В боях за ‘Октябрь’, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1928

Критика
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Скачать в PDF
Эйзенштейн С. М. Избранные произведения: В 6 т. Т. 1.
М.: Искусство, 1964.

В боях за ‘Октябрь’
Полтора года уложено в шесть бессонных, бессменных месяцев. Стотысячная армия перед киноаппаратами

‘Октябрь’ закончен.
Эти два слова наполнены для нас совершенно особым смыслом.
Уже ловкие пальцы монтажниц кинофабрики собрали прохладные и скользкие куски негатива. Эти женщины прошли своими глазами сорокадевятикилометровый путь: из 49 000 метров пленки их пальцы извлекли 2000 нужных.
И только теперь, когда лента скользит через копировальный аппарат, размножаясь в сотнях экземпляров, чтобы начать новый путь во все концы Советского Союза, только теперь можно вздохнуть полной грудью и, оглянувшись назад, проследить производственный путь ‘Октября’.
До сего дня — одиннадцать месяцев подряд — мы назад не оглядывались.
Смотрели только вперед.
Впереди была одна цель: картина ‘Октябрь’, ставящаяся по заданию юбилейной комиссии ЦИК.
К этой цели шел весь наш коллектив, преодолевая препятствия, которые насмешливая судьба расставляла на нашем трудном пути с избыточной щедростью.
Всякая кинопостановка — это своего рода ‘скачка с препятствиями’, но наши задания по своему масштабу были настолько громадны по сравнению с обычными советскими постановками, что и препятствия достигли гигантских размеров.
Мы двигались вперед, прокладывая себе путь по-военному: где ‘тихой сапой’, а где и ‘фугасами’.
‘Фугасов’ было значительно больше. Взрывы сопровождали каждый наш шаг.
Стесняться было некогда. Против нас было время. Это — первый враг.
Мы снимали полгода. Этот срок кажется большим только номинально, в произношении. Но на ‘Октябрь’, при самом скромном подсчете, надо полтора года. Ведь на деле полгода — это всего несколько тысяч съемочных часов. Каждый час — безразлично, дневной или ночной (эти условные грани нас ни к чему не обязывали) — каждый час был загружен свыше своих скромных шестидесяти минут. Мы из полугода делали полтора.
Мы раздвигали тесные рамки времени. Качество переводили в количество. Темп, как известно, решает.
В неудержимом темпе мы деформировали понятие о времени. Съемки растягивались, как резина, как пленка, тысячами метров проходившая через аппарат за один присест.
Во время одной съемки три раза вышли газеты: две вечерние и одна утренняя. Это значит, что мы снимали подряд сорок часов.
Иногда снимали и шестьдесят часов без передышки. За часами вообще не следили. Считали это занятие бесполезным и даже вредным. О течении времени судили по осветительной аппаратуре: если в ход пускаются прожекторы, и в большом количестве, значит — темно. Значит — ночь.
Никаких обязанностей, правда, из этого обстоятельства не проистекало: спали мы, когда удастся. Удавалось редко. Но ситуации сна были такие, каких никакой эксцентрик в цирке, никакой Чаплин в кино не придумает.
Спали на лафетах пушек, на пьедесталах памятников (их вообще много в Ленинграде и в частности в ‘Октябре’), в актовом зале Смольного, у ворот Зимнего дворца, на ступенях дворцовой Иорданской лестницы, в автомобиле (лучший сон!).
Оператор Тиссэ и его помощники спали между трех ножек неутомимого, вечно блестящего сиянием юности аппарата ‘Дебри’ системы ‘Л’.
Во время монтажа в помещении гостеприимного Совкино спали преимущественно на полу, на пожарных одеялах. (Сообщаю об этом последнем обстоятельстве, рискуя навлечь на себя административное взыскание!..)
Во всяком случае, спали меньше, чем сейчас об этом пишу.
Остальное время снимали. Всего было снято несколько тысяч сцен. Точно не помню, сколько.
Ведь мы одно движение склеиваем из нескольких кусков. А каждый кусок — это самостоятельная сцена…
Эти полгода мы работали в Ленинграде. По-моему, этот город имеет все основания быть нами недовольным.
Мы сражались против его сегодняшних привычек, теперешней его жизни.
Территория была против нас, как и время.
Город внешне уже забыл ‘десять дней, которые потрясли мир’[i]. И так же как нельзя было найти ни одного голодного исхудалого младенца для съемки ‘очереди за хлебом’, так же нельзя было снимать многие сцены в согласии с распорядком ленинградского дня.
Мы не стеснялись и здесь.
Посреди белого дня разводили мосты, обычно разводящиеся ночью. Трамваи в удивлении и неподвижности стояли перед проблемой ‘внедрения кинематографа в быт’ и разведенным мостом. На мосту висела и поднималась к небу убитая белая лошадь. Поднималась очень долго и устрашающе. На том же мосту, вцепившись в специально построенную вышку, поднимались и мы.
Лошадь в картине переводила на себя напряжение ‘июльских дней’.
К этим же дням относились съемки разгрома особняка балерины Кшесинской и печального шествия под градом насмешек и издевок буржуазных ‘зрителей’ арестованных пулеметчиков.
Ленинградцы, впрочем, привыкли. С этих пор все необычайное, экстраординарное, выходящее из рамок ежедневности относилось за счет постановочной группы ‘Октябрь’.
Можно было совершить дневное ограбление банка на углу проспектов 25 Октября и 3 Июля и сослаться на съемку.
Пока же ограничились тем, что на том же углу с крыш ‘обстреливали’ тысячную толпу, демонстрировавшую протест против Временного правительства.
В течение всей недели, пока мы брали штурмом Зимний (штурм, который на экране пробежит в двадцать минут!!), к нам на помощь с Путиловского завода, с Петроградской стороны, с Васильевского острова стройными колоннами приходили две три тысячи добровольцев, откликнувшихся, как и тогда, на призыв из Смольного. На призыв агитпропа и губкома из того же Смольного.
Поиски нами ‘типажа’ превратили город в секцию биржи труда: ассистенты ловили людей, подошедших по облику и требуемой роли, и требовали беспрекословного подчинения.
И к этому привыкли.
Когда начали снимать ‘наступление Корнилова’, потребовался мертвый и живой материал.
Мертвый — эполеты, шпоры, аксельбанты и изображения всех божеств мира, начиная с Христа и кончая негритянскими пенатами, — символизировал идею корниловского наступления: ‘за бога, за веру, за отечество’…
Для этого мы обыскали, перерыли и поставили вверх дном все исторические и особенно этнографические музеи Ленинграда и Москвы.
Живой [материал] был той знаменитой ‘дикой дивизией’, на силу которой надеялся неудачный ‘Наполеон’ и которую так уверенно и смело ‘сагитнули и распропагандировали’ агитаторы Смольного.
Для этого были мобилизованы все чистильщики сапог города — ‘типажные’ айсоры. Они были удивительно эффектны в туземных военных нарядах, и их темперамент в переживаниях был чуть ли не мхатовского уклона.
Это не мешало им угрожать срывом съемки, в случае если им не повысят гонорара…
В съемках ‘Октября’ прошла, перед аппаратом более чем стотысячная армия, если считать арифметически по съемкам.
Мы боролись с людьми, заставляя их возвращаться на десять лет назад.
Многие делали это весьма охотно. Участники штурма заботливо ставили нам ‘диспозицию’ и ‘планировку’ атаки на дворец [из Смольного], откуда десять лет назад сыпались воззвания и приказы Военно-революционного комитета…
Но не как тогда, иная толпа — огромная толпа глазеющих — сдавливала площадь Урицкого, любопытствовала, прорывала ‘цепи’, сминая конную милицию, сшибая аппараты. Цепи охраны удваивали, утраивали… Наконец для нас стало даже естественным быть под постоянным надзором военного контроля, под непрестанным натиском ленинградцев.
Количество порохового дыма на площади в ночь съемки штурма (ночей было десять) их, кажется, удовлетворило.
Бывшие царские лакеи, чудом найденные в современности, прекрасно совершили прогулку в прошлое: в них сохранилась убедительная атмосфера дворца.
Они помогали нашей работе и своей памятью помогали создавать нужную атмосферу.
Такого количества световых приборов, как, например, в съемках штурма, не запомнит ни одна советская картина.
Такого количества съемочных дней, уложенных в эти полгода, никто и никогда не знал, пожалуй, и на Западе.
Вещи, работавшие в картине единицами, были также огромны по охвату: дворец, Смольный, Петропавловская крепость, ‘Аврора’, арсенал и т. д.
Мы потеряли измерение. Преимущественно мерили четвертым, своим собственным.
Чтобы подвести итоги, мы упомянем злейшего врага каждой советской картины — советскую кинонеорганизованность, волокиту и бюрократизм, ожидающие метлы партсовещания.
Если бы не юбилейная комиссия ЦИК, стоявшая за нашей спиной и появлявшаяся в лице Н. И. Подвойского[ii] всякий раз, когда нужно было обрушиться на голову бюрократизма, когда нас затирала машина формализма и совкиномании, если бы не дружный, сверхъестественный напор закусившего удила, подстегиваемого сознанием задачи ‘коллектива’, если бы не самое главное — поддержка широких общественных кругов и особенно питерского пролетариата (которому и посвящаем мы свой труд) — то мы должны откровенно сказать: препятствия, преодоленные нами, были бы не преодолены.

* * *

Сейчас, когда последние усилия не наши, когда наш коллектив готовится уже к новой борьбе за… ‘Генеральную линию’[iii], мы оглядываемся назад.
Что бы там ни было, цель достигнута!
‘Октябрь’ — эта трудная по заданию и выполнению фильма, долженствующая передать зрителю мощный пафос тех дней, которые потрясли мир, устанавливающая наш новый подход к снимаемым вещам и фактам, воздействующая на зрителя новыми трудными методами киноискусства, требующая острого и напряженного внимания, — закончена.
Слово за зрителем!

Комментарии

Статья опубликована в газете ‘Комсомольская правда’ 2 марта 1928 г., по тексту которой и воспроизводится, авторский подлинник не сохранился. Когда ставился фильм ‘Октябрь’, в печати было опубликовано несколько бесед с Эйзенштейном о работе над фильмом (газ. ‘Кино’, 20 декабря 1927 г., журн. ‘Советский экран’, 1927 г. No 45, газ. ‘Вечерняя Москва’, 8 марта 1928 г., и др.).

——

[i] Город внешне уже забыл ‘десять дней, которые потрясли мир’. — Эйзенштейн использует для определения времени октябрьских событий название книги американского журналиста Джона Рида ‘Десять дней, которые потрясли мир’ — об Октябрьской революции в нашей стране. Кое где за рубежом фильм ‘Октябрь’ демонстрировался под названием ‘Десять дней, которые потрясли мир’, что, очевидно, дало повод ряду историков кино ошибочно предполагать, что книга Рида была положена в основу картины.
[ii] Подвойский Николай Ильич (1880 — 1948) — видный деятель революционного движения России, член Коммунистической партии с 1901 г. В 1920 е гг. был членом ЦКК ВКП (б).
[iii] ‘Генеральная линия‘ — первоначальное рабочее название фильма Эйзенштейна ‘Старое и новое’, постановка которого была начата еще в 1926 г., затем прервана работой над ‘Октябрем’ и продолжена лишь в 1928 г. Весной следующего года фильм был закончен и осенью 1929 г. выпущен на экран.
Эйзенштейн Сергей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Крупнейший государственный деятель, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1945
  2. ‘Александр Невский’, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1939
  3. ‘Двенадцать апостолов’, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1945
  4. Восторженные будни, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1929
  5. Перед съемками картины о Фрунзе, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1939
  6. Перспективы, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1929
  7. От автора, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1946
  8. Метод постановки рабочей фильмы, Эйзенштейн Сергей Михайлович, Год: 1925
Электронная библиотека