Георгий Гребенщиков
Георгий Гребенщиков
В бухте Наварино
В бухте Наварино
Путевой очерк
В бухте Наварино, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
Время на прочтение: 4 минут(ы)
На рассвете мы вошли в просторную, как большое озеро, Наваринскую бухту, в ту самую, в которой некогда стояла русская победоносная эскадра, которая тогда в союзе с Францией и Англией, под командой русских адмиралов Лазарева и графа Гейдена разбила здесь турецкий флот и положила конец могущественному владычеству Востока.
В истории есть об этом неизгладимые и славные страницы, и теперешний бесславный приход остатков русской эскадры в Наварино не должен угнетать сынов России. Если у России было прошлое — будет и будущее, быть может, еще более блистательное и великое… Так сами собой напрашивались мысли и питали веру, без которой была бы невыносимой теперешняя жизнь.
В бухте, рядом с нами, стоял броненосец ‘Генерал Алексеев’, широкий, громоздкий и серый богатырь. Потом пришел многопалубный огромный великан ‘Кронштадт’, затем один по одному вошли миноносцы, черные, давно некрашенные, прокопченные в дыму шестилетней войны. Затем несколько коренастых и приземистых буксиров… И все это стояло на якорях и качалось на огромных волнах ворвавшегося в бухту шторма.
Легче всех казался наш ‘Константин’. Он, точно карусель, метался вверх, вниз, в стороны и, покоряясь переменчивому ветру, кружился вокруг якоря и налетал кормою на таких же нервничавших и нелепо танцевавших бронированных соседей.
Несмотря на качку, на нашем пароходе невероятное оживление: к нашим дамам то и дело приезжают на проворном, суетливом катере мужья, сыновья, отцы и братья. А главное, мужья, все больше молодые, не умеющие спрятать радости свидания, бурных ласк, любовной нежности или подозрительных, ревнивых взглядов. А тут же рядом зависть и беспокойство тех жен, мужья которых еще где-то в море. Не слышали ли о них? Правда, что такой-то миноносец наскочил на мину?.. И каждой кажется, что наскочил на мину и затонул именно тот, на котором ее Митя или Коля… И когда рядом тревожится другая, первая не может скрыть радости: слава Богу, наскочил на мину не тот миноносец!
И тут все: смех, счастливые улыбки, слезы, жалобы, курьезы. Катер то и дело привозит и увозит, чередует желанных гостей. Волны мешают пристать к трапу, купают соленой водой моряков, сшибают их с ног, смешат и забавляют столпившихся у борта женщин. И женщины впопыхах рассказывают о забавных приключениях. И, между прочим, анекдотическую историю о том, как лейтенант Л. хотел поехать к нам на свидание с госпожой Б., в то время как жена его была при нем на корабле:
Прыгнул на катер, да промахнулся и упал в воду. Его несет вдоль борта, а жена в тот момент открыла иллюминатор и полощет в море белье. Смотрит — мимо плывет погибающий муж… Господи, что тут было! А когда спасли и разобрались, в чем дело, она такую ему сцену закатила!.. Ни за что теперь в каюту к себе не пускают. Иди, говорит, к своей возлюбленной… И товарищи над лейтенантом издеваются…
Изредка у борта останавливается греческая лодка, и, в обмен на апельсины и лимоны, из иллюминаторов нежные женские руки отдают белье, мужские куртки, брюки, банки с консервами… Или грубая греческая рука примеряет дамское колечко и, как бы с неохотой, отсчитывает несколько десятков оранжевых шариков…
А буря бушует, пароход качает, и делаются все милее и заманчивее берега с холмами и зелеными долинами, с садами и причудливыми скалами, с маленькими домиками селений и городка, живописно приютившихся на берегах широкой и круглой, точно большое озеро, бухты. Кто-то сказал, что буря здесь свирепствует ровно трое суток. Но мы простояли около четырех и так и не дождались ее конца.
На четвертый день, перед вечером, мы подошли к ‘Кронштадту’, чтобы взять воды… И вот два борта, переполненные пассажирами и пассажирками, при первом соприкосновении исторгли из себя целую бурю криков, возгласов, приветствий, жалоб и расспросов… И, точно молния тучу, всю эту бурю разрезал мелодичный и наивный женский голос:
— Котик, милый!.. Я тебя хочу-чу-у!..
И сконфуженный усатый, бравый Котик, защищая улыбающиеся губы ладонями, густым басом отвечал:
— Не кричи, родная!.. Об этом мы с тобой наедине в Бизерте потолкуем!..
В семь часов вечера мы вышли из Наварино, и ‘Константин’ мне показался отважным, живым существом, смело ринувшимся в свирепо ревущую пучину, окутанную зловещей тьмой ночи.
Зазвенела бьющаяся посуда, трещали сухим скрежетом лакированные перегородки кают, запрыгали фонарики на мачтах, и первая шипучая, тяжелая волна веселым, белым и тяжелым призраком метнулась через палубу и плюнула в лицо мне мокрой солью.
Я не моряк и совсем не храбрый. Я поднялся из коридора на палубу от дурного запаха и, крепко держась за перила, стоял и спрашивал себя: боюсь или не боюсь я моря?
— Боюсь! — кричало тело.
— Нисколько! — с эпическим спокойствием говорило нечто бестелесное, должно быть то, что называют душою.
И опять я философствовал, призвав на помощь лирику и метафизику. Вот что-нибудь прорвется в мощном организме корабля, и он пойдет со всеми пятьюстами пассажирами ко дну, как маленькая соринка… Что от этого изменится под солнцем?.. Море поглотит нас и будет так же бушевать, рычать, фокусничать с синевою неба и гримасничать с лучами солнца!..
И море мне казалось огромным слепым гадом, рыхлым и противным. Тело мое ненавидело и боялось его, а дух презирал его слепоту и идиотскую свирепость. И совершенно неожиданно опять, как в бреду тяжелобольного, передо мною встала Россия, такая же слепая, буйная, свирепая и непостижимая в своей неукротимой ярости и неизбывной скорби…
Ее не вычерпать, не расплескать, не разгадать. И не истребить! Нет, не истребить! Как вода — во время зноя поднимается с земли и летит легкими причудливыми облаками во все концы света, или падает дождем или холодным снегом, покроет льдом бесчисленные реки, или заиграет, засверкает в мутных весенних ручьях и наперекор всем грозам будет жить и веселым, звонким женским голосом кричать на каждом перекрестке:
— Котик, милый! Я тебя хочу-у!..
Так опрокинулась и перевернулась в моем сердце грозная и жуткая морская буря… Я попривык к опасности, набрался смелости и бродил по палубе почти всю ночь и, как та, сухонькая, молчаливая старушка, носил в себе все одну и ту же неизлечимую болезнь — Россию…
А утром вовсе примирился с морской зыбью, и когда густые тучи разрывались и сквозь прорехи их на море падали скупые и непостоянные блики от солнца, я жадно ловил бирюзовые всполохи волн. Это почти непередаваемо: волна широкой гладью распахнется, вытянется отлогим оврагом, покроется тончайшим белым кружевным узором, потом сожмется, как кошка для прыжка, и прыгнет на соседнюю волну, и когда при схватке их образуется высокая кипящая стена, — с нее вдруг начинает падать широчайшая зеленая струя… И вот, когда она рождается и умирает, здесь вспыхивает тот светло-зеленый, синий, почти радужный живой огонь, который как бы открывает, но не до конца, какую-то глубокую, заманчивую, радостную тайну… Такую тайну, которая близка лишь детям в промежутке между слезами обиды и смехом внезапной радости… И еще тайна эта вспыхивает в русском сердце в промежутке между отчаянием и слабым, едва уловимой надеждой..
Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/