С. А. Ан—скй.
РАЗСКАЗЫ
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографя H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.
1905.
ВЪ ЕВРЕЙСКОЙ СЕМЬ.
ВЪ ЕВРЕЙСКОЙ СЕМЬ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
В еврейской семье, Ан-Ский Семен Акимович, Год: 1896
Время на прочтение: 43 минут(ы)
— Ты видла?..
Старуха произнесла эти слова полушопотомъ, едва разжимая свои тонкя, блдныя губы. Она сидла неподвижно на лежанк, сохраняя наружное спокойстве. Только гнвный взглядъ потухшихъ срыхъ глазъ и ядовитая нотка, прозвучавшая въ ея голос, свидтельствовали о глубокомъ возмущени.
Вопросъ былъ обращенъ къ женщин лтъ 35, съ плоскимъ, блднымъ лицомъ и жалкимъ, нсколько телячьимъ выраженемъ. Она отвернула голову и отвтила съ плаксивымъ раздраженемъ:
— Видла-ли я?— да, я видла! А если-бъ не видла, я разв не знаю этой разбойницы? Хорошо знаю, что хозяйка въ дом она, а не я…
Помолчавъ немного, она продолжала тономъ жалобы и обиды:
— Всю эту недлю я у нея, какъ изъ подъ ножа, просила: ‘Ханэ, оставьте голландскую курицу на Пасху, а на субботу заржьте черную’! А она, разбойница, взяла и зарзала голландскую… Ну?
Старуха машинально заглянула въ открытую дверь кухни. На скамь лежала большая, еще не общипанная курица… На худомъ и желтомъ лиц старухи выразилось сильное негодоване.
— Слышишь?— заговорила она ршительно.— Вотъ, клянусь теб: чтобы мн руки отсохли, если я притронусь въ субботу къ этой куриц! Пусть сама жретъ ее, эта ‘маршаасъ’ (мерзавка)!
— О! вы ее этимъ огорчите! Какъ же!— отозвалась молодая иронически, и черезъ минуту добавила уныло:— Я жду Бореха, какъ набожный еврей ждетъ Месси. Когда онъ прдетъ, я ему все разскажу. Пусть онъ съ нею раздлается…
— Бореха!— проворчала презрительно старуха.— Нашла тоже человка. Скажешь ему одно,— онъ сдлаетъ какъ разъ обратное. Нтъ! ужъ видно, Богомъ назначено терпть…
Дверь распахнулась отъ сильнаго пинка ногой снаружи, и, вмст съ клубами холоднаго пара, въ комнату вошла женщина лтъ 50-ти, невысокая, плотная, съ круглымъ, здоровымъ лицомъ, большимъ мясистымъ носомъ и срыми добрыми глазами. Она несла громадную охабку дровъ, которую еле обхватывала обими руками. Ловкимъ пинкомъ ноги прихлопнула она за собою дверь и согнувшись дугой подъ тяжестью своей ноши, направилась почти бгомъ въ кухню. Бросивъ съ размаху дрова на полъ у печи, она выскочила въ другую комнату, раскраснвшаяся, взволнованная, и закричала съ яростью:
— Чтобъ его громъ убилъ! Чтобъ ему околть неслыханной смертью, этому разбойнику, этому пьяниц! Слыхали вы: девять часовъ пробило — чтобъ ему девять скулъ сло на тл!— а у меня въ кадк ни капли воды!— Вотъ и вари!.. Пусть онъ только покажется теперь! Не будь я еврейская дочь,— если не ошпарю его кипяткомъ!
И, не дожидаясь ни отвта, ни сочувствя, она метнулась обратно въ кухню, схватила глиняный кувшинъ и выбжала на улицу.
— Уже Иванъ виноватъ!— проворчала старуха.
Выбжавъ изъ дому, кухарка направилась къ рк, но не успла сдлать и десяти шаговъ, какъ показался Иванъ, который несъ на плеч коромысло съ двумя ведрами. Она остановилась и издали закричала ему:
— Кобъ ты околлъ! кобъ ты здохъ! Пьяница ты! поскудникъ ты! Помойницу я теб на голову вылью! Когда ты мн воду несешь?!
— Ну-яу, не кричи, Ханка,— отвтилъ спокойно и добродушно Иванъ, подойдя къ ней.— У меня вчера коромысло сломалось. Сегодня насилу выпросилъ у Машки…
— Сломалось?..— начала тмъ же тономъ Хана, но, вспомнивъ, что у нея и безъ того много дла, сразу оборвала рчь, бросилась обратно къ дому и принялась быстро засовывать короткя полнца въ печь.
Иванъ, выливъ воду въ кадушку, стоявшую въ сняхъ, вошелъ въ комнату, поставилъ на полъ ведра и принялся набивать трубку.
— Постой, поскудникъ!— крикнула ему изъ кухни Хана.— Ты думаешь: въ субботу что-нибудь у меня получишь?.. Пирога субботняго я теб дамъ? рюмку водки я теб дамъ?— Хворобы я теб дамъ! трясцы я теб дамъ! Вотъ что я теб дамъ!
Успокоившись на этомъ ршени, она принялась подтоплять печь.
Иванъ, широко улыбаясь, раскурилъ трубку, не спша взялъ на плечо коромысло и направился къ дверямъ.
— Еще два ведра принести?
— Два,— отвтила Хана спокойно.
Затопивъ печь, она вошла въ комнату и окинула ее зоркимъ взглядомъ. Вправивъ валявшееся на стол полотенце въ кольцо, Хана подошла къ хозяйк и ея свекрови.
— Вотъ, Малкэ, вы все равно теперь сидите безъ дла,— заговорила она тономъ не то упрека, не то просьбы, обращаясь къ молодой.— Вы бы взяли и починили мальчику рубашку. Завтра ему въ баню идти, а у него — я посмотрла — ни одной цлой рубашечки нтъ… Право, возьмите иголку…
— Съ ума ты сошла, гоя (неврная)?!— крикнула на нее сердито старуха.— Ты забыла, что сегодня ‘Рэшъ-хэйдешъ’? {‘Ройшъ-хэйдешъ’ — начало мсяца. Первый день или первые два дня мсяца считаются полупраздникомъ.}.
— ‘Рэшъ-хэйдешъ’… По правд сказать, совсмъ забыла,— отвтила, нсколько опшивъ, Хана, но тотчасъ же оправилась: — Ну, а если ‘Рэшъ-хэйдешъ’? Разв ‘Рэшъ-хэйдешъ’ такой ужъ праздникъ?.. Я сама видла, что люди шьютъ въ ‘Рэшъ-хэйдешъ’…
— Уйди съ глазъ моихъ, слышишь!— крикнула съ раздраженемъ старуха.— Она сама видла! Ты, можетъ быть, видла, что шьютъ и въ субботу…
Малка поднялась съ табурета и заговорила тономъ обиды и упрека:
— Вы, Ханэ, любите, чтобъ длалось все наоборотъ. Сколько разъ я вамъ, говорила, сколько я васъ просила, чтобъ вы зарзали черную курицу…
— Я же вамъ говорила, что я черной курицы не понесу рзать!— воскликнула съ ожесточенемъ Хана,— Не могу я нести къ рзнику {Птицу, какъ и крупный и мелкй скотъ, убиваетъ ученый спецалистъ рзникъ, не имющй ничего общаго съ мясникомъ.} курицу, которая несется! Это разбой! Вы заботитесь о Пасх? До Пасхи я вамъ откормлю пять голландскихъ куръ. Я больше забочусь о томъ, чтобъ были яйца къ Пасх…
— Ну, хорошо, хорошо! Перестань! Ты вдь всегда права,— перебила ее старуха.
Хана пошла въ кухню, но тотчасъ же поспшно вернулась обратно.
— Смотрите, Малка,— заговорила она не громко и съ волненемъ.— Что вы себ думаете? Вечеромъ Борехъ прдетъ,— отчего вы не идете въ…
Изъ скромности она не договорила слова: ‘Миквэ’ (бассейнъ), въ которомъ замужня женщины должны, по закону, окунаться въ извстные пероды для очищеня. Малка покраснла и заволновалась.
— Горе мое!— воскликнула она застнчивымъ шопотомъ.— Совсмъ изъ головы вышло.
— Человкъ тоже…— проворчала съ укоромъ старуха.
— Идите сейчасъ, идите: кончайте это!— посовтовала настойчиво Хана.— Сегодня топятъ баню.
— Пойду и я тоже въ баню,— надумала меланхолически старуха.
Засунувъ стальной прутокъ за черную атласную ‘головку’ (пасъ), плотно обхватывавшую ермолкой ея бритую голову, она прибавила:
— Побрюсь тоже: я ужъ давно не брилась… Хотя жалко: четвергъ, нельзя будетъ ногти обрзать {По талмуду, обрзанные ногти начинаютъ отростать черезъ три дня. Стричь ихъ въ четвергъ — значитъ, заставить ихъ начать рости въ субботу. Начало процесса растеня — трудъ, а суббота день отдыха и покоя… Поэтому и запрещено стричь ногти въ четвергъ.}.
Хана осталась одна и принялась готовить обдъ. Работая, она говорила сама съ собой: выругала еще разъ Ивана и произнесла цлый монологъ о голландской куриц.
Часовъ около 12-ти, въ домъ вбжалъ сынъ Малки, Лейбка, мальчикъ лтъ 8—9, высокй, хрупкй съ блднымъ нервнымъ личикомъ и живыми черными глазками. На немъ была изношенная шубенка, подбитая черными кошками, перешедшая къ нему отъ старшаго брата, учившагося теперь въ другомъ город. На голов была бобровая шапченка. Вбжавъ въ домъ, онъ быстро сорвалъ съ себя шубенку, бросилъ ее на первый попавшйся стулъ и отправился въ кухню.
— Тетя! дайте мн сть! умираю — сть!— воскликнулъ онъ скороговоркой, схватившись за передникъ Ханы.
Хана вовсе не была его теткой. Лтъ уже 10 она служила у Малки, при ней мальчикъ родился, она его выняньчила. Когда ему было лтъ 5, онъ опасно заболлъ. Чтобы спасти его, была употреблена хитрость: ему прибавили имя Хаимъ {Хаимъ — жизнь.} и, кром того, Хана торжественно, при свидтеляхъ, купила его у матери за пятакъ серебра. Все это длалось съ цлью провести ангела смерти, когда онъ придетъ за душей мальчика: его пошлютъ взять душу Лейбы, сына Малки — но онъ найдетъ лишь Хаима сына Ханы, за которымъ его вовсе не посылали. Обманъ удался, ангелъ вернулся ни съ чмъ, а Лейбка выздоровлъ. Съ тхъ поръ онъ сталъ звать Хану ‘тетей’. Хана, въ минуты нжности, звала его сыномъ и ‘купленникомъ’. Когда же она сердилась на него, то кричала: ‘Отберу у твоей матери пятакъ — и знать тебя не хочу’!
— Ша! чертъ изъ болота! Не рви мн фартуха!— прикрикнула она на него беззлобно.— Успешь. Обдъ еще не готовъ.
Схвативъ его за руку, она другой своей рукой подняла конецъ передника и понесла его къ носу Лейбки. Предвидя нсколько жестокую, но благотворную операцю, мальчикъ зажмурилъ глаза и послушно подставилъ лицо. Когда операця была кончена, Хана заботлибо осмотрла мальчика съ головы до ногъ.
— Опять хвостъ торчитъ!— замтила она, увидвъ торчавшую у него сзади рубашку.— Видно опять скли?
— Нтъ! не скли!— отозвался Лейба съ торжествомъ, и глазки его заискрились радостью.
— ‘Не скли’… Доволенъ!— протестовала тономъ упрека Хана.
Она отрзала ломтикъ хлба, намазала его масломъ и подала мальчику.
— шь пока. Бабушка и мать могутъ замшкаться. шь — и оставь меня въ поко.
Но мальчикъ не думалъ уходить. Онъ лъ хлбъ, пристально глядя въ печь, мурлыкалъ что-то про себя и слегка подпрыгивалъ.
— Тетя! знаете: посл обда я не пойду въ хедеръ: сегодня — полдня: Решъ-хэйдешъ!— заявилъ онъ съ удовольствемъ.
— Знаю! Слышала про твою радость, шейгецъ! {Испорченное отъ древне-евр. ‘шэкецъ’ — гадъ. Шейгецъ-шалунъ, дерзкй, безбожникъ. Христанскя дти называются ‘шейгецъ’ (мальчикъ) и ‘шиксе’ (двочка).} Вижу, какъ ты любишь ходить въ хедеръ!— проворчала Хана и добавила мягче.— Рэшъ-хэйдешъ! Ты бы хоть прочелъ со мною ‘Яйлэ-Вьевэ’ (молитва).
— Сейчасъ, тетя!— воскликнулъ, обрадовавшись, Лейбка, бросилъ на столъ недоденный хлбъ, поспшно проглотилъ, что было во рту, и принялся медленно и отчетливо читать молитву. Хана, оставивъ работу, стояла, опустивъ руки, серьезная и послушная, и повторяла за нимъ слово за словомъ.
Когда молитва была кончена, она погладила мальчика по щек и сказала нжно:
— Иди, сыночекъ, иди, птичка моя, играть. Скоро будемъ обдать.
— Нтъ, тетя, я буду здсь,— отвтилъ мальчикъ, взявшись опять за хлбъ.
Хана не протестовала и принялась за работу. Мальчикъ пристально и мечтательно глядлъ въ печь, гд пламя, охватившее десятокъ полнъ, металось, не находя себ простора.
— Тетя, а вы знаете, что такое огонь?— спросилъ онъ вдругъ задумчиво, не спуская своего мечтательнаго взгляда съ печи.
— Что? огонь?— удивилась Хана.— Что значитъ: что такое огонь? Огонь — огонь… Огонь горитъ…
— Нтъ, тетя: огонь — Богъ…— отвтилъ мальчикъ по прежнему мечтательно-задумчиво, но очень увренно и не громко, точно про себя.
— Богъ?— воскликнула съ недоумнемъ Хана и тотчасъ добавила строго:— Не говори глупостей, дуракъ! Нельзя этого говорить! Богъ! Богъ — на неб…
— Нтъ, тетя, вы не знаете: Богъ — огонь,— спокойно настаивалъ онъ.— Я самъ училъ въ ‘Хумеш’ (Пятикниже): ‘И показалось Мэйше сухое дерево, которое горло и не сгорало. Мэйше думалъ, что это огонь, а это былъ Богъ’…
— Ну-ну! хорошо, хорошо! Ты все знаешь!— перебила его поспшно и съ неудовольствемъ Хана. Не имя возможности оспаривать его и, чувствуя, что почва очень рискованная, она предпочла прекратить разговоръ на слишкомъ мудреную тему.
— Ты лучше вотъ разскажи мн что-нибудь изъ ‘Хумеша’,— прибавила она.
— Хорошо, тетя!— съ удовольствемъ согласился Лейбка и, взобравшись ловко на столикъ, стоявшй у печи, онъ плотно услся и произнесъ съ радостью:
— Опять про Мэйше, тетя?
— Про Мэйше ты уже разсказывалъ.
— Н-тъ, тетя! Этого вы не знаете: это новое, изъ Рашэ. {Раши — начальныя буквы имени: Раби Шлойме Ицхоки. Ицхоки жилъ въ X—XI в. въ Испани. Его комментари къ Библи и Талмуду печатаются всегда съ текстомъ, очень популярны у евреевъ и, въ самомъ дл, значительно облегчаютъ изучене текста. Иногда Ицхоки приводитъ въ комментаряхъ къ Библи легенды изъ Талмуда.} Красивое!
— Ну-ну, разскажи!— согласилась Хана.
— Когда Мэйше былъ маленькй,— началъ разсказывать Лейбка медленно и съ чувствомъ, болтая въ то же время отъ удовольствя ногами,— онъ сидлъ разъ на рукахъ у Парэ (фараона). И вдругъ онъ схватилъ у Парэ съ головы корону и бросилъ на полъ. Парэ разсердился и веллъ его убить. Позвали всхъ колдуновъ и велли имъ испробовать: умный ли Мэйше или дуракъ. Колдуны принесли дв тарелки: на одной было золото, на другой были горяче уголья. Если Мэйше схватитъ золото — онъ умный, и его надо убить…
— За что же его убивать, если онъ умный?— удивилась Хана.
— Ну, вы не догадываетесь за что? Если онъ умный, значитъ, онъ нарочно схватилъ и бросилъ корону… а если онъ схватитъ уголь — онъ дуракъ и его не надо убивать… Мэйше протянулъ руку и хотлъ уже взять золото, но тутъ прилетлъ ангелъ и толкнулъ ему руку: онъ схватилъ уголь. Тогда ему стало больно, и онъ — гамъ!— схватилъ уголь въ ротъ и обжегъ себ языкъ. По-о-это-му-у Мэ-эйше и сталъ за-а-аикой!— закончилъ Лейбка нараспвъ.
Хана, застывъ на одномъ мст, съ кочергой въ рук, слушала разсказъ съ благоговйнымъ вниманемъ. Когда Лейбка кончилъ, она повернула къ нему свое сяющее лицо, погладила его по голов и поцловала.— Когда ты славный мальчикъ,— я тебя люблю,— произнесла она мягко.— Если будешь хорошо учиться,— вс тебя будутъ любить. А выростешь большимъ — будешь раввиномъ, и дадутъ теб красивую невсту…
Повляли ли на юнаго ученаго ласки и поцлуй, или же общане раввинства и красивой невсты,— но онъ вдругъ почувствовалъ сильный приливъ нжности къ Хан. Обхвативъ порывисто и страстно ручками ея короткую шею, онъ прильнулъ къ ея щек долгимъ нервнымъ поцлуемъ и воскликнулъ:
— Ой, тетя, какъ я васъ люблю!
Соскочивъ со столика, онъ остановился передъ Ханой возбужденный, счастливый, и во взгляд его заискрилось вдохновене.
— Слушайте, тетя!— воскликнулъ онъ.— Я перескажу вамъ все, что я сегодня училъ въ хедер!
И, раскачиваясь всмъ своимъ худенькимъ тльцемъ, онъ началъ выкрикивать съ вдохновенемъ, нараспвъ:
— ‘И сказа-алъ Богъ Мэйше — и та-акъ сказалъ: возьми-и себ красную коро-ову, ц-льную, безъ недоста-атка’…
И чмъ дальше говорилъ мальчикъ, тмъ боле вдохновлялся, тмъ больше крпъ его голосъ. Въ эту минуту онъ чувствовалъ себя большимъ, сильнымъ, непобдимымъ. Передъ нимъ былъ не грозный всезнающй ‘ребэ’ съ плеткой въ рук, слдящй, какъ охотникъ, за каждымъ словомъ, за каждымъ движенемъ… Передъ нимъ была женщина, простая и темная, которая слушала его съ врой и любовью, съ открытой душой и благоговйнымъ вниманемъ. Онъ чувствовалъ это, чувствовалъ ея любовь, ея благоговйное внимане, чувствовалъ свое ученое превосходство — и это его подымало въ высь, опьяняло вдохновенемъ.
Хана стояла неподвижно, раскраснвшаяся, взволнованная. Она слушала, проникаясь музыкальнымъ напвомъ непонятныхъ словъ,— и ея сердце таяло отъ восторга. Передъ ней былъ не мальчикъ, не шалунъ, не маленькй Лейбка, Передъ нею былъ ‘еврей’, ученый. И если Лейбка теперь столько знаетъ — что же будетъ потомъ, когда онъ выростетъ большой. И въ воображени темной женщины носился образъ великаго раввина, грознаго, всезнающаго… Не забудетъ онъ и ее, темную и гршную. Онъ согретъ ее своимъ огнемъ, онъ освтитъ ее своимъ блескомъ, онъ извлечетъ ее изъ страшнаго ада и приготовитъ ей свтлый рай!..
И въ душ ея росло и подымалось что-то свтлое, торжественное и радостное…
Малка и старуха вернулись изъ бани красныя, степенныя и довольныя. Малка чувствовала себя неловко, ходила по дому бокомъ и держала глаза опущенными. Старуха была въ хорошемъ настроени.
— На пользу вамъ!— послала имъ пожелане Хана.
— Спасибо!
— Хорошая баня была?
Старуха пожала плечами отъ невыразимаго восторга.
— Рай, а не баня! Говорю теб: еще такой бани не было: просторно, ни капли угара — царство! Паръ по всмъ костямъ расходился. Я просто прибавила себ жизни.
Во время обда разговоръ вертлся на одной тем: прзд хозяина. Онъ долженъ былъ прхать вечеромъ,— и его ждали съ напряженемъ, но безъ особенной радости.
Борехъ служилъ приказчикомъ у небогатаго и запутавшагося лсопромышленника. На обязанности Бореха лежало наблюдене за работой въ лсу. Въ этомъ лсу, находившемся въ ста слишкомъ верстахъ отъ небольшого блорусскаго города, гд жила семья Бореха, ему приходилось жить безвыздно цлыми мсяцами. Только необходимость закупать провизю для рабочихъ и нужные для работы матералы позволяла ему время отъ времени прзжать домой на день — на два. Жалованья получалъ онъ 20 руб. въ мсяцъ и получалъ ихъ крайне неаккуратно. Еще какой-нибудь десятокъ рублей въ мсяцъ зарабатывала и Малка: она разносила на домъ богачамъ какой-то особенный холстъ, который она получала прямо изъ Москвы, черезъ какого-то родственника. Такимъ образомъ и сводились кое-какъ концы съ концами. Впрочемъ, въ город Борехъ считался солиднымъ въ матеральномъ отношени хозяиномъ. Жалованье въ 20 руб. считалось не маленькимъ, и кром этого, Борехъ былъ домохозяиномъ, домъ былъ старенькй, но собственный, и оцнивался въ 400 рублей.
Борехъ заблаговременно извщалъ семью о своемъ прзд — и его ожидали. Въ дом чистили и мыли, какъ передъ праздникомъ. На субботу рзали курицу, приготовлялись изысканныя блюда и покупалась четверть бутылки изюмнаго ‘вина’.
За обдомъ разговоръ коснулся самаго чувствительнаго вопроса: привезетъ ли Борехъ денегъ и сколько? При этомъ Малка съ ужасомъ вспомнила про ростовщика-недльщика, которому она послдне полгода платила очень неправильно. Этотъ ‘недльщикъ’ не любитъ шутить — а онъ грозилъ подать вексель. Малку особенно пугало то, что онъ ужъ недли дв не являлся. Это зловщй признакъ. Кому-кому, а ему надо будетъ, какъ только Борехъ привезетъ деньги, отнести на домъ за дв недли…
Когда обдъ былъ конченъ, Лейбка обратился къ матери съ просьбой.
— Мамэ, пусти меня къ Менделю играть. Ей-Богу, я не буду шалить!
— Играть!— протестовала старуха.— До какихъ это лтъ будешь ты играть? Какъ теб не стыдно! Мальчикъ девяти лтъ, мальчикъ, который учитъ уже гморэ (талмудъ) — и у него въ мысляхъ игра! Если ты свободенъ — садись и повторяй или читай псалтырь…
— Бабушка! Какъ я еврей, самъ ребе позволилъ намъ поиграть… немножко. Потомъ мы соберемся въ хедер и будемъ тамъ, безъ ребэ, повторять гморэ.
— Ну, хорошо, хорошо, пойдешь,— дала свое согласе Малка.— Прочти пока ‘Благословене’ (посл-трапезная молитва).
Обрадованный Лейбка началъ читать быстро шопотомъ молитву и черезъ 5 минутъ произнесъ громко послдня слова.
— Уже прочелъ ‘Благословене’?— воскликнула съ ужасомъ старуха.
— Бабушка! какъ я еврей, я ни одного слова не пропустилъ!— отвтилъ оторопвшй Лейбка.
— Хорошо! очень хорошо! Прекрасное ‘Благословене’ — проговорила съ злобной ироней старуха и, постучавъ сухимъ пальцемъ по столу, прибавила съ угрозой:
— Накопляй, накопляй добрыя дла, Лейбочка. Накопляй! Получишь завтра отъ отца за все сразу! Все разскажу ему. Думаешь, я забыла что-нибудь? Я ничего не забыла. Разскажу ему, какъ ты игралъ съ кошкой, какъ ты въ субботу сломалъ палку, какъ ты молишься наизусть, какъ ты шалишь — все разскажу! Готовься къ бан!
— Бабушка-а! Я же… Какъ я еврей, я больше не буду!
— Чтобы Богъ такъ продлилъ мои годы, какъ я все разскажу!
— Бабушка, слушайте!— воскликнулъ съ отчаяньемъ Лейбка, подойдя къ старух.— Вотъ вамъ рука на мою будущую (загробную) жизнь,— и онъ протянулъ ей свою худую ручку,— что съ этого дня я стану уже человкомъ… буду длать все, что мн прикажутъ!
Старуха глядла на него пристально, строго и, повидимому, колебалась. Наконецъ, она согласилась на сдлку, прикоснулась къ рук мальчика и проворчала:
— Смотри!.. Въ послднй разъ врю теб!
Лейбка оживился и сдлалъ движене уйти, но старуха схватила его за руку и какъ-то жестоко усадила на стулъ:
— Сиди! Не бги! Прочти раньше ‘Благословене’ еще разъ, вслухъ, изъ молитвенника прочти! Иначе не пойдешь.
Лейбка безропотно повиновался. Тогда его отпустили играть.
Борехъ прхалъ часовъ въ 6 вечера. Явился онъ, по обыкновеню, злой и раздраженный и посл перваго привтствя, принялся разносить и проклятаго хозяина, и проклятую службу, и проклятыхъ мужиковъ. Долге мсяцы одинокой жизни въ лсу, холодъ, лишеня, постоянныя столкновеня съ крестьянами, постоянныя оскорбленя деспота хозяина — все это накопляло въ душ Бореха желчное раздражене, которое требовало исхода. Дома можно было излить свою желчь, дома хотлось излить ее. Пусть-ка и они, живуще беззаботно въ тепл и хол, почувствуютъ и поймутъ, какъ легко добывается кусокъ хлба для нихъ, пусть они оцнятъ его трудъ, его подвигъ…
Жена и мать слушали его молча, поникшя и грустныя, вздыхали, покачивали головами,— но, вмсто жалости и сочувствя, имъ на душу ложилась гнетущая тяжесть, и он безсознательно жаждали, чтобъ Борехъ ужъ скоре ухалъ — чтобы жизнь потекла по прежнему.
Посл нсколькихъ часовъ раздраженныхъ излянй, Борехъ сдлался мягче и доступне,— а за ужиномъ началъ интересоваться разными хозяйственными длами. Отдали ли перелицевать его полинявшй сюртукъ? хватитъ ли до Пасхи соленыхъ огурцовъ и не портятся ли они? гд была найдена пропавшая серебряная ложка?.. У Бореха было серебро: четыре серебряныхъ ложки и бокалъ, переживше самыя критическя обстоятельства. При послднемъ прзд Бореха пропала серебряная ложка, и это событе отравило жизнь и ему, и домочадцамъ. Посл его отъзда ложка нашлась на двор въ мусор, и его немедленно объ этомъ извстили. Когда вс домашня и городскя новости были разсказаны, старуха и Малка повели тонкую аттаку, направленную къ тому, чтобы вывдать, сколько Борехъ привезъ денегъ. Борехъ инстинктивно угадалъ эту тактику, но упорно отмалчивался: онъ любилъ помучить Малку раньше, чмъ дать ей деньги. Пусть чувствуетъ!
Чтобы отвлечь жену отъ этого вопроса, Борехъ обратился къ Лейбк.
— Ну, а ты, молодецъ? Что съ тобой слышно? Что-то ужъ слишкомъ тихо сидишь ты у меня. Дурной признакъ,— проговорилъ онъ съ легкой строгостью.
Вступлене не общало ничего дурного. Въ другое время отецъ начиналъ съ окрика, замчаня, упрека. Однако, Лейбка съежился.
— А?— повторилъ Борехъ, вопросительно оглядывая всхъ.— Видно накопилось за нимъ достаточно добрыхъ длъ? Ну, разсказывайте. Чего же вы молчите, когда я спрашиваю?— закончилъ онъ уже съ оттнкомъ раздраженя.
— Что разсказывать?..— заговорила нершительно Малка.— Понятно, онъ еще далеко не исправился… но онъ… разв я знаю? онъ общалъ…
— Онъ далъ мн руку!— отозвалась презрительно старуха.— Знаешь, его общаня? Пока ты будешь здсь — будетъ человкомъ, а удешь — примется за свои старыя штуки…
— Какъ я еврей, бабушка, нтъ!— вырвалось у Лейбки восклицане.
— Молчи, когда тебя не спрашиваютъ!— прикрикнулъ на него отецъ.
— Нтъ!— ршила энергично старуха.— Надо, чтобы онъ далъ руку теб! Тогда онъ, можетъ быть, будетъ помнить.
Лейбка встрепенулся и приготовился дать отцу ‘руку’. Онъ не задумался бы дать сто ‘рукъ’ и сто клятвъ, лишь бы поскорй покончить съ опаснымъ вопросомъ, который большей частью кончался слишкомъ плачевно для него.
— Ну! попробуемъ!— ршилъ торжественно отецъ и, взявъ въ свою руку ручку Лейбки, спросилъ:
— На что даешь ты руку?
— На свою будущую жизнь…
— Ну, и что?..
— Что съ этого дня я стану человкомъ и не буду шалить!— произнесъ Лейбка привычную формулу.
— Что будешь молиться не наизусть, а изъ молитвенника,— добавила мать.
— Что буду молиться не наизусть, а изъ молитвенника,— повторилъ за нею Лейбка.
— Постой! постой!— воскликнула поспшно старуха, боясь упустить удобный случай.— Постой! Пусть онъ общаетъ теб ‘говорить’ каждый день посл молитвы дв-три псни Псалтыря. Ничего, это не повредитъ ему!
Мальчикъ, конечно, общалъ и это.
— Ну, смотри у меня, шейгецъ!— произнесъ отецъ, выпуская его руку.— Помни, что теперь въ моихъ рукахъ вся твоя будущая жизнь… Пропустишь одно слово молитвы, пошалишь — и пропалъ твой рай. Будешь вчно въ аду, въ котл съ кипящей смолой!
Угроза эта, однако, не произвела особеннаго впечатлня на Лейбку. Напротивъ, лицо его даже оживилось отъ сознаня, что все кончилось благополучно. Это не понравилось Бореху и онъ прибавилъ.
— Постой еще радоваться, шейгецъ! Еще посмотримъ, что скажетъ въ субботу твой ребэ. Еще, можетъ быть, такую баню получишь, что лучше и не надо…
— Да довольно ужъ вамъ мучить ребенка!— не выдержала, наконецъ, Хана.
— Балуйте, балуйте его!— отвтилъ ей съ упрекомъ Борехъ.— Сдлаете вы изъ него человка! Онъ и такъ ужъ на лсъ ростетъ…
— Избалованъ, какъ поросенокъ, какъ единственный сынъ,— вставила старуха.— Взялъ бы примръ съ брата.
Братъ Лейбки, Гершонъ, мальчикъ лтъ 15, учился въ ‘Ешибот’ (нчто въ род высшаго учебнаго заведеня для изученя Талмуда и закона) въ сосднемъ городк, получая, какъ и вс его товарищи, даровой столъ поочередно у богатыхъ и зажиточныхъ хозяевъ города. Родители иногда кое-что посылали ему, считали его обезпеченнымъ и были уврены, что онъ будетъ раввиномъ.
Вспомнивъ о немъ, Борехъ спросилъ:
— Отъ Гершона не было письма?
— Что ему писать,— отвтила мать.— Прдетъ на Пасху.
Борехъ сладко потянулся и оглянулся кругомъ.
— Ну, а вы, Хане, какъ поживаете?— спросилъ онъ снисходительно.
— Что значитъ: какъ поживаю? живу!— отвтила нсколько сурово, махнувъ съ неудовольствемъ рукой, Хана.— Живу, гршу, какъ и вс люди…
Она не любила говорить о себ. У нея было не мало незалченныхъ ранъ. Мужъ черезъ три года посл свадьбы бросилъ ее и исчезъ неизвстно куда. Она осталась съ двумя дтьми, сыновьями, которыхъ выростила. Старшй умеръ отъ чахотки, а второй долге годы отравлялъ ей жизнь своимъ поведенемъ, пока не попалъ въ острогъ. Этого никто не зналъ,— и Хана, молча, носила въ душ свое большое горе.
— Досада горькая!— прибавила она поспшно, съ огорченемъ.— Сдлала на ужинъ блинчики и не успла ихъ поджарить… Надо оставить на завтра.
— Обойдемся сегодня и безъ блинчиковъ,— согласился благодушно Борехъ.— Вы вотъ позаботьтесь лучше, чтобъ кугель былъ въ субботу хорошй {Кугель — пуддингъ, необходимое субботнее блюдо. Для гостя кугель является показателемъ: чмъ удачне кугель — тмъ, значитъ, дороже гость.}.
— Насчетъ кугеля не безпокойтесь,— отвтила съ увренностью Хана.— Будутъ даже два кугеля: и лапшаной и сладкй. Только бы вы сами стоили…
— Какъ это?..— спросилъ снисходительно улыбаясь, Борехъ.
— Очень просто: если вы привезли деньги — будете хорошимъ гостемъ, и кугель будетъ удачный.
Малка вздрогнула и насторожилась. Сама она никогда не осмлилась бы такъ прямо поставить вопросъ. Если бъ она и ршилась это сдлать, Борехъ взбсился бы, посыпались бы упреки, крики и кончилось бы категорическимъ заявленемъ, что денегъ нтъ. Лишь передъ самымъ отъздомъ онъ бы ей бросилъ, какъ собак кость, нсколько рублей. Совершенно иначе отнесся онъ къ Хан. Онъ даже не разсердился, только по лицу его пробжала какая-то тнь.
— Много я денегъ привезъ!— отвтилъ онъ упавшимъ голосомъ.— Чтобъ ему, разбойнику, не больше жить на свт. Еле выплакалъ 15 рублей.
— Пятнадцать рублей?!— воскликнула Хана почти съ испугомъ.— Что мы съ пятнадцатью рублями сдлаемъ?
— Одной лавочниц слдуетъ 7 руб. 50 коп., а главное — ‘недльщику’. Ему необходимо, какъ жить на свт, уплатить за дв недли,— вставила робко Малка.
— Ну, что же вы хотите?.. чтобъ я пошелъ воровать? воровать я не пойду! Скажите спасибо, что и это привезъ. Могъ и этого не привезти…
— Да вдь теб слдуетъ отъ твоего разбойника цлый кладъ!— отозвалась старуха.
— Слдуетъ! А если слдуетъ? Слдуетъ, мн 40 рублей, какъ одна копейка. А иди-ка, вырви ихъ у него. Я бы васъ послалъ поговорить съ нимъ.
— Пшш!— воскликнула съ презрнемъ Хана.— Какъ я еврейка, я бы у него вс деньги до копейки отобрала. Что это значитъ! Милостыню вы у него просите? Свои кровныя, заработанныя деньги. Я бы ему зубы вырвала..
— А! не говорите глупостей,— перебилъ ее съ неудовольствемъ Борехъ и, потянувшись опять, теперь уже безъ удовольствя сполоснулъ, какъ предписано закономъ, концы пальцевъ надъ тарелкой. Лейбка читалъ ‘Благословене’ изъ молитвенника громко и отчетливо.
Въ эту ночь Хана, какъ и всегда по пятницамъ, поднялась рано въ полночь, замсила булки, вымыла полъ, вычистила мдные подсвчники и посуду. Еще до разсвта сбгала она на базаръ, откуда принесла большого леща. Когда хозяева проснулись, печь уже была истоплена, булки пухлыя, румяныя наполняли собою цлое корытце, а Хана готовила фаршированную рыбу.
Около полудня Лейбка пришелъ изъ хедера. На этотъ разъ онъ не вбжалъ въ домъ, а вошелъ медленно, съ опущенной головой. Не взглянувъ даже въ сторону кухни, онъ отправился въ спальню, гд долго возился, снимая шубенку.
— Лейбке, или сюда!— позвала его Хана.
Не спша и нехотя, все съ опущенной головой. Поплелся Лейбка въ кухню. Своимъ видомъ онъ напоминалъ больную, ушибленную птицу…
— Ша!— что уже?— встртила его съ тревогой Хана.— Чего ты такъ? а?
И взявъ его за подбородокъ, она подняла ему голову и увидла заплаканное лицо, на которомъ остались длинные грязные слды слезъ.
— О немъ ты плакалъ? Головка болитъ?— спросила она его заботливо.
— Нтъ…— отвтилъ путь слышно Лейбка, взявшись рукою за край ея передника.
— Что же? мальчики побили?
— Н… нтъ!— прошепталъ еще тише, всхлипнувъ, Лейбка.
— Скли,— догадалась, наконецъ, Хана.
— Да… да!— простоналъ съ горкимъ отчаяньемъ мальчикъ и, уткнувшись головой въ передникъ Ханы, зарыдалъ, дрожа всмъ своимъ худенькимъ тльцемъ.
— А-ахъ, сгорть ему, старому разбойнику!— воскликнула съ негодованемъ Хана.— Нтъ того дня, чтобъ онъ не скъ ребенка…
Она отняла облитое слезами лицо Лейбки отъ передника и заговорила шепотомъ и съ безпокойствомъ:
— Ну, ша! ша! тише, довольно плакать! Бабушка услышитъ! Отецъ сейчасъ придетъ и увидитъ заплаканное лицо! Хуже будетъ. Ну, тише же, тише! Удержись, пташка моя! Дай я теб личико вымою…
Говоря это, она гладила ребенка по головк и это немного успокоило его. Холодная вода окончательно привела его въ себя. Но лицо его было заплакано, глаза красны отъ слезъ. Боясь, что отецъ во время обда замтитъ это и начнетъ мучить ребенка разспросами, Хана поспшно дала ему пообдать и услала его играть, взявъ на себя отвтственность за такую самовольную отлучку.
Солнце зашло. Спустились сумерки. Въ дом Бореха было тепло, чисто, уютно. Царила какая-то особенная, праздничная тишина.
Столъ, противъ обыкновеня, былъ накрытъ скатертью. Почти половина стола была занята массивными мдными подсвчниками. Горло 11 свчей: 8 благословила старуха, 3 — Малка {Въ пятницу вечеромъ женщины зажигаютъ свчи, благословляя ихъ. Одна свча обязательна для каждой женщины, начиная съ 5—6 лтняго возраста. При исключительно важныхъ событяхъ, какъ свадьба, рождене перваго ребенка, излчене отъ серьезной болзни и т. д., прибавляется свча. Такимъ образомъ, нкоторыя женщины благословляютъ по пятницамъ до 20 свчей.}. На другомъ конц стола лежали накрытыя полотенцемъ дв пары булокъ: большя — для Бореха, меньшя для Лейбки. Надъ этими булками мужчины будутъ благословлять трапезу. Посреди стола стоялъ графинчикъ съ мутной красной жидкостью — ‘виномъ’, и серебряный бокалъ.
Въ кухн горли дв свчи, благословенныя Ханой. Тамъ было тоже прибрано. Печь, закрытая заслонкой, обложенной мокрыми тряпками, считалась ‘запечатанной’. Тамъ находилась вся приготовленная заране субботняя трапеза ‘гаалетъ’ (цолитъ), такъ нжно восптый Гейне. Запечатанная печь сохранитъ жаръ, и завтра обдъ и вода для чая будутъ достаточно горячи. Ужинъ былъ заблаговременно вынутъ изъ печи: горшокъ съ супомъ, накрытый, стоялъ на кровати Ханы, подъ подушкой. Блюдо съ фаршированной рыбой стояло на стол.
Борехъ и Лейбка были въ синагог. Малка и старуха, умтыя, чисто одтыя, сидли у стола за большими истрепанными и замусленными молитвенниками и медленно, гнусаво читали молитву, смысла которой совершенно не понимали.
Хана, тщательно умытая, въ чистомъ ситцевомъ передник, сидла теперь на лежанк. Ее сильно клонило ко сну, но она длала усиля, чтобы не заснуть. Напряженно прислушиваясь къ чтеню Малки, она улавливала отдльныя, боле ясно произносимыя слова и повторяла ихъ шепотомъ. Она полагала, что и изъ отдльныхъ словъ можетъ составиться хорошая молитва, которая будетъ услышана Богомъ.
Борехъ и Лейбка вернулись изъ синагоги. Они были въ праздничныхъ одеждахъ. На Лейбк былъ длинный до пятокъ сюртукъ, а на голов бархатная шапка. Два длинныхъ локона, пейсы, у ушей были завиты тонкой спиралью и придавали тонкому лицу мальчика своеобразный видъ, напоминавшй египетскя ваяня.
— Добрая суббота!— привтствовали торжественно отецъ съ сыномъ женщинъ, поднявшихся имъ на встрчу.
— Добрая суббота — добрый годъ!— отвтили женщины.
Борехъ, заложивъ назадъ руки, началъ распвать, расхаживая по комнат, псню молитву: ‘Шолэмъ-Алейхемъ’, въ которой привтствуются ангелы мира, ангелы-служители, ангелы Всевышняго, Царя царствующаго надъ царями’. Потомъ былъ сптъ, уже инымъ мотивомъ, псаломъ: ‘Кто обртетъ добрую жену, она — цнне жемчуга’.
Покончивъ съ этимъ, Борехъ подошелъ къ столу, налилъ полный бокалъ вина и прочелъ надъ нимъ молитву ‘Освященя субботы’. Отпивъ два глотка, онъ предоставилъ бокалъ домочадцамъ, которые отпили по глотку. Оставшееся въ бокал вино было влито обратно въ графинчикъ.
Потомъ вс пошли мыть руки. Сперва Борехъ тщательно осмотрлъ кружку съ двумя ручками: нтъ ли на краяхъ расщелины, которая дала бы хоть микроскопическую неправильность стру, и не течетъ ли кружка. Убдившись, что кружка въ порядк, онъ набралъ ее полную и облилъ сперва небольшой струей концы пальцевъ, а потомъ остальную воду вылилъ на всю кисть лвой руки. Взявъ омытой рукой кружку за другую ручку (для этого и длаются кружки съ двумя ручками, чтобы случайно не коснуться омытой рукой неомытой), онъ точно также вылилъ полную кружку на правую руку. Онъ не жаллъ воды, хорошо зная, что щедрость въ вод при омовени рукъ награждается богатствомъ. Вытирая руки онъ прочелъ молитву, посл которой запрещено говорить, пока первый кусокъ не будетъ проглоченъ. Подойдя къ столу, онъ прочелъ краткое благословене надъ двумя хлбами, изъ которыхъ одинъ лежалъ нсколько бокомъ, опираясь на другой. Взявъ ножъ, лежавшй между хлбами, онъ провелъ имъ слегка по обоимъ хлбамъ, чтобы показать имъ, что они для него оба равны и оба имъ благословлены. Потомъ онъ взялъ хлбъ, лежавшй пониже, и разрзалъ его пополамъ. Себ онъ отрзалъ небольшой ломтикъ, опустилъ его въ солонку и молча сълъ. Отрзавъ три ломтя, онъ ихъ роздалъ женщинамъ. Лейбка прочелъ надъ своими хлбами ту самую молитву, что отецъ надъ виномъ, продлавъ въ точности т же манипуляци.
Сли къ столу. Сперва была подана фаршированная рыба, которую вс ли молча, съ большимъ аппетитомъ, и потомъ полоскали рты. Законъ не запрещаетъ сть посл рыбы мясную пищу,— но, по талмуду, это не гигенично и полагается поэтому всполоснуть ротъ. Посл этого была подана на столъ большая миска съ жирнымъ супомъ изъ лапши. Когда Борехъ получилъ полную тарелку супа, онъ замтилъ, что Лейбка стъ стоя.
— Садись,— сказалъ онъ ему спокойно и, уткнувшись въ тарелку, принялся сть.
Лейбка вздрогнулъ, поблднлъ, отодвинулся немного и остался стоять.
Черезъ минуту Борехъ опять взглянулъ на него и сказалъ уже громче:
— Слышишь, что теб говорятъ? Садись! Что это за да такая, что это за мода?
Лейбка съежился, приподнялъ инстинктивно локоть, какъ-бы защищаясь отъ угрожающаго удара, опять отодвинулся, и все-таки не слъ.
Борехъ съ минуту пристально глядлъ на него съ возростающимъ негодованемъ и вдругъ крикнулъ:
— Шерецъ {Гадъ-негодяй.}! Оглохъ ты? Шкуру я съ тебя спущу! Чтобъ ты мн сю минуту слъ!
Лейбка съ искаженнымъ лицомъ и помутившимися отъ испуга глазами бросился къ Хан, вставшей ему навстрчу, и схватился конвульсивно за ея передникъ.
— Что ты строишь штуки? Что ты не садишься? Садись?— произнесла Хана шопотомъ, строго, но незлобливо.
Лейбка поднялъ къ ней свое блдное, искаженное личико и, потянувшись всмъ худенькимъ тльцемъ вверхъ, устремилъ къ ней взглядъ, полный мольбы и страданя, раскрылъ ротъ, хотлъ что-то сказать, но только беззвучно шевелилъ поблднвшими губами. И вдругъ у него изъ груди вырвался вопль страшнаго отчаянья:
— Тетя!! Я не могу садиться!!— И онъ истерически зарыдалъ.
Хана сразу сообразила, въ чемъ дло, схватила мальчика за руку и почти потащила его въ кухню, оставивъ оторопвшихъ хозяевъ въ недоумни. Не прошло и минуты, какъ Хана выскочила изъ кухни съ громкимъ крикомъ.
— Ай! онъ убилъ мальчика! А-ай! громы меня убили! Ай, гд онъ у меня этотъ старый песъ — я ему бороду и пейсы вырву! Ай! ай! ай!
— Ша! что тамъ?— воскликнулъ съ тревогой Борехъ, вскочивъ съ мста. Встала и Малка, испуганная, растерянная. Одна старуха осталась на своемъ мст, повернувшись, однако, въ сторону кухни.
— Онъ его исполосовалъ!— продолжала кричать Хана.— Онъ е-го ис-по-ло-со-валъ на-а ку-уски!! Ай! ай! ай!
И, схвативъ Бореха за руку, она потащила его въ кухню.
— Пойдите, посмотрите только!
Лейбка, дрожа отъ слезъ, стоялъ, уткнувшись лицомъ въ постель Ханы. Рубашка его сзади была приподнята и открывала тло, исполосованное густой стью взбухшихъ синихъ и красныхъ полосъ, мстами покрытыхъ запекшейся кровью.
Борехъ и Малка тревожно переглянулись.
Нагнувшись къ Лейбк, Борехъ приподнялъ ему голову и спросилъ:
— Когда тебя скли?
— Сегодня…— отвтилъ подавленнымъ голосомъ мальчикъ.
— За что?
Отвта не было, и Борехъ не настаивалъ. Выпрямившись и взглянувъ еще разъ на истерзанное тло мальчика, онъ произнесъ съ негодованемъ:
— Ужасъ! Истинный разбойникъ! Нужно же имть сердце, чтобы такъ счь ребенка… Ну-ну! Я уже задамъ ему завтра!
И, успокоившись на этомъ ршени, онъ вернулся къ столу.
Малка, нагнувшись къ Лейбк, погладила его по головк и сказала мягко:
— Ну, не плачь, мой сынъ, не плачь! Я прикажу реб, чтобъ онъ тебя больше не скъ.
И, помолчавъ, спросила:
— Отчего ты, дурачекъ, самъ не сказалъ, что тебя скли?
— Ребэ не веллъ…— отвтилъ наивно мальчикъ.
Малка привела въ порядокъ его костюмъ и взяла его за руку.
— Ну, пойдемъ къ столу: будешь ужинать стоя…
— Оставьте его: я ему дамъ здсь ужинать,— отозвалась Хана.
Взявъ мальчика на руки, она его бережно раздла, уложила въ свою постель и сказала:
— Будешь спать со мною. Лежи: я теб дамъ сюда и супъ, и мясо, и ‘цимессъ’.
— Мръ гибнетъ!— отозвалась вдругъ громко старуха.— Слышали вы страшное несчастье? Мальчика выскли! Храмъ разрушенъ! Напрасно, что ли, скутъ? Выскли, значитъ, стоилъ этого…
— Ладно ужъ вамъ, ладно!— крикнула ей сердито Хана.— Выскли! Пойдите-ка, посмотрите, какъ онъ его исполосовалъ…
И она потянула за собой старуху за передникъ.
Старуха сердито выдернула у нея изъ рукъ передникъ.
— Что ты мн рвешь фартухъ? Куда ты меня тащишь? Что ты мн покажешь? Сченый задъ? Видла, слава Богу, на своемъ вку не мало сченыхъ задовъ! Тащитъ меня за фартухъ! Товарка! Я съ нею вмст свиней пасла!..
И, отвернувшись, она заговорила съ сокрушенемъ, покачивая головой:
— Времена настали! Ужъ нельзя и высчь ребенка, надо ему дать рости дикаремъ. У людей скутъ не только дтей — даже жениховъ, отцовъ семействъ… Какъ теперь помню: когда у моего Залменъ-Исера родилась первая дочка — было ему тогда лтъ 11,— онъ былъ въ хедер. Моя Яхна,— свтлый ей рай,— побжала поздравить его. Прибгаетъ она въ хедеръ, а Залменъ-Исеръ лежитъ себ на скамеечк съ задраной рубашкой, и ребэ ‘сыплетъ’ на чемъ свтъ стоитъ. Ну, она себ подождала, пока его кончили счь, и потомъ говоритъ ему: ‘Мазлъ-товъ (доброе счастье) теб, Залменъ-Исерке: твоя жена дочку родила!’ А онъ, дуракъ, стоитъ съ задраннымъ хвостомъ, реветъ, какъ корова, и ничего не отвчаетъ. Ну, ребэ на него прикрикнулъ, чтобъ онъ отвтилъ. Онъ удержался и отвтилъ какъ слдуетъ: ‘Живите со счастьемъ, тетя!’ И что же? Дурной еврей изъ него вышелъ?..
Подъ наплывомъ отрадныхъ воспоминанй старуха даже умилилась. Однако, на Бореха и Малку ея аргументы особеннаго впечатлня не произвели. И онъ, и она сидли молчаливые и злые. Имъ обоимъ было жаль ребенка, котораго они, конечно, любили. Ужинъ былъ испорченъ. Хана не подавала къ столу, сказавъ небрежно Малк, чтобъ та самая подавала.
Кончили ужинать молча. Сальныя свчи одна за другой догорали и тухли, изъ мдныхъ подсвчниковъ подымались длинные шнуры блесоватаго угара, который, расплываясь, распространялъ по комнат удушливый смрадъ горлаго сала. Въ комнат становилось темне, мрачне,— и это вполн гармонировало съ общимъ настроенемъ.
Борехъ и Малка, заглянувъ въ кухню, пожелали Лейбк спокойной ночи, что означало высшую степень расположеня, и ушли спать. Старуха съ минуту стояла въ нершимости: ей хотлось напомнить Лейбк о молитв на сонъ грядущй (Крисъ-Шма), но ей непрятно было столкнуться съ Ханой. Она ограничилась тмъ, что крикнула Лейбк издали:
— Лейбкэ!— ‘кри-шме’!
И, бормоча молитву, поплелась спать.