В детстве
В детстве
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В детстве, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Я полюбил деревню с ранних лет.
Помню, мальчиком, в детские годы, родители повезли меня за город. Это была такая радость. Как только мы выехали из Москвы за Крестовскую заставу, я увидел в даль уходящее шоссе — ровное, светлое. По краям его была зеленая весенняя трава, и светлые облака клубились в синеве неба. Какая воля! Простор…
На шоссе лежали сбоку кучи битого камня. Рядом на обочинах сидели и отдыхали богомольцы. Женщины, повязанные светлыми платками, с вязанными из лыка котомками, из которых вынимали еду. В сермяжных зипунах мужики-богомольцы. Они шли к Троице-Сергия Радонежского. Весеннее солнце освещало их лица — другие, не городские лица. Как нравились они мне. Мне хотелось быть с ними. Идти туда, далеко, в голубую даль. Там, казалось мне, что-то настоящее, доброе, светлое.
И каким страшным представлялся мне город, из которого я уезжал.
За деревней Ростокино повернули на проселок. Замелькали покрытые, как зеленым бисером, весенние березки. Трава, цветы. До чего все поражало красотой несказанной мою детскую душу!
Переезжая старый деревянный мост, мы остановились у речки и вышли. С края моста я смотрел на воду и увидел стаю маленьких рыбок, беловатых, с темными глазками. Они были как брошки — блестели серебряной чешуей на солнце. Я не мог оторваться от созерцания красоты, бегущей воды и розоватых кустов среди яркой травы берега. Вдали сквозила за деревьями ветхая, пожелтевшая крыша мельницы, и шумели колеса. За зеленым лугом виднелись избы деревни.
— Это Медведково,— сказал отец,— где мы будем жить лето.
Я был в таком восторге, что отказался сесть со всеми в экипаж и бежал за пролеткой по зеленой траве.
Деревенская дача.
У дачи старая деревянная терраска. Внутри — три комнаты, бревна, окошки, а в них виден зеленый луг. На столе крынка молока. Хлеб. До чего все хорошо! Почему-то лучше здесь, чем дом в Москве, на Рогожской улице, где большие комнаты, столовая, приборы, тарелки с вензелями.
Выбежав на террасу, я увидел в жидком палисадничке маленького, круглого, лохматого, как муфта, щенка. Хвост у него был крючком. Серыми круглыми глазенками он смотрел на меня. Подбежал ко мне и, виляя хвостом, облизал все лицо. Он был пушистый и мягкий. Такого чуда я никогда не видал.
Он пил из стакана со мной молоко и с жадностью ел хлеб.
‘Отчего же,— подумал я,— мы не жили раньше здесь, а в городе? Там пахнет ладаном, стегают лошадей, водят арестантов, оборванных, несчастных, все спорят, сердятся, умирают. Сестра умерла, дед умер. Зачем, зачем?..’
Вскоре появились две телеги с нашей мебелью. На дачу таскали стулья, комоды, и мать мне велела уйти. Я подумал: перейду-ка я этот луг. Там, вдали, кусты и речка,— и пошел. И так сделалось мне вдруг весело, что я побежал, а за мной, прыгая и спотыкаясь, бежал мой новый друг — щенок.
У берега быстро шла вода, плыла темная ветка, кусок дерева.
Водой прибило ветку к берегу. Я ее схватил и вытащил. По ней ползла темная, с оранжевым брюшком, ящерица. У нее были темные глазки и кривые лапы. Она была в пупырышках. Я ее положил в шапку и помчался домой.
— Вот что я нашел,— показал я отцу.
— Это тритон,— сказал мне отец,— откуда ты взял?..
— В реке,— сказал я.
— Ну, отпусти его назад.
Мне было жаль отпускать тритона. Выбросив его из шапки в воду, я увидел, как он опустился на дно.
‘До чего все здесь интересно,— подумал я, увидав в речке, сквозь кусты, большую рыбу с красными плавниками, которая, медленно поворачивая темным хвостом, плыла неглубоко от поверхности. — Вот бы поймать!’
Слышу, вдруг какой-то мальчик бежит по берегу и кричит: ‘Костя, Костя!.. Домой велят, обедать’.
Я ему сейчас же рассказал про тритона и рыбу. Он важно насупился.
— Ящер-то, он те жиганет — тут и помрешь.
Я испугался.
— А рыба — это щучина, ее не пымать. Она бечевку перегрызет. Я ловил, так она как хватит, так я с мостка в воду ахнул, чуть не утоп. Мы пойдем с тобой на муху уклею ловить. Мы с тобой ужо ведро наловим. Я тебе уду сделаю, только ты скажи отцу, чтоб он тебе крючьев мелких из Москвы привез.
Все поражало меня. И приятель мой, мальчик Егор, был замечательный человек — лучших на свете не бывает. Когда мы с ним ловили уклею на муху, он из кармана вынул творожники, каких я никогда не ел, и сказал мне, что он их украл у матери для меня. А я тоже утром за чаем украл две плюшки — для него.
Егор всегда говорил важно, таинственно.
— Пойдем в вечор на речку Чермянку, к омуткам, поставим там крючья, наденем на крючья уклею — щучина попадет.
Долго шли мы по лугу за деревней. Прошли мимо стоящей посреди луга большой кривой сосны. Небольшая речка Чермянка шла среди обрывистых берегов, покрытых кустами ивняка, изгибаясь и поворачивая, она была то в глубоких бочажках, то растекалась по мелкому песочку.
Привязывая веревочки к веткам ивняка, мы бросали в воду концы с крючками, с надетыми на них уклейками. Поздние сумерки зари опустились на землю. Темнело. Сбоку над долинами блестел серп месяца.
Мы сели на бережку, и до чего было хорошо на душе! Потемнели кусты у речки, и вдали послышался странный звук, как будто кто-то дул в бутылку. Приятель мой Егорка вскочил и сказал мне тихо:
— Пойдем скорей — это он!..
И мы оба побежали по лугу прочь от речки. У кривой сосны Егорка остановился. Мы запыхались.
— Кто он?— спросил я Егорку.
— Леший, луговой,— сказал он, и мы опять побежали.
Дома я сказал отцу:
— Как кричит луговой… вот там, за сосной. Я слышал.
— Какой ‘луговой’? Что за вздор!— сказал отец.
‘Не знаешь,— подумал я,— а Егорка все знает!’
Ложась спать, я думал: ‘Как хорошо в деревне, тут и леший, и речка. Никогда б я не поехал в Москву’.
Наутро Егорка разбудил меня, и мы пошли на Чермянку. Был светлый летний день. Роса лежала на траве. За лесом только всходило солнце,— как хорошо идти босиком по мокрой траве!
Быстро бегут светлые струи Чермянки. Мы ходили босиком по песочку, по мелкой воде. Подошли берегом к глубокому бочагу. И только что наклонился Егорка взять веревку, как под берегом плеснула большая рыба и натянула конец. Веревка запуталась за торчащие из воды сучья. Как быть? Вдруг видим, на поверхности большая щука. Такую рыбу я видел в первый раз.
— Постой,— сказал Егорка,— я сбегаю за корзиной. И убежал в деревню, а я в оцепенении смотрел на щуку.
Она быстро опустилась на дно. Я пошел по берегу дальше и опять увидел натянутую веревку. Потащил ее рукой — большая рыба плеснула, блеснув золотой чешуей, и пропала в глубине под берегом. У меня билось сердце и дрожали ноги. Я опять потянул веревку изо всех сил и выкинул на берег в кусты большую рыбу. Она билась в зарослях.
Егорка прибежал с корзинкой.
— Эка, язище какой!— сказал он и накрыл рыбу в кустах корзинкой. Поднимая корзинку, он схватил рыбу рукой за жабры и вытащил на луг.
— Пойдем,— сказал он мне и полез в одежде в бочаг, медленно ведя в воде корзинку. Бочаг становился все глубже. Егорка ушел по горло и тотчас же попятился назад. Потом вплавь бросился к берегу, где торчали из воды ветви кустов.
Бросив картуз на берег, он окунулся с головой и стал распутывать веревку. Пойманная щука выскочила на поверхность, повернувшись кольцом в воздухе.
— Тащи!— крикнул он мне.
Щука показалась на поверхности. Медленно он подвел под нее корзинку под водой. Щука оказалась в корзинке.
Выбравшись на берег, Егорка вытащил рыбу из корзинки и упал с нею в кусты.
— Не уйдешь!
Все мокрые, мы несли домой рыбу в корзинке. В ней прыгали две щуки, голавль и язь — большие рыбы. Отец мой был удивлен. Велел переодеться.
— Простудитесь,— сказал он.
Я и Егор весело переодевались в сухое платье и, чувствуя себя героями, пили горячий чай, ели калачи, баранки. Отец удивлялся и спрашивал:
— Как вы могли поймать такую большую рыбу?
И мы рассказали, как ловко ныряли за ней.
В конце мая приехал мой брат Сергей и с ним его приятель в синей курточке, в черной шляпе, с большими карими глазами — Левитан.
На другой день они взяли свои ящики с красками и пошли к мельнице. Там они сели на складные стулья и, открыв ящики, писали с натуры мельницу красками. Я тоже рисовал, но у меня еще не было масляных красок, которые так мне нравились и от которых так хорошо пахло.
Я и Егор смотрели, как писали брат и Левитан, и, должно быть, надоели им.
— Не мешайте нам,— сказал брат.
Мы отошли в сторону. Я сказал Егору:
— Не так пишут.
Придя домой, я взял картонку от шляпы, свои краски и пошел с Егором к мельнице. Там я живо нарисовал на картоне мельницу, лес, мостки, воду, вернулся домой, развел муку, сделал клей. Из зеленых листьев клена я вырезал по рисунку на картоне деревья и приклеил их на места. Собрал землю в саду, намазал тестом места, где была изображена земля, и присыпал землею. Из маленьких стружек и гнилушек я сделал деревянные части мельницы и тоже приклеил к рисунку. Окошечко сделал из куска разбитого стекла. Нарисовал мельника в красной рубашке. Небо покрыл голубой краской. Воду не знал чем сделать. В ней отражались деревья и голубые струйки воды, бегущие с плотины. Егорка мне посоветовал растереть зеленые листья по картону, где должна была быть вода. Вышло точь-в-точь.
Наконец, я выкрасил голубой краской тонкую травку и приклеил на те места, где шли струйки.
Вернулись брат и Левитан. Левитан подошел и стал разглядывать наше творчество.
— Ты посмотри, Сергей, что здесь делается,— крикнул он брату. Подошел брат.
— А знаешь ли,— сказал Левитан,— тут есть какая-то правда. Это ярко!
Поставя к стене на террасе свою картину на картоне, мы ушли с Егоркой купаться. А когда мы вернулись домой, я увидел, что мой друг, щенок Димка, всю мою картину слизал дочиста.
Осенью вернулись в Москву. Мне не нравились улицы, дома и люди. Все это мне казалось хуже, чем в деревне, и я отпрашивался у матери в Медведково к Егору.
Счастьем, упоением было для меня ходить поздней осенью в Медведкове. Деревья желтые, опавшие листья шумят под ногами…
На берегу Чермянки мы с Егором разводили костер. Пекли яйца. Ловили рыбу и жарили на сковородке, и никогда еда не казалось такой вкусной, как на природе.
Помню день — в доме у Егора рубили капусту, солили грибы, пили чай с пеклеванным,— что-то настоящее было в этой жизни! Рано наступили осенние сумерки. Река покрылась туманом. Я собирался домой в Москву.
— Оставайся, касатик,— говорила мне мать Егора,— куда пойдешь, поздно, дождит на улице.
Но я не остался. Егор проводил меня до моста и дал мне пяток яиц в карман.
Накрапывал дождь. Я быстро шел лесной дорогой. Стемнело. Первый мелкий снежок падал с дождем и бил мне в лицо и за воротник пальто. Так хорошо пахло землей и вялым листом на дороге!
Подходя к Ростокину, я почувствовал, что сильно промок. Ярко светили окна в трактире. Думаю, зайду погреться.
Пройдя мимо телеги с лошадьми, мимо мужиков-возчиков в армяках, я зашел в трактир. Тепло, пахло чаем, сапогами и хлебом.
‘Как быть,— подумал я,— у меня только пятачок. Дадут ли что?’ Подошел к стойке. За стойкой хлопотала полная женщина со светлыми волосами. Она посмотрела на меня добрыми голубыми глазами.
— Что тебе, барчук?
— Промок,— сказал я ей,— можно погреться? У меня есть пятачок — можно выпить чаю?..
— А это что стоит?— спросил я, показав на большую копченую селедку. Она пристально посмотрела на меня и сказала:
— Можно. Вот, садись туда,— показала она на свободный стол.
Я снял мокрое пальто, повесил его и сел за стол. Женщина принесла мне чашку, чайник, пеклеванный хлеб и на тарелке копченую селедку. Положила в чашку сахар, налила чай и села напротив, глядя на меня.
— Откуда, красавчик, идешь?
— Из Медведкова, от приятеля Егора Булычева.
— А ты чей?
— Я московский.
— Родители у тебя есть?
— Есть.
— Как же ты в этакую темь в Москву пойдешь?
— Пойду.
— Ишь, смелый! Большая дорога — всякий народ шляется. Сапоги снимут. Ты не боишься?
— Не боюсь.
— Ты при деле каком, учишься?
— Учусь дома.
Она отошла. Взяла мое пальто и сказала:
— Я посушу, у печки.
Я выпил чаю и съел копченую селедку с пеклеванным.
Окончив есть, встал и подошел к стойке и протянул трактирщице пятачок. Хозяйка улыбнулась и ласково сказала мне, отдавая мне пятачок:
— Приходи всегда пить чай ко мне. Вырастешь, богатым будешь — тогда заплатишь. Оставайся, ночуй, а то темь и пурга на улице.
— Не могу,— сказал я,— дома мать будет беспокоиться.
— Смелый ты мальчик, без разума.
Была темная ночь, падал мелкий снег, когда я по шоссе шел от Ростокина.
Ноги шли быстро. Обернулся — Ростокино пропало из виду.
За шею и в лицо падал снег. Навстречу кто-то шел, светился во тьме огонек папироски. Поравнявшись со мной, прохожий остановился. Я опрометью кинулся бежать по дороге. Вспомнил слова трактирщицы — ‘снимут сапоги’.
— Эй, постой,— услышал я хриплый голос сзади.
Прохожий бежал за мной. Я напрягал все силы, чтобы уйти от него. Долго бежал, и мой преследователь стал отставать.
Впереди ехали возы в Москву. Я подбежал к возам. В накинутых рогожах шли возчики у возов. Один посмотрел на меня и спросил:
— Чего ты бежишь?
— Да вот, какой-то за мной бежал, должно быть, сапоги снять с меня хотел…
— Не бойсь, иди с нами. Ты, знать, певчий. С нами до Мытищ певчий от Троицы шел. Тоже боялся. Зря… Чего у певчего взять? Мы посуду везем. Тоже, гляди да гляди. Воруют из возов парнишки. Бона, Москва светится. Скоро приедем.
У Крестовской заставы в Москве блестят окнами трактиры. Возы повернули к ним. Крыши, колодезь у трактира, лошади были покрыты первым снегом. Мерцали фонари, пахло зимой.
В десять часов я пришел домой в Рогожскую.
С озабоченным и обеспокоенным лицом встретила меня мать.
За чаем сидели брат, Левитан, Мельников — сын писателя Мельникова-Печерского. Я рассказал им, как хорошо в деревне у Егорки,— никогда б оттуда не уехал.
— А что тебе нравится?— спросил меня Мельников.
— Все,— ответил я.
В детстве — Впервые: Возрождение. 1937. 27 февраля. Печатается по газетному тексту.