Н. А. ЛЕЙКИНЪ.
ШУТЫ ГОРОХОВЫЕ
КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2,
1879.
ВЪ ДЕНЬ ПРЕПОЛОВЕНІЯ ВЪ КРПОСТИ.
ВЪ ДЕНЬ ПРЕПОЛОВЕНІЯ ВЪ КРПОСТИ.
В день преполовения в крепости, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 3 минут(ы)
День Преполовенія. На Петербургской сторон праздникъ. Отошли обдни, кончился крестный ходъ по стнамъ Петропавловской крпости, а народъ все еще не расходится по домамъ, бродитъ по двору, прогуливается около бастіоновъ, читаетъ надписи, перевираетъ историческія событія, возобновляя ихъ въ памяти. Красавицы Петербургской стороны вс въ сбор, мстные франты вс на лицо. Много и пришлаго народа. Гд народъ, тамъ и торговля. Разносчики предлагаютъ съ лотковъ сласти и самые разнообразные мелкіе товары, начиная съ тростей и гутаперчевыхъ хлыстовъ и кончая душистымъ мыломъ и гребенками. Орхи и подсолнечныя зерна истребляются въ неимоврномъ количеств. Тутъ-же и татары-торговцы съ набивными ситцевыми платками, шарфами и цвтными чулками. Въ числ публики есть и пришедшіе изъ далека цлыми семействами.
Вотъ отставной ундеръ съ нашивками на рукав и съ краснымъ коленкоровымъ зонтикомъ въ рукахъ, вотъ его жена — разбитная баба съ ребенкомъ, свояченица — молоденькая двушка, не то горничная, не то мастеричка изъ магазина, и ея женихъ — мастеровой изъ чистяковъ: сюртукъ новенькій, фуражка съ заломомъ и глянцевымъ козыремъ, цвтная жилетка ‘травками’ и серебряная цпочка поверхъ жилетки. Женщины останавливаются около разносчика и начинаютъ покупать апельсины. Къ нимъ подскакиваетъ женихъ.
— Позвольте Варвара Андреяновна!— восклицаетъ онъ.— Прежде всего надо узнать, чьей фабрики эти самые апельсины, а то — сейчасъ надуютъ. Я вамъ выберу.
Мастеровой начинаетъ щупать апельсины.
— Да полно теб мять,— останавливаетъ его разносчикъ.— Апельсины у насъ первый сортъ, елисевскаго завода.
— Врешь, врешь! Вотъ это елисевскіе, а это чортъ знаетъ чьи. Вы тоже ловкачи! Берите, Варвара Андреяновна, это корольки будутъ.
Съ ундеръ-офицерскимъ семействомъ встрчаются еще дв женщины и издали машутъ платками.
— Смотрите, смотрите, сама городовиха съ писарыней!— шепчетъ ундеръ-офицерша.— Ахъ, язвы! Вотъ рожи-то клюквой накрасили! Матрена Митревна здраствуйте! Какими судьбами?
— Съ той стороны. Мы кругомъ черезъ Николаевскій мостъ. Врите, смучились даже. Третьяго дня на Волковомъ, вчера на парад солдатовъ смотрли, сегодня сюда. Побоялись ужъ черезъ перевозъ-то. Говорятъ, грхъ по сухопутію-то: ужъ коли сказано переполовеніе, такъ черезъ воду и переполовляться слдуетъ, а мы на мостъ. Ну, да Богъ проститъ. Вотъ придумываемъ знакомыхъ на Петербургской, хотимъ въ гости зайдти.
— Толкнитесь въ московскія казармы. Вдь Петръ Сидорычъ-то, кажется, тамъ прежде служилъ.
— Ну, вотъ! Пойдемъ мы въ гости къ солдатамъ! Мы теперь совсмъ на другой ног,— отвчаетъ городовиха и крутитъ головой въ голубой шляпк.— Вы знаете, мой мужъ даже на линіи околоточнаго состоитъ, такъ нужно-же намъ себя соблюдать!
— Ну вахтеру Бонбаренк въ корпусъ.
— Мы въ ссор. Петръ Сидорычъ по своему благородству на Пасх съ нимъ изъ-за картъ подрался.
— Къ Василис Ивановн.
— Скажите! Пойду я ко всякой дряни! Вы объ насъ совсмъ не тотъ сюжетъ понимаете. У Василисы Ивановны и щи-то деревянными ложками хлбаютъ. У насъ на Петербургской и штатскіе чиновники знакомые есть, да мы и супротивъ ихъ себя соблюдаемъ. Наша компанія теперь — офицеры. Вы знаете, нашему приставу я даже кумой прихожусь. Прощайте! Мы теперь догоняемъ одну нашу знакомую докторшу.
— Заходите къ намъ, Матрена Митревна.
— Некогда, голубушка. Я теперь, какъ слободное время, все стихи въ книжк читаю. Прощайте.
Городовиха и ундерша расходятся и смотрятъ другъ другу ‘въ слдъ.
— Дрянь эдакая!— шепнетъ себ подъ носъ ундерша.
— Мерзавка!— восклицаетъ городовиха.
А вотъ и два юные чиновника, завитые бараномъ. Одинъ въ длиннополомъ пальто, другой въ натертомъ мокрой тряпкой цилиндр и въ срыхъ брюкахъ со штрипками. У одного галстухъ небеснаго цвта, у другаго — ярко-огненный.
— Гриша, обернись назадъ. Смотритъ Вра Павловна мн въ затылокъ?— говоритъ небесный цвтъ.
— Смотритъ и улыбается,— отвчаетъ ярко-огненный.
— На пальто любуется?
— На него.
— Ну, пусть ее страдаетъ, а мы не будемъ обращать вниманія. Такъ-то съ двицами лучше.
— Счастливецъ ты, Вася! Ей Богу счастливецъ! И какое благородство чувствъ это длинное пальто придаетъ. Всякій человкъ въ немъ на барона смахиваетъ. Бьюсь, бьюсь, не могу сшить. Шутка — тридцать пять рублей! Думаю ужъ дружественную лотерею розыграть.
— Что-жъ ты разыгрывать-то будешь при своей нагот?
— Чижа ученаго, дяденькину табакерку съ музыкой и бисерный кисетъ, что мн Надежда Евграфовна подарила. Потомъ у казначея красненькую впередъ возьму. Есть у меня дв пары голенищъ и ручка отъ зонтика для татарина. Вотъ теб и пальто! У насъ въ департамент лотереи любятъ.
— Да, братъ, длиннополое пальто важная вещь. Въ радоницу на Смоленскомъ я черезъ него съ купеческой вдовой познакомился, у балагановъ на Пасх одна полковницкая дочка отъ меня чуть съ ума не сошла, теперь Вра Павловна страдаетъ да еще въ Лтнемъ саду буду сердца покорять!
— Ахъ, какая прелесть у тебя это пальто! Вришь, у меня даже слюна бьетъ!— умиляется товарищъ.
— Я вотъ хочу еще калоши съ машинками себ завести.
— Что ты, калоши съ машинками теб совсмъ не къ лицу!
— Дуракъ!
— Отъ дурака слышу!
Начинается перебранка.