Борис Зайцев
Борис Зайцев
В дороге
В дороге
(Эскиз)
Комментарии
Комментарии
——————————————————————
В дороге, Зайцев Борис Константинович, Год: 1901
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Поезд сильно взял со станции и через несколько минут выскочил за город. Город — клокочущий, громадный, с электричеством, банками, фабриками, биржами, ресторанами и домами терпимости — волновался и бурлил сзади и отбрасывал на небо светлое зарево.
От этого могучего, железного города тянулись до нас две стальные полоски, а мы, мчавшиеся по этим полоскам, были тоже пропитаны железом и силой, и в том резком и сухом грохоте, который расходился от нашего поезда, было самодовольство.
Я смотрел в отворенное окно, — я рассматривал ночь, она была тихая, серая и туманная. Туман, не очень густой, мягко висел в воздухе и так наполнял собой все, что казалось, будто на земле только он один и есть, — и трудно было представить себе, что за ним поля, леса и деревни. Это была какая-то беззвучная и бестенная пустыня, которую злобно прорезывал наш дерзкий поезд.
И когда мы выскочили к берегу реки и несколько минут неслись совсем рядом с ней, она казалась безначальным и бесконтурным бледным пятном, казалось, что там, дальше — вечное спокойствие, мир и ничто. После реки был подъем, идти стало трудно, слышно было, как наперебой пыхтели наши два паровоза, и красные отсветы на полотне из-под их раскаленных топок ползли вперед совсем медленно.
Тах-тах-тах-тах — дышали паровозы, и в этих могучих вздохах была злоба, весь поезд, все вагоны мучились и были ужасно напряжены, но мне было даже приятно, что они страдают. Пускай себе они рвут друг друга на части. Они сильны и жестоки.
Когда же мы всползли наконец, — мы стали вознаграждать себя. Должно быть, ту: был и уклон, потому что скоро быстрота сделалась уже противной: вагон швыряло, постукивание под ногами сделалось каким-то общим гвалтом, и паровозы бесчинствовали. Им приятно было, что они вырвались наконец, и они пьянели от быстроты.
И в этой их сумасшедшей скачке было что-то животное, какое-то зверское бахвальство могуществом и силой.
С разгону мы влетели на мост, что это был мост, я узнал потому, что сразу все заорало какими-то резкими, железными криками, это были крики победителей, и в несколько секунд мы пролетели эту сплетенную из железа кишку и мчались уже дальше.
Слабо мелькнули из тумана зеленоватые и красные огни станции, но мы не обращали на это никакого внимания, мы летели — и станция, маленькая, сиротливая и как будто сконфуженная, что мы так горды и невнимательны, пропала сзади в тумане, и хотя там жили, беспокоились и страдали люди — нам не было до этого никакого дела, и у нас от нее осталось только ощущение нескольких разноцветных огоньков да тех своеобразных перебоев, какие бывают, когда пересекаешь запасные пути.
Снова на нас смотрел один кроткий и мягкий туман. И казалось, что в его взоре было осуждение. Казалось, он был недоволен тем, что мы — грубые, хищные и телесные — беспокоим его святое безмолвие, его высший, неземной покой. Но хотя мы были неприятны ему, он не боролся и не волновался, он взирал на нас, как и на весь мир, с тем высшим и кротким сожалением, с каким смотрят на землю боги И сам он катался богом тишины, спокойствия и мира.
Вдруг я увидел впереди три светлые точки, они появились из бесконечности и были зловещи, это были фонари встречного поезда, верхний из них был больше и придавливал собой нижние.
— Здравствуй! — прогремел незнакомец.
— Здравствуй! — ответил наш, но их приветственные свистки не были приветствиями. В них была вражда двух сильных зверей.
Скоро уж до меня по рельсам тянулся светлый отблеск его огней, а через минуту он могуче громыхнул у меня над самым ухом, сверкнул лентой освещенных вагонов и показал сзади красный фонарь. Ему, как и нам, было некогда. Он мчал в беспокойный город шумных, суетящихся и богатых людей. Он, как и мы, был быстр, крепок и неумолим.
На одной из станций я слез, поезд же приказали па-стоять пять минут. Паровозы были недовольны этим, бунтовали, шипели у водокачки и время от времени выпускали с боков облака пара.
Я уже опять радовался за их унижение. Впрочем, из-за этого пришлось ждать у шлагбаума, и только когда хмурые, не оправившиеся от обиды паровозы, шипя и прибавляя ходу, протащили мимо нас поезд, старичишка отворил шлагбаум.
Там серо-белой стеной стоял туман.
— Не заблудимся? — спросил я у кучера.
— Не надо бы! Дорога знакомая, — весело ответил он.
И сейчас же мне самому показалось, что мы действительно не можем заблудиться: туман так мягок и кроток, что ни за что не погубит нас.
И мы поехали. По песчаной дороге почти не слышно было, как катился экипаж и ступали лошади, и ехать было странно. Казалось, что не на гнедой тройке с Василием и не к себе домой едешь, а куда-то туда, ‘иди же несть ни печали, ни скорби, ни воздыхания’. Помню, в одном месте плакучие березы так низко свесились над дорогой, что почти задевали по лицу, и теперь мне казалось, что это уж и не висюльки, и чьи-то длинные тонкие руки, которые сходят прямо с неба или вообще откуда-то из неизвестных и безначальных мест. Я отдыхал.
Я чувствовал, что меня пропитывает что-то спокойное, тихое, что-то сверхжизненное, такое, чему нет дела ни до гвалта, ни до борьбы и ни до каких хищников. Это убаюкивало. Я сидел, смотрел и ни о чем не думал.
И когда я после получасовой езды вздумал представить себе ту могучую железную змею, которая, блестя и шипя, несется теперь в тумане в бесконечную даль, у меня ничего не вышло, будто я не был никогда в буйном городе, не видал наглой и грубой силы, родился и вырос в этой тишине и серости.
И мне стало казаться, что я сам становлюсь кусочком этого теплого, сырого тумана.
1901
Газ. ‘Курьер’. М., 1901. 15 июля. No 193. В первой публикации — ошибочная подпись: П. Зайцев. ‘Хоть и П., а написал все-таки я’, — с иронией вспоминал этот казус писатель незадолго до кончины, в 1969 г. День писательского дебюта впоследствии празднично отмечался. Например, к 25-летию творческой деятельности Зайцева русские писатели-изгнанники устроили в Париже торжественное заседание, в газете ‘Последние новости’ опубликовали статьи о юбиляре К. Бальмонт, М. Осоргин, П. Милюков, а в ‘Литературных новостях’ появился очерк А. Ремизова под многозначительным названием ‘Юбилей великого русского писателя’. В последний раз этот праздник отмечался 15 июля 1971 г., и девяностолетний патриарх русской культуры принимал поздравления со всего света, кроме одной страны, самой для него дорогой, — кроме России, которая была за ‘железным занавесом’.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 1. Тихие зори. Рассказы. Повести. Роман. — М: Русская книга, 1999. 603 с.