Я изъ числа людей, которые на всхъ вещахъ видятъ хвостъ дьявола.— я это, кажется, мое послднее міросозерцаніе, съ которымъ я я умру. Впрочемъ, я отъ этого страдаю, но не стыжусь этого. Человкъ самъ по себ ничего не знаетъ — все дло (зависитъ) отъ очковъ, которые надваетъ на него независящее отъ его воли расположеніе его духа, капризъ его натуры. Годъ назадъ я думалъ діаметрально-противоположно тому, какъ думаю теперь,— и право, я не знаю, счастіе или несчастіе для меня то, что для меня думать и чувствовать, понимать и страдать одно и тоже’.

Глава XI.
Кружокъ Блинскаго.

Одиночество Блинскаго, на которое онъ постоянно жалуется, продолжается сравнительно недолго — около года. За это время онъ былъ ближе всего съ Боткинымъ, съ которымъ и переписывался постоянно. Мало-по-малу возл него образовался кружокъ съ самыми замтными людьми, въ которомъ были: Герценъ, Тургеневъ, Некрасовъ, Кавелинъ и ненадолго — Достоевскій. Съ этимъ своимъ кружкомъ Блинскій не разставался уже до могилы. Къ нашему счастью и благополучію, мы на основаніи многочисленныхъ воспоминаній и писемъ можемъ составить полное представленіе не только о взглядахъ кружка, но и о его интимной будничной жизни. Но сначала нсколько словъ о дружб Блинскаго съ Герцепомъ и Кольцовымъ.

Я знаю только двухъ настоящихъ дйствительно достойныхъ этого имени друзей Блинскаго — Герцена и Кольцова. Какъ ни далеки они другъ отъ друга по своимъ взглядамъ на жизнь, какъ ни много ступеней общественной лстницы раздляло ихъ,— оба они однако отличались той чуткостью, которая дала имъ возможность увидть во всей ея красот душу Блинскаго, эту больную, измученную душу, обыкновенно подавленную грудами житейскаго мусора. И Кольцовъ, и Герценъ — любили Блинскаго, а натура послдняго была именно изъ такихъ, которыхъ надо много любить, чтобы хоть сколько нибудь понимать. И въ этой любви, длающей человка прозорливымъ, одинаково сошлись и сынъ богатаго родовитаго барича, одаренный блестящимъ умомъ и огромнымъ литературнымъ талантомъ и сынъ прасола съ его непосредственнымъ ‘черноземнымъ’ геніемъ.

Мн случилось какъ то дать такую характеристику Герцена: ‘Судьба щедро надлила его умомъ, талантомъ, матеріальными средствами, и вмст съ тмъ его жизнь не можетъ быть названа счастливой. Нельзя не врить его искренности, и когда онъ говоритъ напр. въ ‘Быломъ и Думахъ’:

‘Разочарованіе, усталь. Blasirtheit’ сказали бы о моихъ выболвшихъ строкахъ демократическіе рецензенты. Да, разочарованіе! да, усталь! Разочарованіе — слово битое, пошлое, дымка, подъ которой скрывается лнь сердца, эгоизмъ, придающій себ видъ любви, звучная пустота самолюбія, имющаго притязанія на все, силы — ни на что. Давно надоли намъ вс эти высшія неузнанныя натуры, исхудалыя отъ зависти и несчастныя отъ высокомрія въ жизни и романахъ. Все это совершенно такъ, а врядъ ли нтъ чего нибудь истиннаго, особенно принадлежащаго нашему времени на дн этихъ страшныхъ психическихъ болей, вырождающихъ въ смшныя пародіи и пошлый маскарадъ…’

Вступая въ жизнь, Герценъ могъ разсчитывать на лучшую участь. Суровость, съ какою съ нимъ поступали въ юности, обидла эту властную, гордую натуру, и онъ далъ себ клятву не мириться никогда. Роковой шагъ эмиграціи всю жизнь тяготлъ надъ нимъ своими тяжелыми послдствіями. Герцену пришлось скитаться всю жизнь, какъ Байронъ, онъ не нашелъ нигд покоя. Швейцарія опротивла ему своимъ мелкимъ разсчетливымъ мщанствомъ, Англія — своимъ крупнымъ мщанствомъ, Франція — своей трусливой покорностью Наполеону. А сжечь корабли эмиграціи, вернуться въ Россію онъ не могъ, не хотлось — да и къ чему бы это повело? Бросая его изъ угла въ уголъ, изъ страны въ страну, изъ города въ городъ, эмиграція окружала его всегда чужимъ обществомъ или, лучше сказать,— это общество было его только на половину. Съ эмигрантами другихъ странъ онъ не могъ чувствовать никакой кровной связи, свои собственные эмигранты доставляли больше горя, чмъ радости… А тутъ еще семейная неурядица — постоянная, мучительная.

Но почему же Герценъ не могъ сойтись съ эмиграціей ни съ молодой, ни со старой? Да просто по той причин, что его интересы и интересы всевозможныхъ эмигрантовъ были въ сущности совершенно различны. Герценъ постоянно смотрлъ впередъ и гораздо больше видлъ въ немъ, читалъ въ немъ, чмъ врилъ въ него. Онъ предсказалъ неуспхъ революціи 48-го года, франко-германскую войну, торжество политики Бисмарка. Онъ былъ настроенъ на мрачный ладъ, и что же было длать ему среди фанатиковъ, ожидавшихъ торжества своихъ идей, проектовъ, предположеній чуть ли не на завтрашній день. Ему не было мста между ними еще и потому, что въ немъ крпко сидла черта, общая почти всмъ дятелямъ 40-хъ годовъ, за исключеніемъ одного Блинскаго — это черта умственнаго аристократизма, своего рода даже пресыщенія. Старое барство отзывалось въ этомъ и всегда съ невыгодой для тхъ, кто былъ его преемникомъ. Возьмите Тургенева и Герцена,— оба они, не смотря на весь демократизмъ своихъ убжденій, никакъ не могли сойтись съ тми людьми, которые были плоть отъ плоти и кровь отъ крови демократіи. Ихъ коробили манеры, языкъ, замашки ‘новыхъ людей’, выступившихъ въ Россіи на сцену въ шестидесятыхъ годахъ. Они искали изящества, особенной утонченности чувствъ и идей и, разумется, не находили ихъ у дятелей, явившихся на смну ихъ поколнію. Но больше всего ихъ мутило — и это настоящее слово — отъ догматизма мысли, отъ всего, что провозглашалось съ безусловной самоувренностью и съ ненавистью къ какому бы то ни было ограниченію, возраженію, колебанію. Они извдали слишкомъ много, ихъ жизнь была слишкомъ богата, они не признавали никакого подчиненія. Въ ихъ взгляд на вещи чуется пресыщеніе и утомленность. Художественная закваска, своего рода диллетантизмъ жизни ставилъ между ними и истинными ‘практиками’ непреодолимую преграду — и это несмотря на искреннее желаніе обихъ сторонъ сговориться, несмотря даже на общность теоретическихъ убжденій. Умственный аристократизмъ — очень характеренъ, повторяю, для Герцена, но полное его разъясненіе завело бы насъ слишкомъ далеко.

Онъ пришелъ къ отчаянію, если хотите — пессимизму. И что на самомъ дл оставалось ему?

Терпть, не жаловаться? Но у Герцена натура была не такова. Его злоба, раздраженіе, грусть неотразимо просились наружу, какъ просились они у Байрона и у всхъ людей того же гордаго типа. И Герцевъ, и Байронъ могли писать только о себ своими насмшками надъ врагами, своими жалобами на свою долю они наполняли цлыя страницы, цлые томы. Русскій изгнанникъ чувствовалъ, что онъ сродни великому англійскому поэту.

‘Байронъ,— пишетъ Герценъ,— нашедшій слово и голосъ для своего разочарованія и своей устали, былъ слишкомь гордъ, чтобы притворяться, чтобы страдать для рукоплесканій, напротивъ, онъ часто горькую мысль свою высказывалъ съ такимъ юморомъ, что добрые люди помирали со смху. Разочарованіе Байрона больше, чмъ капризъ, больше, нежели личное настроеніе. Байронъ сломился оттого, что его жизнь обманула. А жизнь обманула не потому, что требованія его было ложны, а потому, что Англія и Байронъ были двухъ разныхъ возрастовъ, двухъ разныхъ воспитаній и встртились именно въ ту пору, когда туманъ разсялся. Разрывъ, который Байронъ чувствовалъ какъ поэтъ и геній, сорокъ лтъ тому назадъ, посл ряда новыхъ испытаній, посл грязнаго перехода съ 1830—1848 г. и гнуснаго съ 48 до сегодняшняго дня поразилъ теперь многихъ. И мы, какъ Байронъ, не знаемъ куда дться, куда преклонить голову.

Да къ этому ‘въ конц концовъ и даже ни на полномъ еще закат своихъ дней, пришелъ Герценъ и не могъ не придти, такъ какъ съ непомрной требовательностью, съ все разлагающимъ анализомъ относился онъ къ жизни. Онъ не шелъ никогда ни на какіе компромиссы, не могъ радоваться ни блоготворительнымъ концертамъ ни копеечнымъ изданіямъ для народа. Чудная картина простыхъ человческихъ отношеній между людьми постоянно казалась передъ его глазами. Онъ хотлъ многого — хотлъ правды въ жизни, хотлъ отсутствія лжи, лицемрія — значить хотлъ и тхъ условій, которыя даютъ всякому возможность быть искреннимъ, не трусомъ,— а смлымъ, исполненнымъ своего человческаго достоинства и глубоко носящимъ въ себ сознаніе своей внутренней святыни — своего ‘я’… Хотть этого — значитъ хотть всего. А жизнь шла другимъ путемъ и другое торжествовало вокругъ Герцена. И онъ осудилъ и — быть можетъ — даже слишкомъ строго осудилъ.

Но не сразу. У него была чудная молодость, здоровая, веселая, блестящая и продолжительная, на которой какъ то исчезаетъ даже срое пятно ссылки. И Герценъ въ то время (1830—1848) былъ здоровымъ, блестящимъ, веселымъ. Все удавалось ему — дружба, любовь, работа, и онъ понялъ то счастье, то веселье жизни, которыя недоступны такимъ измученнымъ больнымъ пролетаріямъ, какъ Блинскій, или Достоевскій. ‘Ложь’ и лицемріе жизни,— (ихъ онъ видлъ постоянно своимъ проницательнымъ умомъ) — такъ рзко, съ такимъ геніальнымъ остроуміемъ выставленныя имъ въ запискахъ д-ра Крупова — этого чудака и оригинала, пришедшаго къ мысли, что вс такъ называемые здоровые люди въ дйствительности сумашедшіе, сознательно портящіе себ жизнь рабскимъ и трусливымъ повиновеніемъ обычаямъ и приличіямъ — эта ложь и лицемріе какъ бы исчезали передъ свтлой и радостной картиной будущаго, нарисованной молодостью, сознаніемъ своего таланта и независимости.

Герценъ тогда рвался на борьбу и побду и пока его огромныя силы находили себ исходъ только въ литератур, гд онъ съ 48 года шелъ рука объ руку съ Блинскимъ.

На самомъ дл въ ихъ натурахъ и убжденіяхъ было по существу много общаго. Свою личную самостоятельность они оба цнили выше всего, это право самостоятельности они оба распространяли не всхъ людей, они оба искали для нея опоры въ дйствительности и находили ее въ образованіи, наук, матеріальной обезпеченности. Въ слов человкъ, личность, для нихъ заключалась разгадка жизни, звучало что-то святое. Они какъ бы впитали въ себя знаменитый афоризмъ Новалиса: ‘помни, что когда ты дотрогиваешься до руки человка, ты дотрогиваешься до колонъ храма, въ которомъ обитаетъ божество’. И когда оба они видли этотъ храмъ, это человческое сердце загрязненнымъ и униженнымъ, эту жизнь его сведенную къ приходорасходной книг, къ мелкимъ и пошлымъ заботамъ, ‘чтобы не быть хуже другихъ’ — они скорбли то сильно и горько, то въ тяжеломъ раздумья. И въ это-же время оба они одинаково были исполнены вры. То мрачное, тоскливое настроеніе, которое впослдствіи рзко окрасило все міросозерцаніе Герцена и которому онъ слишкомъ даже подчинялся по излишней требовательности своей натуры,— еще таилось въ глубин его души и рдко и какъ бы случайно прорывалось наружу.

Оба повторяю рвались къ борьб и побд…

——

Я разсказалъ выше о непродолжительной ссор между ними и о томъ, какъ она закончилась. Этотъ эпизодъ научилъ ихъ еще больше уважать другъ друга. Если-бы Блинскій остался до конца на своей всепримиряющей точк зрнія, если-бы Герценъ увлекся славянофильствомъ — это было бы огромнымъ ударомъ и огромной потерей для обоихъ. Но на счастье это не случилось и оба смло могли гордиться другъ другомъ. Драгоцнна и любопытна характеристика, какую даетъ Блинскій Герцену.

Блинскій между прочимъ получилъ интермедію къ ‘Кто виноватъ’? (для задуманнаго имъ альманаха), она опять доставила ему большое удовольствіе, и онъ пишетъ слдующее:

‘Я изъ нея окончательно убдился, что Г-нъ — большой человкъ въ нашей литератур, а не дилетантъ, не партизанъ, не наздникъ отъ нечего длать. Онъ не поэтъ: объ этомъ смшно и толковать: но вдь и Вольтеръ не былъ поэтъ не только въ ‘Генріад’, но и въ ‘Кандид’, — однако его ‘Кандидъ’ потягается въ долговчности со многими великими художественными созданіями, а многія невеликія онъ уже пережилъ и еще больше переживетъ ихъ. У художественныхъ натуръ умъ уходитъ въ талантъ, въ творческую фантазію,— и потому въ своихъ твореніяхъ, какъ поэты, они страшно, огромно умны, а какъ люди — ограничены и чуть не глупы (Пушкинъ, Гоголь). У Г-на, какъ у натуры по преимуществу мыслящей и сознательной, наоборотъ — талантъ и фантазія ушли въ умъ, оживленный и согртый, осердеченный гуманистическимъ направленіемъ, не привитымъ и не вычитаннымъ, а присущимъ его натур. У него страшно много ума, такъ много, что я и не знаю, зачмъ его столько одному человку, у него много и таланта и фантазіи, но не того чистаго и самостоятельнаго таланта, который все родитъ самъ изъ себя и пользуется умомъ какъ низшимъ, подчиненнымъ ему началомъ — а таланта насквозь пропитаннаго умомъ’.

Еще нжне были отношенія къ Блинскому со стороны Кольцова. Они познакомились вроятно вначал 30-хъ годовъ черезъ Станкевича и сразу-же оцнили и поняли другъ друга. Переписка между ними началась однако позже. Зазжая въ Москву, Кольцовъ всегда посщалъ Блинскаго, также длалъ онъ потомъ въ Петербург. Друзья проводили время за ‘безконечнымъ чаемъ въ безконечныхъ бесдахъ’, главнымъ предметомъ которыхъ являлась, конечно, литература. Кольцовъ былъ умный человкъ, не только геніальный поэтъ, несмотря на очень скромную вншность, несмотря на то. что въ обществ онъ всегда старался забиться въ уголъ и деликатно соглашался со всякимъ,— у него обо всемъ было свое собственное мнніе, всегда очень тонкое и нсколько ироническое. Блинскій цнилъ въ немъ эту черту такъ-же, какъ цнилъ и его дарованіе, и когда Кольцовъ умеръ, своей превосходной статьей о немъ Блинскій воздвигъ ему вчный памятникъ.

Узнавши о перезд Блинскаго въ Петербургъ, Кольцовъ писалъ ему: ‘Въ Питеръ — въ часъ добрый. Жить, поживать припваючи. Каковъ Петербургъ?— Сръ, и воздухъ мутенъ, и дни грустны,— на первый разъ онъ, кажется, для всхъ таковъ, а обживешься съ нимъ, и получшаетъ, и чмъ ужь дальше, тмъ лучше да лучше, а наконецъ и вовсе полюбится… Какъ бы мн хотлось теперь хоть маленькую получить отъ васъ всточку!.. Я терплю и думаю, что у васъ шли все такія обстоятельства, что вамъ было не до меня и, можетъ быть, порою часто не до себя, иначе я не могу и думать объ вашемъ долгомъ-долгомъ молчаньи. Если и теперь не до меня,— не пишите еще, справляйтесь съ своими внутренними и вншними требованіями, Богъ дастъ, придетъ время лучшее, тогда можно поговорить надо мною… Я знаю васъ, и это сознаніе всегда говоритъ мн такъ же. какъ и прежде’… Онъ посылаетъ Блинскому нсколько стихотвореній, отдавая на его ршеніе: что получше — напечатать, что не хорошо — оставить’.

Кольцовъ вообще самъ не ршался судить о своихъ стихотвореніяхъ, испрашивалъ обыкновенно мннія Блинскаго.

Въ другихъ письмахъ (отрывкахъ), начала 1840, онъ разсказываетъ Блинскому о своей домашней и дловой жизни, которая начинала крайне тяготить его: ему становилась невыносима ‘матеріальность’, торговыя дла, какъ они велись въ его кругу, и полное одиночество въ его нравственныхъ интересахъ. Онъ не жалуется, но разсказываетъ, и съ раздраженіемъ сознаетъ, что ему даже становится трудно писать къ Блинскому, съ которымъ такъ хотлось бы бесдовать, онъ винитъ себя въ недостатк воли, въ малодушіи, но вмст съ тмъ думаетъ, что не могъ бы ничего сдлать противъ окружающаго, еслибы и захотлъ.

‘Вотъ и теперь — пишу, а о чемъ? Думать тошно, а силы нтъ горю пособить: мн даны отъ Бога море желаній, и съ кузовокъ души. Я очень знаю, что вы такое, да вамъ надобно того, что часто у меня не дома… Еще и то порою приходило въ мысль, чтобы васъ не безпокоить слишкомъ черезчуръ мелкою дрязгою…. хоть я и давно замчалъ въ васъ боле во сто разъ (расположенія), чмъ въ другихъ, по все-таки боялся: душа томна… Мн возвыситься до вашей дружбы мудрено…. я вашъ давно, но вы мой еще недавно’.

Блинскій отвчалъ ему нжно и ласково, самъ измученный жизнью, онъ все же находилъ въ себ достаточно силы, чтобы поддерживать другихъ.

Въ то время какъ друзья пріятели Блинскаго, видя и слыша его каждый день, долго не могли сообразить, что за великая сила находится передъ ними,— Кольцовъ оцнилъ его сразу.

‘Не шутя,— пишетъ онъ напр.,— и не льстя говорю вамъ: давно я васъ люблю, давно читаю ваши мннія, читаю и учусь, но теперь читаю ихъ больше… и понимаю лучше. Много ужъ они сдлали добра, но боле сдлаютъ… Ваша рчь — высокая, святая рчь убжденія’…

Блинскій звалъ его изъ Воронежа перебраться въ Петербургъ или Москву, онъ зналъ, что провинція и ужасная семейная обстановка, скоро погубятъ эту молодую, стихійно невоздержанную силу, но Кольцовъ рано началъ смотрть на себя, какъ на обреченнаго и отказывался. Повидимому онъ одинаково ясно сознавалъ свою участь и считалъ ее неизбжной.

‘Бдный Кольцовъ, какъ глубоко страдаетъ онъ,— пишетъ Блинскій къ Боткину.— Его письмо потрясло мою душу. Все благородное страждетъ — одни скоты блаженствуютъ, но т и другіе равно умрутъ: таковъ вчный законъ Разума. Ай да разумъ! Какъ прідетъ въ Москву Кольцовъ, скажи, чтобы тотчасъ же увдомилъ меня, а если подетъ въ Питеръ, чтобы прямо ко мн и искалъ бы меня на Васильевскомъ острову (слдуетъ адресъ)… У меня теперь большая квартира, и намъ съ нимъ будетъ просторно’…

Кольцовъ побывалъ Петербург у Блинскаго всего одинъ разъ, въ конц 40-го года. Нечего и говорить, какъ радостна была встрча, какъ тяжела разлука. И она была-бы еще тяжеле, если-бы они знали, что видятся въ послдній разъ.

Блинскій ничего не скрывалъ отъ Кольцова, и тому было невыразимо грустно видть, что человкъ, котораго онъ считаетъ великимъ, запутался и растерялся въ противорчіяхъ собственной мысли. Какъ-то онъ пишетъ Блинскому: ‘Мн какъ-то теперь вы все длаетесь ближе и каждая ваша боль больна и мн. Когда же прояснится вашъ горизонтъ? Или онъ чистъ и теперь? Напишите,— вы меня обрадуете’.

Чмъ ближе къ катастроф, тмъ грустне и безнадежне становились письма Кольцова, но длать было уже нечего, хотя Блинскій и старался обманывать себя въ томъ смысл, что спасеніе еще возможно.

‘О Кольцов нечего и толковать.— пишетъ Блинскій къ Боткину отъ 31 марта 1842 г.— Я писалъ къ нему, чтобы онъ все бросалъ и, спасая душу, халъ въ Питеръ. Я бы не сталъ его приглашать къ себ изъ вжливости или такъ — такими вещами я теперь не шучу. Богаты не будемъ, сыты будемъ. За счастіе почту длиться съ нимъ всмъ… Пиши къ нему и заклинай хать, хать и хать’…

Но эти приглашенія остались безъ отвта. 19 октября 1842 г. Кольцовъ умеръ, Блинскій узналъ объ этомъ только въ конц ноября изъ стихотворенія ‘На смерть Кольцова’, присланнаго какимъ-то мстнымъ стихотворцемъ.

Первое впечатлніе было то-же, какое уже испытывалъ Блинскій, теряя самыхъ дорогихъ людей,— сухое чувство горя, которое въ первое время не находитъ себ выраженія и ложится на душу камнемъ. Въ первомъ письм онъ не сказалъ Боткину больше того, что было выше приведено. Во второй разъ онъ пишетъ о Кольцов отъ 9 декабря, отвчая своему другу, Боткина событіе привело очевидно, кром горя, и въ крайнее негодованіе противъ семьи, роль которой въ судьб Кольцова была ему извстна. Блинскій пишетъ:

‘Смерть Кольцова тебя поразила. Что длать? На меня такія вещи иначе дйствуютъ: я похожъ на солдата-въ разгар битвы — палъ другъ и братъ — ничего — съ Богомъ — дло обыкновенное. Оттого-то, врно, потеря сильне дйствуетъ на меня тогда, какъ я привыкну къ ней, нежели въ первую минуту. Объ отц Кольцова думать нечего: такой случай могъ бы вооружить перо энергическимъ, громоноснымъ негодованіемъ гд-нибудь, а не у насъ. Да и чмъ виноватъ этотъ отецъ, что онъ — мужикъ? И что онъ сдлалъ особеннаго? Воля твоя, а я не могу питать враждебности противъ волка, медвдя, или бшеной собаки, хотя бы кто изъ нихъ растерзалъ чудо-генія или чудо красоты, такъ же, какъ не могу питать враждебности къ паровозу, раздавившему на пути своемъ человка. Поэтому-то Христосъ, видно, и молился за палачей своихъ, говоря: не вдятъ бо, что творятъ. Я не могу молиться ни за волковъ, ни за медвдей, ни за бшеныхъ собакъ, ни за русскихъ купцовъ и мужиковъ, ни за русскихъ судей и квартальныхъ, но и не могу питать къ тому или другому изъ нихъ личной ненависти. И что напишешь объ отц Кольцова и какъ напишешь? Во-1-хъ, и написать нельзя, во-2-хъ, и напиши — онъ вдь не прочтетъ, а если и прочтетъ — не пойметъ, а если и пойметъ — не убдится. Издать сочиненія Кольцова — другое дло, но какъ издать, на что издать, и проч. и проч. и проч. Совокупность всхъ такихъ вопросовъ парализуетъ мой духъ и производитъ во мн апатію. Эта апатія, я начинаю догадываться, есть особенный родъ отчаянія’.

——

Какъ я говорилъ выше, Блинскій написалъ біографію Кольцова, чудное художественное произведеніе, исполненное задушевности и любви. Вы помните окончательную его оцнку:

‘Кольцовъ родился для поэзіи, которую онъ создалъ. Онъ былъ сыномъ народа въ полномъ значеніи этого слова. Бытъ, среди котораго онъ воспитался и выросъ, былъ тотъ же крестьянскій бытъ, хотя нсколько и выше его. Кольцовъ выросъ среди степей и мужиковъ. Онъ не для фразы, не для краснаго словца, не воображеніемъ, не мечтой, а душой, сердцемъ, кровью любилъ русскую природу, и все хорошее и прекрасное, что, какъ зародышъ, какъ возможность, живетъ въ натур русскаго селянина. Не на словахъ, а на дл сочувствовалъ онъ простому народу въ его горестяхъ, радостяхъ и наслажденіяхъ. Онъ зналъ его нужды, горе и радость, прозу и поэзію его жизни,— зналъ ихъ не по наслышк, не изъ книгъ, не черезъ изученіе, а потому, что самъ и по своей натур, и по своему положенію былъ вполн русскій человкъ. Онъ носилъ въ себ вс элементы русскаго духа, въ особенности — страшную силу, въ страданіи и въ наслажденіи, способность бшено предаваться и печали, и веселью, а вмсто того, чтобы падать подъ бременемъ самаго отчаянья, способность находить въ немъ какое-то буйное, удалое, размашистое упоеніе, а если уже пасть, то спокойно, съ полнымъ сознаніемъ своего паденія, не прибгая къ ложнымъ утшеніямъ, не ища спасенія въ томъ, чего не нужно было ему въ его лучшіе дни. Въ одной изъ своихъ псенъ онъ жалуется, что у него нтъ воли,

Чтобъ въ чужой сторон

На людей поглядть,

Чтобъ порой предъ бдой

За себя постоять,

Подъ грозой роковой

Назадъ шагу не дать,

И чтобъ съ горемъ, въ пиру,

Быть съ веселымъ лицомъ,

На погибель идти —

Псни пть соловьемъ.

Нтъ, въ томъ не могло не быть такой воли, кто въ столь мощныхъ образахъ могъ выразить свою тоску по такой вол…

Нельзя было тсне слить своей жизни съ жизнью народа, какъ это само собой сдлалось у Кольцова. Его радовала и умиляла рожь, шумящая сплымъ колосомъ, и на чужую ниву смотрлъ онъ съ любовью крестьянина, который смотритъ на свое поле, орошенное его собственнымъ потомъ. Кольцовъ не былъ земледльцемъ, но урожай былъ для него свтлымъ праздникомъ: прочтите его ‘Псню пахаря’ и ‘Урожай’. Сколько сочувствія къ крестьянскому быту въ его ‘Крестьянской пирушк’ и въ псн:

Что ты спишь, мужичокъ!

Вдь ужъ лто прошло,

Вдь ужъ осень на дворъ

Черезъ прясло глядитъ,

Вслдъ за нею зима

Въ теплой шуб идетъ,

Путь снжкомъ порошитъ,

Подъ санями хруститъ.

Вс сосди на нихъ

Хлбъ везутъ, продаютъ,

Собираютъ казну,

Бражку ковшикомъ пьютъ.

Кольцовъ зналъ и любилъ крестьянскій бытъ такъ, какъ онъ есть на самомъ дл, не украшая и не поэтизируя его. Поэзію этого быта нашелъ онъ въ самомъ этомъ быт, а не въ риторик, не въ піитик, не въ мечт, даже не въ фантазіи своей, которая давала ему только образы для выраженія уже даннаго ему дйствительностью содержанія. И потому въ его псни смло вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклоченныя бороды, и старыя онучи — и вся эта грязь превратилась у него въ чистое золото поэзіи. Любовь играетъ въ его псняхъ большую, но далеко не исключительную роль: нтъ, въ нихъ вошли и другіе, можетъ-быть еще боле общіе элементы, изъ которыхъ слагается русскій простонародный бытъ. Мотивъ многихъ его псенъ составляетъ то нужда и бдность, то борьба изъ копейки, то прожитое счастье, то жалоба на судьбу-мачиху.

Въ одной псн крестьянинъ садится за столъ, чтобы подумать, какъ ему жить одинокому, въ другой выражено раздумье крестьянина, на что ему ршиться — жить ли въ чужихъ людяхъ, или дома браниться съ старикомъ-отцомъ, разсказывать ребятишкамъ сказки, болть, стариться. Такъ,— говоритъ онъ,— хоть оно и не того, но ужъ такъ бы и быть, да кто пойдетъ за нищаго? ‘Гд избытокъ мой зарытъ лежитъ?’ И это раздумье разршается въ саркастическую русскую иронію:

Куда глянешь — всюду наша степь,

На горахъ — лса, сады, дома,

На дн моря — груды золота,

Облака идутъ — нарядъ несутъ!..

Но если гд идетъ дло о гор и отчаяніи русскаго человка — тамъ поэзія Кольцова доходитъ до высокаго, тамъ обнаруживаетъ она страшную силу выраженія, поразительное могущество образовъ.

Пала грусть-тоска тяжелая

На кручинную головушку,

Мучитъ душу мука смертная,

Вонъ изъ тла душа просится.

И какая же вмст съ тмъ сила духа и воли въ самомъ отчаяніи:

Въ ночь, подъ бурей, я коня сдлалъ,

Безъ дороги въ путь отправился —

Горе мыкать, жизнью тшиться:

Съ злою долей перевдаться…

И посл этой псни (‘Измна суженой’) прочтите псню: ‘Ахъ, зачмъ меня’ — какая разница! Тамъ буря отчаянія сильной мужской души, мощно опирающейся на самое себя, здсь грустное воркованіе горлицы, глубокая, раздирающая душу жалоба нжной женской души, осужденной на безвыходное страданіе’…

Посл Блинскаго многіе писали о Кольцов, но лучшей оцнки онъ не дождался. Эта оцнка Блинскаго сдлана столько-же критическимъ умомъ, сколько любовью и дружбой.

Самое существенное объ отношеніи Блинскаго къ Тургеневу приведено много выше, когда я говорилъ о воспоминаніяхъ послдняго. Здсь мн остается добавить нкоторыя второстепенныя подробности. Блинскій, какъ извстно, первый разгадалъ огромное художественное дарованіе и написалъ очень лестную, для начинающаго автора, статью, по поводу его стихотворной поэмы ‘Параша’. Это закрпило пріязнь и въ Петербург. Тургеневъ часто бывалъ у Блинскаго въ его скромной квартир и велъ съ нимъ безконечные разговоры о самыхъ отвлеченныхъ вещахъ — о Бог, о безсмертіи души и т. д. Блинскій, какъ всегда, спорилъ съ огромнымъ, страстнымъ увлеченіемъ, нисколько не жаля своей надорванной больной груди. Вы конечно помните наивное восклицаніе, однажды вырвавшееся у него: ‘Какъ вамъ не стыдно, Тургеневъ: мы еще не ршили вопроса о существованіи Бога, а вы уже хотите обдать’… Стыдить Тургенева Блинскому приходилось и не только за юношескій нетерпливый аппетитъ. Нашъ великій романистъ въ то далекое время былъ юнъ и неопытенъ, постоянно нуждаясь въ деньгахъ, онъ безъ разбора занималъ направо и налво и мало заботился объ уплат долговъ. Блинскому это не нравилось и онъ говорилъ объ этомъ Тургеневу въ глаза. Не нравилось ему и то, что Тургеневъ, разъзжая по салонамъ, уврялъ своихъ аристократическихъ знакомыхъ, преимущественно дамъ, что занимается литературой лишь такъ себ, между прочимъ, и никогда не беретъ денегъ за работу, печатая лишь изъ одолженія къ издателямъ. И за это невинное хвастовство стыдилъ Блинскій своего юнаго друга.

Все это конечно мелочи, но эти мелочи прекрасно оттняютъ роль, которую игралъ Блинскій въ своемъ кружк. Онъ былъ не только умственнымъ и литературнымъ авторитетомъ, ‘не только нашимъ знаменитымъ критикомъ’, но въ то-же время и нравственнымъ руководителемъ для многихъ… и кажется больше всего для Некрасова.

——

Всмъ, конечно, хорошо извстно, въ какомъ тяжеломъ или даже прямо ужасномъ положеніи находился Некрасовъ, въ первые годы своей самостоятельной жизни. Ему приходилось жить въ подвалахъ, голодать и выносить всякія обиды и притсненія со стороны окружающаго, которое обыкновенно такъ немилостиво къ неудачнику. За какое дло онъ ни брался,— ничто не шло у него, даже литература. Первый сборникъ его стихотвореній ‘Мечты и Звуки’, оказался ниже всякой критики и долго валялся на полкахъ книжныхъ магазиновъ, пока самъ Некрасовъ не скупилъ, наконецъ, оставшіеся экземпляры своего уродливаго дтища. Но странно — Некрасовъ не падалъ духомъ. Онъ все чего-то ждалъ, чего-то надялся, не приходилъ въ отчаяніе. Основа его натуры была удивительно здоровая — даже могучая, способная вынести всякія тяготы жизни и добиться своего. Но на самомъ дл горизонтъ мало-по-малу прояснился. Почти безъ гроша денегъ Некрасовъ принялся за изданіе альманаховъ, расходившихся очень бойко, и черезъ нсколько лтъ посл изданія Современника онъ былъ уже богатымъ человкомъ. Боюсь высказать эту мысль, но мн кажется, что въ жизни человка ничего никогда не пропадаетъ. Всякій опытъ, всякая удача и неудача, всякое ощущеніе и чувство оставляютъ въ характер свой слдъ, совершенно стереть который нтъ никакой возможности. Поэтому я думаю, что и годы нищеты и униженій не могли не испортить Некрасова и слишкомъ даже развили практическую сторону его натуры. Онъ зналъ, когда надо было уступить, когда поклониться, и уступалъ и кланялся и измнялъ себ и друзьямъ. Чернышевскій расплакался, прочтя въ ссылк одно изъ его стихотвореній ‘ad hoc’ написанныхъ, Елисевъ называетъ его героемъ рабомъ, тоже длаетъ Михайловскій. Некрасовъ дйствительно умлъ прекрасно лавировать. Не знаю, нужно ли его за это обвинять, можно ли оправдывать, но полагаю,— нтъ ршительно ни малйшаго основанія считать его неискреннимъ поэтомъ.

Въ этомъ случа я уже полагаюсь на чутье публики прежде всего. Если-бы Некрасовъ такъ и постоянно обманывалъ, онъ не былъ-бы любимымъ поэтомъ милліоновъ. Такой чудовищный плагіатъ прямо невозможенъ въ жизни, не представляю себ одинаково и притворства втеченіе десятилтій. Въ трехъ пунктахъ, или лучше, мотивахъ своей поэзіи Некрасовъ представляется мн безусловно искреннимъ: тамъ, гд онъ говоритъ о страданіяхъ униженныхъ и оскорбленныхъ, т. е. прежде всего народа, тамъ гд онъ вспоминаетъ о своей матери и — о Блинскомъ. И это послднее воспоминаніе было для него дйствительно святымъ. Панаева-Головачева разсказывала Добролюбову, что Некрасовъ признавался ей, что можетъ писать лишь въ т минуты, когда на него нахлынутъ воспоминанія о Блинскомъ. ‘Такъ пусть-же онъ почаще вспоминаетъ о немъ’ — отвчалъ суровый Добролюбовъ. Некрасовъ, какъ человкъ замчательно умный, не могъ, конечно, не понимать, какая огромная разница между его характеромъ и характеромъ Блинскаго, и онъ конечно признавалъ превосходство послдняго, идеализировалъ его даже, и кто знаетъ,— отъ сколькихъ ошибокъ и увлеченій спасъ его этотъ идеалъ, явившійся передъ нимъ въ конкретной форм друга и руководителя юности. Безконечно важно запасаться на всю жизнь такими ‘святыми воспоминаніями’. Это врные и неизмнные друзья!

А вотъ когда только о прохвостахъ вспоминать приходится, ну…

——

Посмотримъ теперь на интимную жизнь кружка и на его времяпрепровожденіе.

‘Блинскій,— разсказываетъ Кавелинъ.— имлъ на меня и на всхъ чарующее дйствіе. Это было дйствіе человка, который не только шелъ далеко впереди насъ яснымъ пониманіемъ стремленій и потребностей того мыслящаго меньшинства, къ которому мы принадлежали, не только освщалъ и указывалъ намъ путь, но всмъ своимъ существомъ жилъ для тхъ идей и стремленій, которыя жили во всхъ насъ, отдавался имъ страстно, наполнилъ ими все свое бытіе. Прибавьте къ этому гражданскую, политическую и всяческую безупречность, безпощадность къ самому себ, при большомъ самолюбіи, и вы поймете, почему этотъ человкъ господствовалъ въ кружк неограниченно. Мы понимали, что онъ въ своихъ сужденіяхъ часто бывалъ неправъ, увлекался страстью далеко за предлы истины, мы знали, что свднія его (кром русской литературы и ея исторіи) бывали недостаточны, мы видли, что Блинскій часто поступалъ какъ ребенокъ, какъ ребенокъ капризничалъ, малодушествовалъ и увлекался… Но все это исчезало передъ подавляющимъ авторитетомъ великаго таланта, страстной, благороднйшей гражданской мысли и и чистой личности, безъ пятна, личности, которой нельзя было подкупить ничмъ,— даже ловкой игрой на струн самолюбія.

Блинскаго въ нашемъ кружк не только нжно любили и уважали, но и побаивались. Каждый пряталъ гниль, которую носилъ въ своей душ, какъ можно подальше. Бда, если она попадала на глаза Блинскому: онъ ее выворачивалъ тотчасъ же напоказъ всмъ и неумолимо, язвительно преслдовалъ несчастнаго дни и недли, не келейно, а соборн, предъ всмъ кружкомъ.. Извстно, что и себя онъ тоже не [щадилъ. Панаеву не мало доставалось за его суетность, мн за ‘прекраснодушіе’ и за славянофильскія наклонности, которыя въ то время были очень сильны. Вліяніе Блинскаго на мое нравственное и умственное воспитаніе за этотъ періодъ моей жизни было неизмримо и оно никогда не изгладится изъ моей памяти’.

‘Какъ мы проводили время и что происходило въ нашемъ капельномъ кружк, это легко представитъ себ всякій, кто знакомъ, хоть по наслышк, съ молодыми литературными кружками 30-хъ и 40-хъ годовъ. Аристократическимъ изяществомъ людей съ достаткомъ вс мы, кром Нанаева и Тургенева, не отличались. Аристократическіе салоны и литературные тузы были намъ извстны только по имени. Но весело намъ было очень, насколько можно было веселиться при тогдашней обстановк… Каждый литературный кружокъ, въ томъ числ и нашъ, былъ тогда похожъ на секту, въ которую новые члены принимались трудно, по испытаніи и рекомендаціи. Мы мечтали о лучшемъ будущемъ, не формулируя положительно, какимъ оно должно быть, жадно собирали вс анекдоты, слухи и разсказы, изъ которыхъ прямо или косвенно слдовало… приближеніе иного времени… также жадно и зорко слдили за всякимъ проявленіемъ въ слов или печати мыслей и стремленій, которыми были преисполнены. Каждый мсяцъ приносилъ намъ новинку — статью, а иногда и больше, Блинскаго, которую читали и перечитывали. Жоржъ-Зандъ и и французская литература… пользовались великимъ авторитетомъ. За событіями политическими въ Европ мы слдили внимательно, по нельзя сказать, чтобъ съ настоящимъ пониманіемъ.

‘Взаимныя отношенія членовъ кружка были самыя дружескія, тсныя, интимныя. Камертонъ имъ давалъ Блинскій. Шуткамъ и остроуміямъ, часто и неостроумнымъ, не было конца. Запвалой былъ почти всегда Блинскій… Споры и серьезные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смшивались съ остротами и шутками.

‘Все это очень извстно и обыкновенно въ нашихъ русскихъ дружескихъ кружкахъ и по складу нашего ума не можетъ быть иначе. Отмчу нкоторыя особенности нашего тогдашняго кружка, обусловленныя родомъ жизни и вкусами Блинскаго. Онъ работалъ какъ истинно русскій человкъ — запоемъ, и когда могъ отдыхать, т.-е. когда необходимость не заставляла его работать, охотно лнился, болталъ и игралъ въ карты, ради препровожденія времени. Игрокомъ онъ никогда не былъ. Съ половины мсяца, или такъ между 15 и 20 числами, Блинскій исчезалъ для друзей — запирался и писалъ для журнала. Ходить къ нему въ это время было неделикатно. Блинскій болталъ охотно, но проведенное въ разговор время приходилось ему наверстывать ночью, потому что работа была срочная… Съ выходомъ книжки Блинскій становился свободнымъ и приходилъ почти каждый день къ намъ, иногда къ обду, но всего чаще тотчасъ посл обда — играть въ карты… Такъ какъ друзья Блинскаго знали, что онъ почти каждый вечеръ проводитъ у насъ, то приходили къ намъ, и такимъ образомъ квартира наша мало-по-малу обратилась въ клубъ. Каждый вечеръ кто-нибудь изъ друзей забгалъ хоть на минуту повидаться съ Блинскимъ, сообщить новость, переговорить о дл. Какъ только приходилъ Блинскій посл обда — тотчасъ же начиналась игра въ карты, копеечная, по которая занимала и волновала его до смшного. Заигрывалися мы вчастую до бла дня. Тургеневъ игралъ спокойно и съ перемннымъ счастіемъ, я вчно проигрывалъ, Кульчицкому счастье всегда валило удивительное и онъ игралъ отлично. Блинскій игралъ плохо, горячился, ремизился страшно, и рдко оканчивалъ вечеръ безъ проигрыша. На этихъ-то картежныхъ вечерахъ, увковченныхъ для кружка брошюркой Кульчицкаго: ‘Нкоторыя великія и полезныя истины объ игр въ преферансъ’, изданной подъ псевдонимомъ кандидата Ремизова, происходили т сцены высокаго комизма, которыя приводили часто въ негодованіе Т-ва, забавляли друзей, а меня приводили въ глубокое умиленіе и еще больше привязывали къ Блинскому’…

‘Повритъ ли читатель, что въ нашу игру, невиннйшую изъ невинныхъ, какая въ худшемъ случа оканчивалась рублемъ-двумя, Блинскій вносилъ вс перипетіи страсти, отчаянія, радости, точно участвовалъ въ великихъ историческихъ событіяхъ? Садился онъ играть съ большимъ увлеченіемъ и, если ему ввело, былъ доволенъ и веселъ… Поставя нсколько ремизовъ, Блинскій становился мрачнымъ, жаловался на судьбу, которая его во всемъ преслдуетъ и, наконецъ, съ полнымъ отчаяніемъ бросалъ карты и уходилъ въ темную комнату. Мы продолжали игру какъ будто ни въ чемъ не бывало. Кульчицкій (игравшій обыкновенно счастливо) нарочно ремизился отчаянно и мы шумно выражали свою радость, что наконецъ-то и онъ попался. Посл двухъ-трехъ такихъ умышленныхъ ремизовъ и криковъ, сосдняя дверь тихонько пріотворялась, и Блинскій выглядывалъ оттуда на игру съ сіяющимъ лицомъ. Еще два-три ремиза — и онъ выходилъ изъ темной комнаты, съ азартомъ садился за игру, и она продолжалась вчетверомъ по-прежнему. Такая наивность и ребячество меня всегда глубоко поражали въ замчательныхъ людяхъ и еще сильне къ нимъ привязывали. Та-же черта была и въ Герцен.

‘Въ эпоху, какую описываю талантъ, нравственная физіономія и образъ мыслей Блинскаго сложились окончательно и достигли своего апогея. Никакихъ колебаній и шатаній изъ стороны въ сторону не было. Его симпатіи клонились къ сторон Франціи, а не Англіи или Германіи. Его идеалы были нравственно соціальные боле, чмъ политическіе.

‘Политической программы ни у кого въ тогдашнихъ кружкахъ не было. Къ тогдашнему нашему status quo Блинскій относился отрицательно на всхъ путяхъ и ненавидлъ панславизмъ во всхъ его направленіяхъ и со всми его идеалами, чутко схватывая, что эти идеалы — пережитое прошедшее, которое и привело къ печальному настоящему. Ненависть и любовь его одинаково выражались страстно, подъ-часъ ребячески, съ чудовищными преувеличеніями, но въ которыхъ всегда лежала врная, свтлая и глубокая мысль, которую мы понимали. Разъ какъ-то въ спор Блинскій съ яростью объявилъ, что черногорцевъ надо вырзать всхъ до послдняго. Другой разъ, по поводу какой-то книги, романа или стиховъ, гд поминались русскіе шлемы, латы, доспхи, онъ напечаталъ коротенькую рецензію, въ которой говорилъ, что ничего этого никто не видалъ, а вс знаютъ лапти, мочалы, рогожи и палки. Враги Блинскаго пользовались этими страстными выходками и отчасти умышленно, отчасти по тупости не хотли или не умли понять того, что онъ говорилъ или хотлъ сказать. Посл, положительная сторона его ненавистей и отрицаній выступила ясне. Говорятъ, что за-границей онъ страшно тосковалъ и стремился назадъ. Нсколько лтъ спустя, въ Москв, въ одномъ разговор съ Грановскимъ, при которомъ я присутствовалъ, Блинскій даже выражалъ славянофильскую мысль, что Россія лучше съуметъ, пожалуй, разршить соціальный вопросъ и покончить съ враждой капитала и собственности съ трудомъ, чмъ Европа. Но Блинскій ясно понималъ, что тогдашнее положеніе наше, съ ногъ до головы, ненормальное… Онъ вмнялъ русскимъ въ особенное достоинство, что они трезвы умомъ, не таращатся, относятся къ себ отрицательно и что имъ нечего охранять. Петра Великаго онъ боготворилъ. ‘Пишите скорй его исторію,— говаривалъ Блинскій,— пройдетъ сто лтъ и никто не повритъ, что Петръ не миъ, а историческая дйствительность’.

Панаевъ въ своихъ воспоминаніяхъ даетъ еще боле интимное описаніе жизни кружка и роли, какую въ немъ игралъ Блинскій:

‘Кружокъ, въ которомъ жилъ Блинскій (разсказываетъ онъ) былъ тсно сплоченъ и сохранялся во всей чистот до самой его смерти. Онъ поддерживался силою его духа и убжденій. Посл его смерти вс какъ-то разбрелись и спутались, но память объ этомъ кружк, врно, до сихъ поръ дорога каждому изъ тхъ, которые принадлежали къ нему…’

Блинскій рдко выходилъ изъ этого кружка и показывался въ литературный свтъ.

Этотъ свтъ изрдка открывался для него только въ одномъ дом, куда стекались разъ въ недлю всевозможныя извстности — ученыя, военныя, литературныя, духовныя и великосвтскія. Большой гармоніи и одушевленія въ этомъ обществ не могло существовать, усиліе хозяина дома сближать литературу съ великосвтскимъ обществомъ не удавалось. Для великосвтскаго общества, никогда не принимавшаго- живого участія въ отечественной литератур, вся тогдашняя литература заключалась только въ пяти или шести литературныхъ авторитетахъ, посщавшихъ салоны. На остальныхъ литераторовъ и ученыхъ,— людей, но большей части не свтскихъ, застнчивыхъ,— это общество посматривало съ нсколько оскорбительнымъ любопытствомъ сквозь стеклышки и лорнеты, какъ на зврей, спрашивая съ удивленіемъ хозяина дома: ‘откуда это? что это? Литературные авторитеты не желали сближаться съ этими остальными и удостаивали ихъ только изрдка своего благосклоннаго вниманія или одобренія…

Это былъ домъ кн. В. . Одоевскаго.

Положеніе записныхъ ученыхъ и литераторовъ было очень не ловко въ этомъ великосвтскомъ литературномъ салон. Они обыкновенно съ робостію, съ замирающимъ дыханіемъ пробирались черезъ салонъ, преслдуемые дамскими лорнетами и мужскими стеклышками, въ кабинетъ радушнаго хозяина и тамъ уже, забравшись куда-нибудь въ уголокъ, вздыхали полной грудью.

‘Нужно ли было сближать литературу съ ведикосвтскостью, продолжаетъ Панаевъ, это вопросъ, въ разсмотрніе котораго я входить здсь не буду…

‘Но упоминая объ этихъ собраніяхъ, я долженъ сказать, что всхъ человчне, всхъ лучше являлся на нихъ самъ хозяинъ дома, принимавшій съ одинаковымъ радушіемъ, топлотою и искренностію, безъ различія, каждаго своего гостя — какого-нибудь важнаго, значительнаго господина съ украшеніями на фрак и бднаго, робкаго, еще никому неизвстнаго литератора. Это — черта, особенно для того времени, заслуживающая вниманія.

‘Блинскій долго не ршался появиться въ этомъ салон, несмотря на то, что чувствовалъ большое расположеніе къ его хозяину, доказательствомъ чего было то, что онъ высказывался предъ нимъ вполн, иногда даже съ такою энергіею, которая приводила хозяина салона въ большое смущеніе…

— Отчего вы не хотите бывать у меня? Я сердитъ на васъ,— говорилъ онъ Блинскому.

— Сказать вамъ правду, отчего?— отвчалъ улыбаясь Блинскій, — я человкъ простой, неловкій, робкій, отъ роду не бывавшій ни въ какихъ салонахъ… У васъ же тамъ бываютъ дамы, аристократки, а я и въ обыкновенномъ-то дамскомъ обществ вести себя не умю… Нтъ, ужъ избавьте меня отъ этого! Вдь вамъ же будетъ нехорошо, если я сдлаю какую-нибудь неловкость или неприличіе по-вашему.

‘Но, несмотря на это, хозяинъ салона непремнно хотлъ, чтобъ Блинскій былъ въ числ его гостей’.

Извстенъ анекдотъ о томъ, какой переполохъ произвелъ Блинскій на этомъ вечер своей неловкостью, когда, облокотившись по разсянности на столикъ съ одной ножкой, уставленный бутылками, опрокинулъ его — вино полилось къ ногамъ знаменитостей. Блинскій смшался до послдней степени, и ‘близкій къ кончин’ поспшилъ домой…

‘Вообще,— Блинскій не терплъ разнороднаго, мало знакомаго и большого общества. Онъ даже, бывало, при появленіи въ нашемъ обычномъ кружку какого-нибудь незнакомаго лица, измнялся мгновенно, впадалъ въ дурное расположеніе духа и переставалъ говорить.

‘Онъ искренно былъ привязанъ ко всмъ безъ исключенія, составлявшимъ этотъ тсный кружокъ, но иногда вдругъ почему-то особенно увлекался на время кмъ-нибудь и обнаруживалъ къ нему необыкновенную нжность. Онъ, впрочемъ, всегда прямо и откровенно сознавалъ потомъ свои заблужденія и самъ добродушно смялся вмст съ нами надъ своими крайностями и увлеченіями…

‘Вообще малйшая, самая ничтожная вещь могла приводить его иногда въ бшенство — это было уже отчасти слдствіемъ роковой болзни, развивавшейся въ немъ сильне и сильне.

‘Во время отдыховъ, иногда по вечерамъ онъ любилъ играть въ преферансъ съ пріятелями но самой маленькой цн и игралъ всегда съ увлеченіемъ и очень дурно.

‘Разъ (это было у меня, наканун свтлаго праздника) онъ часа три сряду не выпускалъ изъ рукъ картъ и наставилъ страшное количество ремизовъ. Утомленный, во время сдачи, онъ вышелъ въ другую комнату, чтобы пройтиться немного. Въ это время Тургеневъ (котораго онъ очень любилъ) нарочно подобралъ ему такую игру на восемь въ червяхъ, что онъ долженъ былъ остаться непремнно безъ четырехъ… Блинскій возвратился, схватилъ карты, взглянулъ и весь просіялъ… Онъ объявилъ восемь въ червяхъ и остался, какъ и слдовало, безъ четырехъ. Онъ съ бшенствомъ бросилъ карты и вскрикнулъ задыхаясь: Такія вещи могутъ случаться только со мною!..

‘Тургеневу стало жаль его, и онъ признался ему, что хотлъ подшутить надъ нимъ.

‘Блинскій сначала не поврилъ, но когда вс подтвердили ему то же,— онъ съ невыразимымъ упрекомъ посмотрлъ на Тургенева и произнесъ, поблднвъ какъ полотно:

‘— Лучше бы ужъ вы мн этого не говорили. Прошу васъ впередъ не позволять себ такихъ шутокъ!

‘Когда болзненные припадки затихали или не слишкомъ безпокоили его, онъ становился какъ-то особенно ясенъ и свтелъ: его кроткая, прямая, деликатная натура такъ и отражалась въ его глазахъ. Въ эти минуты онъ любилъ подшучивать надъ слабостями нкоторыхъ своихъ друзей, напримръ, надъ падкостью къ аристократіи, маленькимъ хвастовствомъ, тщеславіемъ и т. п.

‘Но для того, чтобы имть о Блинскомъ полное понятіе, видть его во всемъ блеск, надобно было навести разговоръ на т общественные предметы и вопросы, которые живо его затрогивали, и раздражить его противорчіемъ, затронутый, онъ вдругъ выросталъ, слова его лились потокомъ, вся фигура дышала внутренней энергіей и силой, голосъ по временамъ задыхался, вс мускулы лица приходили въ напряженіе… Онъ нападалъ на своего противника съ силой человка, власть имющаго, мимоходомъ игралъ имъ какъ соломенной, издвался, ставилъ- его въ комическое положеніе и между тмъ продолжалъ развивать свою мысль съ энергіей поразительной. Въ такія минуты этотъ обыкновенно застнчивый, робкій и неловкій человкъ былъ неузнаваемъ…

‘Блинскій ходилъ къ немногимъ искреннимъ пріятелямъ, чтобы отдыхать отъ работы и отводить душу въ спорахъ и толкахъ о томъ, что его сильно тревожило, но онъ больше любилъ домашній уголъ и устроивалъ его всегда, по мр средствъ своихъ, съ нкоторымъ комфортомъ. Чистота и порядокъ въ его кабинет были всегда удивительные: полы какъ зеркало, на письменномъ стол вс вещи разложены въ порядк, на окнахъ занавсы, на подоконникахъ цвты, на стнахъ портреты различныхъ знаменитостей и друзей, и, между прочимъ, портретъ Станкевича и нсколько старинныхъ гравюръ, до которыхъ онъ былъ большой охотникъ. Онъ самъ отыскивалъ ихъ на толкучемъ рынк и хвасталъ мн своими находками, и библіотеку свою, состоявшую большею частью изъ русскихъ книгъ, онъ умножалъ съ каждымъ годомъ, и въ послднее время, когда уже свободно читалъ по-французски, началъ пріобртать и французскія книги…

‘Къ нему часто сходились по вечерамъ его пріятели, и онъ всегда встрчалъ ихъ радушно и съ шутками, если былъ въ хорошемъ расположеніи духа, т.-е. свободенъ отъ работы и не страдалъ своими обычными припадками. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно зажигалъ нсколько свчей въ своемъ кабинет. Свтъ и тепло поддерживали всегда еще боле хорошее расположеніе его духа’…

Панаевъ разсказываетъ, съ какимъ энтузіазмомъ Блинскій встрчалъ всякій новый талантъ, всякій литературный успхъ. Такъ онъ встртилъ первыя произведенія г. Достоевскаго, Гончарова, а раньше онъ восхитился ‘Двумя Судьбами’ г. Майкова, даже ‘Парашей’ г. Тургенева…

‘Страсть’ Блинскаго, не имя другого выхода, вся сосредоточилась на литератур. Онъ съ какою-то жадностью бросался на каждую вновь выходящую книжку журнала и дрожащей рукой разрзывалъ свои статьи, чтобы пробжать ихъ и посмотрть, до какой степени сохранился смыслъ ихъ въ печати. Въ эти минуты лицо его то вспыхивало, то блднло: онъ отбрасывалъ отъ себя книжку въ отчаяніи, или успокоивался и приходилъ въ хорошее расположеніе духа, если не встрчалъ значительныхъ перемнъ и искаженій.

——

Уже изъ простого перечня именъ членовъ кружка,— такихъ, какъ Тургеневъ, Герценъ, Кавелинъ, всякій видитъ, что кружокъ съ полнымъ правомъ можетъ быть названъ ‘западническимъ прежде всего’. Скоро, впрочемъ, благодаря стихамъ Некрасова, повстямъ Григоровича, разсказамъ Тургенева, нкоторымъ статьямъ самого Блинскаго, въ немъ ярко проявилось и другое теченіе — именно народничество, но западничеству на первыхъ порахъ, по крайней мр, оно ршительно не мшало.

Нечего и говорить, что вс симпатіи Блинскаго, посл того какъ онъ окончательно и безповоротно раздлался съ своимъ гегеліанствомъ, стали принадлежать Европ. Только тамъ, въ ея жизни, которая издалека представлялась еще боле прекрасной и чарующей, находилъ онъ воплощеніе обоихъ принциповъ, ставшихъ краеугольными камнями его новаго міросозерцанія — свободы личности и общественности. Еще недавно, по чисто теоретическому недоразумнію, ненавистные ему французы стали близки его сердцу, потому-что въ нихъ онъ увидлъ передовыхъ борцовъ за нрава человка. Въ немъ тоже проснулся борецъ, страстный, пылкій, исполненный любви и ненависти. И вс усилія своего духа онъ сосредоточилъ теперь на проповди дорогихъ и излюбленныхъ началъ, торжество которыхъ означало бы сліяніе русской жизни съ общечеловческой, русской дйствительности съ западно-европейской. Этой точкой зрнія опредляется теперь тонъ и направленіе его литературной дятельности, и прежде всего, какъ увидимъ ниже, онъ долженъ былъ вступить въ ожесточенную борьбу, борьбу на жизнь и на смерть съ всероссійскими славянофилами или славянами, какъ они себя называли.

Но предварительно небольшая глава о любви Блинскаго и его женитьб

Глава XII.
Любовь Блинскаго.

Въ начал главы о ‘возрожденіи’, я говорилъ, что работа и успхъ помогли Блинскому встать на ноги, заставили его поврить въ себя и съ презрніемъ отнестись къ своему прежнему, робкому и забитому состоянію. Я упомянулъ вскользь и о любви. Теперь мн надо подробно и основательно остановиться на ней, хотя бы уже потому, что ни въ чемъ такъ рзко и ярко не проявляется индивидуальность человка, какъ въ этомъ таинственномъ, всемогущемъ и святомъ для него чувств. Искренняя любовь — это своего рода великое испытаніе, обнаруживающее вс тайные помыслы, обнажающее душу до дна. Чмъ глубже, значительне любовь, тмъ ясне высказывается человкъ.

Блинскій былъ влюбленъ горячо, настойчиво, страстно. Это былъ взрывъ затаеннаго долго молчавшаго чувства, неудержимый голосъ человческой природы, рвущейся къ личному счастью,— гордое сознаніе своего права на это счастье, какою бы цною ни досталось оно. И это въ то же время могучая вра въ себя, безстрашіе передъ жизнью, ея заботами и затрудненіями.

Подробно исторія любви Блинскаго стала извстной лишь въ самое недавнее время, благодаря его письмамъ къ невст, напечатаннымъ г. Милюковымъ во второмъ том ‘Почина’. Это одни изъ самыхъ интересныхъ писемъ. Сила, страсть, искренность — вотъ что составляетъ ихъ главную прелесть, не говоря уже о томъ, что здсь-же Блинскій излагаетъ свои взгляды на любовь, бракъ, семью и семейную жизнь.

Мы знаемъ въ общихъ чертахъ, какъ смотрли на любовь въ кружк Станкевича. Для самого ‘главы’ любовь была мечтой, романтической грезой, его друзья старались тянуться за нимъ въ эту высь. Ничего реальнаго, тмъ мене натуралистическаго не хотли они видть въ любви. Любовь — это было сліяніе въ дух двухъ избранныхъ и предназначенныхъ другъ для друга существъ. При первой же встрч, эти существа сразу узнавали другъ друга, одновременно возгорались взаимнымъ чувствомъ и стремились къ соединенію. Нчто подобное случилось и съ Блинскимъ въ 1836 г.— но какъ и все, имющее ближайшее отношеніе къ личной его жизни, закончилось полнйшей неудачей. Свою ‘избранницу’, душу, родную по духу, онъ встртилъ въ дом Бакуниныхъ. Разумется, онъ не ухаживалъ, не говорилъ сладкихъ словъ: она была для него святыней, которой онъ покланялся,— предметомъ тайныхъ и мучительныхъ восторговъ. Онъ скоро убдился, что ни на какую взаимность онъ разсчитывать не можетъ. Но такова сила предвзятой теоріи: Блинскій, утирая кулакомъ кровавыя слезы, все-же еще три-четыре года твердилъ за своими баричами-друзьями, это жизнь блаженство, и что ему чудо какъ хорошо существовать въ фантастическомъ мір эстетическихъ восторговъ, платоническихъ чувствъ, отршенныхъ отъ дйствительности настроеній.

Я говорилъ выше, какъ жизнь отрезвила Блинскаго. Онъ, въ конц концовъ, не могъ не замтить, что друзья относятся къ нему высокомрно, что жить восторгами нераздленной любви — по меньшей мр смшно. Тотъ самый голосъ одинокаго, вчно ищущаго опоры сердца, который онъ такъ жестоко, старательно хотлъ заглушить въ себ, сталъ говорить все громче, настойчиво напоминая о необходимости для человка личнаго счастья. Надо лишь отршиться отъ фантастичности, надо жить просто, безъ недоступныхъ, неосуществленныхъ мечтаній, жить, какъ трава растетъ.

Жестокая борьба съ нуждой уже давно показала ему, что ‘дйствительность есть чудовище, вооруженное желзными когтями и желзными челюстями, и что она ‘мститъ за себя насмшливо, ядовито, тмъ, кто не хочетъ съ ней знаться… Неудачи въ любви и дружб окончательно убдили его въ томъ, что ‘не все то бываетъ, что, кажется, должно-бы быть’, что ‘между міромъ фантазіи и міромъ дйствительности нтъ ничего общаго’ и что ‘дйствительность не лошадь, которою можно управлять по вол, а кучеръ, который правитъ нами и преисправно похлестываетъ насъ своимъ бичемъ’. ‘Для меня нтъ ужасне мысли’,— говорилъ Блинскій впослдствіи,— ‘какъ остаться у жизни въ дуракахъ, быть ея дюномъ. Пусть бьетъ она меня, но я буду знать, кто и что она, и на удары буду отвчать проклятіями. Это лучше, чмъ позволить ей спеленать себя и убаюкивать, какъ ребенка’. Итакъ, ‘надо жить, надо двигаться въ живой дйствительности’, ‘ощущенія, волнованія жизни — это главное, а тамъ можно и пофилософствовать’. И ‘съ ненасытнымъ любопытствомъ’ Блинскій началъ вглядываться въ эту дйствительность, ‘прежде столь презираемую’ кружкомъ. Въ этотъ самый моментъ подоспло гегеліанство съ своей всеобъемлющей формулой о разумности всего существующаго, и Блинскій ‘взревлъ отъ радости’. Въ знаменитой формул онъ наконецъ нашелъ свое mot d’enigme. Для кружка вся окружающая дйствительность была ‘пошла’ и ‘призрачна’, для него она будетъ теперь вся сплошь ‘разумна’: ‘ничего изъ нея нельзя выкинуть и ничего въ ней нельзя похулить и отвергнуть’. Съ этой разгадкой сразу все становилось понятно и просто, весь міръ, поставленный въ кружк вверхъ ногами, возвращался теперь въ свое естественное положеніе. И для Блинскаго ‘настаетъ время простыхъ признаній’ — въ томъ-же, въ чемъ онъ признавался и прежде, но уже безъ всякаго самоуничиженія. Да, онъ не геній и не необыкновенный человкъ, онъ какъ вс,— простой, добрый малый’, онъ не можетъ достигнуть ‘абсолютнаго блаженства’ путемъ мысли и путемъ излюбленнаго пріятелями ‘самоотреченія’ (Entsagung, Resignation), онъ будетъ искать его въ жизни, ‘не созерцательно, а дятельно’, и найдетъ свое блаженство ‘не въ абсолют’, не въ ‘рефлексіи, а въ простомъ непосредственномъ наслажденіи жизнью, безъ всякихъ справокъ о томъ, насколько въ индивидуальныхъ ‘частностяхъ’ жизни отражается философское ‘общее’. Прочь ‘добровольное отреченіе отъ своей сущности, своей самостоятельности, по причин разныхъ философскихъ вліяній. Кто пляшетъ подъ чужую дудку, тотъ всегда дуракъ’. ‘Къ чему философскія маски — будь всякій тмъ, что есть’. И Блинскій окончательно ршилъ, что. каковъ-бы ни былъ онъ самъ по себ, что ругать себя и кланяться другимъ на свой счетъ — глупо и смшно, что у всякаго свое призваніе, своя дорога къ жизни’.

Если за правило принимается ‘жить просто’, ‘жить какъ вс’, то естественно возникаетъ мысль о семь и брак, но мысль уже не восторженная, мысль приниженная, пожалуй, въ начал по крайней мр — равнодушная. Томитъ скука одиночества, цыганская холостая жизнь, меблированная пошлая обстановка. Нельзя жить одними восторгами творчества, однимъ полемическимъ раздраженіемъ. Усталая душа ищетъ покоя и забвенія. Человкъ старается окунуться въ спокойную пошлость бытія, въ эту теплую, засасывающую тину.

Это опять настроеніе, необходимо зародившееся въ душ какъ противовсъ предыдущему. И насилуя себя, усталый и измученный идеалистъ, Блинскій говоритъ… о брак по разсудку. Онъ какъ бы нарочно старается опошлить свое настроеніе, свои мысли, свою жизнь. Пропадать, такъ пропадать. Все равно…

‘Я теперь,— пишетъ онъ,— совершенно созналъ себя. То и другое можетъ быть вполн выражено словами That (дятельность), которое есть моя стихія. А сознать,— это значитъ сознать себя за-живо зарытымъ въ гробу, да еще съ связанными назади руками. Что въ томъ, что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы? Что мн въ томъ, что моимъ или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если мн скверно,— и если не моя вина въ томъ, что мн скверно? Дайте… человку сферу свойственной его способностямъ дятельности,— и онъ переродится.— Но эта сфера… ея негд взять. Этой сферы и теперь для меня нтъ, и никогда, никогда не будетъ ея для меня…

Цлесообразная и разумная дятельность,— по теперешнимъ понятіямъ Блинскаго,— возможна только въ обществ, сознательно преслдующемъ свои общественные интересы, и прилагая эти понятія къ тому, что онъ видлъ вокругъ себя, Блинскій окончательно приходилъ къ безотрадному выводу, что онъ и все его поколніе суть жертвы ‘безалабернаго состоянія русскаго общества’, что единственнымъ убжищемъ отъ презираемой ими и презирающей ихъ дйствительности можетъ быть только ‘необитаемый островъ’, какимъ и былъ ихъ кружокъ, и что, при этихъ условіяхъ, и сами они, и ихъ любовь и дружба, стремленія и дятельность — превращаются въ какой-то ‘призракъ’. Будь литература на Руси выраженіемъ общества, а слд. и потребностью его,— будь хоть сколько нибудь человческая цензура,— говоритъ г. Милюковъ,— другое дло.

Къ сознанію своего безсилія присоединялось еще тяжелое чувство зависимости отъ поденнаго журнальнаго заработка. Необходимость ‘писать второй листъ, когда перваго уже правится корректура’, невозможность ‘прочесть что-нибудь для себя’, вмст съ напоминаніями близкихъ людей: ‘читай, Виссаріонъ, а не то черезъ годъ теб будетъ трудно писать’,— все это временами вызывало у Блинскаго отвращеніе къ перу и погружало его въ совершенную апатію. ‘Мн кажется,— замчалъ онъ,— дай мн свободу дйствовать для общества хотя на десять лтъ… и я, можетъ быть, въ три года возвратилъ бы мою потерянную молодость… полюбилъ бы трудъ, нашелъ бы силу воли’… Но, увы, это были одн мечты. Въ дйствительности же Блинскій сравнивалъ себя съ ‘Прометеемъ въ карикатур’. ‘Отечественныя Записки’ — моя скала, Краевскій — мой коршунъ. Мозгъ мой сохнетъ, способности тупютъ, и только ‘печаль минувшихъ дней въ моей душ, чмъ старй, тмъ сильнй’.

Но, надо заглушить въ себ печаль минувшихъ дней и свободно, смло пойти за своимъ чувствомъ, куда бы ни привело оно… Къ счастію это чувство здсь, на лицо — въ сердц.

——

Знакомство Блинскаго съ своей будущей женой Марьей Васильевной Орловой началось въ 1835 году. Кажется, что для М. В. Орловой достаточно чисто вншней характеристики.

М. В. Орлова родилась 1812 г. Воспитаніе она получила въ Московскомъ Александровскомъ институт, гд кончила курсъ съ первою медалью. Выдаваясь среди сверстницъ по своимъ умственнымъ способностямъ, М. В. отличалась замчательною красотою. По окончаніи курса М. В. оставлена была пепиньеркою при институт, затмъ она была гувернанткой въ семь племянницы извстнаго писателя Лажечникова, а въ 1835 г. поступила классной дамою въ Екатерининскій институтъ. Знакомство ея съ Блинскимъ относится къ тому же году. Раньше она читала и зачитывалась Блинскимъ, причемъ особенное впечатлніе произвела на нее появившаяся въ 1834 г. извстная статья Блинскаго ‘Литературныя Мечтанія’. Познакомилась Ы, В. съ Блинскимъ въ дом П. Я. Петрова, впослдствіи ученаго оріенталиста. Блинскій посщалъ М. В. въ институт и приносилъ ей книги для чтенія. Такъ продолжалось до перезда Блинскаго въ Петербургъ въ 1839 г.— М. В. Блинская умерла въ Москв въ 1890 г.

За этой характеристикой стоитъ однако другая, очень цнная, несмотря на всю свою общность. М. В. была женщиной извстной среды, извстнаго воспитанія. Въ институт, сначала ученицей, потомъ пепеньеркой, наконецъ классной дамой, она привыкла къ своеобразному порядку и строгому укладу этой замкнутой во вс стороны жизни. Выходя замужъ и имя уже слишкомъ 30 лтъ — она, разумется, не могла переродиться. Какъ, спрашивается, было ей приспособиться къ неправильной, нервной, постоянно перескаемой самыми противорчивыми настроеніями, жизни Блинскаго? Это не институтъ, не его мирная обстановка, не его формализмъ, это самая грозная дйствительность ‘съ желзными когтями’. Инстинктивно М. В. несомннно понимала, что она, выходя замужъ, предпринимаетъ очень ршительный и рискованный шагъ. Но Блинскій увлекъ ее своею головокружащей горячностью, и благоразумная, нсколько холодная, привыкшая къ порядку, опредленности и формализму классная дама стала женой великаго писателя, у котораго однако не было ни малйшаго понятія объ ‘уют’ и о практическихъ сторонахъ жизни. Что-же дало совмстное существованіе? Счастье или горе? Мы не знаемъ. ‘Переписка,— говоритъ П. Милюковъ.— не открываетъ намъ этой тайны’.

Блинскій твердо выполнилъ свое намреніе: если это было счастье, онъ пользовался имъ тихо, ‘не привлекая ничьего вниманія’, если это былъ крестъ,— онъ сумлъ нести его ‘съ достоинствомъ’, и унесъ свою тайну въ могилу. Въ первые годы брака у него совсмъ отпадаетъ охота — исповдываться передъ друзьями въ письмахъ, занимающихъ десятки листовъ. Черезъ нсколько лтъ эта способность — писать длинныя письма — возвращается, правда, къ Блинскому снова. Но сердечныя признанія въ этихъ письмахъ уже не играютъ никакой роли: письма заняты общественными интересами, борьбой литературныхъ партій, журнальными новостями и т. д.

——

Первое письмо къ М. В. Орловой написано Блинскимъ немедленно по прізд въ Петербургъ (осенью 1841 г.), гд друзья, Панаевъ и Боткинъ, уже приготовили ему удивительно роскошную квартиру, кажется, въ дв комнаты. Онъ въ восторг отъ всего и ждетъ лишь счастливйшей минуты — свадьбы. ‘Бываютъ.— пишетъ онъ,— минуты страстнаго, тоскливаго стремленія къ вамъ. Вотъ, полетлъ бы хоть на минуту, крпко, крпко пожалъ-бы вамъ руку, тихо сказалъ-бы вамъ на ухо, какъ много я люблю васъ, какъ пуста и безсмысленна моя жизнь безъ васъ. Нтъ — нтъ — скоре, скоре, или я съ ума сойду’.

Потомъ письма слдуютъ одно за другимъ почти непрерывной вереницей, полныя страсти, нетерпнія, горячности. Все разсудочное было забыто: при характер Блинскаго всякая отсрочка — мука.

‘Я не могу видть васъ,— восклицаетъ онъ,— говорить съ вами, и мн остается только писать къ вамъ, вотъ почему второе письмо мое получаете вы, не успвши освободиться изъ-подъ впечатлнія отъ перваго. Мысль о васъ длаетъ меня счастливымъ, и я несчастенъ моимъ счастіемъ, ибо могу только думать о васъ. Самая роскошная мечта стоитъ меньше самой небогатой существенности, а меня ожидаетъ богатая существенность: что же и къ чему мн вс мечты, и могутъ ли он дать мн счастіе? Нтъ, до тхъ поръ, пока вы не со мной,— я самъ не свой, не могу ничего длать, ничего думать. Посл этого очень естественно, что вс мои думы, желанія, стремленія сосредоточились въ одной мысли, въ одномъ вопрос: когда же это будетъ? И пока я еще не знаю, когда именно, но что-то внутри меня говоритъ мн, что скоро. О, если-бы это могло быть въ будущемъ мсяц!…

Скажите: скоро-ли получу я отъ васъ письмо? Жду — и не врю, что дождусь, увренъ, что получу скоро — и боюсь даже надяться. О, не мучьте меня, но-вдь вы уже послали ваше письмо, и я получу его сегодня, завтра!— не правда-ли?

Прощайте. Храни васъ, Господь! Пусть добрые духи окружаютъ васъ днемъ, нашептываютъ вамъ слова любви и счастія, а ночью посылаютъ вамъ хорошіе сны. А я,— я хотлъ бы теперь хоть на минуту увидать васъ, долго, долго посмотрть вамъ въ глаза, обнять ваши колпа и поцловать край вашего платья. Но нтъ, лучше дольше, какъ можно дольше не видться, совсмъ, нежели увидться на одну только минуту, и вновь разстаться, какъ мы уже разстались разъ. Простите меня за эту болтовню, грудь моя горитъ, на глазахъ накипаетъ слеза: въ такомъ глупомъ состояніи обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дло! Въ мечтахъ я лучше говорю съ вами, чмъ на письм, какъ нкогда заочно я лучше говорилъ съ вами, чмъ при свиданіяхъ. Что-то теперь Сокольники? Что завтная дорожка, зеленая скамеечка, великолпная аллея? Какъ грустно вспоминать обо всемъ этомъ, и сколько отрады и счастія въ грусти этого воспоминанія!’

Можно только удивляться, откуда бралъ въ это время силу, чтобы все-же работать, все-же писать. Онъ живетъ лишь ожиданіемъ писемъ отъ невсты и тмъ, что читаетъ и перечитываетъ ихъ сотни разъ. Только полная увренность въ скоромъ счасть поддерживаетъ его. Онъ старается но-уютне устроить свой уголокъ, распредляетъ помщеніе, радуется, что въ квартир такъ много цвтовъ. Только почему запаздываютъ письма?..

‘Боже мой! Сколько мученій прекратило ваше письмо! Сколько разъ думалъ я: если это отъ болзни, то сохрани и помилуй меня Богъ (это чуть-ли не первая была моя молитва въ жизни), если же это такъ — нынче да завтра, то прости ее, Господи! Я сталъ робокъ и всего боюсь, но больше всего въ мір — вашей болзни. Мн кажется, что я такъ крпокъ, что смшно и думать и заботиться обо мн, но вы — о Боже мой, Боже мой, сколько тяжелыхъ грезъ, сколько мрачныхъ опасеній!…

Тысячу и тысячу разъ благодарю васъ за ваше милое письмо. Оно такъ просто, такъ чуждо всякой изысканности и между тмъ такъ много говоритъ. Особенно восхитило оно меня тмъ, что въ немъ вашъ характеръ, какъ живой, мечется у меня передъ глазами,— вашъ характеръ, весь составленный изъ благородной простоты, твердости и достоинства. Ваши выговоры мн за то и другое — я перечитывалъ ихъ слово по слову, буква по букв, медленно, какъ гастрономъ, наслаждающійся лакомымъ кушаньемъ. Я далъ себ слово какъ можно больше провиниться передъ вами, чтобы вы какъ можно больше бранили меня…

‘Не отнимайте у меня права думать больше о васъ, чмъ о себ. Я знаю, что для васъ все равно, тотъ или этотъ стулъ, лишь бы можно было сидть на немъ, но что-жъ мн длать, если я счастливъ мыслію, что лучшій стулъ будетъ у васъ, а не у меня. Глупо, глупо и глупо — вижу самъ, да разв я претендую теперь хоть на капельку ума? Разв я не знаю, что съ тхъ поръ, какъ началъ посщать Сокольники,— сдлался такимъ дуракомъ, какимъ еще не бывалъ. Теперь я понялъ ту великую истину, что на свт только дураки счастливы. Я было отчаялся въ возможности быть сколько-нибудь счастливымъ, не понимая того, что не велика бда, если родился не дуракомъ — стоитъ сойти съ ума… Зарапортовался!

Весь занятый своими мечтами и грезами, онъ неохотно переходитъ на дловые разговоры. А приходится:

‘Кстати о дл и о длахъ — пишетъ онъ (19 сентября 43 г.).— Вы не напрасно бранили меня въ письм своемъ за разныя зати и фантазіи, я заслуживалъ еще большей брани. Я не разъ говорилъ вамъ и повторю теперь, что вы умне меня. Мой умъ — чисто теоретическій и въ теоріи прекрасно уметъ ставить 4, помноживши 2 на 2, въ дйствительности я столько глупъ, сколько вы умны, стало быть, очень глупъ. Живя въ Москв и плавая въ эмпиреяхъ я составилъ въ голов преглупый планъ, по которому мн по прізд въ Митеръ надо было зассть за дло, чтобы кончить работу, которая дйствительно должна была принести мн значительныя выгоды. Но по прізд въ Питеръ, я тотчасъ-же увидлъ, что не могу ничего длать, особенно мучась тщетнымъ ожиданіемъ письма… Положимъ, что этой работой (Исторія русской литературы?) я пріобрлъ-бы средства пошире и поудобне устроить мою новую жизнь, но не глупо ли для пустяковъ и бездлицъ откладывать то, для чего вс хлопоты объ этихъ пустякахъ и бездлицахъ, безъ чего я не могу ничего длать, ни о чемъ думать? Ясно какъ 2X2=4, что пока вы не со мною, и я не съ вами,— я никуда не гожусь, и жизнь мн въ тягость. И потому надо думать не о вздорахъ, а объ дл. Пусть дло кончится разсчетливо и въ обрзъ, но лишь бы оно какъ можно скоре кончилось, а тамъ все придетъ своимъ чередомъ, и что будетъ нужно, то всегда можно будетъ сдлать. Краевскій теперь небогатъ деньгами, да мн слишкомъ забираться и не слдуетъ,— то мы съ нимъ и разсчитали все приблизительно. Деньги я получу на дняхъ, стало быть, самое главное препятствіе устранено. Втрое препятствіе состоитъ въ томъ, что я жду изъ Пензы дворянской грамоты, на которую изъ Москвы послалъ 150 руб. асс. и которую надюсь получить очень скоро. Между тмъ нашлось еще обстоятельство, о которомъ мн нужно сказать вамъ и ршеніе котораго должно зависть отъ однхъ васъ и нисколько не отъ меня. Не примите этого даже за предложеніе съ моей стороны, нтъ, это только вопросъ, на который вы свободны отвчать какъ вамъ угодно. Для самого меня онъ такъ страненъ, что безъ вашего отвта я не умю его ршить ни положительно, ни отрицательно. Дло вотъ въ чемъ: вс моя пріятели, которымъ я нашелъ нужнымъ открыть мою тайну, увряютъ меня, что, для избжанія лишнихъ расходовъ, мн не надо было-бы здить въ Москву, а лучше бы вамъ однмъ пріхатъ въ Питеръ, гд вы могли-бы остановиться на день у Краевскаго, у котораго живетъ сестра его покойной жены (если бы вы не захотли остановиться на своей собственной квартир, которая будетъ готова къ вашему прізду). Если я нсколько на сторон подобнаго плана, такъ это не по причин потери лишнихъ денегъ и лишняго времени, а вотъ почему: можетъ быть, вы думаете внчаться въ инстит. церкви, въ присутствіи М. Charpiot и всего института: это для меня ужасно, потомъ, по патріархальнымъ къ вамъ отношеніямъ, М. Ch., можетъ быть, станетъ смотрть на наше формальное соединеніе, какъ на свадьбу въ общемъ значеніи этого слова, и. пожалуй, предложитъ еще себя въ посаженыя матери, а вамъ, м. б., нельзя будетъ отъ этого отказаться. Если это такъ, то мн пріятне было бы обвнчаться съ вами въ Камчатк, или на Алеутскихъ островахъ, чмъ въ Москв. Но, м. б., все это въ вашей вол сдлать и иначе и тогда мои страхи уничтожаются сами собою вмст съ ихъ причиною. М. А. находитъ,что хать вамъ однмъ было бы трудно по вашимъ отношеніямъ къ М. Ch., ибо вы должны ей сказать, куда и зачмъ дете, а ей это могло бы показаться всячески неудобовыполнимымъ. Итакъ, скажите ваше мнніе просто и откровенно, и не думайте, чтобы вашъ отрицательный отвтъ могъ сколько-нибудь быть мн не по сердцу.

Въ отвтъ на это свое ‘дловое посланіе’, заканчивающееся нсколько анархической формулой: ‘если судьба пошлетъ намъ лишь одинъ счастливый день,— не упустимъ и его!’ — Блинскій получилъ отъ своей невсты отвтъ, котбрый ошеломилъ его. Очевидно, что М. В. Орлова, освободившись нсколько изъ-подъ вліянія страстныхъ рчей жениха, стала задумываться и находить всякія препятствія. Блинскій старается отдлаться шутками, своей врой въ будущее, своей безконечной нжностью.

‘Что же касается до старой, бдной, больной жены (такъ выставляла себя М. В.), sauvage въ обществ и несмыслящей ничего въ хозяйств, которой наказываетъ меня Богъ, то позвольте имть честь донести вамъ, Marie, что вы изволите говорить глупости. Я особенно благодаренъ вамъ за эпитетъ ‘бдной’, въ самомъ дл, вы погубили меня своею бдностью: вдь я было располагалъ жениться на толстой купчих, съ 100.000 приданаго. Что касается до вашей старости, я былъ бы отъ нея въ совершенномъ отчаяніи, если-бы, во первыхъ, мн хотлось имть молоденькую жену a la m-me Maniloff, а, во вторыхъ, если бы я не видлъ и не зналъ людей, которые отъ молодости женъ своихъ страдаютъ, какъ другіе отъ старости. Изъ этого я заключаю, что дло ни въ старости, ни въ молодости, и вообще нтъ ничего безполезне, какъ заглядывать впередъ и говорить утвердительно о томъ, что еще только будетъ, но ничего еще нтъ. Я надюсь, что мы будемъ счастливы, но ршеніе на этотъ вопросъ можетъ дать не надежда, не предчувствіе, не разсчетъ, а только сама дйствительность. И потому пойдемъ впередъ безъ оглядокъ и будемъ готовы на все,— быть человчески достойными счастія, если судьба дастъ намъ его, и съ достоинствомъ, по-человчески, нести несчастіе, въ которомъ никто изъ насъ не будетъ виноватъ. Кто не стремится, тотъ и не достигаетъ, кто не дерзаетъ, тотъ и не получаетъ. Всякое важное обстоятельство въ жизни есть лотерея, особенно бракъ: нельзя, чтобы рука не дрожала, опускаясь въ таинственную урну за страшнымъ билетомъ, но неужели же слдуетъ отдергивать руку потому, что она дрожитъ?— Вы больны,— это правда, но вдь и я боленъ, я былъ бы въ тягость здоровой жен, которая не знала бы по себ, что такое страданіе. Намъ же не въ чемъ будетъ завидовать другъ другу, и мы будемъ понимать одинъ другого во всемъ — даже и въ болзняхъ. Какъ добрые друзья, будемъ подавать другъ другу лекарства,— и они, не такъ горьки будутъ намъ казаться. Впрочемъ, по роду вашей болзни, вы должны выздоровть, вышедши замужъ, бывали примры, что доктора отказывались лечить, какъ безнадежныхъ, больныхъ разстройствомъ нервовъ женщинъ, совтуя имъ замужество, какъ послднее средство,— и опытъ часто показывалъ, что доктора не ошибались въ своихъ разсчетахъ, ибо брачная жизнь боле сообразна съ натурою и назначеніемъ женщины, чмъ двическое состояніе. Но какъ бы то ни было —

Будь сіянье, будь ненастье,

Будь, что надобно судьб,

Все для жизни будетъ счастье,

Добрый спутникъ, при теб.

Дайте мн вашу руку, мой добрый, милый другъ,— то опираясь на нее, то поддерживая ее, я готовъ идти по дорог моей жизни, съ надеждою и бодро.

Я врю, что чувствовать подл своего сердца такое сердце, какъ ваше, быть любимымъ такою душою, какъ ваша, есть не наказаніе, а награда выше мры и заслуги’.

Не правда-ли, какія нжныя, трогательныя слова находитъ воспламенившаяся страсть Блинскаго! И эти слова властно захватываютъ мою душу потому, между прочимъ, что исторія любви — почти единственный эпизодъ въ жизни нашего великаго писателя, гд онъ даетъ полный и безусловный просторъ своему исключительно личному чувству, и готовъ во имя его возстать противъ всхъ людей и всей вселенной. Онъ какъ будто инстинктивно сознаетъ, что въ его жизни и дятельности недостаетъ опоры, что то и другое расширится и окрпнетъ, когда его сердце получитъ спокойствіе и удовлетворенность! Великая истина. Нтъ боле ужаснаго предразсудка, какъ мысль, что для успшнаго служенія общему надо отказаться отъ самого себя. Богъ всть откуда занесенная, и какимъ втромъ навянная, эта мысль деспотически распоряжалась судьбою лучшихъ людей, одного изъ нашихъ десятилтій. Я не могу, не смю, не имю права любить, такъ какъ долженъ положить кости свои за друзей, долженъ принести себя въ жертву счастью великаго цлаго — народа. Все личное, только отклонитъ меня отъ этой задачи, наполнитъ мое существованіе мелкими раздражающими заботами о куск хлба, о благосостояніи, быть можетъ пріучитъ къ комфорту. Правда,— сердце проситъ своего счастья, но пусть молчитъ сердце, когда страдаетъ великое цлое — народъ! Много во всемъ этомъ честнаго, искренняго, много искренняго увлеченія и въ то же время много мечтательности, много утопизма! Забыты основныя требованія человческой природы, забыта та простая психологическая истина, что богатство, глубина личной жизни не могутъ не отразиться самымъ лучшимъ вдохновляющимъ образомъ на общественной дятельности. Еще странне — я веду въ этихъ строкахъ рчь о 70-хъ годахъ,— забыты уроки Чернышевскаго, преподанные имъ, въ знаменитомъ и авторитетномъ роман ‘Что длать’. Правда, тамъ Рахметовъ отказался отъ себя, оставивъ для себя изъ личныхъ наслажденій одну хорошую сигару въ день. Но съ другой стороны и теоріи Кирсанова, Лопухова, Вры Александровны должны были навести на мысль, что отказаться отъ себя долженъ лишь тотъ, про кого сказано ‘могій вмстити, да вмститъ’,— для всхъ-же остальныхъ, личное счастье есть необходимое условіе дятельности вообще, общественной въ частности. Но таково было ослпленіе теоріей, что не слушались не только окруженнаго ореоломъ авторитета Чернышевскаго, но — что безмрно важне,— не слушались и голоса собственной природы — и жертвовали собой, и отказывались отъ личнаго счастья, и гибли потомъ, погруженные въ ноющую, безысходную тоску.

Но великой, здоровой непосредственностью своего инстинкта Блинскій превосходно понималъ, что ему надо. Отсюда его нетерпніе, отсюда этотъ страстный тонъ.

——

Любопытно, между прочимъ, отмтить, съ какой чуткостью относится онъ къ святын своей любви и брака, и какъ жестоко оскорбляютъ его житейскія церемоніи и обычаи, сопровождающіе этотъ великій шагъ человческой жизни. Онъ пишетъ, напр., отъ 2-го октября 43 года, когда увидлъ, что М. В. считаетъ совершенно невозможнымъ пріхать къ нему въ Петербургъ:

‘Я, вы знаете, располагался пріхать самъ въ Москву. Я ne думалъ ни о дядюшкахъ и тетушкахъ, ни о m-me Charpiot (если и думалъ о послдней, то предположительно только) ни объ оффиціальномъ обд, съ шампанскимъ и поздравленіями, съ идіотскими улыбками, и, можетъ быть, о, infame!— съ чиновническими шутками и любезностями. Въ этой по-истин плнительной картин не достаетъ только свахи, смотра, сговора, двичника съ свадебными пснями. Кажется,— что и при этой мысли ужасъ проникаетъ холодомъ до костей моихъ — въ посаженомъ отц и посаженой матери недостатка не будетъ, и насъ съ вами встртятъ съ образомъ, и мы будемъ кланяться въ ноги. Знаете ли что!— мн больно не одно то, что вы осуждаете меня на эту позорную пытку, по то, что вы обнаруживаете столько resignation въ этомъ случа въ отношеніи къ самой себ. Это для меня всего тяжеле. Вы даже не хотите понять причины моего ужаса и отвращенія къ этимъ позорнымъ церемоніямъ и приписываете это трусости Подколесина. Во мн такъ много недостатковъ, что уже ради одной ихъ многочисленности не слдуетъ мн приписывать несуществующихъ во мн. Подкол(есинъ) труситъ мысли, что вотъ-де все былъ не женатъ и вдругъ женатъ. Я понимаю такую мысль, но она не можетъ же испугать меня до того, чтобы я хотя на секунду, въ уединенной бесд съ самимъ собою, пожаллъ о моемъ ршеніи жениться. Въ такомъ случа, я чувствовалъ бы себя недостойнымъ васъ и сталъ бы самъ себя презирать. Такая мысль (т. е. подколесинскій страхъ женатаго состоянія) можетъ меня безпокоить какъ необходимость выхать въ собраніе, или пройти по улиц въ мундир, но не больше. Подколесинъ пугается не церемоній и неприличныхъ приличій, напротивъ, онъ не понимаетъ возможности брака безъ нихъ, и безъ нихъ пропалъ бы отъ ужаса при мысли, что объ этомъ говорятъ. Изъ окна я не выброшусь, но не ручаюсь, что наканун внчанья не проснусь съ сильною просдью на голов и что въ эту ночь не переживу длиннаго, длиннаго времени тяжелой внутренней тревоги. И, пиша эти строки, я глубоко скорблю и глубоко страдаю отъ мысли, что вы не поймете моего отвращенія къ позорнымъ приличіямъ и шутовскимъ церемоніямъ. Для меня противны слова: невста, жена, женихъ, мужъ. Я хотлъ бы видть въ васъ ma bien aime, amie de ma vie, ma Eugenie… По моему кровному убжденію, союзъ брачный долженъ быть чуждъ всякой публичности, это дло касается только двоихъ — никого больше’.

Письмо заканчивается горячимъ настойчивымъ призывомъ:

‘Ахъ, Marie, Marie, вы, которая такъ умете понимать, чувствовать и любить, вамъ ли быть рабою мнній дикой толпы? Вамъ ли имть такъ мало силы характера и воли и дрожать призраковъ и тней, которые пугаютъ только глупцовъ? О, нтъ, я увренъ, что это только непривычка къ новымъ мыслямъ, исполненіе ихъ на дл требуется такъ безотлагательно — не больше, я увренъ, и теперь внутри васъ раздается сильный голосъ, и что вы выйдете изъ этой борьбы побдительницею. Вамъ Богъ далъ высокій ростъ, зачмъ же присдать, горбиться и сгибаться? Вамъ Богъ далъ столько ума, зачмъ же ему ограничиться одною теоріею и не перейти въ жизнь, дабы самымъ дломъ служить Господу и хвалить его? Вашу руку, Marie, вашу руку — мн далъ васъ Богъ, и потому я хочу, чтобы вы были моею не только передъ людьми и свтомъ, но и передъ Богомъ: а это возможно только тогда, когда вы и чувствомъ, и словомъ, и дломъ вмст со мною станете передъ Нимъ на колна. Отвчайте мн скоре и не забывайте, что все-таки, если надо будетъ мн пріхать въ М(оскву), я пріду’.

Честное слово, вс эти мелочи въ высшей степени любопытны. Блинскаго бсятъ, выводятъ изъ себя вс эти тетушки, дядюшки, m-lles Charpiot, онъ весь проникнутъ святыней своихъ отношеній къ любимой женщин, онъ не хочетъ выставлять на общее позорище и, быть можетъ, подвергать перекрестному огню, пошлыхъ чиновничьихъ свадебныхъ шутокъ — (одно — ‘эхъ горько!’ чего стоить) — свое хотя властное, требовательное, но застнчивое чувство — и вмст съ тмъ, онъ сразу-же наталкивается на цлый рядъ установленныхъ обычаевъ и приличій, и съ ужасомъ убждается, что какъ-никакъ, а онъ долженъ ‘погибнуть во цвт лтъ и красоты’! Свою самостоятельность, свою святыню приходится отстаивать шагъ за шагомъ посл горячаго боя со скелетами звздоносца — дядюшки, почтенной тетушки и пр. А ему самому все это кажется такимъ простымъ, такимъ человческимъ дломъ, чувство, охватившее его такъ чисто, возвышенно, сильно, что всякое чужое вмшательство кажется обидой и оскорбленіемъ. Онъ просто не понимаетъ,— при чемъ тутъ правила и обычаи, какъ не понимаетъ, почему невста не хочетъ писать ему чаще, чмъ разъ въ недлю.

——

Проще, проще,— восклицаетъ онъ,— по-человчески.

Онъ продолжаетъ бороться всей силой своего краснорчія и діалектики: Окт. 4, понед. До сихъ поръ не могу,— пишетъ онъ,— опомниться отъ вашего письма: такъ неожиданно было для меня его содержаніе. Когда, въ Москв, говорилъ я вамъ о моемъ прізд, у меня и мысли не было о M-me Charpiot. которой, по моему мннію, не было никакого дла и интереса до нашего дла, о дядюшк съ тетушкою думалъ я,— можетъ быть, захотятъ быть при церемоніи, и этимъ, все и кончится. Присутствіе 20 особъ и параднаго стола посл церемоніи мн и въ голову не входило, ибо думалъ, что вы скоре согласитесь сто разъ умереть, чмъ добровольно подвергнуться униженію и позору китайскихъ и тибетскихъ обычаевъ. Я такъ въ этомъ случа былъ увренъ въ васъ, что не хотлъ и говорить объ этомъ. Я робокъ и дикъ въ обществ и съ незнакомыми людьми. Но въ обществ порядочномъ я мене дикъ, а иногда бываю даже разговорчивъ и смлъ, въ обществ, каково то, къ которому принадлежатъ ваши родственники, я теряюсь и уничтожаюсь, даже нечаянно попавши въ него, а играть въ немъ роль, и притомъ еще такую, слушать поздравленія, сопровождаемыя то идіотскими, то злыми улыбками, слушать любезности и лакейскія экивоки (что неизбжно, если тутъ будетъ, напр., тотъ милый вашъ родственникъ, въ которомъ вс видятъ идеалъ свтской любезности),— это не только на яву, но и во сн страшно увидть — можно проснуться съ сдыми волосами!.. Къ этой плнительной картин не достаетъ только встрчи насъ съ хлбомъ и солью (впрочемъ, это-то, вроятно, и будетъ), да еще того, чтобы члены честнаго компанства (т. е. гости), прихлебывая вино, говорили-бы: горько! а мы-бы съ вами цловались въ ихъ удовольствіе, да еще не достаетъ нкоторыхъ обрядовъ, которые бываютъ на Руси уже на другой день и о которыхъ я, конечно, вамъ не буду говорить. Вы, можетъ быть, скажете мн: ‘что-же за любовь ваша ко мн, если она не можетъ выдержать вотъ какого опыта и если вы для меня не хотите подвергнуться, конечно, непріятнымъ, но и необходимымъ условіями?’ Прекрасно, но если бы на Руси было такое обыкновеніе, что желающій жениться непремнно долженъ быть всенародно высченъ трижды: сперва у порога своего дома, потомъ на полпути, и наконецъ у входа въ храмъ Божій, неужели вы и тогда сказали-бы, что мое чувство къ вамъ слабо, если не можетъ выдержать такого испытанія? Вы скажете, что я выражаюсь, во-первыхъ, слишкомъ энергически (извините: я люблю называть вещи настоящими ихъ именами, а китаизмъ не считаю деликатностью), а во-вторыхъ, по моему обыкновенію утрирую вещи, и что то, что я сказалъ, далеко не то, чему я долженъ подвергнуться. Вотъ это-то и есть самый печальный и грустный пунктъ нашего вопроса. Я глубоко чувствую позоръ подчиненія законамъ подлой, безсмысленной и презираемой мною толпы, вы тоже глубоко чувствуете это, но я считаю за трусость, за подлость, за грхъ передъ Богомъ, подчиняться имъ, изъ боязни толковъ, а вы считаете это за необходимость. Вопреки первой заповди вы сотворили себ кумиръ, и изъ чего-же? Изъ презираемыхъ вами мнній презираемой вами толпы! Вы чувствуете одно, вруете одному, а длаете другое. А это и не, великодушпо и неблагородно! Это значитъ молиться Богу своему втайн, а въявь приносить жертвы идоламъ. Это страшный грхъ! О, я понимаю теперь, почему вы такъ заступаетесь за Татьяну Пушкина, и почему меня это всегда такъ бсило и опечаливало, что я не могъ говорить съ вами порядкомъ и толковать объ этомъ предмет! Любовь есть религія женщины, и нтъ для женщины высшаго и боле святого наслажденія, какъ всмъ жертвовать своей религіи. Для нея свято всякое законное и справедливое требованіе того, кого она любитъ. Съ моей стороны, я тоже имю право предложить вамъ вопросъ: ‘Неужели-же ваше чувство ко мн такъ слабо, что вы не можете принести мн жертвы (необходимость какой внутренно признаете сами) и не можете выполнить самаго справедливаго и законнаго — не требованія — я не требую, а прошу, умоляю васъ.

Наконецъ, М. В. уступила и согласилась пріхать въ Петербургъ сама. Для Блинскаго это было настоящимъ торжествомъ, хотя все-же и тутъ нашлась капля дегтю. Онъ пишетъ:

Окт. 12. Третьяго дня получилъ я отъ васъ письмо, которое сдлало меня кротко и тихо, но вмст съ тмъ и глубоко счастливымъ, образъ вашъ въ душ моей снова сталъ свтелъ и прекрасенъ, и я сказалъ вамъ правду во вчерашнемъ письм, что это ваше письмо могло бы воскресить меня умирающаго. Да, до 4 часовъ ныншняго дня, я былъ невыразимо счастливъ вами и черезъ васъ: мысль о васъ дйствовала на мою грудь освжительно, я чувствовалъ вокругъ себя ваше незримое присутствіе, жилъ двойною жизнью. Я не жаллъ о томъ, что письмо мое заставило васъ много и тяжко страдать: страданье благодатно тогда, когда оно ведетъ къ сознанію. Мн было бы даже непріятно, если-бы вдругъ вы спокойно согласились со мною въ томъ, чего за минуту и представить не умли себ какъ возможное и естественное, и потому въ вашемъ страданіи я видлъ органическій, живой процессъ сознанія и благословилъ его. Ваше письмо было написано въ два пріема и составляетъ какъ бы два письма. Первое оканчивается изъявленіями вашей любви ко мн, которыя тронули меня до глубины души, до слезъ, почеркъ слабетъ и послднія строки едва дописаны — волненіе души вашей прервало ихъ. Второе письмо начинается мыслью, хотя ваше страданіе было не безполезно — и по вашему ршенію хать въ Петербургъ я увидлъ, что вы съ честью и побдою вышли изъ борьбы. Да, ваше письмо было прекрасно, какъ въ зеркал, отражало оно въ себ вашу душу, ваше сердце, все, что я въ васъ такъ высоко уважалъ, а потому и любилъ. Въ этомъ письм вы были самой собою, безъ всякихъ постороннихъ вліяній.

Сегодня получилъ я отъ васъ второе письмо, которое вы написали, побывавъ у своего дражайшаго дядюшки, и въ которомъ поэтому, я уже не узналъ васъ. Въ немъ ничего нтъ вашего,— особенно вашей благородной откровенности: вы хитрите и лукавите со мною, а, можетъ быть, прежде всего съ самой-собою. ‘Я пріду, непремнно пріду, говорите вы, но къ этому прибавляете: ‘если вы такъ этого хотите’. А разв вы не знаете, что я такъ этого хочу? Разв вы не знаете, что я этого хочу потому, что иначе и нтъ возможности соединиться намъ, ибо хать въ М. я ршительно не могу? Кажется, я объ этомъ писалъ подробно и ясно? Потомъ, какъ вы общаетесь пріхать?— съ оговорками, что, можетъ быть, дурно сдлаете пожертвовавъ одному чувству другими, хотя и не столь сильными, но все же святыми, что, можетъ быть, убьете сестру и отца, и что, можетъ быть, прідете въ блой горячк… Marie, Marie! Да кто-жъ этакъ соглашается? Этакъ только отказываютъ начисто…

‘Въ васъ есть способность къ безграничному, къ любви и преданности, полной и совершенной, но не иначе, какъ съ дозволенія правительства и съ одобренія дяденьки съ тетенькой. Будь я вашъ мужъ, а вы моя жена,— о! вы поскакали-бы на телг ко мн на край свта и обидлись-бы, если-бы кто увидлъ въ этомъ что-нибудь необыкновенное. Но теперь вы смотрите на меня не какъ на человка, котораго вы любите, а какъ на жениха (подлое слово, чтобы чортъ приснился тому, кто его выдумалъ) и позволите себ скоре умереть, зачахнуть въ гор и тоск вчной разлуки со мной, чмъ увидться со мною противъ правилъ и приличій, хотя бы отъ этого зависло мое спасеніе отъ смерти. Будь я въ Москв, умирай я, вы не ршились-бы придти ко мн на квартиру, видть меня. Да это еще извинительне въ глазахъ моихъ: такимъ поступкомъ вы разорвали-бы вс связи съ обществомъ и лишили-бы себя пристанища преклонить голову, но, выходя замужъ, у насъ, на Руси, двушка ничего не теряетъ, но все выигрываетъ, и если мужъ ее уважаетъ, она иметъ полное право плевать на все остальное. Вы, Marie, такъ зависите отъ чуждыхъ вліяній, что даже жаль васъ. Когда вы похали къ дяденьк съ тетенькой,— если-бы эти изверги сказали вамъ: ‘конечно-де, глупо жертвовать счастіемъ жизни условному приличію’,— вы прискакали-бы въ институтъ къ сестр счастливая, веселая, довольная, съ твердой ршимостью презирать глупыя условія, и были-бы въ восторг отъ своего героизма. Но какъ эти добродушные злоди оказали отпоръ вашему намренію,— оно вдругъ ослабло, воля ваша исчезла, характеръ спрятался, а любовь ко мн сказалась больною, все святое, все ваше отлетло отъ васъ,— и въ письм ко мн очутились только слова, слова, слова, да ложь, ложь и ложь… Ахъ, Marie, Marie! Пока дло шло о такихъ выраженіяхъ любви, какъ, напр., подарить крестикъ и обязать меня носить его, перекрестить и проч., вы были смлы и ршительны. А какъ дло коснулось до пожертвованія крошечку посущественне, вы испугались блой горячки… Что-жъ ваша любовь ко мн, ваше чувство?.. Робко-же вы любите!.. Вы говорите, еслибъ вы были сиротою, совершенно одинокою, вы ни минуты не поколебались-бы хать въ П. и не испугались-бы остаться два — три дня до внчанья подъ одною кровлею со мною. Не врю, Marie, ршительно не врю. Есть положенія въ жизни, для которыхъ не существуетъ условій, которыя не допускаютъ еслибъ. Таково положеніе — любовь, особенно для женщины. Это ея долгъ, обязанность, религія, и для женщины нтъ ничего сладостне, какъ всмъ жертвовать религіи своего сердца. Любовь даетъ ей силу творить великое и пристыжать своею силою гордаго, сильнаго мужчину. Принести жертву — еще дло не великое: великое въ томъ, чтобы насладиться, обрсти источникъ счастія въ собственной жертв. Жертвы, длаемыя но холодному долгу, часто убиваютъ (напр. ввергая въ блую горячку), жертвы, совершаемыя по любви, даютъ счастіе тому, кто приноситъ ихъ. Иначе, я не умю понимать ни любви, ни самоотверженія’.

Но и кром пониманія, есть чисто практическія, дловыя соображенія:

Слушайте-же, Marie, что я скажу вамъ теперь, и врьте — я не обманываю васъ — каждое слово мое врно и честно. Вы пишете ко мн, что въ М. можно обвнчаться скромно, словомъ, какъ я хочу: это обстоятельство длаетъ то, что убжденія мои уже не помшали-бы мн пріхать въ М., но обстоятельства,— это дло другого рода, и клянусь вамъ Богомъ и честью, что, съ этой стороны, пріхать въ М. я никакъ не могу, какъ бы ни желалъ этого. Для васъ (о, только въ трудныя минуты моей жизни созналъ я, какъ глубоко и сильно люблю я васъ!) — я сдлалъ-бы это охотно, мн было пріятно пощадить вашу слабость и принесть вамъ эту жертву, но это не въ моей власти по тремъ причинамъ, изъ которыхъ каждой одной достаточно, чтобъ я и не думалъ о возможности этой поздки. Во-первыхъ деньги. Marie, ваше женственное тонкое чувство деликатности не допускаетъ меня до подробныхъ объясненій по части этой статьи. Поврьте мн, что я скоре мотъ, чмъ скряга, и если ужъ я заговорилъ о деньгахъ, какъ о препятствіи,— значитъ дло не шуточное. Впрочемъ, я и на деньги еще не посмотрлъ-бы: нсколько безсонныхъ ночей и нсколько дней тяжелаго труда впереди не испугали-бы меня,— хотя я знаю, вы сами потомъ бранили-бы меня за недостатокъ откровенности по сей части. Во-вторыхъ, мои отношенія къ журналу и Краевскому. Оставить No безъ статьи въ это время, въ то-же время поставивъ Краевскому въ необходимость достать и дать мн 3.000 р. денегъ, которыхъ онъ мн не долженъ,— согласитесь, что если я былъ-бы такъ наглъ, то онъ могъ-бы не быть такъ уступчивъ. Видите-ли, вы меня заставили-же наконецъ быть вполн откровеннымъ съ вами. Я существую только ‘Отеч. Записками’, и больше ничмъ. Плату получаю не задльную, а круглую, т. е. не по статьямъ, а въ годъ — 4.500 р. . . . . . . . . . . . . . .

Хорошо. Я теперь Богъ знаетъ что бы далъ за возможность пріхать къ вамъ. Клянусь вамъ всмъ святымъ, я былъ бы счастливйшимъ человкомъ, если-бы могъ пріхать въ Москву, чтобы спасти васъ отъ безсонныхъ ночей, отъ слезъ и мукъ нершительности. Не симпатизируя вашему горю (ибо не понимаю его), я тмъ не мене страдаю имъ. Каждая слеза ваша падаетъ каплею яда на мое сердце и сушитъ его. Но я не могу пріхать: могущественная сила обстоятельствъ не допускаетъ меня до этого. Я только-что выздоровлъ, и еще ни строки не написалъ для журнала, а Краевскій и теперь еще боленъ и ничего не можетъ длать. Сегодня хотлъ его навстить, онъ сказалъ моему человку, что хотя ему и легче, но чтобъ я отложилъ мое посщеніе дня на два. Сверхъ того, какъ вамъ уже извстно это,— мн не съ чмъ хать въ М.— у меня нтъ бумагъ. Вы пишете, что для васъ была-бы тяжела отсрочка до Рождества: эта отсрочка невозможна, ибо если я могу пріхать въ Москву, то разв только посл Пасхи, когда прекращается подписка на журналы. И такъ ждать почти до мая! Неужели вы согласитесь на это, чтобы только избгнуть ненавистной вамъ поздки? Неужели вамъ не страшна такая отсрочка? Мн — такъ она ужасна. Кром того, что все это время я ничего не буду въ состояніи длать и принужденъ буду снова приняться за преферансъ,— кром всего этого и многаго другого, я еще не врю судьб и жизни. Мало ли что можетъ случиться въ это время. Не должно пытать судьбу: даетъ — берите сейчасъ-же, или посл не жалуйтесь на нее. Въ этомъ отношеніи я фаталистъ, чмъ и вамъ желаю быть. Мн почему-то кажется, что если мы не обвнчаемся до поста предрождественскаго, то никогда ужъ не соединимся. Это предчувствіе — глупость, но оно мучитъ меня. Итакъ, вотъ мое положеніе: съ одной стороны, ужасъ при мысли о какой бы то ни было отсрочк, съ другой — ваши слова: *Я пріду, непремнно пріду, если вы. танъ этого хотите!’ И потомъ ваши мученія, боязнь блой горячки.

Вотъ что значатъ предразсудки! Нужно же людямъ мучить и терзать себя ими, какъ будто и безъ предразсудковъ мало у нихъ горя! И накажи меня Богъ, если я до сего времени не готовъ былъ поклясться всмъ и каждому, что вы, моя избранная, чужды всякихъ предразсудковъ, что вы стоите выше ихъ! И какое разочарованіе, Боже великій, какое разочарованіе! Для меня тутъ есть отчего сойти съ ума или умереть, хоть я и знаю, что ни съ ума не сойду, ни умру, а только буду тяжело страдать про себя. Прізжайте вы въ Петербургъ, и къ посту мы обвнчаны, а къ празднику мы уже привыкли бы къ нашему новому положенію, рка вошла бы въ свои берега и потекла бы ровною, чистою и свтлою волною, отражая въ себ далекія небеса, если-бы то угодно было Богу. А вы думаете, привычка дло легкое и скорое? Я отъ брака съ вами никогда не ожидалъ восторговъ, да и Богъ съ ними, съ этими восторгами, не стоятъ они того, чтобы гнаться за ними, я ожидалъ отъ жизни вдвоемъ съ вами существованія мирнаго, яснаго, теплаго, охоты къ труду и любви къ своему углу, или, какъ французы говорятъ, къ своему очагу. И это бы пришло и этимъ бы мы наслаждались уже вполн мсяца черезъ два (еслибы обвнчались въ начал ноября), а теперь этого надо ожидать мсяцевъ черезъ восемь.

И почему же? потому что вы слишкомъ уважаете приличія мелкаго чиновническаго круга, который по своимъ понятіямъ едва-ли выше любого лакейскаго круга! Нтъ, и въ самой Москв вс порядочные люди взяли бы мою сторону противъ васъ. Не могу забыть вашего святого, благоуханнаго письма (отъ 5 окт.), въ которомъ вы были самою собою, писали подъ диктовку вашего сердца, а не вашего почтеннаго дядюшки (проклятіе ему!). Вы согласились со мною, вы сами увидли, что я правъ, что, во всхъ отношеніяхъ, лучше вамъ хать въ П(етербургъ), чмъ мн въ М(оскву) и что въ этомъ нтъ никакой жертвы и ничего страннаго, неумстнаго, или предосудительнаго съ вашей стороны. Да какъ же иначе и могли бы вы понимать это простое и обыкновенное дло, вы, у которой такое сердце, такая душа, такой умъ и такой разсудокъ? Вы очень хорошо знаете, что двушки бгаютъ отъ родителей, чтобы тайно внчаться съ тми, кого он любятъ,— и если дло дйствительно повершается бракомъ, то общество и не думаетъ ихъ презирать. Въ Россіи бракъ покрываетъ и не такія дла. Ваше же положеніе предъ глазами общества совсмъ другое. Вы, съ позволенія своего отца, подете къ жениху, который по обстоятельствамъ (а не почему другому) не можетъ пріхать къ вамъ, вотъ и все. Тутъ ничего нтъ ни страннаго, ни необыкновеннаго, ни неумстнаго, ни предосудительнаго. Въ Петербург это для всхъ и каждаго обыкновенно и естественно, въ Москв это осудятъ только салопницы да чиновники… Неужели же на нихъ смотрть? Вы все это сами знаете и чувствуете не хуже меня. Но вы създили къ вашему драгоцнному дядюшк и встртили отпоръ, спшили, оторопли, и вмсто того, чтобы спорить, доказывать, и то наступая, то уступая, то твердостію, то лаской заставить его согласиться съ вами, или, по крайней мр, возбудить въ немъ терпимость (tolerance) къ мысли о вашей поздк,— вы расплакались, голова у васъ разболлась и вы начали вдругъ ни съ того, ни съ сего смотрть въ очки вашего дражайшаго дядюшки и стали пренаивно уврять меня, что, требуя вашего прізда въ Петербургъ, я требую, чтобы вы въ холодъ пошли по улиц въ дезабилье.

Больше всего мучаетъ Блинскаго то, что у него съ невстой нтъ полнаго единства чувства и настроенія.

‘Да, Marie,— пишетъ онъ,— мы съ вами во многомъ расходимся. Вы, за отсутствіемъ какихъ-либо внутреннихъ убжденій, обожествили деревяннаго болвана общественнаго мннія и преусердно ставите свчи своему идолу, чтобъ не разсердить его. Я съ дтства моего считалъ за пріятнйшую жертву для Бога истины и разума — плевать въ рожу общественному мннію тамъ, гд оно глупо или подло, или то и другое вмст. Поступить наперекоръ ему, когда есть возможность достигнуть той-же цли тихо и скромно, для меня божественное наслажденіе. Зачмъ пишу я это вамъ? Затмъ, что въ наши свтлыя минуты, когда вы будете самой-собою, вы поймете это и скажете: если-бъ онъ былъ не таковъ, я бы, можетъ быть, больше любила его, но меньше уважала…

Впрочемъ, насъ раздлило воспитаніе, а не природа. Я люблю и уважаю вашу натуру, люблю и уважаю васъ, какъ прекрасную возможность чего-то прекраснаго. Въ самомъ дл, чмъ-же виноваты вы, что родились и воспитались въ ‘дистанціи огромнаго размра’, въ город княгини Марьи Алексевны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ахъ, Marie, Marie! Жизнь коротка и обманчива, ловите ее — или посл не раскаивайтесь. Въ Кита обычай и приличіе выше истины и счастья: вызжайте изъ Китая, т. е. изъ Москвы, и спшите ко мн. Врьте, счастіе, которое вы вкусите, не дастъ вамъ помнить о существованіи людей, которые любятъ вмшиваться не въ свои дла. Узнавши меня, вы не будете узнавать себя. Какъ женщина, вы такъ мало знаете жизнь, что съ вами иногда нтъ возможности говорить о ней, словно съ ребенкомъ. Я знаю, напр., что мои причины невозможности хать въ Москву вы находите неудовлетворительными, особливо со стороны моихъ отношеній къ ‘О. 3.’ и К-му, но объяснить я вамъ ихъ не въ силахъ, именно потому, что вы женщина и притомъ русская женщина. Пріхавъ, сами увидите и, поврьте, не разъ вспомните о своей несправедливости ко мн, обвините себя, пожалете обо мн и посметесь надъ собою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сердце не обмануло меня: только-что ползъ было я въ ящикъ за конвертомъ, чтобы запечатать это письмо, какъ получилъ ваше. Ахъ Marie, Marie, вы меня не понимаете, или не хотите понять: не грхъ-ли вамъ думать, что я лгу передъ вами, обманываю васъ, увряю васъ, что не могу къ вамъ пріхать? И не могу я къ вамъ пріхать совсмъ не по боязни шутовскихъ церемоній, которыхъ — я врю вамъ — не было-бы теперь, еслибъ я пріхалъ. Не могу я пріхать по тому-же самому, почему часовой не можетъ сойти съ своего поста, хотя-бы отъ этого зависло счастіе всей его жизни. Я опять-таки не согласенъ съ вами, чтобы такое важное дло было пріхать вамъ въ Петербургъ. Никто съ этимъ не согласится, но спорить съ вами не буду, ибо чмъ-же вы виноваты, что все жили въ Москв, а не въ Петербург? Застать меня на стол — дло не невроятное и не невозможное, это было -бы для васъ страшнымъ несчастіемъ, но неужели въ Москв черезъ это теряются права на уваженіе? Какой-же это гнусный, подлый и киргизъ-кайсацкій городъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Бдный другъ мой, какъ вы страдаете. Сердце мое сжалось, когда я прочелъ ваше письмо. Правда, причина вашего страданія — фантомъ, призракъ, бредъ больного воображенія, но разв отъ этого легче ваше страданіе? Напротивъ, тмъ большее страданіе возбуждаетъ въ моей душ ваше страданіе. Да, Marie, есть пункты, въ которыхъ мы ршительно не понимаемъ другъ друга, зато, благодаря имъ, я понялъ, что такое Москва. Я давно уже не люблю ее, но теперь… Что касается до приглашенія, которымъ удостоиваютъ меня ваши родственники, я долженъ объясниться съ вами опредленне на этотъ счетъ. Въ Петербург нтъ обычая останавливаться у родни, своей или жениной, тамъ это не въ тон, да никто и не пригласитъ и не пуститъ, для этого есть трактиры. Такъ водится и въ Европ, но не такъ водится въ Москв, патріархальной и азіатской. Если я захочу соблюсти экономію, я остановлюсь у своихъ родственниковъ, или у Щепкиныхъ, которыхъ считаю истинными своими родными въ дух, но что-жъ мн за радость остановиться у людей, совершенно чуждыхъ мн, быть связаннымъ, притворяться, скрывать свой образъ мыслей, говорить не то, что думаю? Бывать у нихъ я готовъ для васъ. Это другое дло. Вы, Marie, совсмъ не понимаете меня съ моей главной и существенной стороны. Знаете-ли вы, что людей, съ которыми я ни въ чемъ не могу сойтись, я считаю моими личными врагами и ненавижу ихъ? И знаете-ли вы, что я это считаю въ себ добродтелью, лучшимъ, что есть RO мн?

Прощайте. Отвчайте мн немедленно на это письмо. Будьте свободны въ вашемъ ршеніи, и врьте, что ваше спокойствіе и здоровье, въ моихъ глазахъ, стоютъ моего счастія, и что я постараюсь, какъ могу и умю, me resigned.

——

На этомъ заканчивается переписка съ невстой. Блинскій побдилъ, М. В. пріхала къ нему въ Петербургъ. Но не была-ли эта побда куплена слишкомъ дорогою цною, не оставила-ли у обоихъ тни раздраженія и грустнаго сознанія, что вполн они другъ друга не понимаютъ?

Глава XIII.

Втеченіе цлаго ряда лтъ (1840—46) журнальная дятельность Блинскаго ограничивалась исключительно ‘Отечественными Записками’. Онъ любилъ этотъ журналъ, который самъ создалъ и на который убилъ все свое здоровье. Онъ слдилъ за его успхами, радовался каждому новому подписчику, каждому слову сочувствія и не жаллъ себя. Работать приходилось много, невроятно много и порою чувствовалось тяжелое утомленіе.

‘Сколько разъ заставалъ я его въ такія минуты и смотрлъ на него, не замчаемый имъ, если-же онъ оборачивался и взглядывалъ на меня, прежде нежели я уходилъ, онъ безъ церемоніи говорилъ мн:

‘— Извините меня, Панаевъ… Видите, я занятъ.

‘Онъ откладывалъ на минуту перо и прикладывалъ руку къ голов. Я какъ теперь вижу его въ этомъ положеніи’…

Панаевъ разсказываетъ, какъ утомляли физически Блинскаго эти работы и какъ тяготила его, наконецъ, необходимость писать о пустякахъ и невозможность говорить о томъ, что сдлалось его настоящимъ, глубокимъ интересомъ.

‘Какъ-то разъ,— говоритъ Панаевъ,— я засталъ Блинскаго ходящимъ по комнат въ волненіи и съ усиліемъ махающимъ правою рукою.

‘— Что это съ вами?— спросилъ я его.

— Рука отекла отъ писанья… Я часовъ восемь сряду писалъ, не вставая. Говорятъ, я самъ виноватъ, потому что откладываю писанье свое до послднихъ дней мсяца. Можетъ быть это отчасти и правда, но взгляните, Бога ради, сколько книгъ мн присылаютъ… и какія еще книги — посмотрите: азбуки, грамматики, сонники, гадальныя книжонки! И я долженъ непремнно хоть по нсколько словъ написать объ каждой изъ этихъ книжонокъ!..

‘Онъ остановился на минуту, тяжело вздохнулъ и продолжалъ:

‘— Да. и если-бы знали вы. какое вообще мученіе повторять зады, твердить одно и то-же — все о Лермонтов, Гогол и Пушкин, не смть выходить изъ опредленныхъ рамъ — все искусство, да искусство! Ну, какой я литературный критикъ!— Я рожденъ памфлетистомъ,— и не смть пикнуть о томъ, что накипло въ душ, отчего сердце болитъ!’

‘Я рожденъ былъ памфлетистомъ’ — т. е. самымъ неудобнымъ человкомъ въ обстановк сороковыхъ годовъ, когда господствовалъ принципъ ‘не разсуждать надо, а слушаться!’ РІ все чаще и чаще приходилось задаваться вопросомъ — ‘о чемъ-же писать?’, тмъ боле, что цензура стала ‘съ интересомъ и вниманіемъ’ приглядываться къ статьямъ Блинскаго.

‘Писать ничего и ни о чемъ со дня на день становится невозможне и невозможне. Объ искусств ври что хочешь, а о дл, т. е. о нравахъ и нравственности,— хоть и не трать труда и времени. Изъ статьи моей въ 1 No ‘О. З.’ вырзанъ цлый листъ печатный — все лучшее, а я этою статьею очень дорожилъ, ибо она проста и по иде и по изложенію. Изъ статьи о Державин (No 2) не вычеркнуто ни одного слова, а я совсмъ не дорожилъ ею. Теперь долженъ приниматься за 2-ю ст. о Д. (Державин), подъ вліяніемъ вдохновительной и поощрительной мысли, что ее всю изржутъ и исковеркаютъ. Все это и другія причины огадили мн русскую литературу и вранье о ней сдлали пыткою’.

А между тмъ онъ долженъ былъ говорить и говорить о ней — ‘ради хлба насущнаго’. Работа идетъ странно: часто даже обыкновенно онъ пропускаетъ время, потому что мысли полны другимъ, наконецъ, редакція начинаетъ требовать статьи:— ‘глядь ужъ и 15-е число на двор,— Кр. рычитъ, у меня въ голов ни полъ-мысли, не знаю, какъ начну, что скажу, беру перо’ — и статья будетъ готова,— ‘какъ, я самъ не знаю, но будетъ готова’.

Его стсняли даже въ отзывахъ о Державин, вычеркивали полемическія страницы противъ Булгарина и запрещали нападать на славянофильскій ‘Moсквитянинъ’ Погодина и Шевырева, который онъ ненавидлъ и презиралъ искренне.— отъ всей души.

‘О чемъ писать,— съ отчаяніемъ спрашиваетъ онъ?— Но у насъ есть только дворянскіе выборы, а этотъ предметъ… О министерств? Но ни ему до насъ, ни намъ до него нтъ дла, при томъ же… О движеніи промышленности, администраціи, общественности, о литератур, наук?— но у насъ ихъ нтъ. О себ самихъ? Но мы выучили уже наизусть свои страданія и страшно надоли другъ другу!’ Положеніе, согласитесь, не изъ лучшихъ. Но допустимъ, что цензура была-бы мене строга, и Блинскому, почаще разршали бы выходить изъ заколдованнаго круга: Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ — Лермонтовъ, Пушкинъ, Гоголь и т. д. Было-бы лучше только отчасти, такъ какъ главное зло таилось въ полпомъ и плачевномъ отсутствіи общества, въ полномъ и плачевномъ отсутствіи общественнаго самосознанія.

Блинскій превосходно понималъ это: ‘Увы, Боткинъ,— говоритъ онъ,— безъ общества нтъ ни дружбы, ни любви, ни духовныхъ интересовъ, а есть только порываніе ко всему этому, порыванія неровныя, безсильныя, безъ достиженія, болзненныя, недйствительныя. Вся наша жизнь, наши отношенія служатъ лучшимъ доказательствомъ этой горькой истины. Общество живетъ извстною суммой извстныхъ принципій… Человчество есть абстрактная почва для развитія души индивидуума, а мы вс выросли изъ этой абстрактной почвы, мы — несчастные Анахарсисы новой Скнеіи. Оттого мы зваемъ, толчемся, суетимся, всмъ интересуемся, ни къ чему не прилпляясь, все пожираемъ, ничмъ не насыщаясь… Мы любили другъ друга, любили горячо и глубоко… но какъ же проявлялась и проявляется наша дружба? Мы приходили другъ отъ друга въ восторгъ и экстазъ,— мы ненавидли другъ друга, мы удивлялись другъ другу, мы презирали другъ друга…, во время долгой разлуки, мы рыдали и молились при одной мысли о свиданіи, истаевали и исходили любовію другъ къ другу, а сходились и видлись холодно, тяжело чувствовали взаимное присутствіе и разставались безъ сожалнія. Какъ хочешь, а это такъ. Пора намъ перестать обманывать самихъ себя, пора смотрть на дйствительность прямо, въ оба глаза, не щурясь и не кривя душою… Теперь посмотри на нашу любовь: что это такое? Для всхъ это — радость, блаженство, пышный цвтъ жизни, для насъ это — трудъ, работа, тяжкая скорбь. Везд богатство и роскошь фантазіи, но во всемъ скудость и нищета дйствительности’…

‘Въ жизни общества, въ сред котораго они воспитались и должны были дйствовать, Блинскій находилъ такія же странныя и фальшивыя явленія — отъ отсутствія правильныхъ условій общественности’:

‘Ученые профессоръ! наши — педанты, гниль общества, полуграмотный купецъ Полевой даетъ толчокъ обществу, длаетъ эпоху въ его литератур и жизни, а потомъ вдругъ… отступаетъ… Не знаю, имю ли я право упомянуть тутъ и о себ, но вдь и обо мн говорятъ же, меня знаютъ многіе, кого я не знаю, я, какъ ты мн самъ говорилъ въ послднее свиданіе, фактъ русской жизни. Но посмотри, что же это за уродливый… фактъ! Я понимаю Гете и Шиллера лучше тхъ, которые знаютъ ихъ наизусть, а не знаю по-нмецки… Такъ повинить ли мн себя? О, нтъ, тысячу разъ нтъ! Мн кажется, дай мн свободу дйствовать для общества хоть на десять лтъ… и я, можетъ быть, въ три года возвратилъ бы мою потерянную молодость… полюбилъ бы трудъ, нашелъ бы силу воли. Да. въ иныя минуты я глубоко чувствую, что это — свтлое сознаніе своего призванія, а не голосъ мелкаго самолюбія, которое силится оправдать свою лность, апатію, слабость воли, безсиліе и ничтожность натуры. Обращусь къ теб. Ты часто говорилъ, что не можешь, ибо не призванъ писать. Но почему же ты пишешь и при томъ такъ, какъ немногіе пишутъ? Нтъ, въ теб есть все для этого, все. кром силы и упорства, которыхъ нтъ потому, что нтъ того, для кого должно писать: ты не ощущаешь себя въ обществ, ибо его нтъ’…

Блинскій нсколько увлекается, онъ забываетъ объ успх собственныхъ статей среди современниковъ, забываетъ наконецъ о потомств. Да, о потомств онъ вообще мало думалъ и могъ-бы пожалуй повторить извстные стихи Майкова:

По смерти слава намъ не въ прокъ.

И что за счастье, что когда-то

Укажетъ риторъ бородатый

Въ теб для школьниковъ урокъ.

Новая, воспринятая Блинскимъ, и я ея о верховенств личности и личнаго начала, идея такъ гармонически сливавшаяся со всмъ его нравственнымъ существомъ, къ тому времени была несомннно революціонной. А между тмъ она росла и ширилась въ его ум и нетерпливо просилась наружу. Но приходилось молчать или маскировать свои мысли. На самомъ дл, что было ему писать, когда онъ считалъ гражданскую доблесть высшимъ проявленіемъ личнаго начала или думалъ объ ‘эмансипаціи женщинъ?’…

‘Біографія Катона (Утическаго, а не скотины Старшаго) пахнула на меня мрачнымъ величіемъ трагедіи,— какая благороднйшая личность! Периклъ и Алкивіадъ взяли съ меня полную и обильную дань удивленія и восторговъ. А что же Цезарь,— спросишь ты. Увы, другъ мой, я теперь забился въ одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего. Ты знаешь, что мн не суждено попадать въ центръ истины, откуда въ равномъ разстояніи видны вс крайнія точки ея круга: нтъ, я какъ-то всегда очучусь на самомъ краю. Такъ и теперь: я весь въ иде гражданской доблести, весь въ паос правды и чести, и мимо ихъ мало замчаю какое бы то ни было величіе. Теперь ты поймешь, почему Тныолеонъ, Гракхи и Катонъ Утическій… заслонили собою въ моихъ глазахъ и Цезаря и Македонскаго? Во мн развилась какая-то… фанатическая любовь къ свобод и независимости человческой личности, которая возможна только при обществ, основанномъ на правд и доблести. Принимаясь за ‘Плутарха’, я думалъ, что греки заслонятъ отъ меня римлянъ — вышло не такъ. Я бсновался отъ Перикла и Алкивіада, но Тимолеонъ и Фокіонъ (эти греко-римляне) закрыли для меня своей суровою колоссальностію прекрасные и граціозные образы представителей аинянъ. Но въ римскихъ біографіяхъ душа моя плавала въ океан. Я понялъ черезъ ‘Плутарха’ многое, чего не понималъ. На почв Греціи и Рима выросло новйшее человчество. Безъ нихъ средніе вка ничего не сдлали бы. Я понялъ и французскую революцію, и ея римскую помпу, надъ которою прежде смялся… Обаятеленъ міръ древности. Въ его жизни зерно всего великаго, благороднаго, доблестнаго, потому что основа его жизни — гордость личности, неприкосновенность личнаго достоинства.

‘Воспоминанія древняго міра еще усилили въ Блинскомъ то направленіе мыслей, какое внушали ему теперь наблюденія надъ дйствительностью. Сила испытанныхъ впечатлній убждала его, что апатія, его одолвавшая,— вовсе не упадокъ энергіи, не ослабленіе его задушевныхъ стремленій. Напротивъ:

‘Я во всемъ разочаровался, ничему не врю, ничего и никого не люблю, и однако-жъ интересы прозаической жизни все мене и мене занимаютъ меня, и я все боле и боле — гражданинъ вселенной. Безумная жажда любви все боле и боле пожираетъ мою внутренность, тоска тяжеле и упорне. Это мое, и только это мое. Но меня сильно занимаетъ и не мое. Личность человческая сдлалась пунктомъ, на которомъ я боюсь сойти съ ума. Я начинаю любить человчество маратовски: чтобы сдлать счастливою малйшую часть его, я, кажется, огнемъ и мечомъ истребилъ бы остальную’…

Слдуетъ страстная тирада въ защиту достоинства человческой личности, обвиненіе противъ ея угнетателей,— гд вспоминается Блинскому его новый идеалъ, Шиллеръ, ‘Тиберій Гракхъ нашего вка’, и старый авторитетъ, Гегель, который далеко не удовлетворяетъ его своими политическими теоріями. Блинскій восхищается двумя великими народами древности, успвшими достигнуть столь высокаго понятія о достоинств личности, и мирится вполн съ французами, которые ‘безъ нмецкой философіи поняли то, чего нмецкая философія еще и теперь не понимаетъ’. Онъ думаетъ, что ему надобно познакомиться съ сенъ-симонистами. ‘Я на женщину смотрю ихъ глазами’.

‘Изложеніе взгляда на женщину есть новая страстная филиппика. По мннію Блинскаго, ‘женщина есть жертва, раба новйшаго общества’. Онъ съ крайнимъ и рзко выраженнымъ негодованіемъ возстаетъ противъ господствующаго взгляда на женщину, утвержденнаго обычаемъ и другими общественными санкціями, взгляда, унизительнаго для женщины, грубаго, лицемрнаго и несправедливаго. За женщиной, по словамъ Блинскаго, не признаютъ равнаго человческаго права: мужчина считаетъ себя ея господиномъ, и она не иметъ выхода изъ подчиненія, какъ бы оно ни было несправедливо и жестоко, ея ‘честь’ понимается самымъ ‘киргизъ-кайсацкимъ’ образомъ: мужчина, нисколько не вредя своему достоинству, можетъ свободно отдаваться своимъ влеченіямъ,— женщина подвергается суровому осужденію, если уклонилась отъ формальной морали, обычая, хотя бы для самаго истиннаго чувства, для нея одной обязательна эта вншняя, формальная мораль, и она остается безупречна въ глазахъ общества, если исполняетъ ее, хотя бы это исполненіе было вынужденное или лицемрное. Изображая обычныя отношенія брака, отношенія неровныя и стснительныя только для женщины, Блинскій спрашиваетъ:— ‘Почему это? Превосходство мужчины? Но оно тогда законное право, когда признается сознаніемъ и любовію жены, выходитъ изъ ея свободной довренности… иначе право (мужа) надъ нею — кулачное право. Нтъ, брать, женщина въ Европ столько же раба, сколько въ Турціи и въ Персіи… И мы еще можемъ фантазировать, что человчество стоить на высокой степени совершенства’. Всхъ дале ушли въ этомъ отношеніи французы: у нихъ нравы уже предоставляютъ женщин больше свободы, и у нихъ явилась ‘вдохновенная пророчица, энергическій адвокатъ правъ женщины’ — (нкогда ненавистная ему) Жоржъ-Зандъ. ‘Великій народъ’,— добавляетъ онъ’.

——

‘Отечественныя Записки’ въ это время (43—46 г.) положительно процвтали. Число подписчиковъ, долго стоявшее на 1500, поднялось до 3000, а затмъ перешло и эту цифру. Блинскій все шире и шире распространялъ свое вліяніе въ публик, его статьи ожидались съ нетерпніемъ и читались какъ слова самой истины. Лучшими его статьями за это время слдуетъ признать статьи о Гогол, Лермонтов, Пушкин, Полевомъ, Кольцов и его ежегодные обзоры литературы, въ которыхъ онъ старательно отмчалъ всякій даже незначительный шагъ впередъ. Окончательно сложились его литературные взгляды и онъ съ радостью видлъ, какъ молодые таланты становились подъ его знамя. На равныхъ правахъ и въ одинаковомъ направленіи работалъ онъ съ Герценомъ — этимъ огромнымъ, свтлымъ, тогда еще не разочарованнымъ и пытливымъ умомъ. Я разсмотрю подробне его: 1) борьбу съ славянофилами, 2) защиту натуральной школы и 3) зарожденіе народничества.

Глава XIV.
Блинскій и славянофилы.

Что такое славянофильство? Откуда такая ненависть къ нему со стороны Блинскаго? Почему онъ считалъ ихъ въ конц концовъ злйшими своими врагами, хотя съ главнйшими изъ нихъ, напр. К. Аксаковымъ, С. Хомяковымъ, онъ состоялъ долгое время въ пріятельскихъ, даже близкихъ отношеніяхъ? Духовно и теоретически Блинскій и славянофилы вышли изъ того-же корня, и онъ и они одинаково прошли строгую школу нмецкой философіи, увлекались сначала Шеллингомъ, потомъ Гегелемъ. Мн необходимо отвтить на поставленные вопросы, но такъ какъ спеціальнаго трактата о славянофильств я писать не собираюсь, то о немъ собственно — лишь самое существенное, пользуясь при этомъ преимущественно показаніями современниковъ.

‘Славянофильство или руссицизмъ не какъ теорія, не какъ ученіе, а какъ оскорбленное народное чувство, какъ темное воспоминаніе и массовой инстинктъ, какъ противодйствіе исключительно иностранному вліянію существовали со времени обритія первой бороды Петромъ Великимъ.

Противодйствіе петербургскому ‘объевропеиванію’ Россіи никогда не перемежалось, казненное, четвертованное, повшанное на зубцахъ Кремля и тамъ прострленное Меньшиковымъ и другими царскими ‘потшными’ въ вид буйныхъ стрльцовъ, убитое въ равелин петербургской крпости въ лиц царевича Алекся, оно — это противодйствіе — является какъ партія Долгорукихъ при Петр II, какъ ненависть къ нмцамъ при Бирон, какъ разнузданная брань геніальнаго Ломоносова, какъ сама Елисавета, опиравшаяся на тогдашнихъ славянофиловъ, чтобы ссть на престолъ: вдь народъ въ Москв ждалъ, что при ея коронованіи выйдетъ приказъ избить нмцевъ. Вс раскольники — славянофилы по настроенію. Солдаты, требовавшіе смны Барклая-де-Толли за его нмецкую фамилію, были предшественниками Хомякова и его друзей.

Война 1812 года сильно развила чувство народнаго сознанія и любви къ родин, но патріотизмъ 1812 года не имлъ старообрядчески-славянскаго характера. Мы его видимъ въ Карамзин и Пушкин, въ самомъ Император Александр. Практически онъ былъ выраженіемъ того инстинкта силы, который чувствуютъ вс могучіе народы, когда ихъ задваютъ чужіе, потомъ это было торжественное чувство побды, гордое сознаніе даннаго отпора. Но теорія его была слаба, для того, чтобы любить русскую исторію, патріоты перекладывали ее на европейскіе нравы, они вообще переводили съ французскаго на русскій римско-греческій патріотизмъ Корнеля и Расина и не шли дале стиха:

Pour un coeur bien nй, que la patrie est chиre!

Какъ дорого отечество для благородно рожденнаго сердца!

Правда Шишковъ бредилъ уже и тогда о возстановленіи стараго слога, но вліяніе его было ограниченно. Что же касается до настоящаго народнаго слога, то его зналъ одинъ офранцуженный графъ Растопчинъ, да и тотъ частенько перевиралъ его, преобразовывая въ ‘балаганный стиль’.

По мр того, какъ война забывалась, патріотизмъ этотъ утихалъ и выродился, наконецъ, съ одной стороны, въ подлую циническую лесть ‘Сверной Пчелы’, съ другой — въ пошлый Загоскинскій патріотизмъ, называвшій Шую Манчестромъ, Шубуева — Рафаэлемъ, хваставшій штыками и дистанціей огромнаго размра ‘отъ стнъ Кремля до стнъ Китая’…

Только при Император Никола славянофильство изъ настроенія обратилось въ доктрину, теорію. Въ этомъ многое было повинно. Усиленный государственный режимъ, господствовавшій въ эту эпоху, гнетъ котораго каждый чувствовалъ на себ, не могъ не вызвать чисто инстинктивнаго желанія уйти хотя-бы въ область фантазіи и мечтательнаго будущаго.

Всякій, думается намъ, знаетъ, что въ николаевскую эпоху господствовала ‘система’. Эта система ясная, точная, такая, которая еще и теперь поражаетъ насъ своимъ грандіознымъ размахомъ. Эта система являлась какъ-бы живымъ воплощеніемъ могучей и непреклонной личности самого Императора Николая I. Идея, которая проникала собой всю систему и какъ мозгъ наполняла кости ея, была идеей вншняго могущества и силы Россіи — съ одной стороны, безусловнаго единства ея духовной жизни — съ другой. Относительно вншняго могущества будемъ кратки: его не только добивались, имъ пользовались. Познакомившись хотя немного съ исторіей дипломатическихъ сношеній времени Николая І-го, вы прежде всего видите тотъ фактъ, что впродолженіе долгаго ряда лтъ въ европейскомъ концерт Россія держала первую скрипку. Императоръ былъ настоящимъ ршителенъ европейскихъ судебъ, чьему приказанію волей-неволей должны были подчиняться за границей. Въ дла другихъ европейскихъ государствъ онъ вмшивался властно и требовательно, его голосъ раздавался, какъ голосъ власти, силу и право имющей, главное — силу. Стоитъ припомнить классическую угрозу Николая І-го отправить въ Парижъ милліонъ слушателей, т. е. солдатъ, въ случа, если будетъ допущена къ представленію пьеса, гд выводилась далеко не въ привлекательномъ вид Екатерина ІІ-я. Луи-Филиппъ послушался: пьесу поспшили упразднить. Участіе Россіи въ венгерскомъ возстаніи — новая иллюстрація того-же самаго. Венгерцы возстали потому, что у нихъ были съ австрійцами свои собственные счеты, но такъ какъ Императоръ Николай І-й возложилъ на себя трудную задачу о сохраненіи европейскаго мира и считалъ безусловнымъ своимъ долгомъ заботиться о прочности всхъ европейскихъ престоловъ и поддерживать династическую идею везд и повсюду, то Россіи пришлось вмшаться и въ венгерское возстаніе ради его успокоенія. Русскій колоссъ въ эту удивительную эпоху расправлялъ свои могучіе члены и явился въ полномъ блеск величія и власти. Но, очевидно, чтобы пользоваться въ Европ такой первенствующей ролью, ему пришлось пуститъ въ ходъ вс свои силы, которыя только были, пришлось длать невроятное напряженіе, пришлось иде вншняго могущества подчинить все остальное и принести ей въ жертву лучшія дарованія и лучшія способности.

Однимъ изъ необходимйшихъ условіи вншняго могущества, по мннію Императора Николая, являлось полное, безусловное, нетерпящее никакихъ даже самомалйшихъ уклоненій, духовное единство всхъ русскихъ людей. Имъ должны были проникнуться вс, начиная съ перваго вельможи и кончая послднимъ мужиченкомъ. Система николаевской эпохи стремилась подчинить себ вс мысли и чувства пятидесятимилліоннаго населенія. Это была поистин грандіозная попытка. Вс усилія правительства, въ области внутренней политики, сводились къ дисциплин, идеаломъ которой была дисциплина военная. Каждому было указано свое, строго опредленное мсто, отъ каждаго требовалось, чтобы онъ говорилъ, думалъ и чувствовалъ именно такъ, какъ было предписано. Одинъ долженъ былъ чувствовать побольше, другой поменьше, одному полагалось знать то, чего не полагалось знать другому, въ мысляхъ одного могло быть больше развязности и бойкости, чмъ въ мысляхъ другого, или третьяго, которому совсмъ не полагалось имть никакихъ мыслей. Все это было строго предусмотрно системой, все это съ математической точностью соотвтствовало положенію человка здсь, на земл.

Какъ жилось въ этой обстановк интеллигентной мысли — сообразить не трудно. Интеллигентная мысль мене всего подходила подъ требованія системы. Вдь вся привлекательность умственной или творческой дятельности въ томъ и заключается, что въ ней человкъ выражаетъ свою особенность и индивидуальность. Разъ нтъ послдняго, разъ нтъ свободы, позволяющей проявить самого себя,— то не все ли равно, что икону писать, что утаптывать мостовую. Но какое дло ‘систем’ до особенности и индивидуальности? Крупныхъ людей, какъ напр. Пушкина, она старалась привлечь на свою сторону. Съ мелкими она совершенно не церемонилась.

При такихъ обстоятельствахъ, при такой тягости жизни, почва для утопіи, для всяческихъ — мечтаній готова, Славянофилы не замедлили выдвинуть на сцену свою утопію, свои мечтанія, что было имъ такъ-же необходимо, какъ глотокъ свжаго воздуха задыхающемуся человку. Обстоятельства заставили ихъ организоваться, сплотиться и подыскать философскія подпорки для своихъ вожделній. Лтомъ 1830 г. въ одномъ изъ журналовъ того времени появилось знаменитое письмо Чаадаева. ‘Это былъ выстрлъ, раздавшійся въ темную ночь, тонуло ли что и возвщало свою гибель, былъ ли это сигналъ, зовъ на помощь, всть объ утрат или о томъ, что его не будетъ,— все равно надо было проснуться’.

Что, кажется, значатъ два — три листа, помщенныхъ въ ежемсячномъ обозрніи? А между тмъ такова сила рчи сказанной, такова мощь слова въ стран мечтаній и не привыкшей къ свободному говору, что письмо Чаадаева потрясло всю мыслящую Россію. Оно имло полное право на это. Посл ‘Горе отъ ума’ не было ни одного литературнаго произведенія, которое сдлало бы такое сильное впечатлніе. Между ними — десятилтнее молчаніе. Мысль исподволь работала, но ни до чего не доходила. Говорить было опасно, да и нечего было сказать, вдругъ тихо поднялась какая-то печальная фигура и потребовала рчи для того, чтобы спокойно сказать: ‘lasciate ogni speranza’.

‘Со второй, третьей страницы письма,— говоритъ Герценъ,— меня остановилъ печально серьезный тонъ, отъ каждаго слова вяло долгимъ страданіемъ, уже охлажденнымъ, но еще озлобленнымъ. Такъ пишутъ только люди, долго думавшіе, много думавшіе, и много испытавшіе въ жизни… Читаю дале — письмо растетъ, оно становится мрачнымъ обвинительнымъ актомъ, протестомъ личности, которая за все вынесенное хочетъ высказать часть накопившагося на сердц’.

‘Каждый чувствовалъ тяготу. У каждаго было что-то на сердц и все-таки вс молчали, наконецъ пришелъ человкъ, который по-своему сказалъ — что? Онъ сказалъ только про боль, свтлаго ничего нтъ въ его словахъ, да нтъ ничего и во взгляд. Письмо Чаадаева — безжалостный крикъ боли и упрека петровской Россіи, оно имло право на него, разв эта среда жалла, щадила автора или кого-нибудь?

Разумется, такой голосъ долженъ былъ вызвать противъ себя оппозицію, или онъ былъ-бы совершенно правъ, говоря, что ‘прошедшее Россіи пусто, настоящее невыносимо, а будущаго для нея вовсе нтъ’, что ‘это проблъ недоразумнія, грозный урокъ, данный народамъ — до чего отчужденіе и рабство могутъ довести’. Это было покаяніе и движеніе. Оно и не прошло такъ. На минуту вс даже сонные и забитые воспрянули, испугавшись зловщаго голоса. Вс были изумлены, большинство было оскорблено, человкъ десять громко и горячо апплодировали автору’.

Исторія Россіи — грозный урокъ, данный народамъ, ‘до чего отчужденіе и рабство могутъ довести’,— такова основная мысль Чаадаева. Искренняя, выстраданная, она однако несправедлива до рзкости, до обиды. Комментируя ее, Чаадаевъ говорилъ: ‘въ Москв каждаго иностранца водятъ смотрть большую пушку и большой колоколъ. Пушку, изъ которой стрлять нельзя, и колоколъ, который свалился прежде, чмъ зазвонилъ. Удивительный городъ, гд достопримчательности отличаются нелпостью, или можетъ быть этотъ большой колоколъ безъ языка — гіероглифъ, выражающій эту огромную нмую страну, которую заселяетъ племя, назвавшее себя славянами, какъ-бы удивляясь, что иметъ слово человческое’. Нельзя было оставить безъ отпора такое неуваженіе. Чаадаевъ и славянофилы равно стояли передъ неразгаданнымъ сфинксомъ русской жизни, они равно спрашивали: ‘что-же будетъ? Такъ жить невозможно, тягость и нелпость окружающаго, очевидно, невыносима — гд-же выходъ?

‘Его нтъ’,— отвчаетъ человкъ петровскаго періода, исключительно западной цивилизаціи, врившій при Александр I въ европейскую будущность Россіи. Онъ печально указывалъ, къ чему привели усилія цлаго вка: образованіе дало только новыя средства угнетенія, народъ стонетъ подъ игомъ, горшемъ прежняго.

‘Исторія другихъ народовъ,— говоритъ онъ,— повсть ихъ освобожденія. Русская исторія — развитіе крпостнаго состоянія’. ‘Переворотъ Петра сдлалъ изъ людей — просвщенныхъ рабовъ. Довольно мучились мы въ этомъ тяжеломъ, смутномъ нравственномъ состояніи, непонятые народомъ, отшатнувшіеся отъ него,— пора отдохнуть, пора свести въ свою душу миръ, прислониться къ чему-нибудь’. Это почти значило, ‘пора умереть’, и Чаадаевъ ‘прислонился’ къ католицизму.

Славянофилы ршили вопросъ иначе.

Въ ихъ ршеніи лежало врное сознаніе живой души въ народ, чутье ихъ было проницательне ихъ разумнія. Они поняли, что современное состояніе Россіи не смертельная, а лишь временная болзнь. И въ то время, какъ у Чаадаева слабо мерцаетъ возможность спасенія лицъ, а не народа, у славянофиловъ ясно проглядываетъ мысль о гибели лицъ, захваченныхъ современной эпохой, и вра въ спасеніе народа — его будущность.

‘Выходъ за нами,— говорили славянофилы,— выходъ — въ отреченіи отъ петербургскаго періода, возвращеніе къ народу, съ которымъ разобщило иностранное образованіе: воротимся къ прежнимъ допетровскимъ правамъ’.

Врное, хорошее настроеніе воплотилось въ странную форму.

‘Исторія не возвращается, жизнь богата тканями, ей никогда не бываютъ нужны старыя платья. Вс возстановленія, вс реставраціи были всегда маскарадами: ни легитимисты не возвратились ко временамъ Людовика XIV, ни республиканцы — къ 8-ему Термидору. Случившееся стоитъ писаннаго, его не вырубить топоромъ… хотя-бы самой гильотины. Намъ сверхъ того и не къ чему возвращаться. Государственная жизнь допетровской Россіи была уродлива, бдна, дика,— а къ ней-то и хотли славянофилы возвратиться, хотя они и не признаются въ этомъ: какъ-же иначе объяснить вс археологическія воскрешенія, поклоненіе нравамъ и обычаямъ прежняго времени и самыя попытки возвратиться не къ современной одежд крестьянъ, а къ стариннымъ неуклюжимымъ боярскимъ костюмамъ. И что это такое за ненависть къ фракамъ и брюкамъ нмецко-парижскаго покроя? Во всей Россіи кром славянофиловъ никто не носилъ мурмолокъ. K. С. Аксаковъ одлся такъ ‘національно’, что народъ на улицахъ принималъ его за персіянина, какъ разсказываетъ шутя Чаадаевъ’.

Мурмолки и персидскіе кафтаны должны были набрасывать тнь на вс славянофильскія теоріи. Эта тнь по необходимости сгустилась, когда узкій, назойливый, даже наглый, націонализмъ нашелъ себ убжище и радушный пріемъ въ славянофильскомъ лагер.

‘Такъ, напримръ, въ конц тридцатыхъ годовъ былъ въ Москв проздомъ панславистъ Гай. Москвитяне врятъ вообще всмъ иностранцамъ, Гай былъ больше чмъ иностранецъ, онъ былъ ‘нашъ братъ’ славянинъ. Ему, стало быть, не трудно было разжалобить нашихъ славянъ судьбою страждущихъ и православныхъ братій въ Далмаціи и Кроаціи, огромная подписка была сдлана въ нсколько дней, и сверхъ того Гаю былъ данъ обдъ во имя всхъ сербскихъ и русняцкихъ симпатій. За обдомъ одинъ изъ важнйшихъ но голосу и по занятіямъ славянофиловъ, человкъ краснаго православія,— К. Аксаковъ,— разгоряченный вроятно тостами за черногорскаго владыку, за разныхъ великихъ босняковъ, чеховъ и словаковъ, импровизировалъ стихи, въ которыхъ было слдующее ‘не совсмъ’ христіанское выраженіе: Упьюся я кровью мадьяровъ и нмцевъ…

Вс неповрежденные съ отвращеніемъ услышали эту фразу. По счастію остроумный статистикъ Андросовъ выручилъ кровожаднаго пвца, онъ вскочилъ съ своего мста, схватилъ десертный ножикъ и сказалъ: господа, извините меня, я васъ оставлю на минуту, мн пришло въ голову, что хозяинъ моего дома, старый настройщикъ Дизъ — нмецъ, я сбгаю его прирзать и сейчасъ-же возвращусь. ‘Громъ смха заглушилъ негодованіе’.

‘Письмо Чаадаева заставило славянъ организоваться. Въ начал 40-хъ годовъ они были въ полномъ боевомъ порядк съ своей легкой кавалеріей, подъ начальствомъ Хомякова и чрезвычайно тяжелой пхотой Шевырева и Погодина, съ своими застрльщиками, охотниками, ультро-якобницами, отвергавшими все бывшее посл кіевскаго періода, и умренными, отвергавшими только петербургскій періодъ, у нихъ были свои каедры въ университет, свое ежемсячное обозрніе, какъ-бы символически выходившее всегда двумя мсяцами позже, чмъ слдовало, но все же выходившее. При главномъ штаб состояли православные гегеліанцы, византійскіе богословы, мистическіе поэты, множество женщинъ и пр. и пр. По всей линіи происходили ожесточенныя стычки съ западниками. Эти постоянныя, черезъ день повторявшіяся стычки очень интересовали литературные салоны въ Москв. Надо замтить вообще, что Москва входила тогда въ ту эпоху возбужденности умственныхъ интересовъ, когда литературные вопросы, за невозможностью политическихъ, становятся вопросами жизни. Появленіе замчательной книги, напр. ‘Мертвыхъ Душъ’ составляло событіе.

Критики и антикритики читались и комментировались съ тмъ вниманіемъ, съ какимъ бывало во Франціи или Англіи слдили за парламентскими преніями’.

Подавленность всхъ другихъ сферъ человческой дятельности бросала образованную часть общества въ книжный міръ и въ немъ одномъ дйствительно совершался глухо и полусловами протестъ противъ тяготы жизни. Въ лиц западниковъ, и Грановскаго по преимуществу, московское общество привтствовало рвавшуюся къ свобод мысль Запада,— мысль умственной независимости и борьбы за все свободное. Въ лиц славянофиловъ оно протестовало оскорбленнаго чувства народности.

Все это, разумется, совершалось на вершинахъ общества, нисколько не затрогивая массы. Въ то время и славянофильство и западничество по необходимости были эзотерическими, ‘внутренними’ ученіями, истинный смыслъ которыхъ былъ доступенъ лишь немногимъ посвященнымъ.

‘Я въ Москв зналъ,— говоритъ Герценъ,— два круга, два полюса ея общественной жизни. Сначала я былъ потерянъ въ обществ стариковъ гвардейскихъ офицеровъ временъ Екатерины, товарищей моего отца, и другихъ стариковъ, нашедшихъ тихое убжище въ страннопріимномъ сенат, товарищей его брата. Потомъ я зналъ другую, молодую Москву — литературносвтскую. Что прозябало и жило между старцами пера и меча, дожидавшимися своихъ похоронъ по рангу и ихъ сыновьями или внучатами, не искавшими никакого ранга и занимавшимися ‘книжками и мыслями’,— я не зналъ и не хотлъ знать. Промежуточная среда эта — настоящая николаевская Русь — была безцвтна и пошла, безъ екатерининской оригинальности, безъ отваги и удали людей 1812 года, безъ нашихъ стремленій и интересовъ… Говоря о московскихъ гостиныхъ и столовыхъ, я говорю о тхъ, въ которыхъ нкогда царилъ А. С. Пушкинъ, давали тонъ декабристы, смялся Грибодовъ, гд М. Орловъ и А. Ермоловъ встрчали дружескій привтъ, потому что они были въ опал, гд, наконецъ, А. Хомяковъ спорилъ до 9-ти часовъ утра, начавши въ 9 вечера, гд К. Аксаковъ съ мурмолкой въ рук свирпствовалъ за Москву, на которую никто не нападалъ, гд Р. выводилъ логически личнаго Бога ad majorem gloriam Hegel, гд Грановскій являлся съ своей тихой, но твердой рчью, гд вс помнили Бакунина и Станкевича, гд Чаадаевъ, тщательно одтый, съ нжнымъ, какъ изъ воску, лицомъ, сердилъ оторопвшихъ аристократовъ и православныхъ славянъ колкими замчаніями, всегда отлитыми въ оригинальную форму и намренно замороженными, гд молодой старикъ А. П. Тургеневъ мило сплетничалъ обо всхъ знаменитостяхъ Европы отъ Шатобріана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варигагенъ, гд Боткинъ и Крюковъ патетически наслаждались разсказами М. С. Щепкина, и куда наконецъ падалъ, какъ конгревова ракета, Блинскій, выжигая кругомъ все, что попадало’…

Въ этихъ кружкахъ за литературными чаями и литературными ужинами все волновалось и кипло. Москва принимала дятельное участіе въ спорахъ за мурмолки и противъ нихъ, барыни и барышни читали статьи очень скучныя, слушали пренія очень длинныя, спорили сами за К. Аксакова или за Грановскаго, жалли только, что Аксаковъ слишкомъ славянинъ, а Грановскій недостаточно патріотъ. Споры возобновлялись на всхъ литературныхъ и нелитературныхъ вечерахъ, на которыхъ встрчались западники и славянофилы, а это бывало раза два или три въ недлю. Въ понедльникъ собирались у Чаадаева, въ пятницу — у Свербева, въ воскресенье — у Елагиной. Сверхъ участниковъ въ спорахъ, сверхъ людей, имвшихъ мннія, на эти вечера прізжали охотники, даже охотницы, и сидли до двухъ часовъ ночи, чтобы посмотрть, кто изъ матадоровъ пого отдлаетъ и какъ отдлаютъ его самого: прізжали въ томъ род, какъ встарь здили на кулачные бои и въ амфитеатръ за Рогожской заставой.

Ильей Муромцемъ, разившимъ всхъ со стороны православія и славянизма, былъ А. С. Хомяковъ, ‘Горгіасъ, совопросникъ міра сего’, по выраженію Морошкина. Умъ сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый въ нихъ, богатый памятью и быстрымъ соображеніемъ, онъ горячо и неутомимо проспорилъ всю свою жизнь. Боецъ безъ устали и отдыха, онъ билъ и кололъ, нападалъ и преслдовалъ, осыпалъ остротами и цитатами, пугалъ и заводилъ въ лсъ, откуда безъ молитвы выйти было нельзя.

Философскіе споры его состояли въ томъ, что онъ отвергалъ возможность разумомъ дойти до истины (одинъ изъ краеугольныхъ догматовъ славянофильства), онъ приписывалъ разуму одну формальную способность, способность развивать зародыши или зерна, даваемыя откровеніемъ, получаемыя врой. Если же разумъ оставленъ на самого себя, то, бродя въ пустот и строя категорію за категоріей, онъ можетъ обличить свои законы, но никогда не дойдетъ ни до понятія о дух, ни до понятія о безсмертіи. На этомъ Хомяковъ билъ на голову людей, остановившихся между религіей и наукой. Какъ они ни бились въ формахъ гегелевской методы, какія ни длали построенія. Хомяковъ шелъ за ними шагъ за шагомъ и подъ конецъ дулъ на карточный домъ логическихъ формулъ, или подставлялъ ногу своимъ противникамъ и заставлялъ ихъ падать въ матеріализмъ, отъ котораго они стыдливо отрекались или въ ‘атеизмъ’, котораго они просто боялись. Хомяковъ торжествовалъ! Но, разумется, онъ не могъ не пасовать передъ людьми, которые безъ боязненно принимали вс выводы науки, куда бы она ни вела ихъ.

Тутъ же были и другіе столпы славянофильства, братья Киревскіе, Иванъ и Петръ. Оба они стоятъ печальными тнями на рубеж народнаго воскресенія, непризнанные живыми, не длившіе ихъ интересовъ, они не скидывали савана, не разставались съ своей глубокой грустью.

‘Преждевременно состарвшееся лицо Ивана Васильевича носило рзкіе слды страданій и борьбы. Жизнь ему не улыбалась. Съ жаромъ принялся онъ въ своей юности за ежемсячное обозрніе ‘Европеецъ’. Дв вышедшія книжки были превосходны, при выход второй ‘Европеецъ’ былъ запретенъ. Онъ помстилъ въ ‘Денниц’ статью о Новиков. ‘Денница’ была схвачена, и цензоръ Глинка посаженъ подъ арестъ. Киревскій, разстроившій свое состояніе ‘Европейцемъ’, уныло почилъ въ пустын московской жизни, ничего не представлялось вокругъ — онъ не вытерплъ и ухалъ въ деревню, затая въ груди глубокую скорбь и тоску но дятельности. И этого человка, твердаго и чистаго, какъ сталь, разъла ржа. Черезъ 10 лтъ онъ возвратился въ Москву изъ своего отшельничества мистически настроенный.

Положеніе его въ Москв было тяжелое. Совершенной близости сочувствія у него не было ни съ западниками, ни съ славянофилами. Между нимъ и западниками была стна вры и церковныхъ, православныхъ догматовъ. Въ то же время поклонникъ свободы и принциповъ французской революціи, онъ не могъ раздлять пренебреженія ко всему европейскому новыхъ старообрядцевъ-славянъ. Онъ однажды съ глубокой печалью сказалъ Грановскому: ‘Сердцемъ я больше связанъ съ вами, во не длю многаго изъ вашихъ убжденій, съ нашими я ближе врой, но столько же расхожусь въ другомъ’. Съ Иваномъ Киревскимъ было больно спорить, какъ больно спорить съ разрушающимся человкомъ

Характеристика славянофильскаго кружка вышла бы, однако, неполной, если бы мы забыли упомянуть о самомъ фанатическомъ проповдник правоврія и народничества, К. Аксаков. Мы еще будемъ встрчаться съ нимъ, пока — всего нсколько строкъ.

‘Константинъ Аксаковъ не смялся, какъ Хомяковъ, въ діалектическомъ упоеніи мысли и не сосредоточивался въ безвыходномъ стованіи, какъ Киревскіе. Мужающій юноша и притомъ вчный юноша — онъ рвался къ длу. Въ его убжденіяхъ мы видимъ не неувренное пытаніе почвы, не печальное сознаніе проповдника въ пустын, не дальнія надежды, а фанатическую вру, нетерпимую, одностороннюю, ту, которая могла бы сдвинуть съ мста горы. Аксаковъ былъ одностороненъ, какъ всякій воинъ. Онъ былъ окруженъ враждебной средой, средой сильной и имвшей надъ нимъ большія выгоды, ему надо было пробиваться черезъ ряды всевозможныхъ непріятелей и водрузить свое знамя.

Какая ужъ тутъ терпимость!

Вся жизнь его была безусловнымъ протестомъ противъ петровской Руси, противъ петербургскаго періода во имя непризнанной, подавленной жизни русскаго народа. Его діалектика уступала діалектик Хомякова, онъ не былъ поэтъ — мыслитель, какъ Н. Киревскій, но онъ за свою вру пошелъ бы на площадь, пошелъ бы на плаху, а когда это чувствуется за словами, они становятся страшно убдительными. Онъ въ начал 40-хъ годовъ проповдывалъ сельскую общину, міръ и артель. Онъ научилъ Гаксгаузена понимать ихъ и, послдовательный до дтства, первый опустилъ панталоны въ сапоги и надлъ рубашку съ кривымъ воротомъ. ‘Москва — столица русскаго народа, говорилъ онъ, а Петербургъ — только резиденція’.

Аксаковъ остался до конца жизни вчно восторженнымъ и безпредльно благороднымъ юношей: онъ увлекался, былъ увлекаемъ, но всегда былъ чистъ сердцемъ. Въ 1844 году, когда споры славянофиловъ съ западниками дошли до того, что они уже не хотли боле встрчаться. Герценъ какъ-то шелъ по улиц, К. Аксаковъ халъ въ саняхъ. Г. дружески поклонился ему. Онъ было прохалъ, но вдругъ остановилъ кучера, вышелъ изъ саней и подошелъ къ Г. ‘Мн было слишкомъ больно,— сказалъ онъ,— прохать мимо васъ и не проститься съ вами. Вы понимаете, что посл всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду къ вамъ здить, жаль, жаль, но длать нечего. Я хотлъ пожать вашу руку и проститься’. Онъ быстро пошелъ къ своимъ санямъ, по вдругъ воротился. Г. стоялъ на томъ-же мст, ему было грустно. Аксаковъ бросился къ нему, крпко обнялъ его и крпко поцловалъ. У него на глазахъ были слезы. Этому-то младенцу сердцемъ, но убжденному и непреклонному фанатику и пришлось играть видную роль въ проповди славянофильства. Можно себ напередъ представить, сколько горячности было внесено въ эту проповдь и къ какимъ жизненнымъ практическимъ результатамъ могла она привести! Быстро и далеко зашла ссора изъ-за теоретическихъ разногласій между западниками и славянофилами, и полемика за литературными чаями мало-по-малу перешла въ журнальную.

Грановскій. Герценъ и другіе кое-какъ еще ладили съ славянофилами. Не уступая началъ, они не длали изъ разномыслія личнаго вопроса. Блинскій, страстный въ своей нетерпимости, шелъ дальше и горько упрекалъ своихъ друзей — западниковъ за покладистость.

‘Я жидъ по натур,— писалъ онъ одному изъ нихъ изъ Петербурга,— и съ филистимлянами за однимъ столомъ сть не могу. Грановскій хочетъ знать, читалъ ли я его статью въ ‘Москвитянин’ (органъ славянъ). Нтъ, и не буду читать. Скажи ему, что я не люблю ни видться съ друзьями въ неприличныхъ мстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданія’.

За то честили его и славянофилы. ‘Москвитянинъ’, раздраженный Блинскимъ, раздраженный успхомъ .Отечественныхъ Записокъ’ и успхомъ знаменитыхъ лекцій Грановскаго, защищался чмъ попало, и всего мене жаллъ Блинскаго, онъ прямо говорилъ о немъ, какъ о человк опасномъ, жаждущемъ разрушенія, радующемся при зрлищ ‘пожара’ и т. д.

‘Москвитяненъ’ былъ, главнымъ образомъ, выразителемъ профессорскаго славянофильства двухъ своихъ редакторовъ, Погодина и Шевырева — этихъ сіамскихъ близнецовъ, какъ ихъ тогда называли. ‘Москвитянинъ’ мало-по-малу сталъ задвать уже не только Блинскаго за его журнальныя статьи, но и Грановскаго — за его лекціи. И длалось это къ сожалнію съ тмъ же несчастнымъ отсутствіемъ такта, который возстановлялъ противъ славянскаго органа всхъ порядочныхъ людей. Шевыревъ и Погодинъ обвиняли Грановскаго въ пристрастіи къ западному развитію, къ извстному порядку опасныхъ идей. Грановскій поднялъ ихъ перчатку и смлымъ, благороднымъ возраженіемъ заставилъ ихъ покраснть. Онъ публично съ каедры спросилъ своихъ обвинителей, почему онъ долженъ ненавидть Западъ, и зачмъ, ненавидя его развитіе, сталъ бы онъ читать исторію.

‘Меня обвиняютъ,— сказалъ Грановскій,— въ томъ, что исторія служитъ мн только для высказыванія моего воззрнія. Это отчасти справедливо, я имю убжденія и привожу ихъ въ моихъ чтеніяхъ, если-бы я не имлъ ихъ, я не вышелъ-бы публично передъ вами для того, чтобы разсказывать въ большей или меньшей степени занимательно рядъ событій’.

Отвты Грановскаго были такъ просты и мужественны, его лекціи такъ увлекательны, что славянскіе доктринеры притихли, а молодежь имъ рукоплескала. Посл курса былъ даже сдланъ опытъ примиренія. Западники давали обдъ посл его заключительной лекціи. Славянофилы захотли участвовать. Пиръ былъ удаченъ, въ конц его, посл многихъ тостовъ, противники обнялись и поцловались. Но виноваты въ этомъ были лишь выпитые тосты.

Оказалось прежде всего невозможнымъ умиротворить Блинскаго. Онъ слалъ своимъ друзьямъ грозныя письма изъ Петербурга, отлучалъ ихъ, предавалъ анаем и писалъ все зле и зле въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Наконецъ онъ торжественно указалъ пальцемъ противъ ‘проказы’ славянофильства и съ упрекомъ повторилъ: ‘вотъ вамъ она!’ — онъ былъ правъ. Дло заключалось въ томъ, что нкогда любимый поэтъ (Языковъ) сдлавшійся святошей отъ болзни и славянофиломъ по родству, хотлъ стегнуть противниковъ умирающей рукою, по несчастію онъ избралъ для этого опять-таки полицейскую нагайку. Въ пьес подъ заглавіемъ ‘Не наши’ онъ называлъ Чаадаева отступникомъ отъ православія, Грановскаго — лжеучителемъ, растлвающимъ юношество. Г.— слугой, носящимъ блестящую ливрею западной науки, и всхъ трехъ — измнниками отечеству.

Обстоятельство это, разумется, прибавило много горечи въ отношенія обихъ враждующихъ партій. Нашлись люди, которые съ восторгомъ носились съ доносомъ въ стихахъ и читали его, гд только было возможно. Имя поэта, имя чтеца, кругъ, въ которомъ онъ жилъ, кругъ, который имъ восхищался,— все это раздражало умы. Славяне и западники стали другъ противъ друга съ обнаженными мечами, враждующіе, непримиримые, и это уже навсегда — вплоть до нашихъ дней.

Видимую побду на первыхъ порахъ одержали западники.

‘На этотъ разъ,— говоритъ современникъ,— побдителями вышли не славяне. Общественное мнніе громко ршило въ нашу (западническую) пользу. Въ глухую ночь, когда ‘Москвитянинъ’ тонулъ и ‘Маякъ’ (другой славянофильскій органъ) не свтилъ ему больше изъ Петербурга, Блинскій, вскормивши своей кровью ‘Отечести. Зап.’, поставилъ на ноги ихъ побочнаго сына (‘Современникъ’ Н. Некрасова) и далъ имъ обоимъ такой толчекъ, что они могли нсколько лтъ продолжать свой путь съ одними корректорами и 6атырщиками, литературными мытарями и книжными гршниками. Блинскаго имени было достаточно, чтобы обогатить два журнальныхъ прилавка и сосредоточить все лучшее въ русской литератур въ тхъ редакціяхъ, въ которыхъ онъ принималъ участіе — въ то время, какъ таланты Киревскаго и Хомякова не могли дать ни ходу, ни читателей ‘Москвитянину’.

Побда западниковъ была, однако, какъ мы скоро увидимъ, скоре мнимая, чмъ дйствительная. Славянофильство было только дискредитировано, но не уничтожено, и дискредитировано столько же статьями Блинскаго, сколько собственной своей безтактностью. Основная его черта — полное отсутствіе политическаго смысла, полная неопредленность гражданскихъ вожделній проявилась въ немъ на первыхъ же порахъ.

Мыслящая часть общества стала на сторону западниковъ. Эти послдніе все же звали впередъ, а не назадъ, эти послдніе все же знали, что имъ длать, и, несмотря на тягость окружающаго, видли, чего хотть, чего искать. Въ словянофилахъ же былъ силенъ элементъ отчаянія, заставлявшій ихъ хвататься за соломинку и питаться иллюзіями, чтобы спасти себя отъ полнаго маразма и унынія. Посмотрите, какъ разсуждали ихъ главари.

Хомяковъ твердилъ постоянно, что такъ какъ разумъ не можетъ дать никакого отвта на вопросы о Бог, безсмертіи души и т. д., то нужна вра. Въ сущности говоря, между недостаточностью разума и необходимостью вры никакой логической связи нтъ. Вра спасительна лишь въ томъ случа, если она есть, никакая аргументація въ защиту ея необходимости не заставитъ меня проникнуться ею. Хомяковъ побждалъ своихъ противниковъ лишь потому, что т были робкіе люди, готовые постоянно прятать голову въ песокъ. Но однажды маленькій разговоръ съ поразительной ясностью открылъ всю несостоятельность его проповди.

‘Присутствуя нсколько разъ при его спорахъ,— разсказываетъ Герценъ,— я замтилъ, что Хомяковъ пугаетъ своихъ робкихъ противниковъ, и въ первый разъ, когда мн самому пришлось помириться съ нимъ, самъ завлекъ его къ ‘страшнымъ’ выводамъ. Хомяковъ щурилъ свой косой глазъ, потряхивалъ черными, какъ смоль, кудрями и (увренный въ побд) улыбался.

— Знаете ли что,— сказалъ онъ вдругъ, какъ бы удивляясь новой мысли,— не только однимъ разумомъ нельзя дойти до разумнаго духа, развевающагося въ природ, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, какъ простое безпрерывное броженіе, не имющее цли, и которое можетъ и продолжаться, и остановиться. А если это такъ, то вы не докажете и того, что исторія не оборвется завтра, не погибнетъ съ родомъ человческимъ, съ планетой.

— Я вамъ и не говорилъ,— отвтилъ я ему.— что я берусь это доказывать,— я очень хорошо зналъ, что это невозможно.

— Какъ?— сказалъ Хомяковъ, нсколько удивленный.— вы можете принимать эти страшные результаты свирпйшей имманенціи и въ вашей душ ничего не возмущается?

— Могу, потому что выводы разума независимы отъ того, хочу я ихъ, или нтъ.

— Ну, вы по крайней мр {Хорошо это: ‘по крайней мр’!} послдовательны: однако, какъ человку надо свихнуть себ душу, чтобы примириться съ этими печальными выводами нашей науки и привыкнуть къ нимъ!

— Докажите мн, что не наука ваша истина, и я приму ея выводы также откровенно и безбоязненно.

— Для этого надобно вру.

— Но, Алексй Степановичъ, вы знаете: ‘на нтъ и суда нтъ’.

Хомяковъ утверждалъ недостаточность разума. Но что другое, какъ не

тотъ же недостаточный разумъ показалъ ему необходимость вры? Получилось безысходное противорчіе. Но надо было схватиться за соломинку, чтобы не принимать результатовъ ‘свирпйшей имманенціи’. надо было за отсутствіемъ истинной вры изобрсть ея суррогатъ — недостаточность разума.

Такимъ же суррогатомъ питался и И. Киревскій. По поводу общеизвстнаго его разсказа объ икон. Влад. Соловьевъ длаетъ немало остроумныхъ замчаній, говоря между прочимъ:

‘По Киревскому выходитъ, что предметъ народной вры всецло создается самой этой врой: икона перестаетъ быть простой доской съ изображеніемъ и становится священнымъ и даже чудотворнымъ предметомъ лишь посредствомъ многовкового накопленія молитвъ и возношеній: она, такъ сказать, намагничивается обращенной на нее душевной силой врующаго народа. Но съ чего же этотъ народъ сталъ вдругъ въ нее врить? По обыкновеннымъ религіознымъ понятіямъ истинная вра обусловлена извстными священными предметами, которые имютъ дйствительное значеніе сами по себ, икона не потому свята, что ей молятся, а, наоборотъ, ей молятся потому, что она свята. Если же допустить съ Киревскимъ, что святость и чудесная сила сообщаются икон только накопленіемъ людскихъ молитвъ и слезъ.— то, спрашивается, къ чему же первоначально обращались эти молитвы, передъ чмъ проливались эти слезы? Дтская вра простого народа обратила къ православію родоначальника славянофильства, но сама эта народная вра, по его же взгляду, могла быть первоначально лишь какимъ-то случайнымъ самообольщеніемъ или безсмысленнымъ фетишизмомъ. Такъ, даже при самыхъ лучшихъ чувствахъ, не удается искусственное, преднамренное, субъективными мотивами вызываемое, сближеніе съ народомъ. Даже искренно врующій славянофилъ все-таки остается внутренно чуждъ и непричастенъ народной вр. Онъ вритъ въ народъ и въ его вру, но вдь народъ вритъ не въ самого себя и не въ свою вру, а въ независимые отъ него и отъ его вры религіозные предметы’.

Сколько искусственнаго, дланнаго въ такой вр и сколько душевнаго отчаянія въ этихъ попыткахъ. На совершенно справедливую мысль, что Россія велика и могуча, что у ней есть будущее, несмотря ни на что, славянофилы нагромоздили настроенное зданіе — храмъ безъ Бога и украсили его иконами, къ вр въ которыя возбуждали сами себя! Совершенно врно замчено про нихъ:

‘Въ первую минуту, когда Хомяковъ почувствовалъ пустоту душевную, онъ похалъ гулять по Европ во время соннаго и скучнаго царствованія Карла Х-то, докончивъ въ Париж свою забытую трагедію ‘Ермакъ’ и потолковавши со всякими далматами и чехами на обратномъ пути.— онъ воротился. Все скучно! По счастью открылась турецкая война, онъ пошелъ въ полкъ безъ нужды, безъ цли и отправился въ Турцію. Война кончилась и кончилась другая забытая трагедія ‘Дмитрій Самозванецъ’. Опять скука!Въ этой скук, въ этой тоск, при этой странной и страшной обстановк, мелькнула какая-то новая мысль, едва высказанная, она была осмяна, тмъ яростне бросился на отстаиваніе ея Хомяковъ, тмъ глубже она вошла въ плоть и кровь Киревскаго. Смя было брошено. На посвъ и защиту всходовъ пошла сила первыхъ славянофиловъ. Надо было людей новаго поколнія, не свихнутыхъ, не подломленныхъ, которыми мысль ихъ была бы принята не страданіемъ, не болзнью, какъ до нея дошли учители, а передачей, наслдіемъ. Молодые люди откликнулись на ихъ призывъ, люди Станкевичева кружка примыкали къ нимъ, и въ ихъ числ такія сильныя личности, какъ К. Аксаковъ и Юрій Самаринъ.

——

Въ новомъ фазис своихъ убжденій — теперь уже неуклонно рзкихъ и опредленныхъ,— Блинскій не могъ иначе, какъ совершенно отрицательно отнестись къ славянофильству. Оно выводило его изъ себя, въ немъ онъ видлъ главнаго врага своего. То обстоятельство, что не только среди, но и во глав славянофиловъ были его прежніе друзья и товарищи.— нисколько не смущало его. Что значатъ личныя связи, разъ дло касается истины? Онъ теперь — убжденный защитникъ началъ Запада. Онъ завидуетъ его образованію, его богатому историческому прошлому, а главное тому активному участію, которое принимаетъ тамъ человкъ въ общественныхъ длахъ. Это для него самое цнное. Онъ вритъ, что такъ можетъ быть везд, такъ должно быть. Вдь мы видли, что наконецъ-то онъ понялъ себя и далъ просторъ кореннымъ требованіямъ своей натуры, самой ея сущности. Вс важнйшіе вопросы жизни свелись въ его глазахъ къ одному: какъ обезпечить активное проявленіе личнаго начала въ общественной жизни? И надо согласиться, что далеко не безъ серьезнаго основанія въ рчахъ славянофиловъ онъ слышалъ проповдь пассивности, сыиреномудрія и застоя. Я скажу прямо: не только принципіально, но и органически Блинскій не могъ не враждовать съ славянофилами.

Славянофильство было несомннно классовой теоріей. Лучшіе изъ славянофиловъ были благороднйшими представителями стараго родовитаго дворянства, выйдя изъ его среды, они всмъ сердцемъ прониклись его идеаломъ — патріархальнымъ строемъ жизни, они распространили этотъ идеалъ на всю совокупность общественныхъ отношеній, страстные, фанатически убжденные, почерпавшіе свой аргументъ изъ воспоминаній дтства, изъ преданій цлаго поколнія семей,— они не хотли знать, что идеалъ, строй жизни — историческая категорія, что патріархальность отношеній немыслима во второй половин ХІX-го вка.

Когда я говорю, что славянофильство ‘классовая теорія’, я нисколько не хочу обидть благородной памяти Аксаковыхъ, Киревскихъ, Хомякова. Самарина. Они, были невольными представителями своей среды. Впитавши съ молокомъ матери извстныя традиціи, они, конечно, расширили ихъ путемъ серьезнаго образованія, но осталось нчто неподдающееся разложенію — это закваска стараго барства. Искренне, отъ всей души ненавидя крпостное право, возставая противъ него, они въ то-же время смутно сознавали, что подрубаютъ тотъ сукъ, на которомъ сами сидятъ. И въ сущности въ крпостномъ прав они ненавидли не столько самый институтъ, сколько помщичьи безобразія и увлеченія своими крестьянами. ‘Если мы вспомнимъ.— говоритъ С. А. Венгеровъ,— съ какимъ добродушіемъ относился Сергй Тимофеевичъ къ крпостному праву, то намъ станетъ вполн попятнымъ, что и въ сын его, разъ онъ жизни не зналъ, только теоретическіе импульсы могли создать иное, боле озлобленное отношеніе. Но именно теоретическіе импульсы и направляли его на иные пути борьбы. Т импульсы, которые вдохновляли бывшихъ друзей Константина Сергевича на возможно рзкій протестъ противъ темныхъ сторонъ крпостного права, для него были несимпатичны уже въ источник своемъ, потому что помимо того, что они шли съ Запада, они говорили о вражд и фрондерств, столь нелюбимыхъ имъ. Общее-же его міросозерцаніе и складъ восточно-русской натуры гнули въ сторону усматриванія положительныхъ сторонъ. Конечно, это не умаляло степени нелюбви Константина Сергевича къ крпостному праву, въ ненависти къ коему онъ едва ли уступалъ кому-бы то ни было. Но со стороны, т. е. для читателя,— получалось очень странное впечатлніе, получался тотъ совершенно неумстный мажорный тонъ, то идиллическое изображеніе крпостного быта, по поводу коего каждый крпостникъ могъ сказать: ‘зачмъ отмнять крпостное право, когда при немъ такъ хорошо живется народу?’

Константинъ Аксаковъ рисовалъ въ своихъ произведеніяхъ крпостническія идилліи — это несомннно, но онъ сдлалъ нчто еще большее — онъ далъ намъ настоящую утопію беззаконнаго существованія. Знаменитые стихи:

Но причинамъ органическимъ

Мы совсмъ не снабжены

Смысломъ здравымъ юридическимъ,

Симъ исчадьемъ сатаны.

Широки натуры русскія,

Нашей правды идеалъ

Не влзаетъ въ формы узкія

Юридическихъ началъ.

Законъ всегда съ юныхъ лтъ и до смерти представлялся ему чмъ-то холоднымъ, мертвымъ, формальнымъ. Онъ презиралъ его также, какъ и его представителей — чиновниковъ. Идеалъ крпостнаго права — любовное, заботливое отношеніе старшихъ къ младшимъ, не юридическую, а нравственную связь между людьми онъ распространялъ на всю общественную жизнь. Что законъ? Законъ можно нарушить, обойти, неправильно истолковать, нравственная связь и нравственный долгъ — крпче. Если кому нибудь нужны доказательства этого послдняго обстоятельства — пусть онъ посмотритъ на жизнь крестьянскаго міра сученаго лишь по церковнымъ книгамъ, да по преданіямъ старины’. Отсюда знаменитыя положенія:

‘1) Народъ не нуждается ни въ какихъ указаніяхъ, въ особенности со стороны нашихъ нахватавшихся верховъ европейской цивилизаціи ‘культурныхъ людей.

‘2) У народа есть свое стройное и устойчивое міросозерцаніе, не только вполн пригодное для ежедневной, срой крестьянской жизни, но способное выдержать натискъ міросозерцанія людей, безконечно превосходящихъ мужика образованіемъ и соціальнымъ положеніемъ.

‘3) Въ частности, у народа есть своя самобытная нравственность и своя, если и не самобытная, то все-таки окрашенная самостоятельнымъ пониманіемъ религіозность, на совокупности которыхъ и строятся соціальныя отношенія крестьянской общины.

‘4) Народная нравственность основана на чувств справедливости. Это чувство народъ никогда не понимаетъ въ формальномъ математическомъ смысл. Вотъ почему, строго блюдя интересы всей общины, онъ все-таки смотритъ затмъ, чтобы не только интересы меньшинства, но даже интересы отдльныхъ личностей не страдали бы отъ соблюденія мірскихъ выгодъ {Легко видть, что современные народники — ничто иное, какъ духовныя дти славянофиловъ.}.

‘5) Религіозность народа, какъ и нравственность его, не вншняя и не показная. Она есть удовлетвореніе внутренняго призыва къ добру.

‘6) Источникъ нравственности и религіозности народа кроется въ исповдуемой имъ православной вр. Когда староста Антонъ, пунктъ за пунктомъ, разрушилъ всю ‘сивилизаціонную’ программу своего барина, между ‘сбитымъ совершенно съ толку’ Луповицкимъ и его собесдникомъ произошелъ такой разговоръ

‘Луп. Антонъ, ты гд учился? Стар. Нигд, батюшка. Луи. Грамот умешь? Стар. Умю, батюшка. Луп. Что ты читалъ? Стар. Церковныя книги, батюшка’.

‘7) Совокупность всего вышесказаннаго создала глубоко-своеобразный правовой, экономическій и нравственный институтъ,— крестьянскій ‘міръ’, который есть хранитель истинно-народныхъ традицій и панацея противъ тхъ золъ, которыя при иномъ стро повели бы къ цлому ряду соціальныхъ и индивидуальныхъ несправедливостей’.

Въ сущности говоря, вс эти семь членовъ аксаковскаго символа вры являются прямымъ и косвеннымъ укоромъ западно-европейской жизни. Нечего даже и говорить, чмъ больше всего дорожитъ Константинъ Аксаковъ. Онъ очевидно дорожитъ живою нравственною связью между людьми, которая поддерживается общинными укладами. При нихъ нтъ формальной справедливости, защищающей лишь интересы большинства, при нихъ есть полная свобода для проявленія внутреннихъ позывовъ къ добру, есть мсто для непрестанно дйствующей религіозности.

Такъ смотрть на вещи могъ только умный, старый баричъ. И его слова подкупали многихъ. Но нельзя было подкупить ими Блинскаго, этого разночинца-интеллигента, для котораго, какъ личности, нужна была опора въ жизни. И онъ видлъ эту опору въ образованіи, въ правахъ, въ лучшемъ экономическомъ устройств. Онъ рвался впередъ, это ‘впередъ’ общало ему полное признаніе его какъ человка, признаніе его правъ на личное счастье, на активную роль въ общественной жизни. Признаніе славянофильскаго ‘назадъ’, ‘домой’, къ укладамъ допетровской жизни, было бы для него — разночинца и интеллигента чистымъ самоубійствомъ.

——

Борьба Блинскаго съ славянофильствомъ началась тотчасъ-же, какъ послднее нашло себ свой первый постоянный органъ въ ‘Москвитянин’. Къ половин сороковыхъ годовъ эта борьба сдлалась для Блинскаго едва ли не главнымъ практическимъ вопросомъ литературы. Къ ней сводились и общіе философскіе принципы и историческія соображенія и думы о настоящемъ. Вдохновляемый своими редакторами, Погодинымъ и Шевыревымъ, ‘Москвитянинъ’ проповдывалъ пошлую оффиціальную народность, тотъ квасной патріотизмъ, который на сцен того времени находилъ себ пвцовъ и бардовъ врод Кукольника и Н. Полевого, одинаково, вдохновенно изображавшихъ спасеніе отечества рукой Всевышняго и побду еклы надъ 40.000 китайцами. Но что сталось съ московскими друзьями Блинскаго? Точно утерявши всю свою проницательность, точно съ глазами, застланными какимъ-то туманомъ, они примкнули къ Москвитянину и имла еще наивность оправдываться въ этомъ передъ самимъ Блинскимъ. Онъ сердился, негодовалъ, пока не научился, наконецъ, пожимать плечами. Въ этомъ факт какъ нельзя лучше выразилась, истинная ‘закваска и основаніе’ кружка Станкевича. Члены его, отяжелвши отъ праздности, все больше и больше склонялись къ незлобію, добродушію и всепримиренію. Примирить западниковъ и славянофиловъ имъ очень хотлось, хотя Блинскій и предупреждалъ ихъ, какая это смшная, безполезная задача. Къ этому времени относится одинъ эпизодъ, очень характерный, разсказъ о которомъ сразу выяснитъ намъ отношеніе обихъ партій.

Въ конц ноября 1843, Грановскій открылъ публичный курсъ объ исторіи среднихъ вковъ (окончившійся въ апрл слдующаго года). Лекціи имли необычайный успхъ. Чаадаевъ назвалъ эти лекціи ‘событіемъ’, и справедливо, потому что это было первымъ подобнаго рода испытаніемъ умственныхъ интересовъ публики: находили, что въ Москв никогда ничего подобнаго не было. Успхъ былъ таковъ, что сами славянофилы его признали, какъ ни мало сочувствовали они характеру и содержанію лекцій. Талантъ Грановскаго, искреннее убжденіе, которое слышалось въ каждомъ его слов, побдило вс препятствія. ‘Лекціи Грановскаго,— сказалъ Чаадаевъ, выходя съ третьяго или четвертаго чтенія изъ аудиторіи, биткомъ набитой дамами и всмъ московскимъ свтскимъ и интеллигентнымъ обществомъ,— имютъ историческое общество’. Грановскій сдлалъ изъ аудиторіи гостиную, мсто свиданія, встрчу всего beau mond’а. Но для этого отъ не прикрасилъ исторіи, не наложилъ на нее ни румянъ ни блилъ, не опрыскалъ духами — совсмъ напротивъ — его рчь была строга, чрезвычайно серіозна, исполнена силы, смлости и поэзіи, которыя мощью потрясали слушателей, будили ихъ. Смлось его сходила ему съ рукъ (онъ читалъ о средневковой исторіи Франціи и Англіи) не отъ уступокъ, а отъ кротости выраженій, которая была ему такъ естественна, отъ отсутствія сентенцій во вкус французскихъ авторовъ, ставящихъ огромныя точки на крошечныя г. Излагая событія, художественно группируя ихъ, онъ говорилъ имъ, такъ что мысль, не высказанная имъ, но совершенно ясная, представлялась тмъ боле извстной слушателю, что она казалась его собственной мыслью.

Заключеніе перваго курса,— разсказываетъ Герценъ,— было для него (Грановскаго) настоящей оваціей, вещью, неслыханной въ Московскомъ университет. Когда онъ, заканчивая, глубоко-тронутый благодарилъ публику,— все вскочило въ какомъ то опьяненіи: дамы махали платками, другія бросились къ каедр, жали ему руки, требовали его портрета. Я самъ видлъ молодыхъ людей съ раскраснвшимися щеками, кричавшихъ сквозь слезы: ‘браво!’ ‘браво!’. Выйти не было возможности. Грановскій, блдный какъ полотно, сложа руки, стоялъ, слегка склоняя голову: ему хотлось сказать еще нсколько словъ, но онъ не могъ. Трескъ, вопль, неистовство одобренія удвоились, студенты построились на лстниц,— въ аудиторіи они предоставили, шумть гостямъ. Грановскій пробрался измученный въ совтъ, черезъ нсколько минутъ его увидли снова выходящаго изъ совта, и снова безконечное рукоплесканіе, онъ воротился, прося рукой пощады и изнемогая отъ волненія… Я увидлъ его, бросился ему на шею и мы заплакали’.

‘Главный характеръ чтеній Грановскаго: чрезвычайно развитая человчность, сочувствіе, раскрытое ко всему живому, сильному, поэтичному, сочувствіе, готовое на все отозваться, любовь широкая и многообъемлющая, любовь къ возникающему, которое онъ радостно приттствуетъ, и любовь къ умирающему, которое онъ хоронитъ со слезами. Нигд, ничему не вырвалось слова ненависти въ его чтеніяхъ, онъ проходилъ мимо гробовъ, вскрывалъ ихъ,— но не оскорбилъ усопшихъ. Дерзкая мысль поправлять царственное теченіе жизни человчества — далека была отъ его наукообразнаго взгляда, онъ везд покорялся объективному значенію событій и стремился только раскрыть смыслъ ихъ. Мн кажется, что именно этотъ характеръ преподаванія возбудилъ такое сильное участіе общества къ чтеніямъ Грановскаго. Умть во вс вка, у всхъ народовъ, во всхъ проявленіяхъ найти съ любовью родное, человческое, не отказаться отъ братій, въ какомъ бы они рубищ ни были, въ какомъ бы неразумномъ возраст мы ихъ ни застали, видть сквозь туманныя испаренія временнаго просвчиваніе вчнаго начала, т. е. вчной цли — великое дло для историка’.

Отсутствіе ненависти къ Западу и національнаго самохвальства, вмст съ искренней, горячей любовью въ наук, знанію, мысли — вотъ что одушевляло и самого профессора и его блестящую аудиторію. Грановскаго обвиняли въ пристрастіи къ Западу, онъ отвчалъ на это: ‘я явился читать часть его исторіи и не вижу, почему долженъ читать ее съ ненавистью. Западъ кровавымъ потомъ выработалъ свою исторію, плоды ея достались намъ почти даромъ, нтъ права не любить ея’.

Между тмъ продолженіе лекцій Грановскаго, имвшее въ публик прежній успхъ, начало производить въ противномъ лагер совсмъ иное дйствіе, которое наконецъ могло стать неблагополучнымъ. ‘Славяне‘, какъ называли тогда ‘Москвитянинъ’ и славянофиловъ, быть можетъ раздраженные и новыми нападеніями изъ западнаго лагеря, подняли говоръ о лекціяхъ Грановскаго,— негодовали, что (читая о среднихъ вкахъ въ Европ) онъ не говоритъ о Руси, о православіи, слдуетъ западной наук, мало говоритъ о христіанств. Возраженія и обвиненія были нелпы, но имли свое дйствіе. Второй отчетъ Г-на о лекціяхъ уже не былъ разршень, университетское начальство стало думать о мрахъ противъ распространенія нмецкой философіи, митрополитъ московскій поручалъ обличеніе Гегеля извстному профессору московской академіи Голубинскому…

При такомъ положеніи длъ невольно возникалъ вопросъ,— ‘въ чью-же руку играютъ московскіе друзья и пріятели, мшаясь съ славянофилами и ‘Москвитяниномъ?’ Блинскій прекрасно понималъ, сердился и больше всего боялся, какъ бы и Герцена не засосало это московское болото. Въ ма (44 г.) онъ написалъ въ Москву цлое длинное посланіе. ‘Я жидъ по натур,— говорилось тамъ между прочимъ,— и съ филистимлянами за однимъ столомъ есть не могу… Грановскій хочетъ знать, читалъ ли я его статью въ ‘Москвитянин’. Нтъ, и не буду читать, скажи ему, что я не люблю ни видться съ друзьями въ неприличныхъ мстахъ, ни назначать имъ тамъ свиданія’.

Предположенія Блинскаго о непрочности мира съ славянофилами оправдались уже скоро. Къ осени 44 г. отношенія московскихъ его друзей къ славянофильскому кружку, который они такъ защищали отъ Блинскаго, стали портиться, друзья приходили къ заключенію, что не можетъ быть мира съ людьми, которые такъ расходятся съ нимъ въ понятіяхъ, открылась наконецъ явная война. Грановскій, въ то время наиболе видное лицо ‘западной’ партіи въ Москв,— сдлался предметомъ самыхъ непріязненныхъ нападеній съ ‘славянской’ стороны въ университет, въ печати и за угломъ, въ стихотвореніяхъ, ходившихъ по рукамъ. Въ ноябр 1844, въ университет хотли не принять представленной имъ магистерской диссертаціи (‘Волинъ, Іомсбургъ и Винета’, напечат. потомъ въ Валуевскомъ сборник, 1845), и съ позоромъ возвратить ему ее какъ неудовлетворительную, это не удалось врагамъ Грановскаго, по раздражить его они, конечно, успли. Грановскій теперь самъ отказался отъ участія въ ‘Москвитянин’. Славянофильскій кружокъ обнаруживалъ тотъ мрачный фанатизмъ, который друзья имли и прежде случаи видть. Хомяковъ (нсколько поздне, напалъ на Грановскаго въ печати. Языковъ, извстный поэтъ, ‘славянофилъ по родству’, истощивши свою музу на мниморазгульной поэзіи, напалъ на ‘западнуюs партію въ стихотвореніяхъ, которыя можно было бы назвать памфлетами, еслибъ современники не считали ихъ за ‘юридическія бумаги’, какъ тогда говорилось. Онъ началъ (это было въ декабр 1844), кажется, стихотвореніемъ Къ не-нашимъ, направленнымъ противъ Грановскаго, Г-на и Чаадаева, которыхъ онъ обвинялъ де меньше, какъ въ измн отечеству, затмъ послдовали еще два такихъ же: изъ нихъ одно было посвящено спеціально обличенію Чаадаева, другое было посланіе къ К. Аксакову, гд за изъявленіями дружбы и славянофильскаго союза слдовали упреки Акскакову за то, что онъ подаетъ руку людямъ, которые ‘нашу Русь ненавидятъ всей душой и передались лукавой нметчин’, и наконецъ поощреніе на борьбу съ этими врагами отечества.

Раздоръ продолжался.

Въ феврал 45 г. Грановскій защищалъ свою диссертацію, факультетъ, въ которомъ были непримиримые враги его изъ славянъ, наконецъ долженъ былъ принять ее. Диспутъ снова раздражилъ партіи. Грановскому сдлана была овація, его противникамъ шикали. Въ новомъ ‘Москвитянин’ дло не ладилось между самими ‘славянами’. Блинскій смялся или сердился на воображаемыя примиренія, на торжественные обды и лобызанія съ своими противниками, и теперь московскимъ друзьямъ пришлось согласиться съ нимъ. Московскіе друзья разошлись наконецъ съ тми людьми ‘славянскаго’ кружка, которые внушали имъ наиболе сочувствія по характеру и таланту. Г-нъ разстался съ К. Аксаковымъ и Самаринымъ. Имъ пришлось нсколько разочароваться и въ публик, которая повидимому съ такимъ сознательнымъ сочувствіемъ принимала Грановскаго на его лекціяхъ. Успхъ Грановскаго кололъ глаза его противникамъ, и въ начал 1845 года объявленъ былъ публичный курсъ Шевырева о древней русской словесности. Оказалось, что лекціи Шевырева — изложенныя въ извстномъ дух и напечатанныя потомъ въ его книг — имли въ своемъ круг успхъ и опять сопровождались оваціями…

Объ этихъ лекціяхъ Шевырева Блинскій писалъ:

‘Всти… о лекціяхъ III., о фурор, который он произвели въ зернистой московской публик, о рукоплесканіяхъ, которыми прерывается каждое слово сего московскаго скверноуста — все это меня не удивило нисколько: я увидлъ въ этомъ повтореніе исторіи лекціями Грановскаго. Наша публика — мщанинъ во дворянств: ее лишь бы пригласили въ парадно-освщенную залу, а ужъ она, изъ благодарности, что ее, холопа, пустили въ барскія хоромы, непремнно останется всмъ довольною. Для нея хорошъ и Грановскій, да не дуренъ и Шевыревъ, интересенъ Вильменъ, да любопытенъ и Гречъ. Лучшимъ она всегда считаетъ того, кто читалъ послдній. Иначе и быть не можетъ, и винить ее за это нельзя. Французская публика умна, но вдь къ ея услугамъ и тысячи журналовъ, которые имютъ право не только хвалить но и ругать, сама она иметъ право не только хлопать, но и свистать. Сдлай такъ, чтобы во Франціи публичность замнилась авторитетомъ полиціи, и публика, въ театр и на публичныхъ чтеніяхъ, имла бы право только хлопать, не имла бы права шикать и свистать: она скоро сдлалась бы такъ же глупа, какъ и русская публика. Если бы Г-нъ имлъ право, между первою и второю лекціею III., тиснуть статейку,— вторая лекція, наврное, была бы принята съ меньшимъ восторгомъ. По моему мннію, стыдно хвалить то, чего не имешь права ругать: вотъ отъ чего мн не понравились статьи (Г-на) о лекціяхъ Грановскаго. Но довольно объ этомъ. Москва сдлала наконецъ ршительное пронунціаменто, хорошій городъ! Питеръ тоже не дуренъ. Да и все хорошо. Спасибо теб за стихи Яз. Жаль, что ты не вполн ихъ прислалъ’…

——

Я закончу эту главу, собравши вмст нкоторые отзывы Блинскаго о славянофилахъ изъ его писемъ и статей.

Когда русскій бываетъ за границей, его слушаютъ, имъ интересуются не тогда, какъ онъ истинно-европейски разсуждаетъ о европейскихъ вопросахъ, но когда онъ судитъ о нихъ, какъ русскій, хотя бы по этой причин сужденія его были ложны, пристрастны, ограничены, одпосторонни. И потому онъ чувствуетъ тамъ необходимость придать себ характеръ своей національности и, за неимніемъ лучшаго, становится славянофиломъ, хотя на время и притомъ неискренно, чтобы только чмъ-нибудь казаться въ глазахъ иностранцевъ. Съ другой стороны, обращаясь къ своему настоящему положенію, смотря на него глазами сомннія и изслдованія, мы не можемъ не видть, какъ во многихъ отношеніяхъ смшно и жалко успокоилъ насъ нашъ русскій европеизмъ на счетъ нашихъ русскихъ недостатковъ, забливъ и зарумянивъ, но вовсе не изгладивъ ихъ. И въ этомъ отношенія поздки за границу чрезвычайно полезны намъ: многіе изъ русскихъ отправляются туда ршительными европейцами. а возвращаются оттуда, сами не зная кмъ, и потому самому съ искреннимъ желаніемъ сдлаться русскими. Что же все это означаетъ?— Неужели славянофилы правы и реформа Петра Великаго только лишила насъ народности и сдлала междоумками? И неужели они правы, говоря, что намъ надо воротиться къ общественному устройству и нравамъ временъ не то баснословнаго Гостомысла, не то царя Алекся Михайловича (на счетъ этого сами господа славянофилы еще не условились между собою)?…

Нтъ, это означаетъ совсмъ другое, а именно то, что Россія вполн исчерпала, изжила эпоху преобразованія, что реформа совершила въ ней свое дло, сдлала для нея все, что могла и должна была сдлать, и что настало для Россіи время развиваться самобытно, изъ самой себя. Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, такъ сказать, эпоху реформы и воротиться къ предшествовавшимъ ей временамъ: неужели это значитъ развиваться самобытно? Смшно было бы такъ думать уже по одному тому, что это такая же невозможность, какъ и перемнить порядокъ годовыхъ временъ, заставивъ за весной слдовать зиму, а за осенью — лто. Это значило бы еще признать явленіе Петра Великаго, его реформу и послдующія событія въ Россіи (можетъ быть до самаго 1812 года,— эпохи, съ которой началась новая жизнь для Россіи), признать ихъ случайными, какимъ-то тяжелымъ сномъ, который тотчасъ исчезаетъ и уничтожается, какъ скоро проснувшійся человкъ открываетъ глаза. Но такъ думать сродно господамъ Маниловымъ. Подобныя событія въ жизни народа слишкомъ велики, чтобъ быть случайными, и жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый можетъ давать произвольное направленіе легкимъ движеніемъ весла. Вмсто того чтобъ думать о невозможномъ и смшить всхъ на свой счетъ самолюбивымъ вмшательствомъ въ историческія судьбы, гораздо лучше, признавши неотразимую и неизмнимую дйствительность существующаго. дйствовать на его основаніи, руководясь разумомъ и здравымъ смысломъ, а не маниловскими фантазіями. Не объ измненіи того, что совершилось безъ нашего вдома и что смется надъ нашей волей, должны мы думать, а объ измненіи самихъ себя на основаніи уже указаннаго намъ пути высшей насъ волей. Дло въ томъ, что пора намъ перестать казаться и начать быть, пора оставить, какъ дурную привычку, довольствоваться словами и европейскія формы и вншности принимать за европеизмъ. Скажемъ боле: пора намъ перестать восхищаться европейскимъ потому только, что оно не азіатское, но любить, уважать его, стремиться къ нему потому только, что оно человческое, и на этомъ основаніи все европейское, въ чемъ нтъ человческаго, отвергать съ такой же энергіей, какъ и все азіатское, въ чемъ нтъ человческаго. Европейскихъ элементовъ такъ много вошло въ русскую жизнь, въ русскіе нравы, что намъ вовсе не нужно безпрестанно обращаться къ Европ, чтобъ сознавать наши потребности: и на основаніи того, что уже усвоено нами отъ Европы, мы достаточно можемъ судить о томъ, что намъ нужно.

Повторяемъ, славянофилы правы во многихъ отношеніяхъ, но тмъ не мене ихъ роль чисто отрицательная, хотя и полезная на время. Главная причина ихъ странныхъ выводовъ заключается въ томъ, что они произвольно упреждаютъ время, процессъ развитія принимаютъ за его результатъ, хотятъ видть плодъ прежде цвта и, находя листья безвкусными, объявляютъ плодъ гнилымъ и предлагаютъ огромный лсъ, разросшійся на необозримомъ пространств, пересадить на другое мсто и приложить къ нему другого рода уходъ. По ихъ мннію, это не легко, но возможно! Они забыли, что новая петровская Россія такъ же молода, какъ Сверная Америка, что въ будущемъ ей представляется гораздо больше, чмъ въ прошедшемъ. Они забыли, что въ разгар процесса часто особенно бросаются въ глаза именно т явленія, которыя по окончаніи процесса должны исчезнуть, и часто не видно именно того, что впослдствіи должно явиться результатомъ процесса. Въ этомъ отношеніи Россію нечего сравнивать со старыми государствами Европы, которыхъ исторія шла діаметрально противоположно нашей, и давно уже дала и цвтъ и плодъ. Безъ всякаго сомннія, русскому легко усвоить себ взглядъ француза, англичанина или нмца, нежели мыслить самостоятельно, по-русски, потому что то готовый взглядъ, съ которымъ равно легко знакомитъ его и наука, и современная дйствительность, тогда какъ онъ въ отношеніи къ самому себ еще загадка, потому что еще загадка для него значеніе и судьба его отечества, гд все зародыши, зачатки и ничего опредленнаго, развивавшагося, сформировавшагося. Разумется, въ этомъ есть нчто грустное, но зато какъ много и утшительнаго въ этомъ же самомъ! Дубъ растетъ медленно, зато живетъ вка. Человку сродно желать скораго свершенія своихъ желаній, но скоросплость ненадежна: намъ боле, чмъ кому другому, должно убдиться въ этой истин. Извстно, что французы, англичане, нмцы такъ національны каждый по своему, что не въ состояніи понимать другъ друга,— тогда какъ русскому равно доступны и соціальность француза, и практическая дятельность англичанина, и туманная философія нмца. Одни видятъ въ этомъ наше превосходство передъ всми другими народами, другіе выводятъ изъ этого весьма печальныя заключенія о безхарактерности, которую воспитала въ насъ реформа Петра, ибо, говорятъ они, у кого нтъ своей жизни, тому легко понимать чужіе, но поддлываться подъ чужую, у кого нтъ своихъ интересовъ, тому легко понимать чужіе, по поддлываться подъ чужую жизнь — не значитъ жить, понять чужіе интересы — не значитъ усвоить ихъ себ. Въ послднемъ мнніи много правды, но не совсмъ лишено истины и первое мнніе, какъ ни заносчиво оно. Прежде всего мы скажемъ, что ршительно не вримъ въ возможность крпкаго политическаго и государственнаго существованія народовъ, лишенныхъ національности, слдовательно, живущихъ чисто вншней жизнью. Въ Европ есть одно такое искусственное государство, склеенное изъ многихъ національностей, но кому же не извстно, что его крпость е сила — до поры и времени?… Намъ, русскимъ, нечего сомнваться въ нашемъ политическомъ и государственномъ значеніи: изъ всхъ славянскихъ племенъ только мы сложились въ крпкое и могучее государство, и какъ до Петра Великаго, такъ и посл него, до настоящей минуты, выдержали съ честью не одинъ суровый экзаменъ судьбы, не разъ были на краю гибели, и всегда успвали спасаться отъ нея и потомъ являться въ новой и большей сил и крпости. Въ народ, чуждомъ внутренняго развитія, не можетъ быть этой крпости, этой силы. Да, въ насъ есть національная жизнь, мы призваны сказать міру свое слово, свою мысль, но какое это слово, какая мысль,— объ этомъ пока еще рано намъ хлопотать. Наши внуки или правнуки узнаютъ это безъ всякихъ усилій напряженнаго разгадыванія, потому что это слово, эта мысль будетъ сказана ими… Такъ какъ русская литература есть главный предметъ нашей статьи, то въ настоящемъ случа будетъ очень естественно сослаться на ея свидтельство. Она существуетъ всего какихъ-нибудь сто семь лтъ, а между тмъ въ ней уже есть нсколько произведеній, которыя потому только и интересны для иностранцевъ, что кажутся имъ не похожими на произведенія ихъ литературъ, слдовательно оригинальными, самобытными, т. е. національно-русскими. Но въ чемъ состоитъ эта русская національность,— этого пока еще нельзя опредлить, для насъ пока довольно того, что элементы ея уже начинаютъ пробиваться и обнаруживаться сквозь безцвтность и подражательность, въ которыя ввергла насъ реформа Петра Великаго.

Что же касается до многосторонности, съ какой русскій человкъ понимаетъ чуждыя ему національности — въ этомъ заключается равно и его слабая, и его сильная сторона. Слабая потому, что этой многосторонности дйствительно много помогаетъ его настоящая независимость отъ односторонности собственныхъ національныхъ интересовъ. Но можно сказать съ достоврностью, что эта независимость только помогаетъ этой многосторонности, а едва-ли можно сказать съ какой-нибудь достоверностью, чтобы она производила ее. По крайней мр намъ кажется, что было-бы слишкомъ смло приписывать положенію то, что всего боле-должно приписывать природной даровитости. Не любя гаданій и мечтаній и пуще всего боясь произвольныхъ, имющихъ только субъективное значеніе выводовъ, мы не утверждаемъ за непреложное что русскому народу предназначено выразить въ своей національности наиболе богатое и многостороннее содержаніе, и что въ этомъ заключается причина его удивительной способности воспринимать и усвоивать себ все чуждое ему, но смемъ думать, что подобная мысль, какъ предположеніе, высказываемая безъ самохвальства и фанатизма, не лишена основанія’ (1840 г.).

‘Что личность въ отношеніи къ иде человка,— продолжаетъ Блинскій.— то народность въ отношеніи къ иде человчества. Другими словами: народности суть личности человчества. Безъ національностей человчество было-бы мертвымъ и логическимъ абстрактомъ, словомъ безъ содержанія, звукомъ безъ значенія. Въ отношеніи къ этому вопросу, я скоре готовъ перейти на сторону славянофиловъ, нежели оставаться на сторон гуманическихъ космополитовъ, потому что если первые и ошибаются, то какъ люди, какъ живыя существа, а вторые и истину-то говорятъ какъ такое-то изданіе такой-то логики… Но къ счастью я надюсь остаться на своемъ мст, не переходя ни къ кому…

Человческое присуще человку потому, что онъ — человкъ, но оно проявляется въ немъ не иначе, какъ, во-первыхъ, на основаніи его собственной личности и въ той мр, въ какой она можетъ его вмстить въ себ, а во-вторыхъ — на основаніи его національности. Личность человка есть исключеніе другихъ личностей и по тому самому есть ограниченіе человческой сущности, ни одинъ человкъ, какъ бы ни велика была его геніальность, никогда не исчерпаетъ самимъ собою не только всхъ сферъ жизни, но даже и одной какой-нибудь ея стороны. Ни одинъ человкъ не только не можетъ замнить самимъ собою всхъ людей (т. е. сдлать ихъ существованіе не нужнымъ), но даже и ни одного человка, какъ бы онъ ни былъ ниже его въ нравственномъ или умственномъ отношеніи, но вс и каждый необходимы всмъ и каждому. На этомъ и основано единство и братство человческаго рода. Человкъ силенъ и обезпеченъ только въ обществ, по, чтобы и общество въ свою очередь было сильно и обезпечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь — національность. Она есть самобытный результатъ соединенія людей, но не есть ихъ произведеніе: ни одинъ народъ не создалъ своей національности, какъ не создалъ самого себя. Это указываетъ на кровное, родовое происхожденіе всхъ національностей. Чмъ ближе человкъ или народъ къ своему началу, тмъ ближе онъ къ природ, тмъ боле онъ ея рабъ, тогда онъ не человкъ, а ребенокъ, не народъ, а племя.

Въ томъ или другомъ человческое развивается по мр ихъ освобожденія отъ естественной непосредственности. Этому освобожденію часто способствуютъ разныя вншнія причины, но человческое тмъ не мене приходитъ къ народу не извн, а изъ него же самого, и всегда проявляется въ немъ національно.

Собственно говоря, борьба человческаго съ національнымъ есть не больше, какъ риторическая фигура, но въ дйствительности ея нтъ. Даже и тогда, когда прогрессъ одного народа совершается черезъ заимствованіе у другого, онъ тмъ не мене совершается національно. Иначе нтъ прогресса. Когда народъ поддается напору чуждыхъ ему идей и обычаевъ, не имя въ себ силы перерабатывать ихъ самодятельностью собственной національности, въ собственную же сущность,— тогда онъ гибнетъ политически. На свт много людей, извстныхъ подъ именемъ пустыхъ?: они умны чужимъ умомъ, ни о чемъ не имютъ своего мннія, а между тмъ и учатся, и слдятъ за всмъ на свт. Пустота ихъ въ томъ и состоитъ, что они заимствуютъ цликомъ, и ихъ мозгъ не перевариваетъ чужой мысли, а передаетъ ее черезъ языкъ въ томъ же самомъ вид, въ какомъ принялъ ее. Это люди безличные, потому что чмъ человкъ личне, тмъ способне обращать чужое въ свое, т. е. налагать на него отпечатокъ своей личности. Что человкъ безъ личности, то народъ безъ національности. Это доказывается тмъ, что вс націи, игравшія и играющія первыя роли въ исторіи человчества, отличались и отличаются наиболе рзкой національностью. Вспомните евреевъ, грековъ и римлянъ, посмотрите на французовъ, англичанъ, нмцевъ. Въ наше время народныя вражды и антипатіи погасли совершенно. Французъ уже не питаетъ ненависти къ англичанину за то, что онъ — англичанинъ, и наоборотъ Напротивъ, со дня на день боле и боле обнаруживается въ наше время сочувствіе и любовь народа къ народу. Это утшительное, гуманное явленіе есть результатъ просвщенія. Но изъ этого отнюдь не слдуетъ, чтобы просвщеніе сглаживало народности и длаю вс народы похожими одинъ на другой, какъ дв капли воды. Напротивъ, наше время есть по преимуществу время сильнаго развитія національностей. Французъ хочетъ быть французомъ и требуетъ отъ нмца, чтобы тотъ былъ нмцемъ, и только на этомъ основаніи и интересуется имъ. Въ такихъ точно отношеніяхъ находятся теперь другъ къ другу вс европейскіе народы. А между тмъ они нещадно заимствуютъ другъ у друга, нисколько не боясь повредить своей національности. Исторія говоритъ, что подобныя опасенія могутъ быть дйствительны только для народовъ нравственно-безсильныхъ и ничтожныхъ. Древняя Эллада была наслдницей всего предшествовавшаго ей древняго міра. Въ ея составъ вошли элементы египетскіе и финикійскіе, кром основного пелазгическаго. Римляне приняли въ себя, такъ сказать, весь древній міръ, и все-таки остались римлянами, и если пали, то не отъ вншнихъ заимствованій, а отъ того, что были послдними представителями исчерпавшаго всю жизнь свою древняго міра, долженствовавшаго обновиться черезъ христіанство и тевтонскихъ варваровъ. Французская литература долгое время рабски подражала греческой и латинской, наивно грабила ихъ заимствованіями,— и все таки оставалась національно-французской. Все отрицательное движеніе французской литературы XVIII вка вышло изъ Англіи, но французы до того умли усвоить его себ, изложивъ на него печать своей національности, что никто и не думаетъ оспаривать у ихъ литературы чести самобытнаго развитія. Нмецкая философія пошла отъ француза Декарта, нисколько не сдлавшись отъ этого французской.

Раздленіе народа на противоположныя, враждебныя будто бы другъ другу, большинство и меньшинство можетъ быть и справедливо со стороны логики, но ршительно ложно со стороны здраваго смысла. Меньшинство всегда выражаетъ собой большинство, въ хорошемъ или въ дурномъ смысл. Еще странне приписать большинству народа только дурныя качества, а меньшинству одни хорошія. Хороша была-бы французская нація, еслибы о ней стали судить по развратному дворянству временъ Людовика XV-го! Этотъ примръ указываетъ, что меньшинство скоре можетъ выражать собою боле дурныя, нежели хорошія стороны національности народа, потому что оно живетъ искусственной жизнью, когда противополагаетъ себя большинству, какъ что-то отдльное отъ него и чуждое ему. Это видимъ мы и въ современной намъ Франціи въ лиц bourgeoisie,— господствующаго теперь въ ней сословія. Что же касается до великихъ людей, они по преимуществу — дти своей страны. Великій человкъ всегда націоналенъ, какъ его народъ, ибо онъ потому и великъ, что представляетъ собою свой народъ. Борьба генія съ народомъ не есть борьба человческаго съ національнымъ, а просто на просто — новаго со старымъ, идеи съ эмпиризмомъ, разума съ предразсудками. Масса всегда живетъ привычкой и разумнымъ, истиннымъ и полезнымъ считаетъ только то, къ чему привыкла. Она защищаетъ съ остервененіемъ то старое, противъ котораго вкомъ или мене назадъ съ остервененіемъ же боролась она, какъ противъ новаго. Противодйствіе массы генію необходимо: это съ ея стороны экзаменъ генію, если онъ возьметъ свое, ни на что несмотря, значитъ, онъ точно геній, т. е. въ самомъ себ носитъ свое право дйствовать на судьбы своего отечества. Иначе всякій резонеръ, всякій мечтатель, всякій философъ, всякій маленькій великій человкъ сталъ бы обходиться съ народомъ, какъ съ лошадью, направляя его но вол своихъ прихотей и фантазій то въ ту, то въ другую сторону…

Нтъ никакой необходимости раздляться народу на самого себя, чтобы доставить себ источникъ новыхъ идей. Источникъ всего новаго есть старое, по-крайней мр старымъ приготовляется новое. Въ геніи не столько поражаетъ находчивость новаго, сколько смлость противопоставить его старому и произвести между ними борьбу на смерть. Необходимость нововведеній въ Россіи чувствовали еще предшественники Петра, она указывалась настоящимъ положеніемъ государства, но произвести реформу могъ только Петръ. Для этого ему вовсе не нужно было предполагать себя во враждебныхъ отношеніяхъ къ своему народу, но, напротивъ, нужно было знать и любить его, сознавать свое кровное единство съ нимъ. Что въ народ безсознательно живетъ какъ возможность, то въ геніи является какъ осуществленіе, какъ дйствительность. Народъ относится къ своимъ великимъ людямъ, какъ почва къ растеніямъ, которыя производитъ она. Тутъ единство, а не раздленіе, не двойственность. И, вопреки силлогистамъ (новое слово!), для великаго поэта нтъ большей чести, какъ быть въ высшей степени національнымъ, потому-что иначе онъ и не можетъ быть великимъ. То, что называютъ резонеры человческимъ, противополагая его національному, есть въ сущности новое, непосредственно и логически слдующее изъ стараго, хотя-бы оно и было чистымъ его отрицаніемъ. Когда крайность какого-нибудь принципа доводится до нелпости, изъ нея одинъ естественный путь — переходъ въ противоположную крайность. Это въ натур и человка, и народовъ. Слдовательно, источникъ всякаго прогресса, всякаго движенія впередъ заключается не въ двойственности народовъ, а въ человческой натур, такъ какъ въ ней заключается и источникъ уклоненій отъ истины, косннія и неподвижности.

——

Гораздо рзче, чмъ въ своихъ статьяхъ, Блинскій выражался въ письмахъ, но т. к. онъ самъ скоро отказался отъ своей рзкости, то ограничусь однимъ остроумнымъ образчикомъ:

‘…Въхавши въ Крымскія степи, мы увидли три новыя для насъ націи: крымскихъ барановъ, крымскихъ верблюдовъ и крымскихъ татаръ. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разныя колна одного племени: такъ много общаго въ ихъ физіономіи. Если они говорятъ и не однимъ языкомъ. то тмъ не мене хорошо понимаютъ другъ друга. А смотрятъ ршительно славянофилами. Но — увы!— въ лиц татаръ даже и настоящее, коренное, восточное, патріархальное славянофильство поколебалось отъ вліянія лукаваго Запада. Татары большею частію носятъ на голов длинные волосы, а бороду брютъ! Только бараны и верблюды упорно держатся святыхъ праотеческихъ обычаевъ временъ Кошихина — своего мннія не имютъ, буйной воли и буйнаго разума боятся пуще чумы, и безконечно уважаютъ старшаго въ род, т. е. татарина, позволяя ему вести себя куда угодно, и не позволяя себ спросить его, почему, будучи ничмъ не умне ихъ, гоняетъ онъ ихъ съ мста на мсто. Словомъ, принципъ смиренія и кротости постигнутъ ими въ совершенств, и на этотъ счетъ они могли бы проблять что-нибудь поинтересне того, что блетъ Шевыревъ и вся почтенная славянофильская братія.

Мн, конечно, нечего, указывать читателю на огромное значеніе борьбы Блинскаго съ славянофилами. Онъ сразу угадалъ ихъ слабый пунктъ и сразу понялъ, какъ было-бы опасно дать ему укорениться въ общественномъ самосознаніи. Этотъ слабый пунктъ или лучше — эти слабые пункты прекрасно формулированы въ слдующихъ словахъ Герцена — словахъ, какъ всегда блестящихъ, рзкихъ и полныхъ опредленнаго глубокаго смысла:

‘Возвращеніе къ народу — славяне поняли также грубо, въ томъ-же род, какъ большая часть западныхъ демократовъ, принимая его совсмъ готовымъ. Они полагали, что длить предразсудки народа — значить быть съ нимъ въ единств, что жертвовать своимъ разумомъ, вмсто того, чтобы развивать разумъ въ народ — великій актъ смиренія. Отсюда натянутая набожность, исполненіе обрядовъ, которые при наивной вр трогательны, и оскорбительны, когда въ нихъ видна преднамренность. Лучшее доказательство, что возвращеніе славянъ къ народу не было дйствительнымъ, состоитъ въ томъ, что они не возбудили въ немъ никакого сочувствія’.

Я уже упоминалъ выше, что надъ К. Аксаковымъ, несмотря на его мурмолку, смялись на улицахъ, а мальчишки бгали за нимъ толпой. Мужичка не такъ-то легко соблазнить и привлечь на свою сторону, барствуя въ его роли. Онъ вдь скептикъ и себ на ум. Даже Л. Толстой, одтый къ его тулупъ, его армякъ и его рубаху, заслуживаетъ въ большинств случаевъ отъ народа совсмъ равнодушное: ‘дло барское’.

‘Ошибка славянъ,— продолжаетъ Герцевъ,— состояла въ томъ, что имъ кажется, будто Россія имла когда-то свойственное ей развитіе, затемненное разными событіями и наконецъ петербургскимъ періодомъ. Россія никогда не имла этого развитія и не могла имть. То, что приходитъ теперь къ сознанію у насъ, то, что начинается въ мысли, въ предчувствіи, то, что существовало безсознательно въ крестьянской изб и на пол,— то теперь только всходитъ на пажитяхъ исторіи, утучненныхъ кровью, слезами и потокомъ двадцати поколній’…

‘Это основы нашего быта — не воспоминанія, это живыя стихіи, существующія не въ лтописяхъ, а въ настоящемъ, но он только уцлли подъ труднымъ историческимъ вырабатываніемъ государственнаго единства и подъ государственнымъ гнетомъ только сохранились, но не развились. Я даже сомнваюсь, нашлись ли бы внутреннія силы для ихъ развитія безъ петровскаго періода, безъ періода европейскаго образованія. Непосредственныхъ основъ было недостаточно. Въ Индіи до сихъ поръ и споконъ вка существуетъ сельская община, очень сходная съ нашей и основанная на раздл полей, однако индійцы съ ней не далеко ушли. Одна мощная мысль Запада, къ которой примыкаетъ вся исторія его, въ состояніи оплодотворить зародыши, дремлющіе въ патріархальномъ быту славянскомъ. Артель и сельская община, ростъ прибытка и раздлъ полей, мірская сходка и соединеніе селъ въ волости, управляющіяся сами собой,— все это краеугольные камни, на которыхъ созиждется храмина нашего будущаго свободно общиннаго быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и безъ западной мысли должны остаться при одномъ фундамент… Такова судьба всего истинно соціальнаго, оно невольно влечетъ къ круговой порук народовъ… Отчуждаясь, обособляясь, одни остаются при дикомъ общинномъ быт, другіе при отвлеченной мысли коммунизма’.

Блинскій несомннно подписался бы подъ этими словами. Больше всего его, разумется, возмущала мысль, что мы, русскіе люди — народъ совершенно особенный, для котораго Провидніе начертало особенные законы жизни и общественнаго развитія. Онъ ясно сознавалъ весь вредъ этой мысли, хотя, разумется, не предчувствовалъ, до какихъ грандіозныхъ размровъ, до какихъ исполинскихъ глупостей разростется она и что окажется недостаточнымъ полувковой работы разума, чтобы разрушить ее и разстаться съ ней. Она живуча какъ нисшій организмъ. Когда первоначальное славянофильство пало совершенно истощенное — она переселилась полностію въ народническую доктрину, такъ какъ и народники на особенностяхъ строя крестьянской жизни — общинъ, артели и ‘мужицкой добродтели’ строили и строятъ свои идеалы. По ихъ мннію выходитъ, что наше экономическое развитіе пойдетъ инымъ путемъ, чмъ развитіе запада, что мы благополучно минуемъ стадіи капитализма и сразу при посредств мужицкихъ добродтелей перешагнемъ въ царство братства любви, милосердія и всеобщей солидарности. И такая утопія все еще иметъ своихъ сторонниковъ въ конц XIX вка.

Съ 1846 года здоровье Блинскаго стало особенно безпокоить его и его друзей. Разыгрывалась чахотка, давало себя знать журнальное переутомленіе. Поздка на югъ Россіи не принесла существенной пользы, а тутъ еще пошли нелады и непріятности съ Краевскимъ. Тому — ‘умному человку’ — показалось, что онъ высосалъ изъ Блинскаго все, что могъ, а вдь разъ изъ человка высосано все, съ нимъ нечего и длать больше, какъ выбросить его за дверь. Впослдствіи и Благосвтловъ одинаково поступилъ съ Писаревымъ. Блинскій сознавалъ непріятность своего положенія, это еще больше раздражало его. На рукахъ была жена и ребенокъ — дочь. Господствующей его мечтой стала мечта о томъ, какъ было высвободиться изъ журнальной кабалы. Къ сожалнію не такой онъ былъ человкъ, чтобы осуществить это. Практичности и разсчетливости въ немъ не было и слда. Такъ больше въ видахъ самоуслажденія носится онъ съ идеей своего альманаха, гд разсчитываетъ собрать вс лучшія силы. Перспективы рисуются ему самыя блестящія но такъ и остаются перспективами. Журнальный рабъ, рабомъ и умираетъ.

‘Я теперь ршился оставить ‘Отечественныя Записки’,— говоритъ онъ въ письм 46-го года.— Это желаніе давно уже было моею ide fixe, но я все надялся выполнить его чудеснымъ способомъ, благодаря моей фантазіи, которая у меня услужлива не мене фантазіи г. Манилова, и надеждамъ на богатыхъ земли. Теперь я увидлъ ясно, что это все вздоръ, и что надо прибгнуть къ средствамъ, боле обыкновеннымъ, боле труднымъ, но за то и боле дйствительнымъ. Но прежде о причинахъ, а потомъ уже о средствахъ… Журнальная срочная работа высасываетъ изъ меня жизненныя силы, какъ вампиръ кровь. Обыкновенно, я недли дв въ мсяцъ работаю съ страшнымъ лихорадочнымъ напряженіемъ, до того, что пальцы дервенютъ и отказываются держать перо, другія дв недли я, словно съ похмлья посл двухнедльной оргіи, праздно шатаюсь и считаю за трудъ прочесть даже романъ. Способности мои тупютъ, особенно память, страшно заваленная грязью и соромъ россійской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но трудъ мн не опротивлъ. Я больной писалъ большую статью о жизни и сочиненіяхъ Кольцова, и работалъ съ наслажденіемъ, въ другое время, я въ три недли чуть не изготовилъ къ печати цлой книги, и эта работа была мн сладка, сдлала меня веселымъ, довольнымъ и бодрымъ духомъ. Стало быть, мн невыносима и вредна только срочная журнальная работа, она тупитъ мою голову, разрушаетъ здоровье, искажаетъ характеръ, и безъ того брюзгливый и мелочно-раздражительный, но трудъ не ex officio былъ-бы мн отраденъ и полезенъ. Вотъ первая и главная причина.

——

Надо только удивляться, какъ работалъ онъ это время. Самъ онъ объясняетъ это исключительно привычкой, тмъ, что работа стала для него второй натурой. И онъ не просто работалъ, а работалъ прекрасно, нисколько не хуже, чмъ прежде.

Въ томъ-же 46 году онъ окончательно порвалъ съ Краевскимъ, затаивши въ душ глубокое раздраженіе противъ этого предпріимчиваго и удачливаго издателя. Положеніе его было опять критическое. Къ счастію съ января 47 г. сталъ выходить знаменитый впослдствіи Современникъ’ подъ редакціею Панаева и Некрасова. Какимъ путемъ Некрасовъ попалъ въ редакторы — этого никто не понималъ. Спрашивали себя, почему-же не Блинскій?— и не знали, что отвчать. Но самъ Блинскій былъ доволенъ, хотя онъ и обижался на своихъ московскихъ пріятелей (Боткина и Грановскаго) за то, что т продолжали оказывать поддержку ‘Отечественнымъ Запискамъ’. Онъ писалъ Боткину:

‘Библіотека для Чтенія’ всегда шла своей дорогой, потому что нашла свой духъ, свое направленіе. ‘От. Зап.’ года въ два, въ три стали на одну ногу съ ней, потому что со дня моего въ нихъ участія они пріобрли свой духъ, свое направленіе, оба эти журнала могли не уступать другъ другу въ успх, не мшая одинъ другому, и если теперь ‘Библіотека для Чтенія’ падаетъ, то не по причин успха ‘Отечественныхъ Записокъ и Современника’, а потому, что Сенковскій вовсе ею не занимается. Совсмъ въ другихъ отношеніяхъ находится ‘Современникъ’ къ ‘Отечественнымъ Запискамъ’. Его успхъ могъ быть основанъ только на перевс надъ ними. Духъ и направленіе его одинаковы съ ними, стало быть, ему для успха необходимо было доказать чмъ-нибудь свое право на существованіе при ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Тутъ, стало быть, прямое соперничество, и успхъ одного журнала необходимо обусловливается паденіемъ другого. Въ чемъ же долженъ состоять перевсъ, Современника’ надъ ‘Отечественными Записками?’ Въ переход изъ въ него главныхъ сотрудниковъ и участниковъ, дававшихъ имъ духъ и направленіе. Объ этомъ переход и было возвщено публик, и это возвщеніе было единственною причиной необыкновеннаго успха ‘Современника’, пріобртшаго въ первый же годъ боле двухъ тысячъ подписчиковъ, не смотря на то, что его объявленіе вышло только въ ноябр. И это понятно: публика въ прав была думать, что настоящее направленіе ‘Отечественныхъ Записокъ’ перейдетъ въ ‘Современникъ’, а въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ останется только тнь, призракъ этого направленія. Но за Краевскаго судьба и честные люди — два союзника, вчно обезпечивающіе успхъ такихъ людей. Я помогъ ‘Современнику’ только моимъ именемъ, а дйствительнаго моего участія въ немъ мало замтно было.

Умирая мудрено писать хорошо, и даже какъ я писалъ умирая, только я могъ писать, по моей привычк къ длу, обратившейся у меня въ’натуру’.

Обращаясь же къ своимъ московскимъ друзьямъ. Блинскій писалъ: ‘Когда Герценъ не ршался отдать мн ‘Кто виноватъ‘ для альманаха по ложной деликатности, я писалъ къ нему: ‘Мднолобые потому и успваютъ въ своихъ длахъ, что поступаютъ съ честными людьми, какъ съ подлецами, а честные люди поступаютъ съ мднолобыми, какъ съ честными людьми’. Это простая и врная мысль привела Герцена въ восторгъ, а повсть-то онъ все-таки не далъ мн, а отдалъ Краевскому. Слушай же дале. Когда еще Краевскій далеко не обозначился вполн, и на ‘Отечественныя Записки’ мои московскіе друзья смотрли боле какъ за мои, нежели какъ на Краевскаго журналъ,— Грановскій не далъ въ нихъ ни строки, отговариваясь недосугомъ со стороны его профессорскихъ обязанностей. Ну, коли недосугъ мшаетъ доброй вол — жаль, а длать нечего! Но что же? Вдругъ въ Москвитянин является большая статья недосужаго Тимоея Николаевича! Почему же явилась она въ журнал… противнаго и ненавистнаго ему направленія? Потому только, что Погодинъ, встртивъ его, обругалъ его за лность и присталъ къ нему — дай статью! Вотъ она нодобострастная-то, запуганная словенская природа! Презирайте же, посл этого, русскаго мужика, который часто несговорчивъ и грубъ съ тмъ, кто обращается съ нимъ человчески, и внутренно благоговетъ передъ тмъ, любитъ даже того, кто начинаетъ съ нимъ обращеніе съ грубйшей брани и съ треуха по салазкамъ! Глупы словянофилы, думающіе, что европеизмъ насъ выродилъ, и что между русскимъ мужикомъ и русскимъ профессоромъ легла бездна. Но дале. Судьб угодно было, чтобъ Грановскій, наконецъ, далъ статью въ ‘Отечественныя Записки’, но когда это случилось? Когда Краевскій обнаружился вполн, а я отошелъ отъ ‘Отечественныхъ Записокъ’. Но тутъ еще былъ смыслъ. Хомяковъ обругалъ статью Кавелина, напечатанную въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, въ чемъ есть смыслъ, легче вынести’. Затмъ, обращаясь лично къ Боткину, Блинскій замчаетъ: Ты еще имлъ какія-нибудь причины вязаться съ Краевскимъ и снабжать его своими трудами. Ты давно помщаешь свои статьи въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, давно лично знакомъ съ Краевскимъ, въ послднее время онъ теб даже оказалъ услугу’.

О своихъ личныхъ отношеніяхъ къ ‘Современнику’ Блинскій говоритъ: ‘Я былъ спасенъ ‘Современникомъ’. Мой альманахъ, имй онъ даже большой успхъ, помогъ-бы мн только временно. Безъ журнала я не могъ существовать. Я почти ничего не сдлалъ этотъ годъ для ‘Современника’, а мои 8 тысячъ уже забралъ. Поздка за-границу разорила меня.

Въ томъ же письм Блинскій длаетъ весьма любопытныя замчанія о роли ученыхъ статей въ журнал: ‘Для журнала статьи ученаго содержанія тогда только важны и дороги, когда он по близости интереса и по изложенію имютъ всю заманчивость и легкость беллетристической статьи. Такова, напримръ, статья Заблоцкаго: О колебаніи цнъ на хлбъ, ее прочли многіе и изъ тхъ, которые, кром повстей, стиховъ и рецензій, ничего не читаютъ и о сельскомъ хозяйств и торговл понятія не имютъ. Такова же статья Кавелина: О юридическомъ быт Древней Россіи. И вотъ почему статьи Кавелина для насъ въ тысячу разъ важне и дороже статей Соловьева, и были бы такими даже и тогда, когда бы намъ доказали, какъ дважды два — четыре, что для науки статья послдняго въ тысячу разъ важне статей перваго. Я никогда не забуду, какъ Герценъ въ Париж, прочтя объ Отношеніяхъ князей Рюрикова дома, сказалъ мн: ‘Очень хорошо, только страшно скучно и читать мука’, а вдь Герценъ — не публика! Но каедра иное дло! Журналъ другое дло. Онъ занимается наукой не для науки. Его цль не просвщеніе, а образованіе, его задача поставить не занимающагося наукой человка въ возможность обратить для себя вопросы науки въ вопросы жизни’.

Дале, обращаясь опять къ ‘Отечественнымъ Запискамъ’ и Краевскому, Блинскій писалъ: ‘Тягаться ‘Современнику’ съ ‘Отечественными Записками’ трудно! Краевскій въ сорочк родился. Сколько подарили ему статей Боткинъ и Герценъ’!

Мн кажется, что эти письма, какъ нельзя лучше подтверждаютъ высказанное мною раньше мнніе о томъ, что дйствительно искреннее отношеніе къ себ Блинскій видлъ лишь отъ очень немногихъ изъ своихъ друзей.

——

Лтомъ 1847 г., Блинскій съ Тургеневымъ отправились за границу. Все еще была надежда, что здоровье его поправится,— но разв подорванныя усталыя силы могутъ справиться съ такимъ врагомъ какъ чахотка? За-граница не понравилась ему:

‘Странное дло!— разсказываетъ г. Тургеневъ, почти все время видавшій Блинскаго въ его заграничную поздку.— Онъ изнывалъ заграницей отъ скуки, его такъ и тянуло назадъ въ Россію… Ужъ очень онъ былъ русскій человкъ, и вн Россіи замиралъ, какъ рыба на воздух. Помню, въ Париж онъ въ первый разъ увидалъ площадь Согласія, и тотчасъ спросилъ меня: ‘Не правда ли? Вдь это одна изъ красивйшихъ площадей въ мір?’ — И на мой утвердительный отвтъ воскликнулъ: ‘Ну, и отлично, такъ ужъ я и буду знать,— и въ сторону, и баста!’ и заговорилъ о Гогол. Я ему замтилъ, что на самой этой площади во время революціи стояла гильотина, и что тутъ отрубили голову Людовику XVI: онъ посмотрлъ вокругъ, сказалъ: а!— и вспомнилъ сцену Остаповой казни въ ‘Тарас Бульб’. Историческія свднія Блинскаго были слишкомъ слабы: онъ не могъ особенно интересоваться мстами, гд происходили великія событія европейской жизни, онъ не зналъ иностранныхъ языковъ и потому не могъ изучать тамошнихъ людей, а праздное любопытство, глазніе, badauderie, было не въ его характер’…

И за границей не могъ онъ забыть о дорогой и милой его сердцу ‘рассейской литератур’. Онъ ухалъ въ Петербургъ подъ живымъ впечатлніемъ знаменитой Переписки Гоголя. Эта переписка возмущала его до глубины души. Довольно рзко отозвался онъ объ ней въ ‘Современник’: большей рзкости не допустила бы цензура. Но Гоголь обидлся и на это и написалъ Блинскому колкое письмо. Блинскій,— разсказываетъ г. Пыпинъ,— отвчалъ, изъ Зальцбрунна, длиннымъ посланіемъ, въ которомъ высказалъ всю силу негодованія, возбужденнаго въ немъ книгой Гоголя. Письмо его, написанное съ энергіей чувства и выраженія, какихъ мы напрасно стали бы искать въ его печатныхъ сочиненіяхъ, между прочимъ чрезвычайно любопытно какъ его свободная рчь, какъ образчикъ того, чмъ могъ быть его талантъ въ другихъ, боле благопріятныхъ условіяхъ. Письмо вскор потомъ разошлось быстро въ рукописяхъ. Не имя возможности представить его вполн, приводимъ нсколько извлеченій, которыя даютъ понятіе о сущности его содержанія.

‘Вы только отчасти правы,— писалъ Блинскій,— увидвъ въ моей стать разсерженнаго человка, этотъ эпитетъ слишкомъ слабъ и нженъ для выраженія того состоянія, въ которое привело меня чтеніе вашей книги. Но вы совсмъ не правы, приписавъ это вашимъ дйствительно не совсмъ лестнымъ отзывамъ о почитателяхъ вашего таланта. Тутъ была причина боле важная. Оскорбленное чувство самолюбія еще можно перенести, и у меня достало бы ума умолчать объ этомъ предмет, если бы все дло заключалось въ немъ, но нельзя перенести оскорбленнаго чувства истины, человческаго достоинства. Нельзя промолчать, когда проповдываютъ ложь и безнравственность, какъ истину и добродтель. Да, я любилъ васъ со всею страстью, какъ человкъ, кровью связанный со своею страною, можетъ любить ея надежду, честь и славу, одного изъ великихъ вождей ея на пути сознанія, развитія и прогресса. И вы имли основательную причину хотя на минуту выйти изъ спокойнаго состоянія вашего духа, потерявъ право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считалъ любовь свою наградою великаго таланта, а потому что въ этомъ отношеніи представляю не одно, а множество лицъ, изъ которыхъ ни вы, ни я не видли самаго большого числа, и которыя, въ свою очередь, тоже никогда не видли васъ! Я не въ состояніи дать вамъ ни малйшаго понятія о томъ негодованіи, которое возбудила ваша книга во всхъ благородныхъ сердцахъ.

‘Я думаю,— продолжаетъ Блинскій,— что вы глубоко знаете Россію только какъ художникъ, а не какъ мыслящій человкъ, роль котораго вы такъ неудачно приняли на себя въ своей фантастической книг, но это не потому, чтобы вы не были мыслящимъ человкомъ, а потому, что вы столько уже лтъ смотрли на Россію изъ вашего прекраснаго далека. А вдь извстно, что нтъ ничего легче, какъ изъ далека видть предметы такими, какъ намъ хочется ихъ видть, потому что въ прекрасномъ далек вы живете совершенно чужды духомъ, въ самомъ себ, внутри себя, или въ однообразіи кружка, одинаково съ вами настроеннаго и безсильнаго противиться вашему на него вліянію. Поэтому вы не замтили, что Россія видитъ свое спасеніе не въ мистицизм, не въ піэтизм, а въ успхахъ цивилизаціи, просвщенія, гуманности, въ пробужденіи въ народ чувства человческаго достоинства, столько вковъ потеряннаго въ грязи и навоз. Ей нужны права и законы, сообразные съ здравымъ смысломъ и справедливостью, и строгое, по возможности, выполненіе ихъ.

А вмсто того она представляетъ собою ужасное зрлище, гд люди торгуютъ людьми, не имя на то и того оправданія, какимъ лукаво пользуются американскіе плантаторы, утверждающіе, что негръ не человкъ. Это страна, гд люди сами себя называютъ не именами, а кличками, Ваньками, Степками, Палашками, страна, гд нтъ не только никакихъ гарантій для личности, чести и собственности, но нтъ даже и полицейскаго порядка, а есть только огромная корпорація различныхъ служебныхъ воровъ и грабителей. Самые живые современные національные вопросы Россіи теперь уничтоженіе крпостнаго права и отмненіе тлеснаго наказанія, введеніе по возможности строгаго выполненія тхъ законовъ, которые уже есть. Вотъ вопросы, которыми тревожно занята Россія въ своемъ апатическомъ полусн. И въ это-то время великій писатель, который дивно-художественными и глубокомысленными твореніями такъ могущественно содйствовалъ самосознанію Россіи, давши ей возможность взглянуть на себя самое какъ будто въ зеркал, явился съ книгою, которою учитъ варвара-помщика наживать отъ крестьянъ побольше денегъ, ругая ихъ ‘неумытыми рылами’. Да если бы вы обнаружили покушеніе на мою жизнь, и тогда бы я не боле возненавидлъ васъ, какъ за эти позорныя строки. Нтъ, если бы вы дйствительно прониклись Христова ученія, совсмъ не то писали бы вы къ вашему адепту изъ помщиковъ, вы бы писали ему, что такъ какъ его крестьяне — его братья по Христу, какъ братъ его не можетъ быть рабомъ своего брата, то онъ долженъ дать имъ свободу, или по крайней мр пользоваться ихъ трудами какъ можно льготне для нихъ, сознавая себя въ глубин своей совсти въ ложномъ къ нимъ положеніи. А выраженіе: ‘Ахъ ты, неумытое рыло!’… да у какого Ноздрева, или у какого Сабакевича подслушали вы его, чтобы передать міру, какъ великое открытіе въ пользу и назиданіе русскихъ мужиковъ, которые и безъ того потому не умываются, что поврили своимъ барамъ, сами себя не считали за людей. А ваше понятіе о національномъ русскомъ суд — расправ, идеалъ котораго вы нашли въ словахъ глупой бабы, въ повсти Пушкина, и по разуму котораго должно пороть и праваго и виноватаго! Да это и такъ у насъ длается, даже въ частую, хотя чаще всего порятъ праваго, если ему нечмъ откупиться отъ преступленія быть безъ вины виноватымъ. И такая-то книга можетъ быть результатомъ труднаго внутренняго прогресса, высокаго духовнаго просвщенія?— Не можетъ быть! Проповдникъ кнута, апостолъ невжества, поборникъ обскурантизма и мракобсія, панегиристъ татарскихъ нравовъ, что вы длаете? Взгляните себ подъ ноги, вдь вы стоите надъ бездною!.. Вспомнилъ я еще, что въ вашей книг вы утверждаете, какъ великую и неоспоримую истину, будто простому человку грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать вамъ на это? Да проститъ вамъ Богъ за эту мысль, если только, передавая ее бумаг, вы вдали, что творили… Теперь судите сами: можно ли удивляться тому, что ваша книга уронила васъ въ глазахъ публики и какъ человка? Вы, сколько я вижу, не совсмъ хорошо понимаете русскую публику. Ея характеръ опредляется положеніемъ русскаго общества, въ которомъ кипятъ и рвутся наружу свжія силы, и, не находя исхода, производятъ только уныніе, тоску, апатію. Только въ одной литератур есть жизнь и движеніе впередъ. Вотъ почему званіе писателя у насъ такъ почтенно, почему у насъ такъ легокъ врный успхъ, даже при маленькомъ талант. И вотъ почему у насъ въ особенности награждается общимъ мнніемъ такъ называемое либеральное направленіе, даже и при бдности таланта. И вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что ваша книга пала не отъ ея дурного направленія, а отъ рзкости истинъ, будто бы высказанныхъ нами всмъ и каждому. Положимъ, что вы могли это думать о пишущей братіи, но публика-то какъ могла попасть въ эту категорію? Неужели въ ‘Ревизор’ и ‘Мертвыхъ Душахъ’ вы мене рзки, съ меньшей истиной и талантомъ, и мене горькой правды высказали? и она дйствительно разсердилась на васъ до бшенства, но ‘Ревизоръ’ и ‘Мертвыя Души’ не пали отъ этого, тогда какъ ваша послдняя книга провалилась сквозь землю. И публика тутъ права, это показываетъ, сколько лежитъ въ нашемъ обществ, хотя и въ зародыш, свжаго, здраваго чувства, и это показываетъ, что у нея есть будущность. Если вы любите Россію, порадуйтесь вмст со мною паденію вашей книги.

‘Ваше обращеніе, пожалуй, можетъ быть искренно, но мысль довести о немъ до свднія публики — самая печальная… Смиреніе, проповдываемое вами, во-первыхъ, не ново, во-вторыхъ, отзывается съ одной стороны страшною гордостью, а съ другой — самымъ позорнымъ униженіемъ своего человческаго достоинства. Мысль сдлаться какимъ-то абстрактнымъ совершенствомъ, стать выше всхъ смиреніемъ, можетъ бытъ плодомъ только гордости, или слабоумія, и ведетъ въ обоихъ случаяхъ къ лицемрію, ханженству, атеизму. И при этомъ вы позволили себ цинически грязно выражаться не только о другихъ (это было бы только невжество), но и о самомъ себ (это уже гадко), потому что человкъ, бьющій своего ближняго по щекамъ, возбуждаетъ презрніе. Нтъ вы омрачены, а не просвтлены. И что за языкъ, что за фразы? ‘Дрянь и тряпка сталъ теперь всякъ человкъ’. Неужели вы думаете, что сказать ‘всякъ’ вмсто ‘всякій’ — значитъ выражаться библейски? Какая это великая истина, что когда человкъ отдается лжи, его оставляетъ умъ и талантъ. Не будь на вашей книг выставлено вашего имени, и будь изъ нея выключены т мста, гд вы говорите о самомъ себ, какъ о писател, кто бы подумалъ, что эта надутая и неопрятная шумиха словъ и фразъ — произведеніе автора ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ Душъ’? Что же касается до меня лично, повторяю вамъ: вы ошибаетесь, сочтя статью мою выраженіемъ досады за вашъ отзывъ обо мн, какъ объ одномъ изъ вашихъ критиковъ. Если бы только это разсердило меня, я только объ этомъ отозвался бы съ досадою, а объ остальномъ отозвался бы спокойно и безпристрастно. А это правда, что вашъ отзывъ о вашихъ почитателяхъ вдвойн не хорошъ. Я понимаю необходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своими восторгами ко мн только длаетъ меня смшнымъ, но и эта необходимость тяжела, потому что какъ-то не человчески за ложную любовь платить враждою. Но вы имете въ виду людей, если не съ отличнымъ умомъ, то все же и не глупцовъ. Эти люди въ своемъ удивленіи къ вашимъ твореніямъ надлали, можетъ быть, гораздо боле восклицаній, нежели сколько высказали о нихъ дла, но все же ихъ энтузіазмъ къ вамъ выходитъ изъ такого чистаго, благороднаго источника, что вамъ вовсе не слдовало бы выдавать ихъ головою — ихъ и вашимъ врагамъ, да еще въ добавокъ обвинять ихъ въ намреніи дать какой-то предосудительный толкъ вашимъ сочиненіямъ. Вы, конечно, сдлали это по увлеченію главною мыслью вашей книги и по неосмотрительности. Все это не хорошо. А что вы ожидали времени, когда вамъ можно будетъ отдать справедливость и почитателямъ вашего таланта (отдавши ее съ гордымъ смиреніемъ вашимъ врагамъ) — этого я не зналъ, не могъ, да признаться, не хотлъ бы знать. Передо мною была паша книга, а не ваши намренія. Я читалъ и перечитывалъ ее сто разъ, и все-таки не нашелъ въ ней ничего, кром того, что въ ней есть, а то, что въ ней есть, глубоко возмутило и оскорбило душу.

‘Если бы я далъ полную волю моему чувству, письмо это скоро превратилось бы въ толстую тетрадь. Я никогда не думалъ писать къ вамъ объ этомъ предмет, хотя я и мучительно желалъ этого, и хотя вы всмъ и каждому печатно дали право писать къ намъ безъ церемоніи, имя въ виду одну только правду. Неожиданное полученіе вашего письма дало мн возможность высказать вамъ все, что лежало у меня на душ противу васъ, по поводу вашей книги. Я не умю говорить въ половину, не умю хитрить — это не въ моей натур. Пусть мы или само время докажетъ мн, что я ошибался въ моихъ о васъ понятіяхъ, я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь въ томъ, что что высказалъ о васъ. Тутъ дло идетъ не о моей или вашей личности, а о предмет, который гораздо выше не только меня, но даже и васъ. Тутъ дло идетъ объ истин, о русскомъ обществ, о Россіи. И вотъ мое послднее, заключительное слово: если вы имли несчастіе съ гордымъ смиреніемъ отречься отъ вашихъ истинно великихъ произведеній, то теперь вы должны съ искреннимъ смиреніемъ отречься отъ послдней вашей книги и тяжелый грхъ ея изданія искупить новыми твореніями, которыя напомнили бы ваши прежнія’.

——

По сил и благородству, это письмо истинное украшеніе русской литературы и напоминаетъ собою ‘Lettre de la Montangne’ Руссо.

Одного имени Блинскаго было достаточно, чтобы поставить ‘Современникъ’ на ноги. И говоря такъ, я нисколько не преувеличиваю дла. Между прочимъ это мнніе Герцена. Но Блинскій сдлалъ для юнаго журнала гораздо больше. Do первыхъ онъ передалъ редакціи весь матеріалъ, собранный имъ для своего альманаха ‘Левіафанъ’, а затмъ написалъ нсколько превосходныхъ статей, лучшія между которыми: обозрнія литературы за 1846 и 47 года и о ‘Переписк съ друзьями’ Гоголя. Въ ‘Обозрніи Литературы 46 г.’ Блинскій защищаетъ западничество и борется съ славянофильствомъ. Его взглядъ на это намъ извстенъ. Въ обозрніи за 47-ой годъ, онъ полно и рзко выставляетъ заслуги натуральной школы. Съ этими его воззрніями намъ надо подробно ознакомиться сейчасъ же. Прежде всего онъ указываетъ на несомннное торжество натуральной школы.

‘Натуральная школа,— говоритъ онъ,— стоитъ теперь на первомъ план русской литературы. Съ одной стороны, нисколько не преувеличивая дла по какимъ-нибудь пристрастнымъ увлеченіямъ, мы можемъ сказать, что публика, т. e. большинство читателей, за нее: это — фактъ, а не предположеніе. Теперь вся литературная дятельность сосредоточилась въ журналахъ, а какіе журналы пользуются большей извстностью, имютъ боле обширный кругъ читателей и большее вліяніе на мнніе публики, какъ не т, въ которыхъ помщаются произведенія натуральной школы? Какіе романы и повсти читаются публикой съ особеннымъ интересомъ, какъ не т, которые принадлежатъ натуральной школ, или, лучше сказать, читаются ли публикой романы и повсти, не принадлежащіе къ натуральной школ? Какая критика пользуется большимъ вліяніемъ на мнніе публики или, лучше сказать, какая критика боле сообразна съ мнніемъ и вкусомъ публики, какъ не та, которая стоитъ за натуральную школу противъ риторической? Съ другой стороны, о комъ безпрестанно говорятъ, спорятъ, на кого безпрестанно нападаютъ съ ожесточеніемъ, какъ не на натуральную школу? Партіи, ничего не имющія между собою общаго, въ нападкахъ на натуральную школу дйствуютъ согласно, единодушно, приписываютъ ей мннія, которыхъ она чуждается, намренія, которыхъ у ней никогда не было, ложно перетолковываютъ каждое ея слово, каждый ея шагъ, то бранятъ ее съ запальчивостью, забывая иногда приличіе, то жалуются на нее чуть не со слезами! Что общаго между заклятыми врагами Гоголя, представителями побжденнаго риторическаго направленія, и между такъ-называемыми славянофилами?— Ничего! и однако-жъ послдніе, признавая Гоголя основателемъ натуральной школы, согласно съ первыми нападаютъ въ томъ-же тон, тми-же словами, съ такими-же доказательствами на натуральную школу, и почли за нужное отличиться отъ своихъ новыхъ союзниковъ только логической непослдовательностью, вслдствіе которой они поставили Гоголю въ заслугу то самое, за что преслдуютъ его школу, на томъ основаніи, что онъ писалъ по какой-то ‘потребности внутренняго очищенія’. Къ этому должно прибавить, что школы, непріязненныя натуральной, не въ состояніи представить ни одного сколько-нибудь замчательнаго произведенія, которое доказало-бы дломъ, что можно писать хорошо, руководствуясь правилами противоположными тмъ, которыхъ держится натуральная школа. Вс попытки ихъ въ этомъ род послужили къ торжеству натурализма и паденію риторизма.

Натурализмъ т. е. стремленіе къ постиженію и изображенію дйствительности, нашелъ уже мсто у Кантемира, въ его сатирахъ. Его слды можно видть въ произведеніяхъ Державина, Озерова, Жуковскаго, Батюшкова, все мене и мене отвлеченнымъ и риторическимъ, все больше и больше сближающимся съ дйствительностію или по крайней мр стремившимся къ этому сближенію. Въ произведеніяхъ этихъ писателей, особенно двухъ послднихъ, языкомъ поэзіи заговорили уже не одни оффиціальные восторги, но и такія страсти, чувства и стремленія, источникомъ которыхъ были не отвлеченные идеалы, но человческое сердце, человческая душа. Наконецъ явился Пушкинъ, поэзія котораго относится къ поэзіи всхъ предшествовавшихъ ему поэтовъ, какъ достиженіе относится къ стремленію. Въ ней слились въ одинъ широкій потокъ оба, до того текшіе раздльно, ручья русской поэзіи. Русское ухо услышало въ ея сложномъ аккорд и чисто русскіе звуки. Несмотря на преимущественно идеальный и лирическій характеръ первыхъ поэмъ Пушкина, въ въ нихъ уже вошли элементы жизни дйствительной, что доказывается смлостью, въ то время удивившей всхъ, ввести въ поэму не классическихъ, итальянскихъ или испанскихъ, а русскихъ разбойниковъ, не съ кинжалами и пистолетами, а широкими ножами и тяжелыми кистенями, и заставить одного изъ нихъ говорить въ бреду про кнутъ и грозныхъ палачей. Цыганскій таборъ съ оборванными шатрами между колесами телгъ, съ пляшущимъ медвдемъ и нагими дтьми въ перекидныхъ корзинкахъ на ослахъ, былъ тоже неслыханной дотол сценой для кроваваго трагическаго событія. Но въ ‘Евгеніи Онгин’ идеалы еще боле уступили мсто дйствительности, или по крайней мр то и другое до того слилось во что-то новое, среднее между тмъ и другимъ, что поэма эта должна по справедливости считаться произведеніемъ, положившимъ начало поэзіи нашего времени. Тутъ уже натуральность является не какъ сатира, не какъ комизмъ, а какъ врное воспроизведеніе дйствительности, со всмъ ея добромъ и зломъ, со всми ея житейскими дрязгами, около двухъ или трехъ лицъ, опоэтизированныхъ или нсколько идеализированныхъ, выведены люди обыкновенные, но не на посмшище, какъ уроды, какъ исключенія изъ общаго правила, а какъ лица, составляющія большинство общества. И все это въ роман, писанномъ стихами!

‘Самъ Пушкинъ,— продолжаетъ Блинскій,— съ одной стороны былъ подготовленъ предшествовавшими ему поэтами, и первые опыты его носили на себ легкіе слды ихъ вліянія, а съ другой стороны его нововведенія оправдывались общимъ движеніемъ во всхъ литературахъ Европы и вліяніемъ Байрона — авторитета огромнаго. Но Гоголю не было образца, не было предшественниковъ ни въ русской, ни въ иностранныхъ литературахъ. Вс теоріи, вс преданія литературныя были противъ него, потому что онъ былъ противъ нихъ. Чтобы понять его, надо было вовсе выкинуть ихъ изъ головы, забыть о ихъ существованіи,— а это для многихъ значило-бы переродиться, умереть и вновь воскреснуть. Чтобы ясне сдлать нашу мысль, посмотримъ, въ какихъ отношеніяхъ находится Гоголь къ другимъ русскимъ поэтамъ. Конечно и въ тхъ сочиненіяхъ Пушкина, которыя представляютъ чуждыя русскому міру картины, безъ всякаго сомннія есть элементы русскіе, но кто укажетъ ихъ? Какъ доказать. что напримръ поэмы: ‘Моцартъ и Сальери’, ‘Каменный Гость’, ‘Скупой Рыцарь’, ‘Галубъ’ могли быть написаны только русскимъ поэтомъ, и что ихъ не могъ-бы написать поэтъ другой націи? То-же можно сказать и о Лермонтов. Вс сочиневія Гоголя посвящены исключительно изображенію міра русской жизни, и у него нтъ соперниковъ въ искусств воспроизводить ее во всей ея истинности. Онъ ничего не смягчаетъ, не украшаетъ, вслдствіе любви къ идеаламъ, или какихъ-нибудь заране принятыхъ идей, или привычныхъ пристрастій, какъ напримръ Пушкинъ въ ‘Онгин’ идеализировалъ помщицкій бытъ. Конечно, преобладающій характеръ его сочиненій — отрицаніе, всякое отрицаніе, чтобъ быть живымъ и поэтическимъ, должно длаться во имя идеала,— и этотъ идеалъ у Гоголя такъ-же не свой, т. е. не туземный, какъ и у всхъ другихъ русскихъ поэтовъ, потому что наша общественная жизнь еще не сложилась и не установилась, чтобы могла дать литератур этотъ идеалъ. Но нельзя-же не согласиться съ тмъ, что по поводу сочиненій Гоголя уже никакъ невозможно предложить вопроса: какъ доказать, что они могли быть написаны только русскимъ поэтомъ, и что ихъ не могъ-бы написать поэтъ другой націи? Изображать русскую дйствительность, и съ такой поразительной врностью и истиной, разумется, можетъ только русскій поэтъ. И вотъ пока въ этомъ-то боле всего и состоитъ народность нашей литературы.

Литература наша была плодомъ сознательной мысли, явилась какъ нововведеніе, началась подражительностью. Но она не остановилась на этомъ, а постоянно стремилась къ самобытности, народности, изъ риторической стремилась сдлаться естественной, натуральной. Это стремленіе, ознаменованное замтными и постоянными успхами, и составляетъ смыслъ и душу исторіи нашей литературы. И мы, не обинуясь, скажемъ, что ни въ одномъ русскомъ писател это стремленіе не достигло такого успха, какъ въ Гогол. Это могло совершиться только черезъ исключительное обращеніе искусства къ дйствительности, помимо всякихъ идеаловъ. Для этого нужно было обратить все вниманіе на толпу, на массу, изображать людей обыкновенныхъ, а не пріятныя только исключенія изъ общаго правила, которыя всегда соблазняютъ поэтовъ на идеализированіе и носятъ на себ чужой отпечатокъ. Это великая заслуга со стороны Гоголя, но это-то люди стараго образованія и вмняютъ ему въ великое преступленіе передъ законами искусства. Этимъ онъ совершенно измнилъ взглядъ на самое искусство. Къ сочиненіямъ каждаго изъ поэтовъ русскихъ можно, хотя и съ натяжкой, приложить старое и ветхое опредленіе поэзіи, какъ ‘украшенной природы’, по въ отношеніи къ сочиненіямъ Гоголя этого уже невозможно сдлать. Къ нимъ идетъ другое опредленіе искусства — какъ воспроизведеніе дйствительности во всей ея истин. Тутъ все дло въ типахъ, а идеалъ тутъ понимается не какъ украшеніе (слдовательно ложь), а какъ отношеніе, въ которыя авторъ ставитъ другъ къ другу созданные имъ типы, сообразно съ мыслью, которую онъ хочетъ развить своимъ произведеніемъ.

Вліяніе Гоголя на русскую литературу было огромно. Не только вс молодые таланты бросились на указанный имъ путь, но и нкоторые писатели, уже пріобртшіе извстность, пошли по этому-же пути, оставивши свой прежній. Отсюда появленіе школы, которую противники ея думали унизить названіемъ натуральной. Посл ‘Мертвыхъ Душъ’ Гоголь ничего не написалъ. На сцен литературы теперь только его школа. Вс упреки и обвиненія, которые прежде устремлялись на него, теперь обращены на натуральную школу, и если еще длаются выходки противъ него, то по поводу этой школы.

Одна изъ главныхъ заслугъ натуральной школы заключается между прочимъ въ томъ, что она ввела въ литературу мужика…

Есть,— рзко говоритъ Блинскій,— особенный родъ читателей, который по чувству аристократизма не любитъ встрчаться даже въ книгахъ съ людьми низшихъ классовъ, обыкновенно не знающими приличія и хорошаго тона, не любитъ грязи и нищеты, по ихъ противоположности съ роскошными салонами, будуарами и кабинетами. Эти отзываются о натуральной школ не иначе, какъ съ высокомрнымъ презрніемъ, иронической улыбкой… Кто они такіе, эти феодальные бароны, гнушающіеся ‘подлой чернью’, которая въ ихъ глазахъ ниже хорошей лошади? Не спшите справляться о нихъ въ герольдическихъ книгахъ или при дворахъ европейскихъ: вы не найдете ихъ гербовъ, они не здятъ ко двору, и если видали большой свтъ, то не иначе, какъ съ улицы, сквозь ярко освщенныя окна, насколько позволяли сторы и занавски… Предками они не могутъ похвалиться: они обыкновенно — или чиновники, или изъ новаго дворянства, богатаго только библейскими преданіями о ддушк управляющемъ, о дядюшк откупщик, а иногда и о бабушк просвирн и тетушк торговк. Авторъ этой статьи считаетъ при этомъ обязанностью донести до свднія своихъ читателей, что упрекать ближняго незнатостью происхожденія вовсе не въ его привычкахъ и положительно противно всмъ его убжденіямъ, и что онъ самъ отнюдь не стыдится признаться въ этомъ. Но онъ думаетъ — и вроятно читатели его согласиться съ нимъ — что ничего нтъ пріятне, какъ оборвать съ вороны павлиныя перья и доказать ей, что она принадлежитъ къ той пород, которую вздумала презирать. Человкъ простого званія еще не ворона, потому что онъ простого званія, вороной длаетъ не званіе, а природа, и вороны такъ-же бываютъ во всхъ званіяхъ, какъ во всхъ-же званіяхъ бываютъ и орлы, но конечно только ворон свойственно рядиться въ павлиныя перья и величаться ими. Такъ почему-же не сказать ворон, что она — ворона? Презрніе къ низшимъ сословіямъ въ наше время отнюдь не есть порокъ высшихъ сословій, напротивъ, это болзнь выскочекъ, порожденіе невжества, грубости чувствъ и понятій. Умный и образованный человкъ, еслибъ онъ былъ одержимъ этой болзнью, никогда не обнаружитъ ея, потому что она не въ дух времени, потому что показать ее — значитъ каркнуть о себ во все воронье горло. Намъ кажется, что какъ ни гадко лицемріе, по въ этомъ случа оно даже лучше вороньей откровенности, потому что свидтельствуетъ объ ум. Павлинъ, горделиво распускающій пышный хвостъ спой передъ другими птицами, слывемъ животнымъ красивымъ, но не умнымъ. Что-же сказать о ворон, спсиво выказывающей заимствованный нарядъ? Подобная спсь всегда чужда ума и есть порокъ по преимуществу плебейскій. Гд больше ломанья и притязаній, какъ не въ тхъ слояхъ общества, которые начинаются тотчасъ посл самыхъ низшихъ? А это потому, что тутъ всего больше невжества. Посмотрите, какъ глубоко презираетъ лакей мужика, который во всхъ отношеніяхъ лучше, благороднй, человчнй его! Откуда эта гордость въ лаке?— Онъ перенялъ пороки своего барина и оттого считаетъ себя далеко образованне мужика. Вншній лоскъ грубыми натурами всегда принимается за образованность.

‘Что за охота наводнять литературу мужиками?’ — восклицаютъ аристократы извстнаго разряда. Въ ихъ глазахъ писатель — ремесленникъ, которому какъ что закажутъ, такъ онъ и длаетъ. Имъ въ голову не входитъ, что въ отношеніи къ выбору предметовъ сочиненія писатель не можетъ руководствоваться ни чуждой ему волей, ни даже собственнымъ произволомъ, ибо искусство иметъ свои законы, безъ уваженія которыхъ нельзя хорошо писать. Оно прежде всего требуетъ, чтобы писатель былъ вренъ собственной натур, своему таланту, своей фантазіи. А чмъ объяснить, что одинъ любитъ изображать предметы веселые, другой — мрачные, если не натурой, характеромъ и талантомъ поэта? Кто что любитъ, чмъ интересуется, то и знаетъ лучше, а что лучше знаетъ, то лучше изображаетъ. Вотъ самое законное оправданіе поэта, котораго упрекаютъ за выборъ предметовъ, оно не удовлетворительно только для людей, которые ничего не смыслятъ въ искусств и грубо смшиваютъ его съ ремесломъ. Природа — вчный образецъ искусства, а величайшій и благороднйшій предметъ въ природ — человкъ. А разв мужикъ не человкъ?— Но что-же можетъ быть интереснаго въ грубомъ, необразованномъ человк?— Какъ что?— его душа, умъ, сердце, страсти, склонности,— словомъ, все то-же, что и въ образованномъ человк. Положимъ, послдній выше перваго, но разв ботанистъ интересуется только садовыми, улучшенными искусствомъ растеніями, презирая ихъ полевые, дико-растущіе первообразы? Разв для анатомика и физіолога организмъ дикаго австралійца не такъ-же интересенъ, какъ и организмъ просвщеннаго европейца? На какомъ-же основаніи искусство въ этомъ отношеніи должно такъ разниться отъ науки? А потомъ — вы говорите, что образованный человкъ выше необразованнаго. Съ этимъ нельзя не согласиться съ вами, но не безусловно. Конечно самый пустой свтскій человкъ несравненно выше мужика, но въ какомъ отношеніи? Только въ свтскомъ образованіи, а это нисколько не помшаетъ иному мужику быть выше его, напримръ, со стороны ума, чувства, характера. Образованіе только развиваетъ нравственныя силы человка, но не даетъ ихъ: даетъ ихъ человку природа. И въ этой раздач драгоцннйшихъ даровъ своихъ она дйствуетъ слпо, не разбирая сословій… Если изъ образованныхъ классовъ общества выходитъ больше замчательныхъ людей, это потому, что тутъ больше средствъ къ развитію, а совсмъ не потому, что природа была для людей низшихъ классовъ скупе въ раздач даровъ своихъ. ‘Чему можно научиться изъ книги, въ которой описывается какой-нибудь спившійся съ кругу горемыка?’ говорятъ еще эти аристократы средней руки.— Какъ чему? разумется, не свтскому обращенію и не хорошему тону, а знанію человка въ извстномъ положеніи. Одинъ спивается отъ лности, отъ дурного воспитанія, отъ слабости характера, другой — отъ несчастныхъ обстоятельствъ жизни, въ которыхъ онъ можетъ быть нисколько не виноватъ.

И дальше! Посмотрите, какъ въ нашъ вкъ везд заняты вс участью низшихъ классовъ, какъ частная благотворительность всюду переходитъ въ общественную, какъ везд основываются хорошо организованныя, богатыя врными средствами общества для распространенія просвщенія въ низшихъ классахъ, для пособія нуждающимся и страждущимъ, для отвращенія и предупрежденія нищеты и ея неизбжнаго слдствія — безнравственности и разврата. Это общее движеніе, столь благородное, столь человческое, столь христіанское, встртило своихъ порицателей въ лиц поклонниковъ тупой и косной патріархальности. Они говорятъ, что тутъ дйствуютъ мода, увлеченіе, тщеславіе, а не человколюбіе. Пусть такъ, да когда-же и гд-же въ лучшихъ человческихъ дйствіяхъ не участвовали подобныя мелкія побужденія? Но какъ-же сказать, что только такія побужденія могутъ быть причиной такихъ явленій? Какъ думать, что главные виновники такихъ явленій, увлекающіе своимъ примромъ толпу, не одушевлены боле благородными и высокими побужденіями? Разумется, нечего удивляться добродтели людей, которые бросаются въ благотворительность не по чувству любви къ ближнему, а изъ моды, изъ подражательности, изъ тщеславія, но это добродтель въ отношеніи къ обществу, которое исполнено такого духа, что и дятельность суетныхъ людей уметъ направлять къ добру. Это-ли не отрадное въ высшей степени явленіе новйшей цивилизаціи, успховъ ума, просвщенія и образованности?

Могло-ли отразиться въ литератур это новое общественное движеніе,— въ литератур, которая всегда бываетъ выраженіемъ общества! Въ этомъ отношеніи литература сдлала едва-ли не больше: она скоре способствовала возбужденію въ обществ такого направленія, нежели только отразила его въ себ, скоре упредила его, нежели только не отстала отъ него. Нечего говорить, достойна-ли и благородна-ли такая роль, но за нее то и нападаетъ на литературу безгербовная аристократія. Мы думаемъ, что довольно показали, изъ какихъ источниковъ выходятъ эти нападки и чего они стоютъ…

Сущность-же своихъ воззрній на современную ему литературу — значеніе натуральной школы — Блинскій резюмируетъ въ такихъ строкахъ:

Въ наше время искусство и литература больше, чмъ когда-либо прежде, сдлались выраженіемъ общественныхъ вопросовъ, потому что въ наше время эти вопросы стали обще, доступне всмъ, ясне, сдлались для всхъ интересомъ первой степени, стали во глав всхъ другихъ вопросовъ. Это, разумется, не могло не измнить общаго направленія искусства во вредъ ему. Такъ, самые геніальные поэты, увлекаясь ршеніемъ общественныхъ вопросовъ, удивляютъ иногда теперь публику сочиненіями, которыхъ художественное достоинство нисколько не соотвтствуетъ ихъ таланту или по крайней мр обнаруживается только въ частностяхъ, а цлое произведеніе слабо, растянуто, вяло, скучно. Вспомните романы Жоржъ-Занда: ‘Le Meunier d’Angibault’, ‘Le Pch de Monsieur Antoine’, ‘Isidore’. Но и здсь бда произошла собственно не отъ вліянія современныхъ общественныхъ вопросовъ, а отъ того, что авторъ существующую дйствительность хотлъ замнить утопіей, и вслдствіе этого заставилъ искусство изображать міръ, существующій только въ его изображеніи. Такимъ образомъ, вмст съ характерами возможными, съ лицами всмъ знакомыми, онъ вывелъ характеры фантастическіе, лица небывалыя, и романъ у него смшался со сказкой, натуральное заслонилось неестественнымъ, поэзія смшалась съ риторикой. Но изъ этого еще нтъ причины вопить о паденіи искусства, тотъ-же Жоржъ-Зандъ посл ‘Le Meunier d’Angibault’ написалъ ‘Теверино’, а посл ‘Изидоры’ и ‘Le Pch de Monsieur Antoine’ — ‘Лукрецію Флоріани’. Порча искусства вслдствіе вліяніи современныхъ общественныхъ вопросовъ могла-бы скоре обнаружиться на талантахъ низшей степени, но и тутъ она обнаруживается только въ неумніи отличать существующее отъ небывалаго, возможное отъ невозможнаго, и еще боле — въ страсти къ мелодрам, къ натянутымъ эффектамъ. Что особенно хорошо въ романахъ Евгенія Сю?— врныя картины современнаго общества, въ которыхъ больше всего видно вліяніе современныхъ вопросовъ. А что составляетъ ихъ слабую сторону, портитъ ихъ до того, что отбиваетъ всякую охоту читать ихъ?— Преувеличенія, мелодрама, эффекты, небывалые характеры врод принца Родольфа,— словомъ, все ложное, неестественное, ненатуральное,— а все это выходитъ отнюдь не изъ вліянія современныхъ вопросовъ а изъ недостатка таланта, котораго хватаетъ только на частности и никогда на цлое произведеніе. Съ другой стороны, мы можемъ указать на романы Диккенса, которые такъ глубоко проникнуты задушевными симпатіями нашего времени, и которымъ это нисколько не мшаетъ быть превосходными художественными произведеніями.

——

Эта защита натуральной школы и ея принциповъ быть можетъ не покажется особенно важной и особенно значительной для современнаго читателя. Съ одной стороны — мы привыкли къ натуральной школ,— съ другой, увидя вс ея крайности, отчасти даже разочаровались въ ней. Но перенеситесь въ обстановку 40-ыхъ годовъ за пятьдесятъ лтъ до нашего времени и для васъ станетъ какъ нельзя боле ясной необходимостью настойчивой проповди Блинскаго. Онъ прекрасно зналъ, что длалъ. Если и теперь такъ называемая русская интеллигенція на три-четверти, а пожалуй что и на девять-десятыхъ состоитъ изъ людей полу-образованныхъ и полу-грамотныхъ, то что-же было тогда? Если и теперь не рдкость люди читающіе журналы и въ тоже время готовые восторгаться самымъ площаднымъ барабаннымъ боемъ во славу своего отечества, то легко сообразить, сколько было такихъ людей при Блинскомъ. Любимыми писателями являлись не Пушкинъ, Лермонтовъ или Гоголь,— а Кукольникъ и Булгаринъ. Одинаково, въ театр публика съ гораздо большимъ удовольствіемъ смотрла патріотическія драмы того-же Кукольника или Николая Полевого, чмъ ‘Ревизора’ и ‘Женитьбу’. Въ критик серьезно и даже съ ожесточеніемъ доказывалось, что Гоголь только смшной писатель и т. д. Винить за это, разумется, нельзя никого: русская цивилизація не насчитывала за собой и полутора-вковаго существованія, а именно вниманіемъ къ окружающей дйствительности, стремленіемъ постигнуть ея законы, ея смыслъ цивилизованный человкъ и отличается отъ варвара и дикаря. Гораздо проще’ легче и несомннно пріятне утшать себя всевозможными иллюзіями врод того, что мы — народъ особенный, что мы всхъ ‘нмцевъ’ шапками закидаемъ, что у насъ слава Богу крпостное право, которое обезпечиваетъ крестьянъ отъ нищеты и разоренья и въ то-же время даетъ дворянамъ — помщикамъ постоянный способъ упражнять свои административныя способности и другія равноцнные имъ таланты.

Своей настойчивой горячей проповдью принциповъ натурализма, своей борьбой съ реторикой и неискренностью съ постояннымъ чисто хамскимъ желаніемъ прикрашивать жизнь — Блинскій сыгралъ въ отношеніи русской литературы ту-же роль, какую до него Лессингъ въ отношеніи литературы германской. Много общаго въ геніи этихъ обоихъ литературныхъ великановъ, въ пріемахъ ихъ доказательствъ, въ страстности и глубин ихъ одушевленія, въ предметахъ ихъ любви и ненависти. Все равно какъ посл Лессинга стала невозможной на сцен ложно-классическая драма, и глупая пастораль, такъ одинаково невозможна ходульная барабанная литература посл Блинскаго.

Слдъ, оставленный имъ на нашихъ вкусахъ, на пріемахъ нашей критики — не изгладимъ. Къ его статьямъ какъ нельзя боле приложима русская пословица — не вырубить топоромъ того, что написано перомъ — тмъ боле этимъ геніальнымъ, нервнымъ перомъ.

——

Я уже сказалъ выше, что одной изъ заслугъ натуральной школы Блинскій считалъ то, что она ввела мужика въ литературу. На самомъ дл на его глазахъ совершилось первое появленіе лапотника на страницахъ нашихъ журналовъ. Конечно лапотниковъ выводили и раньше, но или прикрашенныхъ въ вид ‘народа’ Карамзина или въ вид какихъ-то — прости Господи — шальныхъ, способныхъ только орать во все горло: ‘идемъ и бжимъ’. Такимъ именно оказывался народъ на нашей патріотической сцен — въ драмахъ Кукольника, въ романахъ Загоскина, въ повстяхъ К. Аксакова. Не того мужика показала русской публик натуральная школа и не тому мужику обрадовался Блинскій. Появился настоящій мужикъ срый, грязный, униженный и несчастный, безъ блилъ и румянъ ‘поэтическаго творчества’.

Въ 1847—48 годахъ появились первыя произведенія, положившія основаніе нашей, народнической, я говорю объ ‘Антон Горемык’ Григоровича и нкоторыхъ очеркахъ ‘Записокъ Охотника’ Тургенева. ‘Антонъ Горемыка’ произвелъ на Блинскаго страшное впечатлніе.

‘Вроятно,— пишетъ онъ Боткину,— ты уже получилъ XI No ‘Современника’. Тамъ повсть Григоровича, которая измучила меня, читая ее, я все думалъ, что присутствую при экзекуціяхъ. Страшно! Вотъ поди ты… Цензура чуть ее не прихлопнула, конецъ передланъ — выкинута сцена разбоя, въ которой онъ участвуетъ. Мою статью страшно ошельмовали. Горше всего то, что совершенно произвольно. Выкинуто о Мицкевич, о шапк мурмолк, а мелкихъ фразъ, строкъ — безъ числа. Но объ этомъ я еще буду писать къ теб, потому что это довело меня до отчаянія, и я выдержалъ нсколько тяжелыхъ дней’…

Когда Боткинъ отвтилъ, что ‘Антонъ’ ему не понравился — Блинскій далъ ему сердитую отповдь.

‘Для меня,— говоритъ онъ,— иностранная повсть должна быть слишкомъ хороша, чтобы я могъ читать ее безъ нкотораго усилія, особенно вначал, и трудно вообразить такую гнусную русскую, которую-бы я не могъ осилить (доказательство — я прочелъ съ начала до конца Вру въ ‘От. З.’ — да и задамъ-же я ей при обзор!), а будь повсть русская хоть сколько-нибудь хороша, главное — сколько-нибудь дльна — я не читаю, а пожираю… Ты — сибаритъ, сластна…— теб, вишь, давай поэзіи да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами. А мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась диссертаціею… Главное, чтобы она вызывала вопросы, производила на общество нравственное впечатлніе. Если она достигаетъ этой цли и вовсе безъ поэзіи и творчества,— она для меня тмъ не мене интересна… Я съ удовольствіемъ прочелъ, напр., повсть не повсть, даже разсказъ не разсказъ, и разсужденіе не разсужденіе — Записки человка, Г—ва (въ 12 No ‘Отеч. Зап.’), да еще съ какимъ удовольствіемъ! Разумется, если повсть возбуждаетъ вопросы и производитъ нравственное впечатлніе на общество, при высокой художественности,— тмъ она для меня лучше, но главное-то у меня все-таки въ дл, а не въ щегольств. Будь повсть хоть разхудожественна, да если въ ней нтъ дла,— то я къ ней совершенно равнодушенъ… Я знаю, что сижу въ односторонности, но не хочу выходить изъ нея и жалю, и боле о тхъ, кто не сидитъ въ ней. Вотъ почему въ Антон я не замтилъ длиннотъ, или, лучше сказать, упивался длиннотами… Боже мой! какое изученіе русскаго простонародья въ подробныхъ до мелочности описаніяхъ ярмарки!.. Но перечитывать Антона я не буду, хотя всегда перечитываю по-нсколько разъ всякую русскую повсть, которая мн понравится. Ни одна русская повсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлнія: читая ее, мн казалось, что я въ конюшн, гд благонамренный помщикъ поретъ и истязуетъ цлую вотчину — законное наслдіе его благородныхъ предковъ’..

Глава XV.

‘Зима 1841—1848 года тянулась для Блинскаго мучительно,— разсказываетъ Панаевъ, часто его видавшій.— Съ физическими силами падали и силы его духа. Онъ выходилъ изъ дому рдко, дома, когда у него собирались пріятели, онъ мало одушевлялся и часто повторялъ, что ему уже не долго остается жить. Говорятъ, что больные чахоткой обыкновенно не сознаютъ опасности своего положенія… У Блинскаго не было этой иллюзіи, онъ не разсчитывалъ на жизнь и не утшалъ себя никакими надеждами’…

Письма, приведенныя въ начал этой главы, и указанныя статьи въ ‘Современник’ 1848 года были послдними порывами его къ дятельности.

‘Болзненныя страданія Блинскаго,— продолжаетъ Панаевъ,— развились страшно въ послднее время отъ петербургскаго климата, отъ разныхъ огорченій, непріятностей и отъ тяжелыхъ и смутныхъ предчувствій чего-то недобраго. Стали носиться какіе-то неблагопріятные для него слухи, все какъ-то душне и мрачне становилось кругомъ его, статьи его разсматривались все строже и строже. Онъ получилъ два весьма непріятныя письма, написанныя, впрочемъ, съ большою деликатностію, отъ одного изъ своихъ прежнихъ наставниковъ (Попова), котораго онъ очень любилъ и уважалъ. Ему надобно было, по поводу ихъ, хать объясняться, но онъ уже въ это время не выходилъ изъ дому…

‘Нкоторые господа, мнніемъ которыхъ Блинскій дорожилъ нкогда, начинали поговаривать, что онъ исписался, что онъ повторяетъ зады, что его статьи длинны, вялы и скучны… Это доходило и до него и глубоко огорчало его’.

Да, пришлось пить чашу до дна. Впрочемъ, немного уже оставалось въ ней яду, большая часть давно была проглочена и давно уже разрушила организмъ.

‘Придя однажды къ Блинскому,— продолжаетъ Панаевъ,— я засталъ его въ страшномъ волненіи и безпокойств. Дло въ томъ, что къ нему явился жандармъ съ повсткою (это и было, вроятно, второе письмо Попова)… По тогдашнимъ обстоятельствамъ можно понять, какое впечатлніе должно было произвести неожиданное и загадочное появленіе этого посланнаго… въ квартир Блинскаго.

‘Блинскій, не встававшій уже съ кресла, задыхающимся отъ волненія и отъ слабости голосомъ, просилъ меня… отыскать бывшаго его учителя Попова… и узнать, для чего его требуютъ. Пріхавъ къ Попову, я объяснилъ ему о тяжкой болзни Блинскаго, приковавшей его къ креслу, и спросилъ, чего отъ него желаютъ. Поповъ вспомнилъ съ нжностью о дтскихъ годахъ Блинскаго, выразилъ участіе къ его болзненному состоянію, просилъ меня успокоить больного и объяснить ему, что онъ вызывался не по какому-либо частному длу или обвиненію, но какъ одинъ изъ замчательныхъ дятелей на поприщ русской литературы, ‘единственно для того, чтобы лично познакомиться съ начальникомъ вдомства (гд служилъ Поповъ), хозяиномъ русской литературы’…

Въ март Блинскій еще работалъ, но затмъ оставалось ему только тяжкое страданіе болзни, въ которой не выпало на его долю и нравственнаго утшенія,— сама литература, для которой онъ жилъ, выносила тогда тяжелый кризисъ.

‘Къ весн,— болзнь начала дйствовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухали, изрдка только, горя лихорадочнымъ огнемъ, грудь впала, онъ еле передвигалъ ноги и начиналъ дышать страшно. Даже присутствіе друзей уже было ему въ тягость.

‘Я разъ зашелъ къ нему утромъ (въ ма)… На дворъ подъ деревья вынесли диванъ — и Блинскаго вывели подышать чистымъ воздухомъ. Я засталъ его уже на двор.-омъ сидлъ на диван, опустя голову и тяжело дыша. Увидвъ меня, онъ грустно покачалъ головою и протянулъ мн руку. Черезъ минуту онъ приподнялъ голову, взглянулъ на меня и сказалъ:

— Плохо мн, плохо, Панаевъ!

‘Я началъ-было нсколько словъ въ утшеніе, но онъ перебилъ меня.

— Полноте говорить вздоръ.

‘И снова молча и тяжело дыша опустилъ голову. Я не могу высказать, какъ мн было тяжело въ эту минуту… Я начиналъ заговаривать съ нимъ о разныхъ вещахъ, но все какъ-то неловко, да и Блинскаго, кажется, уже ничего не интересовало… ‘Все кончено’!— думалъ я.

‘Блинскій умеръ черезъ нсколько дней посл этого’…

Присутствовавшіе при его смерти разсказывали, что Блинскій, за нсколько минутъ до кончины, лежавшій уже въ постели безъ сознанія, вдругъ быстро поднялся, съ сверкавшими глазами, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат, проговорилъ невнятными, прерывающимися словами, но съ энергіей, какія-то слова, обращенныя къ русскому народу, говорившія о любви къ нему… Его поддержали, уложили въ постель, и черезъ нсколько минуть онъ умеръ. Это было 26 мая, въ 6-мъ часу утра.

Немногіе петербургскіе друзья проводили его тло до Волкова кладбища. Къ нимъ присоединились три или четыре неизвстныхъ, вдругъ откуда-то взявшіеся. Они остались на кладбищ до самаго конца погребенія и слдили за всмъ съ величайшимъ любопытствомъ, хотя слдить было совершенно нечего. Блинскаго отпли и опустили въ могилу, какъ и всякаго другого.

Блинскій въ потомств.

26-го мая 1898 года въ шесть часовъ утра исполнится ровно пятьдесятъ лтъ со дня смерти Блинскаго. Не видно ни особенныхъ приготовленій, ни особенныхъ заботъ по этому поводу,— обстоятельство, которое едва-ли можно объяснить въ особенно лестную для насъ сторону. Насъ русскихъ очень часто обвиняютъ въ равнодушіи къ своимъ великимъ людямъ. Мы, дйствительно, очень скоро забываемъ ихъ, какъ бы держась мудраго правила, пусть мертвые хоронятъ мертвыхъ. И далеко не вс одинаково не довольны этимъ. Напротивъ того, эта забывчивость, подъ часъ прямо легкомысленная, служитъ для многихъ новымъ аргументомъ въ защиту той мысли, что мы еще совсмъ молодой народъ, все будущее котораго впереди. Что-же ему въ такомъ случа особенно заботиться о покойникахъ, хотя-бы и славныхъ, но все-же игравшихъ для него лишь роль няньки, учившей держаться на ногахъ, ходить, лепетать? Я не стану спорить противъ этого. Я согласенъ, что народъ — младенецъ иметъ свои привилегіи и преимущества, свои достоинства и недостатки, но все-же мн, какъ и многимъ другимъ, вроятно, было-бы грустно, если-бы пятидесятилтіе смерти Блинскаго прошло незамченнымъ и дало-бы лишь возможность нажиться кое-какимъ издателямъ. Надо надяться, что такъ не будетъ, пока же глухо, почти ничего не слышно.

Конечно, пушкинскаго празднества ни въ какомъ случа не выйдетъ и не можетъ выйти уже потому, что нтъ тхъ лицъ, которыя тогда были налицо, нтъ Достоевскаго, Тургенева. Ив. Аксакова, но. быть можетъ, встряхнутся и литературные эпигоны и забудутъ свои мелкіе раздоры, ссоры и пререканія — въ которыхъ, разумется, главную роль играетъ обиженное самолюбіе — стоя передъ великой могилой, такъ настойчиво напоминающей о себ въ данную минуту.

Блинскій умеръ 26 мая 1848 г. въ шестомъ часу утра. Это фактъ. Но онъ умеръ, какъ и Пушкинъ, не весь, и ‘часть его большая’ перешла въ потомство и живетъ въ немъ вплоть до настоящей минуты. Эта большая часть — не только его статьи, часто недодланныя, недодуманныя и взаимно другъ друга исключающія, а и его чудныя письма, въ которыхъ ясне, чмъ гд нибудь, изображена исторія правдивой души, жестоко оскорбленной нашей жизнью. Эти письма, далеко еще не понятыя и недостаточно оцненныя, по своей чудной искренности и художественной полнот займутъ когда нибудь одно изъ первыхъ мстъ въ нашей литератур, наряду съ ‘Былое и думы’.

Я лично не знаю, что могло-бы быть интересне темы, какъ ‘Блинскій въ потомств’ и, на самомъ дл удивительно, что она не только не разработана, но почти и не затронута. А между тмъ, кто знаетъ, сколько ‘интеллигентныхъ’ недоразумній разршилось-бы, отнесись мы къ ней внимательне. Чтобы убдиться въ этомъ, стоитъ только спросить себя, какое понятіе стоитъ въ центр всхъ философскихъ, критическихъ и нравственныхъ убжденій Блинскаго? Это — понятіе личности. Я прошу читателя не торопиться, не говорить, что это слишкомъ отвлеченное понятіе. Для Блинскаго оно было облечено въ плоть и кровь, и, какъ скоро увидимъ, онъ заработалъ его цною огромныхъ страданій, онъ искалъ его долго, постоянно переходя отъ надежды къ отчаянью.

Само по себ слово — личность, конечно, ничего не обозначаетъ. Это простой терминъ, которымъ мы пользуемся въ нашихъ философскихъ разсужденіяхъ, такъ какъ съ полнымъ основаніемъ можно оспаривать существованіе не только личностей, но и вообще чего-нибудь личнаго въ природ. Значитъ прежде всего надо опредлить, какую именно личность имлъ Блинскій? Я начну съ самаго простого, если хотите элементарнаго.

Изъ біографіи Блинскаго можно видть, что свою личную самостоятельность, понимая ее какъ право поступать по своему внутреннему убжденію, онъ цнилъ выше всего. Эта черта характера проходитъ красною нитью черезъ всю его жизнь. Онъ не измнялъ ей никогда и защищалъ свое право быть собою съ такою ревнивой даже осторожностью, съ какой защищаетъ бднякъ единственное свое сокровище. Мы знаемъ, что вырвавшись изъ-подъ ферулы родительскаго дома, онъ поступилъ въ пензенскую гимназію. Проучившись прилежно нсколько лтъ, онъ какъ-то вдругъ залнился, пересталъ ходить въ классы и все свободное время отдавалъ ‘своему’ длу — чтенію или писанію стиховъ. Никакія внушенія не могли подйствовать на него въ смысл развитія благонравія. Онъ почувствовалъ, что гимназія стсняетъ и давитъ его, и этого было совершенно достаточно, чтобы махнуть на нее рукой. Тоже самое случилось съ нимъ въ университет, куда онъ опредлился съ величайшимъ трудомъ. Сначала онъ былъ въ восторг отъ него — и отъ стнъ и отъ науки и даже казенно-коштнаго содержанія. Но какъ только ферула almae mairie дала знать о себ и притомъ въ довольно таки грубой форм — онъ немедленно ршилъ, что вс эти чистыя свтлыя комнаты и вс эти умныя лекціи не стоятъ минуты свободы. И онъ ушелъ изъ университета {Собственно онъ былъ удаленъ изъ университета, но. разбираясь въ этой запуганной исторіи, не трудно видть, что онъ остался-бы тамъ, прояви онъ больше благонравія. ‘Казенный коштъ’ сталъ для него въ конц концовъ абсолютно невыносимъ.}, не имя ни гроша денегъ и даже ‘необходимаго носильнаго платья’. Мы знаемъ, какъ ему досталось за это постоянное ‘неокончаніе’ курса. ‘Недоучившійся студентъ’ — вотъ кличка, которой презрительно клеймили его не только лиллипуты-противники, но даже Гоголь. Увряли, что онъ бросилъ гимназію, потомъ университетъ прямо по неспособности. Это, конечно, пустяки. Для полученія аттестатовъ достаточно самыхъ мизерныхъ умственныхъ способностей, отрицать же ихъ въ Блинскомъ, по меньшей мр, рисковано. Дло совершенно въ другомъ. Блинскій не признавалъ оффиціальныхъ путей — они были не для него. Характеръ несдержанный, страстный, натура правдивая, до фанатизма, нежеланіе поступаться даже мелочами — все это такія данныя, которыя кое какъ могутъ ужиться съ вольной профессіей, а не съ какой нибудь другой.— Въ литературной своей дятельности Блинскій держался той-же политики. Онъ готовъ былъ работать какъ волъ, нисколько не жаля своихъ силъ, и по цлымъ недлямъ не отходилъ отъ своей конторки. Но первымъ и единственнымъ его условіемъ было работать, какъ онъ хочетъ. Пусть издатель наваливаетъ на него библіографію въ любомъ, а порою прямо подавляющемъ количеств — онъ не возражалъ и жаловался на тяготу только въ своихъ дружескихъ письмахъ, но ни разу, въ теченіе 17-ти лтъ работы, ему не пришлось покривить душой и пойти противъ себя. Какъ только издатель ‘Москвитянина’ сталъ вмшиваться въ его редакторскія дла, онъ немедленно отказался отъ мста, что для него было равносильно отказу отъ куска хлба, по той-же причин разошелся онъ съ Краевскимъ и ‘Отечественными Записками’, которыя онъ создалъ. Надо думать, что не долго бы онъ ужился и съ Некрасовымъ. Его правиломъ было не допускать никакихъ компромиссовъ, разъ дло касалось убжденій.

Одинаково ревниво защищалъ онъ и свою умственную самостоятельность. Убдить его въ чемъ нибудь было довольно трудно. Онъ принималъ новую идею не сразу, не тогда, когда понялъ ее своимъ умомъ, а лить посл того, какъ она вошла въ его плоть и кровь, стала близкой и дорогой его чувству, озарилась огнемъ страсти, словомъ ‘загорлась въ немъ’, какъ онъ говорилъ про себя. Несомннно, что онъ былъ-бы плохимъ ученымъ, потому что каждая идея интересовала его прежде всего въ отношеніе къ самому себ, къ содержанію его собственнаго внутренняго міра, Онъ никогда не смотрлъ на нее какъ на формулу, выведенную изъ такого-то и такого ряда фактовъ. Нтъ — гораздо больше этого. Онъ старался воплотить въ ней сиг- пониманіе правды жизни, своего земнаго назначенія. Оттого-то онъ такъ и ‘неистовствовалъ’ всегда въ спорахъ, за что — между прочимъ — и получилъ названіе ‘неистоваго Виссаріона’. Что для другихъ было простымъ логическимъ выводомъ, фигурой, тропомъ, то для него означало извстную заповдь, которой надо слдовать во всхъ своихъ поступкахъ. Поэтому-то и выходило постоянно, что посягательство на какую нибудь признанную имъ истину или теорію, означало для него посягательство на собственную его личность. Тутъ онъ не хотлъ скоро сдаваться, онъ не могъ сдаться скоро и отстаивалъ спою позицію шагъ за шагомъ. Ссылки на авторитеты значили для него очень мало, въ большинств случаевъ, ровно ничего не значили, ему надо было до всего дойти самому. Настойчивость, давленіе, сознаніе собственной непогршимости, провозглашеніе истинъ тономъ Пиіи, не допускающемъ возраженій — вызывали въ немъ пожалуй даже физическое раздраженіе, онъ готовъ былъ лучше удариться въ крайность — въ чемъ самъ же потомъ раскаивался съ мучительными упреками въ душ — чмъ слпо идти за другимъ. Мн кажется, что этимъ можно объяснить его постоянныя ссоры съ Бакунинымъ — умомъ прямолинейнымъ и деспотическимъ, стремившимся задушить всякую самостоятельность мысли въ своихъ слушателяхъ — словомъ — умомъ чисто революціоннымъ.

Но скажутъ: ‘самъ Блинскій часто мнялъ свои убжденія, и какое-же разумное основаніе иметъ его фанатически-нетерпимое отношеніе къ убжденіямъ другихъ? Плохо-же научилъ его миролюбію его собственный примръ’. Но, во-первыхъ, откуда взялося это часто? Не знаю, кто пустилъ его въ ходъ, но не сомнваюсь, что авторъ ‘часто’ очень рдко перечитывалъ статьи Блинскаго и очень мало вдумывался въ нихъ. Если мы оставимъ въ сторон его дтскія и юношескія построенія, то увидимъ, что вообще въ его міросозерцаніи постоянно боролись только дв господствующія идеи. Первая гласила: смыслъ и значеніе жизни сосредоточиваются вн человческой личности — въ Бог, природ, абсолютной иде, государств и т. д.,— вторая: смыслъ и значеніе жизни сосредоточиваются исключительно въ человческой личности. Между этими двумя философскими полюсами долгіе годы колебался Блинскій пока не пришелъ, какъ скоро увидимъ къ ихъ гармоническому соединенію. Полная противоположность и противорчивость, взаимно одна другую исключающая, обоихъ господствующихъ идей очевидна и съ перваго же взгляда бросается въ глаза. Первая идея смотритъ на личность какъ на средство для осуществленія извстныхъ міровыхъ или государственныхъ цлей, она требуетъ отъ личности лишь рабской покорности, лишь восторженнаго сознанія собственнаго ничтожества. Она съ ненавистью относится ко всякому ея живому чувству, презираетъ ея протестъ и ежеминутно говоритъ ей: ‘Молчи, тварь дрожащая. Что ты передъ вчной идеей, чье дыханіе составляетъ жизнь, молчи и радуйся какъ частица, какъ атомъ великаго и чуднаго міроваго процесса’. Подъ ея вліяніемъ Блинскій написалъ свою знаменитую статью о Бородинской годовщин. Другая идея, напротивъ того, все сводя къ личности, къ ея внутренней жизни, провозглашаетъ ее единственнымъ судьей окружающаго и мірозданія и разсматриваетъ всякое явленіе съ точки зрнія ея счастья, ея благополучія и полноты ея существованія.

Если это такъ, если только дв основныхъ идеи, постоянно чередуясь и борясь, опредляютъ взгляды Блинскаго, то согласитесь,— утверждать, что онъ часто мнялъ свои убжденія,— по меньшей мр странно.

Нечего и говорить, какая изъ двухъ господствующихъ идей наиболе соотвтствуетъ натур Блинскаго, его темпераменту и складу его характера. Борецъ по природ, всегда критически и недоврчиво настроенный противъ всякаго авторитета, онъ, конечно, долженъ былъ признавать личность верховнымъ судьей всего и законодателемъ жизни. Но въ то же время одинаково недоврчивый къ себ, вынесшій вс муки нищеты и голода, вс униженія человка, не имющаго даже необходимаго носильнаго платья, подавленный презрніемъ, неудачами любви, болзнью, долгой невозможностью пристроиться къ какому нибудь длу — онъ часто забывалъ свою гордыню, часто прямо изъ чувства самосохраненія падалъ ницъ передъ чмъ-то незнакомымъ и великимъ, и готовъ былъ признать себя червемъ, такъ какъ червю все-же легче погибать, чмъ человку, такъ какъ червь не можетъ съ такой жгучей болью чувствовать обиды и поношенія жизни. По страстности своего темперамента, по прямолинейности своей мысли онъ часто доходилъ до во-истину буддійскихъ крайностей въ этомъ послднемъ отношеніи, рвалъ и металъ, когда кто нибудь осмливался хоть на минуту усомниться въ премудрости существующаго. Но — повторяю, читайте не только его сочиненія, а и его письма, и вы увидите, что противоположная идея о великомъ значеніи личности ни на минуту не замираетъ въ немъ: онъ только боится, только не сметъ высказать ее.

Если кто нибудь на основаніи предыдущихъ страницъ заключитъ, что для опредленія личности, какъ центральнаго понятія въ философіи, Блинскаго достаточно эпитетовъ ‘критически-мыслящая’ — то онъ будетъ не правъ. Блинскій смотрлъ на дло гораздо глубже. Нельзя на самомъ дл не согласиться. что само по себ критическое мышленіе значитъ немного — далеко не все, по крайней мр. Критически-мыслящая личность можетъ быть личностью совершенно пустопорожней. Чтобы стать чмъ нибудь, ей нужно какое-нибудь положительное содержаніе, какой нибудь догматъ, отъ широты котораго зависитъ и значеніе личности. Когда этотъ догматъ малъ, узокъ — критическое мышленіе исполняетъ почти исключительно разрушительную, т. е. одностороннюю роль. Возьмите, напр., Писарева. Онъ остановился на томъ, на чемъ началъ Блинскій. Его критическій аппаратъ былъ изъ первоклассныхъ, сила анализа — поразительная, проницательность огромная, хотя зачастую направленная даже съ его собственной точка зрнія совсмъ не туда, куда слдуетъ. Но вся догматическая сторона его ученія исчерпывается элементарнымъ понятіемъ самостоятельности личности, причемъ даже эту самостоятельность Писаревъ былъ склоненъ ограничивать преимущественно умственной стороной жизни, которая для него опредляла и нравственную. Объ экономической самостоятельности онъ заботился очень мало, и въ этомъ отношеніи очень характерны брошенныя имъ мимоходомъ въ конц статьи ‘Экономическіе этюды’ слова: ‘много рекомендовано средствъ для борьбы съ нищетой, но какое изъ нихъ истинное — я не знаю’. Онъ смло могъ-бы прибавить: и пока нисколько не интересуюсь знать. Оттого-то вся критическая работа Писарева сводится лишь къ разршенію эстетики и пропаганды базаровскаго типа и это,— несмотря на поразительный талантъ. Оттого-то люди съ положительными стремленіями, напр. Чернышевскій, имли значительное основаніе называть его ‘талантливымъ мальчикомъ’.

Критическая мысль была для Блинскаго только ступенью, а ея работа только подготовительной для образованія нормальной личности. Мышленіе an sich fur sich никогда для него не существовало даже въ самыя страстныя минуты гегеліанскаго неистовства. И такъ какъ каждый идеалъ выростаетъ прежде всего на почв личнаго существованія и данныхъ собственной натуры — то и теперь для выясненія понятія ‘нормальной личности’ обратимся къ нимъ.

Блинскій называлъ самъ себя художественнымъ недоноскомъ, т. е. человкомъ, у котораго есть стремленіе къ творчеству и нтъ способности творить. Терминъ ‘художественный недоносокъ’ представляется мн слишкомъ скромнымъ. Брандесъ, какъ нельзя боле правъ, называя критику десятой музой, и вотъ служителемъ этой десятой музы и былъ Блинскій. На самомъ дл на него иначе и невозможно смотрть какъ на критика-поэта, критика художника, создающаго типы и образы, пользуясь для этого литературнымъ матеріаломъ. Припомните, напр., его статьи о Полевомъ, Кольцов, Пушкин, Гогол и вы сейчасъ-же убдитесь въ этомъ. Въ упомянутыхъ статьяхъ передъ вами — живые портреты съ плотью и кровью. Вы слышите, какъ они говорятъ, что думаютъ и критическій разборъ незамтно превращается въ созданіе типа. Но способность художественнаго творчества, какъ высшая способность человка, требуетъ одного непремннаго условія — того именно, чтобы самъ ‘творецъ’ могъ доходить до полнаго единства своей личности, до извстнаго гармоническаго состоянія,— когда внутри его нтъ (на боле или мене продолжительный промежутокъ времени) никакихъ противорчій, когда ‘сердце не споритъ съ умомъ’, когда воля работаетъ въ томъ-же направленіи, какъ чувство, а критическое мышленіе освщается страстью. Это не есть непремнно состояніе экстаза или творческаго гипноза, оно конечно, можетъ перейти въ то и въ другое, но на низшихъ своихъ ступеняхъ не требуетъ такой повышенной температуры. Для меня несомннно, что только такое состояніе гармоническаго единства и художественной цльности и цнилъ Блинскій, только въ немъ и видлъ онъ истинно человческое существованіе. Всякое противорчіе внутри себя мучительно терзало его, и вс его письма отъ начала до конца наполнены жалобами на невозможность достигнуть ‘нормы’. Сначала онъ жалуется на чувственность, тщеславіе, раздражительность, которыя ‘точно бревна лежатъ у него на дорог къ совершенству’, затмъ на излишнюю требовательность натуры, на малую свою снисходительность къ людямъ и т. д. Идеалъ всегда одинъ и тотъ-же — жить вполн, безъ непримиренныхъ противорчій. Онъ часто увлекается въ этомъ отношеніи, готовъ отказаться отъ все критикующей мысли, лишь-бы жить, завидуетъ глупцамъ и дуракамъ и страстно хватается за все, что общаетъ ему собственное внутреннее объединеніе. Безъ этого онъ чувствовалъ, какъ духъ его меркнетъ и падаетъ, какъ тягота жизни становится невыносимой.

Три огромныхъ увлеченія зналъ онъ въ жизни, это увлеченія: 1) абстрактнымъ героизмомъ, 2) гегеліанствомъ и 3) соціализмомъ.

Абстрактный героизмъ — вещь довольно тонкая, которая не поддается безусловно опредленной характеристик, по вотъ въ общихъ чертахъ къ чему онъ сводится. Есть два рода жизни — низшій и высшій. Низшій это тотъ, которымъ живетъ масса, большинство человчества. Его отличительная особенность — служеніе плоти и малая забота о дух. Его философія преисполнена общихъ мстъ, безсознательнаго цинизма и сознательнаго скотства. Испытывая его, духъ человка ищетъ опоры исключительно вн себя — въ одобреніи ближнихъ, въ богатств, въ чинахъ и орденахъ, въ чувственныхъ наслажденіяхъ. Но для немногихъ избранниковъ открыто нчто большее. Это прежде всего сфера художественнаго творчества, эстетическихъ безкорыстныхъ восторговъ. Какъ художникъ, творецъ является высшимъ изяществомъ и идеаломъ человка, такъ искусство — высшимъ проявленіемъ творческаго духа. Но чтобы понимать его, чтобы умть наслаждаться имъ необходимо быть безусловно нравственно чистымъ, отршиться отъ мелкихъ заботъ существованія, надо подходить къ художественному созданію со страхомъ и трепетомъ. И сколько мукъ, тревогъ, разочарованій принесло Блинскому это стремленіе къ безусловной нравственной чистот, длающей человка достойнымъ наслажденія искусствомъ! Онъ въ теченіе цлыхъ лтъ инквизиторски подозрительно относится къ себ, онъ постоянно ловитъ себя на дурныхъ мысляхъ и мучается, онъ чувствуетъ голодъ или голосъ чувственности и готовъ проклясть себя. Но все равно онъ борется, онъ идетъ этой тернистой дорогой, думая, что наконецъ эстетическіе восторги и замкнутая въ себ жизнь духа дастъ ему внутреннюю гармонію, не нарушенную ни тломъ, ни матеріальной обстановкой, ни общественными условіями. Въ служеніи искусству онъ старался найти ту единую заповдь жизни, больше которой нтъ и не можетъ быть.

Гегеліанство Блинскаго находится, по моему мннію, въ прямой и непосредственной связи съ его увлеченіемъ абстрактно героическими идеалами безусловной чистоты. Надо только имть въ виду, что гегелевская философія какъ философія, какъ извстное въ высшей степени своеобразное міропониманіе, облеченное въ строгія логическія формулы, для него никогда не существовало. Гегеліанство, какъ раньше проповди Станкевича, было для него прежде всего заповдью, верховной посылкой для поведенія человка здсь на земл. Только съ этой стороны онъ и понялъ Гегеля, понялъ какъ поэтъ, пришедшій въ восторгъ отъ величія абсолютной идеи, безконечное развитіе которой и составляетъ жизнь. Гегеліанство досталось ему не дешево, и не сразу пошелъ онъ въ тиски нмецкаго идеализма. До этого ему пришлось выстрадать очень много. На самомъ дл, чмъ до той поры была его жизнь? Рядомъ неудачъ, лишеній, постоянной борьбой съ голодомъ, холодомъ и неимніемъ носильнаго платья. Цлыми мсяцами оставался онъ безъ работы, принужденный надвать чужіе сапоги, чтобы выйти на улицу. Письма его переполнены стонами, и это стоны голоднаго обездоленнаго человка. Онъ не врилъ въ себя, неудачи привели его къ мысли, что, строго говоря, ему нтъ мста здсь на земл. Просто удивляешься, какъ въ такія минуты ему ни разу не приходила совершенно естественная мысль о самоубійств. Однако не видно, чтобы онъ надялся на что нибудь лучшее! Напротивъ того, горячее воображеніе рисовало ему его будущее самыми мрачными красками. И онъ съ радостью, съ восторгомъ узналъ, что существуетъ великая доктрина, которая объясняетъ даже и его страданія, какъ нчто разумное, которая и его незамтному унылому существованію находитъ и смыслъ и мсто. Не говоря уже о многомъ другомъ, какъ было не увлечься хотя-бы только этимъ. Надо было только поставить всю свою психологію верхъ дномъ. Надо было окончательно утвердиться на мысли о собственномъ ничтожеств. Надо было признать разумность и необходимость этого ничтожества. И не думайте, чтобы это было такъ трудно для пылкой и экзальтированной натуры Блинскаго. Къ этому вело простое чувство самосохраненія. Разв кто нибудь не знаетъ, что бываютъ минуты, когда человкъ инстинктивно нарочно преувеличиваетъ скверность и затруднительность своего положенія и, утерявши многое, начинаетъ уврять себя, что утеряно все? Онъ въ этой мысли объ окончательной гибели находитъ какое-то своеобразное утшеніе. А въ экстаз, въ томъ, что человкъ распростирается ницъ передъ какимъ нибудь кумиромъ — несомннно источникъ огромнаго блаженства. И это огромное блаженство дало Блинскому гегеліанство. Жизнь прекрасна, твердилъ онъ въ своемъ поэтическомъ увлеченіи — прекрасна, несмотря ни на что. Мои страданія такъ-же необходимы, какъ и мои радости. Все это нужно не для меня лично, нужно для другой великой цли. Эта великая цль — жизнь единой абсолютной идеи. Идея развивается, стремясь къ самопознанію, ей нужно проявить себя въ самыхъ разнообразныхъ видахъ и въ холодномъ комк льду и въ прекрасномъ растеніи, и въ улыбк ребенка, и въ моихъ страданіяхъ — страданіяхъ Блинскаго. Эта идея — разумъ и всякое его проявленіе разумно. Надо только отказаться отъ ложной человческой гордости, которая говоритъ мн, что я могу быть недовольнымъ своимъ положеніемъ, что я имю право претендовать на большее. Это право — призракъ. Передъ величіемъ идеи — равны вс положенія и вс положенія одинаково разумны, потому что они входятъ какъ необходимое звено въ жизнь единой разумной идеи. Такъ понялъ Блинскій гегеліанство и въ иде ничтожества личности, поглощенія ея жизни жизнью высшаго начала онъ старался найти и временно дйствительно находилъ полкоту своего духовнаго противорчія.

3) И абстрактный героизмъ и гегеліанство были одинаково такими увлеченіями Блинскаго, которыя въ значительной степени объясняются подавленностью его душевнаго настроенія. Въ одномъ случа онъ приносилъ свою личную жизнь въ жертву эстетическимъ восторгамъ, въ другомъ — абсолютной иде. И восторги и идеи оба въ его жизни явились Молохами, поглощавшими его индивидуальность. Но что-же было ему длать? Жажда личнаго счастья, любви, успха, дятельности просто долго не находила себя никакого выхода. Все это должно было таиться глубоко въ сердц, преображаясь тамъ въ постоянную неудовлетворительность, постоянное томленіе. А вдругъ и дальше будетъ то-же самое? Вдругъ вся жизнь пройдетъ исключительно въ этой безтолковой сует, въ этой погон за кускомъ хлба, вдругъ не будетъ ни одной минуты отдыха и придется признать, что въ моемъ земномъ существованіи не было и тни, смысла и тни значенія. Что тогда? Нтъ ужъ лучше головой прямо въ воду и сразу отказаться отъ всхъ надеждъ и мечтаній, сказать себ ‘я нуль, я ничтожество’, чтобы потомъ уже не объ чемъ было боле жалть. Но абстрактный героизмъ (приблизительно 32—36 г.) былъ еще сравнительно живымъ началомъ, такъ или иначе соотвтствовалъ ригористическимъ требованіямъ нравственнаго характера Блинскаго, заставляя его подозрительно подсматривать за собою и выискивать въ себ прегршенія вольныя и невольныя. Въ період-же неистоваго гегеліанства онъ только учился съ благодарностью принимать удары щедрой на этотъ счетъ судьбы. Но странно, духъ его находилъ желанное спокойствіе и внутреннюю гармонію лишь въ нкоторыя, немногія минуты — обыкновенно во время работы, въ обыденномъ-же существованіи онъ чувствовалъ себя неудовлетвореннымъ и несчастнымъ. Онъ долго не могъ догадаться, въ чемъ заключается причина этого и почему ему приходится стыдиться даже собственныхъ статей. Причина однако одна — Блинскій шелъ весь этотъ долгій промежутокъ времени (до 42 г.) противъ себя самого.

Съ перездомъ въ Петербургъ онъ оказался въ гораздо лучшихъ условіяхъ жизни, уже просто потому, что у него опредленная и сравнительно врная работа, отсутствіе которой такъ тяжело давало себя знать въ Москв. Вмст съ этимъ, онъ избавился и отъ прямого вліянія членовъ кружка Станкевича. Самое-же главное то, что сила его мышленія достигаетъ къ этому времени полнаго своего развитія, и статья, гд онъ распрощался съ своей бурной юностью, но гд эта бурная юность чувствуется еще на каждой страниц — это знаменитая ‘Бородинская годовщина’.

Значеніе перезда въ Петербургъ многіе видятъ въ томъ, что онъ будтобы вернулъ Блинскаго къ дйствительности. Это конечно пустыя слова. Прежде всего въ Петербург Блинскій нсколько озлобился и не противъ литературныхъ враговъ своихъ, а прежде всего противъ самого себя. Изъ его писемъ за это время видно, что онъ ршился серьезно схватиться съ жизнью, дать ей послднюю битву и, смотря по обстоятельствамъ, выиграть ее, или проиграть. Надо было кончить какъ нибудь съ этимъ постояннымъ томленіемъ духа, съ этимъ страннымъ существованіемъ, которое точно стыдится и совстится самого себя, надо выйти къ какой нибудь пристани. Блинскій на самомъ дл совершилъ очень трудную для него вещь: онъ призналъ себя человкомъ, и тмъ самымъ призналъ свое право на личное счастье. Со стороны, это выходитъ даже немного смхотворно, но только со стороны. То что другимъ достается сразу, что они впитываютъ въ себя какъ непреложную истину вмст съ молокомъ матери — то досталось Блинскому лишь посл великихъ умственныхъ усилій и нравственныхъ страданій. Раньше онъ не осмливался сдлать ничего подобнаго, раньше онъ съ озлобленнымъ наслажденіемъ готовъ былъ твердить, что онъ глупъ, ничтоженъ, что счастье не для него. Теперь, наоборотъ, онъ сталъ требовать этого личнаго счастья гордо и властно для себя и всхъ на земл живущихъ. Вы станете, пожалуй, подыскивать умственныя вліянія для такого переворота. Не знаю, нужно-ли длать это, здсь — голосъ самой природы, котораго все-же никогда Блинскій не могъ заглушить въ себ совершенно. Безъ риска ошибиться можно сказать, что не малую роль въ этомъ случа должна была сыграть и его любовь. Теперь онъ уже не имлъ права махать на себя рукой и ставитъ надъ собой крестъ: онъ былъ уже не одинъ здсь въ мір.

Подчиняюсь, какъ всегда, господствующему въ его натур духу противорчія,— онъ, раскланявшись съ ‘философскимъ колпакомъ’ Георга Федоровича Гегеля, ударился въ крайность полнаго индивидуализма. Долго сдерживаемая жажда личнаго счастья могучей струей вырвалась наружу, и какъ не похожи на прежняго Блинскаго его (удивительныя по красот, сил и глубин) письма къ невст. Когда онъ пишетъ напр.: ‘жизнь коротка и обманчива, ловите ее или посл не раскаивайтесь’ и посвящаетъ этой тем цлыя блестящія страницы, вы не узнаете прежняго смиренника и недавняго гегеліанца. Не узнаете вы его и когда онъ проповдуетъ необходимость личнаго счастья и въ этомъ личномъ счастьи видитъ единственный смыслъ жизни здсь на земл. Робкій застнчивый Блинскій, который и по улиц-то всегда ходилъ, стараясь держаться какъ можно ближе къ стнк,— который такъ глубоко чувствовалъ удрученіе нищеты, что виновато извинялся за позволенную имъ себ однажды роскошь по части украшенія своей квартиры свжими цвтами — гордо поднялъ голову и осмлился заявить, что онъ тоже хочетъ жить, а не отдавать свою жизнь на пожираніе всевозможнымъ Молохамъ искусства, философіи, государственности. Теперь онъ уже зналъ, что длать. Въ слов ‘личность, но личность свободная, живущая всей той суммой радости и стремленій’, которыя доступны человку здсь на земл, явились для него разгадка тайнъ человческаго существованія. Съ нимъ повторилась исторія Эдипа, а благодаря его огромному таланту не одинъ, а десятки сфинксовъ должны были броситься въ море.

——

Эта личная исторія Блинскаго, изложенная имъ въ своихъ письмахъ, является въ то-же время и исторіей того пути, по которому пошла русская интеллигентная мысль. И она одинаково долгое время не хотла сознать своихъ правъ и она сидла по всевозможнымъ закоулкамъ, задумчивая и пригнетенная, питаясь лишь эстетическими восторгами и философскимъ смиреномудріемъ. Блинскій закрпилъ ея право на самосознаніе и показалъ ей, въ чемъ ея горе. Пусть въ отраженной, приспособленной для печатанія въ журнал форм, но онъ разсказалъ въ своихъ статьяхъ исторію собственнаго духа. Вдь онъ тоже началъ ни съ чмъ или, лучше сказать, съ своимъ чисто инстинктивнымъ признаніемъ за собою нрава смть свое сужденіе имть. Затмъ онъ уклонился въ сторону, какъ-бы испуганный огромностью жизни и собственнымъ своимъ ничтожествомъ. Это были долгіе ученическіе годы, пока онъ не вернулся наконецъ къ самому себ. За это время расширился и выросъ его идеалъ.

Да. свою личную самостоятельность онъ цнилъ выше всего, это право самостоятельности онъ распространилъ на всхъ людей, онъ искалъ для нея опоры въ дйствительности и находилъ ее въ образованіи, наук, матеріальной обезпеченности. Въ слов человкъ, личность, для него заключалась разгадка жизни и звучало что-то святое. Онъ какъ-бы впиталъ въ себя знаменитый афоризмъ Новалиса: ‘помни, что когда ты дотрогиваешься до руки человка, то дотрогиваешься до колоннъ храма, въ которомъ обитаетъ божество’. И когда онъ видлъ этотъ храмъ, это человческое сердце загрязненнымъ и униженнымъ, эту жизнь его, сведенную къ приходо-расходной книг, къ мелкимъ и пошлымъ заботамъ, обставленную такой массой лжи, лицемрія и всевозможныхъ условностей, когда онъ видлъ наконецъ ту-же самую личность въ крпостномъ состояніи — онъ скорблъ то сильно и гнвно, то какъ бы подавленный тяжелымъ раздумьемъ.

Мн нечего говорить, какое значеніе имла эта проповдь личнаго начала въ николаевскую суровую эпоху, когда крпостное право стояло какъ скала и вс должны были думать, какъ одинъ человкъ. Это общеизвстно и элементарно просто. Достоевскій былъ какъ нельзя боле нравъ, говоря, что Блинскаго не пропустила цензура, но онъ непостижимымъ образомъ проскочилъ сквозь нее. Герценъ высказываетъ то-же самое.

Гораздо мене общеизвстно, какимъ образомъ основной философскій принципъ Блинскаго и его идеалъ самостоятельной и гармонически цльной личности, творящей въ жизнь перешелъ въ потомство. Я скажу пока, что здсь онъ нашелъ себ самый радушный пріемъ. Блинскій не только глаза русской критики, онъ нчто большее — онъ глаза всей ‘.субъективной школы въ соціологіи’, которая до самого послдняго времени господствовала у насъ и на самомъ дл оказала не малыя услуги нашему самосознанію и личность, какъ верховный судья жизни превратилась даже въ законодателя для науки.

Заключеніе.

Подведемъ итоги.

Я не стану повторять общественныхъ и элементарныхъ похвалъ по адресу Блинскаго врод тхъ напр., что его эстетическіе приговоры тому или другому художественному произведенію были, въ большинств случаевъ, ршающими и окончательными и не утеряли своей цны и теперь,— что онъ отличался огромной чуткостью по части разгадыванія новыхъ дарованій,— что подъ прикрытіемъ его могучей критики выступили на литературное поприще Тургеневъ, Некрасовъ, Гончаровъ, Достоевскій,— что онъ первый разъяснилъ значеніе Лермонтова и Гоголя,— первый растолковалъ Пушкина и т. д. Все это конечно очень много, но для Блинскаго этого мало. Даже то обстоятельство, что Блинскій въ сущности былъ первымъ историкомъ нашей литературы не исчерпываетъ его значенія. Вопросъ о первенств — часто является вопросомъ чисто академическимъ. Не все ли равно,— кто раньше изобрлъ дифференціальное исчисленіе — Ньютонъ или Лейбницъ? Права того и другого можно защищать и оспаривать, какъ можно защищать и оспаривать права Гуттенберга, Колумба, монаха Шварца и т. д. Иногда во время вспомнить старое гораздо лучше и плодотворне, чмъ выдумать и изобрсти что-нибудь новое. Нужно угадать историческій моментъ и высказать самое подходящее для него. Это Блинскій сдлалъ. Онъ понялъ, что время красивой изящной и аристократической литературы прошло невозвратно, что обществу давно пришла пора заявить о своемъ существованіи и имть свой собственный органъ, что дальнйшее поглощеніе жизни народа жизнью государства — невозможно, ненормально, противоестественно, что литература прежде всего есть выраженное въ письменномъ слов самосознаніе общества, а не пріятное развлеченіе, не нравоучительная проповдь. Если-же это такъ.— великое значеніе литературы и литераторовъ самоочевидно. Въ защит ихъ самостоятельности, лучше сказать, въ завоеваніи и отстаиваніи ея отъ враговъ внутреннихъ и вншнихъ,— прошла дятельность Блинскаго.

Мы видли, что ‘Литературныя Мечтанія’ произвели большое впечатлніе — не въ публик, разумется, которая почти не читала ‘Молвы’, а упивалась преимущественно ‘Сверной Пчелой’ и другими издліями Греча съ Комп.,— а въ кружкахъ такъ или иначе прикосновенныхъ къ литератур. ‘Одобряли прекрасный языкъ, удивлялись горячности, съ какой написана статья, ея неподдльному увлеченію и въ то-же время большинство негодовало’. Негодовали за то, что Ломоносовъ былъ объявленъ не-поэтомъ, Бенедиктовъ простымъ риторомъ — словомъ прежде всего за смлость, съ какою неизвстный авторъ нападаетъ на общепризнанные авторитеты. Дло дошло даже до того, что Шевыревъ — тогда извстный профессоръ, прочтя относящіяся къ нему страницы ‘Мечтаній’, затопалъ ногами и закричалъ: ‘какъ смлъ этотъ писака такъ судить обо мн?’ Особенно дерзкой казалась основная мысль статьи. Авторъ ршительно и безъ обиняковъ заявилъ, что у насъ, на Руси нтъ никакой литературы и цитатой къ первой глав выбралъ извстный афоризмъ барона Брамбеуса: ‘есть ли у насъ хорошія книги?— Нтъ, у насъ есть великіе писатели.— Такъ, по крайней мр,— у насъ есть ‘Словесность?’ Напротивъ, у насъ есть только книжная торговля’. Правда, въ заключительныхъ строкахъ авторъ старался смягчить свой суровый приговоръ: ‘У насъ нтъ литературы — писалъ онъ — я повторяю это съ восторгомъ, съ наслажденіемъ, ибо въ сей истин вижу залогъ нашихъ будущихъ успховъ‘ — но самое отсутствіе логики въ двухъ частяхъ этой фразы, связанныхъ между собою произвольнымъ ‘ибо’ было очень подозрительно.

Когда узнали, что авторомъ ‘Мечтаній’ былъ Виссаріонъ Григорьевичъ Блинскій — имя это ровно ничего никому не указало. Ну будь авторомъ Надеждинъ,— какъ сначала думали,— это еще понятно, но какъ переварить дерзость какого-то Блинскаго, недоучившагося и изгнаннаго за свои продерзости изъ университета, студента? Смлость сужденій, непризнаніе авторитетовъ смущали и сердили. Смущалъ и сердилъ самый способъ выступленія на литературное поприще, способъ въ то время далеко необычный.

‘Литературные нравы.— писалъ впослдствіи самъ Блинскій, вспоминая объ эпох, когда онъ впервые взялся за перо,— вполн соотвтствовали такимъ литературнымъ понятіямъ. Молодой человкъ, желавшій попасть въ писатели, долженъ былъ прежде всею найти себ мецената или между знаменитыми писателями или между знаменитыми покровителями литературы, затмъ долженъ былъ добиться лестной чести — попасть на литературные вечера своего мецената. Тамъ предстоялъ ему долгій искусъ: прежде всего онъ обязанъ былъ ‘не смть свое сужденіе имть’, его дло было слушать умныя рчи опытныхъ людей, молча или словесно во всемъ соглашаться съ ними. Только со временемъ, уже пріобртя лестную репутацію грибодовскаго Молчалива, могъ онъ дерзнуть просить позволенія — прочесть свое первопроизведеніе. Прочтя его онъ выслушивалъ критику и совтъ, обязанъ былъ перемнять, переправлять и передлывать каждую строку, каждое слово, которое не одобрялось кмъ либо изъ опытныхъ и почтенныхъ знатоковъ словесности. Сто разъ переправленное и передланное его дтище поступало, наконецъ, въ печать. Еще лтъ десятокъ, и литература русская обогащалась въ лиц этого новиціанта или писателемъ съ талантомъ, но уже безъ всякой самостоятельности, или дюжиннымъ писакою. Во всякомъ случа онъ поступалъ тогда съ благословенія своихъ меценатовъ въ число опытныхъ и знаменитыхъ писателей,— и вс врили, что онъ — большой писатель потому, что за него ручались не его сочиненія, а такіе знаменитые авторитеты. Затмъ онъ самъ попадалъ въ авторитеты и и въ отношеніи къ другимъ игралъ такую-же курьезную роль, какую играли въ отношеніи къ нему знаменитости, которые вывели его въ люди! Теперь это невроятно, а тогда было такъ! ‘Свжо преданіе, а врится съ трудомъ! Всякое независимое самобытное мнніе, всякій свжій голосъ, все что не отзывалось рутиною, преданіемъ, авторитетомъ, общимъ мстомъ, ходячею фразою, все это считалось ересью, дерзостью, чуть не буйствомъ’. (Соч. Б—аго ч. XII, стр. 166).

Устройство литературы было слово чисто аристократическое. Наверху — бароны поэзіи и князья творчества, внизу — всякіе мелкіе литературные людишки, подлый народецъ, на который цыкали и которому грозили пальцемъ, чтобы не забывался. Слава и литературные чины, вплоть до генія и корифея, раздавались, разумется, сверху: оставалось только кланяться и благодарить. Надо, впрочемъ, замтить, что ко времени Блинскаго журналистика въ лиц Мерзлякова, Надеждина, а главнымъ образомъ Н. А. Полевого, успла уже въ значительной степени подкопаться подъ этотъ патріархальный бытъ, защищая право каждаго — даже невдомаго и непризнаннаго думать и говорить, какъ онъ хочетъ и можетъ — но старая традиція была еще сильна и засла въ умахъ настолько крпко, что Блинскій не уставалъ нападать на нее въ теченіе своей четырнадцатилтней литературной дятельности. Этими нападками онъ, между прочимъ, защищалъ и свое собственное дло.

Еще разъ, и въ самыхъ общихъ чертахъ, присмотримся поближе къ той обстановк, среди которой пришлось выступить Блинскому. Въ области поэзіи господствовала пушкинская школа. Самъ Пушкинъ былъ еще живъ, возл него группировались — Баратынскій, Бенедиктовъ, Языковъ, Козловъ и масса начинавшихъ талантовъ, которымъ, увы! не суждено было разцвсть напр. Ключникову (—- ), Красову и т. д. Въ проз первенствовалъ Гоголь, но его популярность далеко не равнялась его значенію. Масса публики предпочитала ‘Миргороду’ — повсти Павлова, романы Булгарина и лубочныя произведенія такихъ совершенно теперь забытыхъ писателей, какъ Л. Орловъ. Историческая беллетристика, особенно благодаря ‘Юрію Милославскому’ Загоскина, пользовалась громаднымъ успхомъ, и всякіе литературныхъ длъ мастера, какъ Булгаринъ или Кукольникъ, пробовали и готовились испробовать въ ней свои силы. Журналистика въ 1834 г. находилась въ временномъ засто, и какъ-бы собиралась съ силами. ‘Телескопъ’ Надеждина читался мало, благодаря, главнымъ образомъ, тому, что самъ Надеждинъ (Надоумко), несмотря на значительныя знанія и даже талантъ, писалъ слишкомъ трудно, не по плечу обыкновенному читателю, ‘Московскій Телеграфъ’ Полевого только что закончилъ свое блестящее поприще. Это была поучительная исторія. Посл того какъ Кукольникъ поставилъ въ Петербург свою пьесу — ‘Рука Всевышняго отечество спасла’,— удостоившуюся оффиціальнаго одобренія,— Полевой въ дерзости своей осмлился написать на нее невинную по существу, но все-же не восторженную рецензію съ указаніемъ недостатковъ ‘Руки’ съ упреками за ея трескучіе эффекты. Этого оказалось достаточнымъ, ‘Московскій Телеграфъ’ былъ закрытъ, жизнь Полевого разбита, а публика утшалась эпиграммой:

‘Рука Всевышняго три дла совершила:

Отечество спасла,

Поэту чинъ дала

И Полевого погубила!…’

‘Встникъ Европы’ каченовскаго влачилъ жалкое существованіе, доживая очевидно послдніе дни въ старческомъ безсиліи, ‘Отечественныя Записки’, несмотря на всю ловкость ихъ издателя Краевскаго шли плохо, ‘Современникъ’. ‘Сынъ Отечества’, ‘Московскій Наблюдатель’ — еще хуже. О прочихъ нечего и упоминать. Съ сущности говоря, успхомъ полнымъ и безусловнымъ пользовалась лишь ‘Сверная Пчела’, издаваемая Гречемъ и Булгаринымъ, но для этого успха были свои спеціальныя причины.

Затишье въ журналистик и литератур было очевидно. Сенковскій только что выступалъ съ своей ‘Библіотекой для Чтенія’, твердо, впрочемъ, убжденный, что ему придется сдлаться властителемъ думъ,— Блинскому пришлось еще цлыхъ три года мытарствовать по разнымъ ‘Прибавленіямъ’. ‘Наблюдателямъ’, прежде чмъ утвердиться въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, и это-то затишье и объясняетъ, между прочимъ, громкій успхъ ‘Мечтаній’: въ нихъ услышали смлое, оригинальное слово.

Было-ли что-нибудь общее въ этой журнальной и литературной пестрот? Да, было, особенно посл гибели единственнаго относительно независимаго органа ‘Московскаго Телеграфа’. ‘Основной причиной времени,— говоритъ г. Пыпинъ,— было отсутствіе публичности, слдовательно незнаніе того, что длается въ стран или знаніе изъ одного оффиціально бюрократическаго источника, отсюда сильно распространенное безучастіе къ событіямъ и интересамъ, въ которыхъ само общество не имло никакой активной роли’. Поэтому: ‘литература того періода, взятая въ цломъ, не говоритъ о самыхъ капитальныхъ насущныхъ вопросахъ жизни, о которыхъ уже говорили во времена Императора Александра, не только общественное мнніе образованнйшихъ круговъ, но отчасти даже и печати, какъ ни была она тогда непривычна къ подобнымъ предметамъ. Такъ, литература ни словомъ не заикалась о политическихъ предметахъ, о внутреннихъ длахъ, о необходимости реформъ въ учрежденіяхъ административныхъ и судебныхъ, о крестьянскомъ вопрос, однимъ словомъ обо всемъ, что касалось государства и управленія. Литература какъ будто не подозрваетъ этихъ вопросовъ, не можетъ заявить, что желала бы ими заниматься. Въ своихъ лучшихъ представителяхъ она жила въ чистую художественность, стремилась къ отвлеченной философіи, ставила общіе нравственные вопросы. Публицистика можно сказать совершенно не существовала, даже въ той скромной форм, въ какой мы имемъ ее теперь, она показалась-бы неслыханной дерзостью, преступленіемъ. Предметы политическіе были до такой степени удаляемы отъ общественнаго мннія, какъ вещь опасная, что новйшая политическая исторія изгонялась изъ преподаванія и литературы политическая экономія считалась наукою разрушительной’, а анатомію преподавали по полотенцу, чтобы не разрушать религіозныхъ основъ въ сердцахъ юношей.

Господствовала теорія, которую г. Пыпинъ какъ нельзя удачне называетъ ‘оффиціальной народностью’. Признавалось и врилось, что ‘Россія есть совершенно особое государство и особая національность, не похожая на государства и національности Европы! Европа иметъ свои основы быта — католицизмъ, протестантство, конституціонныя и республиканскія учрежденія, свободу слова печати и свободу общественную. Всмъ этимъ она гордится какъ прогрессивными и культурными явленіями, но такая гордость есть заблужденіе и результатъ французскаго вольнодумства. Россія, къ счастью осталась свободной отъ этихъ тлетворныхъ вліяній, почему ей, какъ особой части, свта, и предстоитъ особенная будущность. Въ цлости и неприкосовенности сохранила она преданія вковъ, которымъ и должна пребывать неизмнно врной. Сочувствовать либеральнымъ стремленіямъ, какія обнаруживаются и даже находятъ снисхожденіе правительствъ въ разныхъ государствахъ Европы — Россія не можетъ, какъ не можетъ она поддерживать съ своей стороны принципа чистой монархіи. Въ религіозномъ отношеніи Россія страна православная и даже наиболе православная. ‘Ея исповданіе заимствовано изъ древняго византійскаго источника, врно хранившаго преданія церкви и она осталась свободна отъ тхъ религіозныхъ волненій, которыя первоначально отклонили отъ истиннаго пути католическую церковь, а потомъ послили распри въ ея собственной сред и произвели протестантизмъ съ его безчисленными сектами’. Правда, и у насъ есть раскольники, но ‘правительство и церковь употребляютъ вс усилія, убжденія и мры строгости къ возвращенію заблудшихъ и къ искорененію ихъ заблужденій’. Раскольники, по ихъ невжеству, заслуживаютъ нкотораго снисхожденія, но вообще терпимы быть не могутъ.

И во внутреннемъ своемъ быт Россія не похожа на европейскіе народы, продолжая оставаться особой, чистой частью свта. ‘Съ оригинальными учрежденіями, съ древней врой она сохранила патріархальныя добродтели, мало извстныя народамъ западнымъ’. Добродтели эти слдующія: 1) народное благочестіе, 2) полное довріе подданныхъ къ предержащимъ властямъ, 3) безпрекословное повиновеніе ихъ и 4) простота нравовъ и потребностей. Нашъ бытъ удивляетъ иностранцевъ и иногда вызываетъ ихъ осужденія, но онъ отвчаетъ нашимъ нравамъ и свидтельствуетъ о неиспорченности народа: такъ крпостное право (хотя и нуждающееся въ улучшеніи и преобразованіи, сохраняетъ въ себ много патріархальнаго, и хорошій помщикъ лучше охраняетъ интересы крестьянъ, чмъ могли бы сдлать они сами’. ‘Управленіе государствомъ учреждается на всеобщемъ, всестороннемъ и исключительномъ попеченіи власти о благ народа’. Само по себ управленіе совершенно, а если въ практическомъ теченіи длъ замчаются недостатки, то повинны въ нихъ людскіе пороки. ‘Люди должны исправиться усиленіемъ надзора, воспитаніемъ въ строгой дисциплин, устраненіемъ вредныхъ книгъ, строгой цензурой и т. п.

Если мы и отстали отъ Европы въ цивилизаціи и наук, то обстоятельство это служитъ на нашу же пользу, такъ какъ наука получается у насъ въ томъ вид, когда вс смена ея тщательно отдлены отъ плевелъ. ‘Высшія учрежденія блюдутъ за тмъ, чтобы наука приносила намъ только полезное и запрещаютъ все, что можетъ повести къ вреднымъ умствованіямъ’.

Такова въ общихъ чертахъ была система ‘оффиціальной народности’, съ достаточной полнотой разработанная во всхъ своихъ частяхъ и имвшая на на все готовые отвты. Основная ея мысль — уваженіе къ преданію, отождествленіе терминовъ ‘патріархальный’ и добродтельный’, ‘древній и истинный’, взглядъ на правительство какъ на исключительно сдерживающую, консервативную силу. Россія отказывалась имть что-нибудь общее съ либеральными стремленіями, провозглашала себя опорой и спутницей существующаго и съ негодованіемъ смотрла на т правительства, которыя относились къ новшествамъ съ снисхожденіемъ. Послднимъ словомъ политической мудрости, единственнымъ залогомъ народнаго счастья и благосостоянія провозгласила она полную административную власть надъ гражданами, и въ этомъ отношеніи не желала длать никакихъ уступокъ.

По словамъ А. Пыпина ‘масса общества дйствительно врила въ эту систему, и т историческія качества, которыя приписывались ей теоріей’. Тоже приходится сказать и о литератур. Жуковскій съ самаго начала своей дятельности былъ склоненъ къ оффиціальной восторженности и честно консервативному міросозерцанію. Его поэзія, наполненная заоблачными стремленіями никакимъ путемъ не могла и не хотла сталкиваться съ земною дйствительностью, она не заключала въ себ ничего историческаго съ точки зрнія общественнаго развитія, удовлетворяла своими звуками, а не мыслями, своими образами, а не стремленіями. ‘Пвецъ Леноры и Свтланы’ — сначала, ‘переводчикъ Одиссеи — потомъ, Жуковскій, какъ писатель, служилъ ‘украшеніемъ своему времени, но жизнь этого времени, его тайныя думы, его порывы и стремленія не находили въ мечтательныхъ и грустно-красивыхъ созданіяхъ поэта. Жуковскій и его муза — иноземныя растенія и что въ немъ вообще русскаго — я, право, затрудняюсь сказать, если не считать нсколькихъ оффиціально-патріотическихъ стихотвореній. Пушкинъ началъ съ либерализма, но онъ былъ слишкомъ аристократиченъ, чтобы удержаться на этой точк зрнія. Другъ многихъ декабристовъ, онъ, однако, не интересовался политикой и не любилъ ея. Мы знаемъ, что когда въ обществ ‘Арзамасъ’ сначала исключительно литературномъ, появился расколъ, и нкоторые члены захотли ввести въ свои бесды общественное содержаніе,— Пушкинъ былъ противъ этого желанія, хотя 14-е декабря. Бенкендорфъ и Дуббельтъ были еще впереди. Гоголь былъ литературныхъ крестникомъ Пушкина и Жуковскаго, и въ дл консерватизма пошелъ еще дальше ихъ. Онъ въ конц концовъ отказался отъ истиннаго смысла своей сатиры, поставилъ себ въ ‘неискупимую вину’ отрицательное отношеніе къ дйствительности и героямъ современности, а въ своей знаменитой ‘Переписк’ далъ образчикъ затхлой проповди на почв безжизненнаго смиренномудрія.

‘Такого рода дйствіе оказывала даже на первостепенные таланты та среда, то огромное общественное большинство, на понятіяхъ котораго утверждалась система оффиціальной народности. Вліяніе авторитета, поддерживавшаго эту систему, отражалось на всемъ характер жизни: наблюдателю могло казаться, что таковъ и дйствительно самый характеръ народа, вся его исторія и все его будущее, даже сильные умы и таланты, вращаясь въ этой жизни, подвергаясь многоразличнымъ ея впечатлніямъ, сживались съ нею и усваивали ея теорію. Настоящее казалось имъ разршеніемъ исторической задачи: ‘народность’ (т. е. смыслъ и задачи народной жизни) считалась отысканною, а съ нею указывался и предлъ стремленій: оставалось отдыхать на лаврахъ’ (А. Пыпинъ).

Оставимъ, однако, верхи, спустимся пониже, къ тмъ сферамъ, гд дйствовали Загоскины, Кукольники, Н. Полевой (какъ драматургъ) и откуда такъ недалеко до той литературной ямы, которая въ т времена имла свой органъ въ образ ‘Сверной’ Пчелы и своихъ командировъ въ лиц п. Греча, Булгарина и т. п. Оффиціально патріотическій жанръ особенно процвталъ въ исторической беллетристик и драм. Загоскинъ, прославившійся ‘Юріемъ Милославскимъ’, былъ человкъ несомннно талантливый, но въ его талант не было жизни, не было ничего, что давало бы ему развитіе и движеніе. Загоскинъ успокоился на первомъ усиліи и затмъ повторилъ подъ разными именами своего ‘Юрія’, постоянно толчась на одномъ мст, постоянно срисовывая тотъ-же московско-патріотическій трафаретъ. Кукольникъ былъ если и не талантливе, то во всякомъ случа живе и разнообразне Загоскина. Онъ испробовалъ себя во всхъ жанрахъ, и въ роман и въ повсти и въ драм, при чемъ наибольшій успхъ выпалъ на долю послдней. Возьмите хоть-бы его прославленную ‘Руку’, совершившую, какъ мы видли, столько подвиговъ. Не бездарность, а полное отсутствіе искренности, неподдльнаго одушевленія, отталкиваетъ васъ. Все надуто, напыщено, все расхаживаетъ на ходуляхъ, говоритъ зычнымь ‘каратыгинскимъ’ голосомъ, ‘біетъ’ себя въ грудь и черезъ каждыя три строчки заявляетъ о полной своей готовности умереть во славу отечества. Гд и когда русская исторія видла что-нибудь подобное? Въ дйствительности она сровата, а если героизмъ не чуждъ ей, то воплощался онъ никакъ не въ отдльныхъ личностяхъ. Личное начало, всегда слабо развитое, всегда подавленное, почти не давало себя чувствовать, проявлялось рдко, скромно, опасливо, извстно скоре по былинамъ. чмъ по лтописямъ, а между тмъ на немъ зиждилась патріотическая драма! Оффиціально можно признавать героями, напр., Минина и Пожарскаго, но были ли они такими въ дйствительности и чмъ вообще были они? Впослдствіи В. Блинскій, кажется первый замтилъ, что русскаго историческаго романа и русской исторической драмы нельзя строить ни на любви, ни на героизм и подвигахъ отдльныхъ лицъ ибо ни т ни другіе не играли никогда важной, существенной роли… А драмы Полевого? Достаточно сказать, что сильный когда-то литературный боецъ и честный литературный работникъ, посл всхъ этихъ ‘Елена Глинская’, ‘Смерть и честь’, ‘Параша Сибирячка’ и пр. дошелъ до удивительной ‘драмы’, вырывавшей бурные восторги подъ именемъ ‘Война едосьи Сидоровны съ китайцами’…

Еще ниже, читатель, теперь недалеко и до дна. Единственная газета съ политическимъ отдломъ была знаменитая ‘Сверная Пчела’. ‘Она помщала статьи по политическимъ вопросамъ и усердно проповдывала такую точку зрнія: Россія и Европа, особенно Европа конституціонная, представляли рзкую противоположность — порядка и спокойствія съ одной стороны, буйства и своеволія — съ другой, Россіи нечего было завидовать западу, потому что мнимая цивилизація приводитъ западъ только къ безбожію и революціямъ, намъ, напротивъ, слдуетъ всячески отъ него оберегаться, чтобы къ намъ не проникла его зараза’. ‘Сверная Пчела’ не находила словъ, чтобы выражать свое отвращеніе къ конституціямъ и насмется надъ ними: парламентскіе ораторы Франціи и Англіи были крикуны, вольнодумцы, которыхъ слдовало просто усмирить полицейскими внушенія… Правда, ‘Сверная Пчела’, уже съ первыхъ поръ своего существованія, стала пріобртать очень и очень некрасивую репутацію, но эта репутація, длавшая ее предметомъ презрнія въ кругу образованнаго меньшинства, не мшала ей представлять особое мнніе цлаго огромнаго слоя русскаго общества изъ средняго грамотнаго класса — чиновничества, дворянства, гостиннодворской публики, военнаго сословія… Гречъ, который говоря о своихъ связяхъ съ Булгаринымъ, самъ, какъ разсказываютъ, съ изумительной откровенностью сравнивалъ себя съ ‘каторжникомъ, таскающимъ за собою свое ядро’ — Гречъ, и его соподвижникъ, имли своего рода популярность въ т времена очень обширную. И какъ эта популярность, Богъ всть какъ пріобртенная и еще худшими способами поддерживаемая, популярность Сенковскаго, Греча, Булгарина должна была стоять поперегъ пути такихъ людей, какъ Блинскій, раздражая и обижая ихъ… Блинскій въ одномъ изъ своихъ писемъ спрашиваетъ:

‘Чмъ взялъ Сенковскій?— Основною мыслью своей дятельности, что учиться не надо и что на все въ мір надо смотрть шутя. Русскій человкъ любитъ жить на шеромыгу. Потомъ, кого любитъ наша публика?— Греча, Булгарина.— Да они, особенно первый въ Питер, даже при жизни Пушкина были важне его, и досел сохраняютъ свой авторитетъ… Вотъ наша публика: давайте-жь, о невинныя московскія души, скоре давайте ей Шекспира — она жаждетъ его. Нтъ, переведите-ка лучше всего В. Гюго съ братіею, да всего Поль-де-Кока, да издайте великолпно съ романами Булгарина и Греча, съ повстями Брамбеуса и драмами Полевого: тутъ успхъ несомнителенъ, а бднаго Шекспира — печатайте въ журналахъ — только въ нихъ и прочтутъ его’. (В. Е., стр. 511, дек. 1874 г.).

Почетнаго въ званіи литераторъ было такъ мало, а подозрительнаго такъ много, что его избгали. Очевидно, что причиной этого было внушеніе сверху. Тамъ только терпли литературу, допускали и существованіи, но не видли въ ней ничего нужнаго. Писателей, даже самого Пушкина, называли сочинителемъ, презрительно подчеркивая это слово. Къ Жуковскому относились почтительно, какъ къ человку, бывшему своимъ въ дворц, а не за его литературныя заслуги. Поэтому-то въ т времена возможно было распускать слухъ, что Пушкина выскли и этому слуху врили. Однажды, когда Булгаринъ явился къ Дуббельту, тотъ за какія-то провинности поставилъ его на четверть часа въ уголъ. Конечно,— то былъ Булгаринъ, но вдь въ углу-то онъ стоялъ за то, что литераторствовалъ…

‘Мы живемъ въ страшное время,— писалъ однажды Блинскій,— судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы нашимъ внукамъ было легче жить… Умру на журнал и въ гробъ велю положить подъ голову книгу ‘Отечественныхъ записокъ’. Я литераторъ — говорю это съ болзненнымъ и вмст радостнымъ и гордымъ убжденіемъ. Литератур рассейской ноя жизнь и моя кровь’… (В. Е. 1874 дек. стр. 517).

Нужно было больше мужества, чтобы изъясниться въ любви къ литератур рассейской, а называть себя литераторомъ!— когда, прямо говоря, не было ничего боле презрннаго и неопредленнаго… ‘Литераторъ’ — ‘стрюцкій’ — ‘стрекулистъ’ — разв это не синонимы прежнихъ дней?

Намъ трудно врить этому, потому что мы пережили эпоху шестидесятыхъ годовъ, но что дло обстояло именно такъ, можно видть и изъ фактовъ и изъ общихъ соображеній. Ничто безцльное, ничто ненужное никогда не пользуется уваженіемъ. Это общеизвстный законъ жизни, вполн примнимый и къ интересующему насъ случаю. Существовала русская литература. Существовала она потому, что такова была воля начальства, но затмъ, къ чему, во имя какихъ надобностей? Отвтить на этотъ вопросъ было крайне затруднительно. По старой памяти временъ очаковскихъ и покоренья Крыма говорили: ‘для украшенія’. Хорошо, но украшать могли Державинъ, Херасковъ, Петровъ и т. д., а что украшающаго въ дятельности Н. Полеваго, Надеждина. Блинскаго и т. д. Очевидно,— ничего. Такъ зачмъ-же?.. Пушкинъ, Гоголь и т.д. писали потому, что у нихъ была органическая потребность творчества (т. е. достиженія высшей, возможной на земл искренности и самораскрытія) и вопросъ о цли, литератур былъ для нихъ празднымъ. Но этотъ вопросъ не могъ не появиться вмст съ журналистикой. Ко времени Блинскаго было уже смшно ограничивать пли писанія,— желаніемъ доставить ближнимъ своимъ пріятное развлеченіе (о чемъ такъ заботился Карамзинъ). Требовалось что нибудь боле практическое, цнное, жизненное. Поэтому остановились на ‘поученіи’. Литература — полезна, такъ какъ она просвщаетъ… Подъ этимъ знаменемъ работалъ Полевой, работалъ потомъ и Блинскій.

Но публика, масса публики только съ трудомъ переходила на такую точку зрнія. Поучаться она не желала, просвщаться также, она просто читала, когда написанное казалось ей забавнымъ. ‘Теперь,— пишетъ Блинскій,— стараюсь поглупть, чтобы рассейская публика лучше понимала меня’. И дйствительно было полезно поглупть и хотя немного приблизиться къ этому варвару читателю, восторгавшемуся ‘Выжигинымъ’ и побдой едосьи надъ китайцами!..

Литература не находила себ опоры ни въ администраціи, ни въ обществ. Она только начинала длаться потребностью (хотя-бы какъ пріятное развлеченіе), слдовательно, едва-едва держалась. Проектъ Загорцкаго ‘взять книги вс и сжечь’ — въ сущности не представлялъ ничего исключительнаго. Истративъ самого себя на непосильную огромную работу, Блинскій не только завоевалъ уваженіе къ печатному слову, но и утвердилъ это значеніе надолго, быть можетъ навсегда. Въ его статьяхъ общественная, идущая впереди мысль, нашла свое первое яркое и неподкупное выраженіе и противопоставила себя всепоглащающему и обезличивающему государственному налогу. Свободное проявленіе этой мысли было его идеаломъ, осуществленія котораго онъ конечно не дождался, какъ не дождались и мы. Да, онъ смотрлъ далеко, далеко впередъ.

Умирая, онъ скорблъ объ одномъ, что не умлъ сдлать ничего систематическаго, написать напр. исторію литературы по главамъ и по параграфамъ. Эта скорбь — необходимый, хотя и горькій, осадокъ въ душ всякаго жунальнаго и газетнаго работника, который видитъ позади себя долгіе года упорной работы и груду отрывочныхъ статей. Кто станетъ разбираться въ этой груд? Не забудется ли онъ въ минуту моей смерти? Не пожалтютъ ли ‘кровью сердца’ написанныя страницы на пыльныхъ полкахъ библіотекъ? не прошла ли безслдно моя жизнь, и не умру ли я, не бросивши вкамъ ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда?.. Странные, мучительные вопросы — не для Блинскаго однако, и надо только еще разъ удивиться его милой дтской наивности, его застнчивой, краснющей скромности. Онъ-то ничего не сдлалъ! Но кто-же сдлалъ, кто могъ сдлать больше?..

Не мало, о даже въ самое послднее время, было попытокъ сорвать внецъ съ его усталой, но побдной головы,— превознести Надеждина на его счетъ и поставить ему въ упрекъ незнакомство съ нмецкимъ діалектомъ (!).. Все это одна пошлость. Блинскій былъ, есть и будетъ духовнымъ отцомъ нашей литературы,— вчнымъ упрекомъ малосильнымъ людямъ съ большими претензіями,— писателемъ, сдлавшимъ больше, чмъ всякій другой для созданія общества. Пусть его имя выростетъ въ легендарное: мы имемъ право видть въ Блинскомъ только хорошее. Да и какъ жить иначе, если не будетъ ничего святого ни впереди ни позади насъ?..

В. Г. БЕЛИНСКІЙВЪ ЕГО ПИСЬМАХЪ И СОЧИНЕНІЯХЪ.

Вмсто предисловія.

Глава I.

Глава II.

Глава III.

Глава IV.

Глава V.Первыя статьи.

Глава VI.Абстрактный героизмъ.

Глава VII.І’егеліанство Блинскаго.

Глава VIII.

Глава IX.Первые годы въ Петербург.

Глава X.Возрожденіе.

Глава XI.Кружокъ Блинскаго.

Глава XII.Любовь Блинскаго.

Глава XIII.

Глава XIV.Блинскій и славянофилы.

Глава XV.

Блинскій въ потомств.

Заключеніе.

Читайте также:

В. Г. БЕЛИНСКІЙ
ВЪ ЕГО ПИСЬМАХЪ И СОЧИНЕНІЯХЪ.

Глава V.
Первыя статьи.

Глава VI.
Абстрактный героизмъ.

Глава VII.
І’егеліанство Блинскаго.

Глава IX.
Первые годы въ Петербург.

Глава X.
Возрожденіе.

Глава XI.
Кружокъ Блинскаго.

Глава XII.
Любовь Блинскаго.

Глава XIV.
Блинскій и славянофилы.