М. Ольминский
М. Ольминский
В ДИСКУССИОННОМ ПОРЯДКЕ О САЛТЫКОВЕ-ЩЕДРИНЕ
В ДИСКУССИОННОМ ПОРЯДКЕ О САЛТЫКОВЕ-ЩЕДРИНЕ
‘Литературная газета’, No 1, 1933
В дискуссионном порядке о Салтыкове-Щедрине, Ольминский Михаил Степанович, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Можно ли сопоставлять или по крайней мере противопоставлять судьбу и деятельность, с одной стороны, Маркса и Энгельса, а с другой — Щедрина? Маркс родился в 1818 году, умер в 1883 году. Энгельс родился в 1820 году, умер в 1893. Щедрин родился в 1826 году, умер в 1889. Почти современники.
Все трое происходили не из пролетарской среды. В 1844 году Энгельс познакомился с Марксом, с которым уже раньше у него завязалась переписка. ‘Маркс в Париже под влиянием французских социалистов и французской жизни сделался тоже социалистом’ (Ленин). Щедрин также сделался социалистом под влиянием французской литературы в конце 40-х годов. Он примкнул к петербургскому социалистическому кружку. Настал революционный 1848 год. Маркс и Энгельс приняли деятельное участие в этой революции. В 1848 году был напечатан ‘Манифест коммунистической партии’ Маркса и Энгельса. От утопического социализма в Европе мысль идеологов пролетариата перешла к научному социализму.
А в Петербурге? Щедрин вошел ‘в тот безвестный кружок, который инстинктивно прилепился к Франции, представителями которой были Сен-Симон, Кабе, Фурье, Луи Блан и в особенности Жорж-Занд’.
‘Вслед за возникновением движения во Франции произошло соответствующее движение и у нас, учрежден был негласный комитет для рассмотрения злокозненностей русской литературы. Затем в марте я написал повесть, а в мае уже был зачислен в штат вятского губернского правления’, т. е. был отправлен в многолетнюю ссылку в одну из самых в те времена глухих губерний. Рухнула связь с ‘безвестным кружком’.
Повидимому, прекратилась надолго и возможность получения заграничной литературы. Пресеклась и литературная деятельность. Рассказ ‘Брусин’ (написанный в 1849 году) появился в печати только после смерти Щедрина. В нем уже проглядывало скептическое отношение к утопическому социализму, Щедрин говорил: ‘Всякая утопия— нелепость в том случае, если не может указать, каким образом нужно вести человека к его будущим судьбам’.
Маркс я Энгельс работали в странах, где было уже в основном покончено с крепостным правом. Деятельность молодого Щедрина проходила в стране, где еще казалось, что крепостная зависимость крестьян и рабочих от помещиков стояла незыблемо.
Маркс и Энгельс с самого начала выступали как научные, философские и политические писатели 1 исследователи. Щедрин же до ареста и ссылки был художником м лишь отчасти публицистом, полуприкрытым художественной формой. Эта форма явилась отчасти лишь ‘покровом, сквозь который едва светилась очертания мысли’ (слова Щедрина). Но и этот покров, как мы уже видели, не спас Щедрина от ссылки. Щедрину приходилось всю жизнь работать при таких условиях, о которых уже не слышно было на Западе. Приходилось вырабатывать особую манеру ‘рабьего языка’.
Этот язык был очень своеобразен и разнообразен. Не понимая этого, часто нельзя понимать Щедрина. Кажется, самый простой способ не называть вещи настоящими именами, например, вместо ‘начальника губернского жандармского управления’ говорить только ‘штаб-офицер’. Далее идут более сложные приемы обхода цензуры. Укажу на некоторые. Многие рассказы и статьи ведутся от первого лица, якобы от лица Щедрина. Иногда это действительный Щедрин, а иногда — явная самоклевета,— требуется понимание этого различия. Тут, конечно, может спасать только установившееся сочувствующее отношение читателя к автору.
Многие работы переносятся от современности в прошлое. Например, в рассказе ‘Тяжелый год’ (из ‘Благонамеренных речей’) нужно было перенести — ради цензуры — события от 70-х годов в эпоху до падения крепостного права и в то же время дать читателю понять, что и после дело стало не лучше. И это понимание высказано только в словах, что Удодов ‘был самый симпатичный из пионеров того времени’. А слово ‘пионер’ употреблялось Щедриным и раньше для обозначения деятелей пореформенных учреждений. Значит, надо понимать, что новое не лучше старого.
Более яркий пример переноса текущей жизни в историческое прошлое — это ‘История одного города’. Щедрин употребил здесь достаточно усилий, чтобы дать понять, что под прошлым надо понимать настоящее, — и всегда, даже в наших (послеоктябрьских) изданиях и театральных пьесах, дело представляется так, что там будто бы осмеиваются только цари и царские чиновники. А между тем и у нас кое-кто возобновляет нравы ‘глуповцев’ и ‘градоначальников’. Для примера беру почти первый попавшийся No 340 (5505) ‘Правды’ от 10 декабря 1932 года (стр. 3), статьи ‘О ревизионных комиссиях в колхозах’, ‘Для Дубкова решения КК РКИ не обязательны’ и ‘Крутится, вертится колесо мытарств’. Это ли не нравы глуповцев и градоначальников! Наконец, в той же ‘Правде’, в No 3490 от 19 декабря 1932 года автор (Б. Таль) вынужден был вспомнить об одном из глуповских градоначальников, говоря о событии, происшедшем в советской республике. Так же в радио. А в издании сочинений Щедрина все время — цари. Это — опошление Щедрина, о котором хлопочут Л. Гроссманы и Ивановы-Разумники.
У Щедрина в ‘Убежище Монрепо’ рассказ ведется якобы от лица самого Щедрина. Но конец (глава пятая), очевидно, нельзя было вести даже от лица автора (против новейшей буржуазии), и Щедрин прикрывается ‘отставным корнетом Прогореловым, некогда крепостных дел мастером, впоследствии оголтелым землевладельцем’.
Наконец в ‘Мелочах жизни’, когда цензура стала особенно свирепствовать, а репутация Щедрина прочно установилась, он, говоря о неизбежности социальной революции, решается бросить фразу: ‘Спрашивается, однакож: что делать, чтобы устранить грядущую смуту?’ — вместо того, чтобы сказать: ‘Способствовать грядущей революции’. Так это и понималось в конце 80-х годов, и нельзя было иначе понимать, если брать статью в целом.
Конечно, я не мог здесь перечислить все уловки Щедрина для обхода цензуры. Была ли необходимость Марксу и Энгельсу Прибегать к такому ‘рабьему языку’?
Напомню еще, что фактическая душа журнала ‘Современник’, в котором работал Щедрин, была сослана на каторгу и на всю жизнь лишена возможности участия в политической работе, — это был достаточный урок для Щедрина и для ( Некрасова. Щедрин мог бы сказать вслед за Некрасовым, только несколько смягчая тона:
‘Недолгая нас буря укрепляет,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая — навеки поселяет
В душе привычки робкой тишины.
На мне года гнетущих впечатлений
Оставили неизгладимый след.
Как мало знал свободных вдохновений,
О, родина, печальный твой поэт!
Каких преград не встретил мимоходом
С своей угрюмой музой на пути?’,
Современный читатель, особенно из молодых, не должен забывать об этих условиях литературной работы при самодержавии. Поэтому, мне кажется, нуждается в поправках конец статьи (без подписи) в No ‘Лит. газеты’ от 5 июля 1932 г., ставящий на вид Щедрину ‘отрыв от революционной практики’. Автор статьи, очевидно, плохо знаком с условиями литературной легальной революционной деятельности при царизме вплоть до революции 17-го года.
Вообще же ‘если не считаться с условиями легальной революционной работы {В том числе и ‘поддержания связей’ с чиновными прохвостами.}, мы не имели бы ни ‘Современника’, ни ‘Отечественных записок’.
Не буду распространяться о факте, всем известном, о том, что у нас на очереди была борьба за политическую свободу, борьба против пережитков крепостничества, которое в Западной Европе было более или менее уже ликвидировано: ‘Естественно, что она приняла характер борьбы за ‘народные’ (и пролетарские и крестьянские) интересы. И Щедрин далеко. не забывал о пролетариате (а говоря о более раннем периоде,— об интересах ‘дворовых’). Отмечу. только, что в отношении крестьян Щедрин не постеснялся дать картину массового предательства (‘Сон в летнюю ночь’ из ‘Сборника’), а чтобы представить апофеоз крестьянского труда дал бессловесного Конягу.
Перехожу к Марксу и Энгельсу. В 70-х годах они интересовались русской революцией. Маркс даже изучал для этого русский язык, и изучал не по чему иному, как по Щедрину. В свою очередь русские революционеры переводили ‘Капитал’ Маркса, вели полемику по вопросу о марксизме. Помню заглавие статьи, кажется, Ник. Михайловского в ‘Отечественных записках’: ‘Карл Маркс перед судом Жуковского’. Это не могло не отражаться и на статьях Щедрина, хотя имена Маркса и Энгельса он не упоминал. Я знаю только один случай — в ‘Убежище Монрепо’ {Там помещик (автор говорит: ‘Допустим, что я читаю Кабе, Маркса, Прудона и даже — страшно сказать — такую Заразу, как ‘Вперед’ или ‘Набат’. Но разве быть недовольным ‘промежду себя’ запрещено? Разве погибнет государство от того, что я кажу кукиш в кармане?’ Постановка рядом имени Маркса с заграничными революционными журналами проливает свет на то, почему именно это имя не упоминается Щедриным: на цензурные условия того времени.}. Имени Фр. Энгельса Щедрин, по-видимому, вовсе не упоминает. А, между тем я не могу об’яснить иначе, как влиянием полемики Энгельса с русским революционером Ткачевым, поворотов Щедрина в оценке русской крестьянской общины {См. мою книгу ‘Статьи о Щедрине’, Гш, 1030, стр. 22 и сл. и стр. 41 и след.}: сначала резко отрицательное, потом — сдержанное в 70-х годах — вплоть до ‘Игрушечного дела людишек’ (напечатано в 1879 г.), а в 1880 г. в ‘За рубежом’ опять резко отрицательное. Трудно, отрешиться от мысли, что пребывание за границей и ознакомление, с полемикой Энгельса с Ткачевым дало смелость Щедрину прервать свою сдержанность.
Еще любопытнее было бы об’яснить следующий факт. В 1884 году вышло первое издание книги Энгельса ‘Происхождение семьи, частной собственности и государства’. В предисловии Энгельс говорит, что ‘нижеследующие главы представляют собою в известной мере выполнение завещания. Не кто иной как сам Карл Маркс намеревался изложить результаты исследования Моргана, Книга Моргана вышла в 1877 году. А в письме к Утину (часть этого письма см. в моей книге на стр. 142) Щедрин писал о своих ‘Благонамеренных речах’ (1872—1176), ‘Господах Головлевых’ (1872—1876) и ‘Круглом годе’ (1879): ‘Я обратился к семье, к собственности, к государству и дал повить, что, в наличности ничего этого уже нет’. Случайное ли это совладение заголовков?
Во всяком случае необходимо глубже вникать в смысл произведений Щедрина и более внимательно сопоставлять их со взглядами Маркса и Энгельса. А то получаются упреки Щедрину за отход от революции как раз под конец жизни, когда он окончательно разрывал с народничеством и делал новые шаги по направлению к марксизму, упрек со стороны марксистской литературной газеты.
До сих пор предоставляли Щедрина в руки немарксистских ‘толкователей’ (Л. Гроссмана, В. Гиппиуса, Иванова-Разумника) или в руки хотя и коммунистов, однако не установивших твердого взгляда на Щедрина. Получается впечатление ‘пересмотра в оценке Щедрина’, о чем давно уже толкует заграничная белогвардейская печать. Нам же, коммунистам, лучше следовать примеру Ленина, который не только пользовался примерами и образами Щедрина, но и прямо указывал на него в следующих выражениях:
‘Особенно нестерпимо бывает видеть, когда суб’екты, вроде Щепетова, Струве, Гредескула, Изгоева и прочей кадетской братии, хватаются за фалды Некрасова, Щедрина и т. п. Некрасов колебался, будучи лично слабым, между Чернышевским и либералами, но все чимпатии его были на стороне Чернышевского. Некрасов по той же яичной слабости грешил нотками либерального угодничества, но сам же горько оплакивал свои ‘грехи’ и публично каялся в них:
‘Не торговал я лирой, но бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука’…
‘Неверный звук’ — вот как называл сам Некрасов свои либерально-угоднические грехи. А Щедрин беспощадно издевался над либералами и навсегда заклеймил их формулой: ‘применительно к подлости’ (том XVI, стр. 132 и 13).
Во всяком случае, пока не выяснен Щедрин целиком, необходимо искать и выяснять то, что сближает нас со Щедриным, и сугубо осторожно, сугубо вдумчиво относиться к тому, что из первый поверхностный взгляд, казалось бы, может раз’единять нас.