Однажды вечером, в конце петербургского зимнего сезона, небольшое общество собралось в отдельном кабинете шикарного ресторана. Тут были: Андрей Иванович Васильев, один из двенадцати директоров акционерной компании ‘Заря’, его приятель, спортсмен Курилин, модный доктор по нервным болезням, дамский любимец, Славич, чиновник особых поручений при важном лице, ‘молодой человек 45 лет’ Натаскин и дилетант-виртуоз на гитаре, певец цыганских романсов, Иранов, выступающий в качестве солиста на летних сценах окрестностей Петербурга.
Компания подобралась тёплая и спевшаяся. Васильев, господин средних лет с порядочным брюшком и болезненным обрюзглым лицом, принадлежал к распространённому в наше время типу людей, сумевших пристроиться к выгодному и сытному делу, где обеспечена ‘минимальность’ труда и ‘максимальность’ вознаграждения. Если бы его спросили, почему он директор правления, и в чём состоит его директорство, — вероятно, он и сам бы затруднился ответить.
Получая в общем около шести тысяч рублей, Васильев за это ‘скромное’ вознаграждение не имел никаких точно определённых обязанностей. Он, собственно говоря, не ‘служил’, а ‘посещал’ правление своей компании. Там он ‘разговаривал’ с директорами и подписывал те бумаги, которые секретарь находил нужным положить перед ним. Бумаги были всё больше ‘скучные’ и нередко бывали испещрены малопонятными для Васильева цифрами. ‘Опять математика!’ — замечал Васильев, подмахивая непонятную для него бумагу, вполне уверенный, что секретарь и бухгалтер ‘знают, что нужно’. Раз в месяц правление собиралось для обсуждения текущих дел, которые вместе с решениями также обязательно заготовлялись секретарём и бухгалтером заранее. Другие директора время от времени посещали ‘для ревизии’ различные отделения компании в других городах. Ревизия эта заключалась в том, что директор ехал туда и обратно в купе I класса, обедал, ужинал с заведующим отделом, просматривал ‘для пущей важности’ разные дела и возвращался в Петербург получить суточные и разъездные.
Дело, которому служил Васильев, было очень сложное: компания эксплуатировала нефть, имела для этой цели большой флот, конторы на Каспии и Волге и склады нефтяных продуктов в разных городах. Васильев сравнительно недавно служил в компании и всё собирался также на ревизию — однако дело складывалось так, что ему ещё не удалось побывать за пределами петербургского района.
Васильев имел свои хорошие средства и никогда не знал нужды. Всю жизнь он прожил в столице, числясь ‘для получения чинов’ при одном из министерств. Зачем нужны ему были эти чины — он и сам не знал хорошенько. Холостой, одинокий, он решительно в них не нуждался. Но ‘все’ так делали, — ‘все’, к обществу которых принадлежал и Васильев, и он, делал то же, что и ‘все’.
За последнюю зиму Васильев чувствовал себя скверно. Какая-то опущенность, усталость, пресыщение жизнью томили его и не на шутку беспокоили. Появилась одышка и подозрительные приливы к голове. Надоела петербургская жизнь, сытные обеды, кресло в опере, вечера в ресторане и компания петербургских тунеядцев и кокоток. Васильев решил, что необходимо проветриться — и взял отпуск, намереваясь сделать основательный вояж по Западной Европе. У него в кармане уже был заграничный паспорт, и теперь, накануне отъезда, он проводил последний вечер с той компанией, к которой привык. Впереди же предвиделись ‘острова’ на всю ночь.
II
— Да, господа, — говорил Васильев, потягивая сквозь зубы холодный ‘Экстра-сек’ и выпуская изо рта ‘колечками’ благородный дым рублёвой сигары, — что ни говорите, а необходимо нашему брату, культурному человеку, иногда стряхнуть с себя отечественную пыль. Иначе, того и гляди обрастёшь мхом…
— Мне кажется, отечество тут не причём, — заметил доктор Славич.
— Ну, не говорите… У нас нет того общественного оживления, которое бодрит и освежает человека и не позволяет ему опускаться. Заграницей жизнь идёт таким быстрым темпом, что захватывает всего человека…
— Эх, батюшка, дела у вас мало, — продолжал Славич, сам очень занятой человек по своей специальности, приносившей ему основательный ‘дивиденд’, — вот если бы вам, как мне, было абсолютно некогда опускаться, то и заграницу бы не потребовалось ‘вояжировать’, поверьте.
— Я согласен со Славичем, — заметил Курилин, совершенно праздный человек, живущий доходами с какого-то мифического Монрепо и займами, и посвящающий свой досуг (за вычетом сна — 14 часов в сутки) разнообразному спорту, ресторанам, островам и т. п., — потребность освежаться заграницей происходит от сидячей жизни, т. е., в сущности от праздности. Вот (Курилин засучил рукав смокинга, расстегнул манжет и согнул руку, на которой резко выделялись мускулы), заведите себе такую историю — ручаюсь, что ни одышки, ни хандры не будет и в помине.
— Однако, mon cher! — сказал Натаскин, завистливо поглядывая на руку Курилина. Ему самому, конечно, нельзя было похвастаться ничем подобным, так как он представлял из себя костяк, обтянутый кожей — разновидность рода человеческого, очень часто встречающихся между людьми, делающими себе карьеру в ‘канцеляриях’…
— Не согласен, господа, — упорствовал Васильев, — вы можете быть целый день на ногах, упражнять свои мускулы, делать блистательные ‘финиши’, вы, доктор, с головой уйдёте в свою ‘костоломку’… но душу здесь, в этом туманно-сером Питере, не освежите… Вот рецепт для освежения души (Васильев вынул из бумажника паспорт). Dahin, dahin, wo die citronen bluhen!..
— Конечно, и здешние рестораны, и здешний demi-monde скоро надоедают, но и заграницей они имеют то же свойство, — заметил Курилин, считавший себя ‘остряком’.
— А где заграницей услышите вы вот это? — сказал Иранов, взяв гитару.
Ловко сделав несколько красивых аккордов, он заиграл, подпевая себе сам: ‘вдоль по улице метелица метёт, за метелицей мой миленький идёт’… Иранов действительно играл, бойко или, как говорили — ‘залихватски’, за это он пользовался правом не расплачиваться по счетам в ресторанах, против чего он часто протестовал, но как-то всегда выходило так, что, вынув бумажник, он не успевал достать деньги, как счёт бывал уже оплачен или произносилось: ‘За мной’… Есть такие ‘профессионалы’ житья на чужой счёт.
‘Красота твоя с ума меня свела, иссушила добра молодца меня’… — пел Иранов.
— Браво! — сказал Натаскин, делая вид, что аплодирует. — Да, ‘этого’ заграницей не услышишь, sacrebleu!..
III
— Позвольте мне как врачу дать вам совет, — сказал Славич, когда Иранов кончил, — я думаю, что все ваши болезни происходят от петербургской жизни, но жизнью парижской, венской, остендской их не излечить.
— Чем же, по вашему? — спросил Васильев.
— У меня явилась оригинальная идея, — продолжал Славич, — несомненно, что у вас уже имеется лёгкая гипертрофьичка сердца, ожиреньице — это раз. Затем основательно переполняемый ежедневно всякими деликатесами желудок давит на грудобрюшную преграду, она в свою очередь на лёгкие — отсюда одышка… Кстати и печень пошаливает: периодическая гиперемия вот от этих благородных напитков… При недостатке движения весь этот ансамбль и производит все те тревожные явления, которые гонят вас заграницу… Рассуждаю так: изменит ли заграница те причины, которые влияют пагубно на ваш организм — нет: образ жизни останется тот же. Следовательно…
— Следовательно?..
— Это средство не годится. А вот моё: не бывали в Энске?
— В качестве туриста… недавно…
— В вашей конторе вас не знают?
— Наш уполномоченный видел меня мельком здесь: я, ведь, сравнительно недавно перешёл в ‘Зарю’ из ‘Триумфа’.
— Прекрасно…
— Не понимаю, какое отношение это имеет…
— Поймёте. Я бы на вашем месте, если бы боялся, что вследствие taedium’а vitae явится лёгонький ‘Кондратий Иваныч’, вот как поступил бы. Вместо всяких заграниц я бы отправился налегке и в изменённом виде в Энск и поступил там на первую попавшуюся должность в вашей же компании. Да этак с полгодика!..
— Ничего не понимаю.
— А я понимаю, — вмешался Курилин, — Славич по обыкновению остроумен. То, что он предлагает — одобряю. Вот в чём дело: ваше обеспеченное положение… Между нами все вы, ведь, прежде всего ‘бездельники’ — не сердитесь, mon cher, это уже так свыше определено… Ваше обеспеченное положение подарило вам и одышку, и ожирение, и хандру, и склонность к пессимизму…
— Дальше, дальше!
— Иду далее: впереди предвидится неприятный визит неумолимого кредитора всех таких бонвиванов как вы, милостивейший — Кондратий Иваныч…
— Кондрашки — по нашему, — вставил Иранов.
— И вот, чтобы избегнуть этого визита, Савич предлагает вам на полгода радикально изменить свой образ жизни.
— Я предлагаю вам из директора превратиться в обыкновенного смертного… Ну там в приказчика, писца, счётчика — всё равно… Суть в том, чтобы вам пришлось своим трудом заработать тридцать-сорок рублей в месяц и на них просуществовать… но только на них. Это я считаю верным средством.
— А я оригинальным видом спорта, — воскликнул Курилин…
— Васильев — приказчик!.. Ха-ха-ха… Vous tes impayable, — сказал Натаскин, — с его представительной фигурой, с его манерами!..
— Держу пари на тысячу, что Васильев не выдержит полгода, — заявил Курилин, любитель пари.
— Деньги на руки! — съехидничал Натаскин, недолюбливавший Курилина.
— Я нахожу это излишним, как и вашу шутку, — серьёзно сказал Курилин, — Итак идёт? Струсили?..
Васильев задумался. Наконец, выпив залпом свой бокал, он сказал:
— Мысль оригинальная… в конце концов я чувствую вообще такое пресыщение жизнью, мне всё так надоело, что я не прочь попробовать… Между прочим, с целью доказать вам, милейший, что ‘суть’ вовсе не в одних мускулах.
— Пари держу на тысячу, что не выдержит, — повторил Курилин.
Васильев позвонил и приказал вошедшему татарину подать ещё бутылку ‘Экстра-сек’.
Когда вино было разлито по бокалам, Васильев встал, поднял бокал, и начал:
— Господа, предлагаю тост за нашего милейшего целителя недугов, душевных и телесных, подавшего мне остроумный и рациональный совет. Я принимаю ваше пари, Курилин, но ставлю условием, чтобы ставка была выплачена какому-нибудь благотворительному обществу.
— Я состою секретарём, членом et caetera, в целых семи, — заявил Натаскин, — и заранее прошу не забыть этого по окончании пари.
— Итак, — продолжал Васильев, — формулируйте условия.
— Я утверждаю, — сказал Курилин, — что наш друг Андрей Иванович не в состоянии в течение шести месяцев — шесть месяцев это только срок пари, mon cher, а я уверен, что вас не хватит даже на месяц — не в состоянии прожить на сорок рублей maximum, в месяц, которые к тому же он должен заработать своим собственным трудом, не прибегая ни к займам, ни к своим собственным средствам… Помните, mon cher, что, кроме проигрыша 1000 руб., вы рискуете и морально, так как сделаетесь мишенью для моего… да и вообще для общественного злословия… ‘Неудавшийся приказчик’!..
— Un employ manqu, — добавил Натаскин.
— Я принимаю это пари, что и заявляю торжественно при этих благородных свидетелях. Славич, разнимите.
— Решено, — сказал Славич, — вот как бы я сделал на вашем месте. Так как вас в Энске не знают, как вы говорите, то вы могли бы сами себе написать рекомендательное письмо… Без протекции неудобно…
— Это важно, потому что иначе вы и без места нагуляетесь, — засмеялся Курилин.
— Затем, для важности обрейте бороду… оставьте одно лишь воспоминание… Разумеется, найдите подходящий костюм. Иранов вам поможет — он свой человек у актёров… Помните, что в вашем новом звании ни саквояж, ни хорошее пальто неуместны…
— Поручите это мне, — вставил Иранов, — я вас так оборудую, что сами себя не узнаете…
— А я вам выправлю паспорт без указания ваших титулов и прочего, — предложил Натаскин, — laissez moi faire…
— Чудно это всё господа!.. — сказал Васильев, — но как говорится, взялся за гуж… Итак, решено… Сегодня наш последний вечер на целые полгода… У меня голова несколько кружится…
— ‘Проведёмте ж, друзья, эту ночь веселее’, — сказал Иранов, взяв несколько аккордов.
— Серьёзно, — заметил Славич, — я ручаюсь вам, что если вы выдержите, то отсрочите визит Кондратия Ивановича надолго, а может, и вовсе с этим господином разделаетесь…
— Поживём, — увидим! Я уже чувствую прилив необыкновенной бодрости…
— C’est drole, cette histoire, hein!.. — засмеялся Натаскин, — не выдайте себя, когда мы летом приедем на вас полюбоваться…
— А, главное, постарайтесь, чтобы вас до нашего приезда не ‘рассчитали’… Какой вы работник! И дело-то по слухам только знаете, — сказал Курилин.
— Дело это меня кормит, и я обязан его знать, mon cher, — серьёзно заметил Васильев. — Ну, а теперь, друзья, поедем на острова… я хочу перед началом новой жизни распроститься со старой по хорошему…
IV
На утро Васильев проснулся в самом скверном расположении духа: во рту вместо языка ощущалось нечто ‘суконное’, к горлу подступала отвратительнейшая изжога. Подойдя в одной рубашке к зеркалу, он увидел в нём помятое, опухшее лицо, мутные глаза и белый язык…
‘Скверно!’ — подумал Васильев, вспомнил вчерашнее, но воспоминания его не отличились определённостью. Куда-то ездили, где-то пили, где-то Васильеву поливали голову холодной водой. ‘Чёрт бы взял все эти кутежи!’ — бранился Васильев, и вдруг в уме его совершенно ясно встало вчерашнее пари. ‘Что за глупость! — рассуждал он, — вот до чего допились!’
Чтобы придать больше ясности своим мыслям, Васильев позвонил и велел вошедшему слуге подать рюмку коньяку и сельтерской. ‘Поправившись’ при помощи этих испытанных средств и взяв для освежения ванну, Васильев почувствовал себя в состоянии правильно рассуждать и начал соображать, нельзя ли ‘свести на нет’ вчерашнее. Увы! Он не видел исхода. Конечно, неприятно было отдавать тысячу рублей ни за что Курилину, который и бил ‘наверняка’, но не в этом было главное затруднение: очень стыдно было оказаться ‘несостоятельным’ и сделаться ‘посмешищем’. ‘Струсил!.. Не выдержал! Только за бутылкой шампанского храбрости хватило!.. Чёрт меня дёрнул, — упрекал себя Васильев… — Этакая глупость!..’ Он закрыл глаза и воображал себя в роли приказчика: смазные сапоги, истёртый пиджак, картуз… Очень мило!
— В сущности, почему не испробовать, — почти вслух подумал Васильев, — по крайней мере оригинально, нет, не откажусь… Пусть этот воплощённый ‘финиш’ знает, с кем имеет дело!
Решив этот вопрос, Васильев сел к письменному столу и на своём бланке написал рекомендательное письмо к уполномоченному К. в Энске, в котором он просил его, выражая сожаление, что не имеет удовольствия быть лично уполномоченному известным, ‘дать место на 40 р. в месяц подателю сего А. И. Васильеву, за честность которого он ручается и уверен, что его ‘однофамилец’ оправдает его рекомендацию’. Запечатав письмо, Васильев почувствовал, что отступления уже нет. ‘А как же с заграничным паспортом? Ну, и чёрт с ним! Срок велик! — не беда: можно написать председателю, что доктор велит для окончательного восстановления здоровья не возвращаться ранее… Теперь деньги: возьму сто рублей — это конечно, не противоречит пари… Не могу же я ехать без гроша: я не ‘заяц»… Эти размышления были прерваны звонком. Явился Иранов.
— Всё прекрасно, — сказал он, — вы не передумали? Нет?.. Отлично, а я всё приготовил. Такие костюмчики, батенька мой! Станиславский бы позавидовал… Едем… Ах, кстати: дайте 50 р. взаймы… Благодарю… А то когда-то вас ещё увидишь…
* * *
Через несколько дней знакомая уже нам ‘изящная’ компания собралась на вокзал. ‘Чистая’ публика немало удивлялась тому, что эти господа, известные ‘ресторанным путём’ всему веселящемуся Петербургу, провожают какого-то бедно и грязновато одетого субъекта, приказчичьего типа, который перед отходом поезда пил с этой шикарной компанией коньяк за отдельным столиком, удивление ещё более усилилось, когда официант раскупорил у этого столика бутылку шампанского, после чего компания перецеловалась с субъектом, который затем прошёл в вагон поезда III класса как раз к третьему звонку. На билете его, предъявленном кондуктору, значилось: ‘С.-Петербург — Энск’.
Входящие и исходящие
I
Первым ощущением Андрея Ивановича Васильева, когда он, приехав с поезда, очутился в плохеньком номере второстепенной гостиницы г. Энска, было какое-то странное недомогание: ломило поясницу, болела голова, ныло одно плечо. Сперва Андрей Иванович подумал, что его продуло, но скоро догадался об истинной причине этих странных ощущений. До сих пор, в худшем случае, он езжал в общих вагонах I класса, обыкновенно же ему предупредительно предоставляли, как некоторого рода ‘особе’, отдельное купе. Теперь же он в первый раз в жизни проехал 1000 вёрст в вагоне третьего класса, причём в нём было так тесно, что пришлось почти всю дорогу находиться в скрюченном положении то в одну, то в другую сторону. При этом с одной стороны его подпирал какой-то костлявый субъект, с другой же обдавала жаром толстая пожилая женщина. Андрей Иванович поэтому чувствовал себя как в тисках. К довершению неудобства женщина то и дело засыпала и тогда склонялась к нему на плечо, звонко похрапывая. Андрей Иванович не раз покушался перейти в другой класс, но вследствие какого-то особого упрямства решил выдержать и выдержал характер. Это было добрым предзнаменованием. Единственное, что позволял себе Андрей Иванович из старых привычек, это по ‘желудочной части’: на вокзале он кушал вкусно и выпивал. Не ускользнуло от его внимания, что на этот раз официанты относились к нему без обычной предупредительности: ‘Видно мол, сову по полёту. Ещё в I класс лезет!’ Андрей Иванович поморщился, увидав обстановку номера в гостинице ‘Саренто’, куда привёз его извозчик. Мебель, в достаточной мере убогая, лоснилась от многолетнего жира, въевшегося в материю, которая сделалась неопределённого цвета. Зеркало было покрыто каким-то крапчатым налётом: взглянув в него, Андрей Иванович увидел такое изображение, что не мог удержаться от улыбки. Утомлённый дорогой, он решил тотчас же лечь, но, взглянув на кровать, отнёсся так недоверчиво к чистоте её, что не решился раздеться (Андрей Иванович был человек очень чистоплотный и брезгливый). Как был, в своей ‘новой’ паре, он повалился на постель, накрыв подушку полотенцем. Что-то жёсткое точно врезалось в его нежное, пухлое тело: по рассмотрении ‘это’ оказалось пружиной… Однако усталость взяла своё и Андрей Иванович заснул, назвав себя весьма нелестно, ‘Дура я’… — прошептал он. Во сне он видел, что кушает с Курилиным в Милютиных лавках устриц, у него даже слюнки потекли во сне. Долго ли, коротко ли спал он, но, наконец, проснулся. Стоял уже вечер. Кто-то стучался в дверь. Тело горело, точно его настегали крапивой.
— Уж не чесотка ли у меня? — подумал в ужасе Андрей Иванович, не знавший до сих пор, что такое ‘клоп’.
Стук в дверь участился. Пришлось отворить: вошёл половой и потребовал ‘пачпорт’.
— Беспокоить приезжающих умеете, — накинулся на него Андрей Иванович, — а удобств у вас никаких! Грязь, мерзость, вонь…
— Не ндравится — не держим, — грубо ответил половой, — и почище вас видали.
Андрей Иванович чуть было не выполнил ‘односторонний маневр’, поражённый непривычною дерзостью полового, но вовремя вспомнил, что ‘теперь’ ему это совсем уже не подобает. Покорно снеся грубость, он беспрекословно отдал свой паспорт и поник тяжёлой головой.
Так началось энская жизнь Андрея Ивановича.
II
Проснувшись наутро, Андрей Иванович не чувствовал себя нисколько отдохнувшим, так как пришлось спать на диване в полусидячем положении (Андрей Иванович продолжительным и повторным наблюдением выяснил наконец, отчего у него горит тело, и сделавшись неожиданно ‘энтомологом’, открыл, что на диване клопов меньше, чем на постели). Тем не менее времени терять не приходилось, и потому злосчастный директор КR ‘Заря’, приведя в порядок свой туалет, назвал себя ещё раз ‘дурой’ и вышел на улицу. Стояла ростепель. По улицам бежали ручьи грязной воды. Попробовав перебраться через улицу, Андрей Иванович попал в самую грязь и оставил в ней одну калошу. Провозившись с ней и сообразив, что с непривычки к провинциальному пешехождению он не доберётся до своей конторы, Андрей Иванович крикнул извозчика и велел ему свезти себя туда. Извозчик потребовал тридцать копеек, да ещё вперёд. Контора КR находилась через два переулка от гостиницы.
— Вам кого? — спросил швейцар, когда Андрей Иванович отворил дверь.
— Главнозаведующего…
— Дома. Сюда ранее часу не будут…
Сказав это, швейцар перед носом Андрея Ивановича захлопнул бесцеремонно дверь.
‘Неужели и у нас в Питере так грубо встречают посетителей, — думал Андрей Иванович, садясь опять на извозчика, — в конце концов я, кажется, сделаю порядочный запас наблюдений’. Извозчик скоро подвёз его к широкому дому архитектуры ‘рококо’. Андрей Иванович дёрнул за звонок. Долго не отпирали. Наконец после третьего, энергичного звонка, толстая пожилая горничная отворила дверь, но увидав Андрея Ивановича, — не прежнего важного, хорошо одетого, выхоленного Андрея Ивановича, а теперешнего, в скверном пальто, забрызганном грязью, — не выпустила ручку двери из рук и загородила дорогу.
— Вам чего? — спросила она.
— Я к Ивану Яковлевичу…
— Так что же вы, любезный, лезете на ‘паратную’. Ещё наследите… Идите чёрным ходом через куфню…
— Но… — пробормотал было Андрей Иванович…
— Здесь ‘господа’ ходят, а для ‘протчих’ у нас чёрный ход, — сказала горничная и заперла дверь.
Андрей Иванович в первый раз в жизни остался в буквальном смысле слова на улице. ‘Плюну и уеду! — подумал он, но тотчас отогнал эту соблазнительную мысль, — ни за что! Претерплю всё, но не сделаюсь петербургским посмешищем!’
— Ты чего, дяденька, ищешь? — спросил его какой-то проходящий мастеровой.
Андрей Иванович обрадовался и рассказал его затруднение:
— А за каким, то есть, ты делом? — поинтересовался мастеровой.
— Служить я приехал.
— Что же место, значит, вышло?
— Нет, только ещё просить стану.
— Так… Вот что: ступай-ка ты лучше откуда пришёл. Толков тут тебе не дождаться. Мы довольно, значит, понимаем. У них и свои-то служащие сбежать собираются. Первое: работой морят, не приведи Господи, а второе: хоть голодом помирай — жалованьем очень обижают.
— А вы почему знаете? Наша контора славится в этом отношении… — вступился Андрей Иванович.
— А вот сунься — увидишь! Прощенья просим… Одно слово — волки… Ничуть они чужой нужды не понимают. Уж нам оченно известно. А тебе вот ход: заверни ты за угол, да иди во двор, а там увидишь — лестница, и ты по ней не ходи, а пройдя ещё дверь, поверни налево… Тут тебе и будет куфня… А ты это с какого же разума на ‘паратное’ лезешь? За местом пришёл, а на паратное… Чудак!..
Мастеровой ушёл, а Андрей Иванович, мысленно ругая себя, Славича, Курилина и весь мир на все корки, пошёл по указанному направлению. Наговорившись досыта с подручным дворника и какой-то бабой, — он наконец нашёл заветную дверь и очутился на кухне. Последовал тот же вопрос со стороны кухарки.
— Самого? Спит… Сядь тут на лавку, да подожди… Вы из каких будете? По своему делу?.. Ну и сиди…
На кухне сидел кучер, покуривая папироску.
III
Андрею Ивановичу пришлось покориться своей судьбе. Он уселся на лавку. С плиты нёсся соблазнительный аромат, дразнил Андрея Ивановича и наводил на печальные мысли. ‘Эх, — думал он, — если б я приехал сюда в своём настоящем виде, а не таким замарашкой — воображаю, как бы меня встретили! Это завтрак, наверное, готовится… И меня бы не знали чем накормить!.. А теперь сиди на кухне в обществе чёрт знает кого! Кухарка… Кучер… fi donc!.. Кучер папироской угощает… Экая я дубина!’
Просидев час и не видя конца этому испытанию, Андрей Иванович достал своё собственное рекомендательное письмо и попросил кухарку передать его господину главнозаведующему… — ‘Надо было с этого начать, — подумал он. — Прочтя моё письмо, Иван Яковлевич, конечно, меня не заставить торчать здесь… Прежде всего он благовоспитанный человек. Хотя я его и не знаю, но в нашей компании, конечно главнозаведующий — джентльмен. Правда, я ему себя рекомендую как мелкого служащего, но он же поймёт, что ‘директор правления’ не станет рекомендовать какую-нибудь ‘дрянь’. Экое дурацкое ‘пари’! Вот сам бы Курилин попробовал побыть в чужой шкуре’.
— Видать было, что распечатал… а уж читал ли — не знаю…
— Это чёрт знает, что такое!..
— А ты не чертыхайся: здесь иконы, — сказала кухарка.
— Эх, господин, — заметил кучер, — их дело барское. Покушает и позовёт. А вот вы бы сделали милость послали за сороковочкой: время-то и прошло бы незаметней…
Да… Андрей Иванович, убедившись на собственной персоне, что имя его для главнозаведующего ещё не очень много значит, совсем растерялся…
— Али жаль? — продолжал кучер, — всего девятнадцать копеек… за красной печатью…
Андрей Иванович машинально достал двугривенный и ‘Дмитревна’ (кухарка) была откомандирована через улицу в лавку. ‘Au fond, — подумал Андрей Иванович, — почему же теперь в моём новом звании кучер главнозаведующего мне не компания?’ Дмитревна ‘мигом’ слетала, но не успели новые знакомые выпить по другой, как лакей во фраке вошёл в кухню и, важно кинув взгляд на ‘незнакомца’, процедил: ‘Ступайте, зовёт’… Андрей Иванович, наскоро пережёвывая горячую картофелину, пошёл по указанному направлению и имел удовольствие слышать слова важного лакея: ‘Это что завели? Нашли компанию! Может быть так, прощелыга какой!’.
Пройдя длинный коридор, Андрей Иванович очутился в обширной передней. Не решаясь проникнуть далее, он остановился у двери и кашлянул. Из соседней комнаты вышел человек средних лет, с внушительным брюшком, с румяными щеками, обрамлёнными хорошо выхоленными баками. Андрей Иванович сразу узнал в нём главнозаведующего, которого мельком видел в правлении. Только там он был как будто тоньше и ниже ростом. Андрей Иванович машинально протянул было руку, но вовремя увидел, что главнозаведующий держит обе руки в карманах смокинга, и потому, вместо рукопожатия, сделал движение, как будто поправляет пуговицу пиджака. Господин с брюшком окинул небрежным взглядом Андрея Ивановича и, как будто оценив его, сказал: ‘Чем могу служить?..’
— Письмо от Андрея Ивановича… — пробормотал сконфуженный Андрей Иванович, которому в первый раз не подали руку.
— Знаю, любезнейший… но кроме Андрея Ивановича ‘там’ есть ещё одиннадцать директоров, и каждый пишет такие письма… Если по каждому письму я буду давать места, то мне надо увеличить штат втрое…
— Я прошу небольшого…
— Ещё бы, — сказал главнозаведующий, — знаю… Вы откуда же известны Андрею Ивановичу?.. Где служили ранее?.. — не дожидаясь ответа, главнозаведующий добавил, — Идите в контору, я спрошу там… Если можно — я помещу вас… и то только потому, что Андрей Иванович, кажется, ещё не просил меня… Но смотрите — старайтесь! Я, любезнейший, требую работы… Сам тружусь и от других требую… Лежебоков мне не нужно… Можете идти… Кстати: я требую полнейшей трезвости — примите это за правило…
Главнозаведующий повёл носом, взглянул в упор на покрасневшего Андрея Ивановича и торжественно вышел.
IV
Так как операции комп. ‘Заря’ были преимущественно по водяной части (она перевозила нефтяные продукты), то контора её летом разбивалась на два отделения: одно находилось на берегу, а другое на плавучей пристани на противоположном берегу реки. Так как время было ещё раннее, и река не вскрылась, то все служащие занимались в зимней, береговой конторе. Андрей Иванович, раздевшись в прихожей, объяснил швейцару, что сам главнозаведующий прислал его и поэтому был допущен наверх в обширную комнату, где за столом и конторками сидели ‘за письменными занятиями’ служащие. Андрею Ивановичу, когда он объяснил цель своего посещения, снова велели подождать и указали на скамью — ‘посетительную’. Здесь он сидел и наблюдал за тем, что делалось в конторе.
Ранее в Петербурге, приходя в своё правление, где к его услугам была особая, шикарно отделанная комната ‘директорская’, Андрей Иванович издали видал всю эту конторскую ‘мелкую сошку’ и не обращал на неё никакого внимания, т. к. ему приходилось иметь дело только с ‘тузами’ — делопроизводителями, бухгалтерами, заведующими отделами. Андрею Ивановичу и в голову не приходило, что эта ‘мелкая сошка’ существует и за стенами своей канцелярии, что у неё есть нужды, желания, заботы. Он был вполне уверен, что это уже такой определённый свыше порядок, правильный как день и ночь, что он, как и все люди, или, вернее, господа с ‘директорскими окладами’, живёт сам по себе, а ‘мелкая сошка’, корпящая за жалкие рубли над работой, сама по себе, и что единственными точками соприкосновения между этими двумя разновидностями человечества является только момент ‘назначения и увольнения’. Андрей Иванович был добрый человек, но откуда же мог он знать, как существует вся эта ‘мелкая сошка’? Он знал только, что ей совершенно достаточно получать то жалованье, которое платила Компания, что экономия в каждом деле — главное, и что если сам он получает ‘какие-то’ пять тысяч, то потому, что он ‘директор’, имеет развитые потребности и для того, чтобы поддержать престиж Компании, должен жить ‘прилично’, а не кое-как… Другое дело — мелкие служащие! Их сколько угодно… Как они живут, чем питаются — дело их, и если им не хватает 30—40 р. в месяц, то потому лишь, что они не умеют жить, не ограничивают свои потребности, плодят нищих и пьянствуют. Вот что знал Андрей Иванович о ‘мелкой сошке’, пока ему самому не пришлось, вследствие нелепого пари, попасть в её ряды.
V
Теперь, сидя на ‘посетительской’, Андрей Иванович имел случай в первый раз наблюдать вблизи всю трудящуюся конторскую мелкоту, и нельзя сказать, чтобы это наблюдение сулило самому Андрею Ивановичу розовую будущность. Занятия в конторе продолжались с 9 до 4 и вечером иногда, когда имелись спешные дела. Человек сорок разношёрстно одетых людей сидело в канцелярии. Слышалось щёлканье костей на счётах, отрывочные фразы, и как докучливое жужжание роя пчёл комнату наполняло скрипение перьев. ‘Мелкая сошка’ сидела, согнувшись и уткнувшись в бумаги… Труд был по-видимому утомительный и скучный.
За стеной, где находились кабинеты главно- и просто- заведующих, слышался смех и весёлые разговоры. Изредка оттуда выходили то один, то другой ‘господин’ и направлялись к какой-нибудь конторке. Тогда мелкий служащий, прикованный к этой конторке, вставал и почтительно выслушивал замечания и распоряжения.
— Это что такое? — воскликнул один из таких господ, почти вырвав у писца лежавшую перед ним работу, — опять миллион ошибок! Я вам сказал, что не потерплю больше такой небрежности. Откуда здесь ‘ять’… откуда?.. Раз вы не смыслите, идите в сапожники: там ‘яти’ не нужны… Без рассуждений. Переписать! — отчеканил господин, разорвав бумагу, и перешёл к другому столу.
— А вы где находитесь? Где, позвольте вас спросить?..
Спрашиваемый недоумевал.
— Вы опять с протёртыми локтями… Сказано было вам!.. Не хватает жалованья?! Не служите… вы конфузите фирму… здесь не место для героев Максима Горького… Где взять? Не моё дело… украдите, а будьте одеты прилично… Ну, не разговаривать!..
Слыша всё это, Андрей Иванович вздохнул и невольно пощупал свои локти. К счастью, его костюм был беден, но ещё свеж.
— Кто здесь Васильев? — крикнул другой господин из дверей кабинета. Андрей Иванович вскочил с места. — Подите сюда.
Через минуту Андрей Иванович очутился в кабинете пред особой длинного и сухого господина с чёрной бородкой, который не подал ему руки.
— Вы от нашего директора?
— Я… — ответил Андрей Иванович…
— Иван Яковлевич, желая исполнить просьбу уважаемого Андрея Ивановича, согласен дать вам место… испытать вас… Что вы умеете делать?
Андрей Иванович стал в тупик: он положительно не знал, что ‘умеет делать’.
— Вы уже занимались раньше в канцелярии? — продолжала особа.
— Я пишу грамотно, — заикнулся Андрей Иванович.
— Очень нужна мне ваша грамотность! А в деле-то вы, конечно, ничего не смыслите… Так вот, на первый раз поручаю вам ‘входящий и исходящий’ журнал… Жалованье вам назначается 25 руб. в месяц… Будете стараться — прибавлю…
Господин позвонил, вошёл один из секретарей.
— Вот, покажите ему, что надо делать… Пусть Вавилов даст ему дела и поучит… Идите… Главное, знайте, что здесь не богадельня… И пунктуально: с 9 до 4… никаких болезней я не признаю… Кто там ещё? Никого… отлично… Представьте ваш документ… Да одеться получше… До свиданья…
VI
Таким образом началась служба Андрея Ивановича. Выйдя из кабинета, он узнал, что поступает на ‘живое место’: ‘входящие и исходящие’ вёл до него этот самый Вавилов, но по старости его давно собирались уволить, дав за продолжительную службу двенадцатирублёвую пенсию. Узнав это обстоятельство, Андрей Иванович хотел было отказаться, но сам Вавилов убедил его этого не делать.
— Всё равно-с, — сказал он, — участь наша такая: состарился за их конторкой — ступай по миру… Это ещё благодать, что пенсию дали-с: могли бы и просто прогнать. На что я им нужен? Вижу плохо, а триста рублей в год всё-таки для компании составляет расчёт…
Вавилов оказался очень словоохотливым стариком и, ‘сдавая’ Андрею Ивановичу ‘дела’, порассказал много такого, чего тот и во сне не видал. Предварительно он порасспросил Андрея Ивановича об его ‘обстоятельствах’ и, узнав всё, что рассказал ему Андрей Иванович, предложил к его услугам свою квартиру.
— Я человек одинокий, — сказал он, — занимаю две комнатки-с… Одну могу уступить… Готовит на меня Мавра-с… она всё может: и заштопать и починить.
Новые знакомые сладились. За 15 руб. в месяц Андрей Иванович получил комнату, стол (‘разносолов у меня не полагается, но, однако, говядину употребляю-с’…) и услуги ‘Мавры’. Андрей Иванович был даже рад получить возможность чем-нибудь облегчить участь старика и вручил ему тут же десять рублей вперёд, что растрогало Вавилова. ‘Сдав’ в полчаса ‘дела’, Вавилов предложил Андрею Ивановичу сходить в одну ‘ресторацию’ для ‘первого знакомства’. Хотя Андрей Иванович и вспомнил, что главнозаведующий ‘требует полнейшей трезвости’, но всё-таки согласился, и оба писца, новый и отставной, отправились в ресторацию, носившую приятное название: ‘Свидание друзей’. Там за столиком, где на грязной скатерти, заставившей брезгливого Андрея Ивановича поморщиться, появилась ‘сотка’ и закуска, Вавилов начал вводить Андрея Ивановича в новый круг ‘идей’.
— Василиск этот, — повествовал он бесстрастным тоном летописца, — первейший, ежели хотите знать, варвар-с… То есть, такого аспида поискать. Он в тебе и человека-то не признаёт, а как бы животное. И чем выдвинулся? Наш же брат был, писаришка-с… Сумел в начальники пролезть… Первое — за женой тысчонки три взял, да на место повыше пересел… Ну, а там и пошло… Был у нас тут инспектор один… Так, ‘празднослов’, ни больше, ни меньше. Так он, василиск-то, ему юбилей устроил. Альбом с крышкой поднесли служащие за десятилетие… Как же: прослезился даже… при всех василиска обнял… А, ведь, из кровного нашего жалованья по трёшнице на этот альбом удержать приказали… Пуще всего его опасайтесь… Есть и другие начальники… ну, в тех такого ехидства нет… Только очень о себе много понимают… Кабы и в деле столько же, так Компания-то, чего доброго, озолотилась бы… ‘Сам’-то только важность имеет, а смыслу очень мало-с… Да и откуда?.. Из гвардии он-с… Там эфтой нефти не обучают… И все они такие! Не будь нашего брата-с, истинно говорю, — делу пропасть надо бы. На нас ездят, ровно на лошадях упряжных. Мы день-деньской в труде, на гроши перебиваемся, лба перекрестить некогда-с… Ну а те что: их дело совсем особь-статья. Придумал, приказал написать, — вот и всё-с… Живут весело… Да и не мудрено: экие тысячи получают… Главная причина, отдыха у нас нет. Праздника Божья не знаешь… Ну летом, я не говорю: летом праздновать по нашему делу нельзя… А зимой? На зиму-то ведь кое-кого и вовсе увольняют или на половинное жалованье переводят… для экономии-с… Себе-то, небось, не убавят… Но зато даже и зимой-то праздновать всё же не полагается. Вот, например, лавочные приказчики… о тех дума позаботилась: отдых им дали… А мы, ‘пишущая братья’, так обделены и остались. Позабыли-с… В прошлую зиму в газете здешней было пропечатано на счёт этого-с: внимание думы на нас, грешных. обратили… насчёт праздничного отдыху… Так что же-с: одного из наших писцов, Надеин по фамилии, тут же и уволили… А и писал-то вовсе не он, а другой… В правление не раз по почте анонимно посылали-с… и тут не вышло… Разве они, в Питере-то, понимают? Одно название, что директора… А так… тоже ‘празднословы’, ни больше, ни меньше… Где им о пишущей братии думать!..
Андрей Иванович столько нового узнал в первый же день, что расстроился совсем. Покончив в ‘Свидании друзей’, сослуживцы отправились, несколько пошатываясь, на квартиру Вавилова, где Андрей Иванович очень скоро заснул, невзирая на клопов, на жёсткость постели и не слушая нравоучений Мавры по адресу Вавилова, по-видимому державшей сего старца в руках.
* * *
Так как Андрей Иванович сделал в Петербурге распоряжение относительно пересылки в Энск своей корреспонденции, то через месяц получил письмо от главнозаведующего, гласившее, что он, главнозаведующий, ‘с удовольствием исполнил просьбу уважаемого Андрея Ивановича’ и дал его протеже место писца, но что этот протеже, к большому огорчению его, главнозаведующего, по отзывам лиц компетентных, оказался малоспособным к занятиям, довольно тупым и кроме того, по частным сведениям, употребляет спиртные напитки, что едва ли может быть терпимо на службе Компании. В заключение, главнозаведующий свидетельствовал Андрею Ивановичу своё душевное почтение и просил ‘принять уверение в совершенной преданности и полном уважении’…
На хозяйских харчах
I
Андрей Иванович служил уже второй месяц в конторе Компании и вёл свои ‘входящие и исходящие’. Несмотря на то, что занятие это ему опротивело донельзя, он выдерживал характер и утешал себя мыслью, что делает, между работой, ценные наблюдения, полезные для него, как директора.
Сначала его страшно бесило отношение ‘компанейских особ’ к мелким служащим. Мало того, что они их совершенно игнорировали как людей и смотрели только на их ‘работоспособность’, но и как с ‘рабочей силой’, особы обращались со служащими крайне надменно, не признавали в них ни человеческого достоинства, ни человеческих потребностей и слабостей. Тон, который преобладал в сношениях ‘особ’ с ‘мелкотой’, был высокомерен или же пренебрежителен. Особы относились к служащим, как к вещи. ‘Сделайте то’… ‘Перепишите это’… ‘Где вы шатаетесь?..’ ‘Пошевелите мозгами, если они у вас есть’… — вот что обыкновенно слышали служащие. В этом обращении никто даже и не видел ничего ненормального, и очень многие, милые, приличные, гуманные сами по себе и в обществе ‘особы’, входя в контору, забывали все свои положительные качества за её стенами.
Андрей Иванович очень скоро испытал на себе такое обращение. ‘Посмотрел бы я на тебя, — думал Андрей Иванович в то время, когда в первый раз ‘Василиск’ придрался к нему, — как бы ты заговорил, если б знал, кого ты распекаешь, если бы подозревал, что перед тобой не обыкновенный писец, а директор твоей же КR, которому ничего не стоит завтра же вышвырнуть тебя вон… Воображаю, какая мокрая курица вышла бы из тебя, надутый индюк’.
Так как Андрей Иванович мог только думать так, а не говорить, то ему пришлось выслушать здоровую ‘распеканцию’.
— Это что за почерк! — сказал ‘Василиск’, подойдя к столу, за которым сидел Андрей Иванович. — Встать!.. Порядку не знаете?.. Я вам не товарищ!.. Чего вы туг напутали? Такого пустого дела не понимаете… Как у вас записано?.. А зачем здесь ять?..
— По Гроту… — начал было Андрей Иванович, затронутый за живое упрёком в безграмотности (он-то считал себя на что уж грамотным!).
— Не разговаривать!.. Я не посмотрю, что вы ‘протеже’!.. Мне нужны работники, а не лодыри… Можете с вашим Гротом отправляться куда угодно!.. Здесь я — Грот! Сказано, чтобы не было тут ‘ять’…
Довольный тем, что пробрал ‘новичка’ и показал ему, с кем он имеет дело, ‘Василиск’ важно ушёл в кабинет, а обескураженный Андрей Иванович предался грустному размышлению. ‘Это я-то, кандидат прав, неграмотный! Это меня-то распёк, как мальчишку, какой-то нахал, сам пишущий ‘сапоги’ через ‘Фиту’… Однако, ничего-то мы, в правлении, не знаем о здешних порядках. Положительно, моё маскарадное приключение для меня очень назидательно’…
II
Однажды, в конце второго месяца, Андрея Ивановича ‘кликнули’ в кабинет, и он очутился опять пред лицом того самого ‘господина’, который назначил его на службу.
— Я вами недоволен, — начал изящный господин, слегка кивнув на почтительный поклон Андрея Ивановича, — вы изволите лодырничать… ваш начальник аттестует вас неодобрительно…
— Позвольте узнать, в чём моя вина? — спросил Андрей Иванович.
— Извольте. Во-первых, вы запустили свой журнал.
— Мне дали, кроме него, ещё массу дела, которое я признал более спешным…
— Я вас взял не для того, чтобы вы рассуждали, — перебил господин, — для другого дела у вас есть вечера… у лентяев всегда есть отговорка… Затем, оказывается, что вы не можете относиться сознательно к возлагаемым на вас поручениям, то есть, я хочу сказать, что вы до сих пор с делом не освоились, как следует, да вряд ли и освоитесь.
— Но…
— Я вас позвал не для рассуждений… Тупиц мне не надо… Компания не может тратить деньги непроизводительно… Таких пустяков вы не можете выполнять. Я вижу в этом ваше нежелание работать… Стыдитесь: вы компрометируете достойное лицо, давшее вам рекомендацию, уважаемого нашего директора, Андрея Ивановича… Я уверен, что он дал вам рекомендательное письмо исключительно по своей доброте, не зная вас достаточно.
Бедный Андрей Иванович, оказавшийся ‘незнающим самого себя’, окончательно опешил. Он даже покраснел, как школьник, не выучивший урока.
— Даром жалованье платить я вам не могу: это было бы недобросовестно с моей стороны по отношению к Компании… Единственно, что я могу ещё для вас сделать, это ‘попробовать’ вас на другом деле. К письменным занятиям вы не годитесь… Я назначу вас помощником кого-нибудь из приказчиков… там особой сообразительности не надо… Если же и там вы окажетесь неспособным, то прошу извинить… Я уже доложил об этом Ивану Яковлевичу, и он, кажется, написал в этом духе Андрею Ивановичу… Можете идти: я сделаю распоряжение… Постойте… Я должен вас предупредить, что о вас ходят нелестные слухи.
— Обо мне? Нелестные слухи? — возмутился Андрей Иванович.
— Да-с! Мой принцип — невмешательство в частную жизнь. Я знать не хочу, как живут мои служащие, но я требую… слышите: я требую, чтобы о них не говорили, будто они пьянствуют!.. Одним словом: вы поняли?
— Позвольте мне оправдаться… Действительно перед обедом…
— Извольте идти… вы получите распоряжение…
III
Таким образом Андрей Иванович попал на новую должность. ‘Хорошо ещё, что жалованья не убавили! При таких порядках и этого можно было ожидать’, — думал он. Самым неприятным для него было то, что приходилось уехать с квартиры Вавилова. Андрей Иванович привык к этому симпатичному старичку, привык даже к его ворчливой Мавре, к русским щам её приготовления, к каше и похлёбке. Правда, в первое время, Андрей Иванович лакомился потихоньку кое-какими ‘деликатесами’, покупаемыми на остатки от взятых из Петербурга ста рублей. Покупал сыр, копчение, масло, омары, потом перешёл на ветчину и наконец на варёную колбасу. Сто рублей растаяли очень скоро, и Андрею Ивановичу поневоле пришлось приучаться к стряпне Мавры.
Избалованному петербургской ресторанной кухней Андрею Ивановичу трудненько-таки далась эта привычка. Он и сам смотрел на неё, как на некоторый подвиг. Однако — la guerre, comme la guerre — и он привык. Он привык и вставать в семь часов, и пить пустой чай с чёрным хлебом и вприкуску. Больше всего его беспокоили клопы, с которыми он воевал всевозможными средствами с перемежающимся успехом, но, наконец, он понял, что ‘клопы’ такая же необходимая принадлежность того русского ‘быта’, куда он попал, как кухонный чад, грязь, жёсткое ложе, — и смирился.
Теперь приходилось всё это оставить, и перебираться на новую квартиру и привыкать сызнова. В тот же вечер Андрей Иванович, напутствуемый пожеланиями Мавры, жалевшей, что лишается смирного нахлебника — не грубияна, не ‘охальника’, — в сопровождении Вавилова, который вызвался водворить Андрея Ивановича, отправился к месту своего нового служения.
Река уже давно-давно кипела деятельностью. Гиганты-пароходы, барки, баркасы, лодки то и дело сновали по ней, а набережная жила особой, навигационной деятельностью.
Так как летом контора и баржи Компании находились за рекой, то Андрей Иванович забрал весь свой скарб в лодку, нанятую за четвертак, и со страхом и трепетом (он был порядочный трус) тронулся в путь. Покачивало. С каждой волной у Андрея Ивановича трепетало сердце, и он малодушно хватался за Вавилова.
— Пустое, — говорил этот философ, — нешто это волна? Вы бы посмотрели-с, когда шторм разыграется…
Посередине реки Андрей Иванович познакомился с зайчиками и добрался на ту сторону совсем ‘мокрой курицей’. Лодочник снёс его пожиток на берег и уплыл обратно. Андрею Ивановичу пришлось забрать на плечи свой чемодан, т. к. не к лицу же было ему нанимать носильщика. Вавилов забрал мелочь, и они пошли в контору Компании, находившуюся на обширной барже. Оставив Вавилова караулить вещи, Андрей Иванович пошёл представляться.
— Вам кого? — спросил его какой-то молодой человек, одетый ‘по-прикащицки’.
— Я назначен сюда из главной конторы, — ответил Андрей Иванович.
— Так вам к заведующему надо, к Нилу Фомичу…. Только он сегодня ‘собака собакой’…
— А где он?
— Войдите в контору, там покажут.
IV
В конторе действительно показали Нила Фомича. Это был полный человек, одетый в коричневый пиджак на русскую рубашку, на голове у него был картуз, а на ногах высокие сапоги. Жирное лицо его казалось заплывшим, и на нём еле выглядывали маленькие глазки. Сразу видно было, что человек этот основательно дружил с перинами, а краснота носа доказывала, что ‘ничто человеческое ему не чуждо’.
В этот вечер Нил Фомич действительно был ‘собака-собакой’, потому что у него ‘на чердаке трещало’. Он уже облаял не раз половину служащих, называя их ‘дармоедниками’, и обещал завтра же доложить главнозаведующему. Служащие, по-видимому, привыкли к этому ‘лаю’ и не обращали на него внимания. В сущности Нил Фомич был грозен больше на словах, да и то с похмелья. ‘Собака лает — ветер носит’, — утешали себя обруганные. ‘Это ещё слава Богу, а вот до него так уж настоящий пёс был, а этот с душой’, — говорили служащие.
— Тебе чего? — грубо спросил Нил Фомич у представшего пред ним Андрея Ивановича.
‘Однако, здесь не церемонятся’, — подумал Андрей Иванович и молча подал бумагу о своём определении.
Нил Фомич пробежал её и усмехнулся:
— На Тебе, Боже, что нам негоже, — сказал он, — за ненадобностью всё ко мне валят. У меня вон своих сколько дармоедов-то этих! Ну, ладно… Нынче уж поздно. Завтра назначу… на баржу N 3… водолива учитывать…
— Позвольте спросить, где бы здесь остановиться? — спросил Андрей Иванович.
— Ну, у меня тут гостиниц нет, не взыщите уж. Ступайте наверх, там все наши спят… Можете основаться. Стол у нас готовый, а баржа рядом, рукой подать…
Нил Фомич окинул взглядом своего нового подчинённого и заметил:
— Вы не взыщите: характер уж у меня такой… Может, вы и вправду пригодны окажетесь…
Андрей Иванович вернулся к Вавилову и рассказал, как был принят. Затем с его помощью он втащил свои пожитки наверх, где помещались служащие. Там матрос показал ему пустую койку, сколоченную из тесин.
— Эфто для вас за первый сорт будет, — сказал матрос и мигом устроил Андрея Ивановича: чемодан запихал под койку, мелочь рассовал в угол, под подушку, вместо тюфяка притащил кошму.
— Способно будет, — заметил он.
Скоро собрались служащие ужинать. Между ними оказалось несколько знакомых Андрея Ивановича по главной конторе, завязался разговор. Тот же матрос притащил котёл со щами и полковриги хлеба.
— Нынче вам хлебово, — сказал он.
Все разместились за столом. Один из приказчиков вытащил на особый кружок кусок мяса, далеко не соответствующий своей величиной количеству щей, и стал резать, или, вернее, кромсать его, придерживая попросту рукой. У Андрея Ивановича отбило аппетит и потому, когда ему дали деревянную ложку и предложили принять участие ‘в общей чашке’, он сказал что сыт и отказался.
— Перед ужином-то не вредно бы и ‘того’, — заметил кто-то…
— Что же, посылай, — ответили ему.
— А вот с них бы следовало, как с новоприбывшего…
— С удовольствием, господа… — заторопился Андрей Иванович, доставая рубль, — вот, пожалуйста.
Результатом этого разговора было то, что Андрей Иванович сразу вошёл в колею новой службы и лёг спать с тяжёлой головой. Вавилов, за поздним временем заночевавший, улёгся рядом с ним.
V
Дело, к которому приставили Андрея Ивановича, было вовсе не сложное, он обязан был вести ежедневную отчётность по отпуску нефтяных остатков с баржи N 3. Ничего особо хитрого тут не было, но требовалась значительная аккуратность. Зато должность эта была из беспокойных. Нефтяные остатки приходилось отпускать во всякое время дня и ночи, и поэтому бедному Андрею Ивановичу никогда не удавалось спать более трёх часов подряд. Только, бывало, он уснёт на своей свалявшейся кошме, только что увидит какой-нибудь соблазнительный петербургский сон (такие сны ещё продолжали ему сниться), как матрос с баржи бесцеремонно будит его своим неумолимым: ‘Андрей Иванович, нефту отпущать’. Первое время Андрея Ивановича брало сильное искушение ткнуть этого мучителя сапогом в живот (Андрей Иванович спал ‘по-прикащицки’ — не раздеваясь, или, как говорили на пристани: не ‘разоболакиваясь’), но сознание, что матрос не виноват, удерживало его.
Невольно думал Андрей Иванович, что до сих пор, сидя на своём директорском кресле, занимаясь делами, когда и как вздумается, он и понятия не имел о настоящих тяготах человеческого существования и насколько утомительно дело, оплачивающееся 25 рублями в месяц, сравнительно с делом, оплачивающимся 300 и более рублей.
Не раз брало его отчаяние, и тогда он хотел малодушно бежать. Но он не поддался. Больше всего он боялся насмешек петербургских друзей: »неудавшийся приказчик’, ‘неспособный писец’, — ведь, эти прозвища останутся на всю жизнь’, — думал он. Кроме того он сам, помимо своей воли, начал втягиваться в своё приказчичье дело, стал жить интересами того ‘мелкого люда’, о котором он не имел ранее никакого понятия. ‘Я начинаю опускаться, — думал иногда Андрей Иванович, — мне временами кажется, что моё директорство ни более, ни менее как сон, и что я так и родился и воспитался на этой проклятой барже’.
Помещение, где жили служащие, изобиловало щелями, в которые дул беспрепятственно ветер и лил дождь. Это называлось ‘надувательством’ и ‘протекцией’. Иногда Андрей Иванович чувствовал во сне, как на его убогое ложе каплет сверху. Сперва он вскакивал, но скоро убедился, что и ‘надувательство’, и ‘протекция’ совершенно в порядке вещей, и что без них нельзя себе представить быт ‘мелких служащих’. Однако, философия эта не помешала образованию на благородной щеке Андрея Ивановича громадного флюса, причинившего ему сильное страдание.
— Андрей Иванович! нефту отпущать! — взывал матрос, тормоша несчастного владельца флюса, только что успевшего отогреть больное место.
И Андрей Иванович, охая и кряхтя, шёл на свой баржу, где на ветру и дожде ‘отпущал нефту’. Зубы ныли, голова горела, и Андрей Иванович понимал, какова иногда бывает чужая шкура.
VI
Новая служба более нравилась Андрею Ивановичу, чем прежняя, главное тем, что в пристанской конторе было меньше начальства, и оно было попроще. Не было той заносчивости, того высокомерия, которые явились обычными в главной конторе. Нил Фомич был просто груб, но ‘лай’ его не имел целью унизить человека, а являлся ‘манерой говорить’. Он был, по-видимому, плут большой руки и ‘службой’ сколачивал себе капиталец, зная, что жалованьем его не сколотишь, служащих он, однако, не притеснял и сам поругивал компанейские порядки. — ‘Гладыши, — говорил он, когда бывал ‘выпимши’ (а это случалось ежедневно), — ‘я да я’ только от них и слышишь! А что такое ‘я’? Одна номинальность без всякой наглядности. Получаешь жалованье, процент и тому подобное — ну, и сиди себе начальством, а в дело не лезь, потому что только путаешь, а не смыслишь… даром, что ты директор! От этого тебе ума не прибавится’…
Самыми неприятными днями для Андрея Ивановича были те дни, когда из главной конторы наезжало начальство. Андрей Иванович настолько был уже в курсе дела, что понимал отлично, насколько это дело мало знакомо начальству, которое, чтобы замаскировать своё незнание и непонимание, набрасывалось ‘здорово живёшь’ на подчинённых и распекало их. ‘Уж если я распекаю, значит знаю дело’, — вот как, очевидно, думало начальство, но распекаемые, несущие всю тяжесть дела на себе, на своей спине, отлично понимали, что все эти заведующие очень мало в деле смыслили. Они знали одно: дело это даёт им, избранным фортуною, возможность жить припеваючи, кататься на собственных рысаках, швырять деньги в ресторанах.
— Неужели и я был такой же? — думал Андрей Иванович с тяжёлым чувством.
Главнозаведующий и просто заведующие, посещая изредка пристань, где была душа дела, где оно било ключом, прохаживались с важным видом и озабоченными лицами, не замечая по большей части почтительных поклонов служащих, делали отрывистым тоном замечания и приказания и, кивнув головой, уезжали в город. Андрею Ивановичу ясно было, что вся ‘машина’ дела идёт помимо их, и что очень часто их распоряжения только её тормозят. Возмущало его также и то, что все эти важные особы, нисколько не интересуются самим делом, а особенно участью служащих, как служащие живут, чем живут, можно ли ‘по-человечески’ жить на то мизерное жалованье, которое они получают, — все эти вопросы вовсе не интересовали начальство. ‘Точно мы не люди, а скот, — негодовал Андрей Иванович, невольно распространяя это ‘мы’ и на свою директорскую особу, по странной случайности облачившуюся в приказчицкий пиджак, — но порядочный хозяин и о скоте заботится, потому что скот его кормит’.
VII
Служащие действительно жили плохо, у многих были семьи, от которых они были оторваны: семьи жили на квартирах в городе, а служащие за рекой. Очень часто не приходилось видаться целыми неделями: то недосуг, то погода скверная, да и поездка стоила дорого и составляла ‘расчёт’.
Так как служащим на пристанях полагался ‘стол’, то почти всё жалованье уходило на семью, и служащим приходилось жить на ‘компанейских щах’. Нельзя сказать, чтобы ‘щи’ эти были очень жирны. Жёсткая, жилистая говядина не давала ‘навара’, но зато давала иногда ‘душок’. Фундаментом обеда была каша. Андрей Иванович возмущался, но служащие были довольны и этим. В довершение всего подавалось всё это очень нечистоплотно, и Андрею Ивановичу пришлось порядочно понасиловать себя, чтобы есть из общей чашки. Но и к этому он поневоле привык.
Обидно было и то, что служащие были лишены праздников. Из-за реки лился торжественный звон и напоминал труженикам, что есть на свете люди, знающие, что такое человеческое существование.
Служащие любили Андрея Ивановича. Он научился говорить с ними и больше всех возмущался порядками и бранил компанию. Это придавало ему особый авторитет. Его любили послушать.
— Бисмарк наш Андрей Иванович, — говорили служащие, — не грех ему рюмочку поднести.
Невольно в уме Андрея Ивановича сложилось убеждение, что служащим оттого живётся плохо, что петербургское правление компании не ведает настоящего положения вещей. ‘Я знаю многих товарищей — все они гуманные и интеллигентные, вероятно, и здешние заведующие меняются, приезжая в Питер. Если бы, например, председатель правления узнал всё это, разумеется, он всё бы изменил… Необходимо поставить его в известность… Может быть сама судьба избрала меня для этой цели’… Дойдя до такого убеждения, Андрей Иванович решил действовать: он сочинил пространное и красноречивое письмо самому председателю правления, в котором подробно, яркими красками, описал положение вещей и, переписав письмо, насколько сумел, изменённым почерком, отправил заказным в Петербург, подписав ‘Мелкая сошка’. — ‘Подождём результатов, — ликовал он, — узнают, каково здесь живётся’…
Близка реформа, близко улучшение участи этих горемык…
Андрей Иванович так увлёкся своей ролью избавителя обременённых, что перестал считать своё пари, забросившее его в самые недра дела, ‘глупостью’…
