Владимир Азов.
В ежовых рукавицах
Владимир Азов.
В ежовых рукавицах
—————————————————
В ежовых рукавицах, Азов Владимир Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Когда вся труппа собралась (на это заседание, — не то, что на репетицию, — даже Рында-Забайкальская не опоздала), антрепренер Вавила Семенович сказал:
— Я созвал вас, господа, для того, чтобы обсудить положение. ‘Черные вороны’, как вам известно, сняты, ‘Эрос и Психея’ запрещены, ‘Жизнь человека’ вычеркнута, ‘Пробуждение весны’ вымарано. Вчерашний день я представши, список совершенно уж невинных пьес. ‘Волну’ Рышкова. Говорят: не годится — в мрачном свете изображается дворянское сословие. ‘Вор’ Бернштейна. Не годится: аристократ — и вдруг вор! Да и автор, — говорят, — хоть и француз, а, наверное, из жидов. Двадцать две пьесы таким манером отклонили! Говорят: придерживайтесь классического репертуара. Однако, когда я предложил ‘Разбойников’, отклонили. Грабежам, — говорят, — хотите учить со сцены?! Вот я и созвал вас. Думайте! Шевелите мозгами! А то, ведь, хоть лавочку закрывай… Я нынче всю ночь не спал, придумывал. И все не то, все не годится… Выручайте!
— Давайте поставим что-ли на ‘Уриель-Акосту’, — предложил герой, Кораблев-Амурскин: — пьеса классическая.
— Что вы, что вы! — замахал на него руками антрепренер. — Разве вы не знаете, как у нас на жидовские пьесы смотрят? И думать забудьте об ‘Уриель-Акосте’…
— Отчего бы нам не поставить ‘Марию Стюарт’? — сказала Рында-Забайкальская. — Кстати, роль Марии Стюарт одна из лучших моих ролей. У меня есть вырезка из ‘Сарапульского Листка’…
— Да что вы, смеетесь? — перебил ее антрепренер. — Вы хотите, чтоб меня в двадцать четыре часа из города выслали? ‘Марию Стюарт’ чтоб я предложил им… а! Господа, вы дело говорите! А то лучше нам бросить эту канитель.
— Вот ‘Маменькин сынок’ есть — хорошая пьеса, — сказал комик. — старинная пьеса и совершенно уж невинная.
— Думал я о ‘Маменькином сынке’, — возразил антрепренер. — Так тут одно обстоятельство есть. — Маменькиным, ведь, сынком у нас в городе вице-губернатора называют. Подумают еще, — упаси Бог, — что это я ему в пику. Нет, уж Бог с ним, с ‘Маменькиным сынком’.
— ‘Ревизор’, — предложил какой-то актер.
— Нельзя-ли без провокации! — воскликнул антрепренер, — Словно вы не знаете, что в ‘Ревизоре’ в смешном виде городничий выводится? Так вам и разрешат ‘Ревизора’!
— ‘Грозу’, — предложила какая-то актриса.
— Насчет ‘Грозы’ я уже подавал ходатайство, — ответил антрепренер. — Отказали. Консистория против. Говорят: гроза установление божественное.
— Я знаю! — воскликнул кто-то из вторых актеров. — Давайте что-нибудь из Чехова поставим… ‘Вишневый сад’, что-ли…
— Это где дворянское имение к кухаркину сыну переходит? — воскликнул антрепренер. — Уж это, будьте любезны, сами подавайте ходатайство. Вам такой вишневый сад пропишут, что до новых веников не забудете.
На предложившего ‘Вишневый сад’ столько обратилось укоризненных взоров, что он едва не сгорел со стыда.
— Господа, — сказал Вавила Семенович, — чтобы сократить прения, я вам вот что скажу. Не предлагайте вы пьес заведомо революционных, т. е. пьес, в которых затрагивается дворянство, или вообще высшее сословие и начальствующие лица, или в которых оскорбляются религия и нравственность. Этак мы скорее придем к концу. Предлагайте мелодрамы какие-нибудь, что-ли, разневиннейшие, или водевили с пением.
— ‘За монастырской стеной’! — воскликнул суфлер. — Чего уж невиннее…
— Ну, и дурак! — ответил антрепренер. — Так тебе и разрешат монастырь на афише. Нет, уж, пожалуйста, без монастырей.
— ‘Простушка и воспитанная’, — предложила инженю.
— Тоже дура! — сказал антрепренер. — Разве ты можешь понять скрытый смысл этой пьесы?
— Позвольте, Вавила Семеныч, — возразила инженю, — но ведь ‘Простушке и воспитанной’ семьдесят лет!
— Мало-ли, что семьдесят лет, — ответил антрепренер. — Однако, в ней простушка, т. е. простая крестьянка, выходит лучше воспитанной, т. е. дворянки. Покорнейше вас благодарю за такую пьесу! Мне уже достаточно влетело. Мне вчерашний день прямо сказали: вы агитатор! У вас что ни пьеса, то разрушительная тенденция! Я вам короче скажу, господа: если вы будете предлагать такие пьесы, так лучше разойдемся по домам. А театр сдадим под представления фокусника. Предлагает десять процентов с валового сбора. Вот уж час, как мы тут толкуем, а вы еще пи одной невинной пьесы не предложили. Неужели нет невинных пьес!? В старинном репертуаре покопайтесь! Среди вас есть люди образованные.
— Предлагаю ‘Мельник колдун, обманщик и сват’, комедию Аблесимова, — сказал юный член труппы, — вчера еще гимназист. — Аблесимов родился в тысяча…
— Не знаю, когда родился и про пьесу такую не слыхал, — перебил его антрепренер, — а только знаю, что не годится. Скажут, что это про нашего городского голову. Он и мельник, и обманщик, и сват, только что не колдун. Глупо даже предлагать такие пасквильные пьесы!
Драматическая старуха, все время молчавшая, тяжело поднялась со своего места, подошла к Вавиле Семенычу, и положила ему руку на плечо.
— Ставь ‘Руку Всевышняго’, — сказала она, — и будь спокоен. Патриотическая пьеса. Мы ее в 1838 г. в Калуге играли, так полициймейстер после каждого акта за кулисы приходил благодарить.
— Матушка, — воскликнул антрепренер, — Агафья Алексеевна! Ты одна меня выручаешь! И как же это я, старый дурак, про ‘Руку Всевышнего’ забыл? Отличная пьеса! Уж эту-то разрешат! Как пить дать — разрешат! Еще спасибо скажут.
Все оживились.
— ‘Смерть Прокопия Ляпунова’, — сказал Кораблев-Амурский.
— Великолепно, — воскликнул антрепренер. — Бьюсь об заклад, что разрешат. Ну-ка, понатужьтесь, господа! Еще пять таких пьес — и мы обеспечены репертуаром на неделю.
— ‘Параша Сибирячка’, — предложила Рында-Забайкальская.
— Не годится, — сказал досадливо антрепренер. — И как вы не понимаете, господа, что про Сибирь по нонешним временам нельзя?
— ‘Русская свадьба’, — предложила старуха.
— Браво! — воскликнул антрепренер. — Еще четыре таких пьесы, — и мы спасены…
— ‘Даша Севастопольская’…
— Браво!.. Еще три!
— ‘Руку Всевышнего’ повторить можно.
— Идея!.. Еще две!
— Господа, почему бы не поставить ‘Мазепу’?
— Голубчики, идея! — завизжал антрепренер. — Родные, понатужьтесь! Еще одна — и дело в шляпе! Ну-же, милые!
— ‘Кузьму Рощина’!
— Ура! — закричал Вавила Семенович. — Есть репертуар на неделю! И какой репертуар! Спасибо скажут, похвальный лист выдадут!..
Вавила Семенович вскочил, обхватил за талию драматическую старуху и пустился с нею в пляс. Кораблев-Амурский подхватил Рынду-Забайкальскую. Суфлер облапил комическую старуху. Комик бросился к инженю.
— Вавила Семенович! — раздался среди этого веселья хриплый простуженный голос, в котором все узнали голос кассира. — Я сговорился с вами, чтобы мне выбирать залог по пятерке с каждого спектакля. Но как же я теперь буду выбирать, если вы ‘Руку Всевышнего’ да ‘Прокопия Ляпунова’ ставить будете? В университетском-то городе? Ведь и всего-то сбору на пятерку не наберется. Вы уж мне пожалуйте остаток моего залога.
Танцующие пары остановились. Вавила Семенович бросил свою даму и беспомощно, как мешок, опустился на стул.
— Уж как хотите, — повторил кассир, — а залог мне пожалуйте. А там хоть по возвышенным ценам ‘Руку Всевышнего’ ставьте.
Рында-Забайкальская истерически захохотала.
Влад. Азов. Поездка в Россию. Открытия и изобретения. Уголовщина. Поветрие. Лизхен и Фриц, или охотник за целкачами. Вечерняя газета. Благотворительный сборник. Промышленность и торговля. Бюджет. В ежовых рукавицах. ‘Безработный’. Дешевая юмористическая библиотека Сатирикона. Выпуск сорок четвертый. СПб.: Издание М. Г. Корнфельда. Типография журнала ‘САТИРИКОН’, 1912