В дни поражений и побед, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1925

Повесть
Время на прочтение: 104 минут(ы)
Скачать в PDF
Аркадий Гайдар

В дни поражений и побед

Часть первая

I

Сергей получил от приятеля такое письмо:
‘Ты, по всей вероятности, думаешь, что я спокойно сижу на агиткурсах, куда послал меня Комсомол, но в таком случае ты глубоко ошибаешься. Не в моем характере работать словом тогда, когда можно агитировать руками, а потому с агитационных я ушел на Командные Курсы Красной Армии, где нахожусь уже 2-ю неделю. Через 10 дней мы в полном составе уезжаем в только что очищенную от петлюровцев Украину — в Киев. Ты себе представить не можешь, как рады этому все наши ребята. Еще бы! Работа в этой стороне должна быть живой и интересной. Мой горячий совет тебе: бери немедленно документы и аттестации из Горкома и валяй тоже вместе с нами. Будем работать и учиться вдвоем. Только решай скорей — времени осталось мало. Жду тебя. А пока крепко жму твою лапу. Прощай.

Твой Колька’.

Внизу подле набросанной чернилами пятиконечной звезды, совсем не отличавшейся пропорциональностью линий, следовала приписка: ‘Да здравствует Красная Армия и ее надежный пролетарский Комсостав’.
Получив это письмо, Сергей думал не больше пяти минут, подошел к матери и сказал:
— Завтра я уезжаю.
— Куда? — несколько побледнев, спросила она.
— В Москву, а затем на Украину. В армию, — добавил он.
Спорить было бесполезно, да мать и не спорила. С грустью посмотрела она на него, вспомнила об убитом на войне муже и только тяжело вздохнула.
Документы Сергей получил хорошие.

II

Москва.
Пятницкая, 48.
Пониже прибитой красной звезды надпись: ‘9-е Советские Командные Курсы Рабоче-Крестьянской Красной Армии’.
Во дворе Сергея сразу же удивили толкотня и разговоры. Бегали курсанты, таскали на грузовики доски и столы. Куда-то волокли набитые соломой тюфяки, а у стены наваливали в огромную груду деревянные топчаны.
— Товарищ, — обратился Сергей к стоявшему у ворот курсанту (судя по штыку — дневальному). — Как мне в канцелярию пройти?
— В канцелярию? — переспросил тот, — вот уж, право, не знаю. Была раньше вон там, — показал он рукою, — но еще утром сегодня оттуда уже все повыволокли. А вам зачем туда?
— Документы сдать. Я на курсы приехал.
— А! — улыбнулся тот. — Так вы жарьте к комиссару. Егоров! — окликнул он одного из проходивших. — Проводи товарища к комиссару.
Сергей пошел со своим проводником через длинный ряд комнат, носивших на себе следы все того же разгрома.
— Завтра уезжаем, — весело пояснил его проводник. — А вы что? К нам что ли приехали?
— К вам.
— Ну вот и хорошо, что во-время еще захватили, а то пришлось бы вам оставаться где-нибудь в Москве.
Сергей согласился, что точно хорошо.
Вот и комиссар. Сергей отворил дверь и вошел. Напротив, за столом, заваленным бумагами, сидел человек лет 40-45.
— Поздновато, — окинул он взглядом Сергея, вручившего ему бумаги, — поздновато. Канцелярия уже упакована.
Сердце Сергея дрогнуло. Комиссар о чем-то думал.
— Строй проходили?
— Проходил.
— Где?
— В боевой дружине коммунистов.
— Так вы — член партии? — уже более мягко спросил он.
— Да.
— Знаете ли вы, что служба курсанта трудна и что с вас много будет спрашиваться?
— Знаю, — твердо ответил Сергей. — Но тем не менее решил пройти ее и последующую за ней службу красного командира до конца.
Комиссар взглянул на него, улыбнулся и, написав что-то на клочке бумаги, подал написанное Сергею.
— Оставьте ваши документы, а это передайте командиру первой роты.
Среди суматохи, царившей на дворе, Сергей не без труда нашел командира первой роты. У того в это время шла горячая работа — погрузка цейхгауза. Едва взглянув на записку, он окрикнул выглядывавшего из-за груды шинелей курсанта.
— Эй, старшина!.. Лебедев! Передай-ка товарища в первый взвод.
Старшина, невысокий, крепкий, с солдатской походкой, выдававшей в нем старого унтера, повел Сергея на самый верх.
— Вот, — сказал он, обращаясь к взводному курсанту, — возьми его, брат, к себе на попечение.
— Ставь свою сумку сюда, — проговорил тот, переходя сразу на ты. — А спим мы сами вторые сутки на голых досках. Обойдется до завтрого-то.
— Обойдется, — засмеялся Сергей.
Он примостил свои вещи в угол к пустой койке, умылся под водопроводным краном, потом решил сходить поискать Николая.
— Вы его не найдете, — сказал ему первый, кого он спросил, — он в карауле на вокзале. Завтра в десять им смена будет, тогда и придет.
‘Жаль, — подумал Сергей. — И сходить нельзя, очень уж далеко’.
От нечего делать он отправился во двор. Сначала глядел, а потом и сам стал грузить цейхгауз, мебель из клуба, библиотеку, огневые припасы. Проработав наравне со всеми до самого вечера, он, усталый, но возбужденный работой и новыми впечатлениями, наконец добрался до своего жесткого ложа. Подложил под голову шапку, патронташ, укрылся шинелью, и почти тотчас крепко заснул.
Утром он снова работал на дворе. Погрузка уже близилась к концу. Он нес вместе с тремя курсантами последний ящик с книгами, когда вдруг увидел возвращающийся с вокзала караул. Присмотревшись, он сразу узнал Николая и окликнул его. Тот удивленно взглянул и подбежал к нему с оживленными и радостными расспросами:
— Как? И ты здесь?
— Как видишь.
— Давно?
— Со вчерашнего дня.
Николай помог взвалить ящик на грузовик, и они отправились в помещение.
— Втроем-то мы ух как загуляем на Украине, — сказал Николай, усаживаясь рядом с другом на голом топчане.
— Как втроем? — переспросил несколько удивленный Сергей.
— А! ты еще не знаешь! — спохватился тот и завопил: — Володька! Володька!.. Егоров! Вот! — продолжал он, указывая на подходившего к ним курсанта. Сергей узнал в нем своего вчерашнего провожатого. — Это и есть третий.
— Мы уж знакомы, — перебил его тот. И три новых друга уселись вместе и начали оживленно болтать.
Случай свел новых товарищей в один взвод первой роты. Ростом они были разные. Николай стоял вторым от правого фланга, Сергей — посредине, а Владимир — на левом.

III

Напоследок все особенно много бегали и суетились. А вот и сигнал: ‘повестка’ или ‘сбор’. С подсумками и винтовками выбегают курсанты. Запыхавшийся завхоз торопит какую-то отставшую подводу.
Раздается команда:
— …Станови-и-ись…
— Командир батальона, — шепчет Сергею, убегая на свое место, Владимир.
Длинная, длинная серая лента, — шестьсот человек. Роты рассчитаны. Музыканты на местах.
— Батальон, смирно. Под знамя. Слуш-а-ай. На-караул. Раз… два!.. — Ровная щетина стальных штыков.
Потом вновь раскатывается протяжная команда:
— Батальон направо. Отделениями правые плечи вперед. Ша-агом марш.
Затем — коротко и резко:
— Прямо.
И батальон двинулся под раскаты боевого марша.

* * *

На вокзале быстро погрузились в вагоны.
Двадцать теплушек с курсантами, классный вагон со штабом, а дальше — платформы с кухнями и двуколками.
Отправление было назначено через час.
Николай пошел за кипятком на станцию, Владимир — в цейхгауз — получать на троих хлеб и сахар.
В вагоне было тепло от топившейся железной печки, шумно и весело. Через полуоткрытую дверь мелькнула голова пробегающего мимо дежурного по эшелону комроты. Вздрогнул состав от толчка прицепившегося паровоза. Прозвучал последний сигнал, и поезд тронулся. Несмотря на вечерний холод, курсанты разом распахнули двери и окна.
— Прощай, Москва!
— До свидания!
— Счастливо оставаться!
Запели:
‘Прощайте, матери, отцы, прощайте, жены, дети,
мы победим, — народ за нас!
Да здравствуют Советы!’
Стало уже совсем темно. Тысячи огненных искр летали и кружились за окнами. Мерно постукивали колеса и мощно ревел, ускоряя свой ход, паровоз.

IV

Мелькали грязные серые деревушки, с покрытых снегом полей бежали мутные ручьи, леса стояли черные и голые. Но чем дальше уходил эшелон к югу, тем зеленее и приветнее становились рощи и поля, а там, где впервые начали попадаться белые мазанки хуторков, было уже совсем по-весеннему сухо и тепло.
На одной из небольших станций Сергей в первый раз увидел начальника курсов.
Он шел рядом с комбатом и говорил ему коротко и сухо:
— Вы останетесь за меня. На станции Конотоп мы со вторым эшелоном вас нагоним.
— Слушаю, — ответил комбат. И они прошли мимо.
‘Так вот он какой’, — подумал Сергей, входя в вагон.
На следующей станции испортилось что-то в паровозе. Пользуясь вынужденной остановкой, дежурный по эшелону распорядился выдать обед раньше времени. Паровоз чинили долго — курсанты уже успели отобедать, уже какой-то товарный поезд проскочил мимо скучающего эшелона, — а они все еще стояли.
Наконец раздались три жиденьких свистка. Застучали колеса. Обрадованный Владимир принялся мастерить что-то своим крепким перочинным ножом.
— Ты что это делаешь? — спросил у него Сергей.
— Пропеллер! — шутя ответил тот. — Сейчас приделаю к вагону, и эшелон полетит как аэроплан.
Через полчаса он действительно смастерил пропеллер, и тот с веселым жужжанием завертелся на-ходу.
Однако, хитрая штука не помогла поезду. Даже, наоборот, паровоз тревожно загудел и вдруг круто затормозил, останавливаясь на небольшом разъезде, перед человеком с красным флагом на путях.
— В чем дело? — кричал, подбегая, дежурный по эшелону.
Маленький железнодорожник, путаясь, скороговоркой ответил:
— Впереди, в пяти верстах, крушение, — товарный разбился!
— С встречным что ли столкнулся?
— С рельс сошел? — посыпались вопросы.
— Нет! — испуганно ответил тот. — Была банда… разобрала путь.
Взводные командиры роздали из раскупоренных ящиков боевые патроны. Громыхая щитом, забирается пулемет на паровоз. Двери и окна открыты, и без гудков, без свистков бесшумно эшелон продвигался вперед. Сергей лежал на верхних нарах рядом с Владимиром и зорко всматривался в медленно двигающуюся чащу леса.
— Смотрите! смотрите! — вдруг заговорили кругом. — Вон… видно…
Впереди, в пятидесяти саженях, чернели разбитые вагоны товарного поезда, недавно обогнавшего эшелон. Рядом стояли два человека и больше никого.
Поезд остановился… Первый взвод быстро выскочил из вагона. Вот и место крушения, около которого стоит путевой сторож.
— Нету, — кричит он подбегающим, — нету, ушли бандиты.
Сергей прошел мимо разбитых вагонов и, вздрогнув, остановился невольно. На лужайке подле сваленного расщепленного вагона лежали три изуродованных трупа.
Напрасно вторая рота до поздней ночи обыскивала кругом окрестность, — шайка пропала бесследно, ничего не тронув и не разграбив.
Старик-сторож из соседней будки рассказывал: обходя линию, он заметил до двадцати вооруженных людей, развинчивавших гайки и накладывавших рельсы поперек пути. Он быстро повернул и побежал домой к телефону, чтобы предупредить несчастье. Но дома у аппарата он застал двух человек с винтовками, спокойно справлявшихся у разъезда о времени выхода поезда.
Не успел он опомниться, как получил прикладом по спине и очутился запертым в небольшом чулане. Через несколько минут бандиты вышли. С большим трудом он выбрался через узенькое окошко. В это время мимо промчался товарный, и через несколько минут послышался страшный грохот. Прибежав на место крушения, он нашел только одного уцелевшего кондуктора, с которым и вытащили они из-под обломков четыре трупа — машиниста, кочегара и двоих из бригады.
— А знаете, что я вам скажу, — обратился к товарищам Николай. Ведь крушение-то, должно быть, предназначалось нам.
— Как?.. Почему? — послышались удивленные голоса.
— А вот почему. Если бы наш паровоз не попортился на последней станции, где мы обедали, и если бы его не чинили так долго, то раньше прошел бы наш эшелон. Странно и то, что ничего не тронуто и не разграблено. Очевидно рельсы выворачивались не для этой цели.
— Да как же впереди могли знать, что следует наш эшелон?
— Уж не предупредил ли какой-нибудь телеграфист-петлюровец?
Все согласились, что предположение очень и очень правдоподобно.
Ночью пришел вспомогательный поезд с рабочими, а утром эшелон с курсантами по очищенному пути двинулся снова вперед.
На станции Конотоп их догнал второй эшелон.
Начальник курсов, выслушав доклад командира батальона, нахмурил брови и пошел в вагон к комиссару.
Три звонка… сигнал, и опять дальше, дальше. Конец пути прошел без приключений и, проснувшись рано утром на пятый день путешествия, через раскрытые окна и двери увидали курсанты столицу Украины — Киев.

V

Огромное трехъэтажное здание бывшего кадетского корпуса, способное вместить в себя чуть ли не дивизию. Впереди корпуса — красивый зеленый сад с фонтаном, справа — широкий, обсаженный тополями плац для строевых занятий, а позади, подле высокой каменной стены большого двора, — густая, зеленая роща.
Первую роту поместили наверху в просторных светлых комнатах с окнами, выходящими в рощу. В различных частях корпуса стали размещаться комсостав, его семьи, служащие, музкоманда, околоток, похожий по оборудованию на лазарет, всевозможные цейхгаузы, классы, кабинеты.
Весь день кипела работа. Часам к пяти, когда койки были расставлены, а матрацы набиты, курсантам объявили, что они свободны, и для первого дня желающие могут, даже без увольнительных, отправляться в город.
— Ты пойдешь куда-нибудь? — спросил Николай у Сергея.
— Нет. Не хочется что-то.
— Ну, а я пойду. По делам, — добавил он.
— Какие же у тебя могут тут быть дела? — удивился Сергей.
— В поиски, брат. У моей матери тут где-то сестра живет, то-есть, значит, моя собственная тетка. Но кроме того, что она живет на какой-то Соломинке, я ничего не знаю.
Он ушел, а Сергей и Владимир спустились вниз, повернули налево за угол и очутились в роще. Воздух был теплый, пряный и немножко сыроватый.
Приятели прошли через небольшое болотце. Потом поднялись в гору и добрались до того места, где проходила линия железной дороги. Тут роща обрывалась, и дальше шли овраги и поля.
Лежа под деревом, они разговорились.
— Ты добровольцем пошел? — спросил Сергей.
— Ага, — ответил тот. — Когда отца убили, я убежал и поступил в первый попавшийся отряд.
— Кто убил?.. От кого убежал?
Владимир рассказал о том, как в Луганске к ним нагрянула банда Краснова, а у его отца скрывался раненый коммунист. После чьего-то доноса отца повесили, коммуниста замучили, а он сам, выпрыгнувши из окошка, разбил себе здорово голову, но все же убежал.
— Сволочи какие! — заметил Сергей.
— Ничего не сволочи, — возразил Владимир. — Были бы наши на их месте — то же самое сделали бы.
— То-есть как это?
— А так. Поживешь вот, увидишь. Потому что враги-то мы уж очень непримиримые, — пояснил он. — Конечно, издеваться — вон как петлюровцы: шомполами, нагайками да четвертования шашками, — это мы не будем, но ведь я и сам не задумался бы уничтожить при удобном случае всякого врага.
— Но раненый?
— Раненый? — усмехнулся Владимир. — Посмотрел бы ты, как этот раненый всаживал пулю за пулей из нагана в дверь, когда к нему ломились. Офицер так и тюхнулся. Жаль только, что своя последняя осечку дала. Вот и попался. Нет, брат, — прибавил он, немного подумавши. — Коммунист может быть или у своих — живым, или у врагов — мертвым. А… раненый? Слишком уж это дорого будет ему стоить…
Пока приятели разговаривали, Николай разыскивал тетку.
Соломинка оказалась совсем рядом, и он без труда узнал от первой же повстречавшейся хохлушки, где живет Марья Сергеевна Агорская.
Подошел к беленькому домику с небольшим садом, засаженным кустами сирени, и остановившись заглянул сначала в щелку забора.
За небольшим столиком в саду сидели две женщины и пили чай. Внимательно приглядевшись, он узнал в одной из них свою тетку.
Николай отворил калитку.
Обе старухи испуганно смотрели на него, но он уверенно подходил к столу.
— Здравствуйте, тетя.
— Что?.. Что такое? — с беспокойством спросила одна из сидящих.
— Не узнали, должно быть? Николай, ваш племянник.
— Ах, батюшки мои! — взмахнула тетка руками. — Да откуда же ты? Ну, иди, поцелуемся.
— Эммочка, Эмма, — закричала она после первых приветствий, — иди сюда, беги скорее, смотри, кто к нам пришел.
На ее зов из двери выбежала девушка лет девятнадцати в ситцевом беленьком платьице, с книжкой в руках, и удивленная остановилась.
— Твой двоюродный брат. Да поздоровайся же, чего же столбом стоять?
— Здравствуйте, — подошел к ней Николай, протягивая руку.
— Здравствуйте, — ответила Эмма.
— Да вы что? — вскричала тетка. — Или на балу познакомились? Вместе на стульях верхом катались, а теперь з-д-р-а-в-с-т-в-у-й-т-е!
— Это еще от непривычки, — звонко засмеявшись, сказала Эмма. — Садись пить чай.
Николай сел. Старуха засыпала его разными вопросами.
— Ну, как мать, сестры?
— Ничего, живут.
— А отец? Ох! — вздохнула она, — непутевый он у тебя был. Наверно в большевики пошел.
Николаю ничего не оставалось делать как подтвердить, что отец точно ‘в большевики пошел’.
— А ты что в эдаком облачении? — ткнула она пальцем на его гимнастерку. — Или тоже забрали?
— Забрали, — уклончиво ответил Николай. Он не хотел сразу огорчать ее.
— Вот что… В полку что ли служишь?
— Нет, на курсах учусь.
— Учишься? — протянула она. — Юнкер значит вроде как? Ну, доброволец видно, а то и коммунист, пожалуй?
— Мама, — прервала ее Эмма. — Уже давно звонили. Опоздаете намного.
— Правда, правда, — засуетилась старуха. — Не пропустить бы. Поди уж ‘от Иоанна’ читают.
Вскоре обе старухи ушли, и Николай остался с Эммой вдвоем.
Далеко чуть-чуть звонили колокола.
Николай посмотрел на Эмму и улыбнулся.
— Слушайте, то-есть, слушай, — поправился он. — Если бы не я, то ты верно тоже пошла бы в церковь?
— Пошла бы, — ответила она. — Сегодня служба большая. А ты, должно быть, никогда не ходишь?
— Никогда.
— Почему? Значит правда, что ты — коммунист?
— Правда, Эмма.
— Жаль.
— Почему же? Я так только горжусь этим.
— А потому, что пропадешь и ты, когда коммунистов разобьют. А во-вторых — без веры все-таки очень нехорошо.
— Но позволь, — удивился Николай. — Во-первых, почему ты знаешь, что нас разобьют? Мы и сами на этот счет не промахнемся. А во-вторых, мы тоже не совсем без веры.
— Какая же у тебя вера? — засмеялась она. — Уж не толстовская ли?
— Коммунистическая! — горячо ответил Николай. — Вера в свое дело, в человеческий разум и торжество не небесного, а земного, нашего царства — справедливого труда. А главное, — вера в свои руки и только в собственные силы, с помощью которых мы этого достигнем.
Эмма удивленно посмотрела на него.
— О! Да ты — фанатик.
— А ты — разве нет?
— Нет, — на минуту задумавшись, уклончиво ответила она, потом хотела еще что-то сказать, но промолчала.
— А сознайся, что ведь ты веришь-то больше по привычке? — немного насмешливо сказал Николай.
— А хотя бы и так, — вспыхнув, ответила она, раздосадованная тем, что он так верно ее понял.
Немного помолчали.
— Расскажи мне что-нибудь о Москве, — примирительным тоном сказала Эмма. — Здесь так много разных слухов.
Николай начал довольно сухо, но потом увлекся и разгорячился. Тетка от его рассказа пришла бы в ужас.
Эмма слушала внимательно, но недоверчивая и ироническая улыбка не сходила с ее губ. Когда же он с жаром стал говорить о рабочих и даже работницах, с оружием в руках защищавших революцию в Питере, она только спросила:
— Но это должно быть в большинстве — испорченные женщины?
— Ты сама испорченная! — вскричал Николай и быстро встал, намереваясь уйти.
— Постой, — мягко взяла она его за руку. — Не сердись.
Николай не ушел, но сидел молча, — рассказывать больше не стал.
— Что ты читаешь? — спросил он, заметив лежавшую на столе книжку с розовой закладкой.
Она подала ему небольшой томик каких-то рассказов и, как бы извиняясь, заметила:
— Это — еще из маминых. У нас трудно хорошую книгу достать.
— Хочешь, я принесу тебе? — предложил Николай.
— Хорошо, принеси, но только не революционную.
— Как ты предубеждена, Эмма, — засмеялся он.
— Не предубеждена, а не люблю скучных книг. Да и мама будет недовольна.
— Я принесу не скучную, а уж относительно мамы — ладь сама, как знаешь, кажется, ты ведь уж не ребенок.
Он встал и добавил:
— Ну, а теперь я пойду.
— Куда ты пойдешь? — остановила его Эмма. — Смотри, какая темнота. — Ты по здешним горам и дороги не найдешь. Ложись у нас. Я тебе постелю на веранде.
Подумав немного, Николай согласился, но предупредил, что чуть-свет уйдет, так как должен быть на утренней поверке.
— Ты придешь, конечно, к нам на праздник? — спросила Эмма, проводив его на веранду.
— Приду, если ты не имеешь ничего против.
— Не имею, — улыбнулась она, — хотя ты и большевик.
Она повернулась к выходу.
— Эмма! — сказал вдруг что-то вспоминая Николай. — А где твой отчим, Вячеслав Борисович?
При свете колеблющегося пламени ему показалось, что она чуть-чуть вздрогнула. ‘Сыро… — мелькнула у него мысль. — Какое на ней легонькое платьице!’
— Он… уехал. Он скоро вернется, — торопливо проговорила Эмма и вышла.
Николай остался один. Раздевшись, бросился в постель и спокойно думал о чем-то, докуривая папиросу. Но вскоре глаза его отяжелели, сомкнулись, и он крепко заснул, держа окурок в руках.

VI

Ночь была светлая, лунная. Сергей сидел в караульном помещении, — он был разводящим. Посматривал валявшийся на столике гарнизонный устав, изредка поглядывая на стенные часы.
— Сколько времени? — спросил его, встряхиваясь от невольной дремоты, караульный начальник.
— Без десяти час.
— Скоро смена.
— Да, уже пора будить.
Он подошел и стал тихонько расталкивать спящих на деревянных топчанах курсантов.
Очередная смена быстро поднялась.
Пошли. Сначала Сергей сменил часового у парадного, потом у бокового выхода, затем у знамени и у оружейного цейхгауза, а потом пошел на задний двор к большим железным воротам, выходящим к тиру и роще.
— Кто идет? — окликнули с поста.
— Смена.
— Наконец-то.
— Что, устал что ли?
— Не устал, а курить охота.
— Ну, теперь можешь, — говорил Сергей, когда часовые сменились. — И сам остался подышать на несколько минут свежим воздухом.
Постоял, потом не торопясь пошел обратно. Обо что-то споткнулся, чуть-чуть не упал и вдруг остановился и замер, прильнувши к стенкам одной из двуколок. — К маленькой железной калитке в углу каменной стены направлялись две тени. Подошли и остановились. Кто-то чиркнул спичкой, и при свете ее Сергей ясно увидел лицо невысокого черного человека с небольшими усиками.
— Осторожней! — послышался негромкий голос другого, стоящего в тени.
И удивленный Сергей услышал, как щелкнул замок и слегка скрипнула дверь отворяющейся калитки.
— Стой! — бросился он вперед, щелкнувши затвором. — Стой! Кто ходит?
— Тише! Свои, — уже повелительно произнес тот же голос.
Лунный луч, прорвавши облако, упал на землю, и Сергей внезапно увидал перед собой начальника курсов.
Сергей стоял в недоумении.
— Чудак! — усмехнулся начальник. — Ведь это же — дежурный по гарнизону.
Сергей посмеялся над своей поспешностью.
Сменившись утром, он рассказал товарищам о своем ночном приключении, и они тоже вдоволь над ним подтрунили.
— Своя своих не познаша.
Стояла теплая ясная погода, было не больше десяти часов.
— Ну, ребята. Я вас поведу на прогулку, — сказал Николай.
— Рано-то так?
— Ничего не рано. Сейчас в роще самая прелесть, — не жарко.
— Ну пойдем, — согласился Сергей, — хотя я, собственно, ночью почти и не спал.
— Э! Спать в такое время, — возразил Николай. — Ты посмотри, что на дворе делается.
Пришлось согласиться.
Они отправились знакомой Николаю дорогой, и через 20 минут были около белого домика.
— Ну вы посидите на той лавочке, а мы сейчас выйдем, — сказал он товарищам.
— Ты недолго! — напутствовали они его.
— Нет, я сию минуту.
‘Сия минута’ протянулась по крайней мере с полчаса.
Наконец калитка отворилась, и из нее вышла сначала Эмма, потом Николай с каким-то человеком, который попрощался с ним за руку и пошел в другую сторону.
Сергей внимательно глядел вслед незнакомцу.
— Знакомьтесь, — говорил Николай подходя, — Сергей… Сережа!.. — одернул он его.
Сергей машинально подал руку, почти не оборачиваясь.
— Да что ты там интересного нашел? — смеясь спрашивал Владимир.
— Кто это пошел? Вон там.
— Это брат отчима Эммы — Юрий Борисович Агорский. А что? Разве ты с ним знаком или он похож на кого-нибудь? — ответил Николай.
— Да… похож, — пробормотал Сергей.
Во всю прогулку он был задумчив и неособенно внимателен. Николай почти обиделся.
Эмма тоже была немного не в себе, и Николаю показалось даже, что ее глаза чуть-чуть заплаканы.
— Что с тобою? — спросил он, когда они остались немного позади.
— Ничего, — ответила она.
— Нет, ‘чего’. Я ведь вижу.
— Мама нашла у меня твою книгу. Мы с ней и повздорили немного. Из-за тебя…
— И все?
— И все…
Николай весело посмотрел на нее.
На обратном пути Николай стал горячо упрекать Сергея за его непонятную рассеянность, которая портила всю прогулку.
Сергей посмотрел на своих друзей, подумал немного и вдруг не мало удивил их своим ответом.
— А знаете что? — сказал он, — я готов прозакладывать голову против медного пятака за то, что при обходе ночью я видел не дежурного по гарнизону, а этого человека, с которым Николай там у калитки прощался за руку.
— Не может быть!
— Может, если я говорю.
— Но что же это значит? Ведь ты же говоришь, что с ним был начальник курсов.
— А то значит, что у начальника есть знакомства, которые он предпочитает почему-то скрывать.

VII

Разговаривая оживленно и делая всевозможные предположения, они шли рощею, находившейся около курсов, как вдруг Владимир остановился и прислушался.
— Тс… Слушайте! Что это такое?
Та-тара-та-тата-та, — протяжно и едва слышно доносил ветерок со стороны курсов далекий сигнал.
— Уж не тревога ли?
— Нет, — отвечал прислушиваясь Сергей, — тревога подается не так. Это — сбор.
И, прибавивши шагу, торопливо они направились на сигнал.
Еще не доходя, они увидели, как ото всех концов рощи, переполненной гуляющими, торопливо собирались курсанты.
В самом корпусе тоже царило необычайное оживление. Бегали курсанты, суетились каптеры, отворялись цейхгаузы, вещевые, оружейные, продовольственные, а в коридорах спешно строились роты.
Едва только успели наши товарищи встать в строй, как раздалась общая команда: ‘смирно!’, и комиссар объявил, что подчинявшийся до сих пор Советской власти атаман Григорьев выступил внезапно со своими войсками против Украинской Республики. А потому он объявляется предателем и изменником, стоящим вне закона и подлежащим уничтожению. Во исполнение сего, согласно приказу наркомвоена Украины, курсы через четыре часа грузятся в эшелоны и уезжают на новый фронт.
Задание:
— Получить: патроны, подсумки, патронташи, палатки, котелки, фляги.
— Сдать: постели, корзинки, книги, матрасы.
— Погрузить на одни двуколки — хлеб, консервы, продукты, на другие — пулеметы, ленты, цинки.
Сроку — четыре часа.
От оружейного цейхгауза — к вещевому. От вещевого — к продовольственному. С первого этажа — на второй, с первого этажа — на третий.
К сроку все было готово.
Вот уже курсы развернулись перед корпусом, уже окружены толпящимся провожающим народом.
Последнее напутственное слово представителя наркомвоена и — команда.

* * *

Это было тревожное и трудное время. Десятки бело-партизанских банд наполняли Украину. Многие занимались попросту грабежами и разбоями. Но многие, и довольно крупные шайки, под общим руководством Петлюры наносили тяжелые и сильные удары по тылу Украинской Республики.
Пользуясь тем, что лучшие части Красной Армии в то время были оттянуты на далекий восточный фронт, они не всегда прятались по лесам и оврагам, а открыто располагались по селам, хуторам и деревням.
Избегая открытых боев, бандиты часто наносили удары с той стороны, откуда их меньше всего ожидали.
Отличаясь большой жестокостью, они проявляли ее повсюду. Но горе тому из пленников, который, помимо всего, попадал к ним как ‘коммунист’. Только средневековая инквизиция могла бы придумать те разнородные пытки, которыми сопровождались последние минуты его жизни.
И нигде, никогда, ни один из фронтов Республики не был настолько бессмысленно жесток, как жестоки были атаманы разгульно-пьяных петлюровских банд.
Вот в это время и выступил стоявший на румынской границе командир шестой дивизии или, как он себя величал, ‘Атаман партизанов, Херсонщины и Таврии’ — Григорьев.

VIII

На рассвете невеселого серого утра осторожно подошел эшелон к небольшой березовой рощице. Дальше пути не было, — чьей-то заботливой рукой выброшено несколько шпал и рельс. Выгрузились и принялись за починку.
Первый взвод тем временем направился к ближней деревушке в разведку.
Вышли на опушку, разделились на две партии и разошлись, — обе в разных направлениях.
Над темною пашнею, саженях в пятидесяти от дороги, кружились и поднимались, кружились и спускались стаи бесшумных темных птиц.
— Лошадь, должно быть!
— Сбегай — посмотри.
Позвякивая котелком глухо, один торопливо с трудом побежал по липкой вспаханной земле.
Вот он остановился, надел шапку на штык и замахал к себе.
— Что там такое?
Свернули, подошли и остановились.
На черной сырой рыхлой пашне, в одном белье, валялись два трупа расстрелянных. Кто они? Разве определишь по этому снесенному до половины черепу или по застывшим стеклянным глазам, был ли то друг или враг?..
Молча пошли дальше.
Вдруг по окраине деревушки быстро промелькнул всадник.
— Сережа… Смотри! — послышались предостерегающие крики. Сергей был старшим в этой партии.
— Вижу… По бугру, в цепь!
Раздались выстрелы.
Вот уже из кучки конных, бросившихся в обход, тяжело рухнули двое. В маленькой цепи курсант Молчанов с удивлением смотрит на расщепанный приклад своей винтовки и капли крови на отяжелевшей руке.
Спешит и торопится на поддержку услышавшая выстрел соседняя разведка.
— Ага, наши!
— Цепь, вперед!
Зачем пригибаться, для чего пригибаться? Это от пули не спасет. Лучше прямо, но скорее, — вперед и вперед. Залп… другой… огонь подбегающей поддержки. И кучка всадников, человек около сорока, с гиканьем скрывается по дороге за деревенькой.
— Ловко для первого раза! — с веселым смехом кричал подбегая Николай.
Сергей улыбался.
— Спасибо, Сержук! — говорил он, пожимая руку старшему соседней разведки. — Во-время поспел, брат!
В деревне Молчанову заботливо перевязали руку.
— Хорошо еще, что в мякоть! — говорил он, бледнея от боли, но все же улыбаясь.
Около деревеньки валялись трое бандитов, рядом бродила оседланная лошадь.
Подобрали винтовки, на колокольню поставили наблюдателя, а на трофейной лошади послали верхового с донесением.
Выяснили, что это был не отряд григорьевцев, а бродячая банда Козолупа.
И эшелон снова помчался вперед.
И вот: на одной стороне — Кременчуг, на другой — Крюков. Ночью, по мосту через Днепр, торопливо прошли подоспевшие курсанты. И во-время: несколько часов спустя город начал наполняться панически отступающими красными партизанскими частями. Курсанты останавливали бегущих и спешно сколачивали в разные отряды. Подошли красные броневики, подошли брошенные против повстанцев еще какие-то курсы, кажется черкасские. И только что рассвело, как по городу загрохотали орудия.
Григорьевцы наступали.
Все утро разговаривали трехдюймовки, сновали броневики и автомобили. Красные части готовились к контр-удару.
Сергей лежал за большим камнем возле углового дома и без устали стрелял по черным точкам. Григорьевцы были поголовно пьяны и наступали остервенело.
— Сережа! У меня осталось только две обоймы, — кричал, сгоряча расстрелявший почти все патроны Николай.
— На вот тебе еще три, — кинул из своих тот. — Да ты смотри, даром-то не выпускай.
— Я и не…
Артиллерийский снаряд, попавши в крышу соседнего дома, заглушил его ответ, и белое облако пыли закрыло его от глаз товарищей.
— Коля… Колька! — с опаскою окликнул Сергей.
— …Я и не выпускаю их даром! — послышался запальчивый ответ.
Выстрелы грохотали повсюду. Где-то далеко на фланге послышалось ‘ура’, ближе… ближе, и покатилось по всем цепям. Красные наступали. К полудню ни в городе, ни за городом уже никого не было. — Разбитые банды убегали, красные их преследовали.
И верные своей партизанской тактике, григорьевцы дробились и распылялись между более мелкими шайками, наводнявшими Украину.

IX

Однажды перед рассветом, рассыпавшись в цепь, отряд курсантов осторожно охватывал деревушку, в которой крепко спали перепившиеся бандиты.
Не доходя с полверсты, цепь залегла, а первая рота, отделившись, пошла небольшой лощиной в обход. Ни разговоров, ни топота. Вот уже в предрассветной мгле показались белые мазанки, и рота беззвучно, чуть не ползком, переменив направление, залегла поперек дороги.
— Тише! — вполголоса проговорил, взглянув на часы, командир взвода. — Сейчас наши будут наступать. Замрите, и огонь только по свистку.
Прошло десять долгих минут.
— Скорее бы!
— Успеешь, Николай, — шопотом ответил Сергей, — куда ты всегда торопишься… Слышишь?
Еще бы не слыхать! Частый тревожный набат с колокольни, потом загрохотавшие выстрелы, и через несколько минут, — конский топот в панике мчавшихся на них бандитов.
Резкий свисток пронизал воздух, и меткий внезапный огонь сделал свое дело. Видно было, как по зелени восходящих хлебов уносились стремительно кучки потрепанной банды.
Деревню охватили. Следовало думать, что захваченные врасплох не все успели убежать, а попрятались тут же, в деревне.
Взошло солнце. Обыск дал хорошие результаты: через полчаса трех человек уже вели к штабу, около церкви.
— Чья банда? — спросил у одного из них комиссар.
— Горленко! — ответил хмуро, не поднимая глаз, здоровый лохматый детина.
Их заперли в крепкую деревянную баню и поставили часового.
Курсанты разбрелись по хатам и с жадностью закусывали хлебом, молоком и салом.
— Хозяин! — спросил Владимир, — есть у тебя деготь?
— Зачем тебе? — удивился Сергей.
— Сапоги истрескались.
— А пошукай, дэсь було у двори трошки, — ответил нехотя старик, но сам не пошел, очевидно опасаясь оставить избу на солдат.
— Пошукай. Вот чортов старик, где у него тут пошукаешь, — ворчал Владимир, очутившийся на дворе богатого мужика. — Сколько барахла разного навалено. Разве только вон там в углу, — пробормотал он, заметивши под навесом, позади каких-то сломанных ящиков, корзинок и повозок, небольшой бочонок. Но дегтя в бочонке не оказалось, и он хотел уже вылезать, как взгляд его упал на маленький блестящий предмет, валяющийся на полу. Он нагнулся и поднял самый обыкновенный, изогнутый в виде буквы ‘Г’ разрывной капсюль от русской гранаты.
Владимир внимательно и подозрительно осмотрелся. Он заметил под снопом, прислоненной к стене конопли, кольцо от небольшой дверки.
‘Ага’! — подумал он и, осторожно выбравшись, быстро побежал к своим.
— Что-то подозрительно! — согласились товарищи, и, захвативши винтовки, отправились во двор.
Они растаскали хлам в стороны, откинули сноп и распахнули небольшую дверку, должно быть от бывшего курятника.
— Эй, кто там?! Выходи!..
Молчание.
— Может быть там никого и нет, — проговорил Николай и, наклонивши винтовку, заглянул в темноту.
Раз!.. два!.. три!.. бахнули один за другим револьверные выстрелы, и из двери стремительно бросилась черная фигура.
Владимир ударил прикладом по голове, а Сергей крепко схватил за руки. Николай же, покачнувшись, неуверенно ухватился за край телеги и, не удержавшись, упал, — он был ранен.
На выстрелы со всех сторон сбежались курсанты. Бандита связали, а Николая осторожно перенесли в избу.
Пойманный нагло смотрел на окружающих. Когда вывернули его карманы, то в них нашли письмо, приказ и желто-голубой значок. — Это был офицер, прежний штабс-капитан, а теперешний атаман, — Горленко.
Николай был тяжело ранен. Пришел фельдшер и установил, что пуля пробила верхушку правого легкого и засела где-то возле лопатки.
…И когда у каменной стены церковной ограды перед отделением курсантов, хмуро опустив головы, встали четыре человека, Сергей холодно и твердо произнес слова роковой команды…
А на другой день, после трехнедельного скитания, эшелон быстро уносил их домой — в Киев.
Запыленные, загоревшие, с маршем прошли возвратившиеся курсанты по городу.
Встреча была устроена торжественная. Даже начальник курсов пробормотал несколько приветственных слов, поздравляя их с благополучным возвращением.
На следующий день были похороны убитых товарищей. Среди огромного скопления народа Сергей на мгновенье увидел Эмму. Она внимательно всматривалась в проходящие ряды и, казалось, кого-то искала.
Он был в строю и потому сказать ей ничего не мог.

X

Николаю сделали операцию и вынули круглую свинцовую пулю.
— Эдакая мерзость застряла, — сказал доктор, взвесивши ее на ладонь. — Сразу видно, что из дрянного револьвера.
Когда Сергей выходил из курсового лазарета, ему передали, что его хочет видеть какая-то девушка.
Он спустился в садик и увидел там Эмму. По ее похудевшему лицу и по беспокойному взгляду не трудно было догадаться, о чем она хочет спросить.
Сергей, не дожидаясь расспросов, рассказал ей все сам.
— Ему теперь лучше?
— Да… Вот что, — добавил он немного подумавши, — вы приходите дня через три, и мы вместе к нему сходим.
Эмма ответила благодарным взглядом.
Здоровье Николая начало значительно улучшаться, и через несколько дней он уже мог слегка поворачиваться со спины на бок.
Эмма пришла, как они условились, — после строевых занятий. У входа в лазарет надели белые халаты и прошли к Николаю.
— Мы к тебе сегодня в гости, — проговорил входя Сергей.
Николай радостно взглянул на него.
— И ты пришла? — спросил он Эмму.
— Пришла, — смеясь ответила она.
— А как же дома?
По лицу Эммы можно было видеть, что это обстоятельство теперь беспокоило ее мало.
Сергей вышел, а они долго и оживленно болтали, как хорошие старые друзья.
— Ты изменилась, Эмма, — заметил Николай.
— Может быть, Коля. Я так много думала за последнее время.
— О чем?
— Обо всем! Досадно становится. Жизнь течет так скучно. Кругом что-то делается, кипит, а тут — все одно, все одно и то же. Помнишь, — улыбнулась она, — как ты на меня из-за петроградских работниц рассердился?
— А зачем же ты тогда спорила, — заговорил он после некоторого молчания, — а зачем в церковь… Глупая девочка! — вдруг закончил он мягко, точно большой человек, выговаривающий маленькому ребенку.
Когда они прощались, то Николай крепко пожал ей руку и сказал полусерьезно-полушутя:
— Думай только больше и глубже и обо всем!
— Сначала о тебе, а потом обо всем.
— Почему? — и он мельком поймал ее глаза. Она чуть-чуть улыбнулась, хотела что-то от дверей добавить, но не сказала и вышла.

XI

Был праздник, утром поверки не производились, и многие повставали несколько позднее, чем обыкновенно. Утро стояло жаркое, солнечное, и курсанты разбрелись по роще и садику, прогуливаясь и отдыхая.
Сергей только что направился по направлению к пруду, думая искупаться, как вдруг внезапно по окрестностям покатились торопливые, четкие переливы сигнала ‘тревога’.
‘Это — уже не сбор’, — мелькнуло у него в голове. И он стремительно помчался наверх к пирамидам с винтовками.
Никто ничего не знал, только командир батальона громовым голосом кричал: ‘Строиться… быстро!’ И почти что на-ходу построившимся курсантам подал команду: ‘За мной бегом марш’.
Вот и знакомая роща, налево — насыпь, город кончается, что это такое?
— По окраине города от середины в це-епь!
Запыхавшиеся курсанты быстро рассыпаются, тарахтит по земле пулемет.
Вот оно что! Во весь опор мчатся на курсантов какие-то всадники, и быстро снимается с передков чья-то батарея.
— Ого-онь! — раздается команда.
И цепь, опередившая в развертывании на несколько минут неизвестного противника, жжет его огнем своих пуль.
Кто-то падает, тщетно пытается изготовиться к выстрелам батарея. Поздно! — слишком силен огонь курсантов.
— Прекратить стрельбу! Сдаются!
И цепь, бросаясь вперед, завладевает батареями загадочного противника.
— Кто же это? — слышатся недоумевающие голоса победителей.
И вдруг от края до края что-то быстро передается и перекатывается по цепи, и через минуту у всех на устах: ‘Багумский полк восстает’, ‘Багумский полк — изменник’.
Сергей хмурит брови, он начинает понимать, в чем дело. 9-й Багумский полк, — полторы тысячи человек, — самая крупная единица гарнизона.
— Дело — дрянь! — решает вслух он.
— А что?
— Полк большой, и если он серьезно заражен петлюровщиной, справиться будет трудно.
Захваченные орудия поставили на плацу, подходы к корпусу заняли сильными караулами.
Всю ночь собирались надежные части гарнизона — 6-е, 4-е, 5-е курсы, кавалерийские, а также мелкие партийные отряды. В девять часов утра полк выступил, к девяти ему предъявлен ультиматум — сдать оружие…
Киев точно вымер, по улицам извивались цепи, по углам к земле приникли пулеметы.
Еще несколько минут до срока. На автомобиле подъехал наркомвоен Украины и взглянул на часы. И почти в то же время вместо ответа с той стороны первою лентою резанул пулемет.
Наркомвоен привстал, рукой облокотившись на стенку машины, и подал сигнал.
И через головы притаившегося Киева батарея с ревом забила по Бендерским казармам.
Перестрелка на улицах длилась очень недолго, со стороны восставших выстрелы стали вскоре стихать.
Сергей бежал одним из первых по Керосинной улице и, завернувши за угол, он увидал спины поспешно убегающих багумцев и выкинутый белый флаг.
— Ага — сдаются!
И по улицам, до автомобиля наркомвоена доносится весть, что багумцы сдаются.
— Спохватились все-таки, — говорит он.
И приказывает прекратить огонь.
Без артиллерии докончить начатую измену полк не смог, сдался, был обезоружен и расформирован в тот же день.
К вечеру все было уже спокойно и тихо. Еще днем привычный киевлянин сначала робко высунулся на двор, потом показался на улицу. И не нашедши там ничего угрожающего своей особе, вздохнул с удовольствием и восхищением.

XII

Восстание не удалось, но обнаружило, что в частях гарнизона не все благополучно.
А кругом, почти под самым городом, бродили мелкие шайки. Слабые красные части понемногу, но постоянно отступали. Подходил Деникин к Екатеринославу, а Петлюра и Галлер уже поглядывали на Жмеринку.
Теперь возле курсов по ночам стояли сильные посты и ходили патрули.
Однажды Сергей сидел и писал домой:
‘Я посылаю вам третье письмо, но ответа до сих пор не получил. Знаю, конечно, что не ваша это вина, а все-таки досадно. За меня не беспокойтесь, я доволен своей жизнью и своим положением как раз настолько, насколько вообще может быть доволен человек. Работы серьезной и ответственной у курсов очень много, и я целиком ушел в нее. Производство в красные командиры я должен получить в сентябре, но поговаривают, что нас выпустят и раньше. Если все будет благополучно, то заеду тогда домой’.
Окончил письмо, запечатал его в конверт и хотел спуститься вниз, как вдруг в комнату вбежал запыхавшийся Владимир, а за ним следом Николай.
— Дело есть, Сергей.
— Тут брат кругом какая-то чертовщина твориться начинает.
— В чем же дело?
— Сегодня я стоял на дневальстве. Когда сменился, захватил книгу и улегся под кустом в роще. Кругом — никого, вдруг слышу шаги, гляжу — начальник. Я вспомнил про твои, Сергей, подозрения. Куда, думаю, его чорт несет? И тихонько за ним. А он возле крайней дороги у овражка встретился с тем самым человеком.
— С Агорским? — живо спросил Сергей.
— Да! Передал ему довольно большой синий сверток и сказал несколько слов. А затем пошел как ни в чем не бывало на курсы к артиллеристам.
— Странно что-то!
Друзья задумались.
— Знаете что? — сказал Сергей. — Тут дело не чисто. Возможно, что он передал ему какие-нибудь сведения. А затем прошел дальше действительно по делам к артиллеристам, чтобы скрыть следы своей отлучки. Надо потолковать с комиссаром.
Вместо заболевшего и несколько тяжелого на подъем прежнего комиссара теперь на курсы был назначен другой, молодой еще, умный и энергичный летчик Ботт.
Пошли к нему и рассказали все с самого начала.
— Вот что, товарищи, — сказал он. — Если арестовать Сорокина, то пожалуй никаких улик не найдется, а предупрежденные сообщники скроются, и дело будет закрыто. А кроме того, на чем в сущности основаны все эти подозрения? Ведь неловко, право, будет, если между ними просто какие-нибудь личные дела.
— Сверток бы достать! — сказал Владимир.
— Я попробую! — промолвил все время молчавший Николай.
— Ты! Каким образом?
— Это уже мое дело, — коротко ответил он. И быстро вышел.

XIII

То время, когда Николай поправлялся от полученного ранения, было временем еще более тесного и дружеского сближения с Эммой. Пользуясь привилегией больного, он встречался с ней каждый день. По вечерам с товарищами собирались вместе в красивом оживленном клубе. Один раз даже побывали в театре. Николай видел в Эмме теперь близкого и надежного друга. Вот почему Николай, во время разговора с Боттом быстро взвесив положение вещей, бросился к Эмме. Он вызвал ее в рощу.
— Что случилось? — тревожно спросила она.
— Случилось что-то скверное, Эмма. И я рассчитываю только на твою помощь.
— Чем я могу помочь? И в чем?
— Слушай, Эмма! Мы много говорили обо всем с тобой и кажется хорошо друг друга поняли. Теперь ты должна постараться помочь нам разрешить одну задачу.
— Что же такое?
— Твой отчим — белый офицер.
Эмма вздрогнула, чуть-чуть даже отшатнулась от него и побледнела.
— Как! Ты знаешь?
— Знаю! Я давно об этом догадался… А его брат, кажется, шпион, — резал Николай.
— Юрий Борисович? — и она посмотрела на него большими, удивленно испуганными глазами.
— Слушай меня внимательно, — продолжал он. — Сегодня к нему попали какие-то бумаги, и ты должна постараться во что бы то ни стало достать их, если еще не поздно, — твердо проговорил он.
Она несколько раз взволнованно порывалась перебить его. Николай продолжал неумолимо:
— Эмма! От этого, может быть, зависят сотни и тысячи жизней честных и преданных своему делу людей. Эмма! Мы много с тобой говорили, теперь тебе надо решить, с нами ты или нет. Этот шаг будет бесповоротным. Эмма! — добавил он вдруг другим голосом, — сделай, пожалуйста, если сможешь. Это для нашего дела и… для меня.
После долгого молчания Эмма тихо ответила:
— Но если я и достану, то как же я тебе передам сегодня, не отлучаясь от дома?
— Я буду ждать до поздней ночи возле снопов соломы, в вашем огороде, и ты перебросишь их тихонько через плетень.
…
Чай пили дома, потому что на дворе хотя и тепло было, но собирались тучи.
Пришел и Юрий Борисович, быстро сбросил на вешалку возле веранды пальто и спросил, проходя в глубь комнаты:
— Чай есть? Ну хорошо, дайте мне чего-нибудь закусить поскорее, потому что мне скоро бежать по делам.
Все уселись за стол. Старухи болтали. Агорский с жадностью ел жаркое. Эмма разливала чай и напряженно думала: ‘Сверток верно большой, в карман френча не войдет, должно быть в пальто’. — И в голове уже мелькал план.
Тучи сгустились, послышался далекий еще отзвук грома.
— Мама! — громко сказала, вставая, Эмма. — Сейчас пойдет дождь, пожалуй белье замочит в палисаднике.
— Ах ты, боже мой! правда, беги скорей, Эммочка, и тащи сюда.
Эмма торопливо вышла. Вот и вешалка, вот и одежа, она торопливо ощупывает карманы, один из них оттопыривается от плотно засунутого свертка. — Здесь!
Она быстро срывает свое пальто, Агорского, прихватывает чей-то чепчик и бежит к плетню.
— Николай! Коля!
— Здесь.
— Держи! Уноси все скорее, — бумаги в кармане.
И перебросивши изумленному Николаю всю груду одежи, она быстро подбегает, распахивает калитку и, схвативши кое-как с веревок белье, бросается в комнаты. В ту же минуту капли крупного дождя забарабанили по крыше.
Юрий Борисович морщится, — придется переждать дождь.
Через полчаса гроза прошла, но стало уже совсем темно:
— Ну, я пойду, — сказал Агорский, вставая.
Едва сдерживая волнение, следит Эмма за тем, как направляется он к вешалке. И слышит оттуда через минуту встревоженный голос:
— Марья Сергеевна, вы не брали моего пальто?
— Нет, — удивленно отвечает та.
Агорский быстро выбегает на пустую улицу… Но кругом темно, тихо, ничего не видно и не слышно.
Воры скрылись.

XIV

Запыхавшись, порядком измокший, бежал Николай со своей увесистой и — главное — неудобной поклажей. Инсценировка кражи, повидимому, удалась как нельзя лучше.
Вот и курсы, но отчего там сегодня так темно? Должно быть электричество наверху попортилось.
Он постучал в крепкую дубовую дверь. Сначала отворилось небольшое окошечко, и выглянувшая голова спросила: ‘Кто идет?’ — потом зазвенела цепь, дверь приоткрылась, и он вошел.
‘Странно! — подумал Николай, — почему это на посту не курсант, а красноармеец хозкоманды’.
Он пошел наверх, по лестнице, но в обширном помещении было тихо и темно. Ничего не понимая, он спустился вниз и спросил у часового:
— Где же курсанты?
— А где же ты был? — ответил удивленно тот. — Уже два часа, как курсы уехали на фронт.
У Николая опустились руки.
— Да они еще должно на вокзале, — прибавил тот, — на товарном, кажись.
Тогда Николай кинул свою поклажу с криком: ‘Сдайте каптеру!’ — сам, как сумасшедший, сжимая сверток, помчался по темным улицам.
Он бежал версту, другую, третью, потом подлезал под вагоны, стукался о буфера и сцепы… Вот эшелон!
— В котором вагоне комиссар?
И сразу натолкнулся на Сергея.
— Николай! Наконец-то ты!
— Сережа! Вот… — задыхаясь говорил Николай и подал сверток. — Где Ботт?
— Ботта нет, он с другой половиной курсов уезжает под Жмеринку с Киева-пассажирского.
Они живо развернули синюю обертку свертка и при свете свечки увидели кипу приказов и карту с полной дислокацией частей Украины.
‘Ого! — удивленно подумали они, — это — важная штука’.
Паровоз загудел к отправлению. Сергей быстро схватил трубку полевого телефона и надавил вызывной клапан.
— Это кто?.. Это ты, Сержук? Скажи машинисту, чтобы до моего распоряжения эшелон задержался.
— Но ты-то кто? — спросил удивленный Николай.
— Комиссар отряда, — ответил за него Владимир.
Они выскочили и добрались до вокзала. Сергей по аппарату вызвал коменданта пассажирской.
— Вызовите срочно комиссара того отряда курсантов, что сейчас отправляется на фронт.
Прошла минута, две, три. Послышался снова звонок.
— Ну что?
— Поздно! — пропела мембрама. — Поздно, товарищ! Отряд курсантов уже за семафором.
‘Что же делать? — подумал Сергей. — Ага! В Укрчека’.
— Дайте город! Занято?.. Опять занято? О! чтобы вы все попропали!
— Товарищ комиссар! — с отчаяньем влетел дежурный. — На двадцать минут задержка эшелона… Сейчас у меня воинский, тоже на какой-то фронт. Скорей, пожалуйста.
— Ладно! — с досадой крикнул товарищам Сергей. — Он от нас не уйдет… Я телеграфирую из Коростеня. А теперь — едем!
Они быстро добежали до своего состава. И эшелон, рванувшись, помчался в темноту, наверстывая потерянное время. Сергей с нетерпением поджидал первой остановки. И вот, наконец, эшелон, властно заревев сиреной, криками голосов, стуком разгружаемых повозок, лязганьем стаскиваемых пулеметов, разбудил притаившийся опасливо небольшой вокзал.
Сергей — на телеграф.
— Срочную в Киев.
— Нет! — и телеграфист устало посмотрел на него. — Киевская опять не работает. Порвана. Теперь, должно, до утра.
— По Морзе?
— Нельзя! Разбит Левкой еще на прошлой неделе.
— А через Яблоновку?
— Через Яблоновку можно. Только…
— Передавайте живо!
— Только…
— Чего еще? — спросил недовольно Сергей.
— Кравченко там. Все телеграммы контролирует, и если у вас важная, то может и не пропустить.
— Какой еще, к чорту, Кравченко? — Сергей ничего не понимал.
— Кто его знает! — пояснил хмуро комендант. — Был красный, а теперь, вот уж третий день, не признает никого. Телеграммы проверяет и поезда пропускает не иначе, как обобрав.
— Так он — бандит?
— Не совсем… Ну, конечно, вроде этого. Да вы попробуйте, может и пропустит. Вот только что через него продовольственную получили.
‘Чтоб он сдох!’ — с сердцем подумал Сергей. Пробовать, конечно, не стал.
Вошел начальник отряда.
— Товарищ Горинов! Сейчас выступаем. Кучура три часа тому назад свалил под откос броневик. Там орудия…
— Родченко! — остановил Сергей одного из курсантов и отвел его в сторону. — Ты надежный малый. Останься здесь, и если до утра линия не будет исправлена, отвези этот сверток и телеграмму в Киев. Передай их в Укрчека, под расписку, и останься сам на курсах.
— Я на фронт с товарищами поеду, — резко ответил тот. — Отдай кому-нибудь из обозников.
— Родченко! — повторил Сергей твердо. — Я даю тебе поручение большой важности. Прочитай телеграмму и увидишь. А кроме того я тебе это приказываю. Понял теперь?
— Понял, товарищ комиссар. Будет сделано! — ответил тот, потом добавил: — И скотина ты все-таки, Сергей.
В темноте, спотыкаясь, ушел отряд. В темноте снова тускло мерцали фонарные огни. А бессонный комендант снова трогал локтем кобур от ногана и тревожно вслушивался.
Поползла бесшумным шорохом лента телеграммы из Яблоновки и спросил кто-то, с того конца:
— Пашка! У вас какие?
‘Васька для интересу спрашивает’, — подумал осовевший телеграфист и нехотя положил руку на ключ.
Но оборвался сразу, потому что брызнуло осколками разбитое пулей окошко, и выстрелы отовсюду загрохотали.
…Через час он, равнодушный и усталый, выбивал черточками ответ: ‘У нас только что были зеленые, — Степка Перемолов с ребятами. Убили коменданта и еще одного из курсантов. Теперь нет совсем никаких. Анархизм полный… Я иду спать’.

XV

Вызовы курсантов на фронт являлись обычным явлением того времени. Первые командиры Красной Армии учились в боях.
Едва Николай вышел на улицу после разговора с Боттом, к корпусу подскакал конный ординарец и передал пакет. То был приказ срочно сформировать два отряда. Один бросить на защиту Жмеринки, другой двинуть против вновь угрожающих Коростеню банд. Отрядам выбыть не позднее, чем через три часа.
И вновь небольшой, но крепко сплоченный отряд курсантов оказался посреди густых лесов и топких болот Волынской губернии. Без соседей, без резервов, но с твердым заданием: разбить банду, и с не менее твердым намерением: выполнить приказ до конца. К удивлению мужиков отряд не гонялся по всем направлениям и не требовал себе ежедневно по полсотне подвод. Отряд осматривался. Днем, для отвода глаз, крупные разведки наведывались в соседние хутора и деревушки. К вечеру и к ночи десятки мелких дозоров по три, по четыре человека расходились по оврагам, расползались по хлебам и шныряли по рощам.
Обязанности комиссара в среде курсантов невелики. Народ все надежный и сознательный. А потому Сергей забрал в полное владение своих двух товарищей и, пользуясь своим относительно свободным положением, стал предпринимать с ними довольно рискованные и смелые разведки.
Они выбрали себе по легкому карабину. Еще на курсах Сергей вооружил их ноганами. И весь отряд с уважением всегда смотрел на троих неразлучных смельчаков.
Трудная задача — воевать с бандитами. Неопытного командира и солдат — лучше и не посылать. И не в том беда, что в бою те сплошают или отступят иногда. Нет! Это бы еще ничего, — раз на раз не приходится. А в том, что драться-то ему будет не с кем. Пройдет день, два, неделя, месяц, — отряд измучается, кидаясь из стороны в сторону в погоне за появляющимися то здесь, то там бандитами. Но за исключением десятка-другого случайных выстрелов — ничего не услышит.
И все-таки отряд будет таять. Тот заболел, тот поотстал, того сняли, когда он одиночкой ехал с донесением, или просто бабахнули из-за угла при случае. И так до тех пор, пока измотавшийся и обессиленный отряд не расположится на отдых и не выставит по недосмотру слабое или засыпающее от усталости охранение.
Вот тогда-то, неизвестно откуда, разом налетит и заполнит деревню банда. И прощай винтовки, патроны и пулеметы. Из рядов построенных пленников выведут сначала подозреваемых в коммунизме, потом в еврействе.
И тут же один из атаманов или заменяющий его сотник покажет свою ловкость и умение владеть шашкой, искусно отрубая поочереди с одного раза и руки, и ноги, и все, что угодно. Иногда, при наличии некоторого благоволения, например когда пленник слишком молод, или, хотя и большевик, но украинец, — могут и сразу отрубить голову.
Остальных в лучшем случае взгреют шомполами и предложат желающим вступить в банду, носящую в большинстве громкое название конно-повстанческой, ударно-партизанской или еще как-нибудь.
Впрочем, последнее обстоятельство курсантам не было знакомо. Во-первых, не было случая, чтобы курсанты сдавались, а во-вторых, если кто и попадался одиночкой, его всегда ожидала описанная постепенная смерть.
…
Атаман Битюг сегодня не в духе. — Еще бы! Что это за отряд, почему он остановился и уже, почитай, целую неделю не двигается, хотя он ежедневно нарочно посылал мелкие шайки по окрестным селам и приказывал тамошним мужикам срочно доносить об этом красным. Если бы еще в деревне остановились! Все свои люди хоть что-нибудь да сообщили бы. Не у всех же солдат замки к языкам привешаны. Так нет! И тут не так, — встали за мельницами, а в деревню только за провиантом подводы присылают.
— Эй, Забобура! — кричит он своему адъютанту, — пришли ко мне сотенных Оглоблю и Черкаша. Да пускай и Борохня придет.
Тот вышел и через десять минут вернулся с двумя сотенными. Первый — огромный, с вспухшим и пересеченным шрамом лицом и всклоченной головой. Второй — поменьше, черный, юркий, с хитрыми бегающими глазами.
Вошедшие поклонились.
— А где Борохня?
— Борохня перепимшись и не встает.
— Экие скоты! Только вас и хватает на то, чтобы водку дуть. Ну! — обратился он к вошедшим, — что нового?
— Да кажись ничего пока, — ответил Черкаш. — Разве только, что вот от Могляка наши вернулись, что пакет возили.
— Отряд где?
— Стоит!
— Ну, а возле Барашей как?
— Как приказывали. Дорогу снимают.
— И много сняли?
— Побольше верст пятка, подле Яблоньки своротили. Да так порознь ребятишки гайки крутят.
— Две деревни да волы — пар двадцать работают, — добавил Оглобля.
Вошел Забобура и передал пакет. В нем главарь соседней банды Шакара сообщал следующее:
‘Командующему Волынско-повстанческим отрядом атаману Битюгу.
Для поддержания связи, а также для своевременного предупреждения вашего уничтожения сообщаю следующее. Что захваченный мною коростеньский большевик, после всесторонней обработки, показал, что на территорию войск ваших вызван из Киева особенный отряд не из красноармейцев, а из отборных большевиков, кои готовятся у них к офицерскому званию, а потому дошлый до всяких военных приемов’.
Дальше после титула ‘Атаман степного истребительного отряда’. — печатными буквами стояла подпись: Шакара.
— Вот! Вот… — сунул разгневанный Битюг в лицо сотенным бумагу. — Дураки, черти криворожие. Не могли до сих пор узнать, что тут — не солдаты, а юнкера ихние. Да не я буду, если они не рыщут по ночам по всем направлениям, когда вы пьянствуете да дрыхните!
— Забобура! — продолжал он. — Могляку приказ. Ночью потревожить их с тыла. Долго пусть не дерется. Но чтобы ночь не спали те тоже. Мы их закрутим. А ты! — закричал он на Оглоблю. — Распустился сам и ребят своих распустил. Зачем Семенки сожгли, когда я одно Крюково спалить приказывал?
— Точно! Ошиблись маленько, — бормотал, пятясь к выходу, Оглобля.
— То-то — ошиблись!
В лагере дымились костры, над обеденными котлами играла гармония, слышался смех и ругательства. Занимался каждый, чем хотел. Тут кучка, лежа и сидя в самых разнообразных позах, резалась в затасканные карты перед грудкой петлюровских ‘карбованцив’. Там человек десять окружили бутыль с какою-то мерзостью и перекачивали ее содержимое кружками в желудки.
А вот и занятые настоящим делом: один с упорством окорачивает ствол винтовки наполовину, превращая ее при помощи подпилка в специально бандитский карабин. Другой вплетает в конец нагайки тяжелую свинчатку, и, очевидно заранее предугадывая последствия от удара ею по чьей-то спине, довольно улыбается.
Кто они? — Эти Черкаши, Оглобли, Могляки, Свинстунчики? Что это за народ без имен и фамилий, с одними только кличками, наполнивший собой все поля, леса, деревни и хутора Украины?
Объединяет их грабеж, водка и страх уже за совершонные преступления. И чем дальше, тем основательнее опасения, так как руки каждого пачкаются все больше и больше в крови. И бросив всякий расчет на возможность сближения с красными, они доходят до крайних пределов жестокости и ненависти. — Один ответ!
Встречаются в лагере и бабы. Да недалеко ходить. Вот атаманова Сонька. Эх, хороша штучка! И конь у нее есть белый с яблоками, ‘сам’ подарил, из учумского совхоза достали. Поймают москаля, приведут связанного.
Кто кричит: зарубить, кто — повесить, а она — тут как тут! Подъедет она, — раз плетью, два, сшибет с ног конем и затопчет. Умный конь-то, наваженный. Благородная сама, из актрис, кажется — петербургская. Затопчет и смеется:
— Хорошо, ребята?
— Го-го-го! Куда уж, лучше не надо!
И качают головами, умильно вздыхая, ребята. ‘Да, это — штучка! Вот бы…’ Но тут мысль неизменно обрывается и перебивается другой. — ‘Пожалуй! попробуешь! В прошлом году сотенный, что до Могляка был, — из офицериков, — прилаживался. Зарубил Битюг, — полоснул шашкой и — конец!’
И прут разные Вахлаки и Забубенные по деревням и хуторам, — девка ли, баба ли, лишь бы понравилась.
— Даешь сюда!
Та в страхе пытается вырваться и спрятаться за мужика, за старика ли.
— Но-о! — и свист нагайки. — Проваливай, авось от бабы не убудет, с собой не возьму.
— Оно тошно! не убудет, — со вздохом соглашается почесывающий спину мужик. — Конешно!
А с девками и того проще. — Не для кого беречь.
Гоголевская Украина. Добродушно-ленивая. Парубки, хороводы, дивчата со звонкими песнями. Где она? — Нету! Кипит, как в котле, разбурлившаяся жизнь. Решетятся пулями белые хаты, неприбранные стоят поля. А по ночам играет небо отблесками далеких пожаров.

XVI

Атаман закинул ногу в стремя и, приподнявшись, грузно опустился на свою каурую кобылу. Сонька танцовала уже возле палатки на своем нетерпеливом коне, перед небольшой кучкой всадников, составлявшей конвой атамана.
— Ну! Все, что ли?
— Все.
— Трогай!
И сразу сорвавшись с места, легкой рысью полетела небольшая кавалькада и вскоре скрылась за поворотом к лощине Кривого лога.
Мелькали поля, попадались заросшие зеленью яблонь и вишен хуторки. Заслоняясь рукой от солнца, всматривались на проезжающих работающие на хлебах мужики и, узнавши, снимали шапки, низко кланяясь.
Остановились на несколько минут напиться в попавшейся на пути деревушке. И, провожаемые сочувственными советами зажиточных бородачей, а также испуганно-любопытными взглядами баб и ребятишек, поскакали дальше.
На пути, по дороге посреди неснятых колосьев пшеницы, разглядели издалека скачущих к ним навстречу двух всадников, которые, заметивши отряд, остановились в нерешительности.
— Наши ли это? — спросил с сомнением атаман.
— А вот сейчас посмотрим.
В самом деле один из всадников повернул лошадь, снял шапку и вытянул ее в сторону на правой руке два раза.
— Наши! — сказал Борохня, отвечая тем же сигналом.
Встречные оказались своими ребятами из сотни Оглобли, наблюдавшими за работой по разборке железной дороги.
— Ну, как? — спросил, останавливая их, атаман. — Снимают?
— Работают!.. — усмехнулся один. — Можно сказать, подходяще.
Верст через десять обогнули по опушке небольшую рощу и выехали на бугор.
Их, уже, очевидно, давно заметили, потому что человек с двадцать всадников быстро подскакали к ним сбоку из-за деревьев.
— Ого-го-го! — послышалось радостное ржанье. — Свои! Наши!
Приостановившаяся было работа снова началась с еще большим рвением.
Атаман отпустил конвой, а сам с Борохней и Сонькой нетерпеливо стал осматриваться вокруг.
Прямо перед ним, внизу, человек около четырехсот согнанных из окрестных сел хохлов копошились, старательно и умело разрушая железную дорогу. Разобравши в одном месте стыки рельс, привязывали к концам веревки, пристегнутые к десятку пар волов, и вся линия вместе со шпалами веером переваливалась в сторону насыпи, откуда сотнями рук стаскивалась под откос. Много народа, преимущественно девок и баб, следом разбрасывали лопатами и срывали песчаную насыпь. Позади на несколько верст желтел уже обработанный путь и сиротливо стояли пощаженные телеграфные столбы, но с перерванными и болтающимися кусками проводами. Отовсюду слышались крики и понукания.
— Цоб! Цоб! Цобе! — гудели десятки голосов, и слышалось посвистывание ременных плетей и щелки по бокам неуклюжих волов…
— Эй-раз! Эй-два! — протяжно раздавалось со стороны работающих по стаскиванию под откос полотна, и, понемногу подвигаясь, рельсы и шпалы скользили вниз.
Между народом проезжали и проходили наблюдающие за работой бандиты. Они перешучивались с бабами и девками и сурово покрикивали на мужиков.
Атаман подъехал поближе и окрикнул:
— Бог на работе помочь!
— Спасибо! — раздалось несколько десятков голосов в ответ.
Он проехал взад и вперед мимо работающих, выругал за то, что мелко срывают насыпь, но в общем работами остался доволен.
Атаман заехал в соседнюю деревушку. Отдохнул, плотно закусил жареным гусем, основательно выпил и отправился обратно.
— Слушай, — спросила его на обратном пути Сонька. — Что же ты не думаешь об отряде? Ведь писал тебе Шакара!
— А вот приедем, узнаем. Ночью Могляк их должен потревожить с тылу. Сегодня я пошлю за тем же Оглоблю, завтра Борохню, а послезавтра двинусь и сам.
— Послезавтра! — капризно протянула та. — До послезавтра еще долго, а я хочу сегодня.
— Сегодня, душечка, нельзя.
— Почему нельзя?
— Потому что нужно потрепать их сначала, а не то нарваться здорово можно. Юнкера ведь все-таки ихние.
— Юнкера! — с озлоблением бросила она. — Раньше действительно юнкера были, а теперь у них — одна дрянь. Всякий сиволапый — тоже юнкер…
Она не кончила. Битюг остановился и посмотрел в бинокль.
— Кого это так дьявол несет? — сказал он недоумевая. — Скачет кто-то, точно за ним черти гонятся.
Теперь уже и невооруженным глазом можно было видеть, как всадник, склонившись к седлу, бешеным аллюром мчался по полевой дороге.
— В чем дело? — беспокойно крикнул Борохня, когда, наконец, взмыленная лошадь с пыльным седоком поровнялась с ними.
— Атаман! — ответил седок, едва переводя дух, — беда! Могляк убит, и сотня его почти целиком пропала.
— Как! — побагровев от волнения, рявкнул тот, — откуда ты знаешь?
— Сейчас прибежали несколько из уцелевших ребят.
— Собачий сын!.. баба!.. — разразился градом ругательств по адресу погибшего Могляка атаман и, ударивши шпорами, понесся вперед к лагерю.
Как встревоженный осиный рой загудел бандитский лагерь. Еще бы! лучший сотник! Еще только недавно прибежал из деревни мужик и сообщил, что утром возле деревни отряда не оказалось, и он словно пропал куда-то ночью. Еще только недавно всыпал Оглобля этому мужику пару плетей за то, что во-время не доглядел и поздно сообщил об этом, как прибежали два бандита и поведали о разгроме лучшей банды.
— Да! — Гневно шагал атаман по палатке. — Выслать во все стороны пешие и конные разведки. Отряд разыскать, посты к ночи удвоить.
Через несколько минут потянулись пешие разведывательные партии, и легко понеслись куда-то три небольших конных отряда.
— К чорту! — говорил атаман, — мало ли что юнкера, — нас втрое больше. В случае чего и Шакару можно попросить. Не даст, скотина! Он таких дел недолюбливает: ему бы наверняка. Поезд сначала спустить, а потом ограбить, на обозников каких-либо напасть, а прямо-то он не любит.
— Не даст — и чорт с ним! Мы и сами не хуже его сделаем дело.
В лагере не было слышно ни обычных пьяных криков, ни песен, и настроение было подавленное. Повсюду кучками толковали о случившемся.
— Жалко Могляка!
— Чего жалеть-то? Ты за своей башкой смотри.
Послышался торопливый топот. К атамановой палатке подскакал какой-то хохол без шапки, без седла и быстро говорил о чем-то Забобуре.
— Что там такое? — спросил выходя ‘сам’.
— Отряд вернулся и стоит на прежнем месте.
— Ага! — довольно воскликнул атаман, — теперь расквитаемся! Заруба! Карасю приказ: завтра к ночи встать позади отряда, поблизости. Борохня! наши от Сыча-мельника вернулись?
— Вернулись.
— Порошок привезли? Давай их сюда. Ну, что, где? — спросил он кого-то из вошедших.
— Вот! — и тот передал ему небольшой, завязанный из грязной тряпочки, узелок.
— Кто из Дубков сообщение привез?
— Вавила-косой.
— Давай его ко мне.
В палатку вошел все тот же прискакавший с донесением об отряде хохол и низко поклонился.
— Откуда солдаты воду берут? — спросил его атаман.
— То-ись как? — не понял тот.
— Ну из деревни… из речки?
— Не! из колодца, что возле Яковой мельницы.
— В чем обед варят?
— Кухня у них есть такая, на колесах.
— Вот что, Вавила! Вот тебе порошок и чтобы завтра до обеда он уже был в колодце.
— Никак невозможно! — ухмыльнулся мужик.
— Как невозможно, дубина! Вот я тебе стукну по башке, так будет возможно!
— Народу всегда там ихнего много.
— Мало ли что много. Долго ли кинуть!
— Ладно, попробую.
— На вот, попробуй! — крикнул атаман и вытянул несколько раз мужика плетью, — чтобы ты у меня больше не пробовал, а точно делал, как говорят.
— Что же… Сделаем, — согласился Вавила. — Если уж такое от вашей милости строгое приказание, — сделаем.
— Ну то-то! А ночью я у вас сам буду.
Атаман отослал мужика и злобно пробормотал:
— Могляка разбили! Я вам покажу… С-собачья коммуна!

XVII

Могляка разбил отряд Сергея. Отличная разведка установила его местонахождение. Банда, введенная в заблуждение поведением отряда и не ожидая нападения, мирно перепилась. Перехваченный приказ Битюга дал отряду новые указания, и сильным ударом банда была уничтожена. Впрочем, это был лишь первый шаг. Предстояло взять Битюга.
Наши друзья утром проснулись довольно рано, часов около семи.
— Значит сегодня наступаем?
— Значит так.
— Трудно только по такой дороге подойти ночью.
— Ночью мы подойдем только до леса, а свернем уже к рассвету.
— Пойдем умываться.
Пошли к колодцу. Еще не доходя, они услышали какой-то треск, похожий на негромкий револьверный выстрел, но не обратили на него внимания. Теперь же, подходя к мельницам, они увидали кучку оживленно суетящихся курсантов.
— Колодец либо отравили, либо заразили, — сообщили Сергею сейчас же курсанты.
— Вот этот субъект. Ему Кузнецов из ногана руку просадил.
Подошел Кузнецов и пояснил: он сегодня дневалил по лагерю и заметил, что какой-то мужик все время толкается около мельниц. Это ему показалось подозрительным, так как доступ за черту расположения курсантов был запрещен. Он спрятался за плетень и стал наблюдать. Человек подбежал к колодцу и что-то туда бросил.
— Стой! — крикнул, выбегая из засады, дневальный.
Куда там ‘стой!’ — человек огромными прыжками бросился в сторону, намереваясь перемахнуть через плетень, но в следующую же секунду повис на нем с простреленной рукой.
Отравитель, дрожа от боли и от страха, сознался в том, что приехал ночью от атамана, который и приказал ему бросить этот узелок в воду, при чем для подтверждения показал протянутый через всю спину ярко-красный рубец от ременной нагайки. Ночью он заезжал в деревне к некоему Макару, по прозванию Щелкачу, и передал ему, что атаман велел тотчас же сообщить, как подействует отрава. И если подействует, то ночью же он нападет на красных сам.
— Вот что! — сказал Сергей. — Нам теперь незачем тащиться по трудной дороге в лес. Мы подождем, пока они сами не подойдут к нам. Но необходимо дать им уверенность, что отряд действительно отравлен.
Для наибольшей правдоподобности было приказано: по лагерю никому не разгуливать, в деревню ни под каким видом не отлучаться.
Сам Сергей с товарищами отправился к старосте и приказал к завтрашнему дню приготовить подводы, потому что отряд уезжает, при чем было прибавлено, что люди позаболели и есть предположение, что они отравлены. Если же последнее подтвердится, то, уезжая, они подожгут деревню со всех концов.
Вернулись обратно.
— Вот только насчет деревни-то зачем ты им пыли напустил? — спросил Николай.
— Чудак! Как только Макар Щелкач узнает, что люди заболели, он поймет это по-своему, а то обстоятельство, что отряд, уезжая, собирается сжечь это гнездо, заставит его поторопиться донести во-время атаману. Я, брат, хочу, чтобы уже наверняка.
В лагере курсантов, с наступлением сумерок, началось сильное оживление. Заранее выбрали позиции, измерили дистанции, вырыли и замаскировали окопчики для пулеметов. На рассвете из секретов прибежали курсанты и сообщили: один о том, что банда заходит в деревню, другой о том, что банда подходит к оврагу, лежащему в двух верстах.
И еще тише прилегли цепи и еще безмолвнее притаились пулеметы за увядшей листвой мнимых кустов. А серая полоса на окраине неба ширилась и светлела.
Атаман шел вместе с отрядом со стороны оврага, Карась занял деревню.
‘Уж не подохли ли они?’ — подумал атаман, когда они беспрепятственно приблизились меньше чем на версту к мельницам.
Но в это время несколько редких выстрелов послышались со стороны лагеря, и пули зажжужали где-то высоко в стороне.
‘Ну и стрелки!’ — подумал он и густою цепью быстро повел банду вперед, туда, откуда защелкали редкие и совершенно не достигающие цели выстрелы.
Захлебываясь от радости и предвкушая богатую добычу, бандиты, гуще и гуще смыкая цепи, уже чуть ли не толпами неслись вперед.
— Ого-го-го! Бросай винтовки!
— Мухи дохлые!
Горя от нетерпения, из окраины деревни, бегом, чуть ли не колоннами, бросилась банда Карася с ревом:
— Даешь пулеметы!
— Дае-ешь…
Но тут взвилась голубая ракета, и раздался грохочущий могучий залп, слившийся с рокотом четырех, направленных в самую гущу, пулеметов.
Огорошенные такой неожиданной встречей, бандиты дрогнули и залегли, но расстреливаемые метким огнем по заранее измеренным дистанциям, в панике бросились бежать. Убегающие люди Карася напоролись на засаду и заметались, бросаясь через огороды и плетни.
Разгром был полный. Через час отовсюду стали возвращаться запыхавшиеся и обливающиеся потом преследовавшие бандитов роты.
Весь день разыскивалось и собиралось оружие с убитых. Дорого обошлась эта операция атаману. Сам он скрылся, но среди трупов оказались Оглобля, Черкаш, а также атаманова Сонька. Она лежала посреди небольшого болотца с простреленной головой. В сумке нашли флакон одеколона, пудру и дневник, в нем под рубрикой ‘моя месть’ в списке лично ею уничтоженных врагов значилось — 23 человека.
Далеко по окрестным селениям пронеслись вести о смерти Могляка, Оглобли, Черкаша, Соньки и Сыча-мельника и о разгроме их шаек.
Банды притихли и разбились на кучки, ожидая лучших времен, так как ползли отовсюду слухи о поражениях красных на фронтах и об успехе белых.
Прошло уже около месяца с тех пор как отряд уехал из Киева. За это время он совершенно оторвался от прежней жизни и потерял почти всякую связь с курсами.
И потому с огромной радостью сегодня встретили весть о том, что их телеграммой вызывают срочно в Киев.
Все отлично знали, что не пройдет и несколько недель, как снова придется выступать с оружием против одного из бесчисленных врагов, но тем не менее по городу сильно соскучились.
Слишком уж напряженно-живая и интересная была в то время там жизнь.
Через два дня отряд подходил к станции, где живо погрузился и без задержки помчался к Киеву.
Очевидно машинист огромного американского паровоза и начальники мелькающих станций имели на этот счет особое приказание. Потому что еще рано утром курсанты радостными криками приветствовали показавшийся город.
Когда высадившийся отряд в порядке подходил к курсам, он неожиданно столкнулся с другой только что подходящей колонной своих товарищей, возвращающихся после боев под Жмеринкой.
С обеих сторон раздалась приветственная команда ‘смирно’, а затем громкие крики ‘ура’ и радостные возгласы, заглушаемые звуками музыки. Запыленные больше чем когда-либо, загоревшие, с честью выполнившие свой долг, обе стороны с гордостью встречались со своими товарищами. Вызванная неожиданной встречею волна горячего энтузиазма прокатилась еще раз по рядам молодых бойцов. И радостные крики ширились, росли, проникали вместе с потоком серых шинелей и громко раскатывались по стенам обширного корпуса.
Курсанты быстро переоделись в разложенное каптерами по постелям новое обмундирование. Умылись и отправились вниз, на торжественный обед. В большой столовой было прохладно и хорошо. На покрытых скатертями столах стояли цветы и приборы. Играла музыка. Ботт отыскал тут Сергея, радостно пожал ему руку, и они долго беседовали, прислонившись к основанию каменной арки, на которой нарисованный во весь рост Красный Кавалерист рубился с белым офицером.

XVIII

Только по возвращении в Киев Сергей узнал, что Радченко пропал без вести и что начальник курсов на свободе. К счастью предательство еще не успело осуществиться. Сергей, посоветовавшись с Боттом, решил: установить слежку за Сорокиным и если не удастся выследить его сообщников, арестовать его одного. А Николай пошел к Эмме.
Солнце уже скрылось за горизонтом, когда Николай завидел знакомый беленький домик. Прошел уже месяц с тех пор, когда он убегал отсюда ночью, нагруженный поклажей наподобие ночного разбойника.
Вот и калитка. Но войти туда он теперь не мог, — нужно было оградить Эмму от каких-либо подозрений. А потому он подошел к плетню со стороны жилого переулка и, остановившись под кустом акации, стал наблюдать.
Садик был пуст, и никого в нем не было, только жирный кот развалившись спал на круглом столике. Он подождал еще немного, — все оставалось попрежнему. Вдруг дверь хлопнула, и через веранду торопливо промелькнула знакомая фигурка и снова скрылась.
‘Экая недогадливая! — подумал Николай. — И не взглянула даже’.
Через некоторое время Эмма показалась снова, торопливо накинула на-ходу шарф и вышла на улицу.
Николай пропустил ее мимо, потом последовал за ней немного поодаль, до тех пор пока не миновали они несколько уличек, наконец подошел и осторожно взял ее за руку.
Она сильно вздрогнула, но, увидевши его, не удивилась, а проговорила только торопливо и возбужденно:
— Я знала уже, что вы вернулись, и шла сама к тебе. Идем!
— Куда?
— Все равно! Подальше отсюда только.
Они пошли широкими улицами Киева. Почти всю дорогу они ничего не говорили.
Наконец, на одном из бульваров они выбрали самую глухую скамейку в углу и сели.
— Что с тобою, Эмма? Ты чем-то расстроена… взволнована.
— Немудрено! — горько усмехнувшись, ответила она. — Можно бы и совсем с ума сойти.
— Ну успокойся! Что такое? Расскажи мне все по порядку.
— Хорошо!..
И она, путаясь, часто останавливаясь, рассказала ему о том, как весь месяц шли в ее доме совещания петлюровцев. Ее вотчим, офицер петлюровской армии, вернулся домой, словно Киев уже не принадлежал красным.
— Эмма! — сказал Николай, заглядывая ей в лицо. — Тех сведений, которые ты мне сообщила, вполне достаточно. Завтра же эта предательская игра будет прекращена. А теперь скажи — ты любишь меня?
Она просто ответила:
— Ты знаешь!
— Ну вот! Я тебя тоже, — это видно было уже давно. Но теперь беспокойное и тяжелое время, скоро будет выпуск, и я уеду на фронт. Думать о чем-нибудь личном сейчас нельзя. Но вырвать тебя теперь же из этого болота, которое называется твоим домом, необходимо. Ты согласна?
— Да! Но…
— Ничего не ‘но’. Я сегодня же переговорю с комиссаром, и мы что-нибудь устроим. А потом, когда мы уйдем на фронт, ты уедешь в Москву к моей матери… Ничего не ‘неудобно’. Во-первых, отец — коммунист, и он только рад будет оказать тебе всяческую помощь, во-вторых, моя мать все-таки приходится же тебе теткой.
Они встали и пошли обратно. Несмотря на поздний час, на улицах города было шумно, светло и людно. Повсюду мелькали огни кабачков, подвалов. Сквозь открытые окна ресторана доносились громкие звуки марша, сменившиеся вскоре игривыми мотивами сначала ‘Карапета’, потом ‘Яблочка’, потом еще чем-то.
— Раньше были денежки, были и бумажки,
— доносился чей-то высокий ломающийся тенор, —
— А теперь Россия ходит без рубашки.
Ото всего веяло разгулом распустившейся и чающей скорого избавления буржуазии.
Николай проводил Эмму до самого дома.

XIX

Владимир был сыном слесаря и часто помогал отцу в работе. Потому ему не стоило особенного труда сделать по восковому слепку ключ для двери комнаты начальника курсов.
Сергей зашел к Ботту, объяснил в чем дело и попросил под каким-нибудь предлогом увести Сорокина на час с курсов.
— Хорошо! — согласился тот. — Как раз кстати, нам нужно съездить с докладом о работе отрядов.
Когда увозивший их экипаж скрылся, Сергей и Владимир отправились в темный конец коридора, отперли новым ключом дверь, заперлись изнутри и огляделись. Квартира состояла из двух хорошо обставленных комнат. Они осторожно перерыли все ящики и полки, но ничего подозрительного не нашли.
Они уже собрались уходить, как Сергей остановился в маленькой темной прихожей возле заставленной умывальником, наглухо завинченной печки. Отодвинули… развинтили и открыли тяжелую дверку. В глаза сразу же бросились какие-то бумаги и письма.
— Ага! — сказал, просмотревши мельком, Сергей. — Это-то нам и нужно. Теперь и слежка излишнею будет.
И он положил все обратно.
Ночью пришел Николай и подробно рассказал обо всем комиссару и товарищам. Сведений набралось более чем достаточно. Решено было Сорокина арестовать сейчас же, а об Агорском сообщить в Чека. Николай рассказал также Ботту о том, что сделала для них Эмма и о ее положении. Ботт охотно согласился дать ей небольшие задания по клубной работе на курсах. На первое время это было удачным разрешением вопроса.
Теперь нужно было произвести арест.
Все четверо направились к кабинету. Сергей подошел и нажал кнопку фонического аппарата, вызывая квартиру. Через несколько минут послышался ответный гудок и потом вопрос:
— Я слушаю! Кто у телефона?
— Дежурный по курсам. Вас просят по городскому от начальника гарнизона.
— Сейчас приду.
Вскоре послышались шаги, вошел Сорокин и направился к телефону.
— Алло! Я слушаю. В чем дело?
— Дело в том, что вы арестованы, — проговорил подходя Ботт.
А Владимир твердо положил руку на кобур его револьвера.
Генеральское лицо начальника побагровело от бессильной злобы, и он понял, кажется, что игра его проиграна, но темные точки направленных на него ноганов заставили его отказаться от мысли о сопротивлении. Он ни о чем не спросил, не поинтересовался даже о причинах такого внезапного ареста, а только процедил негромко:
— Что же! Пусть пока будет так!
Его отвели в крепкую камеру бывшего карцера и к дверям и к окну выставили надежные парные посты.
Всю ночь не спали наши товарищи. Долго Ботт говорил с кем-то по телефону, потом отсылал захваченные бумаги с прискакавшим откуда-то верховым. Квартиру обыскали еще раз. Помимо всего там нашли еще тщательно завернутую новенькую генеральскую форму и двадцать пар блестящих, вызолоченных, на разные чины, погон.
— Точно целую армию формировать собирался.
— Кто ж его знает! Разве не из этого же теста были слеплены Деникины, Каледины и прочие спасатели отечества.
Наступало утро.
Из генеральской квартиры ребята перетаскали лучшую мебель в небольшую светлую комнату возле коридора, занимаемого семьями комсостава. — Вышло очень недурно. — Это для Эммы.
Рано утром с небольшой корзинкой она вышла из дома и направилась к роще. Там ее уже ожидал Николай.
— Ну, ты совсем?
— Совсем, Коля!
— Не жалко?
— Нет! — и она, обернувшись, посмотрела в сторону оставленного дома. — Теперь уже не жалко!
— Ну так значит теперь жить и работать по-новому. Не так ли, детка?
И он, подхвативши, легко подбросил ее в воздух, поймал сильными руками и поставил на землю.
— Конечно так!
Днем Укрчека арестовала обоих Агорских, при которых нашли много ценных сведений и бумаг. Домик заперли и запечатали.
Опасная игра изменников на этот раз сорвалась.
Начальника курсов расстреляли сами курсанты. Его обрюзгшее генеральское лицо не выражало ни особенного страха, ни растерянности, когда повели его за корпус к роще. Он усиленно сосал всю дорогу свою дорогую пенковую трубку и поминутно сплевывал на сухую, желтую траву. И только когда его поставили возле толстой каменной стены у рощи, он как будто с изумлением посмотрел на стоящий перед ним ряд, на окружающих курсантов, и окинул всех полным сознания своего собственного превосходства взглядом. И в загрохотавшем залпе потерялось последнее, презрительно брошенное им слово:
— …Сволочи!
Через два дня Петлюра внезапным ударом продвинулся за Фастов и очутился чуть ли не под самым Киевом. Это было для всех неожиданностью, так как предполагали, что красные части продержатся значительно дольше.

XX

— Слушайте! Слушайте!
— Тише!
— Это ветер!
— Нет, это не ветер.
— Это орудия.
— Так тихо?
— Тихо, потому что далеко.
— Да… Это орудия.
Курсанты высыпали на широкий плац, на крыльцо и даже на крышу корпуса и внимательно вслушивались в чуть слышные порывы воздуха.
Ежедневные сводки доносили о непрерывном продвижении противника. Уже потерян был Курск, отошли: Полтава, Житомир, Жмеринка. Уже подходил враг с тылу к Чернигову и только еще Киев держался в руках Советской власти.
Но вскоре очевидно суждено было пасть и ему, так как все уже и уже сжималось вокруг белое кольцо, и все наглее и смелее бороздили бесчисленные банды его окрестности.
Провода перерывались, маршрутные поезда летели под откос или останавливались перед разобранными путями.
Шла спешная эвакуация, хотя отправлять что-либо ценное поездами не представлялось возможности из-за бандитизма. Даже баржи приходили к Гомелю с продырявленными пулями бортами. Со всех сторон теперь, после жестоких боев, сюда подходили командные курсы Украины: Харьковские, Полтавские, Сумские, Екатеринославские, Черкасские и другие — всех родов оружия — для того, чтобы впоследствии сорганизоваться в железную ‘бригаду курсантов’, которой и пришлось вскоре принять на свои плечи всю тяжесть двухстороннего Петлюро-Деникинского удара. Часто теперь по синему небу скользили куда-то улетающие и откуда-то прилетающие аэропланы. А по земле — тяжело пыхтящие бронепоезда, с погнутым осколками снарядов железом, срывались со станций и уносились на подкрепление частей фронта.

XXI

Уже пятый день, как отбивается бригада курсантов, — отбивается и тает. Уже сменили с боем четыре позиции и только отошли на пятую.
— Последняя, товарищи!
— Последняя! Дальше некуда!
Жгло августовское солнце, когда измученные и обливающиеся потом курсанты вливались в старые, поросшие травой, изгибающиеся окопы, вырытые почти что под самым Киевом еще во времена германской оккупации.
— Вода есть? — еле ворочая пересохшим языком, спросил, подходя к Владимиру, покачивающийся от усталости Николай.
— На, бери!
Прильнув истрескавшимися губами к горлышку алюминиевой фляги, долго, с жадностью тянул тепловатую водицу.
Взвизгнув, шлепнулась почти рядом о сухую глину шальная пуля и умчалась рикошетом в сторону, оставивши облачко красноватой пыли.
— Осторожней! Стань за бруствер.
И опять напряженная тишина.
— Говорят, справа пластунов поставили.
— Много ли толку в пластунах. Два батальона. — Помолчали. Где-то далеко влево загудел броневик, и эхо разнеслось по притихшим полям. — У-ууу!..
— Гудит!
Шевельнул потихоньку головками отцветающего клевера ветер и снова спрятался.
— Сережа! Пить хочешь?
— Дай!
Выпил все той же тепловато-пресной воды. Отер рукавом со лба капли крупного пота. Долго смотрел задумчиво в убегающую даль пожелтевших полей и вздохнул тяжело.
— Стасин убит?
— Убит!
— А Кравченко?
— Кравченко, тоже!
— Жалко Стасина!
— Всех жалко! Им-то еще ничего, а вот которые ранеными поостались! Плохо!
— Федорчук застрелился сам.
— Кто видел?
— Видели! Пуля ему попала в ногу. Приподнялся, махнул рукой товарищам и выстрелил себе в голову.
Жужжал по земле над поблекшей травою мохнатый шмель спокойно.
Жужжал в глубине ослепительно-яркого неба аэроплан однотонно.
— Жжз-жжж!
И смерть чувствовалась так близко, близко. Не тогда, когда шум, грохот, а вот сейчас, когда все так безмолвно и тихо… Жжз-жжж!..
— Тах-та-бах!..
— Вот она!
— Тах-та-бабах.
— Вот!.. Вот она!
И дальше в грохоте смешались и мысли, и взрывы, и время. Прямо перед глазами, — цепь… другая. — Быстрый и судорожный огонь.
— Ага, редеют!
Батарея…
— Наша! Отвечает!
Еще и еще цепи, еще и еще огонь. Окопы громятся чугуном и сталью, и нет уже ни правильного управления, ни порядка. И бой идет в открытую, по полям.
Трудно… тяжело!..
— Врете, чортовы дети. Не подойдете!
Кричит оставшийся с несколькими нумерами пулеметчик:
— Врете, собачьи души!
И садит ленту за лентой в наступающих.
— Бросай винтовки!.. О-го-го, бросай!
— Получай! Первую!.. вторую!..
И с треском рвутся брошенные гранаты перед кучкой нападающих на курсанта петлюровцев.
Стремителен, как порыв ветра, с гиканьем вырывается откуда-то эскадрон и взмахивает тяжелым ударом в одну из передних рот.
— Смыкайся! Смыкайся! — кричит Сергей. Но его голос совершенно теряется посреди шума и выстрелов.
Эскадрон успевает врубиться в какой-то оторвавшийся взвод, попадает под огонь пулеметов и мчится, растеривая всадников, назад.
Пулеметчик, с разбитой пулею ногой, уже остался один и, выпустивши последнюю ленту, поднимает валяющийся карабин и стреляет в упор, разбивая короб ‘максима’ с криком:
— Нате! Подавитесь теперь, сволочи!
На фланге бронепоезд, отбиваясь из орудий, ревет и мечется. Его песня спета, полотно сзади разбито.
— Горинов, отходим! — кричит Сергею под самое ухо Ботт. — Бесполезно… уже охватывают.
Справа петлюровцы забирали все глубже и глубже и густыми массами кидались на тоненькую цепь. Пластуны не выдержали и отступили.
— Кончено?
— Кончено, брат!
С хрипом пролетел и бухнулся почти рядом, вздымая клубы черной пыли и дыма, взорвавшийся снаряд. Отброшенный с силою упал, но тотчас же вскочил невредимым Владимир. С разорванной на груди рубахой, шатаясь, поднялся Сержук. Шагнул, как бы порываясь что-то сказать товарищам, и упал с хлынувшей из горла кровью.
А влево на фланге что-то гулко ахнуло, перекатившись по полям и заглушая трескотню ружейных выстрелов. И белое облако пара взвилось над взорванным броневиком.
Разбитые части отступали.

XXII

Вот и беленькие домики окраин Киева. Здесь Петлюра и Деникин не нужны. В страхе перед надвигающейся напастью их обитатели попрятались по погребам и подвалам.
Беспорядочно и торопливо вливались смешавшиеся остатки красных частей в город.
Чем больше они подвигались к центру, тем больше попадался им на глаза торопящийся и снующий народ. Носились мотоциклеты, гудели автомобили, тянулись бесконечные обозы, и кучками, с узлами на плечах, уходили какие-то люди.
— Это — беженцы, рабочие! — пояснил кто-то. — Кто от деникинцев, кто от петлюровцев. Чорт их знает, который захватит раньше город.
Шли не останавливаясь дальше. Вот налево и бывшая курсовая обитель. Золотило заходящее солнце верхушки знакомой зеленой рощи, еще недавно шумной и оживленной, а теперь пустой и безмолвной.
Молчал черными пятнами распахнутых окон покинутый корпус. И стройно, точно бессменные часовые, застыли рядами тополя вокруг безлюдного плаца.
Стало больно. Но скорей — мимо и мимо, — некогда…
В разных концах города раздавались с чердаков выстрелы по отступающим. Бухали церковные колокола, — где набатом, где пасхальным перезвоном.
Это торжествовала контр-революция.
Но вот и Цепной мост. Не без труда наши товарищи протиснулись к нему и, подхваченные людской массою, стали продвигаться вперед.
Где-то на окраинах стала раздаваться трескотня и сзади задавили еще отчаянней.
Нельзя было сказать, что по мосту двигался кто-нибудь самостоятельно. Тысячи человек втиснувшись текли по нему, плотно прижавшись друг к другу.
Возле Сергея автомобиль, с попортившимся почему-то мотором, захваченный общим течением, продолжал продвигаться безостановочно, вместе со всеми. Огромный мост скрипел, дрожал, и — казалось — вот вот рухнет в волны Днепра.
Наконец-то — и на том берегу. Двинулись без передышки дальше по прямому шоссе — надо было торопиться. Потому что — если по этой массе да успеть поставить с гор трехдюймовки? — При одной мысли становилось даже страшно.
Еще немного, — миновали слободку и с шоссе свернули на Броварский лес.
Было уже совсем темно. Сотни груженых подвод тащились куда-то выбивающимися из сил лошадьми по ночной, корявой и загроможденной дороге.
Изредка из города, раскатываясь гулким эхом, ахал снаряд, потом другой, через некоторое время третий, и так все время.
Испуганные лошади шарахались в стороны, выламывая оглобли и выворачивая воза.
В темноте то и дело попадались какие-то валяющиеся поперек пути корзинки, тюки, ящики.
Повсюду, спотыкаясь, бродили невидимыми массами беженцы, курсанты, отбившиеся от частей красноармейцы. Все это, в глубоком мраке, перепутанное, стихийное, создавало представление о каком-то мифическом хаосе. Головы большинства сверлила только одна мысль. ‘Потом!.. все потом! а сейчас отдохнуть… спать!’ Многие дремали на-ходу, придерживаясь за оглобли или перекладину телеги и еле переставляя ноги. Некоторые присаживались у края дороги перевести дух и совершенно помимо своей воли засыпали. Через них перешагивали, об них спотыкались, но они не слыхали и не чувствовали.
Сергей с товарищами возле отдыхающих остатков своей роты стоял на высоком лесистом бугру, всматриваясь в сторону Киева.
Пора было уходить.
— Ну! Прощай, Украина! — сказал один.
— Прощай! — мысленно, эхом, повторили другие.
— Опять здесь скоро будем!
— Будем!..
Далеко внизу черным блеском отсвечивал изгибающийся Днепр. По темному небу бродил бесшумно прожектор. И где-то на окраинах занималось зарево пожара.
И точно последний прощальный салют уходящим, ослепительно-ярким блеском вдруг вспыхнуло небо. Потом могучий гул, точно залп сотен орудий, прокатился далеко по окрестностям. Утих!.. Потом еще и еще. И заметалась вспугнутая темная ночь. И казалось, что судорожно вздрагивала земля.
Это рвались пороховые погреба оставленного города.

Часть вторая

‘Революция в опасности!’ — красными молниями бил радиотелеграф.
‘Революция в опасности!’ — огненными буквами повторяли плакаты.
И снова заколыхались усталые и полуголодные люди и гулким эхом, перекатываясь от края до края РСФСР, ширился и креп брошенный в ответ из ее недр новый боевой клич:
— Не сдадимся!..
— Выдержим!..
— Победим!
Тянулись хищные лапы генералов к центру Красной России. И рвались вперед белые своры, заранее предвкушая торжество кровавой расправы.
Пригреваемые приближающимся солнцем генеральских эполет, проснулись полуиздохшие змеи-предатели и злобно зашипели, приноравливаясь тайком пустить капли смертельного яда поближе к сердцу пролетарской Республики.
Работал шпион Локкарта.
Готовились его белые шайки прийти изнутри на помощь наступающей темной реакции.
Хоронил московский пролетариат погибших на посту товарищей, вырванных из его среды взрывом белогвардейских бомб.
И думалось многим, что доживает последние недели и даже дни Советская Россия.
Но зорко смотрел пролетариат-часовой.
— Нашу Москву? — гневно сказал рабочий, надевая патронташ.
— Наш Петроград? Нашу Революцию?
— Подождешь!
И загудели срывающиеся с вокзалов и уносящиеся на фронты новые и новые эшелоны.
Раздавались винтовки прямо с заводов в Туле.
Опутывались колючей проволокой улицы Петрограда.
Садился на крестьянскую сивку буденовец под Воронежем. И, сдерживая удары, отходили части Красной армии, с тем, чтобы выждать и вырвать победу из рук зарвавшегося врага.
Затаив дыхание, следили рабочие массы за исходом последней и решительной схватки.
Стояли часами на осеннем холоду возле больших карт, агитпунктов и Росты, с тревогой наблюдая за извивающимся черным шнурком.
И, точно удар по собственному телу, принимали каждый укол булавки к северу и шумно радовались даже малейшему сдвигу к югу.
Нависли предбурные тучи в воздухе. Замерла на картах, неподвижно зацепившись от Орла к Воронежу, тесемка. И умолкла антенна…
Потом разорвали залпы минутную тишину тысячеверстного фронта. — И ударила красная сторона. И радостно, молниями, бил радиотелеграф.
Всем!.. Всем!.. Всем!..
— Мы наступаем!
А черный шнурок на витринах Росты впервые упал вниз, к югу. В третий раз красным становится Харьков!

I

Красные заняли Харьков 11 декабря.
Перестрелка на улицах еще не утихала, когда Сергей наткнулся на вооруженных рабочих. Они окружили лежащее на мостовой тело неизвестного человека.
— Кто это? — спросил Сергей, указывая на убитого.
— Офицер какой-то. Сумка у него полевая с картами.
— Дай сюда! — сказал Сергей. — Может, нужные есть!
Он повесил сумку себе на пояс и пошел дальше.
Носились конники по улицам. Стучали двуколки. Утихали взрывы по полям. Высовывались, хотя и с опаской, из дверей и калиток любопытные, и по мягкому сыроватому воздуху доносились откуда-то звуки красноармейской дружной песни.
Сергей повернул обратно, туда, где остановились курсанты.
В этот вечер, впервые за два месяца, курсанты спокойно отдыхали, не заботясь о разведке, караулах и постах. Частей в городе было много и охранение несли не они.
Команда пеших разведчиков вместе со всем полком разместилась по квартирам в рабочем поселке.
Сергей и Владимир сидели за уютно кипящим самоваром в квадратной чистенькой комнате в квартире, одного из рабочих. Неторопливо пили чай и отдыхали.
Потом Сергей принялся разбирать бумаги и документы, находившиеся в сумке убитого офицера. Он вынул карты, полевую книжку и небольшой надушенный конверт. На конверте стоял адрес: ‘Новороссийск, Серебряковская ул., дом Пушечникова, Г-же Ольге Павловне Красовской’.
— Интересно, — сказал Сергей. — Почитаем. — И раскрыл конверт.
— Читай вслух!
— Мелко больно написано. Сразу видно, что баба.
Крепкими духами пахнуло от этих исписанных листочков. Сергей начал читать.
‘…наконец-то пользуюсь случаем, чтобы послать письмо, которое дойдет уже наверное…’
— Как раз угадала!
— Ладно! Ты не перебивай.
‘…Я посылала по почте несколько раз, но думаю, что до тебя не доходили, потому что ответа нет и до сих пор. Еще совсем недавно, две-три недели назад, я была совершенно уверена в том, что увижу всех вас скоро. Об этом мы уже условились с Жоржем. И Павел Григорьевич обещал ему один из классных вагонов из их интендантских, предоставленных для каких-то комиссий или ревизий, впрочем, это не важно. Оставалось только подождать, когда вагон вернется с его женой из Киева.
Но разве можно быть в чем-нибудь уверенной в наше время. И вот обстановка сложилась так, что о какой-либо поездке и думать не приходится. Опять наши отступают. Большевики заняли уже Белгород и двигаются ближе и ближе. Боже мой, какая это мука! Опять приходится волноваться, переживать все ужасы сначала. Счастливцы вы. Вам не приходится и не придется испытать ничего подобного…’
— Уж это положим! — проговорил, закуривая, Владимир. — Доберемся когда-нибудь и до вас, сволочей. Тоже попробуете тогда.
‘…Ну, об этом пока довольно. Стратег я плохой, а Жорж говорит, что дальше Белгорода их все равно не пустят. Живем мы ничего. Зарабатывает Жорж на службе прилично, кроме того у него какие-то там дела с поставками. Какие — не знаю. Я не вмешиваюсь.
Вчера видела Люду! Ты себе представить не можешь, какое у ней горе. Ее мужа убили. Он ехал из Курска в Харьков, какие-то бандиты остановили поезд и всех занимающих более или менее видные места по службе тут же расстреляли. Она убита горем. По этому делу было следствие, посылали отряд на место. Он что-то там сжег, сколько-то повесил. Но, конечно, легче ей от этого не стало.
У нас часто бывает Виктор. Они с Жоржем большие друзья. Все такой же веселый, беззаботный и несколько наивный, как и прежде. Он служит помощником начальника конвойной команды при тюрьме. Ужасный, в сущности, человек. Ненавидит красных страшно, и что у них там творится, одному богу известно. Я далеко не всегда могу выслушать их до конца. Да и вообще… Все это… кровь… веревки… допросы… Все это как-то не вяжется в моем представлении с ним. Ведь он, в сущности, такой милый, чуткий и застенчивый человек. Помнишь, как он краснел всегда, когда говорил с тобою. Он еще и до сих пор в душе обожает тебя…’
— Хорош наивный? Мерзавец! Разговаривать — краснел, а плетью шкуру со спины спускать — хоть бы что! — проговорил, останавливаясь, Сергей. — Знаешь! Я не любитель всяких там жестокостей, но, честное слово, если бы этот ‘наивный’ мне попался, то я сказал бы, что расстрелять его — мало!
— Читай дальше.
‘…Севка из училища ушел, да я его вполне понимаю. Он уже подпоручик и где-то сейчас на фронте.
Напишите скорее, как живете вы. На-днях приезжал Реммер и говорил, что твой муж получил повышение, а Глеб будто бы уехал с карательным отрядом под Мариуполь. — Правда ли это?
Письмо это посылаю с нашим хорошим знакомым, поручиком Юрием Борисовичем Волчиным.
Он едет в командировку. Я думаю, что ему можно будет у вас на несколько дней остановиться. С ним же пришли мне ответ’.
Сергей прочитал, вложил письмо обратно в конверт и аккуратно спрятал в сумку.
— Зачем это тебе?
— Пригодится. Когда-нибудь, возьмем-таки мы и Новороссийск. Пусть тогда Чека разберет, кто у кого был карателем, кто истребителем.

II

Сегодня неспокойный день в полку. Сегодня волнуется комиссар, командиры, а больше всего красноармейцы. Не потому, что наступают, например, белые, или предстоит какая-нибудь тяжелая боевая операция.
Нет! Белые очищают одну за другой станции Донецкого бассейна, боя сегодня тоже не предвидится.
Дело много сложнее: впервые из штаба бригады прислали обмундирование, а главное обувь.
Вернулся из штаба к себе на квартиру Сергей, с досадою хлопнул дверьми и выругался даже.
— Ну, что? — живо спросил его Николай. — Как там?
— Что! Хорошего мало, конечно. Девяносто пар ботинок на весь полк, в то время, когда восемьдесят процентов разутых.
— Фюиить! — даже присвистнул Николай. — Какого же это чорта! Курам разве на смех. Сколько же на нас-то пришлось?
— Восемь пар! Вот тут и обходись, как знаешь. Одному дашь, другой к горлу пристанет. ‘Почему ему, а не мне? Я тоже, да у меня тоже!..’ Не люблю я этих подачек по чайной ложке, только людей растравишь.
Весть о получении обмундирования уже давно облетела красноармейцев, но сведения от одного к другому передавались преувеличенные. Говорили, что наконец-то обуют почти весь полк, а уж если не весь, то во всяком случае больше половины. И толпились сейчас все около квартиры, нетерпеливо ожидая раздачи.
— Сколько? — обступили вышедшего Николая.
— Английские или русские?
— Восемь пар всего! — сконфуженно закричал Николай.
— Восемь па-ар?!
— Чтоб им подавиться! Так это што ж, кому же достанется? Почитай никому.
— Ладно! Там видно будет. В две шеренги становитесь. Командир осматривать сейчас будет, — старался перекричать Николай красноармейцев.
— Чего осматривать? — со злобной ноткой выкрикнул кто-то. — Али и так не известно?
Волна глухого раздражения, вызванного острым разочарованием, прокатилась по рядам. И недоверчиво, даже озлобленно посматривали красноармейцы то на командира, то на коптера, усевшегося с грудкой новеньких желтых ботинок на крыльце, то на свои собственные, закорузлые, с поднятыми кверху носами, с разъязвленными ртами, через которые виднелись мокрые серые портянки.
— Вот что, товарищи! — закричал Сергей. — Почти что всем вам одинаково нужна обувка, а ее вы сами видите сколько. А потому я отберу из вас тех, у которых ботинки самые плохие, а они метнут жребий промеж себя.
Заговорили все разом, торопливо, каждый предлагая тот способ дележа, который давал ему больше шансов получить одну из этих восьми злополучных пар.
— Зачем отбирать? Пускай все тянут. Все в одно время получали!
— Валяй, валяй, отбирай! У кого может хоть какие подходящие есть. Что ж ему вторую пару, а кому ничего?
— Для чего по жребию? Ты так давай! Рази не видишь, у меня вон одного ботинка вовсе нет.
— Заткни глотку, чорт! Ты куда ж его дел? У тебя еще вчера был.
— Вчера был, а сегодня совсем разорвался.
— Совсем! У всех совсем!
— Давай чтобы на всех обувка была! — крикнул кто-то из задних рядов громче остальных.
— Ладно там! — оборвал Сергей, — как я сказал, так и будет. Не галдеть! Выходи вот ты… ты…
Но первые же пропущенные тотчас подняли крик, обступили Сергея, и каждый, захлебываясь, доказывал ему свое безусловное право на участие в дележе.
— Меня пошто пропустил!
— Ты вот посмотри, посмотри!
— Ты куда, сволочь, тоже лезешь?
— Дать ему в рыло раза! Сукину сыну!
— Я при Колчаке получал!
— Я вовсе не получал. Свои из дома дотрепываю.
— Пропади я пропадом, если я не токмо в наряд, а хоть куда пойду, пока не получу! В Сибири пальцы обморозил, тут всю дорогу почитай босый прошел. Довольно!
— И я!.. И я!..
— И мы все!..
— Чтобы их чорт с войной такой побрал, когда не дают, что солдату положено!
— В штабах все поодетые. По три комплекта имеют.
— Не пойдем без ботинок! На всех пускай присылают!
— Давай комиссара!
— Провались он, комиссар, что от него толку! Довольно ноги пообивали!
Увидал Сергей, что расходились кругом страсти. Кричат, горячатся, брызжут слюною яростно. Пробовал остановить и так, и этак. Ничего не выходит. Обозлился, вскочил на ступеньку крыльца и крикнул, гневным и звонким голосом покрывая всех.
— Замолчать! На свои места живо! Взводные командиры привести людей в порядок. Смирно! Слушай, что я скажу!
Галдеж стих.
— В то время, когда повсюду наши части наступают вперед и вперед, — кричал Сергей, — вы заявляете, что дальше без новых ботинок не пойдете. Другие полки одеты не лучше, а многие и хуже вас, а они идут без всяких разговоров. Кто из вас хочет, пусть остается. Чорт с ними со всеми вместе взятыми, если правда, что они из-за башмаков готовы предавать Революцию! Если бы все так рассуждали, то давно получили бы вместо ботинок деникинские плети да шомпола по спинам…
Красноармейцы молчали.
— …Но не все еще шкурники в Красной армии, которые наступают на горло своим командирам, требуя с них то, чего они им не могут дать! Где я вам возьму на всех ботинки? Где их возьмет комиссар или хоть командарм, когда их нету? Или тоже грабить мужика, как грабят белые? Вы кричите, что где-то лежат полные цейхгаузы. Враки все! Это полные цейхгаузы у белых английского обмундирования. Вот куда надо итти получать его! Стыдно так поступать, недостойно звания красноармейца! Кто не желает, тот может убираться! Палкой его все равно не удержишь. Но я знаю, что все-таки есть среди моей команды настоящие и сознательные ребята, которые всегда пойдут. Мы обойдемся и с ними. Пусть кричит теперь кто хочет!
Сергей кончил и нервно правой рукой отер лоб. Так со своими людьми он говорил в первый раз.
Все продолжали молчать.
— Ну, что же?
— Нету тут шкурников, командир. Зря говоришь, — хмуро, но уже без злобы сказал кто-то.
— Нету! Нету!
Подтверждали голоса.
— Посуди, товарищ командир, легко ли нам, все ноги поссадили без обувки-то.
— А пойти, — то, конешно пойдем. Это так с досады уж. Обидно ведь, право!
И улыбнулся Сергей, сразу почувствовав что-то другое. Улыбнулся и Владимир, и окрикнул попросту.
— Я ведь так и знал, что с досады языками заболтали. Разведчики у нас в полку самый надежный народ. Не то, что какая-нибудь третья рота.
— Что верно, то верно! — раздались голоса.
— Мы от своих-то хоть не бегали.
— Пулемета за все время ни разу не бросили.
— Вот и обидно, товарищ командир, а ботинок поди больше им дали?
— Нет! Столько же.
— Совсем бы стервецам давать не надо, а то при казаках они чуть што — разведка. А к коптеру за обмундировкой так небось первые…
Когда были, уже без шума, розданы ботинки, говорил кто-то, завидуя вслух.
— Эх, хороши! Подошва спиртовая и каблук с подковой. Крепкие!
— Теперь этих при всяком случае, в очередь или не в очередь, в караул и на посты. Пусть знают, что не задаром получили, ешь их волки! А мы уж в своих замечательных до Кавказа как-нибудь дотопаем. Авось там и на нашу долю найдется!
— Найдется! Как не найтись!
— У них-то цейхгауз во… Англия!

III

Невысокая серая лошаденка, худая и некрасивая, стояла возле крыльца и, поворотив голову, смотрела на Сергея, хлопая ушами.
Весело смеялся чему-то Николай. Улыбался Владимир, похлестывая плетью по голенищам своих сапог.
На душе у всех было хорошо и спокойно.
Почему? Потому ли, что вновь наступила весна? Потому ли, что близок уже был некогда далекий Кавказ? А может быть и так, просто, непочему.
Сергей вдел ногу в стремя и вскочил в седло, продолжая смеяться звонко. Тощая лошаденка зафыркала чего-то и подалась назад, — точно настоящий конь.
— Ну, ты скоро?
— Осмотрю посты. Вернусь через час. Гайда.
Он уехал, а они остались еще немного подышать свежим воздухом.
— Чудно, брат, право! — проговорил Николай. — Ведь скоро будет только год с тех пор, когда мы сошлись втроем. А как кажется, что это было уже давно, давно. Нет, ведь ты подумай! Только год!
Усмехнулся Владимир и потянул товарища за рукав:
— Пойдем! А говоришь ты правду, времени-то прошло немного, но всевозможных перемен, событий и совместно перенесенных опасностей больше чем много. Оттого и кажется, что давно. Знаешь, когда я вспоминаю о чем-нибудь, то как-то не возникает в голове — это было в феврале… это в марте… а — когда мы были на бандах… когда тебя ранили… и много таких других ‘когда’.
Они постояли на улице еще несколько минут. С крыши соседнего домика капало, и слышно было, как, падая, капли негромко и мерно булькали.
На уличках, высыпавши, задорно гоготали около девок красноармейцы.
— Хорошо, Владимир, опять скоро весна, — говорил, оживившись, Николай. — Я бы хотел, чтобы работалось бы так же дружно, интересно, помнишь как тогда…
— …Когда мы были в Киеве? Разве это забудешь? Пойдем!
Долго в этот вечер ждали Сергея товарищи. Прошел час, другой после обещанного времени, а он все не возвращался. Наступила ночь.
— Неужели у комиссара он засиделся, — начиная уже беспокоиться, высказал предположение Владимир.
— Возможно.
Прошло еще несколько часов, а Сергей все не возвращался.
Совсем встревоженный, Владимир послал одного из красноармейцев в штаб полка, к комиссару, узнать, не там ли Сергей.
— Да скажи, Петров, комиссару — пускай позвонит… Или постой, я лучше напишу записку.
И он набросал карандашом на полевом бланке:
‘Тов. Григорьев! Не был ли у вас Горинов? Если нет, то позвоните в первый батальон и спросите, нет ли его там. Вот уже пять часов прошло, как он уехал по линии охранения и до сих пор еще не возвращался’.
Некоторые из спящих красноармейцев, уловив краем уха, о чем идет речь, — попривстали.
— Неужто еще не ворочался? — раздались сонные голоса.
— Нет еще.
— Нуу! Это не ладно что-то!
Многие проснулись. Столь долгое и загадочное отсутствие встревожило всех.
— Может, его убили где?
— Негде! Сегодня на всей линии хоть бы один выстрел хлопнул. Когда вчера, — ну тогда бы еще так.
Через полчаса послышался топот, к крыльцу кто-то подъехал.
Многие было бросились к дверям, рассчитывая увидать Сергея. Но это был не он, а ординарец-кавалерист, из штаба полка. Ординарец быстро соскочил с лошади и передал Владимиру записку. На ней значилось:
‘В штабе полка Горинова нет и не было, в штабе батальона тоже, я только что сейчас звонил. Срочно узнайте, кто и где видел его в последний раз! Все, что узнаете, сейчас же сообщайте мне’.
Всю ночь, по заставам и полевым караулам, спотыкаясь в темноте, носились гонцы, расспрашивая — не видал ли кто-нибудь начальника команды пеших разведчиков.
Домой вернулся Владимир хмурый, усталый и сел молча на лавку.
— Ну, что же? — живо спросил его Николай и обступившие красноармейцы.
— Ничего пока!.. — глухо ответил он. — Ничего… Последней его видела застава четвертой роты. Но что толку-то, что видела! Приехал, — говорят, — посмотрел, посмеялся и свернул влево.
— И давно?
— Давно, еще с сумерками.
И повторил, чуть-чуть подумав:
… — С сумерками!
И с тех пор исчез бесследно и загадочно, для товарищей, для команды и для всего полка, краском Горинов.

IV

Уже начало темнеть, когда Сергей, осмотрев линию сторожевого охранения, мелкой рысцой отправился обратно. Он поехал прямо, вдоль фронта:
— Ближе будет, как раз, пожалуй, на участок второго батальона попаду.
Раззадорившийся Васька, незаметно затрусил побыстрее и, пользуясь тем, что, задумавшись, Сергей перестал обращать на него внимание, потянул немного вправо, к чернеющим впереди кустам.
— Э-э! брат, — поговорил заметивший его маневр Горинов. — Куда тебя чорт несет?
Он остановился, приподнялся на стременах и, оглядевшись, вздохнул глубоко, полной грудью.
Был безмолвен фронт. Впереди, в нескольких верстах, горели огни Батайска, и чуть слышно было, как гудел какой-то паровоз.
‘Крепко засели! — подумал Сергей, — а выбить оттуда надо бы, узел важный’.
— Однако! — вслух подумал он. — Я кажется сдурил порядочно. За каким чортом попал сюда? Надо к своим поближе поскорей.
Он дернул за левый повод Ваську, круто повернул его и только что хотел стегнуть покрепче плетью, когда из-за кустов выехало человек десять-двенадцать конных.
‘Кто это, — вздрогнул Сергей, — наши или казаки?’
И он остановил коня.
Скрыться было абсолютно некуда. Если Сергей сдвинется с места, то его увидят сейчас же. Если не сдвинется, то увидят минутой позже, — только и всего. Ускакать же на Ваське — и думать было нечего. — ‘Эх! была не была, — решил Сергей. — Все равно сейчас заметят’.
И он встал как-раз посредине дороги так, чтобы он всем был виден.
Кавалеристы сразу заметили его, передние даже сначала шарахнулись в сторону, но, не увидав на дороге никого другого, направились рысью к нему, взяв винтовки наперевес.
Сергей стоял спокойно.
‘Сейчас!.. — соображал он. — Сейчас узнаю — кто… Казаки!’
И почти что до крови закусив губу, он сразу же взял себя в руки.
‘Застрелиться еще успею! — Попробую все-таки последнее!’
— Эй… кто такой? — крикнул ему первый, подъезжая потихоньку и зорко всматриваясь, готовый и выстрелить, и рубануть.
— Подъезжай ближе! — ответил Сергей. — Чего горланишь? Хочешь чтоб с поста сняли?
И подъехал к ним сам шагом.
— Офицер есть?
— Нету! — ответил казак, весьма озадаченный спокойствием попавшегося на пути и, повидимому, красного. — Вахмистр есть.
— Давай его сюда!
И Сергей очутился возле самой кучки.
— А кто вы такой? — спросил вахмистр, подозрительно оглядев Сергея.
— Поедем вместе! — проговорил вместо ответа Сергей и накинулся на одного из казаков.
— Ты что, дурья башка, винтовку сюда наставил! Смотри-ка, да еще без предохранителя! Надень за спину!
— Постойте ж, — проговорил растерянно вахмистр. — Так вы ж разве не красный?
— Дурак! сам ты красный! А еще вахмистр! Трогай, давай, поскорей!
— Нет уж, господин, поедем лучше с нами, к командиру, — недоверчиво и настойчиво проговорил вахмистр.
— А я куда тебя зову? К чорту на кулички, что ли?
— А! — облегченно вздохнув, ответил тот. — Тогда поедем, конешно!
И вахмистр спросил уже осторожно.
— А позвольте узнать! Вы не из офицеров ли будете?
— Офицер! — коротко ответил Сергей и отъехал несколько в сторону, давая почувствовать, что вступать в дальнейшие разговоры он не намерен.
Так ехали они некоторое время молча.
‘Что я делаю? — думал про себя с отчаянием Сергей. — Что я делаю?’
Партбилет, украшенное пятиконечной звездой выпускное свидетельство краскома и другие не менее обличающие документы лежали у него в кармане.
‘Пес его знает! — думал вахмистр. — Откуда он взялся? Офицер, а без погонов. Не иначе, как это из тех, что по ту сторону в разведку ходят. А может, запоздалый какой из Ростова, только вряд ли должно быть из этих… как их, — агентурщиков’.
Остальные казаки ехали молча или разговаривали вполголоса. Повидимому, присутствие Сергея их несколько смущало.
— А знаешь, Фомичев! — говорил один, обращаясь к соседу. — У него на шапке-то звезда. Вот-те крест! Мы еще как подъезжали, я приметил. Сказать, что ли, Жеребцову?
— Сиди! — недовольно ответил тот. — Али он сам не видит!
— А как же это тогда так? Он ведь при полном оборужении едет, хоть бы что!
— Звезда!.. Что звезда нонче значит? По-твоему, как погон — так и белый, а как звезда — так и красный. Али позабыл, как буденовцы погоны надевали, ежель насчет разведки по тылу нужда какая. Это, брат, тоже понимать нужно!
И он многозначительно кашлянул, давая почувствовать, что он-то понимает в данном случае всю сущность дела до самого основания.

V

— Господин ротмистр дома? — спросил вахмистр, остановив коня.
‘Уже приехали!’ — сообразил Сергей.
Он думал почему-то, что это должно случиться несколько позже. И решил твердо и без колебаний, сейчас же, когда все будут слезать, броситься в сторону. Но вышло все не так.
— Его нет! — послышался чей-то ответ. — Он скоро будет.
— Мы подождем! — сказал Сергей. — Зайдем к нему!
И он соскочил с лошади. Соскочил и вахмистр.
— А мы-то чего? — раздались недовольные голоса казаков. — Нам чего дожидаться? и так не жрамши!
— Поезжайте домой! — решил, после некоторого колебания, вахмистр. — Скворцов, скажешь хозяйке, чтобы самовар поставила. Я скоро!
Казаки уехали. Сергей и вахмистр взошли на крыльцо. Впереди перед ними были темные сенца. Сергей был с карабином, сбоку в кобуре у него висел наган. Но вахмистр в темные сенца пропустил его вперед. Стрелять было нельзя. Казаки только что отъехали, а кругом бродили солдаты. Сергей вошел в сени и, как бы отыскивая дверь, незаметно повернулся.
— Что там, али не найдете? — спросил тревожно конвоир, если не заметив, то почувствовав его маневр. И Сергей ясно услыхал тихий металлический щелк от повернувшегося барабана и взводимого курка.
— Не… не найду! — ответил он и ударил прикладом перед собой. Но удар пришелся плохо, плашмя, однако вахмистр покачнулся все же, ухватился за стену и выронил револьвер, который, падая, гулко выстрелил.
— Постой!..
Но Сергей уже выбежал на улицу, вскочил на чужого коня и рванул поводья.
Две, три минуты он мчался спокойно, но потом сзади послышался топот, выстрелы и крики. Очевидно, за ним гнались вернувшиеся на выстрел казаки.
‘Куда я лечу?.. Совсем не в ту сторону!’ — подумал Сергей, заметив прямо перед собой невдалеке огни Батайска.
Он хотел было свернуть с дороги в сторону, но чуть не перелетел через голову, потому что бока у шоссе были круты, а внизу плескалась какая-то вода.
Тогда он выбросился снова наверх и помчался, не рассуждая, дальше.
Однако теперь он потерял несколько минут, и крики догоняющих стали на много ближе.
Навстречу ему попадались телеги, солдаты, иногда даже конные, но, еще не понимая, в чем дело, сразу его не останавливали, а когда спохватывались, то было уже поздно. Как бешеный, ворвался Сергей на железнодорожные пути вокзала, но поворотить в сторону не успел, потому что срезанная шальной пулей его лошадь тяжело грохнулась. И он полетел вниз, ударился головой о рельс и выпустил из рук карабинку. Однако тотчас же вскочил, прыгнул налево и закружился посреди забитых составами бесчисленных путей станции.
Выстрелы гремели сначала сзади, потом уже перекинулись куда-то вперед и затрещали беспорядочно со всех сторон.
Где-то близко послышались голоса. Как загнанный зверь, отскочил Сергей и очутился посреди каких-то двух эшелонов. Впереди мелькнул убегающий огонек, должно быть испуганного железнодорожника.
Теперь уже почти рядом, не дальше чем через два пути, кто-то кричал громко:
— Давай сюда!.. Черти-ии!
— Неужели же конец? — с тоской подумал Сергей. — Куда теперь бежать?
Взгляд его упал на приоткрытую дверь товарного вагона. Не раздумывая, не соображая, Сергей проскочил туда, захлопнул за собою дверь и спрятался в угол, за какие-то ящики.
Почти что в тот же момент, мимо с топотом пронеслось несколько человек, и кто-то выстрелил. В первую секунду Сергей подумал, что это в него. Но стреляли, должно быть, уже просто так, с досады.
Через четверть часа все стихло.
Потом опять послышались шаги.
Сергей совсем съежился за ящиком. Дверь вагона вдруг приоткрылась, и луч желтоватого света скользнул по потолку.
— Пропади они все пропадом! Как начали стрелять, так я думал, что зеленые на станцию наступают.
— Убежал у них кто-то. Должно, так и не поймали.
— И мы-то с вами хороши, — вагон отпертым бросили!
— Провались он и вагон! Я даже щипцы с пломбами побросал. Один фонарь только захватил, чтобы видели в случае чего, что железнодорожник.
Дверь захлопнули, послышался стук закидываемого запора, потом еще какой-то негромкий металлический звук.
‘Пломба!’ — мелькнуло в голове у Сергея.
Все стихло, прошло минут пятнадцать, двадцать. ‘Как странно! — подумал Сергей. — Я цел, — но где? Как же я отсюда теперь выйду? Ага, через окошко, они ведь отпираются изнутри. Только не сейчас, ночью, когда все успокоится’.
От удара у него сильно болела и кружилась голова. Он прилег на что-то мягкое в углу и впал в полусознательное состояние. Все качалось, качалось возле него, и, вздрагивая поминутно, незаметно для себя он как-то странно, тяжело заснул.
Когда он открыл глаза, то никак не мог себе дать отчета, — в чем же дело? Потом понемногу начал восстанавливать в памяти все случившееся. Он бежал, спрятался в вагон, и теперь надо уходить через окно.
‘Но постой! — сообразил он вдруг. — Постой! почему же кругом так все шумит? Почему дрожат стенки вагона’?
— Ааа!..
Впереди могучей сиреной заревел паровоз, эшелон давно уже мчался куда-то, ускоряя и ускоряя ход, и колеса сердито перестукивались с рельсами.

VI

В вагоне было темно. Сергей попробовал было продвинуться к окну, но сразу же попал ногой в какую-то щель и едва-едва из нее высвободился.
— Чорт его знает, что тут такое наворочено, — бормотал он. — Это ножка от стула. А это… это, кажется, перевернутый диван. Эвакуировались спехом, понабросали в беспорядке всякой дряни полный вагон.
К окошку пробраться оказалось невозможным. Весь вагон был забит мягкой мебелью, коврами, картинами и еще чем-то. В то время, когда в Ростове белые оставили много всякого невывезенного снаряжения и военного имущества, кто-то по протекции вывозил всю эту громоздкую и ненужную дребедень.
‘Нет! — решил Сергей, тщетно попытавшись обойти какой-то большой полированный предмет (повидимому, рояль). — Придется ждать до утра’.
Он забрался в угол и довольно удобно расположился на перевернутом диване. Голова еще продолжала болеть, но уже меньше. К своему удивлению он заметил, что настроение у него сейчас не тревожное и гнетущее, а какое-то безразлично-равнодушное.
‘Ну и чорт с ним со всем! — думал он. — Выберусь как-нибудь’.
Вагоны стучали мерно и ритмично, диван пружинил, покачиваясь, и на Сергея напала дремота, перешедшая скоро в крепкий сон.
Проснулся он, когда лучи яркого солнца, пробившись через мелкие щелки, заиграли зайчиками на темных стенках.
Теперь он принялся за работу и, пробравшись (не без труда все же) вперед, стал раздвигать все в стороны, неторопливо разбирая дорогу к окну.
Провозившись с полчаса, он разбил какую-то фарфоровую статуэтку и продавил ногой большую картину.
‘Вандализм! — подумал он, усмехнувшись. — Может, это какой-нибудь Рубенс или Микель-Анжело, а у меня все прахом идет. Ну и чорт с ним, не до того теперь’.
И, схвативши за ноги безголовую статуэтку, он принялся отколачивать ею приржавевшую задвижку окошка. Наконец-то она подалась.
‘Открыть или нет?’
Эшелон, постояв только что на какой-то станции, быстро шел вперед.
‘Открою!’ — решил Сергей и выпустил окошко из рук.
Сноп теплых, пригревающих по-весеннему лучей, разом ворвался и осветил вагон.
Широкий простор открывался перед его глазами. Дымилась слегка обесснеженная земля, синел убегающий горизонт, и далеко в стороне темнели какие-то не то деревни, не то станицы.
‘Весна!.. хорошо-то как!’ — вот первая мысль Сергея. И он улыбнулся, довольный.
Высоко, высоко по небу плыла стая журавлей и таяла на его глазах в ласковой утренней синеве.
По сыроватой, черной дороге продвигалась кучка всадников и остановилась у шлагбаума, пропуская поезд. Инстинктивно Сергей хотел было податься назад, но рассмеялся и, высунув голову, с любопытством окинул взглядом забрызганные грязью бурки всадников.
Промелькнул вскоре семафор, и Сергей захлопнул окошко.
Днем состав не трогали, и Сергей решил уже, что это его конечная станция, но к вечеру сильным толчком ударил по вагонам прицепившийся паровоз.
Мучили Сергея голод и жажда, но до ночи приходилось терпеть. Да и что будет ночью?
Карабинки у него теперь не было. Она отлетела далеко в сторону, когда он ударился об рельс. Но наган был при нем, и Сергей не без удовольствия попробовал правым локтем твердый кобур.
‘Это надежный товарищ, с ним-то мы ни за что не расстанемся’.
И добавил мысленно:
‘Он у меня без осечки, на все случаи!’
Часов около одиннадцати колеса застучали по бессчисленным стрелкам, вагоны бросало из стороны в сторону. Замелькали огни, и зашипели паровозы.
‘Екатеринодар! — понял Сергей. — Наконец-то!’
Вскоре эшелон остановился, но, судя по тишине, которая водворилась вокруг, где-то далеко от главных путей и позади других составов.
Прошло около часа. — ‘Пора! — подумал он. — Медлить нечего’.
Осторожно спустил окошко, чтоб не хлопнуло, высунул ноги вперед, повис на руках и, легко соскочив, остановился.
‘Куда итти? А! все равно, подальше только отсюда’.
И он осторожно зашагал в сторону. Шел минут двадцать, потом вдруг остановился. Впереди него, из-под железнодорожного забора, вынырнула какая-то тень и скрылась в темноте, потом он услыхал легкий свист. Сергей отошел в сторону и расстегнул кобуру. Прошла минута… другая, — ничего. Тихонько пошел дальше и опять остановился. Откуда-то издалека доносился протяжный отчаянный крик… еще… еще… — снова смолкло все. Вдруг, через некоторое время, уже с другого конца города раздался выстрел, другой, и сразу, перекатываясь эхом посреди ночи, одновременно загрохотали десятки — точно били пачками.
‘Что это такое?.. Что это все значит?’ — подумал Сергей, изумленный и совершенно сбитый с толку столь странной встречей.
Выстрелы сразу оборвались, и мертвая тишина показалась еще резче и загадочнее.
Сергей шагнул в темноте раз, другой, наткнулся на какую-то решетку и отступил даже назад от изумления. Внизу, черноватым отблеском отсвечивало море, и волны плескались о каменную набережную.
… ‘Новороссийск! — догадался он. — Вот что!’

VII

Ночь была глухая и темная, несколько случайных мокрых снежинок опустилось Сергею на разгоряченное лицо. С моря дунул теплый ветер.
Сергей забился за какими-то ящиками и досками, нагроможденными возле железнодорожного забора.
‘Куда я сейчас к чорту пойду? — думал он. — Должно быть, у них тут военное или осадное положение. Попадешься как-раз. Да и не видать ничего, куда же итти, где улицы, где город? Путаница какая-то’.
Позади его стоял не то завод, не то какое-то станционное сооружение. Вокруг него было все завалено разной поломанной дребеденью. Здесь, запрятавшись укромно, закрывшись какими-то известковыми рогожами, продремал Сергей до самого утра.
‘Ну! — подумал он, поднимаясь. — Теперь надо решать, что делать? Прежде всего, долой с папахи звезду. Потом документы. — Он вынул целую кипу из полевой сумки. — Порвать надо! — Но рвать все было жалко, особенно партбилет и украшенное яркой пятиконечной звездой выпускное свидетельство краскома. Он остановился в нерешительности. — Нет… жалко! Попробую лучше спрятать. Но куда?’ Через несколько минут нашел и место. Один из толстых столбов забора был пробит насквозь. Сергей свернул трубочкой оба документа, засунул их туда, и отверстие заложил кусочком сухого цемента. ‘Ну, а остальные? Остальные можно побросать’. — И он быстро перебрал их напоследок руками. Сводки, карты, полевая книжка, еще какие-то завалявшиеся бумаги. Он только что хотел порвать их, как взгляд его остановился на маленьком голубом конверте.
— Это что? — Сел опять на бочку и вынул чистенькие, плотные листки.
Все теми же крепкими духами пахнуло на него. Он перечитал с начала до конца и улыбнулся, что-то сообразив. — Ерунда! — недоверчиво ответил он себе. Но сейчас же нахмурил лоб, над чем-то усиленно раздумывая.
‘Письмо передано с нашим хорошим…’, — думал он.
— А что если попробовать?
‘Жрать хочется, как собаке’ — думал Сергей, очутившись в центре города.
От дверей всевозможных шашлычных кабачков и подвальчиков несло запахом съестного. Ноздри Сергея шевелились.
Повсюду сновали офицеры с крестами и без крестов, с повязками и без повязок. Солдат было мало вовсе. Изящные сестры с красными крестами выглядывали из проносившихся мимо экипажей. Проезжали кавалеристы.
— Помогите несчастному солдату, принявшему муки за родину от большевистской чрезвычайки… — услышал Сергей позади себя голос.
— …Усечены все пять пальцев на руке, безжалостно гнусным способом. Помогите во имя патриотизма.
Обернувшись, Сергей увидел какого-то весьма подозрительного субъекта, протягивающего к нему руку. ‘Новый способ выпрашиванья’, — подумал он. Но помочь ‘во имя патриотизма’ не мог, да и не имел ни малейшего желания.
Наконец, он нашел толкучку, шумную и крикливую, где продавалась разная разность и больше всего обмундирование, английские плащи, ботинки, все вплоть до разворованных казенных седел и вещевых мешков.
— Беру франки и доллары! — подскочил к нему некто в сером. — Имеете, господин?
— Купите часы, — отвечал Сергей.
— Часы? Кажите. Эти? Сколько?
— Тысячу рублей.
— Пятьсот желаете?
— Давай пятьсот, — усмехнулся Сергей.
С деньгами в руках он зашел в первый попавшийся кабачок. На пороге же его оглушил чей-то пьяный басистый голос, оравший: Давай национально Российский марш… Сукин сын, большевистская твоя башка…
Было душно, накурено, и пахло затхлостью. Хрипел грамофон. Поев, Сергей поспешно вышел.
На оставшиеся четыреста рублей купил две пары офицерских погон, иголку и ниток.
Хозяин лавчушки, торговавший всяким барахлом, с особенным любопытством посмотрел на Сергея и даже усмехнулся.
Должно быть, ему странным показалось, для чего это солдату в серой шинели понадобились подпоручиковы погоны.
На всякий случай Сергей поспешно смешался с народом, завернул за угол и торопливо пошел, разыскивая укромное местечко, где он мог бы преобразиться.
Через час, немного волнуясь, он, как офицер Добровольческой армии, шел по улице, отыскивая необходимый ему дом.
Нашел. На дверях медная дощечка и на ней:
Присяжный поверенный Г. К. Красовский.
— ‘Это теперешний каратель, — решил Сергей. — Ну, что же, войдем’.
И он нажал кнопку электрического звонка.

VIII

Четвертый день, как живет Сергей в удобной, но совсем непривычной для него обстановке крепкотелой буржуазной семьи.
Встретили его по письму даже приветливо, — как своего человека.
— Скажите, но почему вы так запоздали? — с легким укором спрашивала его хозяйка. — Ведь письмо вам было передано уже давно.
— Ничего не поделаешь, знаете, служба. Предполагал выехать раньше, но задержали.
Ему отвели комнату небольшую, но уютную, обставленную тяжелой мебелью и широким кожаным диваном, служившим ему вместо кровати.
И вот каждый день, по утрам, Сергей уходит, инсценируя ‘дела службы’. Возвращается к обеду, а вечера проводит за чаем в столовой, посреди кружка друзей и близких знакомых Красовского.
Семья была выдержанная и даже тонная. Видно было, что ее внутренний механизм работает ровно и без перебоев, а жизнь течет плавно, своим чередом, как будто ничего особенного вообще и не происходит.
Во всяком случае, если где-то в стороне кипело, бушевало, разбивалось, рушилось, то непосредственно Красовских не задевало и на семейном уюте ничем не отражалось.
Красовские как бы умышленно закрывали глаза на все кругом происходящее, в лучшем случае считая все это каким-то недоразумением, неприятным инцидентом, а в худшем — беспорядком, который скоро уляжется, утихомирится для того, чтобы уступить дорогу плавному течению, прежней спокойной жизни. Как-то раз, обиняком, Сергей задал хозяйке вопрос: — не думает ли она, что в конце концов пора бы изменить теперешний уклад жизни?
— Ну, а как же может быть иначе? — пожав плечами, ответила она. — Ну, я понимаю, в верхах там, другой образ правления, парламент, конституция. Но зачем же личную-то жизнь ломать?
И в голосе ее было столько неподдельного удивления и непонимания, что Сергей промолчал и перевел разговор на другую тему.
Однажды он лежал на диване, когда послышался женский голос:
— Константин Николаевич! Идите чай пить!
‘Ах, ты чорт, — мысленно обругал себя, вскакивая с дивана, Сергей. — Да ведь это меня же’.
И ответил поспешно:
— Сию минуту, Ольга Павловна! Зачитался, что даже не слышу.
За чаем собралось несколько человек. Ольга Павловна, — женщина лет тридцати пяти, в меру подкрашенная и подведенная, ее брат — тучный господин с жирным баском и лаконическими резкими суждениями обо всем. Чья-то не то племянница, не то крестница, куколкой наряженная, Лидочка. И еще какой-то субъект неопределенной категории, с козлиной бородкой, весьма интеллигентным лицом и тщательно отутюженными складочками брюк. Он был тощ и желчен, фамилии его Сергей не расслышал.
— Сегодня доллар поднялся ровно в два раза, — громко проговорил тучный господин, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Это грабеж, форменный! Неслыханная вещь! За один день на сто процентов!
— Удивительно, — проговорил Сергей. — Что бы это значило?
— А то, что плохо работаете, господин офицер. Все отступления да отступления.
— Но постой, мой друг! — вмешалась хозяйка, очевидно, желая смягчить его резкость. — Почему же ты так говоришь Константину Николаевичу, точно это от него зависит.
— На это есть причины чисто стратегического характера, — ответил Сергей. — И я думаю никто не сомневается в том, что в конце концов Добровольческая (он чуть-чуть не сказал было Красная) армия сумеет разбить эти банды.
— Не сомневаются? — И тот иронически посмотрел на него. — Нет, сомневаются, раз доллар вверх скакнул. Отчего он скачет, вы знаете?
— Нет! — откровенно сознался Сергей.
— Ну, то-то! А скачет он оттого, что спрос на него большой. А спрос почему? Да потому, что уши навострили все, как бы чуть что, так и до свидания. С нашими-то цветными тряпками за границу не уедешь. А вы говорите, — не сомневаются. Нет, уж у меня доллар на этот счет лучше всякого барометра.
— Константин Николаевич! — перебила их Лидочка, которой надоел этот разговор. — Вы на фронте были?
— А как же? Был, конечно.
— И красных видели? Пленных? — добавила она. — Расскажите, какие они?
— Какие? Вот, право, затрудняюсь сказать. Люди как люди. Все больше крестьяне и рабочие.
— А вы… вы их не расстреливали? Сами, конечно?
— Нет, не расстреливал, — ответил он несколько насмешливо.
— Аа! — разочарованно протянула она. — А я думала почему-то, что вы сами. Скажите, а вы видели, как это их?..
— Лидочка, перестань, что это ты за чаем о каких неприятных вещах говоришь, неэстетично даже, — молодая девушка и вдруг — такие разговоры.
Лидочка немножко обиделась: мало ли что не эстетично, а раз интересно.
В комнате было чисто и тепло. Сверху из-под абажура лился ровный, мягкий свет, и бисерные нити спускающейся бахромы играли огоньками разноцветно.
Тощий господин, просмотрев газету, отложил ее в сторону и сказал, обращаясь к Сергею:
— Читали?.. Нет? Какую новость еще выкинули. Все просоциализировали и дома, и имущества, и храмы, — кажется, больше нечего было. Так нет, решили еще социализировать женщин! — проговорил он раздельно и едко усмехаясь. — Женщин от шестнадцати лет и выше. Вот смотрите, официальное сообщение.
Сергей посмотрел, — точно официальное сообщение в виде вырезки из ‘Правды’ было налицо.
— Может быть, здесь преувеличивается несколько, — осторожно заметил он. — Вряд ли они могли решиться на такую меру. Ведь это вызвало бы целый бунт.
— Э! Одним бунтом больше, одним меньше. Не все ли им равно? А что это правда, так я и не сомневаюсь. Например, знаете, у них там для Совнаркома некая госпожа Колонтай есть. Шикарная, конечно, красавица, брильянты, меха и все такое прочее. — Он посмотрел искоса на скромно опустившую глаза Лидочку и добавил с некоторым раздражением. — Да неужели же не слыхали? Ведь об этом все говорят.
— Да, слыхал, что-то, — уклончиво ответил Сергей. — Только верно ли это?
— Враки все, — прислушавшись, проговорил другой. — Разве всему, что у нас в газеты попадает, верить можно? Всякой дрянью столбцы заполняют, а про то, что нужно — ничего. У меня, вон, фабрика в Костроме, так хоть бы строчка была, как там и что. Все на один лад. Все, пишут, поломано, растащено, камня на камне не осталось. А встретил я недавно человека. Ничего — говорит — все на месте стоит, одно отделение работает даже понемногу.
— Ах, оставьте, Федор Павлович! — возразил ему первый. — Нельзя же все о ваших фабриках. Нужно, так сказать, всесторонне осветить бытие этих банд. Это в конце концов необходимо для истории.
— Враки! — упрямо повторил тучный господин. — А если не враки, то и у нас не лучше. Декрета не издавали, а что кругом господа офицеры делают! Стыдно сказать. Публичный дом какой-то!
Лидочка вспыхнула и снова потупила глазки, размешивая ложечкой простывший чай, — должно быть, не слыхала.
— Оставь, Федор! — опять вмешалась хозяйка. — Ты всегда что-нибудь… такое скажешь.
И она неодобрительно покачала головой. Сергей неторопливо грыз сухарь и слушал, как горячо доказывал что-то субъект с козлиной бородкой.
— Нет, нет! Я не согласен, чтобы эта социализация, чтобы посягали на мои убеждения, на имущества… на благоприобретенную собственность! Я не могу согласиться… Я протестую, наконец!
— Ну и протестуйте! Пожалуйста! Сколько вам хочется! Да что толку-то в этом? Это все равно, что во время землетрясения кричать во все горло: ‘Я протестую против землетрясения’. Но что толку в этом протесте? Другое дело, когда за ним сила была бы. Тогда бы я тоже… У меня вон фабрика. А так-то, что впустую.
Но тощий господин с этим помириться не мог. Он только что хотел с желчью обвинить своего собеседника в том, что его взгляды отзываются большевистским духом, когда хозяйка, заметившая, что спор начинает принимать острый характер, оборвала разговор.
— Бросьте, господа! Всегда у вас политика. С чего бы ни начали, все на нее свернете. Лидочка, ты бы сыграла что-нибудь!
‘Протестую против землетрясения, — усмехался, лежа в постели, Сергей. — А хорошо сказано, право. Протестуй сколько хочешь, до бешенства, до исступления, а все-таки все колышется, рушится и грохочет’.
И почему-то ему ярко представился карикатурный, маленький интеллигент с козлиной бородкой, который стоит и беспомощно протестует против бушующей огневой стихии Революции.
Из гостиной доносились звуки рояля, — тихие, пряные. В комнате пахло книгами и коврами. Комоды блестели лаком, — крепкие, кряжистые, годами вросшие в паркетные квадратики. С письменного стола фарфоровые амурчики поглядывали глупо. Равно тикали стенные часы. — Покой, уют, благополучие.
‘Иллюзия благополучия, — подумал Сергей. — Скоро, скоро придет и сюда, может быть грубая, жестокая, но освежающая буря Революции. И сметет она этот теплый покой и пошлый уют. К чорту, кверх ногами перевернет эту равномерно налаженную жизнь. И засмеется над испуганным недоумением и бессильной ненавистью этих маленьких, протестующих человечков’.

IX

Сергей собирал, где мог, сведения, намереваясь при первом же случае убежать к партизанам. Он ежедневно слышал толки о том, что их в городе, как собак, полно, что их переодетые шпионы партиями снуют повсюду, по улицам и базарам, всматриваясь и вслушиваясь во все.
— Но где же они прячутся, далеко где-нибудь? — как-то спросил он одного из своих новых знакомых.
— Далеко! — усмехнулся тот, — вон видите те сопки?
И он указал на горы, возвышающиеся недалеко за рабочим поселком.
— Так я ручаюсь, что если бы вы, один, конечно, попробовали подняться туда, то попались бы живо.
— Но почему же тогда не принимают никаких мер? Ну, отряд бы хотя послали.
— Посылали! — и тот безнадежно махнул рукой. — Да что толку! Кругом у них шпионы. Эти! — он указал на окраину, — сами полубандиты, покрывают, предупреждают, ну, те смотаются чуть что и дальше. А по горам гоняться тоже удовольствия мало.
Сергей возвращался домой. Он был в задумчивости, когда вдруг заметил, что очутился посреди большой толпы, запрудившей улицу. Вперед — солдаты стоят и никого не пропускают. У всех ворот тоже солдаты.
Квартал был оцеплен командой от коменданта города. Проверяли документы.
— Всем, всем, господа, предъявлять! Никто не освобождается! Военнослужащие тоже! — услышал он чей-то громкий голос.
— Константин Николаевич! — и кто-то тронул за рукав Сергея.
Обернувшись, он увидел госпожу Красовскую.
— Как хорошо, что я вас встретила. Пойдемте вместе, а то я паспорт из дома не захватила.
‘Ах, чтоб тебе провалиться! — мелькнуло в голове у него, — тут и сам не знаешь, как выбраться’.
— Вы постойте тут, пожалуйста, — торопливо освобождая руку, ответил он, — тут очередь большая, а я сейчас все устрою.
И, оставив ее, немного удивленной такой поспешностью, он скрылся.
Самое лучшее в этих случаях действовать как можно спокойней и решительней. Сергей знал это по опыту. Способ верный. Так и тут — заметив, что возле одного из проулков толпа слишком наседает на постового солдата, он подошел, ругаясь сразу:
— Ты что, безмозглая башка, бабой стоишь! Тебя зачем сюда поставили? Смотри, тебе скоро на шею сядут. Не подпускать к себе никого на десять шагов!
И, пока растерявшийся солдат отгонял высовывающихся, он спокойно прошел мимо и, очутившись по ту сторону, смешался с любопытными, завернул за угол и быстро пошел прочь.
‘Ну! — думал он, очутившись уже далеко, — теперь кончено, ворочаться домой нельзя. Но что же делать, что? Сейчас поверка там, потом может быть здесь. Куда теперь итти?’
И он остановился, раздумывая. Поднял голову, и перед его глазами, одна за другой громоздились вершины загадочных сопок.
— Туда! — решил он — Туда!..
У самой подошвы гор, кривыми узенькими улочками раскинулся какой-то небольшой, захудалый поселок, в нем маленькие домики низко вросли окнами в землю. Плохо сколоченные заборы, через которые можно было заглядывать с дороги, шатались, как пьяные или усталые. А деревянные крыши многих лачужек, точно отягощенные какою-то непосильной ношей, выгнулись в середине.
Народу не было видно вовсе, все точно повымерли или попрятались куда. Но, проходя мимо, Сергей чувствовал на себе из ворот и окошек несколько десятков недоброжелательных взглядов. Один раз, завернув за угол, он столкнулся лицом к лицу с какой-то молодой женщиной, должно быть работницей. Она отступила на шаг, окидывая его удивленно-враждебным взглядом, и потом поспешно, как бы испугавшись, бросилась вперед.
Сергей миновал крайний домик и остановился возле старого, должно быть кирпичного, сарая. Сорвал с плеч погоны и отбросил их в сторону.
Взглянул мельком, как блеснула вблизи мишурная позолота и усмехнулся, вспомнив только что брошенный на него полный ненависти взгляд. — Это к ним!
Гора была не так близка, как казалась. Прошло не менее часа, когда Сергей добрался до ее основания и начал медленно подыматься узенькой и изгибающейся по крутым склонам тропочкой. Земля была сыроватая и скользкая, шел он долго, поднимаясь все выше и выше. Уже смеркалось, подходил день к концу, расплывались резкие контуры, кустарник и леса затемнели впереди черными массами.
А Сергей все шел и шел. Несколько раз останавливался перевести дух, но не надолго. И лишь добравшись, наконец, до вершины первой горы и увидав впереди поднимающиеся новые и новые громады, он сел, тяжело дыша, на одну из широких каменных глыб. Прислонился, охватив руками покрытый мхом и трещинами торчащий из земли обломок и взглянул усталый и удивленный перед собой.
Зашло солнце, бледными огоньками зажигался город и мерцал тусклыми звездочками по земле далеко внизу. Широкий простор убегающего моря поблескивал темными полосками чуть заметно. Было тихо… спокойно… Лишь едва слышный шум, смутный и беззвучный, точно шорох, доносился с порывами ветра из оставленного Сергеем города и замирал, растаяв.
С непривычки немного кружилась голова. И странное, странное ощущение охватило Сергея.
Казалось ему, что он, огромный и могучий, сидит здесь и смотрит туда, где все, кроме него, маленькие, незаметные и неважные. Неважные эти ютящиеся внизу люди и домики, слившиеся в город, небольшим черным пятном видневшийся на темном фоне земли.
Засмеялся громко. Отголоски покатились по сторонам, удесятерив силу его голоса. И, раскатившись, попрятались и пропали за темными уступами.
— Ого-го-го!.. — широко и сильно крикнул Сергей, вставая.
И каждый камень, каждая лощинка, каждая темная глубина между изгибами гор ответили ему приветливо и раскатисто:
— Го-ооо!..
И вздрогнул, насторожившись, Сергей. Тихо, но ясно, откуда-то сверху, издалека, донеслось до его слуха.
— Оо-ооо!..
— Отвечает кто-то. Уж не они ли?
Он обернулся, всматриваясь, и увидел далекий огонек, должно быть, одного из горных домиков.
…И пошел, спотыкаясь, опять. Долго еще он шел. Два раза падал, разбил колено, но, не чувствуя даже боли, шел на огонек. Он то мерцал, то пропадал за деревьями, но вот вынырнул от него близко, близко, почти рядом.
Впереди залаяла собака, злобно и подвывающе. Сергей продвинулся еще немного, вышел на какую-то покрытую кустиком лужайку и остановился, услыхав впереди у забора голоса.
Разговаривали двое.
— Он давно ушел?.. — спрашивал один.
— Давно! — ответил другой. — Давно, а не ворочается.
— Может, попался?
С минуту помолчали, потом один бросил докуренную цыгарку и ответил неторопливо:
— Не должно бы, не из таких! Слышал я, как кричал давеча кто-то внизу.
‘Они!’ — решил Сергей и, выступив, окликнул негромко:
— Эй, не стрелять чур! Свой, ребята!
Оба повскакали разом, лязгая затворами.
— А кто свой? Стой! стой! Не подходи, а то смажем!
— Свой! Из города к вам, в партизаны.
— К нам? — подозрительно переспросили его. — А ты один?
— Один!
— Ну, подожди тогда. Да смотри, если соврал!
Сергей подошел вплотную.
— Вон ты какой! — проговорил первый, оглядев его. — Ну, пойдем, коли к нам, в хату до свету.
Вошли во двор. Яростно залаяла, бросаясь, собака, но один ткнул ее прикладом, и она отскочила. Распахнули дверь, и Сергей вошел в ярко освещенную комнату, в которой сидело несколько человек.
— Вот, Лобачев, — проговорил один из вошедших, указывая на Горинова, — говорит, к нам пришел в партизане.
Сергей поднял глаза. Перед ним стоял высокий, крепкий человек в казачьих шароварах, в кубанке, но без погон, и на груди его была широкая малиновозеленая лента со звездой и полумесяцем.

X

‘Какой странный значок! — подумал Сергей. — Почему бы не просто красный?’
Человек, повидимому, очень торопился. Он задал Сергею несколько коротких вопросов. — Кто он? Откуда? И как попал сюда?
— Я из красных, попал к белым и бежал…
— К зеленым?
— Ну да! К партизанам! — утвердительно ответил Сергей и пристально посмотрел на спрашивающего.
— А вы не коммунист? — как бы между прочим спросил тот.
И что-то странное в тоне, которым предложен был этот вопрос, почувствовалось Сергею. Как будто за ним была какая-то скрытая враждебность. Он взглянул опять на ленточку, на холодное интеллигентное лицо незнакомца и ответил, не отдавая даже себе отчета, почему, отрицательно.
— Нет, не коммунист.
— Хорошо! Зотов, возьмешь его, значит, к себе, — проговорил незнакомец, обращаясь к одному, и добавил Сергею: — завтра я вас еще увижу, а сейчас мне некогда.
Он поспешно вышел. В комнате осталось несколько человек. Сергей сел на лавку. Несмотря на то, что наконец-то он был у цели, настроение на него напало какое-то неопределенное, потому что все выходило совсем не так, как он себе представлял.
‘Глупости! — мысленно убеждал он себя. — Чего мне еще надо? Право, я как-то странно веду себя. Зачем, например, соврал, что не коммунист?’
И он даже рассмеялся про себя над этим чудным поступком.
В горах раздался выстрел, другой, потом затрещало несколько сразу. Через несколько минут стихли.
— Это кто? — спросил Сергей одного из партизан.
— А кто его знает! — довольно равнодушно ответил он. — Должно, красные балуются, они больше в тех концах бродят.
— Какие красные?.. С кем балуются?
— Пей чай! — вместо ответа предложил ему партизан, — а то простынет.
Сергей налил себе кружку и с удовольствием выпил ее, заедая большим ломтем хлеба.
Присмотревшись, он увидел на рукаве у одного из сидевших все ту же яркую ленту.
— Что она означает? — спросил он.
— Кто?
— Лента? Значок этот!
— А! Разное означает. Зеленый — лес и горы, где мы хоронимся, месяц со звездой — ночь, когда мы работаем.
— А малиновый?
— А малиновый! — посмотрел на него тот, несколько удивленно, — так малиновый же наш исконний казачий цвет.
‘Что за чертовщина? — думал Сергей… — Что такое?’
— Ты у красных был? — опять спросил его собеседник.
— Был!
— Ну, нам наплевать! — раздумывая, отвечал казак. — Хуть красный, хуть кто… А не коммунист ты?
— Нет!
— И не жид?
— Да нет же! Разве так не видишь?
— Оно конешно! — согласился тот. — По волосьям видно, по разговору тоже!
И, вспомнив что-то, он усмехнулся.
— А то у нас штука такая была: прибежал как-то жидок к нам… Такая поганая харя. Ваське Жеребцову как раз попался. ‘Товарищи’ — кричит, — свой! свой! Ворот от рубашки распорол, а там документ, что комиссар да партейный. Радуется с дуру, сам в лицо бумажку сует. Повели его, оказывается, белые к расстрелу, а он и удул, сукин сын.
— Ну? — спросил Сергей, чувствуя, как он холодеет. — Ну, что же?
— Как взяли мы его в работу! А! Комиссар, песье отродье? А! Коммунист, жидовская башка! Ты-то нам и нужен. Так живуч как чорт был. Покуда башку прикладом не разбили, не подыхал никак.
И, вздохнув, рассказчик добавил:
— Конешно! Ошибка у него, видно, вышла. Кабы он к Сошникову, либо Семенову попал, тогда другое…
Сергей побледнел, содрогаясь при мысли о том, как недалек был он от того, чтобы разделить участь какого-то замученного несчастного комиссара.
‘Бежать! — мелькнуло в голове. — Бежать скорей!.. дальше отсюда. Чтобы они сдохли, эти зеленые собаки’.
— Ложись спать! — предложил ему один. — А то завтра вставать рано. Домой пойдем. Днем-то мы здесь не бываем, — опасно.
— Оправиться схожу, — сказал, потягиваясь и стараясь казаться как можно более равнодушным, Сергей и направился к двери.
— Постой, дай и я с тобой. А то на дворе собаки.
‘Ах, ты, сволочь! — изругался про себя Сергей, заметив, что тот захватил с собой винтовку. — Это еще зачем?’
Они вышли и остановились на высоком крылечке, оправляясь. Конвойный стоял на самом краю.
Сергей со всего расмаху спихнул его в сторону. Зеленый с криком полетел, хлопнувшись в грязь. А Сергей рванулся через забор и помчался к деревьям. Почти что вслед искрами засверкали выстрелы, завизжали пули.
— Убегу! — крикнул себе твердо Сергей. — Убегу!
В то же время огнем рвануло ему плечо, и он пошатнулся.
— Все равно! — И Сергей, стиснув зубы, пересилив боль, прыгнул куда-то в чащу, под откос.

XI

Всю ночь плутал Сергей.
Взошла луна. Пошатываясь, ходил он по рощам и полянам. Со склона невысокой горы увидел он впереди огни, должно быть на море. Потом спустился куда-то и побрел снова. На рассвете услыхал как будто отголосок далекого выстрела. Бросился бежать, но никого не встретил. Остановился, прислушался…
Никого!.. Никого!.. Разгоряченный, обливающийся потом, испытывая мучительную боль, бросился он на землю. Долго лежал, вбирая в себя ее освежающий холод. Звезды гасли.
Но, чу! близко, почти рядом, раздался звонкий, раскатистый выстрел.
‘Неужели… неужели наши?! — подумал, вскакивая, Сергей. — Или, может быть, опять какие-нибудь зеленые, голубые, розовые. — Будь они все прокляты!’ — Он бросился и закричал громко во весь голос:
— Кто-о там… Где-ее!..
Прислушался. Не отвечал никто… Шумел по верхушкам деревьев ветер.
— Кто-оо! — закричал он уже с отчаянием. — Кто-оо!
— Чего зеваешь? — раздался вдруг позади него грубый голос. — Кого надоть?
Обернувшись, Сергей увидал выходящих из-за кустов трех вооруженных человек.
И у одного из них, наискось рваной черной папахи тянулась тряпичная ярко-красная лента.

XII

Их было трое. Один — невысокий, крепкий, с обрывком пулеметной ленты через плечо и с красной полоской на папахе. Он смотрел на Сергея хмуро и недоверчиво.
Другой — длинный, тонкий, в старой чиновничьей фуражке, на зеленом околыше которой была карандашом нарисована кривобокая, пятиконечная звезда, и в рваном драповом пальто. Винтовку этот держал наготове, присматриваясь к незнакомцу. Третий, тот, который только что окликнул Сергея, — коренастый, широкий, с корявым мужицким лицом, обросшим рыжеватой бородой, — смотря на Сергея с любопытством, проговорил негромко:
— Ишь ты… гляди-ка!..
— Ты кто такой? — строго уставившись из-под лохматых бровей и не сдвигаясь с места, спросил первый.
— Вы партизаны?.. Красные?..
— Куда уж больше? с головы до ног, на левую пятку только краски не хватило, — усмехнувшись, ответил второй.
— Держи язык-то… брехло! — растягивая слова, перебил третий и спросил Сергея грубоватым, но не сердитым голосом:
— Ты што за человек будешь? Пошто кричал-то?
— Я тоже красный! — ответил лихорадочно и взволнованно тот. — Я убежал из города в горы, но попал к каким-то бандитам. Ночью опять убежал, они стреляли…
— А ты не врешь? — хмуро оборвал его первый. — Может, ты шпион какой от белых или офицер переодетый.
И, впившись в него глазами испытующе, добавил холодно и жестоко:
— Смотри тогда! У нас расправа короткая…
Но, должно быть, что-то искреннее было в словах Сергея, третий укоризненно ответил за него:
— Оставь, Егор! Будет тебе… Разве не видишь, что человек правду говорит! И какая у тебя дубовая башка! Чать, я думаю, различить сразу можно.
От усталости, от перенесенных волнений и от физической боли Сергей пошатывался и еле-еле стоял на ногах.
— Верно!.. — проговорил он тихо. — Верно, товарищи, я врать не буду…
— Смотри-ка! Да у него кровь! — воскликнул молчавший до сих пор длинный партизан и, забросив винтовку за плечо, подошел к Сергею, у которого темно-красное пятно расплылось возле плеча по серой шинели.
— Откуда это?
— Откуда! Я же говорю, что они стреляли…
Все трое обступили его участливо. Прежняя недоверчивость как-то сразу исчезла, и даже Егор сказал, насколько мог мягче:
— Так ты видно, брат, и вправду из наших?
— Ах ты… штоб им окоянным пришлось! — засуетился мужичок. — Ты дойти-то, парень, можешь? Тут не далеко. Там бы Федька перевязал.
— Могу! Не в ногу попало.
— Ну, все же. Пойдем, ты обопрись на меня. Яшка, возьми мою винтовку. Пусть он обопрется.
— Не надо, не надо! — запротестовал Сергей. — Всю ночь прошатался, а теперь уж что.
Но Силантий настоял на своем. Сергей прислонился к нему правой рукой, хотя итти по буграм от этого было нисколько не легче.
Шли недолго, с полчаса. Яшка шел впереди и тащил обе винтовки.
— Дядя Силантий, а дядя Силантий! — проговорил он, оборачиваясь на ходу. — Ребята-то на нас накинутся сейчас — во-о!..
— Чего мелешь?
— Не мелю, а белого, подумают, поймали. Даешь, мол, к ногтю!
— Скажешь! Как язык-то у тебя не отсохнет!
Они вышли на полянку, повернули за гору, и на небольшой площадке под крутым скатом Сергей увидел две прикурнувшие книзу землянки. Около них стояли и сидели несколько человек.
Пришедших окружили с любопытством.
— Го! Кого привели, ребята? — спросил невысокий, пожилой партизан, с наганом за поясом. По татуированным рукам Сергей угадал в нем матроса.
— Наш, — коротко ответил Егор и выругался крепко. — Чего, дьяволы, рты-то разинули? Федька, ты где?
— Здесь!
— Валяй, тащи чего-нибудь. Неужели не видишь, что у человека плечо прострелено? Доктор хреновский!
— Так заходите же в землянку тогда. Не тут же ему раздеваться.
Землянка оказалась вместительной. Посередине стояла железная печка, а по сторонам, прямо на земле, лежали охапки сухих листьев. Стола не было вовсе.
Сергею подставили обрубок.
Прибежал Федька, маленький, черный, суетливый человек. В германскую войну он служил санитаром, а у партизан ‘доктором’.
Притащил сумку, все содержимое которой заключалось в бутылке иоду и нескольких бинтах, после чего приступил к делу.
С Сергея стащили шинель, гимнастерку и залитую кровью нижнюю рубаху.
— Отойдите от света-то, черти! Чего носы суете, — степенно сказал Федька.
Он долго осматривал рану, потом объявил, что пуля прошла насквозь, пониже плеча через мякоть.
— Кости, кажись, не задела. А впрочем, кто ж ее знает?
— Кто ее знает? А еще доктор!
— Тебе бы, брат, не доктором, а сапожником быть.
— Пойдите к чорту! — не сердясь сказал Федька.
— Егор, вымети-ка это дурачье!
— Выкатывайся, ребята! — возгласил Егор. — Посмотреть?.. Нечего тут смотреть! Вот сам получишь, тогда и посмотришь.
— Взвоешь, брат, сейчас, — предупредил, подходя с бутылкой, Федька. — Ну ничего, я скоро… самую малость.
— Не буду! — улыбаясь, ответил Сергей.
— Ой ли! Ну смотри…
И он прямо из горлышка влил ему в оба отверстия раны черноватой, жгущейся жидкости. Сергей сдержал крик, вынес боль молча.
— Эх молодец! — заговорил Федька. — А у нас этого еду боятся, — страсть! Кулику нашему просадили намедни ногу. Так две версты в гору прополз, винтовку не бросил и не пикнул даже. А как еду, — то никак! Со скандалом кажный раз, хуже бабы.
— Кто же это тебя? Не пойму я все-таки толком, — спросил матрос.
— Я и сам не знаю. Бандиты какие-то! Я думал, это партизаны, а вышло вон как. Значок у них малиновый с месяцем…
— Пилюковцы! — резко сказал Егор. — Казачья сволочь! Это ихний.
— Что за пилюковцы? — спросил Сергей.
— Кубанцы-самостийники. Пилюк там в ихнем правительстве был. Ну, дак, он у них атаманом. Возле Соч они больше путаются.
Веки Сергея отяжелели, глаза закрывались. Голова горела.
— Ляг! — сказал ему матрос. — Вон тебе в углу на листьях постлали. Укройся моей шубой.
Сергей лег, закрыл глаза. Партизаны вышли. Ему было жарко, но в то же время пробирала мелкая нервная дрожь. Рука теперь тяжело ныла и повернуться, даже чуть-чуть, было больно. Он чувствовал, как раскраснелось его лицо и как горячая кровь толчками била где-то близко под кожей.
‘Хорошо! — подумал он — Хорошо, что все-таки я у своих…’
И когда через несколько минут в землянку вошел Егор, то он увидел, как, разметавшись, тяжело дышит, но все-таки спит новый партизан.

XIII

Прошло две недели с тех пор, как убежал из города в горы Сергей. Рука еще болела, и двигать ею было трудно.
Партизан кругом было много, но отрядами держались они небольшими, чтобы скрываться удобнее. Вокруг Сошникова сгруппировалось человек тридцать-сорок. Народ боевой и видавший виды. Сам Сошников матрос, из тех, от которых еще в феврале пахло октябрем, был старым партизаном, еще со времен германской оккупации Украины. Он не был хорошо развит политически, не был даже как следует грамотен. Но это не мешало ему быть хорошим профессионалом-повстанцем, ненавидеть до крайности белых и горячо защищать Советскую власть. Он крепко ругался, крыл и в ‘бога’ и во все, что угодно, но при случае, не видел ничего зазорного в том, чтобы в меру выпить. Самою сильною бранью считал он слово ‘соглашатель’.
Потом Егор. Озлобленный до-нельзя и жестокий до крайности ко всем, кто принадлежал к ‘тому’ лагерю, независимо от профессии, пола и возраста.
Когда-то давно он был рабочим литейного цеха, про который вспоминал с ненавистью, который, как он говорил, ‘прожег и прокоробил его до последней жилы’.
Прямо с завода он попал в солдаты. За какую-то провинность оттуда — в дисциплинарный батальон. Озлобленность постепенно нарастала. А тут еще война, и, даже не заехав домой, он угодил на фронт.
— Всю жизнь промотался хуже собаки, — говорил он. — Другому хоть что-нибудь, передышка какая, ну хоть обман какой-нибудь на время, а у меня — ни чорта!
— А пропади они все пропадом! — отвечал он с озлоблением, когда матрос или еще кто-нибудь из товарищей старался удержать его от излишней жестокости.
Он дружил с Сошниковым и считался его помощником.
Близко узнал еще Сергей Силантия Евстигнеева, или, попросту, дядю Силантия. Это был простой мужик иногородний, как назывались крестьяне в казачьих станицах. У него где-то ‘там’ была своя немудрящая хатенка, хозяйствишко, баба и девчонка Нюрка, о которой он очень тосковал. Ему совсем не по нутру были все эти сражения… выстрелы… войны… и все его мечтания были всегда возле ‘землишки’, возле ‘спокоя’. Раньше забитый и эксплоатируемый, он верил в то, что большевики принесли с собой ‘правду’, и что скоро должно все хорошо ‘по-божьи’ устроиться. Но вышло все как-то не так. Пришли белые, и первые плети он получил за то, что ходил за офицером и доказывал ему, что никак нельзя ему без отобранной лошаденки. Потом пришли красные, и на квартиру к нему стал комиссар. Потом пришли опять белые, и ему всыпали шомполами уже за комиссара и поводили ‘в холодную’. Из ‘холодной’, испугавшись, как бы не было еще чего хуже, он убежал и с тех пор бродит с партизанами, скучает по дому, по хозяйству и по Нюрке.
Был еще Яшка, который где только не шатался. Служил полотером, работал грузчиком и собачником, а в дни революции одним из первых ушел в славную Таманскую армию.
И черный, как смоль, грузин Румка, спокойный и медлительный.
Как-то раз Сергей стоял и разговаривал с Егором.
— Румка! пойди сюда! — позвал тот.
— Зачэм? — не вставая отвечал Румка.
— Пойди, когда говорят!
Румка встал лениво и медленно подошел.
— Ну?
— Вот, смотри! — сказал Егор, отворачивая у того ворот рубахи. — Хорошо?
И Сергей увидел, что вся шея у него исчеркана глубокими, недавно только зажившими шрамами.
— Что это? — с удивлением спросил он.
— Офыцэр рубал, — ответил флегматично Румка. — Шашкой рубал на спор.
Офицер, оказывается, был пьян, а у Румки больше виноградного не было. Офицер рассердился и сказал, что будет Румке рубить голову пять раз. Если срубит, то его счастье, а нет — так Румкино. Офицер был здорово пьян, попадал не в одно место и свалился скоро под стол, так и не отрубив головы. Счастье было, безусловно, Румкино.
И много других, таких же, как эти, было в отряде. Озлобленные на белых — уходили к красным. И горе казаку, горе офицеру, попадавшему в их руки. Жестока была партизанская месть.

XIV

Яшка сидел на камне, недалеко от костра, над которым в котле варилась обеденная похлебка. Он наигрывал что-то на старой затасканной гармонии. Играть, собственно, Яшке сейчас не хотелось, а хотелось есть. Но до обеда надо было чем-нибудь убить время.
— Ты подкидывай дров-то побольше! — предложил он, — эх ты, карашвиля несчастная!
Румка, исполнявший обязанности кашевара, посмотрел на него лениво и ответил равнодушно.
— Играй сэбэ! Сами знают.
Яшка положил гармонию и подумал, что хорошо бы попросить у Румки поглодать мосол из котла. Но сообразив, что тот не даст наверное, потому что попросят другие, вслух обругал его ‘жадюгой’ и пошел прочь.
Подошел к Силантию, который, сидя на чурбаке, подшивал к своему сапогу поотставшую подошву. Тот работал сосредоточенно и внимательно, точно делал дело большой важности. Да и еще бы! Сейчас немного, потом побольше, и начнет тогда рваться. А где же возьмешь другие? — И потому он с неудовольствием посмотрел на Яшку, который толкнул его в спину.
— Ты чего?
— Так! Жрать надо бы, да не поспело еще. Вот и хожу.
— Так ты не пхайся тогда. Видишь, што человек делом занят.
— Форсишь все! Утром портки зашивал, теперь сапоги.
Дядя Силантий откусил конец суровой нитки, заскорузлыми пальцами завязал узелок и ответил, продолжая работу.
— Одежу, милой, беречи надоть. Нешто как у тебя, парень, штаны-то вон новые, а все в дырьях.
— Пес с ними с дырьями! Вот кокну офицера, либо буржуя какого и опять достану.
— Из-за штанов-то? — И Силантий укоризненно посмотрел на него.
— Не из-за штанов, а так вообще…
— Разве, что воопче… Да и то, милой, хорошево-то мало. Хочь из-за чево!
— Ну нет, не мало. Так им гадюкам и надо! — присвистнув, ответил Яшка и добавил, передразнивая: — ‘Хочь из-за чево!’ А на прошлой неделе кто стражника убил, не ты сам, что ли?
— Убил! — сокрушенно вздохнул Силантий и, отложив даже работу, взглянул на Яшку маленькими голубовато-серыми глазами. — Верно говоришь, парень. Да што же мне делать было, когда они втроем на Епашкина навалились. Пропадал ведь человек-то… сво-оой!.. Убил, верно! Так мне хоть радости-то от этого нету. По нужде только. А ты вот кажный раз плясать готов. Ровно тебе светлый праздник.
— На то они и буржуи, чтобы их бить, — убежденно сказал Яшка. — Такая уж пора пришла…
— Дядя Силантий! — совершенно неожиданно перескочил он совсем на другое. — Ты вот что, положи-ка мне заплаточку… Ей богу!.. А то перед маленько лопнул. Чего тебе стоит? Валяй! Я за тебя черед отнесу или что еще придется…
— Ну тебя к лешему! Рук у самого нет, что ли! — отвечал тот, несколько огорошенный таким внезапным переходом.
— Нет уж ты, право! Смотри… тут самая малость…
И, всучив тому свой сапог, Яшка поспешно куда-то ретировался.
— Ах ты, лодырь!.. Провались он со своим сапогом!.. Думает и взаправду чинить буду! — и Силантий даже отпихнул его.
Свой у него был готов. Он надел его и посмотрел — крепко! Теперь еще хоть полгода носи. — Потом иголку воткнул в затасканную шапченку, а клубочек ниток сунул в карман.
Подошел к котлу, посоветовал Румке закрыть котел, чтобы лучше упрело, и стал думать, что бы это еще теперь сделать. Мужик он был хозяйственный и сидеть сложа руки не любил. Привычки не было — хоть что-нибудь, хоть какой пустяк, а все же. Он подошел к Егору, который чистил винтовку, потом к кучке, резавшейся засаленными картами в ‘козла’, и пошел назад. Винтовка его была давно вычищена, а в карты играть не умел, да и не было интереса.
Проходя мимо того места, где он только что работал, увидел все еще валяющийся Яшкин сапог. — Вот непутевый, бросил и хоть бы что! — Он поднял, осмотрел его. — Ишь ты! Где это его так угораздило? Врет, что лопнул, об гвоздь должно быть. Теперь пойдет рваться. — Он, раздумывая, поглядел на дырку, потом обругал еще раз Яшку лодырем и принялся накладывать заплату.

XV

Осмелели партизаны. На дворе стало теплее: наступила мягкая южная весна. Теперь заночевать можно было под каждым кустом, и частые набеги начали делать ребята. То стражников обезоружат, то казака снимут, то ночью, подобравшись к самому городу, обстреляют патрули и скроются моментально, прислушиваясь, как позади них впустую поднимут стрельбу из винтовок и пулеметов подоспевшие отряды.
Ползли всевозможные слухи. Но никто точно не знал даже, где проходит линия фронта. Поговаривали, что где-то уже совсем близко, чуть ли не возле Екатеринодара.
Однажды город был разбужен грохотом орудийных выстрелов. Испуганные и ошарашенные этим новым сюрпризом, повскакали с постелей обыватели. Что? откуда? Но вскоре волна смятения улеглась. Это английские суда с моря обстреливали тяжелой артиллерией, где-то возле Туапсе, зеленых.
Каждый день прибывали теперь с севера партии новых и новых беженцев к последнему оплоту, к последнему клочку, не поглощенному еще красной стихией, — Новороссийску.

XVI

Там, где кусты колючей ажины переплетались причудливо из-за серого истрескавшегося и поросшего мхом камня, как раз в то время, когда последний луч заходящего солнца скользнул по верхушке кряжистого дуба и исчез в горах, насторожившийся чутко Яшка услыхал доносящийся издалека, еще тихий, но ясный металлический звук — так-та! Так-та!
Он осел сразу корпусом книзу, чуть выставил из-за веток голову и прислушался.
— Подковы! Мать честная! Да неужели ж казаки?
От волнения сперло дыхание.
— Эх, вот была бы удача-то!
Впереди из-за поворота, по широкой, тянущейся вдоль гор, дороге, показалось несколько всадников, человек пять-шесть. Яшка кубарем скатился вниз и помчался назад, пригнувшись и отмахивая длинными ногами саженные прыжки. Сергей видел, как пронесся он стремительно мимо них и скрылся за кустами, забираясь проворно туда, где с главною частью отряда засел матрос.
Топот приближался, каждый из партизан зашевелился, чтобы принять наиболее удобное положение.
— Ребята! — не своим, металлическим голосом предупредил Егор. — В последний раз говорю… Сдохнуть мне на этом месте, если я не разобью башку тому, кто выстрелит безо времени!.. Замрите как могилы!
И ребята, действительно, замерли, даже дыханья не слышно стало, потому что приникли их головы плотно к сыроватой, пахучей земле.
Конный дозор проехал близко, почти рядом, ничего не заметив, и у Сергея мелькнула мысль, что хорошо бы можно в упор отсюда одной пулей ссадить двоих, а то и троих сразу.
Прошло несколько минут. Но вот показался и весь отряд. Человек около сорока пехоты. За ним тянулись какие-то экипажи, повозки и телеги.
‘Что бы это значило?’ — подумал Сергей и взглянул вопросительно на Егора.
— Беженцы в Сочи и к грузинам! — шопотом на молчаливый вопрос ответил тот и усмехнулся едко.
Рядами проходили солдаты. Впереди офицера не было, но зато возле повозок, из которых раздавался звонкий женский смех, на конях гарцевало целых три. Несколько мужчин в штатском, которым надоело, очевидно, сиденье в медленно ползущих за отрядом экипажах, шли рядом, разговаривая.
Молодая девушка, с развевающимся ярким шелковым шарфом, легко соскочила на ходу из шарабана, остановила одного из всадников и, взобравшись на седло, смеясь, поехала, свесив ноги на одну сторону.
До слуха Сергея донеслось несколько слов, вырванных из оживленного разговора. Потом кто-то, проезжая мимо, мягким и красивым тенором запел модную в то время песню:
Плачьте, красавицы, в горном ауле,
Правьте поминки по нас.
Вслед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ.
— Но чорт! — оборвался вдруг голос. — Чего храпишь, дура!
И слышно было, как слегка отскочила пришпориваемая лошадь.
Грудью за родину честно сражаясь,
Многие пали в бою-у-у!..
И вдруг, сразу нарушив спокойную тишину, загрохотали выстрелы, и дикий визг смешался с перекатывающимся эхом.
Растерявшись, расстреливаемый в упор отряд шарахнулся назад, но встреченный отсюда огнем Егоровой засады, заметался, кидаясь из стороны в сторону. Некоторые пробовали было отстреливаться, но они стояли открытые, как на ладони, и, не выдержав, через несколько минут, охваченные ужасом, бросились в кусты, преследуемые рванувшимися партизанами.
Яшка сразу же напоролся на офицера, который, прислонившись к какой-то повозке, садил пулю за пулей в их сторону.
— Брось, гадюка! — закричал он, но в ту же секунду ему пулей разбило винтовку в щепья, а офицер отпрыгнул.
— Тебя-то мне, голубчик, и нужно! — процедил вывернувшийся сбоку Егор и прикладом со всего размаха ударил офицера по голове.
Разгоряченные партизаны носились повсюду. Яшка орудовал уже новой подобранной винтовкой. Матрос, догнав какого-то субъекта, хотел полоснуть его из нагана, но, пожалев патрона, сбил его ударом кулака на землю, где тот и валялся до тех пор, пока его не пристрелил кто-то из пробегающих. Даже вялый грузин Румка пришел в ярость и набросился, как зверь, на какого-то штатского, оцарапавшего ему выстрелом из браунинга кожу на руке.
— А! Убивать хотэл!.. Рук попадал!..
И, подмяв того под себя, он до тех пор пырял его своим острым, длинным кинжалом, пока тот не перестал под ним возиться.
Егор, ожесточившись, метался и поспевал повсюду, заметив что-то мелькнувшее в сторону, он закричал вдруг, кинувшись в кусты:
— Стой! стой! курвы! Стой, так вашу мать! Не хотите… А!..
И он, не целясь, прямо с руки выстрелил в убегающих, но, промахнувшись, бросился вдогонку сам. Сначала не увидал никого, повернул направо, сделал несколько шагов, как вдруг столкнулся лицом к лицу с какими-то двумя женщинами.
Одна — высокая, черная, с разорванным о кусты ярким шелковым шарфом, та самая, которая еще так недавно беспечно смеялась, забравшись на верховую лошадь. Она смотрела на Егора широко раскрытыми темными глазами, в которых отражались растерянность и безграничный ужас. Другая — совсем молодая, белокурая, тоненькая, застыла, повидимому, не соображая ничего, рукою ухватившись за ветку.
Несколько мгновений они простояли молча.
— Аа! — проговорил Егор. — Так вы вот где!.. Убежать хотели!.. Офицеровы жены, что ли?..
Те молчали.
— Спрашиваю, офицеровы, что ли? — повторил Егор, повышая голос.
— Да! — беззвучно прошептала одна.
— Нет! — одновременно с ней другая.
— И да и нет! — усмехнулся Егор и крикнул вдруг громко и злобно:
— Буржуазия… белая кость! Думаете, что раз бабы, так на вас и управы нет?.. А, сукины дочери!..
И он, выхватив обойму, стал закладывать ее в магазинную коробку.
— Большевик!.. — с отчаянием и мольбой прошептала черная женщина. — Большевик!.. товарищ!.. мы больше не будем…
— Сдохнете, тогда не будете! — и все так же усмехаясь, Егор лязгнул затвором, не обращая внимания на то, что белокурая, пошатнувшись, еще крепче ухватилась за ветку, с ужасом впилась взглядом в винтовку, потом, вскрикнув, упала и задергалась вся от плача.
— Оставь, Егор! — проговорил подходя сзади матрос.
— Пойди ты к чорту! — злобно изругался на него тот.
— Оставь! — хмуро и твердо повторил матрос, — будет на сегодня.
Егор посмотрел на него с насмешкой и легким презрением.
— Эх, ты!..
И отошел в сторону.
Победа партизан была полная. Два офицера и человек двадцать солдат остались на земле. Человек около десяти из тех, которые сразу же побросали винтовки, были захвачены в плен. Среди них, каким-то образом, остались в живых двое штатских. Хотели было пристрелить и их, но кто-то предложил:
— Чорт с ними! Пущай расскажут, как с ихним братом. А то и знать-то другие не будут!
Надо было торопиться. С захваченных спешно поснимали шинели и поотобрали патроны.
Егор подошел к кучке пленных.
— Ну, стервецы! — сказал он, — пострелять бы вас, как собак, надобно. Против кого идете? Против своего брата-мужика. Адмиралы вам нужны, да генералы. Каиново племя, счастье ваше, что время такое… Валяйте к ним опять, когда хотите. Все равно сдыхать им скоро… Вы, господа хорошие, и вы, мадамы! по заграницам, должно, разъедетесь… больше вам деваться некуды. Так смотрите! Чтоб навек сами помнили и другим рассказать не забыли… Вот, мол, как с нами!.. вот, как нас в России!.. Пусть знают тамошние гадюки, что и им то же самое когда-нибудь будет!
Он остановился и гневно добавил, переводя дух:
— Ну, а теперь всего хорошего… Убирайтесь к чорту! Да бегом чтобы, а кто отставать будет, вдогонку получит!
— Товарищи! А не постреляете? — робко и недоверчиво переспросил кто-то.
— Постреляем, если долго еще глаза мозолить будете, — крикнул матрос, — ну, раз… два… три! Да живо, сволочи, во всю прыть!..
И когда те кучею понеслись, толкаясь и обгоняя друг друга, приказал:
— А ну-ка, поддайте им пару, ребята! Дай несколько раз поверху… Вот так!.. Вот так!.. Ишь как припустилися.
Винтовки, повозки, ящики, свалили в одну кучу. Обложили сеном из тарантасов и подожгли, — чтобы не досталось никому. Костер заполыхал, затрещал по сухому дереву, взметываясь в небо ярко.
— Хвеерверк! — сказал кто-то.
— Люминация… Как в царский день…
— Эк, наяривает, должно в городе видно.
— Пес с ним, что видно. Его, и город бы, да со всех четырех концов!
— Зачем город? Так наш скоро будет! — говорил возбужденный удачей матрос. — Скоро, ребята!
И окрикнул громко:
— Даешь теперь в горы, ребята! Собирайся живей, скоро отряды примчатся и пешие и конные. Гоняться будут со злостью, и день и ночь. Чорт с ними, пускай гоняются… Ведь напоследок!..

XVII

Темно-синяя ночь спустилась над горами. Не шепчутся деревья в безветренном просторе, не плывут облака по мерцающему огнями небу, замерло все кругом… спит.
Горит костер на лужайке. Не горит, а тлеет, поблескивая угольками, золоченым кругом раскинувшись по отдыхающей земле. Возле него кучкой несколько человек. Говорят негромко, вполголоса, стараясь не нарушить тишину ночи.
— Нет, Егор, нет! Как ты хочешь, а это, брат, лишнее. Баба — она баба и есть… спрос с нее небольшой. Нехорошо ты делаешь, право! Ну что от нее вреда? Нуль! Другое, когда б она тебе сделала что-нибудь. А так…
— Сделала! — коротко и твердо отвечал Егор. — Сделала! — тебе мало, что она офицерова жена? Мало! Ну уж ты, как хочешь, а для меня много. Может быть, по-твоему, если бы я сейчас, при случае, встретил жену нашего заводчика, Карташева… тоже ее пальцем бы тронуть не надо? Да, да!.. Ты не перебивай! Тоже тронуть не надо, потому что не она сама, а он с нас за полтинник жилу тянул. А с него кто денег требовал, а за чей счет к ейным именинам там разные ожерелья да черторелья… Ну, так ты и молчи! Одна шайка, одна лавочка была. Все распределено — кому что!
— Смотри! Попадешь и ты когда-нибудь, — вставил кто-то, — ох, взгреют тогда тоже!
— А попаду, милости христа-ради тоже просить не буду! Не думай!
Яшка хлопнул себя по рваным коленям и ответил, усмехаясь:
— Конево дело, он не попросит. Потому, хоть проси, хоть молчи — один каюк!
И добавил уверенно:
— Ни чорта! Теперь недолго. Через недельку и товарищи будут. Все целы останемся.
Сергей почувствовал, что его кто-то тихонько дернул за рукав. Обернувшись, он увидел, что Силантий лежит на спине, уставившись куда-то далеко в небо.
— Ты что? — спросил он, подвигаясь к тому.
Тот поднялся на руку, потом сел, поджав ноги под себя, и сказал, как бы раздумывая, спросить или нет:
— Смеются вот они надо мной… Скажи, парень, как по-твоему, есть бог или нет?
— По-моему нет.
— Нет! А отчего тогда звезды светют? Ну хоть одна какая, а то тыщи звезд и все светют!
— Звезды тут не при чем, дядя Силантий!.. — ответил Сергей, несколько озадаченный такой постановкой вопроса.
— Нет при чем! — убежденно перебил его тот. — При чем! Должен же быть кто-нибудь старшой-то?!
— Его хлебом не корми, только подай ему старшого, — вставил Егор, — вот уж правда — кому что!
Дядя Силантий промолчал, потом спросил опять, обращаясь только к Сергею:
— Придут товарищи, может тогда спокой настанет?
— Конечно, настанет, — подтвердил Сергей.
— У меня, парень, хатенка есть… хозяйствишко, баба тоже, и девчонка. Сына-то нет, давно еще помер… А девчонка есть… Такая шустрая — Нюркой зовут. Чать повыросла, полгода как не видал.
Он замолчал и долго думал о чем-то, улыбаясь изредка.
Эх, партизан, партизан! Знал ли он, что давно уж прошел по станицам, с черным черепом на трехцветном флаге, особый отряд, что развеялся и пепел от сожженной хатенки, что запорота нагайками баба. Уведена на казенный котел коровенка, и бродит где-то по селам… да и не бродит уж, должно быть, маленькая голубоглазая Нюрка.
Встал матрос и сказал:
— Ну, ребята, полно! смотри-ка, все давно уж дрыхнут.
Поднялся за ним Егор. Разошлись и остальные. Ушел за горы на пост новый часовой. Утихло все. Где-то в темных кустах переливчато журчал ручеек и булькал пузырьками мирно.
Крепко, спокойным сном, окутавшись тишиной, отдыхала земля. Чутко… Тревожно спали люди.

XVIII

На море, у города, корабли Антанты дымили трубами, ревели сиренами могуче, сверкали огнями ярко. Дни и ночи работали, забирая накипь и хлам революции.
Толпились люди, толкались. Бесконечными вереницами, как потоки мутной, бурливой воды, вливались в обширные трюмы и вздыхали облегченно под защитою молчаливых пушек и бросали взгляды, полные бессильной злобы, страха и тоски, на оставленную ими землю, на восток, где алые зарницы, предвестницы надвигающихся пожаров революции, вспыхивали все ярче и ярче.
Стояли спокойно капитаны на рубках. Глядели с высоты своего величия на встревоженных и мечущихся растерянно, оставляющих свою страну, людей. На десятки тысяч хорошо вооруженных солдат, покидающих почему-то поля сражений, на хаос, на панику, на бессильную горькую ненависть побежденных.
И карандашом по блокнотам складывали и множили что-то, чуть-чуть удивленные, капитаны, прикидывая пачками цифр, точно. Разве мало орудий, патронов, пулеметов и снарядов привозили они?
Росли тогда под привычной рукой колонки, единицы к единицам, нули к нулям… Говорили длинные строчки цифр, ясно и несомненно, предрешая победу. И были потому смутны и непонятны причины поражений спокойным капитанам с чужих кораблей.
Ибо непонятна, загадочна и неучтена ими была разбушевавшаяся стихия революции, с ее беспредельной силой, с ее беззаветным порывом, перед которой склониться и в котором утонуть должно было все.
Расхаживали офицерские отряды, с бесшабашно-пьяными песнями по улицам города.
Чтобы убить чем-нибудь время, от корабля до корабля, которые то скрывались за морским горизонтом, то появлялись опять за новым грузом, — охотились по горам за зелеными, на них напоследок срывая злобу за неудачи, за проигрыш, за все.
А с фронта лучшие части, цвет и гордость контр-революции, казаки, дроздовцы, корниловцы, марковцы — бежали, бежали, разбитые, деморализованные, потерявшие всякую веру в свое дело, в себя и в своих вождей.
Впервые над городом сегодня коршуном прокружился красный аэроплан и, обстрелянный со всех сторон, точно издеваясь, плюнул вниз, засверкавшими серебром на солнце, тысячами беленьких листовок и улетел спокойно, исчезнув за горами на востоке.
А люди с окраин, люди с подвалов нетерпеливо поджидали, когда спустятся на землю долгожданные вести с того края, и, осторожно оглядываясь, прятали листки по карманам. А дома, собираясь кучами, долго и жадно читали.

XIX

В этот день, споткнувшись, Егор зашиб о камень ногу.
— Пес его тут приткнул! — с досадою говорил он, прихрамывая. — Только недоставало, чтобы в теперешнее время сиднем сесть.
— Пройдет, Егор Кузьмич, — утешал его Федька.
И на том основании, что все равно скоро товарищи придут и ‘медикаментов’ можно не экономить, выкрасил тому почти всю ногу в темно-коричневый цвет, истратив на это последние полпузырька иоду.
— Пройдет! — уверял он. — Ежели после эдакой пропорции как рукой не снимет, уж тогда и не знаю что!
Ходили последние дни ребята сами не свои. Чем ближе подвигались красные, тем с большим нетерпением ожидали их партизаны, потому что каждый надеялся отдохнуть тогда, хоть немного, от волчьей жизни. Узнать о судьбе оставленных на произвол во вражьей среде родных и близких. Увидать окончательный разгром белых и долгожданную Советскую власть.
— Ты куда ж тогда, милай, деваешься? — спрашивал матроса добродушный Силантий.
— Когда?
— А как товарищи придут!
— В море уйду, — отвечал тот, потряхивая головой. — В море, брат, широко, привольно. Даешь тогда во всех краях революцию бунтовать! Я ведь при радио-машинах раньше служил. Знаешь ты, что это такое?
— Нету! — говорил тот, прислушиваясь с любопытством.
— Это, брат, штука такая. На тыщи верст говорить может. Захотел ты, скажем, в Англию, или Францию рабочему что сказать, повернул раз, а уж там выходит: ‘Товарищи! Да здравствует всемирная революция!’ Захотел буржуазию подковырнуть, навернул в другой, а уж те читают: ‘чтоб вы сдохли, окаянные, придет и на вас расправа’. Или еще что-нибудь такое.
Дядя Силантий слушал удивленно, потом спросил, немного недоверчиво, у Сергея, к которому всегда обращался со своими сомнениями.
— А не хвастает он зря, парень?
— Нет, не хвастает, — подтвердил тот, — верно говорит!
Вечерело. Заходило солнце. Точно вспугиваемый, то налетал, то снова прятался мягкий ветер.
— А что! — сказал матрос, — не пора ли, ребята, за хлебом?
— Пора, — ответил Егор. — Ребята сегодня последние корки догрызли.
— Ну вот! А то завтра, чуть свет, к Косой горе, я думаю. С кем вот послать только. У тебя нога болит. С Васькой разве?..
— Дай я пойду, — предложил Сергей.
— Ты?
— Ну!
— Ступай, пожалуй. Человек с десяток с собой возьми. Они там тебе покажут, у кого.
Назначенные в фуражировку, за хлебом, который был отдан на выпечку в один из домиков, близ города, наскоро поужинали и собрались.
— Смотрите! — говорил матрос, — хоть и далеко, а все же, чтобы к рассвету, как уходить, из-за вас задержки не было.
— Хлеб-то дорогой не пожрите! — предупредил кто-то.
— Пошли!
Сергей ушел со своей командой, оставшиеся покалякали еще около часу. Солнце уже скрылось, лишь последние лучи его, откуда-то уже из-за земли, отражались густо-красноватым блеском на тучных облаках.
Пора было спать. Завтра чуть свет надо было подниматься. Но не могли еще утихнуть оживленные разговоры. Все строили всевозможные планы и предположения на будущее. Кто собирался снова итти на землю, на заводы, кто в Красную армию. Спорили и смеялись над Яшкиным описанием картины, как:
— …Сошников на коне впереди, по Серебряковской… а все буржуи, какие только если останутся, по панели во фронт стать должны…
— Зачэм буржуй? — запротестовал Румка. — Буржуй не надо оставлять… Рабочий на панэл встрэчать будэт… флаг махать. А буржуй затылка пуль пускать надо…
Захохотали и решили, что Румка говорит дело.
Вдруг недалеко впереди послышался сильный и резкий свист.
Смех сразу оборвался. Разговоры затихли.
— Что это такое? — прислушиваясь, вскочил матрос. — Постовой?
Свист повторился, повскакали все, бросились к винтовкам — патронташей же и так никогда не снимали. Из-за деревьев выбежал один из партизан, запыхавшись.
— Ребята! — проговорил он, еле переводя дух. — Внизу белые… Много… Прут прямо в нашу сторону…
— Далеко?
— С версту.
— Ладно! Смеются! — крикнул матрос. — Все равно не догонят!
— Утекать?
— Ясно! Скорей, ребята, за мною… Слушай! — крикнул он, останавливая одного из пробегающих. — Слушай, Семка! Крой во весь дух, сколько только есть мочи… За нашими… за ребятами. Скажи, чорт с ним с хлебом! Пускай прямо к Косой горе пробираются. Там ожидать будем.
— Ладно! — ответил тот, бросаясь в сторону.
— Да держи правей! — крикнул он ему вслед.
Но тот уже не слыхал.
Через несколько минут лихорадочной спешки отряд быстро и бесшумно уходил в горы.
— Я знаю их повадку, — говорил на ходу матрос прихрамывающему Егору. — Они теперь по верхам лазить будут. А мы возле дороги, кого ни то, навернем.
Начинало совсем темнеть. Сзади далеко где-то послышалось несколько выстрелов.

XX

Посланный вдогонку за Сергеевым отрядом, Семка, пригнувшись, стрелой полетел и исчез, извиваясь, как угорь, между деревьями. Он перескакивал через камни. Чуть-чуть не кубарем покатился вниз по склону и, взметнувшись на какой-то гребень, оцепенел на мгновение, увидав перед собой каких-то поднимающихся солдат.
— Белые!..
И, невзирая на крики ‘стой!’, на затрещавшие выстрелы, преследуемый бегущими за ним людьми, он бросился назад и в сторону.
Густые сумерки падали на землю. Сливались под одно тени. Может быть, и ушел бы легко партизан.
Может быть, свернув, исчез бы где-нибудь, притаившись за кустом или камнем. Но не то оступившись, не то полетев в какую-то яму, упал он со всего размаха. И когда, вскочив, он почувствовал, что кто-то ухватил его за ворот, рванулся Семка с такой силой, что почти совсем был опять на свободе. Но вражеская рука успела вцепиться ему в спину, и другая рука выворачивала из рук партизана винтовку.
‘Ээх!.. — подумал только Семка, — Ээх…’
Когда Семку секли плетьми, и каждый удар казачьей нагайки оставлял широкую темно-красную полосу вдоль спины, он молчал. Молчал стиснув зубы, пока рубцы не слились в одно кровавое пятно, а у офицера устала стегать рука.
Когда, измученного и избитого, его положили на лавку и стали вывертывать руки, он застонал от невыносимой боли и попросил убить его, или хоть дать передохнуть немного.
Но его не убили и передохнуть ему не дали.
— Скажет собака! — спокойно проговорил, отирая пот со лба, офицер. — Скажи, куда ушли! Дай-ка сюда штык!
И когда Семка обезумел, когда почти потерял сознание и перестал понимать что-либо, кроме острого желания быть убитым, в полубреду — он сказал.
Он не был изменником, не был предателем. Он был хорошим партизаном. Готов был отдать и отдал жизнь за революцию. И все-таки он сказал.
Слава тем, кто крепок телом и духом, кто до конца смог вынести муки и пытки за свое дело! Много было и их, замученных, с печатью молчания на губах и умерших с проклятием, брошенным в лицо врагу. Но… что сильный не отдаст, то у слабого можно вырвать. И не его в том вина. Весь позор, весь стыд все равно упадет только на головы тех, кто в годы революции, в годы великих событий способны были быть только палачами.
— С-собака! — процедил опять, сплевывая, офицер и приказал отряду спешно собираться.
— А с этим что делать, господин поручик? — спросил кто-то, толкая бесчувственного Семку ногой.
— Ясно что! Взять с собой. Еще проверим, а то, может быть, снова придется.
На носилках из двух винтовок и одной шинели, четверо солдат понесли его, переругиваясь. Но тащить им скоро надоело. За каким-то кустом они остановились на минуту, что-то поправляя. Потом с трудом догнали остальных.
— Ваше благородие! — доложил немного спустя один побойчее. — Он сдох, кажися. Что в нем, мертвом, толку-то?
— Я вот вам дам, сукины дети, сдох! Отделаться хотите!
И поручик чиркнул спичкой. — Глаза Семки были широко открыты и безжизненны.
— Вот стервец! — изругался офицер.
Потом, посмотрев на солдат подозрительно, приказал выбросить.
И тело замученного партизана, упав грузно на сыроватую землю, покатилось по склону и, приткнувшись к кусту распускающегося шиповника, замерло без движения навеки.

XXI

Долго ждал не подозревающий нависшей над ним опасности отряд.
— И чего только копается? — ругал матрос Сергея.
Впереди по шоссе показалась большая часть белых. Партизаны попрятались по кустам. Солдат проходило много, нападать было опасно, и их пропустили мимо. Не прошло и получаса, как впереди показались опять солдаты.
‘Куда это их прет столько?’ — подумал матрос и приказал ребятам лежать под кустами не шелохнувшись.
Вдруг где-то с тылу раздался выстрел.
— Черти! Сволочи! — закричал он, вскакивая и предполагая, что выстрелил кто-либо нечаянно из своих. Все дело испортили!
Но оттуда же послышались громкие крики и стрельба. Их обошел первый миновавший отряд. Сзади с шоссе тоже засвистели пули.
— Обошли! — панически крикнул кто-то.
— По бугру!.. По бугру!.. — бегал, раскидывая по гребню растерявшихся вначале ребят, Егор. Зарокотал пулемет и, точно косой, срезал верхушки нескольких кустов над головами.
Из-за прикрытия оправившиеся партизаны открыли сильный ответный огонь.
Два раза белые пробовали занять сопку и оба раза осаживали, оставляя убитых и раненых.
Через полчаса — первые зловещие фразы:
— Егор! Патрон мало!
— Две обоймы!.. Последняя!..
Видел матрос, что плохо дело. Забрались белые еще выше на соседний бугор и оттуда поливают из пулемета. Упал Кошкарев, медленно мешком осел Румка, и закорчились, судорожно хватаясь за землю, еще несколько человек. Слышал он, что редеют выстрелы и что кончаются патроны.
‘Пробиться! — мелькнуло у него в голове. — Может хоть кто живым выйдет. А так пропадут’.
— Сошников! — кричит Егор. — Кончено дело! Стрелять нечем!
— Эх! — решил он, — все равно пропадать!
И загудел во весь голос.
— Товарищи! За мной!..
И первым скатился под откос, на дорогу, за ним ринулись оставшиеся, человек двадцать.
Выстрелы сразу оборвались. Тонкая цепь как будто дрогнула, но из-за поворота, лязгнув железом подков о землю, вылетел и врубился откуда-то взявшийся полуэскадрон.
‘Точка! — решил матрос и наган с последнею пулей взметнул к виску. — Нет! — мелькнула мысль. — Пусть сами, а она им’. — Выстрелил в упор в грудь какого-то кавалериста и упал рядом с ним, бессильно откинув назад разрубленную голову. Через несколько минут все было кончено. По дороге валялись зарубленные, а человек восемь были захвачены живыми. Среди них Егор… Силантий… Яшка… Васька… Их оставили для допроса.

XXII

Егор стоял хмуро и вызывающе. Когда офицер, заметив это, ударил его кулаком по лицу, он проговорил холодно, сплевывая на траву кровь:
— Бей! Теперь твоя взяла! Бей, сволочь! Попался бы ты ко мне, я с тебя совсем шкуру спустил бы!
— А, м-мерзавец!.. — завопил в бешенстве офицер и только что замахнулся на него снова…
Как вдруг… далеко, далеко за горами глухо загудели взрывы. И видно было, как выражение тревоги и растерянности невольно появилось на лицах белых.
— Товарищи идут! — громко и убежденно крикнул Яшка.
Единодушный вздох облегчения вырвался у всех пленников. А Силантий, широко, по-детски улыбнувшись, перекрестился даже.
— Я вам покажу!.. Я вам дам товарищей! — закричал опять офицер.
— Ничего ты, подлец, не покажешь, — угрюмо и с насмешкой опять сказал Егор. — Вам самим убираться надо. Разве что только по пуле пустить сумеете!
Должно быть, и правда некогда стало белым, потому что они отказались даже от допроса.
— Только не возле дороги! — говорил старший офицер поручику. — Здесь наши же проходить будут.
Партизан отвели на несколько сот шагов как раз к самому берегу моря.
— Прощайте, ребята! — сказал Егор.
И, должно быть, впервые разгладились морщины на его хмуром лице, и он улыбнулся.
— Прощайте! Знали мы, что делали, знаем, за что и отвечаем.
Треснул залп. Крикнуло эхо. Испуганные взметнулись чайки. Упали люди.
— Готовы!
— Следующие…
По щеке у Яшки катились слезы. Его старая чиновничья фуражка с выцветшим околышем и кривобокой звездой съехала на-бок. Рубаха была разорвана. Он хотел что-то сказать, но не мог.
Остальные замерли как-то безучастно. Только Силантий, сняв шапку, стоял спокойно, уставившись куда-то мимо прицеливающихся в него солдат, и тихо молился.
— Господи! — шептал он. — Пошли на землю спокойствие… и что б во всех краях, какие только ни есть, товарищева сила была… И не оставь Нюрку!

XXIII

Уже широко бледная полоса наступающего рассвета залегла на востоке. И предутренним сырым холодком повеял ветер с моря, когда, нагруженные буханками, не предупрежденные Семкой, ребята Сергеева отряда приближались к своему укромному убежищу в горах.
‘Запоздали немного, — думал Сергей, — и то еще торопились. Всего какой-нибудь час передохнули’.
И он с удовольствием вспомнил, как в крохотной хибарке старика сторожа за это время он успел узнать все последние новости города.
… ‘Белым не хватает кораблей… Самый главный ихний уехал… Должно вот-вот придут товарищи… Все рабочие ожидают’.
— Володьку увижу!.. Кольку увижу!.. Вот уж не думают-то!
На душе становилось хорошо и весело. Точно мягко колыхалось что-то широкими волнами… Вниз — вверх… вниз — вверх…
Позади ребята смеялись громко, потому что у Севрюкова вырвалась буханка и покатилась колесом, высоко подскакивая на выбоинах, вниз по скату.
— А ты, окаянная! — закричал он.
Но нагнал ее только тогда, когда она сама остановилась, прокатившись сажен с пятнадцать.
— Что это, в роде как гарью пахнет? — заметил кто-то.
Сергей только что хотел спросить сам об этом.
— От костра, должно быть.
— Больно уж здорово!
Подошли к стоянке совсем близко. ‘Тихо-то как! — подумал Сергей. — Они, должно быть, еще спят, голубчики. Хороши тоже! И постового на месте что-то не видать’.
Он сделал еще несколько шагов и, заметив что-то неладное, бросился вперед. Крик невольного изумления вырвался из его груди.
На полянке никого не было. Землянки пообвалились. Синеватый угарный дымок поднимался от обуглившихся головешек. Костер с треножником был разметан. А посредине валялся, разбитый пулею, чугунный котел.
В первую минуту все отскочили назад, опасаясь, как бы на что-нибудь не нарваться.
— Были белые! — единственно, что ясно сразу стало всем.
Оправившись немного от первоначального изумления и не заметив кругом ничего подозрительного, принялись осматриваться.
— Может быть, их и поубивали всех сонных! — высказал предположение кто-то.
— Хреновину городишь! Где же они убитые-то?
— Я так думаю и боя-то не было. Наши должно смотались во-время, да и утекли. Посмотри, вокруг ни одной стреляной гильзы не валяется, окромя той, что котел разбили.
Присмотревшись внимательно, следов боя не нашли никаких. И Сергей пришел тоже к такому заключению, что отряд успел своевременно убраться. Кроме того, если бы белые их застали, то разве стали бы они вместо преследования заниматься этим разгромом. Но куда же они тогда ушли?
— К Косой горе! — уверенно сказал Севрюков.
— Обязательно туда! Вчера еще матрос говорил.
— Когда не все там, так кого-нибудь поставили. Чать знают, что нам больше негде их искать.
— Далеко это?
— Верст пять будет горами!
— Пойдем туда!
Хлеб побросали, не до него теперь было.
Вдруг, далеко, далеко позади, сначала тихо, потом ясней и ясней послышались глухие удары… Утихли…
— Орудия! — крикнул кто-то.
И заколотились сердца тревожно, волнующе и сладко до боли. — ‘Может быть… — думал каждый. — Может быть уже скоро?’…
И, окрыленные новой надеждой, понеслись они во весь дух к своим.
Когда, часа через два, спускались они усталые, но бодрые к морю, из-за гор взошло солнце теплое и яркое. И тяжелые, темные волны загорелись сразу голубоватым призрачным блеском.
Вышли на шоссе.
— Вон! — указал один на кусты, рассыпанные по буграм над дорогою. — Самое засадистое место.
— Они сюда хотели?
— Сюда! Сейчас кто-нибудь покажется. Потому они наблюдают.
Подошли поближе. — Никто не показывался.
— Гляди-ка! — говорил один, останавливаясь возле кучки темных камней. — Кровь!..
— Вон еще.
Подошли вплотную, — никого. Двое полезли наверх, другие остались поджидать внизу. Кто-то дернул Сергея за рукав. Он обернулся и увидал Севрюкова, с ужасом смотревшего на него.
— Ты что!.. — спросил Сергей удивленный. — Да говори же!..
— Они там… — беззвучным, оборвавшимся голосом ответил Севрюков, показывая куда-то на море. — … На берегу!..
Тут и Сергей увидел на берегу трупы расстрелянных белыми товарищей. И пошел туда.
Стоял Сергей задумчиво. Сняв шапки, стояли оставшиеся с ним партизаны, склонившись над трупами товарищей. Шуршало море гальками. Тихо всплескивая, набегала голубоватая прозрачная волна на берег и, прильнув ласково к откинутой руке Яшки, уходила обратно.
— Не дождались! — сказал кто-то, вздохнув тяжело.
— Нет!..

XXIV

И все рухнуло. Заметались беспомощно тысячами солдаты, беженцы, офицеры. Бросились с отчаяньем к морю. Чуть не с оружием врывались на переполненные суда. Ждали с лихорадочным нетерпением новых. Новых не было. Старые уходили. Начиналась паника. Разбежались все от орудий, от пулеметов, от обозов. Пехотинцы кидали на улицах винтовки. Кавалеристы пускали лошадей, сбрасывали шашки. Повсюду метались офицеры. Срывали погоны… Проклинали всех и все.
На окраинах, около цементных заводов, раздавалась беспорядочная трескотня.
— Большевики в городе! — послышались крики. У набережной кто-то испуганно взвизгнул.
И почти что в самую гущу вылетел откуда-то небольшой кавалерийский отряд и, не обращая ни на кого внимания, умчался, трепыхая красным значком, дальше.
Вскоре и весь город был занят.
Сергей с винтовкой в руках бегал по улицам. Он уже знал, что его бригада здесь, и разыскивал свой полк. Но посреди сумятицы и шума добиться толком ничего не мог.
Кто-то сказал ему, что полк, кажется, на вокзале.
Кинулся бежать туда и вдруг столкнулся, совершенно неожиданно, со знакомым красноармейцем из команды связи своего полка.
— Петров!.. Где наши? — крикнул он.
— Горинов!!.. — отскочил даже тот. — Откуда?
— После!.. После! Где наши?
— Наши везде. И на станции и в порту.
— А разведка?
— Вон! Видите пристань… Так они там охраняют что-то.
Стрелой полетел туда. Ну, конечно, они… Вон Владимир, кричит что-то и бегает, расставляя людей. Вон Дройченко, возле громадной кучи тюков со снаряжением.
— Володька! — кричит Сергей. — Володька! Здравствуй!..
Повернувшись, тот замер от изумления, потом бросился к нему. Со всех сторон бежали красноармейцы его команды. Откуда-то стремительно, как и всегда, вылетел Николай и завопил от радости что-то совсем несуразное.
Сергея расспрашивали, — он расспрашивал. Ему тискали руки, — он жал руки.
— Я говорил! — перебивая всех, кричал Николай. — Я говорил, что будет!..
И смеялись кругом все громко, искренно и весело.
Рухнул белый юг. Разгром был полный. Тысячи офицеров, десятки тысяч солдат были взяты за последние дни в плен. А уж об остальных нечего и говорить. Орудия, пулеметы, бронемашины, бронепоезда…
— Смотрите, товарищи! — говорил Сергей, когда все немного успокоились. — Пришел и наш черед. Сегодня вся армия… вся Республика… сегодня мы празднуем победу.
Кругом била жизнь ключом. Носились кавалеристы. Проходили отряды с песнями, и откуда-то доносились бодрые, приподнимающие звуки боевого марша.
А на море, у далекого синего горизонта, чуть заметные темные точки, — корабли Антанты дымили трубами…
…Корабли Антанты покидали Советскую страну.

Конец.

Гайдар Аркадий Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Жизнь ни во что (Лбовщина), Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1926
  2. Лесные братья (Давыдовщина), Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1927
  3. Тайна горы, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1927
  4. Реввоенсовет, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1925
  5. Бумбараш, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1937
  6. Всадники неприступных гор, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1927
  7. На графских развалинах, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1929
  8. Угловой дом, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1925
Электронная библиотека