В чем источник непреходящихъ достоинств древне-эллинских классиков, Мищенко Федор Герасимович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

**Въ чемъ источникъ непреходящихъ достоинствъ древне-эллинскихъ классиковъ *).**

*) Вступительная лекція, читанная въ Казанскомъ университет.

Въ послдніе годы вопросы эстетики — о природ художественнаго творчества, о задачахъ искусства, о значеніи его въ ряду другихъ видовъ умственной дятельности человка — снова заняли видное мсто въ нашей литератур. Такъ, недавно еще казавшіеся поршенными или подлежащими сдач въ архивъ за ненадобностью, они снова возбуждаютъ къ себ вниманіе и ждутъ отвтовъ. Намъ кажется, что въ настоящемъ случа, какъ и во многихъ другихъ, полезно было бы, въ интерес выясненія истины, обращаться возможно чаще къ памятникамъ народа, художественный геній котораго стоить выше всякаго сомннія и въ произведеніяхъ котораго по этому самому легко могутъ быть обртаемы необходимые уроки по предмету художественнаго творчества. Мы разумемъ народъ древне-эллинскій.

Печать красоты, изящества, въ частности поэзіи отличаетъ у древнихъ эллиновъ не одни только поэтическія произведенія или образцы пластики, въ высокой степени художественность присуща и исторіографіи эллиновъ, и философіи ихъ, и краснорчію. Въ самомъ дл, кто не знаетъ, что глубокомысленнйшіе діалоги Платона представляютъ собою, въ то же время, блистающіе оригинальностью и совершенствомъ формы образцы поэтическаго творчества? Все оживлено въ нихъ высокимъ вдохновеніемъ поэта, и разговорная или драматическая форма изложенія составляетъ въ платоновскихъ діалогахъ, быть можетъ, слабйшую изъ принадлежностей поэзіи. Дале, кому не извстно, что рчи Демосена изобилуютъ всми признаками сильно возбужденнаго чувства, исполнены смлыхъ метафоръ, мткихъ сравненій, частыхъ воззваній къ слушателямъ въ прямой форм и прочихъ особенностей поэтической рчи? По краснорчіе и поэзія по пріемамъ и задачамъ весьма близко подходятъ другъ къ другу: цль оратора привести слушателей въ желательное для него настроеніе и подвинуть ихъ на дло, имъ защищаемое. Къ тому же самому стремится поэтъ или выводимыя имъ дйствующія лица въ драм. Врно было замчено, что Демосенъ заботился о томъ, чтобы слушатели въ конц его рчи воскликнули: ‘Идемъ на Филиппа!’ — а не о томъ, чтобы они разсуждали: ‘Какой отличный ораторъ Демосенъ!’ Вотъ почему Риторика Аристотеля проливаетъ во многомъ яркій свтъ на его же Поэтику. Для насъ гораздо знаменательне, что Музы Геродота, Исторія Пелопоннесской войны укидида, историческія сочиненія Ксенофонта, Всемірная исторія Полибія,— что вс эти сочиненія, благодаря, прежде всего, присутствію въ нихъ поэтическаго или художественнаго элемента, отвчаютъ далеко не вполн нашимъ понятіямъ, объ историческомъ изложеніи и нашимъ требованіямъ отъ точной, документальной исторіи.

Ради краткости, мы ограничимся примрами изъ сочиненій Геродота и укидида, къ тому же, боле извстныхъ слушателямъ. Что касается ‘отца исторіи’, то каждый изъ насъ при сколько-нибудь внимательномъ чтеніи не можетъ не замчать въ его Музахъ сочетанія двухъ частей: собственно фактической и субъективной. Въ то время, какъ первая часть содержитъ въ себ множество цнныхъ по точности и обстоятельности данныхъ, результатовъ внимательнаго, всесторонняго наблюденія и изысканія автора, вторая сообщаетъ всему произведенію поэтическій колоритъ, заключаетъ въ себ полныя драматизма сцены и знакомитъ насъ съ душевнымъ складомъ и настроеніемъ самого писателя. Въ этой послдней части художественная правда по временамъ какъ бы заслоняетъ собою правду историческую.

Такъ, знаменитый разговоръ Солона съ царемъ Лидіи Крезомъ (I, 30— 33) пріуроченъ нашимъ историкомъ къ такому времени, когда онъ не могъ происходить вовсе, именно къ 593—2 г. до P. X.: добровольное удаленіе Солона изъ Аинъ посл дарованія аинянамъ новаго законодательства и десятилтнія путешествія его по разнымъ странамъ имли мсто въ промежутокъ времени между 593—583 гг. до P. X., а Крезъ вступилъ на лидійскій престолъ не раньше 560 г., т.-е., по меньшей мр, 23 года спустя посл того, какъ происходитъ разговоръ Солона съ царемъ Лидіи въ повствованіи Геродота. Но если даже допустить, что бесда въ такомъ род и происходила, то ни самъ Геродотъ не былъ ея свидтелемъ, не могъ онъ и слышать о ней отъ очевидца, не было у него и точной записи бесды: составленіе Геродотомъ его исторіи отдлено отъ разсказаннаго событія сотнею лтъ слишкомъ. Между тмъ, вопросы Креза, даже душевныя движенія его, а равно отвты Солона переданы въ такомъ вид, какъ будто историкъ присутствовалъ при описанной сцен, былъ очевидцемъ ея. Словомъ, ‘отецъ исторіи’ поступилъ въ данномъ случа такъ, какъ поступаютъ обыкновенно повствователи или драматурги, вымышленнымъ личностямъ влагая въ уста вымышленныя рчи. Наиболе правдоподобно, что вся эта трогательная сцена на самомъ дл не предшествовала трагической катастроф, постигшей богатйшаго и счастливйшаго владыку, что лишь посл того, какъ свершилась судьба Креза, воображеніе эллиновъ старалось подыскать въ предшествовавшей жизни злополучнаго царя такіе случаи, которые заране должны были бы внушить вкт мысль о бренности земныхъ благъ и предостеречь его отъ самообольщенія. Отъ Діогена Лаертскаго (I, 50, 62) и Свиды (подъ сл. Herodotos) мы узнаемъ, что ‘отецъ исторіи’ удалился изъ Аинъ вторично посл водворенія тамъ тираніи Писистрата, т.-е. посл 560 г. до P. X., потомъ, изъ разсказа самого Геродота (I, 34, 46) мы знаемъ, что онъ былъ въ Сардахъ передъ низверженіемъ Астіага, случившимся въ 559 г. Врующему эллину трудно было воздержаться отъ соблазна — свести двухъ знаменитыхъ современниковъ, изъ которыхъ одинъ прославился богатствомъ’ вншнимъ величіемъ, другой — мудростью и самопожертвованіемъ ко благу родины, отодвинуть посщеніе Сардъ Солономъ лтъ на 25 назадъ, только бы совпадало оно съ завершеніемъ великаго патріотическаго подвига Солона въ Аинахъ, и устами мудреца повдать ослпленному благополучіемъ владык, что божество ревниво, что не въ накопленіи богатствъ истинное счастье человка, что судьба наша исполнена превратностей. Народный разсказъ, въ основ котораго лежитъ попытка объяснить свершившуюся катастрофу, гармонировалъ съ личнымъ настроеніемъ историка, съ его собственными воззрніями на божество, и онъ облекъ ретроспективное видніе въ художественную форму и занесъ въ разрядъ фактовъ, не заботясь о хронологической проврк и не останавливаясь передъ невозможностью возстановить сцену въ документальномъ вид.

Также въ форм точной записи переданъ ‘отцомъ исторіи’ разговоръ того пастуха, который спасъ выброшеннаго Астіагомъ младенца Кира съ его женою, хотя разговоръ происходилъ задолго до Геродота, въ пастушьей хижин, между бдняками-супругами, ни самъ Геродотъ, ни кто-либо другой не могли быть свидтелями сцены (I, 111—112). Въ первой же Муз, какъ и во всхъ остальныхъ, содержится много подобныхъ рчей или, говоря точне, бесдъ, которыя съ нашей точки зрнія немыслимы въ документальной исторіи, по крайней мр, на равномъ положеніи съ фактами. Мы укажемъ только на неоднократно возобновляющуюся бесду Ксеркса съ Артабаномъ передъ походомъ на Элладу, на ту бесду, которая содержитъ въ себ такія воззрнія на боговъ и на отношеніе ихъ къ людямъ, какія раньше высказаны были эллиномъ Солономъ лидійцу Крезу и какія неисповдывались мидянами (VII, 10—17). Припомните хотя бы слдующее мсто изъ рчи Артабана къ Ксерксу: ‘Ты видишь, какъ божество поражаетъ молніей животныхъ, выдляющихся изъ ряда другихъ большими размрами, не дозволяя имъ возвышаться, наоборотъ, животныя мелкія не раздражаютъ его. Ты видишь также, какъ оно всегда мечетъ перуны въ огромнйшія зданія и въ самыя высокія деревья, ибо божеству пріятно калчить все выдающееся. Подобно этому, громадное войско можетъ быть сокрушено малочисленнымъ, и вотъ какимъ образомъ: если божество изъ зависти наведетъ на него страхъ или ударитъ въ нею молніей, то войско неизбжно погибнетъ съ позоромъ. Божество не выноситъ, чтобы кто-либо иной, кром его самого, мнилъ о себ высоко’.

Весь смыслъ этихъ словъ и вообще всхъ рчей врнаго Артабана и грозной заповди ночнаго призрака, смутившаго своимъ появленіемъ персидскаго вельможу, одинъ и тотъ же: да памятуютъ смертные, наипаче властные и гордые изъ нихъ, что счастье человческое не прочно, что неизмнны одни велнія боговъ, что божество смиряетъ гордыню и низводить возносящихся въ ряды несчастнйшихъ смертныхъ.

Душевный процессъ, въ результат коего явились въ Музахъ Геродота эти и подобныя бесды въ вид дйствительно произнесенныхъ рчей, представляется намъ такъ: въ распоряженіи историка были разсказы и преданія о занимавшихъ его историческихъ личностяхъ и событіяхъ, тому или другому лицу, поставленному въ извстныя условія, приличествовало, по убжденію автора, обращаться къ другимъ съ разспросами, получать на нихъ отвты, высказывать свои мннія и т. п., трудныя житейскія обстоятельства, какъ зналъ историкъ, обыкновенно обращаютъ помыслы человка гор, напоминаютъ ему о неисповдимости путей высшаго существа, побуждаютъ его искать связи между постигшимъ человка бдствіемъ и совершенными имъ дяніями въ опредленіяхъ карающаго божества. Вообще содержаніе прямыхъ рчей у Геродота опредляется положеніемъ дйствующихъ лицъ и отчасти характеромъ ихъ. Хотя субъективизмъ историка проявляется иногда въ ущербъ исторической правд, но онъ же придаетъ Музамъ особенную привлекательность, оживляетъ повствованіе, ставить насъ лицомъ къ лицу съ авторомъ и героями его разсказа, вводитъ насъ въ ихъ настроеніе. Эллинскому генію суждено было глубоко проникать въ душевный міръ человка, открывать и показывать другимъ въ простой форм, чуждой всякой вычурности, сокровеннйшіе мотивы человческаго поведенія въ разнообразныхъ житейскихъ положеніяхъ, поэтому настроеніе писателя и изображаемыхъ имъ лицъ легко находитъ себ откликъ и созвучіе въ ныншнемъ читател.

Насколько наши понятія о границ между поэзіей и Прозой, наши требованія отъ исторіи разнятся отъ понятій и требованій древнихъ эллиновъ, можно видть изъ сужденія Аристотеля о Геродот. Въ трактат ‘о поэтическомъ творчеств’ ( , с. 9) стагирскій философъ называетъ единственнаго изъ историковъ, Геродота. Музы представлялись ему, слдовательно, достаточно врнымъ образцомъ историческаго изложенія. Между тмъ, разницу между поэзіей и прозой или исторіей Аристотель опредляетъ въ слдующихъ словахъ: ‘Изъ предъидущаго явствуетъ, что задача поэта — разсказывать не то, что случилось, но что могло бы случиться и что возможно въ силу вроятности или необходимости’ (о ). Въ самомъ дл, историкъ и поэтъ различаются не тмъ, что повствуютъ размренною рчью или неразмренною, ибо, будь исторія Геродота переложена въ стихи, она, тмъ не мене, оставалась бы исторіей, въ стихахъ ли то, или въ проз. Историкъ и поэтъ различаются тмъ, что одинъ излагаетъ случившееся, а другой то, что могло бы случиться. Поэтому-то поэзія философичне и назидательне исторіи, такъ какъ поэзія излагаетъ больше общее ( ), а исторія частности ( ‘). Какимъ образомъ что-либо высказывается или совершается по требованію вроятности или по необходимости ( ), это — общее, напротивъ, что сдлалъ Алкивіадъ или что онъ претерплъ, это — частности’. Согласно опредленію Аристотеля, исторія должна бы представлять собою не боле, какъ точную запись фактовъ, свободную отъ тхъ художественныхъ эпизодовъ, которыми изобилуютъ Геродотовы Музы. Если, тмъ не мене, эти послднія казались Аристотелю удовлетворяющими требованіямъ историческаго разсказа, очевидно, его понятія объ исторической правд не совсмъ согласуются съ нашими.

Но обратимся къ Фукидиду, историку строгому, изысканному въ подбор матеріала и въ оцнк его. Въ исторіи выше всего для укидида истина, согласіе съ дйствительностью. ‘Что касается событій, совершившихся въ теченіе этой (т.-е. пелопоннесской) войны, то я не считалъ себя вправ записывать то, что узнавалъ отъ перваго встрчнаго,— замчаетъ историкъ въ предисловіи,— или то, что только казалось мн, но записывалъ событія, свидтелемъ которыхъ былъ самъ, или т, о которыхъ слышалъ отъ другихъ, по каждый разъ посл возможно точной проврки съ помощью разспросовъ… Быть можетъ, изложеніе мое, чуждое басонъ, покажется мене пріятнымъ для слуха, за то найдутъ его полезнымъ вс т, кто захочетъ поразмыслить о прошломъ, возстановленномъ достоврно и по свойству человческой природы могущемъ повториться въ подобномъ вид, этого для меня достаточно. Составленный мною трудъ не столько предметъ мимолетнаго удовольствія, сколько пріобртеніе навсегда’ (I, 22, 2, 4). Между тмъ, тотъ же историкъ сознается, что рчи произнесены у него такъ, какъ, по его мннію, тотъ или другой ораторъ, сообразуясь съ обстоятельствами, скоре всего могъ говорить о данномъ положеніи длъ ( ‘ ‘ ), ‘при этомъ я держался возможно ближе общаго смысла дйствительно сказаннаго’ (I, 22). Слдовательно, ни самъ авторъ не заблуждался относительно исторической цнности своихъ рчей, ни читателя не желалъ вводить въ заблужденіе. Фукидидъ зналъ извстное историческое лицо, его характеръ, политическое направленіе и совокупность историческихъ обстоятельствъ въ данный моментъ, зналъ онъ, также, что этимъ лицомъ при такихъ-то обстоятельствахъ произнесена была рчь. Слышалъ ли рчь Фукидидъ, или нтъ, обстоятельны ли были его свднія о рчи, произнесенной вдали отъ него, или кратки, все равно: какъ видно изъ собственнаго признанія историка, при составленіи рчей онъ преслдовалъ не столько историческую точность, сколько художественную правду. Историкъ воспроизводилъ произнесенную въ дйствительности рчь сообразно съ тмъ, какъ представлялся ему характеръ оратора, его стремленія и задачи, какъ, по его убжденію, должны были дйствовать на оратора обстоятельства, побудившія его взойти на трибуну. Правда, что мра достоинства говорящаго лица, значеніе оцниваемыхъ въ рчахъ событій виднются намъ сквозь призму субъективныхъ воззрній историка, его симпатій и антипатій. Но замчательны и необычайная глубина анализа, и врность сдланныхъ историкомъ обобщеній: эти послднія, за весьма немногими, быть можетъ, исключеніями, находятъ себ подтвержденіе и оправданіе не только въ фактическихъ извстіяхъ самого укидида, но и въ показаніяхъ остальныхъ историковъ.

Впрочемъ, свободою художественнаго творчества запечатлны у укидида не одн рчи, она захватываетъ у него и другую, чисто-повствовательную часть исторіи, краснорчивйшимъ обращикомъ чего можетъ служить описаніе ршительной битвы между аинянами и сиракусянами 413 г. до P. X. На основаніи отрывочныхъ, во многомъ разнорчивыхъ и сбивчивыхъ извстій о ход генеральнаго сраженія, историкъ-художникъ попытался нарисовать цльную картину послдняго жестокаго боя и съ помощію собственныхъ представленій о человческой природ воспроизвелъ рядъ душевныхъ состояній, пережитыхъ сражающимися. ‘Пока на мор шла нершительная битва,— разсказываетъ историкъ,— оба сухопутныя войска (аинское и сиракусское), глядвшія съ берега, переживали тяжелыя душевныя муки и тревогу. Туземное войско жаждало уже боле ршительной побды, а пришлое боялось, какъ бы положеніе его не стало еще трудне. Аиняне возлагали было вс надежды на флотъ, а потому страхъ ихъ за грядущее былъ безпримренъ. Между тмъ, благодаря неровностямъ берега, они не могли вс съ одинаковымъ чувствомъ взирать на морскую битву. Зрлище находилось вблизи, и аиняне не вс заразъ обращали взоры въ одну точку, такъ что одни видли, какъ побда въ какомъ-нибудь мст склонялась на сторону аинянъ, ободрялись и взывали къ богамъ съ мольбою не оставить ихъ спасеніемъ, взорамъ другихъ представлялось пораженіе ихъ кораблей, и они изливались въ громкихъ жалобахъ, угнетаемые видомъ происходящаго гораздо больше, нежели сами участники битвы. Третьи слдили за битвою въ томъ мст, гд она велась съ перемннымъ счастіемъ, и такъ какъ битва оставалась нершенною очень долго, то, объятые страхомъ, они переживали мучительнйшія состоянія, и душевное настроеніе ихъ выражалось въ соотвтствующихъ движеніяхъ тла, ибо съ минуты на минуту они ждали или гибели, или спасенія. Поэтому въ аинскомъ войск (сухопутномъ), пока перевсъ въ борьб переходилъ то на одну, то на другую сторону, слышалось все разомъ: жалобы и крики, голоса побдителей и побждаемыхъ, вс виды возгласовъ, какіе грозная опасность исторгаетъ въ многочисленномъ войск. Почти то же самое творилось и въ аинскомъ флот, пока, наконецъ, посл продолжительнаго боя сиракусяне не опрокинули аинянъ и не погнали ихъ на всхъ пунктахъ, съ громкимъ крикомъ, возбуждая другъ друга, враги погнали аинянъ до самаго берега. Тогда все, что осталось отъ морскаго войска, что не было еще захвачено въ плнъ на мор, кинулось въ разныхъ направленіяхъ на берегъ и искало спасенія въ стоянк. Сухопутное войско, не длившееся болыйе между разнородными чувствами и въ виду происходящаго охваченное общимъ порывомъ отчаянія, все вопило и рыдало: одни спшили на помощь къ кораблямъ, другіе устремлялись на защиту уцлвшей части укрпленій, третьи — большинство — помышляли только о себ и раздумывали, куда бы спастись’ (укид. VII, 71). Здсь не мсто приводить изъ исторіи укидида вс прочія описанія, составленныя тмъ же способомъ, на половину историческимъ, на половину художественнымъ, мы могли бы доказать, что элементъ художественности присущъ у укидида и другимъ картинамъ сраженій, осадъ и кровавыхъ междоусобныхъ избіеній. Для насъ достаточно рчей. укидида, собственнаго признанія автора относительно составленія ихъ и приведеннаго только что описанія битвы, чтобы обосновать слдующее заключеніе: правду историческую и художественную древне-еллинскій историкъ и его читатель цнили одинаково высоко, та и другая сливались въ ихъ представленіи и въ произведеніяхъ писателя въ единое цлое, и едва ли можно сомнваться, что на дл требованія художественной правды стояли для древняго эллина на переднемъ план.

Въ чемъ же состоитъ художественная правда древне-эллинскаго писателя, присутствіе которой кладетъ печать поэтическаго вдохновенія на самые, повидимому, прозаическіе виды древне-эллинской литературы? Прежде всего и больше всего въ томъ, что писатель стремится постигнуть во множеств и разнообразіи реальныхъ подробностей руководящій или преобладающій мотивъ, т типическія черты, которыми вс частности событія или поведенія исторической личности связываются въ органическое цлое, затмъ уметъ возсоздать дйствительное событіе или историческое лицо въ такомъ вид, что и средній, заурядный читатель получаетъ возможность разобраться въ масс фактическихъ частностей, понимаетъ причинную связь ихъ и взаимодйствіе и выноситъ твердое убжденіе, что изображаемыя писателемъ положенія должны были разршиться именно такъ, какъ о томъ разсказываетъ писатель, что аналогичныя событія будутъ въ основныхъ чертахъ своихъ совершаться въ такомъ же порядк и впредь, пока природа человческая остается неизмнною. На этихъ-то, главнымъ образомъ, свойствахъ Исторіи и покоилась увренность укидида, что трудъ его пребудетъ назидательнымъ навсегда для всякаго, кто пожелаетъ черпать уроки въ настоящемъ изъ достоврнаго изображенія прошлыхъ судебъ эллиновъ. Благодаря такой наклонности древняго историка къ возведенію отдльныхъ наблюдаемыхъ имъ явленій въ типическія, мы теряемъ нкоторыя фактическія подробности, а въ оцнк событій и личностей оказываемся стсненными личнымъ умонастроеніемъ историка, за то въ его сочиненіи читатель находитъ въ огромномъ количеств глубокія психологическія наблюденія и обобщенія историческихъ явленій, и нарисованные имъ образы Перикла, Клеона, Ливіи, Алкивіада, Брасида предстаютъ передъ нами, какъ живые представители своей эпохи. Древній эллинъ, очевидно, не довольствовался въ историческомъ повствованіи точностью описанія () со всми мелкими подробностями, онъ искалъ въ немъ такихъ образовъ, въ которыхъ на ряду съ дйствительными чертами, съ фактическими подробностями воплощены были бы и указанія на подлинный смыслъ событій, на внутреннюю связь частностей въ поведеніи историческихъ дятелей,— словомъ, искалъ глубоколежащей правды жизни. Древнеэллинскій историкъ удовлетворялъ этой потребности съ помощью средствъ поэзіи, хорошо извстныхъ ему и близкихъ, легко доступныхъ его читателямъ или слушателямъ. Однако, и въ собственномъ своемъ мнніи, и въ сужденіяхъ публики историкъ черезъ то не переставалъ быть правдивымъ. Правдивость Геродота, укидида, Полибія засвидтельствована усиліями, съ какими они собирали и провряли матеріалъ, множествомъ точно переданныхъ ими извстій, а равно ясно выраженнымъ сознаніемъ всей важности правды въ исторіи. Геродотъ посщаетъ финикійскій городъ Тиръ, съ цлью добыть возможно боле точныя свднія объ египетскомъ Геракл, и отправляется въ Аравію для проврки извстія о летающихъ змяхъ (II, 44, 57), укидидъ предпринимаетъ труднйшія изысканія давно прошедшихъ событій и современныхъ, дабы возстановить ихъ въ истинномъ свт (I, 21, 22), по словамъ Полибія, ‘какъ животное, лишенное зрнія, становится ни къ чему негоднымъ, такъ исторія обращается въ пустыя побасенки, если вынуть изъ нея истину’ (I, 14). Тмъ не мене, величайшіе историки эллинской древности не ограничивали своей задачи точною записью того, что случилось въ дйствительности, они влагали въ повствованіе собственное пониманіе событій и личностей, дабы сразу сдлать доступными для слушателей или читателей внутренній смыслъ случившагося, настоящую правду его и научить ихъ распознаванію того, что при наличности человческой природы и тхъ или иныхъ аналогичныхъ обстоятельствъ можетъ случиться на всякомъ мст и во всякое время. Вы видите, что по пріемамъ изложенія, равно какъ и по достигаемымъ результатамъ древне-эллинскій историкъ приближался къ поэту въ томъ смысл, какъ опредляется содержаніе поэзіи Аристотелемъ. Аристотель требуетъ, чтобы въ поэтическомъ произведеніи изображались событія не такъ, какъ они случились на самомъ дл, но такъ, какъ могутъ случиться согласно вроятности или по необходимости, что, по словамъ философа, и длаетъ поэзію ‘философичне и назидательне исторіи’, понимаемой въ смысл точнаго перечня событій. Но мы видли, что и Музы Геродота, и Исторія пелопоннесской войны укидида даютъ читателю нчто большее, чмъ изложеніе фактическихъ подробностей. укидидъ составляетъ свои рчи такъ, какъ, по его мннію, тотъ или другой ораторъ скоре всего могъ говорить о данномъ положеніи длъ, въ возстановленіи историческихъ событій авторъ руководствовался не только полученными съ разныхъ сторонъ фактическими свдніями, но и общими свойствами человческой природы ( ‘). Подобнымъ же способомъ составлены рчи, встрчающіяся и у Полибія. Діалоги Геродота мене всего могутъ быть понимаемы какъ документально записанныя слова и мысли собесдниковъ.

Если отъ древне-эллинской прозы мы обратимся къ поэзіи, то, начиная съ Гомера и кончая поэтами позднйшей древности, мы везд прослдимъ у эллиновъ одно и то же начало художественнаго творчества, одно и то же стремленіе художника изобразить жизнь такою, какъ она есть.

Обыкновенно такая формула требованій отъ искусства почитается ультра-реалистическою. даже гибельною для искусства, потому что будто бы она превращаетъ художника въ простаго записывателя или списывателя того, что онъ случайно находитъ и видитъ кругомъ себя, съ усвоеніемъ этой формулы и точнымъ примненіемъ ея на практик художникъ обращается будто бы въ копіиста, а произведенія художественныя могутъ быть съ успхомъ замняемы издліями фотографіи, эти послднія могутъ получить даже предпочтительное значеніе.

Прежде всего замтимъ, что соотношеніе между искусствомъ и дйствительною жизнью ни въ какомъ случа не можетъ быть отождествляемо съ отношеніемъ между копіей и оригиналомъ. Художественная поэма или драма состоитъ изъ словъ или письменныхъ знаковъ, подъ которыми мы чувствуемъ и понимаемъ живыхъ людей съ ихъ помыслами, желаніями, страстями. Гд же здсь что-либо подобное тому, что мы наблюдаемъ въ отношеніи между оригинальнымъ полотномъ художника и копіей съ него? Но допустимъ, что художественное творчество обратилось бы въ изготовленіе копій или, врне, точныхъ фотографическихъ снимковъ съ дйствительныхъ предметовъ, лицъ и положеній. Тогда рядомъ съ дйствительностью, полною жизни, поражающею насъ непрестаннымъ движеніемъ, смною формъ, глубокимъ смысломъ мельчайшихъ подчасъ подробностей, мы получили бы блдные, неподвижные снимки этой самой жизни, безконечно уступающіе оригиналамъ по яркости и выразительности, безъ конца и порядка нагромождаемые одинъ на другой, чтобы хоть сколько-нибудь угоняться за вчно мняющимися формами жизни. Произведенія искусства скоро обратились бы въ балластъ, и человчество не знало бы, куда двать ихъ. Къ счастью, это не такъ и не можетъ быть такъ, и поставленная выше формула требованій отъ искусства ничуть неповинна въ ошибочныхъ притязаніяхъ слабосильныхъ художниковъ.

Содержаніемъ художественнаго произведенія служатъ не предметы дйствительности, но представленія и душевныя волненія, вызываемыя въ насъ дйствительными предметами и закрпляемыя доступными каждому изъ насъ знаками: звуками, письмомъ, красками, мраморомъ. Съ помощью этого матеріала и орудій, не имющихъ ничего общаго съ матеріаломъ и орудіями, какими располагаетъ природа въ своей творческой дятельности, искусство создаетъ особый міръ предметовъ, испоконъ вковъ занимающій у человчества почетное мсто и имющій огромное самостоятельное значеніе рядомъ съ дйствительностью. Общее между искусствомъ и дйствительностью то, что художественное произведеніе способно вызывать въ зрител, слушател или читател т же представленія и возбуждать т же душевныя состоянія, какія неизбжно были бы вызваны въ немъ соотвтствующимъ явленіемъ дйствительности, понятымъ такъ, какъ оно изображено у ходожника. Извстенъ разсказъ Плинія о томъ (XXXV, 36), какой высокой степени иллюзіи достигали древне-эллинскіе живописцы Паррасідій и Зевксидъ въ изображеніи дйствительныхъ предметовъ, какъ птицы прилетали клевать написанный на полотн виноградъ. Но художественное произведеніе и отличается отъ изображаемаго имі дйствительнаго предмета или событія: въ него вложена часть души самого мастера, его собственное пониманіе дйствительности, которое и сообщается зрителю или слушателю.

Окружающая насъ жизнь остается книгою за семью печатями для каждаго свидтеля, не вооруженнаго ни знаніями, ни даромъ наблюдательности, подобный Свидтель пропускаетъ или вовсе незамченными, или поверхностно и ложно понятыми множество явленій, имющихъ на самомъ дл первостепенное значеніе. Изобразить жизнь такъ, какъ она есть, вовсе не значить показать ее въ томъ вид, какъ она представляется любому, хотя бы самому невзыскательному свидтелю. Каждый видитъ въ жизни то, что онъ способенъ видть, и въ воспріятіи дйствительности существуетъ огромная разница между тупымъ равнодушіемъ невжды и осмысленнымъ глубокимъ интересомъ даровитаго мыслителя или чуткаго художника, понятно, что не первый изъ этихъ наблюдателей воспринимаетъ жизнь такою, какова она есть въ дйствительности. Лишь избраннымъ натурамъ дано уразумвать сокровенные мотивы окружающей насъ жизни я сообщать другимъ истинное представленіе о ней, путемъ ли отвлеченныхъ понятій, или художественныхъ образовъ. Чмъ даровите художникъ, чмъ врне служитъ онъ своему призванію, тмъ наблюдательность его глубже, тмъ онъ проницательне и тмъ ближе подходитъ онъ къ неизмннымъ законамъ, управляющимъ нашимъ существованіемъ и міровою жизнью, т.-е. къ истин. ‘Все минется, одна правда остается’,— такъ и въ искусств. Захватывающій интересъ и непреходящее значеніе составляютъ удлъ такихъ только произведеній искусства, въ которыхъ рукою мастера поднятъ тотъ или другой уголъ завсы, скрывающей отъ насъ тайны жизни, только такое отношеніе къ искусству даетъ великимъ художникамъ право на званіе творцовъ, только такая художественная дятельность можетъ быть по справедливости названа творческою, творчествомъ.

На примрахъ Геродота и укидида мы показали, что древне-эллинскій писатель даже въ прозаической исторіи обнаруживалъ склонность къ возсозданію общихъ мотивовъ человческаго поведенія, что въ этомъ смысл для него какъ бы не существовала граница между правдою реальною и художественною. Если мы вспомнимъ, что эллинскій писатель классическаго и боле ранняго періода находился подъ неослабнымъ воздйствіемъ общественнаго мннія, то мы обязаны будемъ признать, что отмченная здсь наклонность къ обобщенію, исканіе правды жизни присущи были въ высокой степени не только писателю-эллину, но и его слушателямъ или читателямъ.

Древне-эллинскій поэтъ взиралъ на свое призваніе, какъ на особенные даръ свыше, устами поэта глаголетъ божество. Муза, поэтическое вдохновеніе есть наитіе божества, энтузіазмъ (МЬисіаар-о’,), поэтическое творчество — актъ священнодйствія, совершаемый самимъ божествомъ черезъ вдохновеннаго поэта.

‘Гнвъ, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына’ (Ил., I, 1).

‘Муза, скажи мн о томъ многоопытномъ муж’ (Од., I, 1).

При этомъ возвышенномъ, благоговйномъ отношеніи къ творчеству поэтъ могъ передавать слушателямъ только то, во что свято врилъ самъ, что ему самому представлялось непререкаемою правдой. Дйствительно, одинаково правдивымъ и точнымъ предстаетъ передъ нами Гомеръ какъ въ описаніи окружающей его бытовой обстановки, такъ и въ возсозданіи положеній и характеровъ дйствующихъ лицъ. Воспваемыя событія и лица отдлены отъ поэта промежуткомъ времени въ полтораста-двсти лтъ, но многостороннія наблюденія надъ человческою природой доставили ему обильный матеріалъ для воскрешенія старины. Вотъ почему картины гомеровскихъ сраженій остаются до сихъ поръ неподражаемыми по той яркости красокъ и врности въ подробностяхъ, съ какими изображены сложныя движенія сражающихся, вызываемыя и управляемыя типическими моментами битвы, тни давно отошедшихъ въ преисподнюю героевъ и героинь надлены у поэта плотью и кровью, обращены въ полные жизни образы Ахилла, Одиссея, Нестора, Гектора, Пріама, Андромахи, Гекубы. Мощное слово поэта овладло блдными контурами главнйшихъ народныхъ божествъ и облекло ихъ въ т устойчивыя формы, въ какихъ послдующія поколнія эллиновъ представляли себ свои главныя божества: Зевса, Аполлона, Гефеста, Посейдона, Афродиту, Геру, Аину, Артемиду, очевидно, поэтъ врно угадалъ религіозное умонастроеніе слушателей и врованіямъ и представленіямъ ихъ далъ вполн соотвтствующее выраженіе. Нсколько вковъ спустя величайшій мастеръ эллинской пластики, Фидій, воплотилъ въ мрамор образъ верховнаго народнаго божества, громовержца Зевса, въ томъ вид, въ какомъ онъ былъ начертанъ древнйшимъ поэтомъ.

‘Рекъ, и во знаменье черными Зевсъ помаваетъ бровями.

Быстро власа благовонные вверхъ поднялись у Кронида

Окрестъ безсмертной главы’ (Ил. I, 528—630).

Глубокая правда психолологическаго анализа сохраняетъ гомеровскіе образы отъ забвенія, сближаетъ насъ съ ними, какъ съ нашими присными, они встаютъ передъ читателемъ какъ живыя лица съ вчно присущими человческой природ душевными движеніями. Кто изъ читателей Гомера не помнитъ первой драматической сцены въ Иліад, изображающей распрю между Ахилломъ и Агамемнономъ, или въ той же псн аналогичную сцену на Олимп? Кто позабудетъ образы Нестора, Андромахи, Гекубы, Гектора, Пріама, запечатлнные у поэта яркими индивидуальными чертами? Съ изумительною для того времени обстоятельностью поэтъ живописуетъ душевную тревогу и колебанія, переживаемыя Гекторомъ передъ вступленіемъ въ ршительное единоборство съ Ахилломъ. ‘Горе мн!— восклицаетъ Гекторъ,— если я скроюсь въ воротахъ и стнахъ городскихъ, Полидамантъ первый встртитъ меня укоризною. Онъ совтовалъ мн ввести троянцевъ въ городъ въ ту роковую ночь, когда снова возсталъ грозный Ахиллъ. Я не внялъ его совту, а было бы гораздо благоразумне. Теперь, когда своею самонадянностью я погубилъ троянскій народъ, мн стыдно передъ троянцами и тропиками въ длинныхъ одеждахъ, ибо любой трусливый троянецъ можетъ сказать: ‘Погубилъ народъ Гекторъ, понадявшись на свои силы’. Такъ станутъ говорить, и тогда я предпочелъ бы сразиться съ Ахилломъ, дабы или умертвить его и возвратиться въ городъ, или пасть со славою отъ руки врага передъ городскими стнами. Ну… а если я положу выпуклый щитъ на землю, сниму съ себя тяжелый шлемъ, покину копье у стны, и такъ, безоружный, пойду къ Ахиллу, пообщаю выдать атридамъ Елену и съ нею вс сокровища, какія увезъ съ собою Александръ въ Трою, что и было началомъ распри, если я пообщаю дать ахейцамъ и иныя богатства, какими владетъ нашъ городъ, троянцевъ обяжу торжественною клятвой ничего не скрывать, все раздлить съ троянцами пополамъ, если… Но къ чему волновать себя подобными думами? Нтъ, не Пойду я къ нему съ мольбами, онъ не сжалится надо мною, не уважитъ моей просьбы, безоружнаго, обнаженнаго убьетъ меня, какъ женщину. Нтъ, не подобаетъ теперь бесдовать съ нимъ о невинныхъ предметахъ, какъ бесдуютъ другъ съ другомъ молодые влюбленные. Лучше не медля вступить въ битву, тогда увидимъ, кому изъ насъ даруетъ славу Олимпіецъ!’ (Ил. XXII, 99—130).

Вспомните нжную сцену прощанія Гектора съ Андромахою и съ младенцемъ Астіанактомъ или описаніе душевныхъ терзаній, овладвающихъ Андромахою съ того момента, какъ въ душу ея закралось предчувствіе страшной катастрофы:

‘…Изъ терема бросилась, будто Невада,

Съ сильно трепещущимъ сердцемъ, и об прислужницы слдомъ,

Быстро на башню взошла и, сквозь сонмъ пролетвши народный,

Стала, со стнъ оглянулась кругомъ и его увидала

Тло, влачимое въ прах. Безжалостно бурные кони

Полемъ его волокли къ кораблямъ быстролетнымъ ахеянъ.

Темная ночь Андромахины ясныя очи покрыла,

Навзничь упала она и, казалось, духъ испустила.

Спала съ нея и далеко разсыпалась пышная повязь,

Ленты, прозрачная сть и прекрасно плетеныя тесьмы:

Спалъ и покровъ, блистательный даръ золотой Афродиты,

Данный въ день оный царевн, какъ Гекторъ ее мднолатный

Изъ дому взялъ Регіона, отдавши несмтное вно.

Вкругъ Андромахи невстки ея и золовки толпяся,

Блдную долго держали, казалось, убитую скорбью.

Въ чувство пришедши она и дыханіе въ персяхъ собравши,

Горько навзрыдъ зарыдала, и такъ среди женъ говорила’…

(Ил. XXII, 460—476).

Въ памяти читателя неизгладимо врзывается образъ несчастнаго царственнаго старца Пріама. Тихо, со страхомъ входитъ онъ въ палатку Ахилла, павши ницъ передъ злйшимъ врагомъ, обнимая его колни и руки цлуя, Пріамъ такъ заключаетъ мольбы свои о выдач дорогихъ останковъ Гектора:

‘Храбрый, почти ты боговъ! Надъ моимъ злополучіемъ сжалься,

Вспомнивъ Пелея родителя! Я еще боле жалокъ.

Я испитую, чего на земл не испытывалъ смертный.

Мужа, убійцы дтей моихъ, руки къ устамъ прижимаю’.

(Ил. XXIV, 605-506).

Какъ изъ Иліады, такъ и изъ Одиссеи можно бы привести много подобныхъ сценъ, и вс он доказывали бы наше положеніе, что древне-эллинскій поэтъ обладалъ въ высокой мр способностью прозрвать въ глубочайшія изгибы души человческой и выражать свои представленія о нихъ въ формахъ, точно отвчающихъ дйствительности, поэтому вчно юныхъ, никогда не перестающихъ поднимать въ душ читателя одни и т же чувства. Благодаря этимъ свойствамъ древне-эллинской поэзіи, отличающимъ въ извстной степени и тогдашнюю прозу, мы, изучая эллиновъ по ихъ памятникамъ, не только знакомимся съ великимъ историческихъ народомъ, но черпаемъ изъ этихъ памятниковъ богатый запасъ глубокаго чувства, мудрой мысли и наблюденія, пригодный и для насъ самихъ, во многомъ созвучный нашему собственному настроенію. Такова сила правды въ пониманіи и изображеніи жизни.

Отъ эпоса обращаясь къ лирик древнихъ элллиновъ, мы поражаемся, прежде всего, чрезвычайнымъ обиліемъ и разнообразіемъ формъ, которыя впервые были созданы эллинскими поэтами и приспособлены къ выраженію тончайшихъ оттнковъ душевнаго состоянія. Успхи въ метрик открываются уже Каллиномъ и Архилохомъ, которые сочетаніемъ гекзаметра съ пентаметромъ въ законченное двустишіе прокладываютъ путь къ построенію разнообразныхъ и сложныхъ строфъ. Алкей, Сапфо, Анакреонтъ, дорійскіе поэты съ Пиндаромъ во глав устанавливаютъ длинный рядъ стихотворныхъ размровъ, которыми пользуются позднйшіе поэты не только эллинскіе, но и римскіе. Древній эллинскій лирикъ врно постигалъ внутреннюю связь между различными душевными движеніями и особенностями звуковыхъ формъ, въ какія естественне всего душевныя движенія изливаются.

Для нашей задачи особенно назидательна древне-эллинская драма. Во-первыхъ, сохранившіеся отъ древности образцы драмы, какъ трагедіи, такъ и комедіи, довольно многочисленны, во-вторыхъ, драма назначалась для такого количества зрителей или слушателей, какого заразъ не имли ни эпическіе, ни лирическіе пвцы, такъ что зависимость особенностей художественнаго творчества отъ вкусовъ и требованій самой публики выступаетъ здсь ярче, чмъ гд-либо. Постоянное взаимодйствіе между драматургомъ и публикою выражалось и видимымъ образомъ въ присутствіи хора и въ его участіи въ самомъ ход пьесы.

Древне-эллинская трагедія заимствовала свои сюжеты изъ сокровищницы народныхъ сказаній, имена героевъ трагедіи, главныя положенія героевъ, послдняя катастрофа ихъ были хорошо извстны чуть не каждому изъ зрителей, театральныя декораціи были весьма просты, а употреблявшіяся актерами маски сравнительно немногочисленны и однообразны. Слдовательно, эллинская публика спшила въ театръ не ради вншнихъ эффектовъ, не ради сильныхъ ощущеній, вызываемыхъ запутанностью интриги или неожиданностью развязки, кром того, одинъ и тотъ же миологическій сюжетъ обрабатывался нердко нсколькими драматургами, ставившими свои произведенія для одной и той же публики. Единственное, что увлекало зрителя античной трагедіи, это — интересъ къ душевнымъ состояніямъ героевъ и къ способу изображенія ихъ у драматурга,— интересъ къ тому вчно новому, которое для зауряднаго наблюдателя сокрыто подъ множествомъ перекрещивающихся реальныхъ случайностей. Повидимому, дйствіе въ трагедіи совершается отъ начала до конца по вол боговъ, но исполненіе опредленій ихъ, на самомъ дл дйствующія лица обладаютъ такими индивидуальными чертами и поставлены въ такія условія, что каждый моментъ въ судьб ихъ становится понятнымъ и безъ вмшательства боговъ. Въ интерес психологической правды уже Эсхилъ не останавливался передъ нкоторыми измненіями въ миической басн. Такъ, въ его Агамемнон образъ Касандры, царской дочери, молодой невольницы и вдохновенной пророчицы, есть почти цликомъ оригинальное созданіе геніальнаго автора. Съ замчательнымъ искусствомъ соединены въ Касандр безпорочность юнаго женскаго существа, отвращающагося отъ страстныхъ взоровъ самого Аполлона, цломудріе, гордость невинности, божественная сила предвиднія, а также безпомощность двушки, тяжко оскорбляемой и насильственно низводимой въ наложницы, безпощадно и съ злорадствомъ умерщвляемой за чужіе грхи ради своекорыстныхъ цлей. Съ другой стороны, умерщвленіе Касандры и Агамемнона Клитемнестрою изображается поэтомъ какъ дло злой воли царицы, какъ слдствіе сладострастія ея, хотя убійца и увряетъ, что выполняетъ только божеское внушеніе. Дале, въ матереубійц Орест голосъ совсти или чувства кровной сыновней связи съ убитою пробуждается съ неодолимою силой вопреки всмъ доводамъ разсудка, что умерщвленіемъ преступной матери онъ исполнилъ лежащій на немъ долгъ сыновняго почтенія къ Агамемнону. Передъ очами матереубійцы встаютъ страшныя Еринніи, мстительницы за пролитую кровь, ‘свирпыя собаки матери’. Старыя, сдыя, съ полными крови глазами, съ змями въ волосахъ, он повергаютъ Ореста въ невыразимый ужасъ, вынуждаютъ его искать убжища въ Аполлоновомъ храм. Но и здсь возмущенная совсть не находитъ успокоенія, и несчастный бжитъ изъ Аполлонова святилища къ алтарю Паллады. Кто не знаетъ Прометея-узника, воплощающаго въ себ участіе къ слабйшему, готовность перенести тяжкія муки за благое, по его убжденію, дло, побжденнаго, но не сломленнаго верховнымъ существомъ, самимъ Зевсомъ? Вообще Эсхиломъ созданы были первые образцы трагедіи, при всхъ несовершенствахъ съ нашей точки зрнія опредлившіе дальнйшее развитіе драмы не только эллинской, но и позднйшей европейской. Основнымъ предметомъ изображенія является у Эсхила душевная жизнь человка съ близкими, понятными для каждаго изъ насъ движеніями: надеждами, опасеніями, страстями, замыслами, миическая старина у Эсхила становится формою, подъ которою слышно біеніе живой дйствительности, подъ древними священными именами, низведенными съ неба на землю, древній эллин научался распознавать собственныя душевныя состоянія въ ихъ послдовательности и причинной зависимости.

У Софокла миическій міръ еще боле очеловченъ, нежели у его предшественника. Достигается это, главнымъ образомъ, тмъ, что поэтъ съ большимъ еще стараніемъ и обстоятельностью вскрываетъ передъ зрителемъ внутренній міръ своихъ героевъ. Совершеннйшій образецъ Софокловой композиціи, Эдипъ Даръ, посвященъ разработк единственнаго момента изъ жизни Эдипа: постепеннаго обнаруженія въ себ отцеубійцы и кровосмсителя, за то съ небывалою раньше того полнотой возстановлены художникомъ послдовательные моменты душевной драмы. Софоклу же принадлежатъ образы Антигоны, Електры, Исмены, Филоктета и другіе. Вс они относятся къ разряду созданій, составляющихъ, по выраженію укидида, вчное пріобртеніе для потомковъ. Поскольку трагедія Софокла теряла въ сравненіи съ эсхиловскою въ торжественности, постольку она выигрывала въ чисто-художественномъ интерес къ правдивому изображенію человческой природы.

Еще дальше въ очеловченіи освященныхъ стариною именъ и событій пошелъ Еврипидъ, произведенія его даютъ еще большій запасъ наблюденій надъ человческими страстями. Однако, у Еврипида впечатлніе художественности ослабляется и нарушается частымъ вторженіемъ рефлексіи, изысканностью въ интриг, черезъ-чуръ яркою несообразностью между архаическими именами героевъ, съ одной стороны, и, съ другой, риторическими и философскими разсужденіями ихъ въ дух самого автора и его резонирующихъ современниковъ.

Во всякомъ случа, преобладающая черта древне-эллинской трагедіи — выясненіе мотивовъ и страстей, которыми управляется человческое поведеніе и которые въ связи съ вншними обстоятельствами опредляютъ судьбу человка у всякаго народа, во всякое время. Отсюда явствуетъ сама собою сущность попытокъ новой критики, преимущественно нмецкой, истолковать трагедію, наприм., Софокла, какъ иллюстрацію къ общимъ положеніямъ морали или какъ историческія аллегоріи. Напротивъ, та же наклонность къ художественной правд, къ созданію общихъ типовъ отличаетъ аристофановскую комедію даже въ тхъ образцахъ ея, которые обладаютъ всми видимыми признаками памфлетовъ на историческихъ дятелей, выводимыхъ въ комедіи подъ собственными именами. Аристофановы комедіи дйствительно доставляютъ намъ историческій матеріалъ, но въ томъ лишь смысл, что знакомятъ насъ съ умонастроеніемъ автора и его единомышленниковъ, что обнаруживаетъ передъ нами способъ пониманія историческихъ событій и личностей въ извстной части древне-эллинскаго общества.

Это неустанное и въ огромномъ числ случаевъ успшное исканіе истины, воодушевлявшее древняго эллина на всхъ путяхъ его умственной дятельности, дало въ результат цлую сокровищницу жизненнаго опыта, примнимаго и къ общественнымъ, и къ частнымъ отношеніямъ, привело къ открытію многихъ истинъ, легшихъ въ основу дальнйшаго движенія научной и философской мысли. Умозрнія Платона и Аристотеля составляютъ краеугольный камень новоевропейской философіи, основныя грамматическія и логическія категоріи, установлены незыблемо эллинами, Елементы () Евклида по настоящее время остаются образцовымъ руководствомъ по математик, начала научной медицины, естествознанія, астрономіи, механики заложены древне-эллинскими учеными, и имена Гиппарха, Гиппократа, Архимеда, Птоломея составляютъ такую же славу и гордость древней Эллады, какъ и имена Софокла, Эсхила, Геродота, укидида, Фидія, Праксителя, Апеллеса. Если укидидъ устами Перикла называлъ Аины ‘школою Эллады’ (‘ ), то Эллада, благодаря своимъ поэтамъ, ваятелямъ, историкамъ, ораторамъ, философамъ, ученымъ, сдлалась школою всего человчества, во многихъ отношеніяхъ сохраняя это значеніе до нашихъ дней. Однако, наслдіе древне-эллинскаго генія особенно драгоцнно какъ средство возбужденія къ изысканію истины. Дж. Ст. Милль въ бытность ректоромъ одного изъ шотландскихъ университетовъ высказался въ слдующихъ выраженіяхъ объ урокахъ, извлекаемыхъ современнымъ читателемъ изъ сочиненій древне-эллинскихъ діалектиковъ: ‘Подвергать изслдованію вс вещи, никогда не бжать отъ трудности, не принимать никакого ученія, ни своего собственнаго, ни получаемаго отъ другихъ, безъ строгаго испытанія отрицательною критикой, не позволяя проскользнуть или остаться незамченнымъ ни одному софизму или несообразности, или смшенію понятій, и въ особенности настаивать на ясномъ пониманіи слова, прежде чмъ употребить его, и на пониманіи смысла положенія, прежде чмъ согласиться на него. При ‘толь сильномъ обладаніи отрицательнымъ элементомъ, древне-эллинскіе діалектики вовсе не внушаютъ скептицизма относительно реальности истины или равнодушія къ ея изысканію. Этихъ писателей одушевляетъ благороднйшій энтузіазмъ и въ стремленіи къ истин, и въ примненіи ея къ высочайшимъ вопросамъ. Поэтому, занимаясь древними языками, какъ лучшимъ средствомъ нашего литературнаго воспитанія, мы тмъ самымъ закладываемъ въ себ удивительное основаніе для нравственной и философской культуры’. Мы полагаемъ, однако, что тому же стремленію къ истин научаютъ не одни собственно діалектическія сочиненія древнихъ эллиновъ, его возбуждаютъ въ насъ и историческіе памятники ихъ, и образцы краснорчія, и созданія поэтовъ и ваятелей, ибо въ каждомъ произведеніи древне-эллинскихъ классиковъ мы ощущаемъ присутствіе алчности автора, жаждущей постигнуть истинный смыслъ окружающей насъ дйствительности и открытою долей правды подлиться съ другими. При этомъ совершенство формы отвчаетъ достоинствамъ содержанія, потому что эллинскій писатель лучшаго времени озабоченъ былъ возможно боле точнымъ органическимъ соотвтствіемъ между содержаніемъ и формою.

Выдающимся положеніемъ, занимаемымъ въ исторіи человческой образованности, древне-эллинская раса обязана, помимо благопріятныхъ историческихъ обстоятельствъ, природной даровитости. Эта сторона вопроса разъясняется другимъ англійскимъ ученымъ, Фр. Гальтономъ, въ изслдованіи Наслдственность таланта, ея законы и послдствія (перев. съ англ. Спб., 1875 г.). Путемъ длинныхъ кропотливыхъ изысканій, произведенныхъ по статистическому методу уклоненія отъ среднихъ величинъ, Гальтонъ приходитъ къ слдующему выводу въ вопрос о сравнительномъ достоинств различныхъ расъ: ‘Средній уровень способностей аинской породы по самой умренной оцнк почти двумя степенями выше нашего собственнаго, т.-е. настолько, насколько наша порода выше африканскихъ негровъ. Многихъ удивитъ такой выводъ, но справедливость его подтверждается проницательнымъ умомъ и высокимъ образованіемъ аинскихъ гражданъ: литературныя сочиненія, которыя читались имъ на публичныхъ лекціяхъ, и произведенія искусствъ, которыя выставлялись на ихъ судъ, были настолько серьезны, что большинство людей нашей породы не были бы въ состояніи оцнить ихъ, а чтобы опредлить степень нашего умственнаго развитія, стоитъ взглянуть на то, что продается въ книжныхъ лавочкахъ на станціяхъ желзныхъ дорогъ’. Способнйшею изъ всхъ породъ, о которыхъ сохранились историческія воспоминанія, автору Наслдственности представляется порода древнихъ аинянъ, ‘частью потому,— говоритъ онъ, — что до сихъ поръ ни одинъ народъ не могъ превзойти или вполн достигнуть совершенства ихъ образцовыхъ произведеній по главнымъ отраслямъ умственной дятельности, частью же потому, что народъ, изъ котораго вышли творцы этихъ образцовыхъ произведеній, былъ очень немногочисленъ’.

Слдовательно, не случайно и не въ угоду чьимъ-либо единичнымъ вкусамъ и соображеніямъ, но благодаря своимъ несравненнымъ достоинствамъ и непреходящей назидательности, произведенія древнихъ эллиновъ продолжаютъ оставаться въ европейскихъ обществахъ предметомъ всесторонняго изученія. Научный и образовательный интересъ къ эллинской древности — можно предсказать съ увренностью — будетъ не ослабвать, но рости и въ нашемъ обществ по мр того, какъ будетъ шириться въ немъ умственная пытливость вообще, дю мр преуспянія у насъ лингвистическихъ, историческихъ и философскихъ знаній, ненужно только охлаждать и сковывать высшихъ интересовъ науки и образованія подчиненіемъ ихъ измнчивымъ потребностямъ школьной практики. Изучая старательно языкъ древнихъ эллиновъ, литературу, общественныя учрежденія, философію, памятники искусства, мы обязаны учиться отъ эллиновъ главному — неутомимому изысканію истины на всхъ путяхъ умственной дятельности, во всхъ сфе: рахъ жизни. Лучшимъ поощреніемъ въ этихъ исканіяхъ правды да послужитъ примръ самихъ эллиновъ, благодарную память о которыхъ человчество хранитъ въ теченіе тысячелтій.

. Мищенко.

‘Русская Мысль’, кн.VII, 1890

Въ чемъ источникъ непреходящихъ достоинствъ древне-эллинскихъ классиковъ *).

Читайте также:

**Въ чемъ источникъ непреходящихъ достоинствъ древне-эллинскихъ классиковъ *).**