Пётр Николаевич Краснов
Пётр Николаевич Краснов
В Донской станице при большевиках
В Донской станице при большевиках
(февраль 1918 года)
(февраль 1918 года)
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
В Донской станице при большевиках, Краснов Петр Николаевич, Год: 1918
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ясным солнечным зимним днем, 11 февраля 1918 года, уже под вечер, я с женою и есаулом Кульгавовым, на двух извозчичьих санях, нанятых в Новочеркасске за пятьсот рублей, подъезжал к станице Константиновской. Красное солнце тихо склонялось за Дон, но мороз не усиливался, а все был такой же ровный, спокойный, дышащий дыханием степи, снегом покрытой, белой, чистой, точно умывшейся.
В памяти стояло последнее свидание с Атаманом Назаровым. Это было вчера. Я только что вышел из маленькой своей квартиры в подвале, в Новочеркасске, когда меня нагнал казак с запиской. Атаман просил меня к 9-ти часам в помещение областного правления. Посмотрел на часы. Уже время идти — пешком только-только дойду. В областном правлении на Платовском проспекте было грязнее, чем все эти дни, по лестницам и коридорам валялись бумаги, солома, ящики, но людей толпилось меньше, и те, кого я встречал, смотрели не на меня, а как-то мимо, хмуро и косо. Атамана Назарова я застал в маленькой комнате подле зала заседаний. Там тоже было насорено, валялись зеленые и красные бандероли от кредитных билетов, стояли в углу деревянные ящики. В комнате, кроме Назарова, были Походный Атаман Попов и его начальник штаба, полковник Сидорин. Они сейчас же вышли, и мы остались вдвоем. Невысокого роста, стройный, красивый, в одних рыжеватых усах, с коротко остриженными волосами, в неизменном своем полушубке, крытом серым сукном с золотыми погонами, Назаров был чем-то взволнован, как будто куда-то спешил.
— Ну вот, — сказал он, протягивая мне руку, — Петр Николаевич, и случилось то, чего надо было ожидать.
Ростов занят большевиками. Добровольческая армия отошла к станице Аксайской. Я говорил с Корниловым. Драться за Новочеркасск они не будут, говорят, если казаки не хотят за него драться, то и мы не будем. Уходят.
— Куда? — спросил я.
Назаров махнул рукой неопределенно.
— На восток. В задонские степи. Там хотя пропитаться можно. Я отправляю туда и Попова с партизанами. Новочеркасск придется бросить…
Назаров помолчал немного, брови его хмурились.
— У меня есть план, — сказал он, — формироваться в 1-м Донском округе, в Константиновской, и оттуда ударить на Александро-Грушевский и прервать сношение с севером. Новочеркасск падет. Они не удержатся. В 1-м Донском округе у казаков, кажется, настроение хорошее.
— Я боюсь, — сказал я, — что известие о сдаче Новочеркасска Голубову и большевикам окончательно подорвет веру казаков в правительство.
— Знаю… знаю, — прервал меня Назаров… — Но последние партизаны отошли сегодня ночью, и между мною и Голубовым пустое место. Я боюсь, что уже сегодня Голубов займет Богаевскую станицу и нам не пробраться будет в Константиновскую. Я и хочу просить вас поехать в Константиновскую и формировать там дружины.
— Ваше превосходительство, — сказал я, — я боюсь, что из этого формирования ничего не выйдет. Казаки вышли из повиновения и ни меня, ни вас не послушают.
— Знаю и это. Но туда завтра едут члены Круга и я с ними, и вопрос убеждения мы берем на себя, вам только организовать, учить, а там дальше видно будет. Я прошу вас выехать сегодня же.
— Слушаюсь.
— У вас деньги есть?
— Около пятисот рублей осталось.
Назаров подошел к ящику, стоявшему в углу, вынул из него пачку 25-рублевых билетов и, подавая мне, сказал:
— Вот тут ровно две с половиной тысячи. Возьмите на первое время.
Пока я писал расписку, он говорил мне:
— Возьмите отсюда с собою человек пятнадцать офицеров, они все собраны генералом Грудневым в собрании. Вам надо иметь своих людей при себе. Итак, до послезавтра в станице Константиновской.
Он протянул мне руку и в самую душу заглянул своими прекрасными, честными, прямыми, не умеющими лгать глазами.
Больше мы не видались. Назаров остался в Новочеркасске, веря казакам, и был убит большевиками на своем посту выборного Атамана.
В офицерском собрании я застал человек пятьсот донских офицеров. Было грязно, шумно, накурено. Видно было, что многие и ночевали здесь. Вдоль стен коридора, на материей крытых диванчиках и креслах, валялись винтовки, ранцы и мешки. Тяжелое впечатление производили они на меня, с детства приученного смотреть на оружие с особым уважением. Я разыскал генерала Груднева, начальника офицерского резерва, и передал ему содержание своего разговора с Назаровым. Груднев стал настаивать, чтобы я вышел на сцену и осветил офицерам обстановку, так как они, по его словам, ничего не знали. Меня он провел на сцену домашнего театра, устроенного в большом зале собрания. Там, в гостиной, между пыльных кулис, среди беспорядочно расставленной мебели и походных коек, я застал почти всех генералов Донского войска. Все были знакомые и сослуживцы. Тут же я нашел полковника Тапилина, который мне был хорошо знаком как выдающейся строевик и храбрый командир сотни: он командовал у меня в полку 4-й сотней, и я сказал ему, чтобы он подыскал мне человек пятнадцать надежных офицеров, чтобы ехать в Константиновскую организовать дружины.
Тем временем зрительный зал наполнился, и мне пришлось выйти и повести беседу, как тогда безграмотно говорили, ‘о текущем моменте’. Офицеры все знали. Они знали даже и больше, они знали, что Голубов не сегодня-завтра займет Новочеркасск. Их всех, или почти всех, охватила какая-то апатия, равнодушие, желание ничего не делать. Они изверились в казаках, они надеялись на то, что если они ничего не будут делать, и им ничего не будет. У многих сквозило то же, что было и у казаков: ‘Голубов свой, и с ним идут казаки — не звери же они?’ ‘А дальше что?’ — спрашивал я. ‘Будем работать в поле. Большевики — это перемена декораций’. Большинство не хотело и как-то даже боялось покинуть Новочеркасск, где у многих были семьи.
Тапилин с трудом набрал мне пятнадцать офицеров, согласившихся ехать в Константиновскую. У них не было ни лошадей, ни оружия. Вопрос этот тут же уладили. Генерал Груднев, бывший заведующим коневодством Донского войска, дал им станичных плодовых жеребцов, общими усилиями добыли седла, получили револьверы, и было решено, что они сумерками, поодиночке, чтобы не обращать на себя внимания казаков, будут пробираться в Константиновскую.
Станица Константиновская лежит на реке Дон в девяноста верстах от Новочеркасска в глуши степей. Железной дороги к ней нет, и сообщение поддерживается летом пароходами по Дону, зимой лошадьми по степным шляхам на станцию Тацынскую или прямо на Новочеркасск. Станица хлебная и виноградная, очень богатая, в ней много каменных домов, электрическое освещение, водопровод, что, впрочем, не мешает ей утопать в садах, иметь маленькие домики, окруженные службами, чахлый станичный бульвар, место сбора всей станицы по вечерам, именуемый ‘брехалкою’, и жить тихой, размеренной жизнью, полной мелких будничных сплетен и разговоров о цене на рожь, о том, что кислое молоко дошло до 2-х рублей за корец, о том, у кого отелилась корова, а у кого покрали кур.
К этому тихому углу я и приближался ясным вечером 11 февраля. Пахнуло запахом прелого навоза и соломенного кизячного дыма, родным вечерним запахом степной станицы, в котором столько прелести и какой-то тихой задумчивой грусти.
У спуска к низкому мосту через р. Дон, затертый белою пеленою льда, в степи, в отдалении замаячили знакомые силуэты колонны конной казачьей части. По однообразию тона пятна видно было, что идут строевые казаки или, как их тогда называли на Дону, да и повсюду, — ‘хронтовики’.
Кто они, враги или друзья? Каковы их намерения, и если это большевики, то в какую же ловушку попадаем мы все, ища спасения и помощи здесь.
Мы проехали мост раньше казаков и втянулись в улицу, идущую наверх. Заскрипели под полозьями саней камни улицы, вправо и влево показались низкие заборы палисадников, переплет голых сучьев фруктовых деревьев и приземистые, крытые железом домики. Мы остановились у гостиницы Куницына. В грязных номерах было грязнее обыкновенного, пахло холодным табачным дымом, стены комнат были проплеваны чуть не насквозь, из небольшой столовой неслись хриплые мужские голоса — там обедала какая-то компания. С трудом удалось воткнуться в какой-то номер с сомнительной чистоты меблировкой и тускло горящим электричеством. Все было занято управлением окружного атамана. Я попросил пригласить атамана к себе.
Окружным атаманом был со времен Каледина войсковой старшина Лукьянов, человек лет сорока, ловкий, вкрадчивый. Всю свою службу он провел при Войсковом штабе на должности адъютанта и привык к обращению с начальством.
Он сейчас же явился ко мне в кителе с погонами и при шашке, и, представившись, не успел я ему что-либо сказать, как заговорил сам.
— Уезжайте, ради Бога, скорее отсюда, — говорил он. — Эх, и принесла же вас сюда нелегкая. Впрочем, куда вы уедете? Мост уже заняли казаки 9-го полка, пропуска никому не дают. Всех офицеров арестовывают. Сегодня ночью и меня арестуют.
Он говорил это спокойно, правда немного возбужденно, но говорил как человек, который со всем помирился и которому стало все безразлично.
Я рассказал ему о планах Атамана Назарова.
— Никуда это не годится. Сегодня ночью у нас будет ‘советская власть’.
Что такое эта ‘советская власть’ никто хорошенько не понимал, но всякий чувствовал, что надо снимать погоны, надо куда-то скрываться.
— Что же делать офицерам, которые едут со мною? — сказал я.
— Распыляться по хуторам.
— Атаман Назаров и члены Круга?
— Они сюда не приедут. Я удивляюсь, как и вы-то сюда пробрались. Нет, все кончено. На Дону советская власть.
Был какой-то фатализм в этих словах, было что-то величаво-спокойное в ожидании ареста и покорности той новой власти, которая вдруг сама появилась и захватила все в свои руки.
Каюсь — у меня этого преклонения перед самопроявившейся властью не было, и быть арестованным в четвертый раз, когда я только что выскочил из своего плена в Великих Луках, что-то не хотелось, и я высказал все это Лукьянову. Но борьба была совершенно немыслима, ибо все пало ниц, все признало советскую власть и покорилось ей.
Я решил скрываться. Кульгавов нашел удивительно добрых людей — одну старуху, вдову-казачку, женщину прямую и честную, которая, рискуя своею головой, приютила нас у себя с условием, что я никуда ходить не буду, прогуливаться буду по вечерам, когда стемнеет, по саду с высоким забором и спрячу у нее револьвер, погоны и Георгиевский крест. Есаул Кульгавов устроился поблизости у знакомых.
Мы исчезли среди садов и хат тихой и сонной станицы.
Ночью действительно в станице Константиновской стала советская власть. Во главе совета оказался приказчик местного Мюр и Мерелиза — Мореков, человек тупой, глупый и жадный, он наименовал себя ‘комиссаром Константиновской станицы’, при нем возник военно-революционный комитет с военным комиссаром сотником Тапилиным. Сотник Тапилин торжественно отрекся от своего казачьего звания, обезоружил казаков и раздал оружие местным босякам, рабочим, приказчикам и ученикам реального училища, образовав из них станичную милицию.
Хмурились казаки, но надоевшие им за войну винтовки отдали милиционерам, признали Морекова и ожидали каких-то великих милостей и откровений от новой власти.
Войскового старшину Лукьянова и человек тридцать офицеров посадили в тюрьму, часовыми стала милиция, и станичные дамы и барышни стали носить туда ужины и обиды. По отзывам, там, жилось недурно, и было видно, что часовые и сами комиссары побаивались своих узников. Ждали поддержки из Новочеркасска, ждали красной гвардии и матросов и все грозили ими.
‘Вот придут… Вот покажут… Никого живыми не выпустят… Всех буржуев передушат’.
Газет не было. Жили слухами. На ‘брехалке’ ежедневно появлялись ‘самозванцы’, которые приходили из окрестных хуторов, и видели людей, бежавших из Новочеркасска, появились и беженцы из Новочеркасска.
Оттуда шли вести одна ужаснее другой. Атаман Назаров, временно исправлявший должность атамана, выбранный в первые дни после революции, Войсковой старшина Волошников, Груднев, тот самый, который 10 февраля встречал меня в собрании и так заботливо снабжал офицеров лошадьми, полковник Рот расстреляны большевиками. Старик генерал Исаев с библейской белой бородою, заведовавший госпиталями, убит на улице за то, что устраивал лазареты для ‘кадетов’, и труп его оставлен лежать на улице города в назидание ‘буржуям’, убит врач и сестры милосердия лазарета общества врачей г. Новочеркасска. Раненых и больных вытаскивали с коек и расстреливали на улице. Избивали мальчиков, кадетов и гимназистов, где-то нашли списки партизан и по ним разыскивали сподвижников доблестного Чернецова. Выдавала домашняя прислуга и за три рубля указывала красной гвардии, где скрываются те, кто с нею боролся. Большевики принесли с собою страшное разложение, моральный упадок нравов — честь стала предрассудком, честность — анахронизмом.
Трупным запахом, кровью замученных невинных жертв несло оттуда, и казалось, что какая-то черная туча надвигалась на столицу Донского казачества и поглотила ее без остатка.
Станица притаилась, но жила своею жизнью. Моя хозяйка-старуха все возмущалась нараставшей дороговизной. ‘Мука стала 15 рублей пуд, — слыханное ли дело, а, батюшка? А все Мореков. Ну, где ему править! Ему с аршином стоять, а не станицей править. И казаки недовольны!’ — ворчала она за обедом.
Притихшая было ‘брехалка’ снова ожила. По настоянию казаков все офицеры, и в том числе Лукьянов, были выпущены, и станичные барышни делали им овации. Какой-то безусый хорунжий ходил в погонах и шпорах, и комиссар не смел его арестовать.
‘Хронтовики’ партиями исчезали из станицы и возвращались через несколько дней с отличными лошадьми, взятыми от коннозаводчиков. Они не могли утерпеть, чтобы не похвастать добычей перед своими бывшими офицерами. Приходили по утрам, таинственно вызывали скрывавшегося ‘арестанта’ и говорили: ‘Глянь-ко, Петра Александрыч, какого жеребца я надысь привел с Корольковской зимовки. Знатный жеребец!’
Мореков ежедневно переговаривался по телефону с Новочеркасском, где комиссарили пьяный дегенерат Голубов, неграмотный и грубый Подтелков и зверский палач Медведев, и все грозил, что он приведет Константиновскую в порядок.
— Новочеркасск требует крови, — говорил он, — Новочеркасск не доволен тем, что не было в станице расстрелов.
Каждый день по станице ходили слухи о предстоящих ночью арестах. Облагали богатых граждан данью в два миллиона рублей, но никто ничего не давал, и Мореков и Тапилин молчали. Казаки-большевики 2-го и 9-го полков не исполняли приказов и медленно, но верно расходились из станицы, разочарованные большевистской властью, разжигалась всегда большая рознь между казаками и иногородними, и комиссары чувствовали, что казаки не на их стороне. Дружина из иногородних была труслива, не умела владеть оружием и была недостаточно кровожадно настроена.
Мореков просил присылки матросов и красной гвардии. Но матросам и красной гвардии не улыбалось ломать поход по степи, они упивались властью в Новочеркасске и Ростове. Да и боялись казаков.
— Вот откроется Дон, станет навигация, пароходом придем, всех буржуев передушим, кровушки напьемся, — говорила власть из Новочеркасска.
А ‘брехалка’ подхватывала эти слова, ахала, возмущалась, трепетала, девицы по вечерам прижимались к кавалерам, будущим жертвам палачей, и еще веселее с истеричным надрывом смеялись, и росло и крепло чувство в станице, что так нельзя жить, что это не власть и не правительство.
Трепетали Мореков и Тапилин, заискивали перед казаками. Приказали произвести выборы полкового командира. 9-й полк избрал своего бывшего командира полковника Короченцова.
Отрезвлялись казаки. А когда с первым весенним теплом потянуло от черной степи ароматом чернозема, когда задрожало в розовом тумане степное марево и стали мычать коровы, просясь на луговой простор станичной толоки, — зашумела станица, и грозные стали предъявлять требования комиссару и его совету.
Поднимался весь Дон снизу доверху и шел изгонять большевиков и советы.